А Ярославский всё же появился и на день-два. Как оказалось, он реанимировал трио имени Мендельсона и приехал из Рыбинской филармонии за своим гобоем.
- Еду в Париж! – взволнованно сообщил он мне, сжимая в руках рыжий потёртый футляр. – Клянусь здоровьем матери! А на консу я плевал! Тоже мне Караяны нашлись! Затем – Лондон, Мадрид, Пекин…фестивали камерной музыки… гобой, валторна, фортепьяно!.. Начинаем с малой формы! А то – оркестр, оркестр!.. Играть не могут, а лезут!.. Ты овладей инструментом! Норовят на халяву, а я партитуру расписал на большой симфонический!.. По ночам писал, в глазах рябит! Прихожу, а они!.. – Ярославский махнул футляром. – И этот Чойболсан, узкоглазая морда, со своим контрабасом лезет!.. А Катрин, неумытое рыло!.. А Шляфман со своею бля'дью, а Матета, а Живогляд!.. У-у!.. Предатели!.. Ну, таперича, пусть без меня халяву поищут! Зарплату им подавай! Как же!!! Ты сыграй как мастер, а затем проси! А я – мастер! Я партитуру расписал! Я – прирождённый дирижёр!.. – Ярославский кинул футляр в рюкзак и выскочил в коридор.