Семигорки Повесть Глава 2

   
                После ухода Галинки Мария прилегла на кровать, попыталась заснуть, но не спалось. Разговор с бывшей ученицей  расстроил ее. Много труда потратила она на школьный музей, надеялась, что подхватят ее идею и останется в стенах школы история их села – люди-то ведь живут те же самые, вернее, дети, внуки, правнуки тех, кто пришел сюда пешком, облюбовал кусочек земли да принялся усердно его обживать. Тот же Валерка - директор теперешний, корнями-то своими далеко вглубь уходит – его предки, верно, с Ермаком в Сибирь пробились. Очень хотелось Марии все это узнать, да вот только подкосила ее болезнь. «Может, еще поправлюсь?» - с тоской подумала она. «Поправлюсь! не могу не поправиться, вон сколько дел не доделано!» – принялась убеждать себя Мария. В жизни ей такие убеждения и вера только в себя всегда помогали. Ее Бог был в ней самой, она теперь и сказать не могла, когда пришло к ней это убеждение, но часто в жизни ее молитва - «Я сумею, я справлюсь, я смогу!» - помогала ей. Может быть, пришла эта уверенность в собственных силах оттого, что надеяться-то в жизни и искать помощи было не у кого.
Но сегодня твердой уверенности в том, что поправится, в своем сознании Мария добиться не смогла. Мысли как-то расплывались, путались, и сложно было привести их в порядок.  Постепенно нахлынули воспоминания.

  Не простая досталась жизнь Марии, слишком не простая. С  самого детства, как остались они без отца, так до старости все что-нибудь да не так было. Мечталось хоть на пенсии пожить спокойно, да вот и на пенсии не получилось – болезни навалились.
Задумалась Мария. В памяти всплывали отрывки ее горестной жизни, воспоминания эти сильней сжимали грудь – хотелось отыскать что-нибудь радостное, да где там оно, радостное-то.
  Детство разве что раннее было радостным. Все у них тогда было нормально, отец умело вел хозяйство - жили в достатке. По праздникам родители ездили в церковь, когда немножко подросла Мария, стали брать и ее.

  До сих пор она помнит первое свое вхождение в божий храм, до сих пор стоит перед глазами убранство их сельской церкви: расписные стены, сверкающие серебром подсвечники, красиво одетые люди, иконы в золоченых окладах, особенно преподобный Пантелеймон, во весь рост. Марии даже показалось, что вот сейчас он выйдет из золоченого оклада, встанет перед алтарем и будет креститься вместе со всеми. Понравилось Марии в церкви, понравилось строгое убранство, приглушенный шепот прихожан, зычный голос попа с кадилом. И кто знает, возможно, она бы так же, как родители, верила в Бога и с верой этой прожила жизнь спокойно. Да только в школе говорили, что Бога нет, и приходилось этому верить. А церковь их вскоре сгорела, восстанавливать ее, по тем временам, никто не осмелился.
Потом был прием в пионеры – все вступали и ей пришлось вступить. В комсомол Марию не приняли как дочь врага народа. На этом ее радостные воспоминания о жизни обрываются, вернее, радостной-то жизнь перестала быть с того самого момента, как темной осенней ночью два милиционера арестовали и увезли отца. Многое изменилось с того дня, главное - отношение людей в деревне к ним изменилось.

  Не спалось. Воспоминания одолели, но грустное все больше отчего-то вспоминалось, тяжелое. С Петром вот жизнь прожили, как в пустой таратайке пронеслись – конь-то мчал резво, временами  и попридержать хотелось, да не успевали, вот и подбрасывало на дорожных-то ухабах, хорошо подбрасывало, как только удержались…
  Любила Мария своего Петра, сильно любила. Молодой-то он красивый был, азартный. В первый еще год жизни ходили они по холостяцкой привычке в клуб. Тогда там не просто танцульки были, а готовили они к постановке концерты да потом разъезжали с ними по соседним  деревням. Петр и пел хорошо, и на гармошке играл - других инструментов в их клубе в то время не было. Но больше всего нравилось им играть  в пьесах. Ставили они как-то чеховского «Медведя». Петр играл Смирнова, а она, Мария, скорбящую по безвременно ушедшему мужу Попову. Больше всего запомнился финал пьесы. Они целуются, а Попова, отводя глаза, дает указания Луке, чтобы Тоби вовсе не давали овса. Потом, по жизни-то, они часто вспоминали пьесу, поцелуй в конце и слегка переиначенную фразу: «Лука, Тоби овса не давай!»

  Так и жили, частенько вспоминая Тоби. Так и жизнь прожили… Он, Петр тоже, хоть и хорахорится, не тот здоровьем стал – и его работа сгорбила. А уж работать-то он умел. После войны направили его из райкома партии в школу военруком, но долго он там не задержался, не могла вынести крестьянская душа размеренной жизни от звонка до звонка – с детства натренированные руки требовали физической нагрузки. И пошел Петр работать на ферму – летом сенокос, зимой возил сено на лошадях. Никакой работы не гнушался и детей к тому же приучал.
  По комнате кружатся мухи, ползают по потолку, по стенам  оставляя черные точки. Да если бы только ползали да точки оставляли, а то ведь к осени твари эти сделались кусачими - никакого спасения от них нет.

  - Ты бы мух-то выгнал, - просит Мария.
  - Откуда они только лезут, я уж ведь сегодня выгонял, - ворчит Петр.
  Он открыл широкие створки окна и принялся размахивать большой тряпкой - перепуганные мухи быстро вылетели на улицу. Потом Петр берет самодельную мухобойку и долго ходит по комнатам, добивая не вылетевших в окно тварей, а Мария с интересом расспрашивает его, что он сделал по хозяйству, накормил ли куриц, собаку, сколько яиц собрал, сколько осталось выкопать картошки. Петр терпеливо отвечает.
  - Вспомнила я, как ты раньше затираху варил, вкусно было, - неожиданно говорит Мария. – Свари немного, я, может, поем.
  - Да я уж и варить-то ее разучился, как ребятишки выросли, так и не варили  ведь больше, - удивляется Петр.
  - Свари, - настаивает Мария.

  Петр молча отправляется на кухню замешивать затираху. Немудреное это кушанье часто выручало семью в прежние годы. Почти всегда затираху готовил он сам. Займется Мария стиркой либо прополкой в огороде, либо сядет планы уроков писать - он в это время замешает тесто на молоке да яйцах, разотрет его на маленькие крупинки, потом крупинки эти бросает в кипящее молоко – получалось что-то среднее между манной кашей и супом. Ребятишкам нравилось, дружно наваливались, за ушами пищало. И Мария вот вспомнила.
  Затираху Петр сготовил быстро, налил в тарелку, положил кусочек масла и понес в комнату. Мария обрадовано приподнялась, присела на краешек кровати. Рядом, на столе, был ее «ресторан». Тонкие кусочки хлеба, салат из помидоров, кружка молока, пара яиц, вчерашний суп, яблоки – все это стояло почти постоянно и было накрыто от назойливых мух полотенцем. На еду Мария смотрела с безразличием – только изредка отщипывала маленькие кусочки хлеба и запивала несколькими глотками молока, понимая, что если не будет есть совсем, от болезни ей не избавиться. Затираху принялась есть с удовольствием. Но после первых ложек, она показалась ей отчего-то слишком пресной, потом пересоленной.

  - Раньше ты как-то вкусно готовил, - ворчливо проговорила Мария, отодвигая тарелку.
  - Так и готовил, - обиженно пробурчал Петр, унося ненужную посуду на кухню.
  После еды Мария полежала немного, может, и вздремнула, потом решила подняться. Хорошо как-то было, солнце в открытое окно светило, свежесть дневная, даже мухи не успели налететь после того, как их Петр выгнал. Опустив на пол ноги, она открыла свой «ресторан», отрезала половину помидора и нехотя съела, выпила немножко молока, а услышав, что залаяла собака, выглянула в окно.

  - Мария Степановна, я газеты вам принесла и письмо, - прокричала от ворот их деревенская почтальонка Мочалиха.  (В деревне, когда женщине переваливает за сорок, почти всех называют по фамилии). Впрочем, Мария, бывшую свою ученицу, хоть и перевалило ей уже за пятьдесят, звала по имени, Валей. Всю жизнь Валя работала дояркой на ферме, но к старости стали болеть руки - попросилась разносить почту.
  - Проходи сюда, в окно почту подашь, -  позвала почтальонку Мария.
  Валя подошла к раскрытому окну, вытащила из огромной сумки газеты, вложила внутрь письмо и подала Марии. Но уходить не торопилась, участливо  спросила:
  - Как здоровье-то,  Мария Степановна?

  - Да уж какое теперь мое здоровье, боюсь и зиму не переживу, ноги слушаться не хотят, скоро совсем колодой стану, - спокойно ответила Мария, отложив в сторону газеты.
  - Это вы напрасно! Полежите немного и поправитесь. Помните ведь, у меня мама одно время совсем обезножила, шагу ступить не могла, а потом поправилась да еще десять лет после того своими ногами ходила.
  - Хорошо бы, конечно, и пожить еще на свете белом, да только раз уж из больницы выгнали, значит проку с меня мало, - с грустью заключила Мария.
  - Поправитесь, я знаю ваш сильный характер. Вы же нас учили не поддаваться трудностям, верить в себя и в свои силы, - спокойно и как-то даже торжественно сказала Мочалиха. А чтобы переменить тему разговора, добавила: – Я вот до сих пор вспоминаю наш поход на Бельгаю, внучке недавно про него рассказывала.

  - Давненько это было, - удивилась Мария тому, что Валя помнит тот первый поход на Бельгаю.
  - Сразу почти после войны,  мне он хорошо запомнился, -  сказала Валя и кивнула в сторону заснеженной вершины на далеком горизонте. – Это отсюда, из деревни,  Бельгая такая близкая, а мы ведь тогда три дня до нее добирались. Вы у нас классным руководителем были, после девятого, на летних каникулах, и пошли в поход. Дядя Петя хотел идти с нами, да его тогда в военкомат вызвали. А вы не побоялись без мужчины вести нас в такую даль. Страшно нам было всем – это я помню точно. Хоть и мальчишки наши были не то, что теперешние лопухи. Один Виктор Кудрявцев что значил!
  - Виктора помню, - поддержала ученицу Мария. – Упертый был парень, чего захочет - добьется.

  - Он ведь мне нравился, дружили даже и целовались. Да вот только уехал он далеко.
  - Далеко, - поддержала Мария, – где-то в Ростове больницей заведует.
  - А в том-то походе мы всего боялись, - продолжала вспоминать Валентина. - Медведей, волков, плохой погоды, обрывистых скал, бурных речек и камнепадов – всего боялись. Страхи эти начались с первого же привала, когда родная деревня пропала из вида, а впереди были только неизвестные места. Я вот теперь удивляюсь, зачем вам-то это нужно было, ведь всякое могло случиться, мы же тогда дети были. А география, она ведь и в учебниках география, могли бы вы о ней и без похода рассказывать.
  - Сама не понимаю, зачем вела вас к той вершине, - откровенно призналась Мария. - Мне-то страшней было, чем вам, одной на себя ответственность брать приходилось, времена-то еще сталинские были. Но хотелось, чтобы и вы посмотрели на деревню нашу с высоты, просторам бескрайним удивились. Земля - она ведь огромная.

  - Очень много я в том походе поняла, - откровенно призналась Валентина, - да и потом, по жизни, часто вспоминала этот поход. Ведь гора-то Бельгая, каждый день у нас на глазах, с утра до вечера, ну в непогодь закрывается, а так и спать ложимся мы с ней, и утром поднимаемся, глядя на нее. Вон ведь она, - показала рукой Валентина на далёкую, уже побелевшую вершину. В открытое окно её было хорошо видно. - Вот вся-то моя жизнь и прошла в том осознании, что я уже была на этой горе, что не такая уж она недоступная, а значит, и я, если не побоялась забраться на нее, тоже в жизни что-то могу и значу.    Проснусь иногда утром со скверным настроением, поднимусь от мужа, пахнущего перегаром, взгляну на Бельгаю и на душе спокойнее сделается. На самую большую вершину забралась, а остальное в жизни пустяки. Было ведь, сами знаете, Мария Степановна и мне тяжело. Бельгая помогала, - непонятно отчего разоткровенничалась бывшая ученица.
  Она вообще-то на слова была скупа, и Мария считала ее грубоватой. У них даже скандал произошел однажды. Обвинила ее Мочалиха в том, что она сыну ее  двойки незаконно ставила. Все бы оно ничего, паренек-то был не глупый, но лентяй, вот  и старалась Мария научить его работать, тройку-то поставить несложно, но паренька было жалко. Мочалиха  написала жалобу в РайОНО. Комиссия приехала, экзаменовали парня, на тройку вытянул, а Мария схлопотала выговор. Но сейчас об этом вспоминать не хочется.

  - Ну, вот и хорошо, что пригодился наш поход, - приятно удивилась словам почтальонки Мария.
  Когда Валя ушла, Мария еще долго вспоминала походы с учениками на Бельгаю. Первый поход запомнился отчетливей всех. Да и было отчего. Даже напрямую до Бельгаи больше тридцати километров - самая высокая гора в округе. По запутанным же охотничьим и звериным тропам до нее получалось  не меньше пятидесяти. Страшно было сбиться с пути, незаметно перевалить водораздел и оказаться совсем в другой местности. Это когда на горы снизу смотришь, они кажутся близкими и понятными, а как зайдешь в лес, где ни дорог, ни тропинок и сквозь густые верхушки деревьев виден только маленький клочок неба, тогда с каждым шагом начинает казаться, что верный путь потерян – заблудились. Но удалось Марии найти в том походе правильный путь, удалось подняться именно на вершину Бельгаи, хоть и вершин подобных рядом было много.

  Подъем оказался сложным. Вначале долго шли по густому лесу, вдоль долины реки, но настал тот момент, когда в гору нужно было подниматься напрямик. Пришлось двигаться без тропинок и дорог, по сплошному валежнику и каменным осыпям. С каждым метром подъема хвойный лес становился ниже, и незаметно как-то сменился карликовой талинкой и березкой, пройти через которые можно было только по звериным тропам – во многих местах пришлось разрубать проходы топором. Когда подошли ближе к вершине, кончилась и карликовая растительность - попали в царство снега и льда. Прозрачные ручьи начинались с ледников, и было  удивительно, что где-то внизу знойное лето, что односельчане их спасаясь от жары, забираются в воду, купаются в их маленькой речушке. Альпинистского снаряжения, понятно, не было - продвигаться пришлось, вырубая топором ступени во льду. Скользили, падали, поднимались и карабкались по крутым откосам дальше, вверх. Но ни один из ее учеников и не подумал остановиться, не пожаловался на страх и усталость.
Когда, наконец, добрались до вершины, удивились, что была она почти плоская, с небольшими блюдцами озер. Ледники на макушке растаяли совсем недавно, и теперь все вокруг сверкало буйно распустившимися цветами. В тот первый поход узнала Мария только подснежники и огоньки. Но вместе с детьми собрала гербарий незнакомых растений и уже в следующем походе узнавала и показывала детям эдельвейсы, золотой и маралий корень, фиалку алтайскую и альпийский подснежник.
            
  На самой вершине, на большом скалистом выступе, примостилась пирамида, сколоченная из нескольких бревен. Геодезическая, вспомнила Мария курс топографии из программы педучилища, и это принесло определенный момент разочарования – ей-то казалось, что они за эти три дня добрались до вершины, на которую не ступала нога человека.
  Тяжелый подъем был сполна вознагражден замечательным видом, открывшимся с вершины Бельгаи. Примостившись рядом с геодезической пирамидой, они принялись пристально всматриваться в даль. Беспорядочные нагромождения гор пропадали в синеватом мареве, а главное - все они теперь были ниже, и от этого казалось, что стояли они на огромном шаре. Где-то внизу, вдалеке, сквозь сизую дымку слабо просматривались поля их деревеньки, белели едва различимые крыши домов.

  Открывшиеся взору нагромождения залесенных и покрытых вечными снегами гор создавали неописуемо сказочный вид и не могли не затронуть юные сердца школьников. Они долго стояли, всматриваясь в бесконечные дали гор, оказавшихся где-то внизу, в далекий, сливающийся с небом горизонт. От бесконечности видимых просторов, от их необъятности в душе зарождалось волнительное чувство причастности к вечности, к чему-то большому и праведному.
  Ночлег устроили прямо на вершине и это была, пожалуй, одна из самых счастливых ночей в её жизни. Оно и ночи-то почти не было, да и разве возможно уснуть, когда яркие звезды касаются земли – рукой их достать можно было…
  После первого похода на Бельгаю стало у Марии традицией каждый свой выпускной класс вести на эту вершину. Не считалась она со временем и трудностями, сама заразилась горами и старалась привить любовь к ним ученикам.
            
  Походы с каждым новым выпуском становились проще. Многовековой кедрач, густо росший по склонам гор, безжалостно истреблял образовавшийся по соседству с их селом леспромхоз. Лесорубы прокладывали дороги все ближе и ближе к вечно заснеженной вершине. Поход с последним выпуском длился всего два дня. Школьный грузовик подвез их почти под самую вершину Бельгаи, ночевали там, а назавтра успели подняться на заснеженный пик, осмотреть окрестности и спуститься к машине - вечером были дома. От похода этого на душе Марии сделалось как-то горько, с такими темпами «покорения природы» следующий выпуск придется везти по голым склонам, не удастся им пройтись пешком по густому лесу и нетронутым курумам – обосновавшаяся рядом с Бельгаей турбаза запланировала построить на вершину канатную дорогу. Хорошо это или плохо Мария не знала, только тоска по чему-то потерянному навечно не давала покоя.
  - Ты есть-то будешь? – спросил Петр.
  - Да я уж поела немного, там Валя письмо принесла, посмотри - от кого, - попросила Мария.
 
  Петр надел очки, посмотрел на конверт и радостно сообщил:
  - От Изольды.
  - От Изольды? - удивилась Мария. -  Давно не было.
  Она тут же открыла протянутое мужем письмо и принялась читать. Изольда писала, что у них все хорошо, дети не болеют, что мечтали в этом году приехать к ним в гости, но пока не получается, и если будут живы и здоровы, приедут на следующий год.
  - Почитай, Петр, тебе тут тоже привет, - протянула Мария письмо мужу.
  Сама же взялась было за газету, но тут же ее отложила. Вспомнилась ей стеснительная девчушка Изольда, которая больше сорока лет назад, жила со своей маленькой сестренкой у них на квартире. Было это сразу после войны. У них с Петром уже появился первенец – Павлик. Из дома матери они ушли, там и без того тесно было –  два брата да сестра Марии, хоть и подросли, но еще учились в школе и повернуться в стареньком доме было негде. Пришлось им с Петром купить небольшой пятистенок, подремонтировали его и заселились. Но одним пожить удалось недолго. К осени на квартиру попросились сестра и два брата Петра, они жили в соседней деревне, где даже начальной школы не было. Что оставалось делать, если их отец погиб, а он, Петр, старший брат, с войны вернулся? «Не помешают, помогать будут», - согласилась Мария.

  А перед самой школой зашла к ним в дом женщина с двумя симпатичными, очень уж не похожими на  деревенских,  девочками.
  - Сосланные мы, немцы из Поволжья, - тихо и заискивающе проговорила женщина.
  - Ну и что? – ничего пока не поняла Мария. Если бы пришли просить милостыню, так сразу бы руки протягивали, а эти чего-то мнутся, да и одеты совсем не по-нищенски. Девчонки в аккуратных, хоть и застиранных, платьицах, на ногах светлые гольфики, которых в их деревне никогда не видели.
  - Надеялись в этом году домой вернуться, отца ждали, мужа моего, - все так же тихо продолжала женщина, поглаживая склоненные головы дочерей. – Недавно получили похоронку, помер он в трудармии.

  - Дальше-то что? – поторопила женщину Мария, когда та замолчала.
  - Я у геологов работаю, там школы нет. Девочки большие, учиться надо. Я платить буду, - просительно проговорила женщина.
  Знала Мария, что рядом с их деревней, в десяти всего километрах, нашли геологи золотишко, что открывают теперь рудник, а работников набирают откуда ни попадя.
  - Вы на квартиру проситесь что ли? - начала, наконец, понимать смысл появления непрошеных гостей  Мария.
  - Нам бы хоть годик продержаться, а там постараемся домой уехать.
  - Ох, бабочка дорогая, у нас своих квартирантов полон дом, - с грустью проговорила Мария.
  - Нам бы только год продержаться, - повторила немка и ниже опустила голову. – Я инженер, за год заработаю денег на дорогу и уедем.

  Марии стало жаль щупленьких, с испуганными глазами девчонок. Она прекрасно понимала, что немцев в их деревне на квартиру не пустит никто. И, может быть, оттого, что сама совсем еще недавно испытала на себе людскую ненависть как дочь «врага народа», а скорей просто по доброте душевной, Мария сказала: – Приходите завтра, я с мужем посоветуюсь.
Петр, понятно, и слушать не захотел о немцах, слишком свежи были картины войны, слишком долго сидел он в окопах, да и отец его там остался, на чужой земле – все из-за них, из-за этих проклятых немцев.
  - Они тоже люди, Петенька. Их сослали сюда, - пыталась  уговорить мужа Мария.
  - Ни за что! – возмутился Петр. – И на порог немцев ни за что не пущу. У меня с ними свои счеты!
  - Им учиться надо, Петенька. Девчоночки малые, кто их у нас тут пожалеет, - не сдавалась Мария. Она понимала, что Петру, с его семнадцатью ранениями, не просто забыть войну с немцами. Но и детей малых было жаль, а от того еще настойчивей уговаривала она мужа пустить девчонок на квартиру.

  - Они-то ведь, Петенька, в этой войне не повинны. Тоже много лиха хватили, - напомнила Мария мужу про немецких девчонок на другой день.
  - Делай, как знаешь, - махнул рукой Петр. Только на случайных квартиранток  долго не мог смотреть, старался лишний раз с ними не встречаться.
  Девчонки оказались послушными, помогали по хозяйству, с Павликом, первенцем их, нянчились, прилежно учились и вели себя так тихо и скромно, словно их не было в доме. Спать им пришлось на полатях, но они не обижались. Старшую девочку звали Изольда.  Прожили они у них вместо обещанного года - три. Марию с Петром почитали за родителей, питались за одним столом и как-то постепенно совсем забылось, что веселые и послушные девчушки, квартирующие в их доме, немки. Да и Петр со временем смирился с немецким происхождением девчушек, привык к ним и почитал непрошеных квартиранток за родных.
            
  Квартирантки эти до сих пор не забывают своих спасителей, письма пишут, посылки посылают, в гости приезжают. Марию с Петром не однажды звали к себе, да все как-то не удавалось им собраться – проехать-то ведь нужно было полстраны, в полмесяца не уложиться, а в деревне столько свободного времени не бывает.

                х                х                х
  За воспоминаниями Мария на время словно забыла про болезни. Но разве забудешь о них надолго – вновь начало ломить ноги, враз как-то холодно сделалось и сумрачно. Хоть и солнце еще стояло высоко, и в комнаты попадало много света, а лучи его радостно плескались в прозрачном перекате, Марии  показалось, что наступили сумерки. Темно стало перед глазами и сколько ни пыталась она рассмотреть предметы в комнате – не могла.
Только вечером, уже  действительно в сумерках, когда зашел Петр и сказал, что корову подоил и что принес ей молока, Мария вновь начала ощущать свет в его реальной силе. Что это было, сказать она не могла – видно, болезнь ее пробралась далеко, так далеко, что назад пути не оставляла. Жутко стало как-то и страшно –  надвигающаяся ночь грозила бессонницей и нестерпимыми болями. А что делать, чем лечиться, она не знала. Все уж вроде перепробовала.
  - Это, видно, меня Кашпировский с Чумаком изурочили, - неожиданно сделала вывод Мария. – Начинала ведь только болеть, прошло бы все само собой, так нет, захотелось пялиться в этот телевизор, ни одной передачи не пропускала, с тех вот пор все хуже и хуже становится.

  - Ну, ты опять и придумала, - удивился Петр. – Болеть-то ты в этом году начала,  а Чумака уж года два показывают?
  - С тех вот пор и стали ноги мерзнуть, я только тебе не говорила, крепилась все, - упрямилась Мария.
  - Так не смотри, кто тебя неволит, - посоветовал Петр.
  - До конца сеансы досмотреть надо, вдруг поможет, - капризно возразила Мария.
  - Есть нужно больше, быстрей поправишься, - посоветовал уставший Петр. - Молока вот парного попей.
  - Поправлюсь, поди, куда мне деваться? – как-то грустно сказала Мария, поднося бокал с молоком ко рту. Через  силу сделав несколько глотков, поставила кружку на стол и прикрыла ее полотенцем. Потом попросила Петра: - Ты мне грелки погорячей сделай, морозит меня что-то сегодня.

  Еще с весны начала спасаться Мария от озноба грелками с кипятком – обложит ими ноги, озноб на время отступает.
  Ночь прошла в полузабытье. Мария не помнила, спала она или нет. Сильнее куталась в одеяло да выкладывала на пол остывшие грелки. Хотела заснуть и не могла. Будить Петра было жалко – у него сейчас и без того забот по хозяйству хватает, целый день на ногах. А тут еще она со своими капризами, то одно ей подай, то второе. Так-то он быстро вымотается.
  Следующий день облегчения не принес, таблетки, которыми запаслась еще в области, подходили к концу, да и улучшения от них не было. Что там Павел тянет? Уж достал бы этот целебролезин, может, и помогло бы хоть чуток. Чем еще лечиться? Удалось бы Галинке найти ту мудрую старуху, тогда и съездить к ней можно было бы. Запуталась Мария в своих лечениях, раньше все думала, что лекарства - это не для нее, ни одной таблетки в своей жизни не выпила. Теперь вот приходится пить их горстями, а улучшения никакого.
Несколько дней прошли все с теми же болями, хоть и старалась крепиться Мария, да, видимо, всему есть предел. А тут еще погода как сдурела, бабье-то лето постояло недолго, мгновенно промелькнули солнечные денечки, словно их и не было - Петр даже картошку выкопать не успел. Теперь снова зарядили дожди, настоящие уже, осенние, холодные и затяжные.

  Вода в речушке поднялась и катила свои грязные потоки, пенясь и подмывая берега. Их дом стоял на крутом откосе, и последние годы любой паводок норовил отщипнуть часть берега и приблизить реку к дому. В прежние годы летом проходил по руслу совхозный бульдозер, загребал берег камнями, успокаивая на время речные аппетиты. Теперь и бульдозера-то в совхозе нет, да и сам совхоз распался на фермерские хозяйства.
  Работникам бывшим совхозное добро по паям раздали: коров новоиспеченным пайщикам пришлось тут же порезать - кормить-то оказалось нечем. Те же, кому на паи досталась техника, затащили ее в свои ограды и ржавеют теперь трактора и машины, комбайны и сенокосилки под открытым небом – для техники нужно горючее, на какие деньги его купить, если литр бензина  стоит в два раза дороже литра молока?
            
  В одночасье опустели скотные дворы, огромные поля остались незасеянными. Говорят, и землю совхозную скоро разделят по паям, а остатки продавать начнут.
Мария смотрела на такие чудеса перестройки с содроганием. Не приходилось ей видеть, чтобы земля, когда-то давно отвоеванная у тайги пришлым из России людом, зарастала травой и сорным лесом. Даже в войну, когда в деревне лошадей-то почти не оставалось, распахивали бабы поля на коровах. Как ни старалась, ничего не могла понять Мария в этой перестройке.
  Дожди не переставали, и было от этого еще тоскливей. Спасаясь от сырости и прохлады, в доме пришлось топить печку. Дров Петр не жалел, но согреться Мария все равно не могла. Особенно тяжело было ночами, засыпать удавалось редко, чаще приходилось терпеть нескончаемые боли да  дожидаться утра.
 
  И какие только мысли ни приходили Марии в эти длинные бессонные ночи. Однажды уж решилась было собрать всех детей, посмотреть на них в последний раз, потому что отчетливо как-то почувствовала, что зиму ей не пережить. Одумалась, правда, к утру - чего их беспокоить лишний раз, потом на похороны приезжать нужно будет, а где им столько денег набраться… Однако желание увидеть детей не выходило из головы. Может быть, оттого, что она постоянно только о них и думала. Как они там?.. Разъехались все. Сама же всегда говорила: основная ее задача в жизни - вывести детей в люди. Тогда она под этим понимала – дать им образование. Выучились, слава богу, все - кто институт закончил, кто техникум, да только вот в селе родном никто не остался. Винит она в этом себя, очень винит. Павлик с детства тянулся к сельскому хозяйству, все что-то в огороде садил да пересаживал, а когда пришла пора поступать в институт, иначе Мария и не мыслила для него судьбы, настояла, чтобы поступал в политехнический. Инженеры по тем временам были в почете. Поступил и успешно закончил институт. Да вот только с его инженерным образованием  в родное село путь оказался заказан – остался в городе.

  О многом думает Мария бессонными ночами. Соседка вот, Дементьевна, нарожала аж десять детей, и все остались дома. Работают кто где, парни больше механизаторами, девчонки в школе да на ферме. Сейчас, когда собираются вместе, с мужьями да женами, с детьми да внуками, места хватает только на общем дворе. Выставляют длинные столы, как на большой свадьбе и гуляют. Ей вот, Марии, завидно становится.


                х                х                х
  Прошло еще несколько дней, лучше Марии не стало, так и тянулось  время в борьбе с холодом и бессонницей. Да и погода не менялась – сыро было, холодно и промозгло.
В один из таких дней разбудил Марию радостный голос Петра.
  - Смотри, кто к нам приехал!
  - Кто? – спросила напугавшаяся Мария. Ей было стыдно за свое беспомощное состояние, к любым гостям она теперь относилась  настороженно.
  В деревне быстро узнали про серьезную болезнь Марии, гостей приходило много, каждый с состраданием и сочувствием. Это очень утомляло. Мария стала пугаться гостей.

  - Полина прикатила, - торжественно сообщил Петр, зная, что приезду родной сестры Мария обрадуется.
  Гостья действительно была нежданной. Хоть и жили сестры в соседних районах, но встречались не так уж часто - не наездишься ведь просто так-то вот, у каждой свои дела, свои заботы. Полина на три года младше Марии, но тоже давно уже вырастила детей и была на пенсии. Так получилось, что дети ее жили рядом и Полина гордилась этим.
  - Ты чего это, сестричка, развалилась? - с порога затараторила Полина. – Вставай, хватит вылеживаться.
  Со словами этими, она обняла Марию, успевшую все же спустить ноги с кровати.

  - Отбегала, видно, свое, - с грустью проговорила Мария. – Помереть бы уж поскорей да полегче как-нибудь.
  - Помирать она собралась! Не мели чепухи-то, сестричка. Помнишь, как мама  говаривала: “Не ной моя косточка во сырой земле!»  Мы с тобой еще на курорт поедем, женихов найдем.
  - У вас только женихи и на уме, - проворчал Петр.
  - А ты не подслушивай, что две пожилые женщины говорят, не удалось нам по курортам-то поездить, так хоть языком помолоть, - огрызнулась Полина.
          
  Сестры были похожи, особенно это стало заметно сейчас, в старости. Только Мария от болезней своих похудела, когда-то красивое лицо густо изрезали глубокие морщины, а Полина еще выглядела «хоть куда» – справненькая и пышная, веселая и довольная. Серьезную болезнь сестры она, казалось, не воспринимала.
  - Вы-то как там живете? – решила остановить излишнюю разговорчивость  сестры Мария.
  - Живем помаленьку, - быстро переключилась на серьезный тон Полина. – Дед попивает, а ребятишки ничего, здоровы. У Виктора вторая дочь родилась.
  - Вот молодец парень, а я и не знала.
  - Да откуда тебе знать, на той неделе родилась. Я и приехала похвастаться, - сказала Полина, а взглянув на Марию, добавила: – Сон я, лонись, худой видела, напугалась, думаю, у вас тут что стряслось.
  - Что еще за сон?

  - Да вроде на покосе мы с тобой и тятей, на нашей елани еще, помнишь, где всегда косили?
  - Как не помнить.
  - Так вот вы вроде с тятей косите, а я рядом бегаю, землянику собираю, ее ведь там всегда дивно было. И затянулась я потихоньку в лес, а когда вышла назад на елань, вас с тятей нет. Принялась я бегать по густой траве, кричать. Да так и проснулась  в расстройстве…
  - Значит, к тяте пора собираться, - грустно заключила  Мария. – Вещий, видно, твой сон.
  - Здорово – дочь попова! – искренне удивилась Полина и, сообразив, наконец, что сон-то пересказывать Марии не следовало, быстро принялась исправлять ошибку: – К тяте она собралась! Я уж думала правда у вас что худое случилось, а с ногами-то и горя мало. Меня в прошлом годе тоже крепко прихватывало, неделю полежала и опять вперед.
 
  Хоть и обрадовалась Мария приезду сестры, но разговор с ней ее быстро утомил.
  - Давай, Поленька, отдыхать. Ты с дороги, устала поди, да и не обыденком же ты приехала?
  - Поживу маленько, - обиженно ответила Полина.
  - Вот завтра и поговорим, - предложила Мария.
  - Я тебе тут яблочек вкусных привезла, они у нас нынче хорошо уродились, - принялась распаковывать сумку Полина.
  - Спасибо, Поленька. Оставь, потом поем, - с трудом проговорила Мария и отвернулась к стене. Ей стало тяжело – грудь сдавило и зашумело в голове, но выказывать свою беспомощность не хотелось.

  Удивляясь странному поведению сестры, Полина ушла к Петру на летнюю кухню, где тот готовил ужин. Потом она несколько раз заглядывала в комнату Марии, но та, хоть и слышала, что кто-то заходит, не поворачивалась. Да и не могла повернуться – грудь сдавило так, что не только повернуться, пошевелить рукой сил не было.
  Постепенно боль стала проходить, но заснуть Мария не могла. Расшевелила сестра память, заныло сердце от неожиданно вспомнившегося отца, от всколыхнувшихся в памяти картин детства. С ней ли это было? Столько времени прошло… Она ли это семилетней девчонкой бегала со своей заимки в школу за четыре километра?.. В эту вот деревню бегала. Все осталось на месте – горы, поля, речки и ручейки, нет только дома на их заимке да красивой церкви, что была рядом со школой, той самой школой, под которую оборудовали дом купца Труфанова, тоже нет. И ее, Марии, скоро не будет. Другие девчонки будут бегать по тем  тропинкам, по которым когда-то радостно бегала она…

  Детство им с Полиной досталось не простое. Не все, конечно, – вначале-то было нормально. Жили отдельной заимкой,  коров десяток во дворе, лошадей столько же – отец и мать успевали управляться с хозяйством. Отец на работу жадный - хлеб сеяли, тайгой промышляли. Зимой отец снаряжал обоз с мясом, медом, маслом, орехами, рыбой, ягодами и прочими продуктами, чем так богата их тайга, да в Бийск  менять на товары отправлялся. Работали много, с семи лет выучилась Мария и корову доить, и по дому прибираться. Полина такой жизни толком и не запомнила – слишком быстро она закончилась. В двадцать девятом отца лишили гражданских прав и всего хозяйства, на дворе осталась одна коровенка да старая лошадь. Жить переехали в село, отец пошел работать в колхоз счетоводом. Совсем другая жизнь началась. Не голодали, конечно, но и той свободы и вольности, как на заимке, не стало.
  Отец сделался злым и вспыльчивым. Бояться его стала Мария, не погладит никогда, на колени перестал брать, все больше норовил отшлепать. По вечерам нацепит очки и стучит на счетах. Один раз как-то стучал, стучал своими костяшками, а потом проговорил  себе под нос:

  - Копейку потерял.
  Услышала Мария и давай лазить по полу, искать копейку. Все углы обшарила, все проверила под столом и стульями.
  - Чего это ты тут расползалась? - удивился отец.
  - Ты же копейку потерял!
  Отец рассмеялся, да так весело и задорно, что она уж и не помнила, когда он так-то вот от души смеялся.
  - Баланс, доченька, у меня на копейку не сходится, - не переставал смеяться отец.
  Мария не поняла, что такое баланс, но обрадовалась, что отец смеется. Таким он ей и запомнился.

  Так и жили, хуже, конечно, чем своим хозяйством, но жили… Два брата у нее с Полиной за это время появились. А в тридцать седьмом отца забрали вместе с председателем колхоза – что-то они там наделали, наруководили, насчитали… Больше отца Мария не видела. Только в пятьдесят шестом, почти через двадцать лет, получили они с матерью казенную бумажку: «Реабилитирован». А все это время, все долгих двадцать лет была Мария, и мать ее, и два брата, и сестра Полина – вся семья были «врагами народа». Почти половина жизни!.. Ни учиться толком, ни жить было невозможно – каждый норовил пальцем ткнуть, унизить. Но выстояли, выучились все, одна только беда  - поразъехались ее братья из родного села, и Полина уехала. Она вот только, Мария, и осталась - одна ходит к матери на могилу в родительский день, одна смотрит на те горы и поля, с которыми прошло все их детство.
 
  Не спит Мария. Медленно поворачивается с боку на бок, тяжело вздыхает. В соседней комнате не спит Полина, тоже ворочается, пытается даже заговорить с Марией, но та не проявляет охоты к разговору. Полина удивляется – раньше-то они, при встречах, по всей ночи говаривали, не замечали, как наступало утро. И ведь находилось о чем говорить, каждая из них торопилась рассказать о своей жизни, о детях,  о том, что произошло за время недолгой их разлуки.
  После ареста отца, опять вспоминает Мария,  люди в деревне от них отвернулись. Мать работала в колхозе, но прожить на колхозные доходы с четырьмя малыми детьми было невозможно. Младшему, Ванечке, шел пятый  годок. Попервости мать продавала кое-какие вещи, но хватило их ненадолго. Мария хотела бросить школу да в колхоз пойти работать – мать не разрешила. Но ей, Марии, и без того забот хватало, днем по хозяйству да с ребятишками управлялась, уроки-то приходилось готовить ночью, при тусклом свете коптилки, а часто, когда кончался керосин, при лучине.

  Вспоминать – сердце мучить. Но вспоминается и вспоминается… Война началась, у всех  горе, а им, вроде, как и легче стало. Изменилось к ним отношение людей – общее горе сблизило. Да и подросла семья за те четыре года, которые они прожили без отца. Старший, Игнат, правда, уже хорошо помогал, к началу войны ему двенадцать исполнилось, окреп мальчишка немного. Досталось ему в детстве поработать, ох досталось, много мужицкого труда вынес он на своих плечах. Вот и не замерзли, как некоторые в деревне, и с голода не померли – хоть картофельных лепешек, да вдоволь было.
  От отца ружьишко да кое-какие припасы к нему остались, наладился Игнат на охоту ходить, то рябчиков принесет, то зайчишку. А однажды притащил козла, как и сил-то хватило?
  - Что же ты творишь? Нельзя ведь, - накинулась на него мать, зная, что отстрел козлов в их районе запретили.
  - Можно, - коротко бросил сын и принялся обдирать тушу.
  Он потом, уже взрослый, рассказал Марии, что поймал его в лесу уполномоченный из района. «Я, - рассказывал Игнат, - на него ружье наставил и закричал: - Не подходи, убью! Дядька попался не трусливый, подошел и выдернул ружьишко. Потом усадил меня рядом с собой и давай расспрашивать про родителей, про братьев и сестер, про школу. Закурить дал… Мне пришлось рассказывать все как есть. Ничего не сказал уполномоченный из района, поднялся и ушел».

  Со шкуры того козла мать сшила Игнату штаны, всю войну в них  проходил. На голое тело их одевать приходилось, ноги растирал до корост, но терпел. Самостоятельный какой-то рос, злой на работу. Потом уж постарше, лет  в шестнадцать в колхозе на сенокосе  пришлось ему становиться по вилы - сметывал по сотне копен, а что это такое может оценить только тот, кто хоть раз сам стоял под вилами. Тогда, видно, и угробил он здоровье, лет десять уж как лежит их Игнат на кладбище. Жалко его, ласковый был, всем помогал.
  Ванюшка-то вот в пору вошел, когда деревня на ноги становиться начала – школу закончил в пимишках да штанишках уже ходил, в  институт поступил. Полина  в то время тоже работала, вот они с Марией и высылали ему по очереди деньги. Послушный был мальчонка, но себе на уме. В тятю, наверное, – настырный и злой. Сейчас директор завода. В гости приезжает редко, жалуется все, что времени не хватает. У него бы попросить целебролезин, да разве она насмелится.

  Он, Ванюшка, мечтал летчиком стать, как Чкалов или Водопьянов. Готовил себя к таким испытаниям, зимой в снегу купался, летом дня не обходилось, чтобы не пробежал несколько километров. Да видно, тоже война что-то со здоровьем его подпортила – не взяли его в летчики. Не стал особо горевать парень, на инженера выучился, да так и остался там, в большом городе.