Терпсихора танцует, а я пою.
Александр Васильев
Я вздрогнул и огляделся: вокруг тяжело текла реальность ночного клуба. Глубокие басы индастриала били по грудной клетке, слегка тошнило. Было темно, в центре огромного зала четыре бетонные колоны ограничивали танцпол, на котором бесновались люди. Разум подсказывал, что они, скорее всего, танцевали, но мелькание стробоскопа сделало картинку дерганой, словно всех их било в конвульсиях. Часть посетителей сидела за столиками, в одном углу какой-то нигер лапал и целовал блондинку, елозившую у него на коленях. Себя я обнаружил за стойкой.
- Эй, мужик, ты чего? – официант щелкнул у меня перед лицом пальцами. – Ты нормальный?.. Слава богу!.. А то я уж подумал, что ты сейчас грохнешься на пол. Уверен, что не передоз?
- Уверен, - проскрипел я и закашлялся. Голос был резкий и каркающий, как будто я не говорил лет пятьдесят по меньшей мере. – Все в порядке. Я не употребляю наркотики.
- Да ладно, - хмыкнул бармен. – Тут все употребляют. Тебе налить, может? А то ты все еще бледный…
- Давай.
- За счет заведения, - он налил мне в рюмку виски, я проглотил залпом.
Мелькающие красные огни придали лицу моего «благодетеля» жутковатый, потусторонний вид, я чуть не подавился выпивкой.
В дальней стороне зала располагался пульт ди-джея, слева от него -пьедестал, единственное ярко освещенное место клуба, а на пьедестале… Танцевала девушка – рыжая, гибкая, пульсирующая. Сатура было ее имя. И Сатура была причиной моего нахождения здесь. Не знаю, сколько времени я наблюдал за ней: казалось, она была рождена музыкой, чувствовала и подстраивалась идеально под любой ритм, любое звучание. Я вдруг поймал себя на том, что много раз наблюдал за ней вот так, не только здесь, не только в это время… Я не понимал толком, но отдавал себе отчет, что сама мысль о ней вызывала во мне смесь восхищения и желания, но где-то на загривке сознания чувствовался притаившийся ужас.
- Налей-ка мне еще, парень…
Она закончила танцевать где-то около четырех утра.
- Ты идешь, Чарли? - Сатура стояла у барной стойки, перекинув через плечо пиджак. – Или ты снова напился до такой степени, что мне придется просить помощи охраны?..
- Что ты нашла в этом пропитом типе? – тут же влез бармен. – Тебе стоит только пальчиком поманить, и сбежится толпа парней куда богаче, моложе и приличней Чарли.
Она рассмеялась, запрокинув голову. Господи, какая у нее длинная шея, какая белая…
- Ты на себя, что ли, намекаешь?..
- Нет, я такое же ничтожество, как и Чарли. Просто мне интересно, что же в нем такого.
- О, детка, понимаешь ли, Чарли уникален в своем роде. Он – волшебник, я бы сказала. Таких, как он, больше нет. Правда, дорогой? - она поцеловала меня. – Так ты идешь?
- Да, дорогая.
Когда мы уходили, я заметил зависть, с которой смотрел нам вслед бармен, и почувствовал некое удовлетворение.
Отель был приличный, дорогой. Шелковые простыни в черно-белую полоску дарили иллюзию прохлады в этой душной дымной комнате. Мои вещи были разбросаны по всему этому необъятному траходрому, кроссовки я давно уже наловчился сбрасывать так, чтобы попадать ими в чужие кресла. Эти были в стиле ампир – кресла, не кроссовки. Я лежал, шелковые простыни ласкали кожу, а я жалел только об одном: я не достаточно пьян, чтобы не предполагать, что произойдет дальше.
Сатура тихо немелодично напевала в ванной, но голос ее я слышал отчетливо, словно она шептала мне в ухо. Так было всегда. Мы возвращались из клуба, где она танцевала (сегодня в одном, завтра – в другом) ранним утром, она шла в душ, а перед этим обеспечивала, чтобы мне хватало алкоголя. Я старался напиться до потери сознания, потери пульса, но никогда не оказывался достаточно пьян. Она выходила, нагая и влажная, из ванной, чтобы возлечь со мной – то был столп мироздания: она танцевала, а потом делила со мной ложе. Я пил, чтобы не брать ее, чтобы физиология взяла верх над этим противоестественным влечением, но ни разу еще я не обыграл Сатуру на ее поле. Правда была в том, что я не хотел ее, я боялся ее, временами я испытывал к ней отвращение, но не мог устоять перед ней.
Тихо скрипнула дверь, на меня дохнуло теплом. Сатура стояла у двери: бесстыдно нагая, капельки влаги, скользящие по коже, казались конденсатом на мраморе.
- Ты готов, Чарли?
- Нет.
Сатура рассмеялась.
- Почему тебе так нравятся эти игры?.. Ты всегда начинаешь прелюдию с них.
- Давай мы сделаем это завтра? – я почувствовал себя слабаком: голос дрогнул - я просил, а не утверждал.
- Не вижу причин, почему бы нам не сделать это сейчас.
- Я не хочу тебя.
Она томно улыбнулась, растягиваясь рядом со мной, подобно кошке. Как же вкрадчиво она приближается, мороча голову жертве!..
- Хочешь. Конечно, хочешь. Всегда хотел. И поэтому я здесь.
Затянулся я так глубоко, что потемнело в глазах. Сатура взяла мое запястье в свои руки и тоже затянулась сигаретой из моих пальцев. Небо за окно было серым. Я лежал и не чувствовал ничего, кроме беспросветной тоски, - ни удовлетворения, ни спокойствия, ни усталости. Как в кошмаре, я не мог вспомнить, как я здесь оказался: не в постели отеля, а с этой женщиной, в этом городе, в этом дне. Я силился вспомнить, но не мог – и это было первой ласточкой моей надежды.
Чем-то этот клуб ей приглянулся, она танцевала здесь уже вторую неделю. Ко мне тут тоже привыкли. Уж не знаю, кем меня считали: ее менеджером, личным драгдилером, старым козлом, который просадил на нее все деньги и теперь жалостливо за ней таскался, но меня не выкидывали отсюда и даже наливали за счет заведения. Я успел познакомиться со всем персоналом и некоторыми завсегдатаями. Большинство из них смотрели на Сатуру с неприкрытой похотью – и мужчины и женщины. И у меня родилась мысль: если я найду ей любовника, возможно, она оставит меня в покое хотя бы на некоторое время. Несколько дней я прощупывал почву с администратором клуба Джеком Бэрроузом - мне казалось, он пойдет на что угодно, лишь бы поиметь Сатуру. Но когда я прямо сказал, чего от него хочу, Бэрроуз разочаровал меня – он оказался сообразительным малым.
- Э нет, Чарли, я не собираюсь лезть в ваши разборки. Если ты хочешь от нее избавиться – валяй! Хотя черт его знает, отчего ты такой придурок, но до этого я вмешиваться не собираюсь.
Тогда я переключился на одного из посетителей, который совсем подвинулся на Сатуре: уже несколько дней он приходил и тупо стоял перед пьедесталом все время, пока Сатура танцевала. Он уходил последним – и только потому, что его выпроваживала охрана, но явно было заметно, что он хотел дождаться Сатуры и увязаться за ней. Сатура же не обращала на него никакого внимания – этот бедняга был не первым и уж точно не последним.
С ним я решил действовать осторожней. Разговаривал, покупал ему выпивку. Честно говоря, собеседником он был паршивым, беседу поддерживать не стремился, но на бесплатную выпивку велся. Все, о чем он мог говорить, была Сатура. Тогда я сделал прямой выпад – и попал. Я был прав: этот согласится на все, только бы получить Сатуру.
Она засмеялась, когда я сказал, что этот парень поедет с нами. Сатура сразу все поняла. Пока мы ехали на старом форде в отель, парень все старался облапать Сатуру. Я вдруг понял, что даже не поинтересовался, как его зовут, и почувствовал себя сволочью. Однако лучше уж винить себя потом, чем не делать вообще ничего. В отеле порок расцвел пышным цветом, но до того, как процесс перешел в основную стадию, парень остановился и уставился на меня:
- Эй, мужик, ты бы свалил отсюда! Чего ты пялишься? Извращенец, что ли?
- Нет, дорогой, - Сатура повернула его лицо к себе и поцеловала. – Он будет смотреть. Ты что, не понял?.. Все это для того, чтобы он смотрел.
- Мы так не договаривались!
- Ну, тогда тебе ничего не обломится, можешь проваливать!
- Нет, подожди, подожди…
Я хотел выйти, правда. Как только он заговорил обо мне, я осознал, что стою посреди комнаты столбом. Больше всего на свете я хотел выйти, оставить их наедине и бежать отсюда – наконец вдохнуть глубоко, зная, что она занята не мной. Но я почувствовал, что не могу двинуться с места, меня словно разбил паралич. Сатура смотрела мне в глаза, пока оба – она и этот парень - судорожно раздевались, ласкали друг друга, пока он быстро и грубо имел ее… Она смотрела мне в глаза и плотоядно улыбалась, а я не мог не то, что уйти – я даже моргать не мог. В самом конце, когда Сатура вскрикнула и выгнулась дугой, он захрипел и стал дергаться. Она столкнула его с себя, столкнула на пол, где он забился в конвульсиях еще сильнее. Я увидел пену, текущую у него изо рта, лицо исказила гримаса боли. Что это – припадок? Сердечный приступ?.. Вот черт! Я попытался броситься к нему, но все так же остался на месте, не моргая, глядя, как он умирает. Только хриплый смех Сатуры царапал слух, и я понял, что такой смех уже когда-то был. В груди у меня болезненно заныло от ощущения, что все это – лишь повторение, но повторение чего?..
Полиция приехала быстро, тело унесли. Нас допрашивали по отдельности. В тот краткий миг, когда я остался с ней наедине, я в растерянности спросил, что мне говорить полиции, а она с улыбкой ответила, что полиции нужно говорить правду и только правду.
Обвинений нам предъявлено не было, Мэтт Джонсон (так его звали, как оказалось) умер по естественны причинам. Детектив, который меня допрашивал, задавал много вопросов не только о том, как это произошло, но и обо мне – в том числе, много ли я пью, принимаю ли какие-либо лекарства. Вопреки моим ожиданиям, он не пытался на меня ничего повесить, но заявил, что у меня что-то похожее на маниакально-депрессивный синдром (хотя по его же словам, он не особо разбирается в этой психологической белиберде), и мне стоило бы обратиться к врачу, пока не причинил вреда себе или «красотке, с которой я занимаюсь всеми этими извращениями».
Когда они ушли, я понял, что идея-то была неплохая. Когда я пытался анализировать свою жизнь, то каждый раз натыкался на чертову стену, за которой память была неверной и зыбкой. Что я помнил до того момента, как несколько недель назад обнаружил себя в том проклятом ночном клубе? Толком – ничего, память растекалась, как акварель по стеклу. Порой у меня в голове возникали странные картины: женщины в вычурных платьях, балы, опиумные курильни, китайцы с старомодных одеяниях, напудренные парики. Все это казалось столь же живым, как и реальные воспоминания, хоть этого быть и не могло.
И я решился: пора хоть что-то предпринять. Вначале просто не получалось понять: были то воспоминания или необычайно яркие галлюцинации. Пришлось ограничить себя в употреблении всего, что не было необходимо для поддержания жизнедеятельности. Конечно, эти мои опыты встретили отпор Сатуры - трезвым и адекватным я ее не устраивал. В любом случае, я выиграл пару дней, а видения мои не исчезли. Стало быть, даже если и галлюцинации, то не от веществ, изменяющих сознание. Времени у меня было предостаточно (большую часть дня Сатура посвящала себе), почему бы не копнуть глубже? Я стал искать книги, связанные с работой мозга, механизмами памяти, амнезией. Порой, начиная читать какой-либо абзац из наиболее известных авторов, я мысленно продолжал его слово в слово, зная в точности, что будет написано далее. Господа Линдсей, Норман, Милнер не говорили ничего нового, лишь напоминали мне то, что я до этого уже знал. Я сделал вывод, что ранее интересовался вопросами памяти, то есть можно предположить, что подобные проблемы у меня не впервые. Если я мог вспомнить психологические концепции, изученные ранее, то память понемногу возвращалась, ведь так? Сложность была в том, что я никак не мог припомнить нечто действительно важное, а именно: как я оказался с Сатурой, чем вызвано маниакально притяжение к ней, кто она вообще такая? Кто, в конце концов, я сам? Когда я задал себе этот вопрос, я понял, что он был самым главным. Я силился почувствовать себя, осознать – но не мог. Я ведь не знал, кто я, чем я занимаюсь, сколько мне лет. Не знал даже полного своего имени. Я понятия не имел, кем являюсь, но мне почему-то казалось, что как только я это узнаю, выяснить все остальное будет лишь вопросом времени.
Почему я не полагался в ответах обо мне на Сатуру? Она издевалась надо мной. Каждый раз, как я допытывался у нее, кто я и кто она, она придумывала все более неправдоподобные истории: то мы были братом и сестрой, наследниками богатого шейха с востока, которые сбежали, чтобы избегнуть наказания за инцест; то я представал в образе Пигмалиона, а она – Галатеи; то я был известным продюсером, который влюбился в танцовщицу и повсюду стал следовать за ней, поскольку она отказалась от славы и богатства; то она представлялась лишь фантазией меня – древнего старика, который медитировал и грезил ею… Сатура смеялась надо мной, чем более важным мне казалось что-то, тем больше удовольствия она испытывала, растаптывая мои чаянья.
В конце концов, я окончательно запутался в своих воспоминаниях, фантазиях, лжи Сатуры. Я понял, что сам не смогу решить все эти вопросы, - мне был нужен специалист.
Доктор Эрика Мейер практиковала что-то около двадцати лет и заслужила репутацию весьма скандальную. Она была, что называется, широко известна в узких кругах: прежде всего, она использовала широчайший спектр методов воздействия на память – от банального гипноза до электрошока, галлюциногенов, по непроверенным источникам дело чуть ли не доходило до оккультных ритуалов. В любом случае, какими бы ни были ее методы, они полностью оправдывали себя, и на выходе наибольшее количество обратившихся к ней пациентов преуспевали в восстановлении памяти и решении довольно сложных (насколько мне хватало моих скромных знаний в этой области, чтобы оценить ситуацию) психологических проблем. Думаю, ее довольно успешная практика, а также порой не слишком научные, по мнению остальных врачей, методы стали причиной остракизма в медицинском сообществе. Однако этот факт ее особо не беспокоил, насколько я понял. Зарабатывала она, судя по всему, изрядно, хоть и считалась для больных чем-то вроде «крайней меры» подобно какой-нибудь гадалке или шаману. Последние несколько лет она вообще занималась только случаями, которые ее могли заинтересовать оригинальностью, спецификой симптомов или многообразием проявлений. По моим сведениям, большинство ее нынешних пациентов отсеивалось после первых трех приемов – столько она посвящала полному ознакомлению с новым случаем. Главной сложностью было заинтересовать ее, поэтому все свои видения, воспоминания – реальные ли, ложные ли – я перенес на бумагу, стараясь восстановить как можно больше деталей. Я надеялся, что широкие взгляды на способы лечения смогут мне помочь – да что уж там, я не особо отличался от остальных в подобных вопросах, рассчитывал, что помочь она мне сможет быстро. А еще … ее имя мне показалось знакомым.
Я полагал, что довольно сложно будет попасть к ней на прием, потому очень удивился, когда меня записали на следующий день после моего звонка секретарю Мейер. Время приема выпало удачно: вторая половина дня, когда Сатура только просыпалась и предпочитала много времени проводить в ванне. В это время я всегда бывал предоставлен себе. Я собрал все свои заметки и на такси отправился к доктору Мейер. По дороге я продумывал «вступительную речь», что я скажу ей, как, какими словами, чтобы зацепить ее, удержать внимание на моем случае - уж мне-то он точно казался уникальным. Я думал, что мне придется просидеть в приемной минут пятнадцать, даже если на приеме у доктора никого нет. Такие люди любят заставлять вас немного подождать - это как театральная пауза, чтобы вы в полной мере смогли оценить всю важность последующей за этим сцены. Однако секретарь сразу провела меня в кабинет, едва я назвал свое имя.
Кабинет доктора Мейер был довольно большим, мебели же содержал мало, отчего чувствовался простор. Вдоль стен не стояли так любимые врачами полки с тематической литературой, там висело несколько лишь абстракций без рам. Справа стояла аккуратная софа, у окна напротив двери – массивный стол, за которым и сидела доктор Мейер, перед столом – огромное кожаное кресло.
- Спасибо, Марлен. Будь добра, не беспокой нас во время приема.
Секретарь кивнула и тихо прикрыла за собой дверь.
- Ну, присаживайтесь, что же вы стоите. Я так и думала, что это будете вы!
Эрика Мейер была женщиной средних лет, со строгой прической, в костюме-тройке и очках. Кожа ее казалась бледной, словно несколько лет не касалось ее солнце. Она улыбалась и указывала мне на кресло напротив. Я определенно ее знал, хоть и не помнил.
Доктор Мейер открыла некую панель в стене, которую я сам ни за что не заметил бы, и достала оттуда три папки. За другой такой панелью обнаружился неплохой бар. Она налила себе виски, а мне поставила бокал и бутылку с изумрудно зеленой жидкостью.
- Насколько я помню, вы предпочитаете абсент. Ну, строго говоря, это полынная настойка, абсент у нас достаточно давно запрещен, в последнее время его достать все сложнее. Да и вы, Чарльз, не появлялись довольно давно. Если не против, обойдемся без классических ритуалов приготовления к употреблению, воспользуемся сахарным сиропом.
Я кивнул. Это становилось все интересней. И когда я попробовал даже эту пародии на когда-то любимый мной алкоголь, столь токсичный, дарящий так много видений и кошмаров, я по жжению на языке понял – да, все верно, это оно. Я уже рядом.
Доктор Мейер меж тем стала рассказывать. Это был четвертый раз, когда я появлялся у нее. Каждый раз у меня были разные фамилии, но оставалось имя. Каждый раз я не помнил толком прошлое, но меня одолевали странные видения. Каждый раз я приходил, потому что меня сводила с ума женщина.
Я был первым пациентом ее самостоятельной практики, появился у нее чуть более двадцати лет назад. Мой случай заинтриговал ее, большую часть рассказанного мною она записала – доктор подала мне папку. Пролистав ее, я узнал свои теперешние грезы, удивился, как точно она зафиксировала некоторые моменты. Отдельная глава была посвящена Сатуре – и в этой главе я с ужасом и удивлением увидел нынешнее притяжение и отвращение к танцовщице. А еще в папке было мое фото. Кажется, за последние двадцать лет я не особо изменился. Доктор Мейер впервые испробовала на мне свои революционные методы. Я был только за - как и сейчас, тогда мне хотелось вернуть себя себе как можно скорее. Тогда мы изрядно преуспели в этом процессе, но память восстановилась не полностью. Я читал на пожелтевшей от времени бумаге вехи моей жизни - они накатывали на меня, как волны Атлантического океана. Эти события возвращались ко мне… Доктор была близка к вскрытию моей личности, извлечению ее на свет божий… Но тут я исчез. Она искала меня, ведь мой случай задел ее за живое, но так и не нашла.
Однако я объявился сам примерно через пять лет. Самым удивительным было то, что я не помнил предыдущего раза, однако же это определенно был я. Доктор протянула мне вторую папку. Опустим скучные детали, она сразу взялась за меня, отвергая методы воздействия, которые в первый раз не имели успеха. Мы дошли с ней примерно до той же точки, что и в прошлый раз – и правда, в летописи моих воспоминаний было больше подробностей по сравнению с прошлым разом. На той же точке восстановления моей личности из пепла я снова исчез.
История повторилась снова еще через несколько лет – воспоминания стали еще более детальны. Я пробежал взглядом по распечатанным листкам из третьей папки, курс лечения прошел быстрее. И вновь я исчезаю в самый интригующий момент.
- В этот раз Вас долго не было – почти восемь лет, - заметила доктор Мейер, делая небольшой глоток виски. – Я уже стала задумываться, что в прошлый раз все прошло удачно.
- Как видите, нет.
Я посмотрел на фото в третьей папке, которое отличалось от двух предыдущих лишь тем, что бумага была новее, однако лицо на нем не постарело ни на день.
- Скажите, Эрика, это более современные распечатки одной и той же фотографии?
- Боюсь, что нет. Каждый раз мы делали новый снимок. Я уже давно, честно говоря, не использую фото пациентов для личных досье – профессиональная память, знаете ли, - но в данном случае мы не нарушаем традицию. Вы не против, если я сейчас сделаю еще один ваш снимок?
Я пожал плачами. Она достала из стола тонкую цифровую фотокамеру, несколько раз щелкнул затвор.
- Вы все еще не хотите открыть мне секрет вашей молодости? Обещаю, что не буду пытаться на нем заработать – мне для личных нужд, - усмехнулась она.
- Рад бы, да сам не понимаю, в чем дело…
- Ну, как хотите. Давайте вернемся все-таки к вашему вопросу. Он не дает мне покоя больше двух десятков лет. – Я кивнул. – Дело в том что. Каждый раз – я уже говорила – вы исчезали на одном и том же воспоминании. Я точно знаю, что это - набор цифр. Мне совершенно определенно известны эти цифры, и я могу их вам назвать. Если самих цифр будет не достаточно, я знаю, как вернуть вам то самое поворотное воспоминание, которое побуждает вас к активным действиям. После трех курсов лечения я знаю все о ваших психосоматических реакциях в условиях ограниченной памяти, так что привести вас в поворотную точку восстановления я могу за один сеанс.
- В ваших словах отчетливо слышится «но», доктор Мейер.
- Вы правы, Чарльз. Ваш случай не дает мне покоя очень долго. Вы заинтриговали меня, будучи первым моим пациентом, но я не смогла разгадать вас - даже несмотря на то, что совершенно непонятным способом вы теряли память еще минимум трижды и по-прежнему возвращались ко мне. Мне нужны гарантии, Чарльз.
- Гарантии?
- Верно. Я хочу быть уверена, что узнаю, чем вызваны ваши периодические провалы в памяти, возвращение на ту точку, откуда вы начинали несколько лет назад.
- Не совсем понимаю, чего вы от меня хотите.
- Допускаю, что после определенных событий вы вспоминали нечто настолько важное для вас, что полностью отдавались своей прошлой жизни, и вам было не до кого – и уж тем более не до меня. Однако там же вас подстерегало что-то, что опять же служило причиной амнезии. Я призываю вас быть более осмотрительным. Но дело не только в этом: пообещайте, после того, как все вспомните, вы придете ко мне и расскажете. Это вопрос не только моего любопытства – это, в том числе, ваша страховка.
Я потер подбородок и сделал глоток нектара зеленой феи – вернее, его суррогата, модного явления в эти времена.
- Справедливо. Обещаю вам, что после того, как узнаю все, я позвоню и запишусь к вам на прием.
- Не стоит, - она протянула мне визитку, - звоните мне лично – в любое время. Я освобожу для вас свое расписание.
- Очень мило с вашей стороны.
- Настолько же, насколько эгоистично. Набор цифр на обратной стороне.
Я перевернул визитку: 6-25 1786 9041821. На мгновение у меня все поплыло перед глазами, а когда вновь стало ясным, то эта ясность и четкость возвратились словно с тихим щелчком.
- Да, все верно, - я вскочил из кресла и ринулся к двери.
- Чарльз, что это за цифры? – крикнула вслед доктор Мейер.
- Банк. Адрес банка и номер ячейки.
Шестое авеню, дом двадцать пять. Банк Траст Иншуаренс. Ячейка 1786.
- Добрый вечер, я могу вам чем-то помочь? – спрашивает клерк за стойкой.
- Да. Да, можете. Я заказывал в этом банке ячейку с номером 1786.
- Минуту, сэр. Назовите, пожалуйста, свое полное имя.
- Чарльз Питер Иннер.
- Верно, сэр. У вас есть при себе документы, удостоверяющие личность?
Я растерялся. Я знал, что за все время у меня было много фамилий – чтобы не вызывать подозрений, говорила Сатура, не знаю уж, о какого рода подозрениях шла речь. Документы всегда доставала она. Нынешняя моя фамилия была Томпсон, до этого – Джексон. Но как минимум три раза я же добирался до своей ячейки, а я уверен, что все три раза фамилии у меня были разные!
- Минуту, пожалуйста, я в последнее время крайне забывчив, - я залез в бумажник, обшарил там все – документов не было. Записная книжка – да, я старомоден, - аналогично. Черт возьми! Но где-то же они есть!!!
Портсигар! Мой портсигар! Я аккуратно снял обшивку – так и есть: старые водительские права и ключ с гравировкой 1786.
- Да, все в порядке. Вот, – я подвинул по лакированной стойке свои права.
- Сэр, прошу прощения, но документ просрочен…
На выяснение обстоятельств ушло больше часа. К делу привлекли сначала менеджера, потом управляющего отделением. Благо, от безысходности и болезненного желания раскрыть тайну моей личности я очень складно лгал, и, в конце концов, мне решили пойти навстречу – принимая во внимания тот факт, как давно моя семья является клиентом банка. В результате перипетий, кстати, я узнал, что ячейку сняли более восьмидесяти лет назад, на что я ответил, что ее зарегистрировал на себя еще дед, мой полный тезка. Благо, сами они изрядно утомились уточнением всех нюансов системы обслуживания и не стали уточнять по поводу документов наследования.
Ключ, конечно, подошел к ячейке. Код, бесспорно, был 9041821.
А внутри лежал только один листок бумаги – очень-очень старый листок, я по первому взгляду понял, что такой бумаги сейчас не найти. Выцветшими чернилами там был написан текст, который едва поддавался прочтению. Но стоило мне разобрать первые пару строк, как все сразу же зазвенело в памяти:
О муза бедная! В рассветной, тусклой мгле
В твоих зрачках кишат полночные виденья;
Безгласность ужаса, безумий дуновенья
Свой след означили на мертвенном челе.
Иль розовый лютен, суккуб зеленоватый
Излили в грудь твою и страсть и страх из урн?
Иль мощною рукой в таинственный Минтурн
Насильно погрузил твой дух кошмар проклятый?
Пускай же грудь твоя питает мыслей рой,
Здоровья аромат вдыхая в упоенье;
Пусть кровь твоя бежит ритмической струей,
Как метров эллинских стозвучное теченье,
Где царствует то Феб, владыка песнопенья,
То сам великий Пан, владыка нив святой.
… И я вспомнил все: болезненная лихорадка вдохновения, опиумные курильни, бред абсента, невыносимую скуку… Все то, что я испытывал два с половиной века назад вернулось с ужасающими подробностями, подобно трехметровой волне захлестнуло меня, заполняя не легкие, но мозг.
Как же мне тогда было скучно! Ничего не было в мире, ничего кроме праха и разложения. Глядя на действительность, я видел только умирание: я смотрел на весну – видел позднюю осень, смотрел на юную красавицу – мне ухмылялся череп из-под разлагающейся плоти. Нет, смерти и тлена я не боялся, куда больше меня пугала невыносимая тоска безысходности: как ни старайся, что не делай, ты будешь лишь куском разлагающейся плоти, что с упоением сожрут черви!
Но однажды в открытых вратах чудесного мира, созданного опиумом, я увидел ее: невыносимое порождение красоты, настолько совершенное, что у меня на глазах выступили слезы. Она танцевала – передо мной, для меня. И с этого момента все, кроме нее, для меня исчезло. Я не думал более ни о чем, звал ее, молил ее прийти ко мне. Я нашел все возможные версии мифа о Пигмалионе и Галатее, силясь найти там ключ к моему желанию, я выучил эту чертову легенду наизусть, но все было напрасно.
Я не мог писать – несколько месяцев не писал ни строки. А потом полубольное сознание в порыве агонии истощенного организма и опиумных видений породило это стихотворение, которое я назвал «Больная муза». И в тот миг, как я окончил его, появилась она: нагая, прекрасная, как полночь, с улыбкой на устах.
- Ты позвал меня – и я пришла, - прошептала она, - теперь ты – мой господин.
Я любил ее, господи, как же я любил ее! Я отдавал ей все, что у меня было, всего себя, а она только танцевала и брала мои дары. Сначала я думал, что она – призванная мною Муза, Терпсихора; потом – что она демон. Потому что годы шли – много лет, но ничего для меня не менялось: не менялась она, не менялся я сам. Во Франции нам пришлось инсценировать мою смерть и уехать – причины и без объяснений понятны. Мы путешествовали по Европе, и, в конце концов, переехали в Америку – вот уж поистине страна свободы. Свобода – это когда всем на тебя наплевать. Но вот только с каждым годом счастливей я не становился, скорее наоборот. Пока я не понял, что это она не дает мне жить – она живет за меня. Каким же глупым и жадным стариком я был, желая в личное владение музу! И вот она, цена – я не властен даже над собой. О господи, господи, господи! Как же мне быть?!..
Вышел из банка я абсолютно спокойным. Я уже знал, что мне нужно делать. Купить револьвер и патроны к нему было не сложно – Америка захлебывалась свободой, пускала ее по своим исколотым венам. Не было страха, колебаний, вовсе нет: я испытывал облегчение, решившись на шаг, который изменит все.
«Нужно позвонить доктору Мейер», - подумал я, когда взгляд мой наткнулся на стилизованный под двадцатые годы телефон в вестибюле отеля. «Потом, - решил я, - когда это закончится, я расскажу ей все». Я торопился: отчасти потому, что не был уверен, что не передумаю (я всегда был мастером свести порыв активного действия к философскому размышлению); отчасти потому, что если пыл ослабнет, Сатура сможет переубедить меня.
Когда я вошел, Сатура красила губы алым у большого зеркала в прихожей, готовясь к вечеру в клубе. Она даже не обернулась, лишь бросила взгляд через зеркало.
- Я все знаю.
- Очень рада за тебя, ты всегда был крайне образован, - алые губы сложились в сочную усмешку.
- Нет. Я знаю, кто я. Знаю, откуда взялась ты.
- И? Откуда же я взялась? – она смеялась, поворачиваясь.
- Из преисподней, полагаю.
- Мне больше нравился твой предыдущий вариант.
- Про мифы?.. Все, что со мной происходит, слишком жутко для мифа.
- Ну что ты, Чарли, - Сатура медленно, походкой пантеры направилась ко мне. – Ты действительно думаешь, что есть какая-то разница между мифом и преисподней?
- Стой, где стоишь! – я направил на нее револьвер и взвел курок.
- Ох, Чарли, опять ты за свое! – она нахмурилась. - Знаешь, эти твои концерты меня уже порядком достали.
- Меня зовут Шарль! - отчетливо произнес я, уж не знаю, для кого больше – для нее или для себя.
- Ты считаешь, что эти выходки что-то изменят? – скучающим тоном спросила она. – Ты – мой, - очень отчетливо, - а я – твоя. Мы будем вместе. Всегда, вечность. Как ты и хотел, помнишь?..
Сердце стучало где-то в горле от ужаса, потому что я неожиданно понял: она говорит правду. И я выстрелил…
- Ну что ж за день-то сегодня такой, а? – сварливо воскликнула Сатура. Пуля пробила ее грудную клетку, прошла навылет и с остервенелым запалом вошла в стену в паре метров позади Сатуры. Она лишь передернула плечами. Рана быстро затягивалась. Не похоже, что этот чертов револьвер причинил ей какой-то вред. – Вот же кретин, ты испортил мне платье! Мое любимое!..
Она двинулась ко мне, взмахнув рукой для пощечины, я отступил назад, споткнулся, сел на ковер. О господи, помоги мне, идиоту, прошу тебя!
Мне показалось это медленным, как во сне: моя рука подносит револьвер к виску, я с трудом преодолеваю сопротивление курка, обжигающе громкий звук, падение навзничь. Знаю, что я не мог это увидеть, наверно, это было всплеском агонии мозга, который еще не понял, что мертв, но мне показалось… Одно мгновение… Всплеск рыжих волос… огромные белые крылья… она тянет руку… и ее голос… наверно… кричит…
- Шарль!..
Я вздрогнул и огляделся: вокруг тяжело текла реальность ночного клуба. Глубокие басы индастриала били по грудной клетке, слегка тошнило. Голова нестерпимо болела, во рту был металлический привкус. Вокруг темно, в центре огромного зала четыре бетонные колоны ограничивали танцпол, на котором бесновались люди. В дальней стороне зала слева от пульта ди-джея - пьедестал, единственное ярко освещенное место клуба, а на пьедестале танцевала девушка – рыжая, гибкая, пульсирующая. Сатура было ее имя.
И взглянув на нее, я испытал безысходную всепоглощающую тоску.