В какой-то момент в жизни Саши Кострова появилось две женщины. Если исходить из теории баланса всего на Земле: «где-то убыло, где-то прибыло», можно заключить, что кому-то не досталось ни одной, а у Кострова аж перебор.
Одна была неземная совершенно. Непредсказуемая, непонятная, как «Моби Дик» на китайском языке. Саша отчетливо помнил тот день, когда она впервые появилась в офисе, всколыхнув водную гладь, под которой он лениво болтался обыкновенным планктоном. Он подавился кофе, когда она вошла в кухню.
- Закройте рот, юноша. Мне неудобно даже, - обратилась она к нему тоном, каким просят душевнобольных – ласково и щадяще.
- Мне почти тридцать, между прочим, - протестующее кашлянул он.
- А причем тут возраст? Зрелость – она либо есть, либо нет. Как веснушки. Моя практика показывает, что приобретается она крайне редко, - она оттеснила его от раковины и стала наливать воду в электрический чайник.
- Хотите сказать, зрелость – это наследственное? – промямлил он, не сводя с нее глаз.
- Я хочу сказать, что у человека, который покупал Вам галстук, совершенно нет вкуса, - безапелляционно вздохнула она.
- У нее и правда нет вкуса, - малодушно кивнул он.
- Ой, как непорядочно, - она презрительно нахмурилась. - Возразить было бы намного благороднее с Вашей стороны. Вашей девушке все равно, она нас не слышит, а вот в моих глазах Вы упали так, что до второго пришествия не подняться.
Она вышла, окинув равнодушным взглядом программиста Мишу.
- Ну и стерва, - восхищенно цокнул Миша ей вслед. - Даже имя-то какое стервозное – Илона.
- Вы мне тоже сразу понравились, - прокричала она из глубин офиса.
А вторая была Маша. Маша как Маша. Даже сказать нечего.
После такого реприманда на кухне вряд ли можно было надеяться на что-то вообще, и, тем не менее, Костров надеялся. Жил с Машей, но надеялся. Причем Маша начала раздражать его донельзя. И борщ переварила, и рубашку погладила нехорошо. Он кричал, Маша дулась, плакала, грозилась уехать к маме, но каждый раз оставалась. В Саратов часто не наездишься.
- Ну, почему ты такой стал? – недоумевала она и хныкала: – Ты же не понимаешь, что ты вот уходишь утром на работу – и как будто нитку из меня тянешь, и распускаешь меня. Я и не живу словно, когда ты не рядом, - и она начинала трогательно по-детски хлюпать носом.
Илона работала в одном помещении с ним, сидела за три стола от него, но Машиной привязанности к нему не испытывала. Даже офисную муху она очень скоро стала звать Дашкой, здоровалась по утрам, когда та садилась к ней на экран монитора, и интересовалась, как у нее дела. А у Кострова не интересовалась.
Однажды он в очередной раз пришел на кухню именно тогда, когда Илона варила себе кофе, и волооко уставился на нее взглядом, от которого сердце другой уже давно растаяло бы и стекло прозрачной лужицей под каблуки. Она не выдержала:
- Что Вы таскаетесь за мной, юноша Костров? Я не сплю с детьми, извините.
- Отпусти меня, - выдохнул он голосом, каким просят о помиловании.
- Идите, деточка, - благосклонно кивнула она.
- Что ты сделала со мной такое? Я дышать не могу. Я ходить не могу. Я жить не могу, если тебя не вижу.
- Хотите, фото свое подарю. Гуманное решение?
- А ты все смеешься, - обреченно поник головой он.
- Костров, Вы дурак какой-то, в самом деле, простите, пожалуйста, - с сожалением посмотрела на него она. - Вы незрелый, у Вас Маша в виде гражданской супруги, и вот за мной зачем-то ходите.
Они помолчали. Закипел чайник.
- Что мне делать? - умоляюще посмотрел на нее Саша.
- Про волны знаете? – она стала наливать себе чай, не глядя на него.
- Про волны?
- Меня когда в океане плавать учили, сказали, волны проходят троичный цикл. Первая прибивает пловца к берегу, вторая забирает с собой. И тут главное выплыть, понимаете, Костров? – Она вытащила из коробки пакетик-саше и стала болтать его в кипятке. - Не утонуть, не подарить свою печень крабам и скумбриям, а дождаться третьей волны – она тоже к берегу возвращает, как и первая. Все заканчивается там, где началось. Понимаете, Костров? Ждите волну.
Когда в офисе все, один за другим, начали болеть гриппом, Илона слегла последней. В четверг Костров соврал Маше, что у него встреча с поставщиком и поехал к Илоне домой с авоськой лимонов и смородиновым вареньем. Она долго не открывала, и он уже хотел было уйти, и повернулся спиной к двери, когда та щелкнула и сказала простуженным голосом Илоны:
- Да, Вы идите, Костров, идите, а вот лимоны можете оставить.
Квартира у нее была маленькая, аккуратная, как пожилая интеллигентная старушка, каких легко встретить где-нибудь на Гороховой в Петербурге. В соседней комнате с Илоной жил ее брат Аркадий.
- Он аутист, - сказала она устало в ответ на удивленный взгляд Кострова, когда Аркадий не ответил на приветствие. – Есть чай, кофе, марихуана и цианид. Вам что предпочтительнее?
Костров смотрел на нее и думал, что соскучился так, что обижаться сегодня на ее остроты и дерзость не будет - у него просто нет сил.
- Я могу остаться, - сказал он, попив чай.
- Да, у нас очень просторная лестничная клетка, - сипло согласилась Илона, моя чашки. – Бомжам нравится.
- Может быть, мне умереть, чтобы ты меня заметила? – беспомощно воскликнул Саша.
- Не уверена, что это поможет, - с сомнением покачала головой она, поправляя вязаный шарф на шее. - Более того, мне, как и всему офису, придется скидываться по пятьдесят рублей Вам на венок. Пощадите наши кошельки, Костров. В стране и так кризис.
Выйдя провожать его, она уточнила, кивнув на нетронутый пакет с принесенными Костровым гостинцами:
- Может, Вы заберете варенье, а то вдруг Маша спросит, где банка?
- Нет-нет, не надо, я его в магазине купил, - замахал руками Саша. - Так что банку можешь не отдавать.
- Невероятная щедрость, - иронически поразилась она.
Посмотрела на его обиженное лицо и, совершенно изменив тон, сказала:
- Саша, спасибо Вам. На самом деле, мне очень приятно, что Вы пришли.
Был чей-то день рождения. Саша потом даже не помнил точно, чей. Но это был самый счастливый день костровской жизни: она наконец-то стала звать его на «ты». Все вышли на открытую мансарду курить – и курящие, и некурящие, стояли долго, громко разговаривали, потом разбрелись по углам маленькими группами. Получилось так, что они остались вдвоем, и она даже милостиво согласилась накинуть его пиджак. Кострову совершенно не хотелось курить больше, но он все равно вытягивал из пачки одну сигарету за другой – просто, чтобы был повод ещё хоть немного побыть с ней наедине.
- Двадцать два двадцать два, - сказала она, посмотрев на электронные часы торгового центра через дорогу. – Желание загадывать надо.
- И что ты загадала? – спросил он, кашляя.
- Мне тридцать шесть и я не замужем. Что я могу загадать, Костров?
- Знаешь, велик риск вообще не выйти замуж, если ты будешь так отгонять свое счастье.
- Ой ли? Это ты что ли счастье? Не отвечай, Бога ради, я не хочу умереть от смеха. Ты даже не обижайся, Костров, но я и ты – это же очевидный мезальянс, как парацетамол и кактус. Мы же разные до ужаса. И я хочу нормальную семью, а не человека, который бегает между мной и гражданской Машей.
- Хочешь, я ее брошу? – он посмотрел ей в глаза.
Она прищурилась:
- Костров, мужчины не задают такие вопросы. Они либо бросают тех, с кем живут, либо не бросают. А если бросают – то не потому, что этого кто-то захотел. Ладно, пойдем уже. Всю меня обкурил, - она отошла от парапета.
- Вообще никогда бы не подумал, что ты хочешь замуж, - сказал Саша в подрагивающую от его голоса темноту.
- Представь себе, - она зябко куталась в его пиджак. - Нет, ну ты, конечно, волен считать меня черствым бегемотом, но я женщина, на самом деле. Обыкновенная.
- Да нет, необыкновенная, - потушил он бычок в пепельнице.
- Какой ты все-таки дурак, Костров, - улыбнулась Илона. - Страшно жаль, что ты умрешь однажды от рака легких, если не перестанешь покупать эти дурацкие курительные палочки.
Он позвонил ей на следующий день. Она приветственно промычала в трубку, аппетитно хрустя яблоком.
- Как дела? – нервно спросил Саша, заметно волнуясь.
- У тебя правда есть время послушать, или мне ответить банальным «Хорошо», чтоб отвязаться?
Она не менялась.
- Знаешь, я подумал, - он подошел к окну и стал глядеть на соседскую кошку, которая с нескрываемым удовольствием ела что-то возле мусорных баков. - Надо срочно что-то решать. Я приеду к тебе. Я хотел сказать, я перееду к тебе. Прямо сегодня.
- Ага, - кивнула она, обрабатывая информацию. – Ага. То есть мне вытаскивать раскладушку с антресолей?
- Ну, да. Для начала можно и раскладушку, - кивнул Саша.
Он уже давно все придумал. Текст, многократно редактируемый, осел в его голове как «Отче наш». Вначале он, конечно, поблагодарит Машу за всю радость их совместного проживания. Борщ она готовит прекрасный, и рубашки она гладит замечательно, на самом деле. Но она – не Илона, скажет он потом. И в этом ее проблема. Прости-прощай, будь счастлива, вот те два чемодана я как-нибудь потом заберу.
Как назло, именно в этот день Маша вывихнула ногу. Купила туфли на высоком каблуке по дороге домой, и упала неудачно, подвернув лодыжку.
- Чего ты на такие верхотуры-то встала, дурында, - беззлобно ругал ее Саша, ощупывая ее ступню и косясь на стоящие рядом туфли. – Ещё бы стремянки к ногам привязала, ей-Богу!
- Я же для тебя старалась, чтоб ноги длиннее казались, - предплачевым шепотом сказала она и разрыдалась.
Саше пришлось везти ее по запруженной пробками Москве в поликлинику, полчаса сидеть с ней в очереди на рентген.
Когда Маша зашла в кабинет хирурга, он позвонил Илоне:
- Я не приеду сегодня. Я не могу. Маша ногу повредила, мы в больнице.
- Молодец, Костров. Ты стал лучше, благороднее. Общение со мной пошло тебе на пользу.
- Я не приеду сегодня, - повторил он.
- Я слышала, - равнодушно откликнулась она. – Вот думаю, как мне выразить свою скорбь. Пойти помыть полы, что ли. Костров, перестань уже, а? Ты прекрасно знаешь, что ты не уйдешь, и я прекрасно знаю, что ты не уйдешь. Только Маша не знает. Так что перестань мотать ей нервы. Смотри футбол лучше. «Динамо» – «Зенит» сегодня в двадцать три тридцать. Чао-какао, Костров.
Если бы он знал тогда, что слышит ее голос в последний раз, он бы не положил трубку так рано. Он бы попросил ее говорить все, что угодно. Даже самые обидные вещи. Даже глупости какие-нибудь. Или английский алфавит. Хоть что, лишь бы слышать ее и знать, что она есть – там, на другом конце провода, просто есть.
На возню с Машиной ногой ушел ещё день, ради чего пришлось брать отгул. Когда Саша вернулся в офис и по привычке посмотрел туда, где всегда сидела она – маленькая, коротко стриженая – и сосредоточенно печатала, на него взглянула другая девушка. С совершенно другими глазами. Не теми, насмешливыми и родными. Не теми, которые хотелось целовать, и в которые он хотел бы смотреть часами – если бы она захотела подарить ему столько своего времени.
- А куда Илона пересела? – спросил он координатора отдела Ирочку, которой, кажется, платили за знание офисных сплетен.
- А она не пересела, она уволилась, - сказала та, подкрашивая губы.
- Как так? – отупело уставился на нее он.
- Каком кверху. Ты что, Саш? Не знаешь, как люди увольняются? Пишут заявление и уходят. У нее брат больной, ей деньги на клинику в Штатах нужны были, ну и вот. Заработала – и ту-ту, все. Кстати, о птичках. Ты зайди в бухгалтерию за справкой о зарплате. Они говорят, ты просил у них давно, а сам не идешь и не идешь.
Дождь за окном шел нормальный. Не веселый, каким бывает грибной в жаркий летний день, когда в падающих каплях отражается июльское солнце, и не грустный, осенний, от одного запаха которого хочется перечитывать Бунина и солить сыроежки. Нормальный. И, тем не менее, Саше хотелось выть. Как воют собаки или отплывающие пароходы. Или дети, обиженные до самой глубины своей маленькой карамельно-плюшевой души, выть протяжно и искренне. Чтобы до без остатка, чтобы вся боль ушла.
- Са-аш, - Маша подошла, хромая, и ласково погладила его по волосам. - Ты чего, Саш?
- Волну жду, - сказал он, все также глядя через стекло на проступающие на асфальте лужи.
В стекле отражалась Маша – беззащитная, нескладная, в розовой пижаме с медвежатами.
- А, - кивнула она. Она ничего не поняла, но переспросить не решилась. - Пойдем чай пить, а?