Сладка ягода рябина часть двадцать вторая

Наталья Ковалёва
НАЧАЛО  http://www.proza.ru/2011/05/08/465


 Родной дом Ташка не любила. Он был похож на   угрюмого, озлобленного, вечно жалующегося старика, в ветхой одежонке, не прикрывающей дряблого и грязного  тела. Когда ей становилось невмоготу терпеть  жалобы, девчонка перемывала полы, стирала занавески, выдраивала посуду, вытягивалась на отмытом полу и слушала всей кожей радость гладких половиц, тепло солнечных квадратов, ловила щербатую улыбку окон, затянутых тепличной пленкой… И казалось, что старая изба оживилась, и щуриться довольно... Но  опять приходила мать, и с ней возвращался сивушный дух, омерзительный, как прокисшая кухонная тряпка.  Меркла хрупкая чистота, а вместе с чистотой, гасло, уходило и ощущение дома, то самое, что и держит человека у родного очага, будь он богат или беден.

Ташку у родного порога ничто не держало, ничто…разве брат…Мишка… С самой  первой радостной минуты всегда короткого свидания, она начинала его болезненно терять, потому и цеплялась так отчаянно и заглядывала преданно в теплые глаза. Глаза быстро, быстро подмигивали, рука брата ныряла в карман, доставая конфету, Ташка прихватывала её губами вместе с фантиком и ждала терпеливо, когда Мишка выдернет сласть, развернет и сунет её  в рот опять. Ташка умела разворачивать конфеты и сама. Это была привычная игра, и если медлил брат, она так и сидела, бережно держа  конфетину.

Но в тот день Мишка приехал домой совсем другим, колючим,нервным, враз очужевшим, он ходил торопливо по комнате и ругал мать, за неё, Ташку, ругал. Она это понимала, мучаясь виной. Гладила тайком  его руку, касаясь даже не кисти, а рукава синей джинсовой куртки. А Мишаня не успокаивался, плохо было, тяжело, конфет он не привез, вытащил из кармана ворох мятых купюр, кинул на буфет и вышел прочь. Сестра бросилась следом, заскочила на подножку машины, застучала в окно, а он даже до моста не взял, отцепил жестко пальцы сестры и уехал. Вот и помчалась наперерез через тайгу, туда, где впивалась в зеленое тело леса шумная трасса, почему-то уверена была, что догонит. Не догнала…
Солнце клонилось к западу, там, где по её разумению должен был быть многолюдный манящий Березовск. А, значит, и Мишка. Ташка оглянулась на миг, на темень, сгустившуюся над лесом и тропинкой, ведущей в Кураевку. Постояла и решительно пошагала к солнцу… Шла сперва торопливо, почти бегом, а после уже механически передвигая уставшие ноги. Как недавно, весной…

Но тогда гораздо тяжелей приходилось, живот раздувшийся, невыносимый, огромный, пугал её предчувствием чего-то страшного, неотвратимого и гнал к единственному человеку, что мог взять да и спрятать её от беды, как прятал в детстве от пьяной матери, вырывая из её рук  прут или ремень.

Белесоватый рассвет осторожно плеснул молока в чернила ночи. Отчетливее проступили горбы Саян, ощетинившиеся густым ельником, еще не видны были белки, отблескивающие днем вечным холодом нетающего снега, и сами горы пока теснились вдоль трассы плечо к плечу, точно и они промерзли, охваченные зябкой влажностью утра, и теперь прижимаются друг другу, чтоб хоть как-то согреться. Вот в этот час, когда нет уже луны, а утро крадется тихонечко, как воришка в соседский огород, мгла всегда кажется тяжелее  и мрачнее обычного. Но пройдет всего, каких-нибудь полчаса и зарозовеет заря, сперва размытая и неясная, как линялое полотенце, а потом все ярче и отчетливее. Но самое трудное, как раз пережить эти полчаса до рассвета.

Ташка присела на пятки и закачалась монотонно, растирая лодыжки, ноги тот час отозвались гудом, сведенных мышц…Подумала и вовсе  устроилась на обочине, вытянув их, усталые, к трассе, отползла в сторонку и прикрыла глаза. Вот тут и накрыл её яркий свет фар, она ощутила его сквозь сомкнутые веки,  гулко дрогнула земля, под колесами, обдало ядовитой выхлопной гарью. Девчонка только плотнее веки сомкнула, нет, она знала, что машина не Мишина, но хотелось очень хотелось, чтоб это был он, и Ташка боялась распахнуть глаза навстречу правде.

– Эй, пьяная что ли? – немилосердно тряхнул девчонку за плечо коренастый мужик.
В рассветной мгле Ташка разглядела ясно фиксатую улыбку и белки глаз, показавшиеся особенно белыми да широкую, точно приплюснутую фигуру.
– Куда тебе? – спросил.
Но Ташка не поняла. Сидела на земле, испуганно таращась, придавленная тяжелой рукой.
– Вставай, что ли. – поднял и втолкнул в круг ослепительно яркого света. Ташка зажмурилась на мгновение.
– Куда тебе? – повторил вопрос
Теперь она поняла его. И неопределенно ткнула вперед.
– В Сибирск что ли?
Она озадаченно уставилась на губы…
– Глухая что ли? В Сибирск едешь? Березовск? Куда? – повысил он голос.
Ташка замычала радостно: «Да! Да! В Берёзовск!»
 Торопливо замелькали руки, очень хотелось донести до него, что едет она к брату, далеко, очень-очень далеко.
– Немая, значит, – скорее для себя, пояснил водитель. – Ну и что мне делать с тобой?

Руки Ташкиной он так и не выпустил, прикидывая, куда же деть эту внезапную находку, толка в которой он еще не видел, но и бросать на трассе смысла не было. Минуту размышлял, все так же цепко удерживая девчонку и изучая её бесцеремонно. От его взгляда не ускользнул ни тот особенный, ни на чем не сосредоточенный взор, ни рваная одежонка, ни лакомо выпирающая крепенькая грудь, ни стрельчатые брови над огромными глазами,  глазами, которые  будь чуть осмысленнее и живее несомненно были бы красивы. 
– Залазь, – наконец решился, и крякнул довольно, подталкивая тугой задок на подножку – Ха-арош карданчик!

Ташка поискала взглядом иконку, нашла, перекрестилась,  как терпеливо учила её тетя Зина, соседка,  складывая тонкие пальцы в щепоть и поднося попеременно ко лбу, животу груди… Но тут же заметила нечто до крайности привлекательное, на сиденье завернутая в яркую, с расплывшимися жирными пятнами бумагу лежа курица. Ташка втянула её запах, откликнулся желудок ворчливо, проглотила комок, а глаза, как прилипли.
– Ешь,  – пододвинул водила
Ташка закивала торопливо. И схватила кусок курицы, уже остывшей,  наскоряк приготовленной в придорожной забегаловке по рецепту:  «сверху-уголь-внутри-кровь и все под специи».  Водителю птица счастья в горло не полезла, он уже собирался её выкинуть за окно, когда увидел сидящую на дороге девчонку.
Но Ташке кура показалась неожиданно вкусной, вцепилась яростно зубами, откусила, и даже не прожевав путем, проглотила.
Мужик порылся в мешке, извлек подсохший хлеб, горсть конфет и кусок колбасы.
– Домой еду, нету ничего – развел руками.
Налил в железную кружку кофе, черного, как дёготь, крепкого, замешанного без сахара и прочих глупостей, с одной только целью прогнать навязчивый сон.
Ташка отхлебнула и сморщилась: пойло было нестерпимо горьким, вяжущим.
– Нет другого, – пояснил шофер. –  Дальше родник будет, остановимся.

Ташка опять замотала головешкой, соглашаясь со всем. Она доверяла мужскому племени куда больше, чем детям и женщинам. Все они точно несли в себе часть Мишки.
Нет, она точно знала, что и этот водитель, и все иные, что бросали на неё вполне объяснимый жадный взгляд, совсем не брат, они другие, но их руки были нежны. А губы говорили что-то ласковое, девушка не всегда понимала смысл, но ведь иногда и взгляда достаточно. Она давно уже знала, что от неё хотят, и была эта торопливая любовь, куда понятнее, чем жалостливые или презрительные взгляды баб и ребятишек.
Ташка и не знала, кто был у неё первым, все что смутно очень, смутно виделись поцелуи, нагота, которой она просто не умела стыдиться, горячее дыхание, тяжелый перегар и короткопалую ладонь, зажимающую рот, хотя смысла в этом совершенно не было... Утром мать выложила на неприбранный стол, накромсанную крупно колбасу, сыр, ворох конфет и все пододвигала дочери куски побольше. Та ела всё, ела и казалось, что никогда не насытится. А более всего её удивило, как много всего вкусного было на столе! И еще неделю она впервые была совершенно сыта и спокойна. Куски дорогой снеди вытеснили из памяти лицо, фигуру первого мужчины. Так бывает, когда еда становиться в доме редкостью.
 А после  Ташка  выучила нехитрую азбуку скоропалительных любовей, природа, лишившая её разума, не поскупилась на чувственность.
Девчонка обрела столь желанную мужчинам податливость, тело, не сдерживаемое тормозами разума и стыда, отдавалось всякому, как отдается земля дождю и засухе – с наслаждением или покорно, но не препятствуя, не сопротивляясь…

– Держи. – мужик протянул Ташке кружку воды, – Вот до Троицка дойдем, куплю сока тебе.
Потянулся к сигаретам. Девчонка оживилась, захлопала радостно и схватила зажигалку, огонек вспыхнул, осветив еще детское личико. И тут же выхватил грубоватое, точно опором срубленное лицо водилы.
– Ишь ты, умеешь, ну, все, все не балуйся. Да, разговорчивая, что мне делать с тобой? Спать будешь?
Не отрываясь от дороги  он ткнул пальцем на лежак.
Ташка загудела согласно.
– Ныряй тогда.
Но она уже перебралась, поспешно скидывая с себя затасканное шмутье, посеревшее бельишко, вытянулась покорно и опять замычала.
– Опаньки… – оторопел мужик, впиваясь глазами в  юное тело, выставленное напоказ, как ветчина в витрине продмага…– Погоди, понятливая.
Огромная машина, вздохнув тяжко, остановилась у обочины, тот час же и шторка отделяющая люльку от водительского места стыдливо задернулась…

ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2011/10/09/853

коллаж автора