Дедова хромка

               
       
      Отец мой, Кожевников Николай Иванович, увлекся игрой на гармошке еще до пятилетнего возраста. А у его отца, Ивана Ефимовича, была "хромка". Услышит мальчонка чью-нибудь игру на ней, а потом старается восстановить мелодию. Это занятие сынишки Иваном Ефимовичем очень поощрялось. Он даже старался передать Коленьке свой навык.
      В 1916 году, летом, с гармошкой что-то случилось и Иван Ефимович, выбрав день посвободнее, решил свезти ее на ремонт к знакомому мастеру в уездный городок. Мальчик запросился с ним, но мать, Мария Ивановна, запротестовала:
      - Вот еще! Трястись в телеге двадцать пять верст туда да столько же обратно! Жара сморит, проголодается, устанет! Не пущу!
      Будто впервой, - сквозь слезы бормотал сынишка.- Раньше на ярмарку ведь отпущала.
      - И то, правда, Маруся. Пущай съездит. Харчишко с собой возьмем, воды. Надо же мальцу со светом Божьим знакомиться. Да и повозку при случае постережет. За день обернемся, - уговаривал жену и Иван Ефимович.
      Мать, с явной неохотой, согласилась.
      На следующее утро Коля хотел подняться раньше всех. Но проспал. А когда проснулся, то мать, ловко орудуя ухватом, ставила на стол чугунки со снедью - для завтрака и в дорогу. Отец звенел на усадьбе сбруей – уже запрягал лошадь.
       - Оделся? Мойся и садись за стол. Тятька сейчас придет, - глянув на сына, строго сказала Мария Ивановна.
       Коля послушно взобрался на лавку, что разделяла окно и стол.
       - Не елозь, шаровары протрешь! Ешь сытнее - не на час ведь едете, - ворчала она, не переставая поучать Колю, как ему надлежало вести себя в дороге и в городе.
       Но мальчишке не терпелось поскорее отправиться в путь.
       "Крепость", как станичники называли свое старинное казачье поселение, покинули под пение первых петухов. коля во все глаза озирал окрестности каменистого, тоже старинного, почтового тракта.
       Далеко-далеко, до самого горизонта, расстилалась перед ними южноуральская степь, прерываемая  невысокими лесистыми горами, небольшим бором с медностволыми соснами, березовые колки, из которых сразу бросались в глаза деревья с черной корой. Старожилы-башкиры называли их "карагай" - " черная береза". Изредка проезжали мимо хуторов, заимок, постоялых дворов, через небольшие казачьи станицы.
       До уездного городка добрались только к полудню. Мастерскую нашли быстро. Внутри ее мальчик увидел на полках множество различных гармоней - больших и маленьких, красивых и не очень привлекательных.
 - Вот это да-а! - не смог он удержаться от удивления.
  Мастер, крупный пожилой мужчина, с такой же пышнойц бородой, как у Колиных отца и деда, с достоинством ответил на поклоны и приветствия приезжих. Заметив под мышкой Ивана Ефимовича гармонь, догадался о цели их посещения. Услыхав восклицание мальца, поднялся со скамьи, подошел к нему, обнял за худенькие плечики, спросил:
       - Нравятся?
       Мальчик утвердительно качнул головой.
       - И которая больше?
       Коля смутился, но пробежав взглядом по полкам, протянул руку в сторону маленькой, словно игрушечной, гармошки, украшенной крохотными колокольчиками.
       - Во-он та, что в углу, на второй полке.
 Хозяин с благодарностью посмотрел на казачонка.
       - Иногда пробую  делать их сам, - признался он Ивану Ефимовичу. – Эта кроха - последнее творение.
       Он достал с полки понравившуюся Коле гармонику и протянул ее ребенку:
       - На, подержи. Как раз по твоим ручонкам. Играть-то, поди, еще отец тебя не научил?
       Мальчик осторожно принял из огромных рук хозяина звонкоголосых богатств хрупкую гармошечку, в беспорядке понажимал на клавиши и заиграл ... плясовую. Брови мастера отудивления поднялись.
       - Вот тебе на! - изумился он.- Кто же тебя научил так хорошо играть?
       - Тятя, - Коля в смущении посмотрел на отца.
       - Сыграй еще что-нибудь, - попросил мастер.
       И Коля исполнил мелодии вальса " На сопках Манчжурии", и плясовых - "Коробейники", "Барыни".
       Растроганный старик повернулся к Ивану Ефимовичу:
       - Он знает ноты?
       - Нет. У него слух и память хорошие.
       Мастер обрадовался:
       - Иван Ефимович, мне сейчас очень нужен подмастерье, а найти достойного не могу. Стар становлюсь - все хуже вижу и слышу. А мастера по их ремонту, - старичок кивнул в сторону полок - ой как нужны! Оставь на время у меня сына. Я из него такого мастера и музыканта сделаю – вы мне с Марией Ивановной век благодарны будете! За учебу и харч ничего не возьму, а парнишку как родного внука беречь буду.
       Удивленный и польщенный оборотом дела, Иван Ефимович однако покачал головой:
       - С домашними бы посоветоваться надо.
       - Конечно, конечно, - согласился мастер. - За гармонью приедете – и решение свое сообщите.
       Дома Иван Ефимович рассказал родителям и жене о просьбе ремесленника. Мария Ивановна, не дослушав мужа, гневно всплеснула руками:
       - Вы с ним с ума сошли. Ребенок еще от материнской груди не отвык, а вы его уже в работу запрячь хотите!
       - Ну-ка, Маруська, помолчи! - строго прервал ее свекор Ефим Алексеевич. - Не забывай, что Колька из казачьей семьи, а казачат с люльки к седлу да к плугу приучают. Не дам из мальчишки лентяя растить!
       Потом повернулся к сыну:
       - Музыкой, Иван, пусть бездельники развлекаются, а Колькино место - в седле, на усадьбе и в поле.
       Ефима Алексеевича - человека сурового и непререкаемого нрава - в роду боялись и никогда ему не перчили, потому что в семье Кожевниковых, как и в других домах станицы, существовал неписаный казацкий закон – авторитет старшего непререкаем и его слово - непрекословно.
       Однако предложение горожанина ему пришлось по душе. Оно льстило самолюбию деда и когда Коле исполнилось пять лет, Ефим Алексеевич подарил внуку настоящую, как взрослому, большую гармонь...
       Папа прожил восемьдесят шесть лет и до самой кончины не расставался с гармошкой. Была у него давняя мечта - научить троих сыновей игре на ней, купить им по "хромке" или "тульской", чтобы потом сесть у крыльца, перед домом и, на удивление, радость соседей, исполнить квартетом его любимый вальс "На сопках Манчжурии".
       Двоих - старшего и младшего - научил, а среднего, меня, не смог: я рано покинул родительский очаг.
       Незадолго до смерти он купил себе новую гармонь, а старую, с которой не расставался более тридцати лет, отдал мне и до последнего дня не мог простить того, что я почти сразу же подарил ее Полевскому краеведческому музею.
       В минуты расставания с жизнью, он завещал передать свою новую гармонь самому младшему внуку - сыну младшей дочери: уж он-то подарок отца и деда будет беречь по-настоящему и не без пользы.