9 мая 2005 года. В большом когда-то селе, у обелиска, установленного в честь погибших на войне односельчан, торжественная церемония празднования Дня Победы. Шестьдесят лет прошло с того времени, шестидесятый раз в этот день приходят на площадь жители села. Фамилии полутора сотен погибших на обелиске обведены свежей золочёной краской и напоминают стройные солдатские ряды на праздничных парадах. Прямых родственников у них осталось мало, даже дети их, рождения тяжёлой довоенной поры, в большинстве своем нашли общий покой на сельском кладбище. Но о погибших фронтовиках помнят – фамилии этих людей, семейные династии остались в селе. И если какой-то шустрый мальчишка, только научившийся читать, найдет в общем списке свою фамилию, да еще не одну, и спросит:
– Кто это?
– Это твой прадед Ефим Степанович, а рядом два его брата – Иван Степанович и Петр Степанович, и отец их – твой прапрадед Степан Емельянович, – заботливо объяснит сыну мамаша.
Празднование Дня Победы шло, как и принято сейчас проводить подобные мероприятия, по сценарию. Глава администрации Павел Егорович, лысоватый и суетливый мужичок предпенсионного возраста, зачитал по бумажке приветствие собравшимся односельчанам и фронтовикам, затем передал слово заведующему клубом – торжественное мероприятие началось.
Всё внимание сосредоточилось на участниках тех давних событий, фронтовиках. В селе их осталось двое. Иван Афанасьевич Бедарев и Петр Никанорович Руколеев. Фронтовики сидят на специально принесенных из администрации мягких стульях установленных невдалеке от обелиска, лицом к собравшимся.
Иван Афанасьевич, по случаю праздника одет в новый, но не особенно отглаженный костюм. На груди его от медалей и орденов рябит в глазах. Только два ордена не блестят позолотой – Орден Славы и орден Красной Звезды. Ордена эти Иван Афанасьевич получил на фронте за боевые заслуги, за шестьдесят лет металл потемнел и восстановить пер-воначальный блеск оказалось невозможно. Были и две потемневших медали: «За оборону Ленинграда» и «За победу» – среди блеска юбилейных медалей и прочих наград почерневшие ордена и медали выглядели инородными телами.
Петр Никанорович одет щеголевато, в крайнем случае, отличался от своего товарища хорошо начищенными туфлями, подогнанным костюмом и, главное, шляпой, вещью редкой для их деревни. На пиджаке его тоже блестел «иконостас», только вот почерневших орденов и медалей не было. Пётр Никанорович улыбался направо и налево, размахивал руками, приветливо здороваясь с гостями и жителями села. Это был его праздник, он его любил.
– Чего развозился-то, вши заели? – со злостью проговорил Иван Афанасьевич, глядя на подпрыгивающего напарника и насколько возможно, отодвинул свой стул от не в меру расшумевшегося соседа.
– Ты, Ваня, сиди спокойно там, где тебя посадили, – убедительно посоветовал Петр Никанорович.
– Осмелел, однако, фронтовичок хренов, – едва сдерживаясь, проговорил Иван Афа-насьевич. – Ещё вякнешь, зашибу стулом.
На удивление Петр Никанорович «вякать» больше не стал, нехотя опустился на стул и отвернулся от напарника. Собравшиеся односельчане слов перебранки фронтовиков не расслышали и сочли, что они просто мирно беседуют.
А к трибуне между тем подходили празднично одетые школьники, деревенские активисты, гости из района. Все они говорили о войне, о заслугах фронтовиков и особенно вот этих двоих, сидящих у обелиска. Говорили так красноречиво и самозабвенно, что фальшь происходящего была понятна и им самим.
Нервы Ивана Афанасьевича на пределе. Дежурные, заученные фразы больно резали слух. Он давно устал от подобных мероприятий, но если в прошлые годы фронтовиков у обелиска сидело несколько десятков, и было с кем переброситься нормальным, живым словом, взглядом обменяться, то теперь они остались вдвоем. Он жалел, что поддался на уговоры Главы села и согласился прийти на этот праздник, лучше бы ему сидеть дома. Да и праздник ли это? Кто вот из здесь собравшихся помнит, что такое война! Бабка Аграфена, да бабка Поспелиха, вдовы военного образца, которым удалось по жизни перебраться на девятый десяток. Было удивительно, что они пришли и стояли одиноко с краю от праздничной толпы. Все остальные, собравшиеся на праздник, были значительно моложе и о войне знали в лучшем случае понаслышке.
Иван Афанасьевич, вообще всегда удивлялся фальши, с которой люди говорили о войне, писали о ней в книгах, даже кинофильмы снимали. Эта фальшь злила – неужели люди не понимают, что на войне было все по-другому, по-настоящему. Этого нельзя пересказать словами, нельзя повторить в кино – это может только присниться в страшном сне. Не смотрел он военных фильмов, не читал книг о войне, просто не мог этого делать, вполне понимая, что словами те ужасы и состояние постоянно покидающей тело души передать, а тем более пересказать невозможно. С годами боль притупилась, спокойней стало переживать воспоминания о тех временах от того, видно, что в деревне людей той поры почти не осталось.
День выдался по-летнему тёплый, жгучее майское солнце, к которому ещё не успели привыкнуть, палило во всю свою весеннюю прыть. На небе ни облачка. Погода эта напомнила такой же жаркий фронтовой день. Шёл ожесточённый бой под Харьковом. Их взвод оставил на поле боя больше половины солдат. Ивана ранило в ногу, перевязался кое-как, пока стоял сплошной дым и поднятая взрывами пыль, попытался даже ползти в сторону своих, но бой закончился и сквозь черноту гари стало просвечивать солнце. Ползти, значит, выказать, что живой, а поле простреливалось со всех сторон. Пришлось притулиться между двумя убитыми солдатами и ждать темноты. Жара стояла – такой в Сибири не бывает даже в разгар сенокоса. Он потерял счёт времени – засыпал или впадал в беспамятство, а солнце всё жгло и жгло, запекая не переставшую сочиться кровь из раны…
Да этот ещё «фронтовичок» расселся тут как порядочный. Иван слегка повернулся в сторону соседа и удивился – на лице Петра вновь сияла широкая улыбка, он едва не под-прыгивал на стуле, совсем видно забыв об его угрозе. «Дождался своего часа, – злобно подумал Иван о напарнике, – пока мужики были живы, не подпрыгивал и не высовывался, мышкой сидел на таких праздниках». Натерпелся Иван горестей от Петра, «трудовая дея-тельность» которого прошла в основном на руководящих должностёшках. После армии какое-то время Пётр поработал продавцом, потом как-то быстро назначили его начальником сельпо, вскоре выбрали председателем сельсовета, а когда образовался совхоз, назначили освобождённым секретарём партбюро. На любой должности был незаменим – номенклатура деревенского масштаба! Мужики недолюбливали этого вечно сытого, упитанного и слишком уверенного в себе человека. И побаивались. Вдруг запретит давать товары в долг, вдруг не отметит уплату сельхозналога, а то и справку для получения паспорта запретит выдавать. В общем, был он на селе властью, а власти народ всегда побаивается, старается держаться от неё в стороне.
По-разному прошла для мужиков их села война. Больше половины осталось лежать в чужой земле, имена их навечно вписаны на обелиске славы, у которого они сейчас сидят. Кто-то, как Иван Афанасьевич, вернулся при орденах и заслугах, живой, хоть и израненный, но способный работать. Митрофан Матвеев вернулся с одной рукой, на тяжёлую мужскую работу не годился, так ведь приспособился одной рукой плотничать – любо-дорого получалось. Федька Клюбин вернулся на деревяшке вместо ноги, а в работе и здоровым мужикам не уступал. Были и такие, которых привозили в семьи не ходячими, долго еще приходилось бабам кормить их, да обихаживать. Деревня видела заслуги и возможности каждого, понимала и от того жила дружно – люди помогали друг другу, каждый старался из последних сил. Только так, сообща, и выжили.
Особняком в этом ряду стоял Пётр Никанорович. Пороху понюхать ему не довелось, пока был в учебке, да ехал сражаться с японцами, война закончилась. Но, звание фронтовика получил, жив-здоров, и хотелось ему всегда быть наравне с мужиками, хлебнувшими ужасов войны по самое горло. Мужики не возражали, да только никак не мог он вписаться в их негласный коллектив – не злобно посмеивались над ним фронтовики, шутили, вспоминая его «военные подвиги». А Пётр злился, и злоба эта вылилась в желание поставить себя чуть выше народа. Народ, на удивление, не возражал – кому-то нужно было быть и «властью», но близких контактов с ним никто не заводил, хотя особенно и не отталкивал.
Шестьдесят лет – срок не малый. Многое стёрлось в памяти, на многие события и по-ступки произошла переоценка и стали они казаться неприметными и мелкими, на многие, но не на все. Кое-что наоборот дыбится в памяти, не даёт покоя. Иван Афанасьевич не может забыть, как после войны его с позором выгнали из партии. Он и сейчас, и тогда понимал, что партия, в которую он вступил вместе со всем взводом перед битвой на Курской дуге, ему особенно-то и не была нужна. Но, там, на фронте с верой в неё было как-то проще. Он не слушал длинные речи полкового комиссара, но осознавал, что в бой они шли «За Родину», «За Сталина» – по-другому просто и мыслить было невозможно. Там все были одинаковые, у всех была одна задача – остаться в живых и победить. И вера была одна – под Сталиным и Родиной каждый понимал родной уголок своей земли, свою семью, родителей и детей – всё то, что было самым дорогим и близким.
Только после войны фронтовики начали задумываться, что это такое – партия КПСС, стали делать выводы. У Ивана Афанасьевича повод усомниться в серьёзности политики партии КПСС был особый. Погонял он как-то, вернее просто припугнул, расконвоированного немца, терпеть которых, даже просто видеть, после войны он не мог. С немцем этим, который имел право свободного передвижения по их селу, спуталась деревенская бабёнка, Анна. Слухи-то давно ходили, а тут увидел Иван их вместе на крыльце сельмага и не сдержался.
– Ты что это, Анна, замуж за немца недобитого выходить собралась? – спросил он мо-лодую бабёнку, отчётливо выговаривая каждое слово.
– А хоть бы и так, чем он хуже наших мужиков? – с издёвкой ответила Анна. Она вообще была непутёвая баба – своих мужиков уже всех перебрала.
– Война конец. Гитлер капут, – вставил с улыбкой новый кавалер Анны, ничего пока не понимая.
– Ты ещё и улыбаешься, фашист недобитый! – не скрывая раздражения, прокричал Иван, удивлённый, что немец осмелился заговорить с ним. – Сейчас я тебя, падла, добью!
Лицо Ивана побагровело, глаза округлились, кулаки непроизвольно сжались и побелели от напряжения, и он медленно двинулся в сторону немца и Анны. И столь, вероятно, решительный и устрашающий был его взгляд, что видавшая виды бабёнка с криком: «Убивают!» – пулей помчалась по улице. За ней быстро подхватился и её кавалер, совсем не понимая, отчего деревенский мужик разозлился.
Догонять их Иван не стал, крикнул только: «Гнать тебя из деревни надо, подстилка фашистская...», – и быстрыми шагами направился домой. Он не мог понять, как можно спокойно разговаривать с немцами, людьми, уничтожившими половину мужиков в их селе! Присел на крыльцо и долго пытался дрожащими руками насыпать на газетный листок махорку из кисета. Он вполне осознавал, что в какой-то момент рассудок его «потерялся» и он запросто мог бы убить и немца, и Анну!.. Кто только придумал расселять пленных гитлеровцев в сибирских селах? Неужели люди не понимают, что немцы – враги! Его бы воля, он бы их близко к родной земле не подпустил. Мало от них натерпелись горя? И Анна хороша, раскрылатила подол-то.
А назавтра Пётр Никанорович, фронтовичок этот хренов, собрал партийное собрание, он уже был в то время по совместительству деревенским парторгом, и так «заклеймил» Ивана, что быть в одной партии с ним Ивану расхотелось. Наверное, и там, на фронте, они бы вряд ли ужились. Но там разговор мог быть намного короче…
– Кто за исключение Бедарева Ивана Афанасьевича из партии, прошу голосовать, – сказал, в конце длинной обвинительной речи Пётр Никанорович.
Наступившую в зале тишину прервал молоденький инструктор райкома.
– Активней товарищи коммунисты, вы решаете судьбу человека.
Пряча взгляды, мужики и бабы, друзья и недруги Ивана, медленно поднимали руки.
– Большинство голосов исключение Бедарева поддержало. Иван Афанасьевич, положите, пожалуйста, партийный билет на стол, – торопливо, словно опасаясь, что результаты голосования могут измениться, проговорил Пётр Никанорович.
– Ты мне его выдавал? – почувствовав приступ ненависти как к немцу и Анне, выкрикнул Иван.
– Нет.
– Вот и забирать не имеешь права, – процедил он сквозь зубы, обвёл глазами собрав-шихся коммунистов и вышел. Иван боялся, что может сорваться и кинуться в драку, поэтому всеми силами сдерживал себя.
Ему действительно не захотелось быть в одной партии с Петром. Пытался понять, на чьей стороне правда и не мог. Райком исключение утвердил, оставив ему сомнения в своей правоте на всю оставшуюся жизнь. Отстаивать членство в партии Иван не стал – разо-браться до конца, прав он или нет, ни времени, ни знаний не хватило. Только всю жизнь, где-то подспудно чувствовал фальшь в словах руководителей партии, а уж парторгу Петру перестал верить вообще.
После войны Иван мечтал пойти учиться, да где там – столько забот навалилось, отец-то погиб на фронте, пятерых младших братьев и сестёр, кормить надо было, одевать, учить. Пошёл работать учителем в школу, но на одну зарплату такую ораву прокормить было сложно – пришлось искать возможность заработать деньги. На лето устроился в подвернувшуюся геологическую экспедицию. Осенью подрядился заготавливать кедровый орех, когда выпал первый снег, отправился охотиться на белку. На зиму попросился в леспромхоз, на лесоповал. Таким вот образом и удавалось хоть как-то сводить концы с концами. Когда братья и сёстры подросли, устроился на постоянную работу в совхоз, прорабом на строительство. Без образования, но с хваткой крестьянской закваской и наблю-дательностью, работа у него пошла хорошо, вновь размечтался пойти учиться. Строили в совхозе много и, понятно, прораб должен был быть грамотным. Но сбыться мечте и на этот раз было не суждено.
Накал церемонии празднования Дня Победы между тем нарастал. Ученики уже спели под фонограмму песню «День Победы», а седая сельская библиотекарша Светлана Филатовна, прочитала наизусть отрывок из рассказа Шолохова «Судьба человека», который ещё в школе, девчонкой, выучила наизусть, да так и читает отрывки из него на каждом Дне Победы. Иван Афанасьевич удивлялся – зачем их читать-то каждый год? Со временем, правда, повествование в исполнении заслуженного человека становится всё выразительней. Иван и сам давно уж запомнил наизусть повествование о тяжёлой доле доставшейся солдату.
После «Судьбы человека» к трибуне подошёл военный комиссар района – молодой стройный майор. Появился он в военкомате недавно, людей в районе знал плохо, поэтому взгляд его блуждал поверх голов, ни за кого конкретно не цепляясь.
– Уважаемые фронтовики, уважаемые труженики тыла… – начал читать он по бумажке. И это было ещё одно испытание для Ивана Афанасьевича – слушать дежурные слова, которые первый раз прозвучали в 1945 году и с тех пор меняются только лица военкомов, а текст остаётся всё тем же.
К счастью и доклад военкома через какое-то время подошёл к концу.
– А теперь я с удовольствием выполню поручение областного военкома. Со словами этими майор махнул рукой и заведующий клубом, сельский балагур и заводила, заиграл на баяне праздничный марш. Майор взмахнул рукой ещё раз и из-за угла показались новенькие «Жигули». Солдат за рулём подъехал прямо к обелиску, где и сидели Пётр Никанорович с Иваном Афанасьевичем.
Такой поворот событий оказался неожиданным не только для собравшихся односельчан, но и для фронтовиков, которым давно уже обещали легковые машины, но только не «Жигули», а маленькую «Оку», и то, что произойдёт это именно сегодня предположить было сложно, обычно о таких подарках народ узнавал задолго до праздника. Машина была одна и собравшиеся на митинг люди предположили, что Петру Никаноровичу автомобиля пока не досталось. Во фронтовых заслугах Ивана Афанасьевича односельчане не сомневались.
Он и теперь, хоть и без особой охоты, но приходит в школу и рассказывает о битве под Харьковом, об обороне Ленинграда, о взятии Праги, о тех днях войны, которые крепко запали в душу. Ему есть о чём рассказать. Ученики, особенно мальчишки, слушают его с большим интересом.
Военком для солидности порылся в папке, достал белый листок бумаги и принялся читать:
– За заслуги перед Родиной в Отечественной войне… выделить легковой автомобиль – «Жигули» четвёртой модели, – тут военком сделал паузу, и торжественно объявил: – Петру Никаноровичу Руколееву, – а, отложив листок, громко зааплодировал, в надежде, что все собравшиеся его дружно поддержат.
Не поддержали. Люди стояли ничего не понимая. Зато сам Пётр Никанорович сориен-тировался быстро, соскочил с мягкого стула, погладил на ходу блестящий автомобиль и прорвался к микрофону.
– Я знал, что наше родное правительство не оставит меня на старости лет без внима-ния… – Ну и понёс в том же духе: громко, зазывно - выступать перед людьми он любил и умел.
Иван Афанасьевич готов был провалиться сквозь землю. Об одном сожалел фронтовик – не нужно было ему приходить на подобную вакханалию. Медленно поднялся, надел потёртый картуз и двинулся в сторону дома.
В это время на плечо не в меру разговорившегося «фронтовичка» опустилась тяжёлая рука Павла Егоровича.
– Подождите Пётр Никанорович, вам мы ещё дадим слово. Посидите немножко спокойно, – и подтолкнул фронтовичка к своему месту. – Иван Афанасьевич, вы то же не уходите, – добавил Глава администрации села, заметив, что и второй фронтовик стронулся с места.
Не хотел оставаться Иван Афанасьевич, но попросил сельский Глава, который когда-то, теперь уж больше сорока лет назад, работал с ним на тракторе прицепщиком. Потом закончил курсы механизаторов, да так и проработал почти всю жизнь на технике. К старости вот только стало не просто управляться с машинами да тракторами и народ дружно выдвинул его в руководители. Отец у Павла Егоровича был заслуженный фронтовик, но прожил после войны недолго. Иван Афанасьевич уважал сельского Главу.
– Дорогие земляки. Все мы хорошо знаем этих двоих, доживших до шестидесятилетнего юбилея Победы, – продолжал между тем Павел Егорович. – И все мы хорошо знаем, что на долю Ивана Афанасьевича досталась вся война, все тяжкие четыре года воевал он в пехоте на передовой, а Пётр Никанорович начал и закончил войну в поезде, который вёз его на японский фронт. Правильно я говорю, Аграфена Титовна, – обратился сельский Глава к старой женщине, фронтовой вдове.
И удивительно, всегда спокойная и молчаливая женщина, быстро подошла к микрофону, обвела всех взглядом и заговорила громко и внятно:
– Авдотья Марковна Поспелова, – указала Аграфена рукой в сторону своей подруги, которую в деревне все звали Поспелиха и предположить не могли, что у этой старой и су-етливой женщины ещё может быть имя с отчеством, – я, да Иван Афанасьевич, трое нас в этой деревне осталось, кто помнит настоящую-то войну. Остальных мы уже похоронили, лежат они теперь там, на взгорке, – Аграфена Титовна махнула рукой в сторону кладбища. – Лежат, да дивятся над сегодняшним праздником. Их вспоминать нужно, они выстояли в те тяжелые годы да спасли нас от голодной смерти, да тех ещё нужно вспоминать сегодня, чьи могилы разбросаны на чужой земле, а фамилии их прописаны на этом обелиске. Низкий им поклон, – и старая женщина поклонилась обелиску, потом повернулась в сторону кладбища и тоже низко поклонилась.
Собравшиеся, даже маленькие дети, молчали.
– Вы, уважаемые земляки, знаете, что не люблю я выступать на собраниях да сходах, но сегодня случай особый, – заговорила вновь старая женщина. – А что касается Петра Никаноровича, кое-кто ещё помнит, как после войны покалеченные войной мужики смеялись над ним, кличку даже дали: «Фронтовичок». Он злился, что вернулся с фронта как все, в гимнастёрке, а уважения нет. Оно бы всё и ничего, но только всю жизнь Пётр не мог смириться с тем, что не считают его мужики фронтовиком. С годами память стала приту-пляться, да и мужиков с настоящими, военными медалями да орденами, с каждым годом становилось меньше.
– Я вот считаю, что машина по справедливости должна достаться Ивану, – твёрдо проговорила Аграфена Титовна. И, отыскав в толпе подружку, громко спросила: – Как ты считаешь, Авдотья Марковна?
– Конечно, Ивану. Он и после войны на самых тяжёлых работах был, а Пётр всё больше портфель носил, – поддержала подруга.
Потом Павел Егорович повернулся к майору из военкомата и задал конкретный вопрос:
– Вероятно, в документах произошла ошибка?
– Никакой ошибки быть не может, – по-военному отчеканил майор.
– Тогда конец торжества мы проведём как сход граждан села, – принял решение Глава администрации.
Военком насторожился. Среди собравшихся жителей пошло волнение, многих затронули слова старой и уважаемой в деревне женщины.
– Мария Степановна, – обратился Павел Егорович к секретарю администрации. – Возьмите бумагу и протоколируйте все выступления.
Иван Афанасьевич, всё ещё намеревавшийся уйти с праздника, вернулся и сел на свой стул. Вопрос автомобиля его интересовал меньше всего – перед народом не двусмысленно был поставлен вопрос о его прожитой жизни, о военных годах и заслугах. Толканёт сейчас Фронтовичок речугу и окажется, что Иван и жил не так, мешался только под ногами у приличных людей, а уж воевать, так совсем не умел – отсидел в окопах четыре года и все дела.
Все шестьдесят послевоенных лет шли они по жизни рядом, мешали друг другу, а поделать ничего не могли. И кроме исключения из партии часто ставил Пётр подножки, не упускал возможности каждый промах Ивана раздуть до немыслимых пределов и так извернуть ситуацию, что приходилось только махнуть рукой и молчать.
О многом бы мог рассказать Иван, но не привык он в жизни лить на кого-то грязь, просить пощады и извиняться. Народ в деревне сам видит всё и понимает, словами такие ситуации объяснить невозможно.
К микрофону подошла Светлана Филатовна, которая только что читала рассказ о горькой судьбе солдата.
– Я вполне понимаю, Ивана Афанасьевича. Он никогда не умел защищать себя, да и не видел в этом особого смысла, – заметно волнуясь, проговорила женщина. – Большую часть жизни он честно проработал трактористом в совхозе. В деревне народ добрый, как-то быстро забываются и обиды и плохие дела. Но это ведь вы, Пётр Никанорович, окончательно поломали судьбу Ивану Афанасьевичу, – резко теперь уже и, глядя прямо на празднично одетого фронтовичка, сказала библиотекарша. – Взгляните на это вот здание сельского клуба, – указала она рукой на большое покосившееся здание. Несколько лет назад оно было признанно аварийным и держалось теперь только за счет подпорок.
А Иван Афанасьевич отчётливо вспомнил то время. Строилось здание клуба лет сорок назад, когда с военными заботами расхлебались, и народу хотелось новой и счастливой жизни. Совхоз решил построить большой, красивый клуб, с высокими потолками и огромной сценой. Иван Афанасьевич работал тогда прорабом, а общее руководство в строительстве райком возложил, естественно, на парторга совхоза, Петра Никаноровича. Заготовили лес, напилили брус, заложили фундамент. И тут по технологии-то нужно было брус высушить, а не укладывать сразу в стены.
– Нельзя сейчас укладывать брус, – попытался остановить безрассудную работу Иван Афанасьевич.
– Тебе дают задание, зарплату платят, вот и выполняй. А думать без тебя есть кому, – попытался поставить на место зарвавшегося работника парторг.
– Кому нужна такая работа! Сгниёт здание, – настаивал на своём Иван.
– Тебе за это отвечать не придётся, – заверил парторг.
Вместо работы в тот день бригада плотников «сгоняла» в магазин и, вместе с прорабом, хорошо напилась. А когда появился Пётр Никанорович, Иван учинил дебош и под улюлюканье строителей ударил несколько раз парторга по лицу, сказав при этом, что больше прорабом работать не будет.
Отсидел Иван Афанасьевич пятнадцать суток в районной КПЗ и года два опять работал в вольном режиме: тайга, леспромхоз, геологи. Очень много передумал в то время о себе и о жизни. Никак не мог понять, отчего инициатива наказуема, отчего в самой свободной стране мира царит чинопочитание. За что же они тогда воевали? Желание учиться постепенно пропало. Устроился работать в совхоз трактористом и до самой пенсии прилежно пахал, возил сено и дрова – делал всё, что ему поручали.
Об этом случае сейчас и рассказала Светлана Филатовна а, повернувшись к фронто-вичку, резко спросила:
– Так это было, Пётр Никанорович?
От неожиданного вопроса Пётр Никанорович заёрзал на стуле.
– Ведь если бы просушить тогда пиломатериал, клуб мог бы стоять ещё сто лет, – за-ключила Светлана Филатовна. – Иван Афанасьевич очень долго переживал, что делается бестолковая работа и больше не стал вмешиваться ни в какие совхозные дела. Работал прилежно, но об этом все мы прекрасно знаем. Он и на пенсии не сидит без дела, старает-ся людям помочь. Поэтому я искренне поддерживаю Павла Егоровича о выделении машины Ивану Афанасьевичу Бедареву.
Потом голосовали и молодой офицер из военкомата был искренне удивлен результатами. Большинство проголосовало за выделение машины Ивану Афанасьевичу.
– Чудеса, да и только, – негромко проговорил он, наклонившись к Главе администрации. – Но мне нужно согласовать вопрос с руководством.
– Мобильник у тебя с собой? Постарайся минут за пять управиться, – попросил Павел Егорович. А когда майор отошёл в сторону, громко спросил собравшихся: – Кто ещё желает выступить?
И как это часто бывает в подобных ситуациях, народ обрадовался возможности высказать мнение о своём односельчанине, Петре Никаноровиче, с которым жил с рождения. Каждый пытался вспомнить какой-нибудь из ряда вон выходящий случай. А вспомнить было что. И чем бы всё закончилось, неизвестно, но майор вернулся быстро, подошёл к трибуне и громко оповестил собравшихся:
– Уважаемые граждане, областной военком и районная администрация, – тут молодой офицер сделал паузу и народ насторожился. – Рекомендовали принятое решение не изменять! Следующий автомобиль обязательно достанется фронтовику Бедареву.
Народ не зашумел, он лишился голоса, было только слышно как надсадно поскрипывают от лёгкого ветерка высокие ели когда-то давно посаженные у монумента настоящими фронтовиками в память о своих погибших друзьях…