Семигорки Повесть Глава 1

Владимир Бахмутов
  Похоронная процессия остановилась возле сельской школы. Несколько дюжих молодых парней аккуратно сняли с плеч гроб и поставили его на две табуретки. Уставшие родственники пристроились рядом, заиграла траурная музыка, ниже склонились обнаженные головы. Из рядов провожающих вышел молодой мужчина в галстуке и сообщил, что районный отдел народного образования скорбит по безвременно ушедшей… Потом говорил директор школы, мужчина лет тридцати пяти, с небольшой пролысинкой на голове  - он тоже скорбил. После директора слово попросила молодая учительница, Галинка Зяблицкая. Она подошла к гробу, поцеловала в холодный лоб покойную и, стирая кулачком навернувшиеся слезы, как-то не по дежурному, а проникновенно сказала:
  - Все мы знаем этого мудрого и доброго человека, которого так безвременно вынуждены сегодня хоронить. Я училась у Марии Степановны. Да и все в нашей деревне, кто пошел в школу после войны, учились у нее. Больше сорока  лет отдала она детям, учила  любить родной край и наше красивое село…

  Долго и с чувством говорила Галинка, а закончила словами: 
  - Как-то, недели две назад, я пришла к Марии Степановне, болезнь ее в то время уже не оставляла никакой надежды на выздоровление. Посидели мы с ней, поговорили, поплакали. Я вроде как хотела утешение сделать любимой учительнице, а она вдруг прочитала стихи: 
       Не живите уныло, не жалейте, что было,
       Не гадайте, что будет, берегите, что есть!
  Не пожалела себя Мария Степановна, нас пожалела. Большое у нее было сердце и доброе …

  После слов Галинки Зяблицкой молодые парни медленно подняли гроб на плечи, кто-то быстро убрал табуретки, и траурная процессия двинулась в сторону кладбища.
Четверо детей и муж Марии, Петр, молча двинулись вслед за гробом. Изредка встречаясь взглядами с односельчанами, головы их опускались ниже.
  - Не подумала о нас мать, куда только заторопилась?.. Могла бы пожить еще, - не громко, ни к кому не обращаясь, проговорил Петр. Он больше всех винил себя в преждевременной смерти жены. – Не доглядел я, прокараулил вашу мать…


                х                х                х
  Заболела Мария неожиданно. Так, в крайнем случае, ей самой показалось.  Она и представить не могла, что уже на седьмом-то десятке может серьезно заболеть. Род у них крепкий, кое-кто из дедов и за девятый десяток спокойно переваливал. Может, от того заболела, размышляла Мария, что вся жизнь ее была тяжелой и торопливой, что раньше о болезнях задумываться некогда было, все бегом, все на ногах перемогалось.
  В прошлом году, весной, Мария почувствовала себя плохо, в голове что-то застучало словно маленькими молоточками, да и ноги деревянными сделались. Но полежала дня три в постели, попила таблетки, которые принесла их сельская медичка Ирина и вроде почувствовала себя по-прежнему. Ноги, правда, так и не перестали напоминать о себе, особенно с утра - подолгу приходилось их «расхаживать», пока проходила непонятная и тупая боль. Чувствовались усталость и недомогание, так ведь и не девочка уж. С трудом, но смирилась с тем, что стала слабже здоровьем, что не все ей теперь под силу.  Надеялась, правда, что здоровье будут уходить постепенно, и где-нибудь так лет в девяносто она будет совсем старенькая, и придется подводить жизненные итоги. Мария даже не особенно расстроилась, что в первый раз в прошлом году ее не взяли на сенокос. Петр, муж, запретил.

  Сенокос Мария любила. Любила до восхода солнца, по утренней росе, махать литовкой, сваливая молодую сочную траву, и не было для нее поры приятней и милей. Скошенная трава дурманит запахами сотен диких цветов, жалко было их губить, да уж видно так в природе устроено, что когда-то всему приходит конец. Вот и пришлось в прошлом году в первый раз  с тоской смотреть, как отбивает муж литовки, готовит вилы и грабли. И ей, видно, настала пора в жизни постепенно угасать. Не взяли на главную крестьянскую работу, обидно сделалось, да чего уж теперь, не те стали силы, а мешать покосникам она не хотела. Ей и по дому работы невпроворот - понавезли внуков, присмотр за ними нужен, накормить, спать уложить... Лето проскочило незаметно: огород, внуки, корова. Свободного времени в деревне не бывает - хоть и с трудом, не как в прошлые годы, но двигалась Мария целый день, колготилась. Она так и представляла старость – постепенную сдачу жизненных позиций: пока есть силы, будет ходить за внуками, а там,  лишь бы ни кому не досаждать, потихоньку будут с Петром шевелиться, а уж потом, когда оба ходить не смогут,  к кому-нибудь из детей переберутся… Загадывать далеко Марии  не хотелось.

  Постепенной старости не получилось, как-то враз стало ей тяжело управляться с хозяйством, корову доить стало тяжело, печку растапливать и готовить еду, воду из колодца доставать – тяжело. Выйдет в палисадник, сядет на лавочку, засмотрится на цветы, подумает, что надо бы прополоть их, подрезать, пересадить, а желания нет, вернее не желания, а  сил. Попросит внуков, они по ее указке сделают что надо, а она так и просидит на лавочке. В огороде – только ребятишки и помогали. Корову вот еще сама доила, но с каждым разом становилось все трудней, да и уставать стала быстро. Не так она представляла наступление старости, не ждала в своем здоровье резких перемен. «Зимой отдохну, таблетки какие-нибудь попью и пройдет навалившаяся хворь», - твердо верила она.   

  Осенью, когда внуков развезли по домам, а в огороде все прибрали, поехала в районную больницу. Посмотрели ее врачи, послушали, покрутили анализы и предложили съездить на курорт. Но какой там курорт, подумала Мария, сроду не бывала на них, решила попить таблетки, которые напрописывали в больнице.
  Но таблетки помогали плохо. К середине зимы хворь усилилась, тяжело стало ходить, больше тянуло на диван, полежать.
  - Ты бы это, - завел как-то разговор Петр, - в больницу, может, съездить.
  - Ездила один раз, - огрызнулась Мария. – Полежу пока дома, там видно будет.

  Видел Петр, что со здоровьем  у жены не все в порядке. Видел перемены, которые произошли - весна на дворе, в эту-то пору она домой заходила  только на короткую ночь – поднималась до рассвета и все у нее были какие-то дела, в огороде, в палисаднике, в деревню постоянно бегала, то в школу, то к подружкам своим, все торопилась, его вечно подгоняла – и там-то он не успел, и там-то не доделал. В этом году на улицу выходила редко, да и выйдет когда, присядет на лавочке возле дома и сидит тихо и спокойно, словно ее уже ничего не касается. Забеспокоился Петр и в начале лета все же настоял, чтобы ехала Мария  в областную больницу. Ирина помогла достать направление.

  В больнице Мария пролежала без малого месяц, заметного улучшения не почувствовала, но домой вернулась приободренная: как же, прошла курс лечения и теперь ее здоровье должно пойти на поправку. Да и верила все еще, что не может старость навалиться так вот сразу, пожить хотелось, хоть и с болезнями. Она из детства еще помнила сгорбленных старушек с костыльками, пригнутых почти до земли, волочащих по сельским улочкам ноги непонятно куда и зачем - но ведь жили же они, думала Мария, поживу и я, пока старость не пригнет окончательно. Она даже представляла себя едва двигавшейся по селу, согнувшейся в поясе, с толстым батожком, но, главное, на своих ногах и в сознании. Так у них по селу сейчас ходит бабка Антоновна, лет-то ее никто не считал, но до сих пор живет одна в маленьком пятистенке-завалюшке, огород свой садит, да еще и гостей, таких же как она, «божьих одуванчиков», принимает. О чем они там говорят, старушонки эти набожные, никому и дела не было, главное, не мешают и то хорошо. Мария и сама ближе к старости стала как-то задумываться о бренности жизни и давно уж собиралась ходить по церковным праздникам к Антоновне, да все никак не насмеливалась, теперь заболела, вот уж встанет толком на ноги, тогда и примкнет к старушонкам.
            
  Завидовала Мария Антоновне, ее здоровью в старости, а вот ее судьба, видно, по-другому складывается. Лето на дворе, мечтала, что уж летом-то ей станет легче и займется она своим любимым огородом и палисадником: цветами и арбузами, помидорами и огурцами. Но в огород не тянуло, все больше хотелось полежать – походит по комнате и устает, выходить на улицу не хотелось. Перестала заглядывать в любимый палисадник, подоит с утра корову, приготовит на кухне какую-нибудь немудреную еду и ложится на кровать, сил больше ни на что не оставалось. Петру пришлось все заботы по хозяйству взять на себя. А это ведь не шуточное дело: и скотина, и огород, и в магазин за продуктами сходить нужно.
  С каждым днем здоровье Марии становилось хуже, задыхаться начала, потеть при самой пустяковой работе. Приходилось все больше лежать. От внуков отказалась еще весной - Петру-то одному с ними не управиться. Разволновались дети, письма писали, телеграммы слали – пугать их Мария не хотела, старалась отвечать, что все у них дома нормально, а болезнь временная, врачи обещали, что пройдет.

  Но болезнь не проходила. И самое страшное, Мария никак не могла понять, чем ей лечиться. Чего только ни перепробовала! Таблетки, которые прописывали в больнице, помогали плохо, поэтому пришлось ей воспользоваться советами друзей и соседок. А они чего только ни советовали –  травы, глины, муравьиный и пчелиный яд… Кто-то даже посоветовал привязывать к голове теплый конский навоз – отправляла Петра по вечерам за «чудо-лекарством», долго привязывала на ночь, не помогло и оно.
  Ближе к концу лета не удержалась Мария и написала письмо сыну, Павлику, с просьбой достать нужное, как ей казалось, лекарство. Сын живет в большом городе, да и должность на работе немалая. Несколько дней письмо лежало у нее под подушкой, все размышляла, стоит ли понапрасну беспокоить Павлика, потом решилась и попросила Петра отнести конверт на почту.
  Петр поручение выполнил, и Мария принялась ждать ответ.
         

                х              х             х                Получив письмо от матери, Павел очень удивился. Тому удивился, что всего несколько месяцев назад был он у родителей, помог по хозяйству управиться - на здоровье мать особенно-то и не жаловалась. Заметил, правда, что прошлой тяги к домашним делам мать не проявляла, но особого значения этому не придал. Да и письмо от матери было всего полмесяца назад. В нем она  заверяла, что у нее со здоровьем все нормально и что теперь, когда выписалась из больницы, все будет хорошо, и на следующий год она обязательно соберет всех внуков. Насторожило, правда, Павла известие о больнице, но раз писала мать, что со здоровьем все нормально, значит, подлечилась неплохо.
 
  И вот опять письмо, вроде как вне графика получилось. Павел заволновался.
«Здравствуй, сынок, - писала мать. – Как вы там живете? Не болеете? Как питаетесь? По телевизору передают, везде продуктов не хватает – уж не скупитесь на еду, не морите себя. У нас, слава богу, все нормально. Корова доится, а нам с дедом больше и не надо ничего. Только вот здоровье мое стало совсем некудышнее, мерзну вся, ноги ходить отказываются. Завела уж три грелки, обкладываюсь ими – немножко легче становится.
Целый месяц пролежала в областной больнице, спасибо нашей медичке Ирине - помогла устроиться. После больницы вроде было терпимо, а теперь хвори принялись донимать сильнее. Врач там, молоденький паренек, в твоей примерно поре, сказал: «Когда листок на дереве желтеет, зеленым его сделать невозможно». Рассерчала я на него по-первости, а потом, раздумалась когда, поняла: чем он мне помочь-то может? Пора видать пришла – каждому ведь свой век отпущен. Вот только не хочется помирать, не нажилась еще, не насмотрелась на вас…  Да оно бы уж, смертушка-то моя, пришла в одночасье, а то буду лежать колодой и вас, и отца замучаю.

  В больнице встретила старую подружку, еще в педучилище вместе учились. Да ты ее знаешь, Полина Сафронова, она, когда работала инспектором ОблОНО, часто к нам в школу приезжала. Болезнь у нее навроде моей,  потому и лежали в одной палате. Да только лечили нас нарозно.  Сын у нее в большие начальники вышел, лекарство ей особое привозил. Она давала мне на пробу, вроде лучше сделалось. Вот я и подумала попросить тебя поискать это лекарство - в большом-то  городе его проще  достать. Лекарство то, сынок, называется – церебролизин. Может и правда полегчает, и поживу еще сколь…».
 
  Дальше мать писала про отца, про теплое лето, про хозяйство, расспрашивала про детей. Она всегда писала длинные добрые письма.
  Письмо удивило и расстроило Павла. Никогда мать не жаловалась на здоровье, никогда ни о чем не просила. Видно, действительно, болезнь ее зашла далеко. Стало как-то неуютно - болью в сердце отозвалась болезнь матери. Павел как-то сразу отчетливо понял, что не вечны его родители, что когда-то, может быть, даже скоро, останется он без них. От мысли этой зябко стало, заскребло внутри, защемило – словно к высокому обрыву подошел: и стоять страшно, и назад отступить нельзя… Он ведь особенно-то и не баловал родителей вниманием, даже поездку к ним на весь отпуск с детьми и женой все как-то откладывал до будущих времен, постоянно находились какие-то неотложные дела.
 
  Больше двух десятков лет прошло с той поры, когда Павел с замиранием сердца, полный радужных надежд, отправился поступать в институт. День тот запомнился до малейших подробностей. Не день даже – росистое утро, туманное и теплое, какие бывают только в разгар лета. Никогда раньше из родного села дальше районного центра он не выезжал. Волнительно было и радостно.
  До рейсового автобуса нужно было идти несколько километров пешком, в соседнее село - мать хотела проводить, но он остановил ее,  как только закончились последние дома их деревеньки, и твердо произнес:
  - Дальше я сам!
  Мать согласилась.  Крепко обняла сына, поцеловала.
  - Старайся, сынок. Я ради вас жизнь живу. Тяжело будет, крепись, мир не без добрых людей – помогут, - сказала она, и в первый раз Павел увидел на глазах ее слезы.
  - Я буду стараться, - искренне заверил сын.
  - Ну, с Богом, - слегка подтолкнула Павла мать.

  И зашагал он по пыльной, ухабистой дороге, начало которой знал хорошо. Это была единственная  дорога из их села, по которой провожали всех: в армию, на учебу, в тюрьму…  Иногда проводы были громкими, собирались и гуляли всем селом, но больше такие вот, как у него, тихие. Не знал тогда Павел, что уходит из родного села насовсем, не верилось. Да и не задумываются над этим в семнадцать-то лет.
  Потом была учеба – на каникулах стройотряд, нужно было заработать хоть какие-то деньги, чтобы меньше тянуть с родителей, домой удавалось выбираться только на праздники. Позднее другие заботы навалились – работа, семья, квартира, дети… В родительский дом старался приезжать, но приезды эти сводились к простому набиванию сумок деревенскими продуктами. Уезжал и никогда не задумывался, что когда-то такие поездки могут закончиться, что родители его смертны…

  Долго не находил себе места Павел, прочитав письмо. Жалко было мать - слишком уж много досталось ей в жизни горя, радости только досталось мало. Письмо матери заставило вспомнить многое.
  Вспомнилось детство, послевоенное, трудное. Вспомнился первый кусочек сахара – отец принес с заработков. Большой кусок принес, загадочно подержал его в руке, потом взял нож и принялся стучать по куску тыльной стороной – большой кусок послушно разлетался на маленькие кусочки, которые отец раздал всем детям. Павлик пробовал сахар первый раз.
            
  Но помнил Павлик из детства и другое, помнил,  как мать брала его на прорубь - помочь отнести постиранное белье. Было это почти всегда ночью, днем-то ей времени не хватало: стоит он, продрогший на ветру мальчонка, трясется от холода, а мать в ледяной воде белье полощет, накинет очередную тряпку на руки, пока несет до воды -  руки греются. Павел приносил и относил тазики с бельем, мать все полоскала и полоскала: рубашки, майки, штаны. Семья-то большая, а помогать еще было некому.
  Перечитав письмо, Павел понял, что не достать этот целебролезин он не  имет права.
И поиски начались.
 
  В аптеках Павел не был давно, с тех, наверное, пор, когда дети подросли и перестали болеть.  Начать решил с ближайшей. Курносая девчушка, с губками бантиком, жеманно объяснила:
  - К нам такого лекарства не поступает, - при этом губки ее из бантика превратились в трубочку.
  «Пигалица, научилась только порошки по пакетам рассыпать и туда же – жеманится!» – раздраженно подумал Павел и решил поехать в центральную аптеку. Уж туда-то все поступает. Торопился. Такси поймал даже.

  Шофер чему-то улыбался широко и беззаботно. Молодое, гладкое лицо  с короткими, ровно подстриженными усиками, было симпатичным. Но Павел раздраженно подумал: «Сорвал с кого-то хорошо, вот и улыбается».
  - Отчего грустный, братишка? – весело спросил таксист.
  - Чему радоваться-то? – ответил Павел только потому, чтобы не казаться невежливым.
  - Ну, ты даешь? В государстве перестройка начинается – все радуются. Жить будем как господа!
  - Доболтаешься, посадят…
  - Еще не скоро, - заверил таксист, поправляя рукой кожаную кепку.

  Непонятно отчего, но парень у Павла вызвал симпатию. Молодой, уверенный, весь вид его говорил, что в жизни он стоит на ногах твердо.
  - Церебролизин мне нужен, - неожиданно для себя проговорил Павел.
  - Это, братишка, не просто, - не задумываясь, ответил таксист и было удивительно, что он знает про дефицитное лекарство.
  - Ты куда сейчас? – спросил таксист.
  - Посмотрю в центральной аптеке.
  - Пустой номер. Я как-то искал этот церебролизин, тетка болела, – пока подруг где нужно не завел, ничего не получилось, - махнул рукой таксист, а немного погодя предложил: - Давай-ка, попробуем заскочить к одной из них.

  От подруги таксист вышел с пустыми руками. Потом они поехали еще куда-то, потом еще…
  - Найдем, - усердствовал парень.
  - Дуришь ты меня, - начал сомневаться Павел в искренности поступков таксиста, хорошо зная, что таксистам лишь бы  подольше возить пассажира, деньги зарабатывать.
Машина резко остановилась.
  - Выходи, - требовательно заявил парень. – Только адрес оставь, целебролезин будет за мной.
  Павел протянул червонец, не желая выслушивать излишних обещаний  таксиста.
  - Потом рассчитаешься, - сказал парень-таксист и попросил: - Говори адрес.
  Все еще недоумевая, Павел спрятал деньги и назвал адрес. Оставив облако розового дыма, машина помчалась по оживленному проспекту. Словам таксиста Павел не поверил – рассчитывать нужно было только на самого себя.
 

                х                х                х
  Лето закончилось быстро. В конце августа зарядили моросящие и холодные дожди, развезлась грязь на улицах и дорогах, низкие облака окутали горы, потопив в серой пелене все вокруг. Неуютно сделалось и тоскливо, казалось, мраку и сырости не будет конца.
  - Давно такой осени не было. Картошка в земле сгниет, - волновался Петр, глядя на зарядившие надолго дожди.
  Непогоду Мария переносила плохо, старалась не выходить на улицу, больше топталась по дому, но ни помыть пол, ни еду приготовить уже толком не могла.
  - Лежала бы - пока лежится, - отправлял ее Петр в постель. – Поправишься, помогать будешь, а сейчас я и один управлюсь.
            
  Остановился дождь так же неожиданно, как и начался. Однажды  утром в окно пробился яркий луч солнца, засверкало все кругом, словно не было двух недель мрака и сырости. Только по распадкам в горах еще виднелись плотно прижатые к земле остатки дождевых облаков - яркое солнце безжалостно пожирало их.
  Теплая земля просохла быстро, зазеленели промытые дождем травы, запылили дороги, обмелела речушка. И наступили благодатные дни бабьего лета. Вряд ли есть в природе время приятней и умиротворенней, чем эта пора  теплого, с явным запахом осенних  холодов времени. Не прихвачены еще на лугах и в полисадниках цветы, буйствует на  покосах сочная отава, прозрачны и говорливы речушки, и только первый пожелтевший, не удержавшийся на дереве лист одиноко и ярко колышется на спокойных  волнах, уносясь с ними в неведанную даль. Хорошо в природе, тепло и солнечно. Жаль вот только, что дни-то с каждым восходом солнца становятся короче и короче - не за горами, ох, не за горами, первые заморозки.
 
  В первый солнечный день, после длинной непогоды, Мария проснулась в хорошем настроении. Главное - ей показалось, что ничего у нее не болит, не давит грудь, не мерзнут ноги, не кружится, как  с вечера, голова, захотелось побыстрей одеться и выйти на улицу. Она торопливо отодвинула одеяло, опустила на пол ноги, затолкала их в теплые тапочки и попыталась пройти по комнате. Резкая боль ударила в спину, тупо отозвалась где-то в груди. Мария не хотела верить этому, хотела двигаться, но двигаться было тяжело. С трудом добралась до кухни, присела на табуретку. Петра в доме не было – ушел управляться по хозяйству.
  Хоть и не отпускала тупая боль, но приятное чувство радости, появившееся у Марии с пробуждением, не покидало ее. Набравшись смелости, решила выбраться на крыльцо. Накинула старенькую шубейку и медленно, придерживаясь за спинки стульев, за стенки, выбралась она на улицу, постояла на крыльце, порадовалась утренней свежести и прохладе. Неторопливо добралась до палисадника, присела на лавочку.
 
  Солнце только взошло, первые его лучи растеклись по вершинам гор, по прохладной земле, заглянули в каждый дом, принося свет и тепло. Заблестели капельки росы на листьях, засверкал переливами радуги речной перекат. Глаза не выдерживали яркого света, слезились. День обещал быть добрым.
  - Чего это ты рано поднялась? – услышала Мария голос мужа.
  - Хорошо-то как сегодня, Петенька! – оставила она без внимания вопрос мужа.
  - Примораживать скоро будет, - сказал задумчиво Петр.
  - Осень, - поддержала Мария.
  -  Ты долго-то не сиди, с утра прохладно, - забеспокоился муж.
  - Да время, поди, много, Чумака смотреть надо, - вспомнила Мария.
  - Тьфу! - с досадой проговорил Петр. – Чего бы доброго…

  Петр не верил во все эти лечения по телевизору и злился, когда Мария упоминала, что смотрит заклинания Кашпировского и Чумака.
  - Жить захочешь, Петенька, всему верить станешь.
  Хоть и приятно было сидеть на лавочке у крыльца, но пропустить очередной оздоровительный сеанс чудотворца Марии не хотелось. Она медленно поднялась  и зашла в дом, включила телевизор. Великий маг на весь Союз вещал о том, что после его сеансов больных не останется, особо напирая отчего-то на онурез, как будто все население страны только этой болезнью и страдает, заряжал воду исцеляющей силой и благодатью и так убедительно говорил, что не поверить ему было невозможно. В прежние годы Мария только посмеялась бы над таким чудаком, а вот сейчас, когда болезнь ее никак не унималась, приходилось «хвататься за соломинку». «Вдруг, действительно,  в заклинаниях этих что-то есть, ведь выпустили же его на всесоюзное телевидение - думали о чем-то люди», - рассуждала Мария и старалась не пропускать передачи. Сказать же определенно, помогали ей сеансы великого мага или нет, не могла.

  После сеанса, прихватив банку с «заряженной» водой, Мария прошла в спальню и прилегла на кровать. Делать ничего не хотелось, даже думать не хотелось. Не то боль, не то усталость навалились на нее неотвратимо, так навалились, что пересилить себя и двигаться она не могла. Два, три года назад начались у нее проблемы с утренними подъемами -  двигаться не хотелось, каждый сустав отзывался неприятной болью, но заставляла себя Мария подниматься с кровати, заставляла двигаться. Тело разминалось, проходили боли, отступала хандра, и уже до следующего утра она не вспоминала, что было тяжело подниматься. Сейчас совсем другое - ни размять, ни расходить боль не удавалось.
            
  Кровать Марии стояла рядом с окном, и она могла, слегка приподнявшись на локтях, всматриваться в маленькую речушку, разделяющую их деревеньку надвое. Сейчас, осенью, воды в речушке было, что называется, воробью по колена, но после хорошего ливня разливалась она так, что и на коне через нее перебраться было сложно.  На противоположном, пологом, берегу речушки примостилась большая лужайка. На лужайке с утра до вечера паслись маленькие телята, да ребятишки, как возвращались из школы, устраивали на ней свои ребячьи игры. Мария с грустью отмечала про себя, что теперь детей этих учат другие учителя, что не узнает она характеры и повадки каждого из них, не расскажет им про тропики и гору Килиманджаро, про белых медведей и австралийских кенгуру, про течение Гольфстрим и пролив Дарданеллы. Больше сорока лет учила  Мария  детей географии, открывала маленьким въедливым человечкам с широко раскрытыми глазами мир, который до ее уроков ограничивался у них окрестностями  деревни.
            
  Любила Мария свой предмет, жаль вот только, самой попутешествовать пришлось мало. Зато уж достопримечательности вокруг своего села она изучила досконально. Каждый год устраивала с учениками экскурсии по родным местам - вроде и таежная у них деревня, и дети с детства приучены к лесу и ночевкам на природе, но столько им открывалось нового, когда она, Мария, принималась объяснять про цветы и деревья, про строение гор и минералы. О многом рассказывала детям Мария, старалась, чтобы знали они о том месте в котором родились, чтобы не испытывали чувства стыда от того, что выросли в глухой таежной деревушке.
       
  Много чего вспоминала Мария, глядя в окно на резвящихся на лужайке детей. Сколько их, непослушных и талантливых, прошло через ее руки?.. Пишут, приезжают.
Любила Мария смотреть в окно - красивый открывался вид. Она сама настояла построить дом именно на берегу реки.  Петр не возражал. Было это в первые годы их совместной жизни. Хороший получился домик, окнами на юг, говорливая речушка за забором, большая поляна за ней, а дальше нагромождение гор до самого горизонта. Столько их, залесенных и остропиких – пересчитать невозможно. И все они, одна за одной, в разном цвету. В ясные летние вечера, краски эти особенно колоритны: начиная с ярко-зеленого, у ближних гор, и кончая нежно-голубым где-то там, где горы сливаются с горизонтом и где громоздится вечно белая вершина Бельгая. По ней в селе определяли погоду – если с утра зацепила гора маленькую тучку, к вечеру пойдет дождь.

  Раздумавшись, Мария не заметила, как через поляну прошла Галинка, увидела  ее только после того, как раздался громкий лай собаки.
Несколько лет назад Галинка закончила институт и теперь преподавала в школе географию вместо нее. Еще девчонкой привязалась она к Марии, приставала с расспросами про дальние страны и моря, ни о чем кроме географии думать не хотела. Славная девчушка. Часто заходит, рассказывает про свои радости и огорчения, про учеников и  школьные дела.
Подтянувшись к окну, Мария прокричала:
  - Заходи, Галинка, чего стоишь-то там?
  - Собаки боюсь, - простодушно ответила девушка.
  - Она же привязана.
  - Все равно страшно.

  Потом Галинка быстро проскакивает мимо заливающейся громким лаем собаки и заходит в комнату к Марии.
  - Как вы сегодня, Мария Степановна?
  - Лучше не спрашивай, Галинка. Старость не радость, - с грустью отвечает Мария.
  - Я вот тут вам яблочек принесла из вашего сада, ребятишки собрали.
  - Мне-то уж зачем, надо было ребятишкам и раздать, - пытается возразить Мария, да только возражения эти выходят неестественными. Она с удовольствием принимается гладить рукой румяное яблоко, приятно, что удалось ей с детьми вырастить в их сибирской деревушке такую вот красоту. – Рассказывай скорей, что  в школе-то нового.

  - Работаем понемногу, Мария Степановна, - без особой радости отвечает Галинка. И, не сдержавшись, тут же уточняет причину плохого настроения: – Ванька Пугин урок сорвал.
  - Что он опять вытворил? – интересуется Мария, знавшая не только мальчишку Ивана, но и его отца.
  - Представляете, Мария Степановна, умудрился этот мальчишка притащить на урок ворону, - взволнованно принимается рассказывать Галинка. – Да ладно бы сам с ней и занимался, так нет, засунул в портфель Аленке Слободчиковой. А та, когда собралась доставать тетрадки, понятно, выпустила птицу. Долго металась ворона по классу, а все ученики за ней…
 
  Мария улыбается, улыбается и Галинка.
  - Отец его не то вытворял, - вспоминает Мария. – Один как-то раз заехал в школу председатель колхоза. Зимой дело было. Ездил он в те времена на лошади, кошева разукрашена, конь вороной, стройный. Привязал лошадь к забору, как раз напротив окон нашего класса. А отец Ваньки-то Пугина на перемене снял с того коня вожжи, да в кошеву под сено бросил. Как только умудрился, никто и не заметил. Потом весь класс вместо того, чтобы заниматься, в окно заглядывал. Я понять ничего не могла, пока не вышел председатель, да не хватился пропажи. Без вожжей не поедешь - он назад в школу, к директору. И давай они вдвоем вокруг коня бегать. Тут уж совсем не до занятий сделалось, весь класс со смеху исходит, - с улыбкой рассказала Мария, а немного помолчав, добавила: – Они же дети, им энергию куда-то девать нужно.

  - Да я и не пошла директору жаловаться, выставила Ивана за дверь и дальше урок проводить стала.
  - Вот и молодец, - похвалила Мария. – Ну а с музеем что?
  - Выгоняет Валерий Петрович.
  - Так уж совсем и выгоняет?
  - Тут даже дело-то не в нем. Наследник объявился у здания старой школы, требует возврата законных владений.

  - Какой еще наследник? - удивилась Мария. - Где он столько лет скрывался?
  - Сейчас ведь перестройка началась, Мария Степановна, - спокойно начала объяснять Галинка, - Теперь много объявляется того, о чем мы раньше и не думали.
  Историю со зданием школы Мария знало хорошо. Жил в их селе до революции крепкий купец Труфанов, торговал во всей округе, особенно-то, рассказывали старики, и не обманывал никого, в долг товары давал. Дом себе Труфанов построил капитальный, на фундаменте – для их мест, по тем временам, большая роскошь. Во время революции объявили купца мироедом и душегубом, отрубили голову, да под его же домом и закопали. Добро купеческое растащили по дворам. Так старики рассказывали. До сих пор в селе ходят слухи, что поднимается ночами купец, да людей за добро свое ответ держать заставляет. Хоть и не верит Мария всем этим россказням, но мимо старого дома проходит с трепетом…

  Жена купца в тот же день собрала детей, и больше ее в селе никто не видел, а добротный и красивый дом коммунисты определили под школу. Потом рядом с  ней пристроили еще одну, такую же деревянную, но простояла она не больше тридцати лет – сгнила. Купеческий же домик стоит себе целехонький, словно не трогает его время. Лет двадцать назад в селе построили большую кирпичную школу. Про купеческий домик почти забыли. Решила  Мария обосновать в нем музей – начальство согласилось.
 
  Мечта-то открыть в школе музей у Марии появилась давно. Лет еще тридцать назад, спросили ее как-то ученики про историю села. А что она могла ответить? Только то, что слышала сама от родителей да соседей. Знала она, конечно,  что когда-то давно пришли сюда люди, раскорчевали поля, заселились заимками. А когда и что – никто толком рассказать не мог. Вот и принялась она писать в архивы да музеи, справки принялась наводить, местных старожилов опрашивать. Много интересного выяснилось, много фамилий сельских оказались в числе первых поселенцев. Основал же их село первопроходец Степан - понравилось ему здесь место. Давно основал – полтора века назад. А вот выяснить, кто он был, так и не удалось. С пришлых ли крестьян, с беглых ли рудокопов, потомок ли Ермака, теперь уж, наверно, не узнать. Старики свою память с собой в могилу уносят, а в архивных записях об их селе отыскать удалось очень мало.
            
  Но и то, что успела собрать и записать Мария, пригодится, наверное, будущим жителям. Удалось ей найти документы и выяснить, что в начале века их село значилось самым большим в районе. То, что было ближе к памяти, выспрашивала по крупицам у стариков. Про гражданскую выяснила, были еще очевидцы, про колхоз, а дальше-то уж и у самой все на памяти было. Все записывала вместе с детьми Мария в толстые тетради. Если удавалось отыскать интересные фотографии – бережно вставляли их в альбомы.
  Потом кто-то предложил ей собирать в музее предметы старины. Обратилась Мария к ученикам, и потекли в школу горшки, самовары, утюги, самопряхи, патефоны,  ухваты, сковородники, седла и прочая деревенская утварь, годами пылившаяся на чердаках. Места в бывшем купеческом доме было достаточно, да и само здание с красивыми резными наличниками, с его почти вековой историей, как раз подходило для музея.
            
  Теперь вот, оказывается, все меняется. Если отвоюет наследник купца старинный дом, разместить музей будет негде - в новой кирпичной школе попросту нет для него места.
  - А что Валерий Петрович говорит? – спросила Мария Галинку.
  - Была в новой школе одна комната свободная – обязали там компьютерный класс оборудовать.
  - Нельзя музей угроблять. Там ведь много экспонатов, куда их девать прикажете? В сарай, на съедение мышам? Поправлюсь немножко, поеду в область, - расхрабрилась Мария.
  - Да я сама постараюсь съездить, скоро нас должны направить на переподготовку, там и зайду в ОблОНО, - заверила Галинка, а заметив, как изменилось настроение у бывшей учительницы, добавила: - Расстроила только вас, Мария Степановна.
 
  - У меня теперь радости мало, - ответила Мария. Было видно, что она устала. Но огорчать Галинку ей не хотелось.
  - А травами не пробовали лечиться? – спросила Галинка, понимая, что разговор про музей утомил ее бывшую учительницу.
  - Кто их теперь, травы-то, толком знает, - с грустью сказала Мария. – Мама моя вот знала, мне передать те знания не успела, все некогда было, да и власти-то не особенно в наше время травы признавали - за знахарство судили.
  - У мужа в деревне есть хорошая бабка, всех на ноги ставит, в выходные мы поедем туда, я обязательно узнаю про нее, может, она согласится посмотреть вас.

  - Узнай, доченька, узнай, - не возражала Мария. – А то ведь я иной раз и не знаю, что  делать – боли наваливаются, терпеть мочи нет.
  - Обязательно узнаю, Мария Степановна. Ну, побегу я, уроки ведь сегодня, - заторопилась Галинка. – Выздоравливайте. После выходных я обязательно загляну.
 
  Мария действительно устала. То ли расстроилась вестью про музей, то ли уж в самом деле сил осталось мало. Еще Валерка этот, директор-то школы, нет бы помочь Галинке, так ведь палец о палец не ударит, какой циркуляр получит, такой и выполнит. Молодой, на директорском месте удержаться мечтает. Он вообще-то на это место случайно попал. Закончил десять классов, в армии отслужил, вернулся в родное село, а в школе к этому времени  физрука не случилось – пригласили его. Стройный, ладный парень, выпивал, в отличие от всех деревенских парней, в меру – подходящая кандидатура. Работать физруком Валерке понравилось – это ведь не на ферме за скотом ходить, вечно в грязи да холоде. Поступил заочно в институт. Пришла пора назначать нового директора школы - старый уходил на пенсию, тут все взгляды и остановились на нем – единственном мужчине в школе.
Не глупый, конечно, но и не семи пядей во лбу. «Поговорить бы с ним нужно, - думает Мария. – Вот поправлюсь…