Натуралист и артиллерист - часть 1

  История жизни Вячеслава Всеволодовича Строкова, написанная его внуком к 100-летию со дня рождения. Полный вариант книги со множеством фотоиллюстраций можно увидеть на сайте "михаилстроков.рф" в разделе "О тех, кто рядом":
http://xn--80aeqbkfdubrkm8a.xn--p1ai/OTKR/OTKR-6.html

               
                ОТ АВТОРА
 
  В 2001 году я начал серию очерков об интересных людях, с которыми общаюсь, написал за несколько лет о друзьях и сотрудниках. И уж потом вспомнил: а ведь дед-то мой тоже был человеком необычным!  Расскажу-ка ещё и о нём  –  пусть его и нет уже с нами, пусть и сведений недостаточно, пусть и очерк выйдет самым маленьким. Но по мере продвижения, благодаря находившимся архивам, он начал стремительно разрастаться до размеров приличной книги, выбившись «ростом» из остальных в несколько раз.  А когда пробную её версию я выложил в прошлом году в Интернет, мне  начали писать люди, знавшие деда и общавшиеся с ним.  Повествование обрастало новыми материалами, в том числе и фотографиями. И если в начале работы была у меня некоторая доля тщеславия: вот, мол, какой у меня дед был!  – то позднее, когда я не на шутку втянулся в написание этой книги, оно стало для меня способом познания мира и родной истории.  По ходу продвижения значительно изменялись мои взгляды на неё, поскольку судьба страны ярко отразилась в судьбе Вячеслава Всеволодовича Строкова, внимание к которой и явилось для меня поводом к получению более глубоких знаний в различных областях. Изучая жизнь деда  и своих предков, постепенно я и сам проживал заново часть «истории государства Российского». Надеюсь, что читающий мои страницы почувствует это.
   Закончил я эту работу аккурат к столетию деда, то есть осенью 2009-го, и хотя бы таким посильным для меня способом отметил эту дату. Конечно, электронная версия и по сей день обновляется и совершенствуется в сторону удобства чтения и восприятия изображений.
   Незнакомый мне ранее читатель Инга Владимировна Рубина, первой нашедшая мой труд в Сети, оставила после прочтения отзыв, который очень дорог мне  –  не зря, значит, я старался!  С её согласия помещаю его здесь: 

    «Боже, как я Вам завидую!.. Ваша семья сохранила не только воспоминания о своих корнях, но и вещественную память (фото-карточки, документы, письма, стихи). Я историк – мне Ваш рассказ о деде вдвойне, втройне важен. Вы меня в самое сердце поразили… Огромное спасибо за то, что бережно донесли до нас свои семейные сокровища и поделились ими».

    А вот люди, которым хочу выразить особую благодарность за помощь, поддержку, ценные замечания и дополнения, а также за материалы, использованные в этой книге:

               
Орнитологи:
                Виктор Анатольевич ЗУБАКИН
                Елена Владимировна ЗУБАКИНА
                Александр Дмитриевич НУМЕРОВ
                Татьяна Анатольевна КАШЕНЦЕВА
                Владимир Александрович ПАЕВСКИЙ
                Евгений Эдуардович ШЕРГАЛИН
                Анатолий Фёдорович КОВШАРЬ
                Николай Николаевич ДРОЗДОВ
                Алла  Дмитриевна ПОЛЯКОВА
                Игорь Дмитриевич ПОЛЯКОВ   
                Юрий Евгеньевич КОМАРОВ
                Елена Борисовна КЛИМИК
                Виктор Павлович БЕЛИК

               
Другие учёные, писатели,
журналисты и краеведы:
                Михаил Маратович ДИЕВ
                Ираида Ивановна ЛЕЖНИНА
                Сергей Васильевич ЮРИН
                Анатолий Сергеевич ОНЕГОВ
                Леонид Михайлович ГОРОВОЙ
                Сергей Юрьевич СТЕПАНОВ
                Галина Николаевна БЕЛЯЕВА               
                Нина Григорьевна ШАКУЛОВА 
                Татьяна Сергеевна ВЕРЕЩАГА
                Ольга Алексеевна ФИРСУНИНА
                Мария  Кирилловна СТАНЮКОВИЧ
                Валентина Генриховна ЛЕБЕДЕВА
                Елена Петровна ПЕТРОВИЧ-ПОПОВА
                Александр Геннадиевич ВЕСЁЛКИН
                Константин Александрович УТКИН
                Надежда Константиновна НОСКОВА
               
               
Родные:               
                Инна Петровна ОЛЕЙНИК
                Елена Вячеславовна СТРОКОВА
                Ирина  Борисовна  ВИНОГРАДОВА
                Николай Александрович ПСУРЦЕВ
               

Интернетные знакомые:   
                Стаська (Анастасия БОЖЕНОВА)
                «Колючка эМ»
                Hapchik
                Мяугли




                Часть  первая
                АСТРАХАНСКОЕ ДЕТСТВО И СИБИРСКАЯ ЮНОСТЬ


1.

      Когда он втискивал свою рослую, значительную фигуру в узкий дверной проём нашей малогабаритной «хрущёвки», наполняя её гулким басом, а увешанная плотным щитом орденов и медалей широкая грудь его под увесистым снопом седой колючей бороды вовсю звенела и сверкала, перемигиваясь золотыми и серебряными бликами,  -  я, хрупкий домашний мальчонка, всегда робел и терялся, лишь искоса украдкой взглядывая на него: он казался мне великаном из нездешнего мира.
    Как родному внуку, мне полагалось болтать с ним запросто, но я никогда не решался заговаривать первым. И даже выдавить из себя «ты» мне было не под силу, - я и в мыслях-то говорил ему «вы». Из-за этого всю жизнь избегал обращаться к деду напрямую, непроизвольно ища обходных путей, чаще же просто помалкивая.
    Оттого и общался-то я с ним до обидного мало, даже в нечастые наши встречи. Оттого и писать ему письма, которых он всегда – не знаю уж, почему – так ждал от меня, было нелегко. Приходилось преодолевать себя, чтобы написать первую фразу: «Дорогой дедушка Вяча!» - так мы сестрой в детстве неизменно начинали адресованные ему письма (до семи лет, помню, мы писали «Вячя»). И редко, слишком редко он сам появлялся у нас.
  А появляясь, заполнял собой всю нашу квартирку – явно тесноватую ему, привыкшему к жизни под открытым небом. Диваны под ним скрипели, кресло-кровать проседало, стулья трещали, грозя развалиться. Однажды, навещая нас, он так утопил кнопку дверного звонка, что её заклинило, и первые минуты встречи проходили под «оглушительный трезвон», пока папа, подставив табуретку, не вывинтил кнопку из гнезда.

    В такие его приходы мы, дети, выглядывали благоговейно из-за косяка во все глаза и наблюдали, как суетится мама в поисках домашних тапочек, как этот большой седобородый человек продолжительно и виновато (об этом - после) обнимает отца –  единственного своего сына, –  а уж затем снимает неизменный коричневый шерстяной берет, стряхивает с себя лёгкий плащ, открывая взорам украшенный военными наградами костюм, и вешает его  широким жестом на крючок, отдуваясь с дороги.   
   Наконец он поворачивался к нам:
  –  Ну, здорово, племя молодое!
   Он сгребал меня и сестру Свету в широкие объятия, грузно опуская в кресло искалеченное войной тело.  И каждый раз  внимательно рассматривал наши лица своим  орлиным «естествоиспытательским»  взглядом.  Иногда говорил мне при этом:
   –   Ишь, скулы татарские!
    Имелось в виду, будто в нашем роду «была и татарва», –  но сам я никогда не находил ни татарских скул у себя, ни достоверных свидетельств о татарской крови в строковских жилах. Хотя такое вполне возможно, если принять во внимание наши волжские корни.
    Вообще о родословной нашей он говорил не раз. Бывало, усаживал меня к себе на колени и начинал:
    – Чем человек отличается от животного? Главное  –  тем, что он знает своих предков!
    И принимался перечислять:
    – Прадеда твоего – моего отца – звали Всеволодом Петровичем, отец его был Пётр Фёдорович, затем идут Фёдор Андреевич, Андрей Семёнович…

    А тем временем раздвигался стол в гостиной (для нашей квартиры это была самая большая комната, целых 15 квадратных метров). Мама сновала в кухню и обратно, а он продолжал беседовать с нами, а затем и с отцом, расспрашивая о нашей ленинградской жизни.
    Дедушка жил в далёком городе Москве. Будучи детьми, мы знали только, что он работал биологом: преподавал на кафедре зоологии, писал статьи и книги о лесах, лесных зверях и птицах, сотрудничал с журналом «Юный натуралист» и   выступал перед школьниками, рассказывая им о родной природе.
    С нашим Ленинградом его связывали лишь две грани его многогранной жизни.
    Первая  –  встречи ветеранов, рядом с которыми он воевал здесь, на невских берегах – вот почему и появлялся он у нас обычно при всех регалиях, которые в другие дни не носил.  И помнится он мне до сих пор именно таким  –  при полном параде, в кругу подобных ему старых вояк, регулярно собиравшихся к военным датам – «дню Невской Дубровки» в сентябре, и конечно же, ко Дню Победы в мае. Он и среди бывших однополчан выделялся  издалека  белой  бородой и ростом.
    Вторая грань  –  родственники: две его родные сестры (одна  бездетная, вторая  с детьми и внуками), проживавшие вместе в районе Обуховки, у них-то он и останавливался;  ну, и мы  –   семья его сына. Всего лишь раза  два-три в году,  много четыре, но с видимой охотою навещал он  нас, радуясь встрече с внуком и внучкой, и вместе с тем каждый раз тяготясь разделившими нас расстояниями и его жизненными ошибками.

    И ещё, пожалуй, тянули его сюда ностальгические чувства: ведь в Ленинграде и Ленобласти он провёл более десяти молодых лет: учёба, начало научной работы, женитьба, отсюда же ушёл он на войну.  Однако при всём стремлении  жить и работать здесь, он не мог обитать на севере из-за военных ранений.  Врачи постоянно, с самого окончания войны,  настаивали на проживании в тёплых краях.  Или по крайней мере   –   в Москве.
    И потому приезды его к нам всегда были праздником не только для нас, но и для него. А уж мы-то со Светой всегда трепетали заранее, лишь только по квартире мгновенно разлеталась весть: 
  –  Дедушка приедет!


2.

     Он родился 29 октября 1909 года в Астрахани. В ней и провёл первые годы  жизни.
     Как гласит  «выпись из метрической книги о родившихся за 1909 год, выданная  причтом Князь-Владимирского собора города Астрахани» ,  родителями его были  «Астраханскаго епархiальнаго епископа сЂкретарьВсЂволодъ Петровъ Строковъ и законная жена его ЕлЂна Павлова, оба православныя».  Её, урождённую Соловьёву, Всеволод Петрович любовно называл «Соловушкой».
     А  впервые они встретились ещё в Сызрани, где Всеволод служил регентом церковного хора, а Елена (для родных  –  Лёля)  пришла петь в этот хор в 15-летнем возрасте. Тогда-то они и полюбили друг друга.

     Лёля  училась  в те годы в церковном училище. В  сохранившемся  «удостоверЂнiи, выданномъ Соловьёвой, въ замужестве Строковой, вслЂдствiе ея прошенiя, СовЂтомъ Симбирскаго епархiальнаго училища, за надлежащимъ подписомъ и пЂчатью училища»  указано, что   «дочь  священника Сызранскаго СрЂтенскаго женскаго монастыря Симбирской губернiи, ЕлЂна Павловна Соловьева, поступивъ въ Симбирское епархiальное женское училище въ 1896 году, состояла воспитанницей до половины 1902 года, когда окончила полный курсъ ученiя и наряду съ другими выпускными ученицами удостоена аттЂстата о полученномъ образованiи».

   Многочисленная семья Лёли укоренилась в Сызрани едва ли не со времени основания города, то есть  за 200 лет до её рождения. Отец её Павел Иванович Соловьёв (он же  –  инок Григорий) служил настоятелем женского монастыря в той же Сызрани. Мать Лёли, Мария Васильевна Соловьёва, в девичестве Ливанова, была учительницей литературы, дочерью известного в Сызрани педагога-просветителя и общественного деятеля Василия Михайловича Ливанова, прожившего 96 лет (1828 – 1924), родом из села Томышево Симбирской губернии, основателя семейного древа Ливановых и прародителя великого множества его отпрысков. Не знаю, сохранилось ли до нашего времени имя названной в его честь одной из улиц Сызрани: Ливановский спуск.

    После ранней смерти матери Лёля, восьмая и последняя из дочерей, была воспитываема старшими сёстрами Евгенией («тётей Еней», как называли её Вячеслав и его семья) и Татьяной,  вышедшей замуж за офицера царской армии и  в 1920-м переехавшей с  мужем  и  детьми на постоянное жительство в Америку, в Сан-Франциско.
    До женитьбы   Всеволод Петрович и Елена Павловна  жили Казани, где Всеволод учился в Казанской Духовной академии, а она терпеливо ожидала его выпуска. Окончив академию в 1906 году, он был удостоен степени кандидата богословия с правом преподавания в семинарии. В том же году была  свадьба. Лёле едва исполнилось 18.

     Вот так и получилось, что судьба семей как Строковых–Виноградовых , так и Соловьёвых–Ливановых во многом связана с берегами нижней Волги: Казань, Симбирск, Сызрань, Саратов, Царицын, Астрахань   –   во всех этих приволжских городах они жили и живут по сей день. Ещё не зная этого столь хорошо, как сегодня, в 1997 году я просто так, по какому-то наитию или же по зову генов, отправился путешествовать вдоль Волги, переместившись от Нижнего Новгорода до Астрахани (об этом  –  моя повесть "Радужный вояж").

    Отец Всеволода  Пётр Фёдорович,  как и дед его Фёдор Андреевич, с юности пошёл по пути пастырства. В «Саратовском Епархиальном вестнике» имя Петра Строкова можно найти в «Списке учениковъ Саратовской Духовной Семинарiи, составленномъ послЂ испытанiй, бывшихъ въ iюнЂ мЂсяцЂ 1865 года, за первый 1864\5 уч.годъ XVIII Семинарскаго курса» среди учеников Первого разряда Высшего отделения.
     А в одном из номеров журнала за 1868 год узнаём и о начале его священнической деятельности:

    «Окончившiй курс Саратовской Духовной Семинарiи сверхштатный причетникъ Саратовской Воскресенской Кладбищенской церкви Петръ Строковъ опредЂлен къ Балашевской Троицкой Соборной церкви, 3 декабря, –  на дiаконское мЂсто».

     До конца жизни   –   а жили оба в Саратове и Царицыне, где и похоронены  –   он служил в церкви наравне со своим отцом, а моим пра-пра-прадедом Фёдором Строковым (родившемся в 1799 году, то есть ещё в XVIII веке) и скончавшемся в 1878-м. Эту дату я установил совсем недавно, добившись разрешения работать с редкими и ценными изданиями в Публичной библиотеке, до этого писал в родословных "после 1870-го" : в одном из номеров журнала приводится список священно-церковно-служителей Саратовской епархии, семействам которых назначено пособие от церкви по случаю смерти главы семьи; в числе умерших есть  и «ФеодорЪ СтроковЪ», семье которого, как и    "на  часть каждаго священнiка, отъ саратовскаго епархиальнаго попечительства о бЂдныхъ духовнаго звания, слЂдуетъ пособие изъ неприкосновеннаго капитала: 34 рубля 20 копЂекъ въ годъ"  (для сравнения: килограмм кускового сахара, являвшегося почти роскошью, стоил тогда 16 копеек, кусок мыла  –  3 копейки, гусь   –   одну копейку).

    В советское время детям Петра Фёдоровича приходилось скрывать церковный сан, который он имел к концу XIX века, потому сейчас я и не могу назвать его точно. По некоторым данным (например, сведениям от его саратовских потомков), к концу жизни он стал даже архимандритом. В церкви Свято-Никольского монастыря в Саратове и поныне, вероятно, находится большой, около полутора метров высотой, портрет маслом Петра Фёдоровича при полном церковном облачении. К сожалению, родственники, отдавая в 1970-х годах в церковь этот портрет (к  радости местных священнослужителей), не сфотографировали его, поэтому я не имею пока возможности ни поместить его здесь, ни судить о священническом чине прапрадеда. Недавно я писал Епископу Саратовскому и Вольскому Лонгину в надежде узнать хотя бы, настоятелем какого именно монастыря был прапрадед. Но батюшка ответил:
   
      «Уважаемый Михаил! Все церковные архивы и метрические книги, которые вела Церковь до революции, в 1918 году были у нее изъяты и ныне хранятся в государственных архивах».


3.
   
 Зато достоверно известно, что Пётр Фёдорович Строков водил дружбу с такими государственными мужами, как С.Ю.Витте и П.А.Столыпин. Они бывали частыми посетителями его просторного и гостеприимного дома. В дальнейшем, как мы знаем, пути этих двух людей  разошлись, и Витте, приближая во многом своей  деятельностью трагические для страны март и октябрь 1917-го,  несправедливо очернил Столыпина в своих "Воспоминаниях".
     Среди семейных реликвий, оставшихся от Петра Фёдоровича, до наших дней сохранился в целости сервиз, предназначавшийся специально для  молодого Столыпина, любителя чая, в его визиты к своему духовному наставнику. В последний свой приезд в Саратов летом 1997 года я видел этот сервиз, бережно хранящийся  его правнуком Сашей Иоанно за стеклом серванта.

        В те  далёкие времена  Пётр Столыпин был  Ковенским уездным предводителем дворянства   –  кстати, самым молодым на подобной должности за всю русскую историю. Он подолгу беседовал в свои приезды с Петром Фёдоровичем  (о чём   –   история умалчивает), а нередко и ночевал в его доме.  Хочу, однако, заметить, что  все известные  мне биографии Столыпина начинают его жизнеописание практически сразу с 20-го века, словно он появился на свет уже готовым государственным деятелем; 19-му не уделяется должного внимания (в лучшем случае этот почти  сорокалетний период его жизни упоминается вскользь), а ведь годы становления   –   важнейшее время в жизни  человека.

    В социалистическую эпоху школьные учебники немало порочили фигуру Петра Аркадьевича Столыпина в угоду господствовавшей идеологии   –   не в последнюю очередь благодаря отрицательному отношению к нему престарелого Льва Толстого. Теперь же, из нашего сегодняшнего далека видно, что это была именно та личность, которая хотела и могла привести Россию к процветанию, если бы люди определённых кругов не помешали этому («…если допустить, чтобы реформы осуществились и дали свои плоды, то Россия будет для нас уже недосягаема, и с ней не справится никто и ничто», –  докладывала кайзеру  изучившая их положения германская комиссия). Убоявшись резкого качественного скачка в развитии нашей страны за пять начальных лет проведения реформ, они поспешили остановить  уникальную для того времени деятельность Столыпина, –  оценивать которую, я понимаю, каждый волен по-своему. Но мало кто посмеет спорить с тем, что эта цельная натура, этот глубоко преданный стране человек мог бы послужить примером для нынешних крупных чиновников, среди которых ясно виден сегодня острейший дефицит по честным, порядочным людям! Если Витте не гнушался интригами и морально нечистоплотными приёмами для своей карьеры и деятельности на высоких постах, то Столыпин сумел не запятнать себя ничем. Даже враги признавали его  честность, твердый нрав, широкий кругозор  и политический ум. Хорошо известно, например, высказывание императора Германии Вильгельма II о Столыпине: "Будь у меня такой министр   –   на какую высоту мы подняли бы Германию!".

    Сегодня, во время всплеска интереса к этому деятелю, часто повторяются наиболее известные столыпинские фразы:
       "Вам нужны великие потрясения, а нам нужна Великая Россия!";
       "Народ сильный и могущественный не может быть народом бездеятельным";
       "Для лиц, стоящих у власти, нет греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности"; 
       "Дайте России двадцать лет покоя  внутреннего и внешнего, и вы не узнаете её!";
       "Высшее благо  –   это быть русским гражданином!"

     Близкие мне люди знают, что я питаю  неприязнь к чиновничьей касте вообще; Столыпин едва ли не единственная из властных фигур прошлого и настоящего, которую я всегда действительно уважал. Изучал по возможности его биографию, его реформаторскую деятельность. И потому для меня вдвойне отрадным стало недавнее открытие того, что именно моему прапрадеду суждено было стать наставником и духовником  молодого Петра Столыпина.

     Быть может, от этой причастности моего предка к кусочку истории родной страны во мне как-то исподволь, независимо от меня самого, стало после сорока зарождаться ощущение личной, фамильной ответственности за главную российскую трагедию   –   переворот, называемый Великой революцией 1917 года, который иначе, как Великую катастрофу для страны, я теперь не воспринимаю (это конечно, лишь одна из точек зрения на те события, однако она наиболее близка не только мне, но, полагаю, и для деда была бы тоже приемлема, насколько я могу судить по его эпистолярному наследию).  Душой я постоянно пребываю там   –   в той цветущей, бурлящей, красочной, духовно здоровой, но жестоко и безвозвратно погубленной сто лет назад России, которая встаёт теперь перед нами со страниц произведений И.А.Бунина, И.С.Шмелёва, В.В.Набокова, М.А.Булгакова, В.А.Солоухина и множества других русских писателей. Да ещё любуемся мы ею на сделанных в начале прошлого века уникальных цветных фотографиях С.М.Прокудина-Горского, оставившего нам этот бесценный дар   –   возможность самим убедиться воочию, что была наша Россия действительно «великою да сказочной страною», как назвал её Владимир Высоцкий. На них мы видим неописуемую красоту русских городов и сёл, с них глядят на нас лица трудолюбивых, высоконравственных, уверенных в себе и в будущем людей (только не надо на основании вышесказанного записывать меня в великорусские шовинисты  –   я в равной степени уважаю культуру и историю любого народа так же, как своего; просто для меня мой многострадальный народ ближе, и оттого больнее отзываются его исторические потрясения).

      Нет, я не отношу себя к тем, кто идеализирует  "ту"  Россию, и не замечает тёмных  сторон исторического времени, в котором жили мои предки: речь идёт лишь о сравнении России «золотого века» с тем, что стало потом. Мощь духовного, материального и культурного роста страны, которого достигла она при Столыпине, позволяет отнести его к величайшим  отечественным деятелям, заслуживающим нашей памяти и благодарности.


4.

    Всеволод был третьим из пяти детей Петра Фёдоровича. Он тоже пошёл по отцовским стопам, готовясь в священнослужители. Но получилось так, что всю жизнь он отдал в основном учительствованию  (хотя в то время педагогика и церковь были тесно связаны друг с другом).
    Молодая чета поселилась поначалу в Астрахани. С этого года    –    1906-го – и начинается отсчёт педагогической деятельности Всеволода Петровича. Она продолжалась до самой его кончины 27 июля 1941 года  (война, за месяц до того начавшаяся, повлияла на его смерть лишь косвенно: истощённый, он надорвался, копая колодец).
    Какие только предметы не доводилось ему в жизни вести! Он преподавал русский язык и литературу, географию и живопись, сольфеджио, хор и скрипку. Даже дослужившись до педагогической пенсии, он продолжал преподавать с той же интенсивностью, что и прежде.
    А первым местом учительствования  Всеволода, если вернуться к самому его началу, стала Астрахань. Он преподавал в церковно-приходской школе. В 1907 году у молодых появилась на свет первая дочь Галина, а через два года -  единственный  сын Вячеслав, герой повествования. И тогда семья перебралась в знакомую уже Казань, где Всеволод Петрович получил место учителя русской словесности, и где родилась ещё одна дочь, Варвара, после чего семья вернулась «на круги своя», в Сызрань - тоже из-за преподавательской работы обоих родителей.

     И вот тут-то начинается странный поворот в судьбе Строковых, приведший затем к многолетней жизни их в далёкой Сибири. Осенью 1912-го, когда Вяче не было и трёх лет, его отец переехал, сначала в одиночку, в Иркутскую губернию, в село под названием Тулун.
    Почему?
    Передаю слово Инне Олейник, дочери Варвары Всеволодовны и племяннице деда, моей тёте, верной опоре и помощнице в семейной мемуаристике. Вот выписка из её воспоминаний:


    «22 июля 1907 года родилась у них старшая дочь Галя, в 1909   –  Вячеслав, в 1912   –  Варвара, в  1917 – Юля.
    Галя и Вяча   –   в Астрахани , Варя   –  в Казани, а Юля почему-то аж в Иркутске .  Дед был гуляка и непоседа, и мы, дети, никогда не задавались вопросом: почему они вдруг с Волги оказались в Сибири? Но когда я была в Москве в 1994 году, Ольга Степановна Строкова (вторая жена Вячеслава) вдруг задала мне этот вопрос. Я пожала плечами: "Не знаю, мол, никогда не спрашивала!"   И тут она мне с достаточной долей злорадства в голосе сообщила, что якобы дед Всеволод Петрович изнасиловал какую-то молоденькую прихожанку, и его за это сослали в Сибирь.
    Просто гром средь ясна неба!
    Приехав домой, я кинулась снова пересматривать, перечитывать семейный архив. Нигде об этом нет ни слова. Если что-то и было, то все документы уничтожены. Но я вычитала, что дед в 1912 году преподавал новейшую литературу в старших классах сызранской Высшей женской епархиальной школы. Так что грех-то, видимо, всё-таки был».


   (СНОСКА: вообще-то в «Удостоверении личности» Гали записано: «Место рождения  –   село Песчанка Трехостровской волости Балашевского уезда Саратовской губернии». То есть родилась она всё же под Саратовом. Но уже  через неделю её крестили в Князь-Владимирской церкви Астрахани, что явствует из метрики. А Юля родилась в городе Канске  Красноярского края, недалеко от Иркутска. Все четверо детей Всеволода Петровича, таким образом, родились в разных местах России.
      А "сызранская Высшая женская епархиальная школа" – это явная ошибка тётушки, правильно Астраханское епархиальное женское училище, АЕЖУ).


     «Всева»    –    так звали его с детства в семье    –   представлял собой натуру творческую, его с юных лет влекло к музыке, театру и живописи. У меня сохранились его пейзажи маслом. По-моему,  он  тяготился долей священнослужителя, которую принял лишь по семейной традиции: ведь и его отец, и дед, и прадед, и прапрадед    –  все были священниками. Лишь только получив чин дьякона, он при своей любви к музыке сразу стал и регентом церковного хора. Диплом преподавателя давал Всеволоду Петровичу право вести курсы гуманитарных наук  –  потому и направили его в АЕЖУ, где он стал инспектором. Именно там всё и случилось.
    Ученицу звали  Ольга Монголова. Что было в действительности между ней и Всеволодом  Петровичем  –  так и не удалось выяснить. Кроме Ольги, в АЕЖУ учились шесть её сестёр, все Монголовы:  Александра, Анна, Антонина, Елизавета, Зоя и Мария.  В училище Ольга после суда не вернулась, её метрику в июле 1911 г. забрал отец. Освидетельствование врача Августы Александровны Дерновой-Ярмоленко установило, что «определить время нарушения девственности не представляется возможным за неимением для этого данных». Но начальница училища Александра Ивановна Иванова усмотрела в этой истории криминал и обошлась с инспектором сурово, доведя её до суда.
    Не обошлось и без освещения этого случая прессой.

  "Отец поруганной девушки, священник В.М., пишет в «Астраханском листке»: «Когда я был 17 мая у его высокопреосвященства и со слезами просил его архипастырского утешения, то он сказал мне: «Я всё знаю, всё мне передано, повторять нечего. Иди к инспектору и мирись с ним, улаживай дело, и если вздумаешь подавать в суд, то ляжет пятно на училище  -  мне  неприятно будет, а тебе будет худо! Улаживай своё дело с прихожанами (следствие духовное), кончай сам дело и ищи себе место, а сейчас мне некогда с тобой разговаривать  -  иди!»
   После этого разговора с архиепископом я действительно 17-го мая, вечером, ходил к о.Строкову  -   «уладить дело», хотя душевно и не желал. Мною было высказано инспектору Строкову лишь предложение и совет его высокопреосвященства, на что о.Строков ответил: «Если его преосвященство советует мириться и уладить дело, то он (Строков) этому рад, если только для него будут подходящие условия». Условий я ему никаких не предлагал. О.Строков более всего боялся за своё имя, которое будут «трепать» в газетах. Я же, напротив, говорил ему, что этого «трепания» не боюсь, потому что считаю себя правым и даже желаю, чтобы пресса как можно более шумела и кричала об этом возмутительном факте. Мои родные и знакомые, узнав от меня о «совете» его высокопреосвященства и согласии о.Строкова «на мировую», советовали мне придти к какому-либо соглашению с инспектором для обеспечения дальнейшего образования моей дочери. (Так как быть теперь ей в этом училище невозможно).
   Правда и то, что мои родственники ходили к о.Строкову с посредничеством «уладить дело», но на их предложение он сказал, что «побывает у преосвященного и вечером  (18 мая) даст ответ. Однако вечером за «ответом» к о.Строкову никто не ходил, а 19 мая появилась заметка в «Астраханском листке» о гнусном поступке отца Строкова с моей дочерью. Из вышесказанного \ясно\, что сам о.Строков желал уладить дело и погасить его, а не выяснить. Он желал только поторговаться.
   22 мая в одной из астраханских газет появилась заметка под заголовком «Тёмная история».  В ней приведены слова начальницы епархиального училища А.И.Ивановой, что у неё «мужской элемент не допускается близко к девкам».
   Между тем эта же начальница Иванова говорила как мне, так и моей жене, да и другим: «Я не раз говорила инспектору, чтобы он не смел принимать у себя учениц». Почему это начальница училища  говорила инспектору «не раз»?
     Надо думать, что все эти недоуменные вопросы будут выяснены следственной властью. "  («Астраханский Вестник» 9 июня 1911 г.)

     «Дело священника Строкова» действительно получило широкий резонанс. Почти в каждом номере таких журналов и газет, как «Астраханский листок», «Астраханский вестник», «Саратовский вестник» и других печатались заметки об этом «мерзком, вопиющем факте». Особенно постаралась «Казакстан газеті» от 27 мая 1911 г.:   

   «Нет сил выразить негодование гнусному поступку и нет слов высказать всю горечь постигшего несчастья. Краска невыразимого стыда заливает лицо при встрече с прихожанами. О гнусном поступке говорит весь наш разноплеменный и разноверный город, и весть о нем теперь разносится путем печати по всему лицу русской земли».

   И в таком духе  –  вся большая статья.
   Печаталось в «Астраханского листке» и опровержение самого Всеволода Строкова:

        «Заявление В.П.Строкова
        М.Г.
    Господин Редактор!
   Позвольте чрез вашу газету сделать возражение по поводу появившейся гнусной статьи по моему адресу. Статья, написанная с предвзятой тенденциозностью, позорит как моё имя, так и честь Училища. Указанное в этой статье обвинение  -  клевета.
   Не соответствует фактической действительности как самое обвинение, так и многие детали появившейся статьи
   Возражаю по сущности дела, которое выяснится на формально-назначенном следствии по моей просьбе.
   Факт, установленный врачами, указывает более ранее происхождение, чем напечатанная статья. И виновник этого несчастья, как мне, так и особенно родителям известен.
   Никому из них и никогда я не предлагал хлопотать места или что-либо подобное. Со стороны ж родителей, правда, были присланы их родственники с условиями, как они говорят, «уладить дело», но мною подобный пошлый торг был отвергнут категорически.
   И меры, предпринятые мной, были направлены не к «погашению» этого дела, а к выяснению. По моему настойчивому требованию были вызваны и врачи, и мною, собственноручно, с согласия начальницы, была написана телеграмма о вызове родителей для выяснения этой клеветы.
До выяснения же дела по следствию обвинять меня   -   преждевременно.
   P.S. Прошу Редакции, перепечатавшие предыдущую статью по этому делу из № 107 «Астраханского листка», напечатать и моё заявление.
Священник В.Строков. 19 мая 1911 г.»

   Вот ещё одна из статей в газете «Саратовский вестник» от 19 июня 1912 года:

   «Священник Строков, приговоренный астраханским окружным судом с участием присяжных заседателей, за растление воспитанницы епархиального училища, на восемь лет в каторжные работы, на приговор суда подал апелляционную жалобу. Сенат признал жалобу заслуживающей внимания и постановил приговор астраханского окружного суда отменить и передать дело на рассмотрение саратовского окружного суда  с участием присяжных заседателей. В настоящее время дело Строкова Сенатом прислано в Саратов.
    Назначено оно к слушанию на 18 августа в городе Камышине в выездной сессии. Обвинителем, как нам сообщают, выступит участвовавший уже в деле при разбирательстве его в Астрахани тов. прокурор Синявский. Защищать Строкова будет опять астраханский присяжный поверенный Жданов.
    Ходят слухи, что Строков будет освобождён до суда под залог в 3000 рублей. В настоящее время Строков находится в Астраханской тюрьме; он до сих пор в священническом одеянии. Там им организован хор певчих из арестантов».

      Последнее предложение рассмешило меня. По воспоминаниям старшего поколения, Всеволод Петрович вообще питал слабость к хорам и всю жизнь организовывал их, где только возможно и из кого только возможно  -  из детей, из красноармейцев и т.д., не говоря уже о прихожанах. Как видим, остался он верен любимому занятию и в тюремных стенах.

    Исследовательница из Мурома Татьяна Сергеевна Верещага, занимавшаяся делом Всеволода Строкова, пишет по этому поводу: 

   «Мне кажется, что В.П. оговорили. А почему это было сделано? Это может быть и ненависть, и любовь (ведь ей было 16 лет)  - сложно сказать. Одно то, что был смягчен приговор, говорит о его невиновности. Я встречала такие два дела, там никаких пересмотров  -  ссылка на 10 лет в Сибирь».

   Удивляет и то, что все члены семьи Строковых, в том числе и жена, судя по сохранившимся письмам, никак не осуждали Всеволода, приговорённого к ссылке.
   Конечно, я  нисколько не оправдываю его проступка, буде он имел место. Недавно я посылал запрос в Тулун с целью узнать подробности дела, но  мне ответили, что сведений из архивов не имеется.
   Заводил я «роман» и с ГАСО, Государственным архивом Саратовской области, заказав изыскательные работы по «Делу священника Строкова» и надеясь на выявление документов по описям архивных фондов. Но и здесь результат поисков, как сообщили мне по прошествии двух месяцев, оказался отрицательным.
   Остаются только гипотезы и некоторая информация, которую можно извлечь из текстов газетных заметок, а также из немногих сохранившихся писем.





5.

      Выписываю выдержки из единственного сохранившегося письма его старшей сестры Лидии Петровны Строковой (в замужестве Виноградовой) от 26 декабря 1915 года:

    «Поздравляю тебя, милый Всева, с Новым годом! Вот именно у тебя он   -   действительно новый, как и вся жизнь твоя в настоящее время новая. Мы с Духорой много вспоминали тебя и говорили о тебе в октябрьские дни, когда по нашему расчёту ты должен был выйти на свободу. Нас очень интересовало: как именно ты вышел, при каких обстоятельствах стал свободным гражданином и что ощущал ты, когда тебе дали возможность ходить где хочешь и не чувствовать над собой непрерывного надзора днём и ночью, и дверь у тебя без замка. Это сознание - чудеснее всего. В твою бытность в заключении я много раз видела тебя во сне, и каждый раз ты приходил как-нибудь украдкой из тюрьмы, и я боялась за тебя, или же тебя как-нибудь отпускали оттуда на время, и я радовалась, а всё-таки мысль о тюрьме не оставляла и ночью. Но   –  слава Богу! Всему бывает конец! Я думала, что этим годам и конца не будет. Рада я за мамочку, что она осталась жива, и нашлись силы у неё перенести всё это до конца!
    Жутко вспомнить прошлое! Да и не надо. Поговорим теперь о будущем…»
 
  Далее в послании   –   о текущих делах (о полученных письмах, о том, что в «в Питере жизнь невыносимо дорогая» и о знакомых им высоких духовных лицах: кто из них повысился в чине, а кого «схоронили»), но затем добрая его половина   –   около трёх страниц из шести   –   посвящена шестилетнему Вячеславу, то бишь племяннику Лидии, жившей тогда с мужем-протоиереем  и четырьмя их детьми в  Астрахани. Лёля же со своими детьми снимала жильё в селе Черепаха той же Астраханской губернии, и иногда Лидия, дабы облегчить ей жизнь, забирала Вячу на время к себе.
    Не всё мне удалось разобрать, очень трудно читать старые письма: чернила сильно выцвели, да ещё повсюду «яти» и твёрдые знаки в конце слов...

    «О Вяче мне хочется поговорить с тобой пространнее. Ему суждено было стать близким особенно к нашей семье. И не знаю, чем он привлёк к себе всех, своими ли качествами, или просто потому, что у нас давно нет маленьких, а у всех есть потребность ласкать таких. Только в нашей семье и дома, в Черепахе, бывают два различных Вячи, и это обстоятельство меня очень тревожит за его будущее.
     Из Черепахи столько жалоб на него идёт, что Вяча представляется нам совсем завзятым уличным хулигашкой. Он и за возом бежит, прицепившись сзади к телеге, и за коровой мчится, держась за её хвост. Раз даже корова его об… А то пропадает где-нибудь в огороде, усевшись на телегу с навозом, уезжает с хозяевами, которые за его общительность «катают» его. Раз стащил у матери деньги с комода и с сторожевым мальчишкой прокатали их на каруселях и проели. С этим же мальчишкой он собирает в волостном правлении окурки и пробует курить. Нечего тут винить мать, она занята школой, а товарищей кругом сколько хочешь. Вот и страшно мне за него.
      А в то же время все мы хорошо знаем, что при других обстоятельствах из него можно сделать прекраснейшего человека. Он очень способный и восприимчивый мальчик. Письмо к тебе писано им совершенно самостоятельно, и погляди, как он написал, например, «кЪ тебЂ»; потом у него предлоги с именами существительными стоят отдельно, и с глаголами – вместе. А вот его никто не учил, да ему едва минуло только 6 лет!
   У нас Славу и Нину, которые его обожают, он беспрекословно слушает во всём. Они его ласкают, а Слава постоянно на руках носил его, причём он всегда старался ноги оттопырить от Славы, чтоб не запачкать его. У нас и Боба с Пусей его любят, но не утерпят, чтоб не подразнить его, тогда он защиту находит у нас с Духорой. Я часто думаю: что, если б ему суждено было с гувернанткой воспитываться?»

    «Духора»  –   это её тётя Евдокия Ефимовна Благовещенская-Грангеус, караимка по национальности. Не имея собственных детей, она посвятила всю свою долгую жизнь воспитанию всех по очереди поколений Виноградовых, в том числе и детей Лиды   –   Славы (Мстислава), Нины, «Бобы» (Бориса) и «Пуси» (Маргариты).

    «Он без конца может слушать сказки, и теперь сам сидит, по-настоящему глядя в книгу, и читает, как взрослые. Краски любит и целыми днями закрашивает в иллюстрациях головы людям то в жёлтый, то в красный цвет. В отца     –    художник! У него громадная наблюдательность. Он лучше Бобы, Пуси и Володи знает, что где лежит у нас, и при найме новых прислуг учил всегда накрывать на стол и класть каждому свой прибор и кольцо с салфеткой».

    (Да не смутят читателя эти  самые «прислуги»! Нас запугали в своё время словом «эксплуататор», но в дореволюционной России нанять слуг было делом обычным и обоюдоудобным: позволить себе это могли даже  совсем небогатые семьи,  ибо стоила прислуга в те времена очень дёшево. И зачастую отношения у слуг с хозяевами устанавливались весьма дружеские, это мне известно по рассказам моей бабушки и других родственников старшего поколения. Так что никакой эксплуатации в «марксистском»  понимании не было   –   была обыкновенная  наёмная работа, причём несравненно более вольная и лёгкая, нежели в советское время государственная служба у «свободного пролетариата».
      А  «Володя»  –  в то время уменьшительное от «Всеволод», так Лидия и все домашние называли её мужа, Всеволода Фёдоровича Виноградова).

    «Вяча живёт у нас с бОльшим удовольствием, чем дома. По крайней мере, у нас в первое время его пребывания бывает ему угроза такая: «Вот отправим тебя в Черепаху, если так будешь…»



6.

   Всеволод Петрович мечтал после отбытия из Тулуна стать театральным актёром. Сестра отговаривала его от этой авантюры:

    «Я желаю скорее устроиться тебе поосновательнее и взять измученную семью. Мой совет   -  не браться за актёрство! Неужели других заработков нет? Хуже этой бродячей жизни ничего не придумаешь. Тогда пропали Вячка и все дети   –    какое им воспитание дашь! Пора успокоиться всем, намотались вдосталь все вы с Лёлей, можно жить хорошо, у неё  хорошая душа».

    Лидия всегда говорила о жене брата с любовью и сочувствием.

    «Одно горе: непрактична Лёлечка, и нет у неё уменья «из ничего сделать чего», сэкономить, как умеет экономить её сестра Еня, живя на мизерное жалованье лучше её. Ну тут уж ничего не поделаешь: кому что дано, и человека не переделаешь, если не дано ему от рождения чего. И винить нельзя её! Такие люди сами страдают от своего неуменья, а поделать ничего не могут. И в ученьи бывают способные и неспособные ученики, которые при всём старании не успевают. А живётся Лёлечке сейчас трудно, и обязанности учительницы с обязанностями матери совмещать очень тяжело».
   
           А  как относилась к происшествию с мужем сама Елена Павловна, моя прабабушка? О том не знаю доподлинно, но могу привести пару фактов.  Во-первых, в конце сохранившихся писем к нему в ссылку неизменно приписано: «Крепко-крепко тебя целую, мой дорогой! Любящая тебя Лёля».  А во-вторых, после выхода Всевы на свободу и переезда семьи под Иркутск у них родился четвёртый ребёнок, Юля. Родилась она в 1917-м «революционном» году, но что интересно: они вдвоём с матерью всю жизнь   –   и при Сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе    –    едва ли не в открытую поносили Советскую власть, однако же ни в малой степени не пострадали за это!
    Пребывая в заключении, Всеволод постоянно слал своей семье заработанные им деньги, сколько мог.
     Из его писем Лидия делает вывод:

    «Ну, а жизнь у вас куда дешевле нашей. У нас сейчас масло 65 к<опеек> ф<унт>, а сливочное 140 к.ф. Сахар 25 к.ф., свинина 25-26 к.ф. , дрова берёзовые 20 р<ублей> пятерик. Молоко баснословной цены, и уже с участием полицейских продают, т.к. идёт драка из-за него. Так что если б рубликов на 15 посылал ты больше, можно было бы жить лучше, чем сейчас живёт твоя семья».

   Пока Всеволод Петрович отбывал срок  «в среднем отделении», его супруга вынуждена была, обремененная тремя детьми, тоже зарабатывать на жизнь учительствованием. Пыталась дать образование и воспитание Гале с Вячей, но:

     «…много надо теперь уменья, чтобы воспитать хорошо детей, а мне со школой зимой и не до них бывает»,   –    жаловалась она мужу.
   
   
     Восьмилетняя Галя посещала в школе уроки Закона Божьего, а занятия арифметикой часто пропускала, и давались они ей с трудом. Возможно,  это и  поспособствовало  через 10 лет исключению её из комсомола.
     А у Вячеслава уже и тогда проявлялась тяга к природе. В доме  была в ходу книга «ЗвЂри, птицы и гады России»   –   её взяли на время у знакомых для чтения Галей и Вячей, помимо книг Жюля Верна, Мамина-Сибиряка и других авторов.
     Вячеслав сызмальства интересовался птицами и зверями. Уже в письмах шестилетнего Вячи к отцу в Тулун, кое-как «нашкрябанных» детской ручонкой, упоминаются разные животные: кому-то из зверьков он сделал клетку, пустил гусей  в загон, встретил в кустах лисицу…  Постепенно он узнавал таким образом о  жизни зверей и птиц,   просвещая в этом плане и маленькую Варю. Это был его первый опыт в распространении зоологических знаний. Активным просвещением юных натуралистов он будет заниматься до последних своих дней.


7.

    На свободу Всеволод вышел досрочно в октябре 1915-го, как явствует из письма Лидии (а ведь ждали ещё года неволи) – не знаю, за примерное ли поведение, или же в качестве компенсации за пребывание отныне в Сибири.
    Так или иначе, пришлось семье Строковых  в том же году  перебраться к нему,  в края сибирские, и обосноваться там на период более десяти лет. С этих пор Елена Павловна вынуждена была ежегодно обновлять в уездных отделениях милиции унизительное «Свидетельство на право проживания» в пределах Российской Федерации. Не исключено, однако, что переезд действительно был вызван только дороговизной астраханской жизни.

   С другой же стороны, вот что думается мне теперь, с высоты  начала 21-го века: не оступись Всеволод тогда, не случись с ним вся эта не слишком приятная история, в результате которой Строковы оказались во время революции и последовавшей сразу  за ней  войны в стороне от них      –     скорее всего, так и сгинул бы наш род, как сгинул не один миллион таких русских родов (около 8 миллионов человек!) в той кровавой бойне, которая уничтожила в 1918 - 1922 годах лучшую часть  народа, создававшую  основу русской нации, её культуру и нравственное здоровье.  Это сумбурное месиво станет потом  называться Гражданской войной.

     А если не погибли бы мои предки напрямую от пуль и штыков, то не пережили бы   - при непрактичности Лёли -   голода 1922 года в Поволжье, унесшего жизни ещё пяти миллионов человек.  Ведь именно там, на волжских берегах, они продолжали бы жить, оказавшись таким образом в самом эпицентре голодомора, охватившего как раз Саратовскую, Самарскую и Царицынскую  губернии.
    "Нет худа без добра",     –    ну как тут не вспомнить нашу мудрую пословицу! Теперь вот один из "недобитков" сидит и пишет историю своего рода…

        Они "мотались" (как выразилась Лидия Строкова) по городам и сёлам Прибайкалья и Забайкалья: Слюдянка, Петровский Завод, Канск, Хилок, Иркутск, Чита… Дети постепенно освоились с кочевой жизнью и привыкли к частым переездам. В Канске  и родилась июле 1917-го Юля Строкова.

        Всеволод Петрович  руководил церковным хором, а затем учительствовал и в Сибири. К «Диплому Казанской духовной Академiи, где онъ, Строковъ, удостоен совЂтомъ Академии степени кандидата богословiя», прилагается «удостоверенiе за № 2393 отъ 18 августа 1917 года Архiепископа Иркутскаго и Верхоленскаго, где Архiепископомъ собственноручно припiсано: «За время своей службы въ должности регента съ мая 1916 года ни въ чемъ предосудительномъ не былъ замеченъ».   
      Более того: «Журнальнымъ постановленiемъ  Педагогическаго Совета заведенiя отъ 27-го ноября 1917 года избранъ на должность секретаря».
    Вот так: в Петрограде в эти дни происходят события, потрясшие весь мир, а в Забайкалье пока всё спокойно, дети ходят в школу, учителя сеют «разумное, доброе, вечное»...


8.

        В окружении сибирских лесов  Красноярского края Вяча вырос и окреп, ибо жил он там с семи до двадцати трёх лет. А потому всю дальнейшую жизнь, помню, считал себя сибиряком. И даже упорно называл таёжные края в разговорах, письмах, стихах и книгах своей родиной. Навсегда полюбил он лес и стал глубоким знатоком его жизни, повадок его зверей и птиц.

    Мальчик рос, как пишут в подобных случаях биографы, подвижным и любознательным (а разве у нормальных мальчиков бывает иначе?), иногда хулиганистым (и это дело обычное). Детство своё он вспоминал редко. Помню лишь одну его мимоходом рассказанную историю:
     –  Пошли мы ночью с приятелем Мишкой яблоки воровать. Я на дерево влез, а он  внизу «на стрёме» встал. Ну, я-то длинный, сторож меня издали и приметил. Подкрался, да как пальнёт в него из ружья! Он-то ближе, видать,  стоял к сторожу. Мишка аж подпрыгнул     –   и ну чесать по дороге, как полоумный. Я с ветки соскочил   –   и за ним. Кричу: «Мишка, стой!» (дед выговаривал «Мишк»). А он всё шпарит и шпарит   -  не догнать. «Мишк, стой!» И вижу, что несётся прямо к реке, дороги не разбирая. Что такое? «Мишк, стой!» Гляжу    –   добежал до берега, штанишки спустил и голым задом в воду!  Сидит, блаженствует... Ему, оказывается, хороший заряд соли всадили в мягкое место. Мы тот сад потом за версту обходили.

    В Сибири он учился в школе.
    Через десятки лет дед напишет мне:

    «…У тебя сейчас период роста, я такой же был, как и ты  -   тянулся вверх, шея была худая. Хорошо, что в Сибири фотографы были редки, и я не запечатлен для вас всех в этом состоянии, хотя на школьной фотографии заметен некто малоголовый,  длинный,  похожий на непропорционального щенка пойнтера!»

    Когда Вяча подрос, отец стал брать его с собой на охоту.
    Потом мальчик и сам бродил с ружьишком по окрестностям.

    «Первое ружьё попало в мои в руки, когда мне только исполнилось 12 лет. Была это видавшая виды фроловка малого калибра, переделанная из военной винтовки, отслужившей свой срок.
    Вышел я в степь, лелея тайную надежду принести домой съедобную дичь. Дичи почему-то в поле зрения не попадалось. Фроловка основательно давила на плечо, и вдруг я увидел «ястреба», который, мелко взмахивая крыльями, летел по направлению ко мне. Осторожно сняв ружьё с плеча, я приготовился стрелять, а «ястреб», как нарочно, остановился в воздухе на одном месте, трепеща крыльями, как большая бабочка.
    Грянул выстрел! «Ястреб» неуклюже перевернулся в воздухе и упал на землю. Гордость юного охотника, что он уничтожил врага домашней птицы, нельзя даже и сейчас описать никакими словами. «Ястреба» я отнёс не матери, а отцу.
    «Вот, папа, ястреба убил!» А папа, вместо того, чтобы похвалить за хорошее дело, быстро перевернул меня через колено (у некоторых людей этот приём удивительно ловко получается), и я получил «благодарность» в виде нескольких не особенно болезненных, но не очень приятных ударов ремешком по известной части тела.
    Так началось моё знакомство с хищными птицами. Убил я сокола-пустельгу, который питается преимущественно мышами и насекомыми».


     Такими словами поведал он о первом опыте охоты в своей вышедшей через сорок лет, в 1960-м, книге под названием «Пернатые друзья лесов», ставшей   популярной в 60-е – 70-е годы, особенно среди школьников .
    В степях и  лесах он проводил значительную часть детства и юности. А в зрелые годы  печатался в журнале под названием «Лес и степь».
    Так, с охоты, развивалась в нём тяга к лесу и изучению жизни его обитателей. Культурные охотники, как известно, большие друзья природы   –  вспомним Тургенева, Пришвина, Бианки. Через полвека дед так и назовёт одну из своих книг: «Леса и их обитатели». А в книге «Пернатые друзья лесов» он напишет: 

    "Настоящий охотник-любитель идет на охоту не за дичью, а за отдыхом".



9.

           Осенью 1923 года Всеволод Петрович переехал с семьёй  в Читинскую губернию и обосновался в забайкальском селе под названием Хилок, в двухстах километрах от границы с Монголией. Название село получило по имени реки Хилок, по-бурятски   –   Хёолго,  в бассейне озера Байкал, по обоим берегам которой оно расположено (с 1951 года Хилок стал городом).
     Хозяйка снятого ими дома Татьяна Афанасьевна была женщиной простой и доброй     –     кормила своих жильцов, ухаживала за детьми: будила их по утрам в школу, помогала одеваться, с 4-х утра затапливала печки, чтобы не застудились    –    «галанку» и «железку» (так называла она голландскую печь и  чугунную "буржуйку").
   Как единственному мальчику в семье, Вячеславу приходилось нести на своих плечах хозяйственные заботы, поскольку отец дни напролёт занят был преподаванием     –    учил детей, вёл  литературные и музыкальные курсы у комсомольцев и красноармейцев, давал концерты в Народном доме, по старой памяти дирижируя хором. Не мог поэтому Вяча уделять достаточно времени учёбе, оттого и ощущал всю дальнейшую жизнь нехватку образования, пытаясь наверстать пробелы в знаниях. На нём лежали закупка круп и молочных продуктов, дров и бытовых мелочей на обширном сельском базаре; присмотр за младшими сестрёнками (старшая уже училась в другом городе). Вяча же занимался и домашней живностью: курами и утками, кроликами и свиньями, кошками и  собаками   –  двух дворовых псов звали Гектор и Хилок. В сохранившихся письмах  четырнадцатилетний  мальчик оповещает об их поведении, выказывая опыт и наблюдательность.

       «У нас весна, на тротуарах снег стаял и сухо, дороги почернели, в городе весна как следует, а у нас только в кухне перед окнами, да до ворот тепло. Вчера выпускали кур на двор, очень они обрадовались, всё время купались на завалинке. Курица раз хворала и снесла яйцо, съела таковое. От бешеной собачонки (соседская, напротив) на Хилка попала пена; её убил сосед, это его специальность – бить бешеных свиней и собак. Куры снесли 8 штук, 3 съели. Съели куры же, а не мы, Юленьке сварили 2 яичка… Когда стало таять, хозяин забил крыльцо, собаки спят в конуре. Мы каждую ночь слушаем оглушительные концерты. На вышке полно драной шерсти, кошки дерутся».

   «Во дворе стоит скворечница, устроил хозяин из моих досок, уже поселились скворцы. Петух повадился ходить к соседям, победив их петуха, и находится там целый день. Я его гоняю и закрываю дыры в заборе, но толку мало».

    "У  хозяйки 6 кур теперь, из деревни, дикие до невозможности, ночуют в землянке, в которой сыро и холодно. Крольчиха там окролилась, 5 , все подохли от сырости… Погода теплая, тает и ночью, вода стоит на улице и замерзает чуть-чуть".

    « … А у нас тут хорошо, воздух свежий, скоро степью запахнет… Мама, я посажу вторую клушку на утят… Твои георгины выросли больше, чем на четверть аршина».


    Он единственный из детей, кто рассказывает в письмах о погоде, подмечает сезонные изменения в окружающей его природе Забайкалья.
    Хилок и его окрестности будут памятны деду до конца жизни, он не раз будет возвращаться к этим краям в своих книгах.

    «Существует легенда, рассказывающая об откры¬тии минерального целебного источника в Забайкалье, на основе которого сейчас работает курорт Ямаровка, в 113 километрах от ст. Хилок Читинской области.
      Для нас она любопытна тем, что открытие этого ис¬точника связывается с маралом.
Бурят-охотник ранил стрелой марала, побежал зверь, кровью обрызгивая кусты, охотник следом, долго бежал; замечает охотник, что зверь слабеть стал, чаще останав¬ливается.         
      Достал бурят вторую стрелу, думая добить зверя. По следам его вышел охотник к источнику с прозрачной водой, на поверхности которой пузырьки ло¬паются, и увидел, что дальше след марала твердый и крупный, а крови ни капли нет. Выпил марал целебной воды, искупался в ней, и затянулась его рана... Эмблема курорта Ямаровка — марал, застывший в гордом прыжке»  («Леса и их обитатели», стр. 222).

    В день 15-летия Вячеслава, 29 октября 1924 года, в нашей стране было создано ВООП  –  Всероссийское общество охраны природы, почётным членом которого он являлся с 1957 года и до конца жизни.
        Материально семье жилось очень тяжело. Отец постоянно влезал в долги, занимая у знакомых деньги  –  до 25 рублей золотом, которые потом отдавались с трудом, частями. Иногда приходилось продавать либо разыгрывать в лотерею последние семейные ценности - часы, украшения. На хлеб часто не хватало, приходилось вместо него печь блины на хозяйском молоке и яйцах от своих кур, которых Вяча добросовестно разводил, экспериментируя с домашними и дикими видами. (Эту привычку    –   в бесхлебное и безденежное время выкручиваться с помощью блинов из муки, отложенной на "чёрный день", Варя с Юлей сохранили до пожилого возраста: помню, они так делали и в 1970-е годы).
     Не было денег на школьные тетрадки. Каждый листок бумаги экономился, письма часто писались на узеньких обрезках.
      То же     –    с одеждой и обувью. Чулки переходили от старших девочек к младшим, их берегли, как  большую ценность. Башмаки дети имели по одной лишь паре, и если обувь отдавалась в починку, школу приходилось пропускать.               
     «Всем девчонкам купили новые башмаки и галоши. Но я им совершенно не завидую: раз у папы нет денег, так и нечего думать о башмаках»,   -   пишет умная Варенька.
   С  детства Варя имела нрав жизнерадостный и заводной. Она постоянно выдумывала какие-нибудь затеи, развлечения. Такой, помню, она оставалась и до старости. А вот младший ребёнок в семье, Юля   –   напротив, характера была задумчивого, меланхолического. Её тянуло к рисованию, и она выбрала поприще живописца.         
     Самая же старшая из девочек   –   горячая, порывистая Галя, любимица и надежда родителей      –     дожила всего до восемнадцати и в 1926 году  умерла от перитонита во время родов.
    И тогда её мать прокляла Бога.
    Это событие драматическим пятном легло на историю семьи Строковых. Расскажу о нём немного, поскольку подробно изучал письма и документы 80-летней давности, связанные с последними месяцами и днями жизни Гали Строковой. Читая их, начинаешь думать: а неплохо бы и всегда относиться к каждому члену своей семьи так, словно его ожидает скорая смерть   –   более заботливо, чутко, предупредительно...


10.

       Она окончила три класса Хилокской железнодорожной школы 11-й ступени. Девушка была болезненной: с 14-ти лет врачи определили у неё катар верхних лёгких, туберкулёз, малокровие и общее истощение организма.
    В 1920 году  Галя переезжает для продолжения учёбы в  посёлок  Петровский завод, что в ночи езды по рельсам от Хилка, и поступает в Педагогическое училище. Живёт на съёмной квартире и пять лет ведёт оживлённое общение с родителями, обмениваясь письмами и вещами с попутными поездами.
    «Милые папа, мама и ребятишки! Ученье кончится 25 июня и определенно по алгебре сяду. По остальным успеваю»,   –     сообщает она в письме от 9 мая 1921 года, оканчивая первый курс.
    Всё образование, как повелось тогда, было насквозь политизировано. Даже выходные дни посвящались занятиям пропагандистского коллектива.

    «Гонят методиками,   -   жалуется она родителям,   -   “Методика внешкольной политико-просветительской работы”, после школы   –   политкружок».

    «Завтра  –  воскресенье, самый трудный для меня день. С 10 утра до 12  –  занятия проп-коллектива (вчера после политкружка до полночи разрабатывали “Троцкизм до Октября”), с 12 до 14 – пионеры, с 14 до16 – политкружок, а с 18 до 20 – опять пионеры».

    «Папа, возьми последние номера «Забайкальского рабочего», там на приложном листке есть статья: «Как не нужно писать об Октябрьской революции». Ну и кроют же в этой статье Троцкого!»

    Она старалась идти в ногу со временем и соответствовать гордому званию комсомолки-ленинки. Стала членом КИМа    –   Коммунистического Интернационала Молодёжи.
    И потому таким страшным ударом   –  и моральным, и физическим   –    стало для неё исключение из комсомола на последнем курсе. Это событие явилось результатом внутренних интриг, сюда же приплели и неуспевание по алгебре и аналитической геометрии, и неудачную сдачу политграмоты.  Но всё же главным поводом стало то, что она  –   дочь архиепископского секретаря! Поскольку это указано было в метрике, копия которой необходима была для получения аттестата, то пришлось ей сделать вид, что метрика утеряна, а отца просить написать в Школе Советов заявление о факте её рождения, с письменным подтверждением пятерых свидетелей.
    Но церковность родителей всё же всплыла и стала известна в училище из украденных однокурсницей Галиных писем. И тогда началась травля.
     Она писала  в письмах  домой:

     «В комсомоле стоит вопрос о моём исключении. Мне не столько обидно, что этот вопрос поставили, а то, что много грязи набрали везде. И моё происхождение что-то выкапывают… В общем, серьёзного материала нет, но пакости много».
   «Настроение гадкое…»;
   «Боюсь срезаться опять по политграмоте»;
   «У меня сейчас нервы “шибко худо”»;
   «Никогда в жизни у меня не было такого настроения, как сейчас».

    И вот   -   итог:

   «Папа и мама!
   Вчера, 2 апреля 1925 года, меня исключили из Российского Коммунистического Союза Молодёжи без права вступления…
   Я спокойна. Самое страшное и тяжёлое прошло, но энергии нет ни капли. Полная апатия…
   Сегодня шла из носу кровь… Тоскливо всё-таки.
   Так бы в тартарары куда-нибудь провалилась!».

    Не подтолкнуло ли это исключение, равносильное в ту эпоху гражданской казни, косвенным образом уход Гали из жизни через год, отобрав стимул к существованию?
    В таком подавленном состоянии она и окончила училище в июне того же года. Утешение находила Галя только в обожающей её семье (по окончании учёбы она переехала на несколько месяцев к родителям, которые осенью вновь перебрались в Канск, поселившись в доме № 38 по Московской улице), да в романе с рабочим пареньком из того же Петровского завода Василием Евдокимовым, сыном хозяйки квартиры, за которого вскоре и вышла замуж. Она торопилась жить. Самостоятельное пятилетнее пребывание вдали от дома (кроме каникул) способствовало её раннему созреванию. В 17 лет она уже беспокоится о маме, словно о дочери:  «Ты, папа, за ней смотри, она хуже маленькой!»
 
    Все годы учения родители и брат с сёстрами поддерживали Галю, утешали, надеялись на получение ею дальнейшего образования, на то, что она вскоре «выйдет в люди». «Милая дочурка!», «Галиночка», «Любящий твой папа»,   -   так неизменно начинал и заканчивал послания Всеволод. Мама помогала ей, чем могла, слала с поездами, курсировавшими между Канском и Петровским заводом, одежду, чистое бельё, обувь, хозяйственные мелочи. Сестрёнки тосковали по ней, Вяча покупал ей на собственные сэкономленные гроши учебники и писчую бумагу.

      «Мне бы хотелось учиться в Казанском университете. Почему-то тянет меня в Казань. Ведь там учился папа и жила мама, когда были молодые. Ну, значит, и я туда поеду»,   –  так писала Галя домой незадолго до окончания училища.
    Когда я прочёл эти строки, то вспомнил случай из своих студенческих годов. Мы сдавали экзамен по истории СССР, и моему однокурснику попался в билете вопрос о Казанской студенческой демонстрации. Он абсолютно ничего о ней не знал, но, исходя из названия, решил, что случилась она, стало быть, в Казани  –     и начал эпически:
      –  Даже в далёкой, забитой Казани студенты, выступая против царского режима, устроили демонстрацию…   –   и далее в таком духе, на что преподаватель возразил:
      –   Во-первых, названа так эта демонстрация потому, что проходила в Санкт-Петербурге возле Казанского собора. А во-вторых, Казань в царские времена вовсе не была «забитой». Казанский университет считался одним из лучших в России. Не забывайте, что в нём учился сам Ленин!

    Ну, Ленин-то ладно, он и проучился там всего полгода, а вот математик Лобачевский, химики Бутлеров и Зинин, писатели Аксаков и Лев Толстой, композитор Балакирев и многие выдающиеся люди ещё в 19-м веке стали гордостью Казанского университета.  Так что Галя знала, о чём говорит, и не прогадала бы, поступив в это заведение.


11.

    В начале февраля 1926 года, на шестом месяце беременности, Галина переезжает из милого сердцу Канска в опостылевший Петровский завод   –   к мужу и свекрови с весьма неприятным характером. Ни отец, ни Вячеслав с сёстрами не могли предположить, что видят её в последний раз. «На весенних каникулах обязательно приеду в Канск»,  –   писала она.
    Но через месяц Галя оказалась в родильном приюте города Верхне-Удинска  с воспалением брюшины. Прибывшая к ней мать неотлучно находилась при ней, денно и нощно молясь Господу о выздоровлении любимого чада. Сутками не спала, а если и случалось прикорнуть, то дремала рядом с дочерью без подушки, положив голову на руку.
     По письмам и запискам, которыми обменивались регулярно, трижды в неделю, родители и дети, видно, с каким нетерпением ждали все галиного поправления, как до последнего не верили, что оно так и не наступит.

    «Как ты, Всевочка, живёшь без меня? Я думаю, всё-таки хуже?»   –   кокетливо вопрошает Лёля.

    Он отвечает: «Тоскуем!..»; «Я, Вяча, Юля худые, одна Варюшка не унывает».

    «Как только минует опасность для Гали, то  приезжай»,   –   писал Всеволод жене.

    Он «зашивался» один с тремя детьми и сердился на неё: «Ты, Лена, как это ни странно, в 42 года   о ч е н ь   наивна: “Купи того, купи другого, заплати за то, да за это…” Приедешь и купишь, и заплатишь сама, а советы пока брось. Когда выиграешь 200 000, тогда и советуй, а пока только одно моё жалованье!».

    И тут же, в следующем предложении, спрашивает любимую дочь: «Что можно, или, вернее, нужно, для улучшения твоего питания? Пиши, не стесняясь, сколько надо тебе денег? Я тут тогда соображу».

    Успевал он заниматься и творчеством:
    «Готовимся к 1 мая, будет карнавал. Я помимо своего хора создал ещё хор «из Юлек» … Стараются сопливые птенчики изо всех сил, чтоб хорошо вышло. Юлька тоже участвует».

    «Ты, Галюша, не поддавайся унынию, которое так естественно в твоем положении, не позволяй ему властвовать собой. Мы все бодро смотрим на будущее, бери и ты пример с нас. А больше душевной энергии - больше и сил».

    «Через сколько времени  –  по-твоему  –  можно будет Вам ехать и когда присылать деньги?»  –  спрашивает Всеволод жену, а на её слова: «…очень уж Галя нежизнерадостная»,  –  советует: «Так ты береги теперь ея, развлекай, поддерживай бодрость духа, да и сама не падай духом. Вся забота теперь вас вывезть! Сама ешь больше. Целую дочку и тебя. Старый черенок, любящий папа».

    «Посылай, мама, чаще открытки о состоянии Гали… В Верхне-Удинске,  наверное, ещё холодно, берегись, мамочка, чтоб сама не захворать! Целую тебя и Галю, любящий вас Вяча»,   –   вторил ему Вячеслав.

    «Мама, как только Галя сможет ходить, так скорей на поезд и к нам. Пусть Галя не беспокоится насчет встречи, мы хоть издали будем стоять, только бы скорей приехали!»,   -   просит Варя.

    «Галичка, выздоравливай скорей! Я соскучилась», – повторяет в письмах восьмилетняя Юля.

    Галя была любимицей и у докторов. Уезжая в конце апреля праздновать Пасху, лечащий врач Юрий Алексеевич оставил ей записку с поздравлением и списком того, что можно есть (печенье, мёд и проч.), окончив её так:
    «Бояться нечего, я скоро приеду и надеюсь, что вы будете чувствовать себя лучше. Инструкции относительно вас я дал подробные».

    Но дела между тем шли всё хуже.  Надежды врачей быстро улетучивались. Лекарств Гале уже никаких не давали, только клали на ночь лёд на голову, да иногда на руках переносили в ванну. А ноющая боль в животе всё усиливалась.

    «Прилагаю без ведома Гали. Так она сегодня ночью меня пугала своим бредом, что я хотела утром послать тебе телеграмму, что ей очень плохо. Да боюсь тебя испугать, лучше уж письмом. Может быть, до тех пор не умрёт ещё. Доктор акушерке сказал вчера: «Болезнь в тяжёлой форме, если выкарабкается, будет чудо». Мне он ничего положительного не говорит. Но уж я вижу, что кругом никто не надеется на её выздоровление. Ночи для меня настоящий кошмар. Как я всё переживу   –   не знаю, пока ещё креплюсь. Очень мне хочется, чтобы ты к живой приехал. Она сегодня ночью всех детишек по именам перебирала, а Юлю чаще всех. При докторе вчера вечером крикнула: «Мама, посмотри, папа приехал!»   –   «Где, Галичка?»   –   «Там, там, за дверью в коридоре», а потом тут же: «Или нет, мне показалось». С нетерпением ждёт письма от вас. Да слаба, больше некуда».

    Когда Всеволод  Петрович получил эту записку от жены, было уже поздно. Дочь «сгорела» в считанные дни.
    Сама Галя накануне смерти, с трудом держа карандаш в слабеющей руке, написала:

    «Варюша, спроси у папы денег и подай в церкви о здравии всей нашей семьи».

    Случается, что последние слова человека, написанные перед смертью, столь же много значат, как и его поступки, столь же красивы и благородны. И как вошли в историю литературы заключительные слова из последнего письма Пушкина накануне роковой дуэли, обращённые к детской писательнице А.О.Ишимовой: «Сегодня я нечаянно открыл Вашу “Историю в рассказах”, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!» (это вместо какой-нибудь «слюнявой» элегии в духе “Что день грядущий мне готовит?”), так и галина просьба  «о здравии всей нашей семьи» –  не о себе думала она, а о всех, о нас!   –    вошла в семейную летопись Строковых. И не она ли охраняла Вячеслава на всех фронтах, сквозь которые довелось ему пройти?
    А мать тем временем слала телеграммы в Канск: 

                «Крайне слаба»;   «Надежды нет».

   И наконец: 

                «Скончалась два ночи пятого страдаю».

   …На рассвете 5 мая 1926 года Елена Павловна написала на листке отрывного календаря с этой датой:

 «В ночь в 2 часа умерла
 дочь старшая Галина,
19 лет  от роду , в В\Удинске
 Забайкальской области».

        А после этого, глядя в небеса и потрясая кулаками, произнесла с яростью:
   –  Если такую молодую, красивую и талантливую  Ты забрал у нас    –   значит, нет в Тебе милосердия! Так вот же: Я ПРОКЛИНАЮ ТЕБЯ!
    И это сказала жена священника … 

    Из затерявшегося в семейных бумагах обрывка черновика видно, как мучительно Всеволод сочинял ответную телеграмму. Текст многократно исправлен и перечёркнут:

 «Плачем страдаем вместе береги себя ради Юли, Вари, Вячи
Похоронив выезжай первым поездом  мир праху страдалицы».

    Но надо отметить, что, несмотря на своё проклятие, о котором никогда не жалела, Елена Павловна почила в бозе на 92-м году жизни, в полном разуме и осознании текущего времени, окружённая нежной заботой дочерей. Да и сына Вячеслава тоже, но он не мог из-за военных ранений жить в ленинградском климате, а потому заботился о матери издалека: помогал материально, продуктами и при каждой возможности приезжал повидаться. А уж письма слал постоянно.   
    Какое же всё-таки это счастье   –  обращаться к кому-то «мама», когда тебе самому уже под семьдесят!
   Благодаря таким детям и прочим родным, Елена Павловна могла позволить себе не работать почти всю свою долгую жизнь. Ко дню смерти прабабушки мне было уже двенадцать, поэтому я хорошо помню её  –  всегда активную, с ясным сознанием, часто в окружении детей, внуков и правнуков.
  Даже перед самой кончиной она произнесла:
   – А я всё-таки ещё пожить хочу!


12.

            Её жизнелюбие передалось и Вячеславу. Назвали его так, вероятнее всего, по имени  дяди, младшего папиного брата, тоже Вячеслава Строкова и тоже умершего, как и Галя, в 18-летнем возрасте незадолго до дедова рождения. Причины смерти (а может быть, гибели) молодого человека неизвестны, никаких упоминаний об этом в семейных мемуарах не сохранилось. 
    "Вячеслав"  –   старинное славянское имя, означающее «не единожды  прославившийся».

     Помимо этих детей   -    Всеволода и Вячеслава-старшего, а также их сестры Лидии, у Петра Фёдоровича  и Анны Николаевны Строковых были ещё самый старший сын, уже упоминавшийся Александр, пожизненно чувствовавший ответственность за всех прочих детей и племянников, и особенно за "непутёвого Всеву", и самая младшая дочь, поздно родившаяся Людмила, вышедшая  в 1917 году замуж за главного дирижёра Саратовской филармонии Константина Иоанно. Потомки их, прекрасная семья Иоанно, живут сейчас в Саратове.
    То есть   –   всего пятеро детей-Петровичей.

    К родителям и предкам в семье Строковых всегда относились с глубоким почитанием   –   это видно по письмам, а также по тому, как бережно хранили члены семьи информацию о старших поколениях и их фотографии.
    Передо мной   –   адресованное Всеволоду письмо его старшего брата Александра Строкова от 12 января 1924 года, где он рассказывает о случившейся у него на руках минувшей осенью в Саратове кончине их матери Анны Николаевны, в девичестве Иллюминатовой. Вяче было тогда 14 лет, ещё жива была Галя, семья только что переехала в Хилок и жила в полном составе (Галя приехала на каникулы), а потому и обращается он ко всем: «Милые Всева, Лёлечка, Галя, Вяча, Варя и Юля!»

    Подробно и обстоятельно, хоть и прошло уже три месяца, описывает он последние дни и часы матери. При этом с огромным уважением называет он мою прапрабабушку «дорогая наша Мамочка» (это обращение к родителям с большой буквы передалось и детям  –  в письмах Галя обращалась к отцу: «милый Папочка!»). По старинке, с «ерами» и «ятями», 53-х-летний Александр Петрович пишет:

    «…Итак, Мамочка отошла в вечность!..
    … Конечно, все о Мамочке одного мнения, что она оставила одну лучшую память по себе, а Володя    -   так тот говорит: «Всё равно, Лида, о Маме молись и не молись   –  она будет в раю».
    Мама сподобилась христианской кончины: исповедовалась, приобщалась святых Тайн и за час до кончины была особорована.
    …Схоронили Мамочку с честью. Служились в доме панихиды под день погребения, в Субботу, Заупокойная всенощная. Вынос был торжественный, с певчими. Гроб сделал лучший, какой только было можно. Мамочка лежала в цветах, купил парчу за червонец.
    …Поминали и в 9, 20 и 40 дней, устраивали обеды человек на 35 – 40, раздали милостыню. И словом, всё было «по чину и обычаю» старины и традиций нашего рода».

    Он сам служил панихиды все 40 дней подряд со дня кончины, и поскольку оба они   -   Всеволод Фёдорович и Александр Петрович были священнослужителями , то их затрагивали и вопросы Церкви:

    «У нас большие волнения в связи с празднованием  по новому стилю. Простой народ никак не уяснит себе сущности изменения и требует службы в старые числа».

    Не столь уж худо, оказывается, жили наши предки даже в начале 1920-х, если тогда всё ещё могли собирать «обеды человек на 35 – 40»!
    Да ещё в конце письма Александр просит брата:

    «Урви времечко, Всева, и напиши мне кое-что о Вашем Хилке. Мне интересно знать и о коммерческой жизни, если это торговый пункт. Нет ли у вас мехов?  Мне нужно купить новый воротник для енотовой шубы,  –  нельзя ли у вас купить и что это будет стоить, если можно, в исчислении на червонные рубли? Какая цена у вас ситцу, бязи, бумазеи и сукну? Нет ли у вас кетовой икры? Нельзя ли её выписать, например, бочёночек и какая цена и стоимость пересылки большой скоростью по железной дороге? »

    Меха и икра, свободно продающиеся в далёком провинциальном селении России! Позднее, когда всё вывозилось на экспорт или в Москву для потребления в основном номенклатурной элитой, это звучало фантастикой .

    Характерно, что на середине   -   как раз там, где рассказывается о последних часах Анны Николаевны   –   письмо неожиданно прерывается:

    «Ну, пока прекращаю писать: вызывают в ГПУ в качестве «абвиняемаго»,   -   вряд ли возвращусь, а должно быть, посижу. Пока всех целую, желаю всего наилучшего. С любовью, Ваш А.С.»

    А через несколько дней, как ни в чём не бывало, автор продолжает рассказ с прерванного места, лишь вскользь объясняя свой вызов в «органы»: «Очевидно, была какая-то клевета в связи с поездкой в Москву» (накануне, в самом конце 1923 года, он ездил туда для встречи с дочерью Зинаидой, зубным врачом Саратова, для помощи в покупке бормашины).
    Вот так запросто в те не столь далёкие времена могли «выдрать» из твоей жизни четыре-пять дней   –   и словно бы так и надо, никто не виноват! Внезапные вызовы в Государственное политическое управление были тогда обычным делом и не миновали никого, в том числе и священников (их-то, пожалуй, особенно!). Александр пишет далее:

    «Перед Рождеством Володя сподобился погостить три денёчка у коменданта ГПУ. Лида в это время болела и, конечно, била тревогу переживаний. Всё оказалось пустяком, его вызывали свидетелем по делу постороннего лица и, опросивши, отпустили».

      Должно, впрочем, радоваться, что всего-то «три денёчка». Случись это  лет на 12 позднее, расплатился бы Всеволод Фёдорович десятью годами, если не всей жизнью. А так окончил он свой бренный путь хоть и в том же 1924 году, но своею смертью.

    К самому концу 1920-х материальное положение Александра Петровича всё же скатилось к бедности, ибо он вынужден был освоить машинопись и зарабатывал печатанием текстов почти наравне с профессиональными машинистками в учреждениях.

      (ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ:
   1) Всеволод Виноградов. У него в Астрахани крестились Галя и Вяча.
   2) А быть священником стало в те годы небезопасно: по стране вовсю гремела антицерковная кампания, подстёгнутая ставшими теперь печально известными словами из секретного письма Ленина:   «...Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны!) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления...  Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».
   3) И всё-таки у Всеволода Фёдоровича хватило смелости спрятать от разграбления в свой  домашний  подвал церковную утварь, которая пролежала там полвека и была обнаружена при ремонте дома уже в годы брежневского правления. Ныне часть найденного хранится в краеведческом музее Астрахани.
  4) Рождества.
  5) Написано «мЂховЪ» - так выглядит колоритнее, не правда ли?
  6) В старые времена вещи пересылались по железной дороге малой скоростью, а скоропортящиеся продукты  –  большой.)



13.
       
         Живя в Читинской области,  в районе Байкала,  Всеволод Петрович и Елена Павловна изредка получали письма из Калифорнии, где обосновалась  семья её сестры  Татьяны (интересно, живут ли ныне в Сан-Франциско или где-нибудь ещё их потомки?). Правда, больше писал её муж, тоже Всеволод, бывший белогвардейский офицер. В основном   –   о скуке и безысходности американской жизни для эмигрантов. Вот фрагмент одного из его писем, написанного также ещё при жизни Гали:
 
   «Сан-Франциско, 28 июня 1925 года.
   … У нас всё без перемен в стране машин, обществ, клубов и эмигрантских вопросов. Погода такая же, как и была, слава Богу, не жарче прежнего благодаря океану. Хотя вот Нью-Йорк тоже на берегу океана, а закатываются жары до 120 градусов по Фаренгейту. Воображаю, каково заниматься физической работой! Да пожалуй, всё равно для тех, кто работает не вблизи котлов и жарких предметов.
    Ну, а у нас так же холодновато по вечерам, так же гудит сирена в 5 часов, и я проверяю свой будильник, приехав с работы на трамвае. Окна открыты всегда и сирену слышно.
    О вас тут ничего не пишут. Да и не говорят. Публика-то здесь понятия-то не имеет, в общем, о других странах… Правда, что и у вас всё уж так установилось, устарело, что начинает надоедать? Действительно, огород сгородили!
    Какова такая Дальтон-система, Галя пишет, и лик-пункты?
    Мне эта платная каторга надоела вот как! Разве потом удастся выбраться из эмигрантски-рабочего положения, если терпения хватит и мозги не омертвеют прежде. Платная каторга ведь убивает дух хуже обыкновенной.
    Если здесь жить с детства, так прямо великолепно. Конечно, мы немного устарели. Нигде не дают шансы перед 16 – 18-летними. А уж тот должен быть чернорабочим навсегда, кто в наши годы - ничто, и средств - нуль. Выражаю сочувствие вам, все пишут  –  работают много очень, тяжело; здесь плата достойна работы, да уж эмигрантское положение отвратительно…»

    Как видно, и Галя  Строкова  вела переписку  с Америкой, живя в Петровском заводе. Под  «Дальтон-системой» она, вероятно, подразумевала систему символов  химика Джона Дальтона, которую могла изучать в Педагогическом училище. А лик-пункты   –   это, конечно,  так называемые «пункты ликвидации безграмотности», или  «ликбезы», распространенные тогда в России повсеместно.
    Потом Галя умерла (кстати, как раз в год её смерти посёлок Петровский завод  был переименован в  город Петровск-Забайкальский, так называется он и сейчас), а ровно через год после этого письма, то есть уже почти через два месяца, прошедших со дня Галиной кончины, прилетела в Канск телеграмма от Мстислава из Тифлиса, где он преподавал фортепиано в Консерватории:
 
  «Потрясен известием смерти Гали прошу принять хотя запоздалое искренне глубокое соболезнование всех нас Мстислав Виноградов».

      Юный Вячеслав, как и другие, тяжело переживал утрату сестры. Теперь он остался старшим из детей и должен был присматривать за Варей и Юлей. Все трое дожили в тесной дружбе до старости (последние десятилетия обе сестры неразлучно обитали в маленькой ленинградской квартирке за Невской Заставой) и умерли один за другим в течение года: Вячеслав в июле 1984-го, Юля в ноябре, Варя   –   в июне 1985-го.
    А жизнь в Сибири шла своим чередом. Вяча оканчивал школу в Канске-Енисейском и подумывал о продолжении образования, выбрав для этого далёкий Ленинград. Его по-прежнему интересовала лесная тема, которой он и задумал посвятить жизнь.
    В книге "Пернатые друзья лесов" он вспоминает:

    "Вырос я в Восточной Сибири, в таежных лесах. Голоса и пение местных птиц изучал с детства, знал их, наблюдал за птицами, а больше всего охотился. Богата была в то время обжитая Сибирь боровой и водоплавающей птицей".

        Имея живой ум и творческие наклонности, в старших классах школы он изобрёл вечный («вячный») двигатель. Дед сам иронично рассказывал мне об этом:
     –   Я придумал так: поролоновая палочка  устанавливается в желатине. Она пропитывается им и сгибается под собственной тяжестью. Когда желатин испаряется, наклоняется в другую сторону. Затем точно так же: пропиталась, испарился и     –     обратно. Так и качается всё время. Медленное, но движение! Похвастался учителю, а он говорит: «Ведь желатин-то испарится со временем весь! Подливать придётся». А я и не подумал об этом! Под стеклянным колпаком поместить     –     испарения не будет. Эх, опять не вышло с «перпетуум-мобиле»! 
  (Насколько мне известно, поролона в те времена ещё не было, но говорил он,  помню, именно так. Возможно, был какой-то иной  материал с аналогичными свойствами).



14.

        Вяча любил играть в шахматы с отцом. В такие часы они ничего не замечали вокруг, уходя с головой в игру.  Но для этого не всегда было время: приходилось зарабатывать на хлеб себе и семье: после окончания семилетки  Вячеслав работал  воспитателем  в той же школе, затем продавцом газет в киоске вместе с отцом. Позднее Всеволод Петрович в письмах благодарил сына за это подспорье.
Послужил  он и счетоводом, и даже каюром в Эвенкии    –    погонщиком собак, запряженных в нарты.  Хотя главным занятием жителей того края было оленеводство, но и собака играла не меньшую роль в таёжной жизни.

     Это был интереснейший период в его судьбе. Он близко познакомился с культурой эвенков (или эвенов, не знаю, как «учёнее») и очень подружился с ними. Он видел их одноэтажные дома с жильем в подклете, надевал их одежду - камлею из оленьей шкуры, парку, кухлянку, торбаса.
     Впечатления от своего эвенкийского периода жизни он через несколько лет отразит в стихотворении «Ночёвка»:

…Нежнее голоса Наяды,
Приятен лай собачий мне.
Их шкуры серы и лохматы,
Глаза их красны, как в огне.

Окончен путь, и остановка
Нам отдых и тепло сулит.
Приятна у костра ночёвка,
Костёр смолистый дым курит.

Легли собаки. Мы, каюры,
Готовим чай, костёр дымит.
Разостланы медвежьи шкуры,
И мой Вайгач в тепле шалит.

«Цыц, пёс! Что расшалился сильно?
Ты, видно, за день не устал?»
Глаза закрыл Вайгач умильно
И уши острые прижал.

Мороз седой, сердитый очень,
Овеял нас дыханьем злым.
Костёр ему во мраке ночи
В глаза пускает едкий дым.

Приятно лечь на мех пушистый,
С дороги дальней отдохнуть…
Разбудит нас восход лучистый,
Идём мы утром снова в путь!


    Это стихотворение, по позднейшему признанию его автора, было "читано на занятиях литературного кружка, разнос получил".


      На ловца и зверь бежит. Писатель и поэт, ботаник и журналист, автор более тысячи публикаций, в основном на ботанические темы, а также радио- и телеведущий Михаил Маратович Диев (радио России уже несколько лет вещает по выходным дням в прямом эфире его передачу «Универсад»; ведёт он также передачи  «Миллион друзей», «Байконур» и другие),  случайно выйдя на мои записки о деде в Интернете, написал мне письмо. Оказывается, когда-то  дед поведал  ему  некоторые истории из своей жизни. Было это во время совместного пребывания в лесном лагере биологического кружка, когда Миша только заканчивал школу.

    «Он мне кое-что рассказывал о своём детстве и юности, -  написал  мне Михаил Маратович.  - Я даже что-то использовал в своих передачах на радио.  Теперь понимаю, что он выбрал меня в слушатели потому, что я, как и Вы, Михаил и одного с Вами возраста».

     Действительно, мы оба 1964 года рождения.  Конечно, я с радостью позвонил Михаилу  на его дачу под Москвой, как он предложил   –   в силу специфики профессии  радиоведущего  ему удобнее общаться устно, нежели письменно. Он поведал мне много интересного о деде, и в частности, о той полосе его жизни, о которой сейчас рассказываю:

    - Эвенки называли его «Лось».  Интересно было бы в эвенкско-русский словарь  заглянуть  –  что это слово у них означает? Ну, можете себе представить: маленькие эвенки, низкорослые в основном, и рядом – огромный он! 
     Вячеслав Всеволодович  очень увлекательно говорил мне, как они били в тайге белку и соболя. Били из лука тяжёлой деревянной стрелой с особым набалдашником, чтобы шкуру сохранять в целости. А  ещё  –  из кремневого ружья:  насыпали на полочку порох и стреляли с треноги.
    Они откочёвывали очень далеко. В тайге он пропадал по несколько месяцев. Когда приходили за ним для новой экспедиции, он просто оставлял дома записку: «Я  в  тайге». И никто не волновался!

     Пока мне не удалось установить пересечения слова «лось» в эвенкском и русском языках, как советовал Михаил   –   трудно найти сегодня специалистов.
    Сейчас Михаил Диев готовит к выпуску свою очередную книгу под названием «Натуральные истории». Туда, по его словам, «войдёт и пара баек Вячеслава Всеволодовича».
 
     И ещё один интересный факт. В годы проживания семьи Строковых  под Канском  у них дома  обитала  двухлетняя  рысь по имени Пушок. Она была совсем ручной, словно домашняя кошка, и любила, когда Вяча и Варя с Юлей гладили её. В холодные вечера дети согревались тем, что клали на неё ноги.
    Вот как вспоминал он об этом жильце в книге «Леса и их обитатели»:

   «Мы жили на окраине небольшого сибирско¬го поселка, в доме, где была выращена рысь. По¬вадки ее в комнате напоминали кошачьи: маленькая она любила лежать на коленях и щурилась, когда ей по¬чесывали за ушами, взрослая ложилась у ног и «мур¬лыкала»; мурлыканье напоминало работу довольно боль¬шого электромоторчика. Ела она все, но только свежую пищу, отворачиваясь от вчерашних щей. Какого-либо особого интереса к сырому мясу не проявляла и даже из предложенных одновременно сырого и вареного мяса брала вареное. Крупные кости обгладывала, как со¬бака, лежа на животе и придерживая мосол лапами. Бу¬дучи уже двухлетней, подолгу играла с деревянным чурбаком, подвешенным на веревке к потолку. Вытянувшись во весь рост и стоя на задних лапах, любила «точить когти» о косяк двери, тогда из-под них на пол сыпались тонкие древесные стружки. В зимнее время, в отличие от домашних кошек, не лезла на печь, а спала на коврике у входной двери, а то и в сенцах, но на огонь в русской печи могла смотреть все время, пока то¬пилась печь.
   Выпущенная во двор, на домашних птиц рысь не об¬ращала внимания, а собак, еще будучи котенком, она приучила не подходить к ней. Иногда уходила на полдня в ближайший лес. Чем она там занималась, неизвестно, но, возвратясь, от еды отказывалась и только лакала воду. Так как вблизи поселка в лесу особой дичи не было, то, очевидно, наш Пушок ловил там мышей. Лю¬бимым местом Пушка была слабопокатая крыша хлева, по-сибирски — стайки, на которой рысь дремала или смотрела на дорогу, идущую из леса к воротам. Когда на дороге появлялись знакомые Пушку люди, зверь поднимался на ноги и смешно, по-собачьему, вертел ку¬цым хвостом из стороны в сторону; при появлении не¬знакомых — прыжком перемахивал с крыши во двор и скрывался в сенях» (стр.186-187).

     В 1971 году режиссёр Агасий  Бабаян снял фильм «Тропой бескорыстной любви»    –    о ручном рысёнке по кличке Кунак  (позднее, с 1982 по 1994 год были выпущены ещё три фильма  этой серии). Интересно, что  анонс   фильма   в 11-м номере журнала «Юный натуралист» за  1971  год  гласит: «Как известно, рысь почти невозможно приручить».


15.

  Отдельно хочу сказать немного о семье Лидии Строковой, старшей сестры Всеволода. Во-первых - потому, что со своим мужем Всеволодом Фёдоровичем Виноградовым она связана родством через «строковскую ветвь», и далее   –   через роды Иллюминатовых, Облязовских, Каталонских и наконец   –   Виноградовых. Таким образом, муж её приходился ей троюродным племянником, хотя был старше её на четыре года. А во вторых - семья Виноградовых сама по себе весьма интересна. Род Всеволода Фёдоровича, пожалуй, известен «вглубь веков» ещё дальше, нежели наш, строковский. Родоначальником его является казак Иван Шапрь, родившийся  в 17-м веке. От него сохранилась и переходит по сей день к потомкам серебряная чарка, побывавшая таким образом в руках уже десяти поколений. Всеволод Фёдорович окончил Духовную Академию и всю жизнь был протоиереем, даже после революции. Он крестил и моего деда, и ещё многих новорожденных родственников.

    Брат его матери, Дмитрий Каталонский, был певцом с очень красивым голосом, он выступал и на императорской сцене. Другой её брат, Александр Каталонский, был женат на Евгении Мирандовой, связанной родством с революционером Чернышевским.  А поскольку семья  наша стояла на ортодоксально-православных позициях, то все её члены стыдились этой фамильной связи с тем, кто в числе других ниспровергателей подрывал устои государства, и старались не говорить о нём.
      Сам род Мирандовых тоже состоял в основном из священников, живших в Саратовской губернии. Вот какое упоминание об отце Евгении Фёдоровны Мирандовой в связи с открытием окружной библиотеки я нашёл в «Саратовских епархиальных ведомостях» (№ 23 за 2 ноября 1865 года, стр.7):

    “ВслЂдствiе предоствленiя Благочиннаго 4 округа Балашевскаго уЂзда Его Преосвященствомъ разрЂшено открыть в семъ округЂ общую для духовенства, согласно его желанiю, библiотеку, съ порученiемъ завЂдыванiя ею, въ качест†библiотекаря, священнику слободы Трехъ Острововъ Феодору Мирандову и съ обязательствомъ ежегоднаго взноса на оную по 5 рублей серебромъ съ каждаго штата».

    У Всеволода Виноградова было множество сестёр и братьев, но почти все они умерли в детском и юношеском возрасте. Из 15-ти детей, родившихся в его семье, имели потомство, кроме него, только братья Клавдий и Лев. Продолжатели рода  Клавдия живут сейчас в Загорске, но они, как передали мне, оказались людьми низкой культуры и не пожелали общаться с родственниками, разыскавшими их. Дочь же Льва, Татьяна Львовна Виноградова, не одно десятилетие преподавала эстрадный вокал в Московском институте культуры, сейчас она пребывает на пенсии.
    Лидия и Всеволод Виноградовы произвели на свет четверых детей: Мстислава, Нину, Бориса и Маргариту (которую родные всю её жизнь, а прожила она 93 года, так и продолжали называть «тётей Пусей»).   Дальше всех пошёл старший сын  Слава (Мстислав), 1892 года рождения. Он окончил в Петрограде юридический факультет Университета, а затем ещё и Петроградскую Консерваторию. И делом жизни он выбрал всё же музыку, а не юриспруденцию. Несмотря на неспокойную предреволюционную обстановку в столице и бушующую  Мировую войну,  Мстислав очень серьёзно учился  на фортепианном факультете нашей Консерватории и усиленными занятиями на рояле  добился значительных результатов.
    «Говорит, что “абсолютно нет времени”,   –   пишет Всеволоду Строкову его сестра Лидия, мать Мстислава.

    По окончании Петроградской Консерватории Мстислав Виноградов переехал в Тифлис и стал преподавать в нём. Тифлис он выбрал не случайно:  там была   родина его невесты Нины, учившейся в Петроградской консерватории вместе с ним на фортепианном факультете,  там жил  её отец  Иван Павлович Федотов  -  лучший в городе стоматолог, у которого лечились сам губернатор и прочие, как сказали бы сейчас, vip-персоны.   Вот что сообщает об этом Лидия брату:

    «Тебе уже писали о женитьбе Славы. Что невеста у него была в Тифлисе, мы давно подозревали, но всё же не думали, что он так скоро женится. Но у него с воинской повинностью дела уладились так, что он будет «служить» с 9-ти до 2-х часов, а вечерами ходить и на занятия, и таким образом должность за ним
 останется. Жена его Нина Ивановна Федотова, дочь доктора, после института кончила вместе с ним Петроградскую консерваторию. Девица, говорят, умная, тихая и приветливая. Одним словом, партия неплохая. Одно ставят все в упрёк Славе, что он не известил нас о таком событии заранее, а написал, уже обвенчавшись. В оправдание своё он только и написал, что у ней есть предрассудок не говорить заранее никому о важных делах, иначе неудача будет. Теперь я состою в оживлённой переписке с своей невесткой Ниночкой, а весной со своей Ниной съездим в Тифлис посмотреть на их житьё. Сам Слава, ссылаясь на недосуг, писал нам короткие открытки, а теперь и это перестал, возложив на жену переписку».

     Далее Лидия рассказывает о профессиональных достижениях сына:

    «Играл он в камерном и в симфоническом концертах, имел успех и подношения. Прислали вырезки из газет с отличными отзывами. Все единогласно находят блестящую технику, художественное исполнение, называют интеллигентным музыкантом».

     Сохранилось множество афиш с его концертов   –   и сольных, и оркестровых.    «Слава имеет имя большой музыкальной величины»  –  это уже  из более позднего письма Всеволоду его старшего брата, Александра Петровича Строкова, о котором я уже говорил.
      В возрасте 28 лет Мстислав уже стал профессором, что явствует из записи в его сохранившейся трудовой книжке («Апрель 1920 года: возведён в звание профессора Консерватории»). Длительное время он преподавал фортепиано, чудом сумев пережить  репрессии  30-х годов. Будучи по второму образованию юристом, он возмущался многими действиями местных властей и пытался бороться с произволом на базе законности:  писал в комиссариат, в суды, в газеты. В результате за ним была установлена слежка НКВД, под окнами дома постоянно дежурил автомобиль. «Люди в сером» ходили за ним по пятам. Нет сомнения, что он был бы репрессирован. Спасло его лишь то обстоятельство, что он в своё время учил музыке сына тогдашнего народного комиссара Лаврентия Берии, Серго. Жена Мстислава позвонила самому наркому и пожаловалась на притеснения. Берия тут же приказал снять наблюдение и оставить молодого профессора в покое.

     В послевоенное время, когда в Грузии начались беспорядки, Мстислав перебрался в Москву и стал вести класс фортепиано уже в Московской Консерватории. Таким образом, он проделал параллельный путь с выдающимся педагогом Генрихом Густавовичем Нейгаузом, который тоже в молодом возрасте стал профессором той же Тифлисской Консерватории, а после этого длительное время преподавал в Москве, воспитав плеяду пианистов с мировым именем.
    Мстислав Всеволодович Виноградов написал несколько работ по музыке. У меня дома хранится две его рукописи (точнее, одна - рукопись, другая - машинописный труд), посвящённые: первая     –    музыкальной фразировке, вторая     –      аппликатуре в произведениях И.С.Баха.
    Как и его коллега Г.Г.Нейгауз (они преподавали в соседних классах Московской Консерватории), Мстислав Всеволодович был человеком большой культуры, глубоким знатоком истории европейской музыки, литературы и живописи, владеющим более чем двадцатью языками. После этого образованнейшего для своего времени музыканта осталась обширная библиотека с уникальными по тем временам собраниями сочинений и энциклопедий – такими, как Энциклопедии европейского искусства, 80-томная Энциклопедии Брокгауза и Эфрона (кстати, в отличном состоянии), множество альбомов по истории живописи и многие другие редкие для того времени издания.
    О Мстиславе я рассказал, чтобы понятна стала пожизненная любовь Вячеслава к музыке, которую определило это общение.  Ведь не только в детстве, но и в юности, и в зрелом, и в пожилом возрасте  Вячеслав Всеволодович продолжал часто общаться с Мстиславом Всеволодовичем (жили двоюродные братья не слишком далеко друг от друга, на набережных в центре Москвы: один на Ростовской, другой на Фрунзенской, –   и у обоих окна просторных рабочих кабинетов выходили прямо на Москву-реку). Вот почему Вячеслав, живя до войны в Ленинграде, при каждой возможности посещал Филармонию и знал множество классических произведений.

    Вторым ребёнком Лидии и Всеволода Виноградовых была дочь Нина. Она тоже вслед за Мстиславом окончила Петроградскую Консерваторию. В то время директором её был Александр Константинович Глазунов. В одном из писем к матери Нина восхищается им: если б ты могла видеть, мама, нашего директора! Милейший, добрейший человек, и музыкант прекрасный!
    Примерно то же самое говорили многие, знавшие Глазунова лично, а он возглавлял нашу Консерваторию в течение 23-х лет! При этом дал "зелёную улицу" многим выявленным им дарованиям. Да ещё успевал сочинять симфонии, концерты, балеты и много другой прекрасной музыки. Для меня это   -  одна из ключевых фигур в отечественной музыкальной культуре. Его фа-минорный Первый концерт для фортепиано с оркестром   –  любимое моё  произведение этого жанра. В нём слышится истинно русская ширь, рахманиновская мелодичная распевность, – и мне очень хотелось бы, чтобы он был так же известен и популярен, как концерты Рахманинова. Он стоит того.
    В Петрограде Нина вышла замуж, но детей, насколько мне известно, у неё не было.

    С потомками Бориса, третьего ребёнка в семье, я и сейчас довольно тесно общаюсь, особенно с его дочерью Ириной Борисовной Виноградовой. Именно у неё хранится множество архивных материалов, которые послужили основой для этих записок о наших общих предках. Живёт она с сыном и внучкой в Зеленограде под Москвой. В их заботливых руках в полной сохранности пребывают не только уникальная библиотека Мстислава Виноградова, но и его антикварная мебель   –   например, отреставрированный ими просторный резной письменный стол-бюро со множеством ящиков, который служил ему ещё в Тифлисе, а затем и во время работы в Москве.
    Что до потомков четвёртого ребёнка Маргариты, то её единственная, тоже проживающая в Москве внучка, Ирина Максимовна Давыдова, сейчас является концертирующей пианисткой, а также преподавателем фортепиано и концертмейстером. Эта интересная женщина, тонкая творческая натура  -   потомок одной из ветвей рода князей Давыдовых, состоит в Дворянском собрании и периодически делает доклады о своих предках.




                Продолжение (часть 2-я) здесь:               
                http://www.proza.ru/2011/10/09/293