Малярия. Быль

    
       
         Обоз уже скрылся за горизонтом. Догоняя его, быстро удалялась от мальчишки и повозка с отцом.
         - Тя-я-тя-я!
         Отчаянный вопль Николки услышали только суслики, что неподвижно стояли у дороги и с безразличием наблюдали за происходящим. Издав тревожный свист, они мгновенно исчезли в норах, будто растворились в седом ковыле.
         Непослушные ноги путались в полах широкой и длинной отцовской шубы, и малец часто падал, поднимая дорожную пыль.
         - Тя-я-тень-ка-а!
         Страшно было остаться одному в бескрайней и безлюдной степи. От быстрого бега, болезни, тяжести одежды он вспотел и совсем выбился из сил. Вдруг его замотало, и он без памяти рухнул на землю.
         Когда Иван Ефимович оглянулся, то увидел, что далеко позади, на прямой, как натянутая веревка, дороге, которая пересекала плоскую степь, лежал и не шевелился сын.
                +++
         Прошло больше месяца, как обоз из семидесяти пяти подвод выехал из старинного южноуральского села. Сильнейший голод 1921 года, на который обрекли юг страны войны и небывалая засуха, вынудили недавних казаков собрать сход, и тот решил: пока не вымерли жители станицы, пока не распространилось среди них уже появившееся людоедство, нужно безотлагательно отправить за сотни километров, за Ишим-реку, в хлеборобные районы, обоз с собранным каждой семьей скарбом и обменять его на пшеницу.
         Станичники выбрали старшего по обозу. Председатель сельсовета для того, чтобы не отняли хлеб по дороге, выдал документ на право приобретения хлеба и вывоза его из Кокчетавского или Чебоксарского районов, а также бумагу  на взятое мужиками ружье.
         Обозу предстояло пройти по старинной Уйской линии бывших казачьих сторожевых крепостей - Карагайской, Петропавловской, Степной, Троицкой, через которые пролегал старинный почтовый тракт, соединяющий Верхнеяицкую крепость / теперь уездный городок Верхнеуральск/ с Челябинском. Затем резко  повернуть на восток, вглубь казахских и киргизских степей...
         Теперь обоз возвращался домой...
         Для ночлега станичники, как они продолжали называть друг друга несмотря на запрет новой власти, выбрали свободное от камыша место  на берегу попутного озера. Для лучшего обзора установили телеги в круг, выпрягли и стреножили лошадей, отпустив их пастись внутри его.
         А вскоре от костров расплылся во все стороны запах пшенной каши.
         Смеркалось. Покончив с трапезой, помыв и убрав в повозки посуду, поблагодарив Всевышнего за  пищу, по одному, по двое возницы потянулись к костру старшего. Не пришли к нему лишь те, что остались оберегать покой бивуака, да женщины.
         Армяки и зипуны мужиков в дороге поизносились, как и сапоги с башмаками, длиннее и лохматей стали бороды, полиняли картузы, спасавшие головы от палящего солнца. И сейчас, у костра, казаки почти  ничем не отличались друг от друга.
         Поговорив о том да о сем, погоревали о доме, а потом поплыла над водной и земной гладью протяжная и грустная песня:
                Черный ворон, черный ворон,
                Што ты вьешься надо мной?
                Аль добычу себе чуешь?
                Черный ворон я не твой...
         Каждому из них песня была знакома с детства, и потому казалось, что мужской хор спелся давно - так складно да ладно она звучала.
         Николка лежал на земле, рядом со своей повозкой. Он, закинув руки за голову, рассматривал звездное небо, слушал певцов и очень жалел, что не было сейчас с ним его милой подружки - гармони. Уж он бы подыграл казакам!
         Дед Ефим Алексеевич купил ее внуку, когда Коле исполнилось пять лет. Правда, у Колиного отца одна уже была, но такая же старая, как дед Ефим. Иван Ефимович первым заметил, что у мальца неплохой слух и музыкальная память. Николка быстро запоминал слова и мелодии старинных казачьих песен, которые еще в недавние времена, всего-то года четыре назад, не затихали вечерами над их станицей.
         Из прибрежных камышей доносилось квакание лягушек. Песни уже умолкли. Возле фургонов фыркали, отдохнув, утолив жажду и голод, кони.
         В животе довольно урчала сытная каша. Этот звук перенес думы мальчика домой. Все ли там живы? Когда Коля с отцом покидали село, Ефим Алексеевич заготавливал зимние припасы. Для домочадцев он собирал горькую черную лебеду, березовые сережки, съедобные травы. Все это сушили, толкли в ступе или везли на помол к Афанасьеву, водяная мельница которого стояла на берегу Урала, а из полученной "муки" стряпали пампушки - ели да нахваливали.
         Для скота же скашивали полынь, ежели где уцелела, рубили березовый лес или дерево оставляли на корню, а все сучья обрубали, сушили. А когда листья подсыхали, сучья свозили в усадьбу и скирдовали. Зимой этим кормили коров и овец. Для лошадей же загодя запасали камыш и осоку.
         Подошел отец. увидев сына, лежащим на земле, забеспокоился:
         - Коля, ты бы на повозку забрался. Не приведи Господь,- Иван Ефимович перекрестился,- какая тварь укусит. Здесь змей и мышей полно. Даже комары могут быть заразными.
         Мальчик послушно залез под тент и улегся на солому среди мешков с зерном. Отец присел возле его ног.
         - Тятя, почему в здешних местах мало людей живет? Можно проехать целый день и ни одного жилища не встретить.               
         - Такая уж тут природа, сынок. Ты ж видел, как часто одним днем погода меняется: вроде только что пекло солнце так, что босыми ногами на землю не ступишь, как вдруг налетит ветер, покатит по степи перекати-поле, вырвав ее с корнями, поднимет пыль и создаст из нее высоченные движущиеся над землей столбы. Догонит такой столб - сразу ложись, не то худо будет. И дожди здесь редки. Вот солнце и губит всю растительность, кроме ковыля да той, что растет по берегам водоемов и рек.
    Людям, домашнему скоту жить в этих местах очень и очень трудно -ни огорода, ни сада, ни пастбища не заведешь - солнце все выжжет.
         - Но ведь больше чем за месяц пути мы встречали в степи разных зверей: сайгаков, зайцев, лис, волков. А сколько дичи у воды?! В реках рыбу удили.
         - Ты прав, сынок. Когда-нибудь и человек придет жить сюда. Построит большие города, проложит между ними дороги, а степь покроет жнивьем, но сначала ему нужно победить голод, избавиться от разрухи, набраться сил, которой большинство людей лишилось не по своей воле..
         Иван Ефимович замолчал и долго сидел в раздумье. Потом сказал:
         - Постарайся скорее уснуть, а то завтра казаки решили отъезжать с рассветом. А я еще посижу с ними чуток...
         Иван Ефимович понимал, что путь им предстоял дальний и трудный, а потому, покидая родной очаг почти без средств, сообразил взять с собой около трех килограммов миллиметровой омедненной проволоки, 150-ти миллиметровых гвоздей да плоскогубцы с кусачками и напильником.
         Укладывая инструмент в повозку, он сказал сыну:
         - Богатый живет на деньги, а голь - на выдумку. В дороге ты будешь за кучера, а я возьмусь деланием булавок, приколок и других финтифлюшек. А когда будем к какой деревне подъезжать, ты отдашь мне вожжи, сам же побежишь впереди и будешь предлагать их местным барышням. В магазинах-то сельских этой мелочи нет.
         И правда. При въезде в любую деревню Иван Ефимович садился за кучера, а Николка с отцовскими финтифлюшками пробегал по улицам. Отцовы поделки девчатам нравились, и за пять-десять поделок они выносили мальчику кто яички, кто картошку, а кто и краюху хлеба или кринку молока. Как-то ему дали даже соленых помидоров, которых он никогда не видывал: в их селе этот овощ не выращивали.
         Так и кормились оба почти два месяца.
         Шуба спасала от назойливых комаров, но под ней было жарко, и потому крепко заснувшему мальчику не мешали ни ночная прохлада, ни писк и укусы насекомых. Он даже не заметил, как шуба оказалась у него в ногах...
         Под утро Коля неожиданно занемог. Мальчика то бросало в жар, то трясло от озноба. Еще затемно отца разбудило бессвязное бормотание сына. Иван Ефимович приложил ладонь к его лбу - лоб был горячим и мокрым.
         - Тятя... Голова шибко болит... и спина... Пить! - Тихо говорил сын. - Какой парун!
         А у самого от озноба чакали зубы.
         - Пошто пугаешь, сынок?.. Надо же такой оказии случиться! - всполошился отец.
         Он быстро налил из жбана в кружку воды, приподнял голову мальчика и осторожно влил ему в рот несколько капель. Потом сбегал на озеро,
         - Потерпи, родной, сейчас разбужу бабку Иваниху. Она лучше меня знает, чем помочь ...
         Пришла старая казачка, хмурясь, выслушала Ивана Ефимовича, кряхтя залезла внутрь рыдвана, пощупала лоб больного, прислушалась к его неровному дыханию и только тогда сказала:
         - У него малярия, Иван Ефимович. Хворь эта - заразная. Колю нужно срочно показать врачу, не то умрет. Сам поостерегись и других к фургону не подпускай...
         Весть о несчастье у Кожевниковых быстро облетела стан. И едва забрезжил рассвет, станичники собрались у их повозки, однако не приближаясь к ней. Помня совет Иванихи, Иван Ефимович близко подходить к ним тоже  не стал и сочувственные советы товарищей выслушивал молча и растерянно.
         - Кум, мальцу надо выпить столовую ложку скипидара с горячим чаем. - Мужики, есть у кого скипидар?
         Но скипидара не оказалось.
         - Иван Ефимович, я слышал, что больному малярией надо дать выпить стакан отвара из полыни, - предложил другой станичник.
         А третий рассудил так:
         - Ни скипидара, ни полыни нам сейчас не найти. Сват, просто прогрей хлопца как следует. Может, и полегчает, хотя бы на время. А там, Бог даст, до больницы али до фершалского пункта доедем, вылечат. Потом вернешься за сыном.
         - Cкоро ли дома будем, не скоро ли - не знаю. Но здесь, в такой дали, сына я не оставлю под любым задельем. Даром што он больной. Умрет - могут не сообщить. Да и похоронят неизвестно как - вокруг одни иноверцы.
         Голос Кожевникова - старшего звучал тихо и грустно:
         - И остаться с ним не могу - дома с голоду пухнут да, поди, умирают. В ближайшей деревне постараюсь скипидар купить. В степи, может, полынь встретим. Подумаю и над тем, как сына прогреть. В любом случае, постараюсь довести его до своей станицы живым.
         - Ну что ж, казаки, тогда поспешим с отъездом,- и старший обоза направился к своей упряжке.
         В первой же деревне Иван Ефимович купил флакон скипидара, в пути нарвал редкой для этих мест, невесть откуда взявшейся, полыни, а на очередной стоянке приготовил ядреное снадобье и стал поить им сына.
         - Не погнушайся, сынок, выпей все сразу.
         Но при первом же глотке Колю от микстуры стошнило. Он закашлялся и отчаянно замотал головой:
         - Лучше умереть, чем пить эту гадость.
         Иван Ефимович осерчал:
         - Трус! Может, ты и не болен вовсе, а надо мной вздумал погалиться? Вот возьму батог да хлобыстну тебя как следует!   
         Потом поостыл, смягчил голос:
         - Вспомни, уже сколько всяких бед пережили пока едем! Мы же с тобой – герои! А ты боишься такую малость лекарства выпить, чтобы самому же скорее выздороветь. Аль тебе здесь изгибнуть хочется?
         В свои десять лет Коля безумно любил отца, но, наверно, никогда еще не видел его таким заполошным, как сейчас, а в глазах столько отчаяния и тревоги. И мальчик, морщась, опорожнил кружку.
         - Вот и молодец! - похвалил сына Иван Ефимович. - А теперь немного поешь.
         После обеда казаки смазали дегтем оси телег, осмотрели повозки, впрягли лошадей и вскоре обоз тронулся в путь.
         И только Кожевников - старший не спешил с отъездом. Место остановки он покинул лишь тогда, когда последний возница был от него за версту.
        Иван Ефимович долго набрасывал седелку, напяливал на шею лошади войлочный хомут, не спеша поворачивал его, продевал в гуж дугу, захватывал дугу с другой стороны гужем, упираясь коленом, затягивал супонь, застегивал подбрюшник, продевал в скобу и заматыал на оглобли чересседельник и хитрой восьмеркой цеплял вожжи, продевал в колечко дуги и, опустив вниз, обмотал на оглобле конец повода.
         Мальчика по-прежнему мучили то жар, то озноб. Он так же, как утром, ощущал слабость в теле и боль в голове. И когда стал мерзнуть в очередной раз, отец одел его в свою шубу, хотя в воздухе было по-сентябрьски еще тепло.
         Сначала оба ехали на повозке, но потом отец сошел с нее и предложил сыну спешиться тоже, а когда тот спустился на землю, Иван Ефимович неожиданно воскликнул:
         - Ой, вожжи падают! - вскочил на телегу, пугнул кнутом лошадь, и та вскачь стала удаляться от мальчика.
          Напрасно изумленный Николка пытался настичь их, звать отца - расстояние между ними все увеличивалось и увеличивалось. Мальчик уже еле переводил дух, когда с ним что-то случилось, а что именно - он не успел понять.
                =======
         Иван Ефимович склонился над сыном. Тот тяжело и сипло дышал, лицо его помучнело, а взгляд бессознательно блуждал.
         - Коленька, пойдем на повозку, - виновато попросил он.
         - Не могу, - мальчик едва заметно мотнул головой. - Лихо мне, тятенька.
         Иван Ефимович осторожно поднял сына на руки, занес под тент, крепко привязал к телеге, чтобы не выпал, сел на передок, взмахнул кнутом, и повозка понеслась вслед за уже исчезнувшим из вида обозом.
         Время от времени отец оглядывался на больного, боясь, чтобы тот не задохнулся под шубой.
         Когда настигли станичников, Коля спал, и дыхание его уже было ровным и спокойным. Иван Ефимович отвязал мальчика от тарантаса, накинул на него еще одежонки и больше не беспокоил. Однако наблюдал...
         Николка проснулся только вечером следующего дня - слабый и мокрый. Отец переодел его в чистое запасное белье, а снятое выстирал и развесил сушить на стенки тележного навеса.
         До дома оставалась неделя пути. Заканчивался август 1921-го.