Евгений ЧЕПКАСОВ
КОЛОДЕЦ
Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя.
Евангелие от Иоанна 4, 6.
1. Девушка
Привет, Катя!
Здесь наконец-то зима наступила. Снег лег, морозец маленький появился. А то ведь как было: утром — гололед, днем — лужи, вечером — опять гололед. А в нашем Ханты-Мансийске уже давно зима — я прогноз погоды каждый день слушаю. Зато Питер — это, конечно, Питер! Очень рада, что мы сюда переехали. Родители на работу устроились — платят здесь не очень много, но прожить можно. А у меня скоро первая сессия — очень страшно. Наверное, буду заказывать рефераты за деньги — здесь так многие делают.
Про музеи я тебе писала и по телефону рассказывала — по второму кругу не буду. В филармонию недавно ходили. Здание красивое, иностранцев много, а концерт — не очень; мне со словами больше нравится. По телевизору здесь столько программ, что просто ужас: жмешь, жмешь кнопки на «лентяйке», а программы все новые и новые. А по ночам такую похабщину показывают, что тебе и не снилось.
Парня себе пока не завела. В нашем университете их вообще мало учится, да и странные все какие-то — или волосы крашеные, или сережки в ушах, или такую заумь плетут, что слушать тошно. Через двор от меня паренек живет — вот с ним бы познакомиться. У него стол возле окна стоит — и постоянно он что-то пишет, пишет... Тоже, наверное, заумник, а все-таки симпатичный. Но познакомиться навряд ли получится; у нас, в Хантах, с этим проще: если из одного дома, то молодежь уж точно друг друга знает, одна компания и т.д. А здесь такой домина — сплошные стены, окна, арки, стены, арки... Короче, шестиэтажный лабиринт, и между противоположными окнами совсем маленькое расстояние. Внизу — квадратик асфальта, вверху — небо. Колодец, в общем.
Мне сейчас смешная мысль в голову пришла. Мама мне в детстве сказку читала о волшебном кладе на дне колодца. Кажется, Бажов ее написал, называется «Синюшкин колодец». А когда я мерзла и губы синели, мама звала меня Синюшкой. Вот и выходит, что теперь я живу в синюшкином колодце, как в сказке. Хотя ничего сказочного в моем колодце нет: на стенках — надписи похабные, в лифте — моча, в арке помойные ящики стоят, в них постоянно бомжи роются... Но зато центр города: до «Авроры» или до Петропавловской крепости можно за десять минут дойти.
Всем привет передавай. Пиши.
Ира.
Я перечитала письмо, сложила его, сунула в конверт и запечатала. Переписала два адреса из записной книжки: откуда и куда. Здешнего адреса до сих пор не запомнила, а катькиного, так, чтобы с индексом, и не знала никогда. Дружили, в гости друг к другу ходили, перезванивались — при чем тут индекс?
В ванной — чужие голоса, чужие шаги по коридору топают. Скорей бы уж эти сантехники закончили трубы менять и ушли. Неприятно, когда дома чужие. Хорошо, хоть суббота сегодня — родители не на работе. А то я бы сама ни за что этим мужикам не открыла. Мало ли кто тут шастает: Питер вообще криминальная столица.
А за окном идет снег — густой такой, неторопливый — как в сказке или как в нашем таежном городке. Из-за снега даже противоположной стены не видно, и можно представлять, что там никакая не стена, а родные кедры. На кедрах тяжелые снежные шубы, и иногда сверху обваливается огромная необбитая шишка и тихо ныряет в сугроб. А когда снег пройдет и прояснится небо, над головой распластается северное сияние, похожее на гигантскую голограмму.
Но на самом деле, когда снег перестанет падать, будет видна лишь противоположная стена, а когда зажгут свет, в окне напротив будет виден тот парень. Он опять, наверное, будет что-то писать за столом, а я буду опять смотреть да облизываться.
За дверью продолжали переговариваться сантехники, иногда шипел и потрескивал сварочный аппарат и отрезанная труба гулко ударялась о каменный пол. «Скорей бы уж они ушли! — тоскливо подумала я. — А то обедать пора».
2. Юноша
Здравствуй, Юра.
Выдался не слишком забитый денек, вот и решил написать тебе. Что ж ты, зараза эдакая, на мое прошлое письмо не ответил? Те несколько строк, которые ты послал по электронной почте, прямо скажем, не считаются. И что за попсовая манера — десять восклицательных знаков подряд, рожицы из двоеточия и скобки; кто тебя учил такой пунктуации? А улыбающиеся рожицы — это вообще, по-моему, признак неуважения к адресату: они напоминают мне смех за кадром в дебильных молодежных комедиях. Если выразить словами инетовские рожицы или закадровый смех, то получится примерно следующее: «Слушай, ты, придурок, вот здесь — смешное место, так что давай, смейся!» Таким образом, глубокоуважаемый Юрий Владимирович, я призываю Вас писать мне от руки и в лучших традициях эпистолярного жанра.
Дела мои идут по-старому, разве что работы прибавилось. Пишу, как и прежде, курсовые и рефераты на заказ по всем гуманитарным предметам. Сегодня буду делать работу по РR на тему «Отмывка имиджа» — звучит абсолютно по-хамски. Кстати, курсовики мне заказывают довольно любопытные люди: и раздолбаи-студенты, и дамочки в летах, получающие второе высшее, и родители для детишек. Самый прикольный случай — это когда клиент, заказавший работу по праву, оказался ментом и зазвал меня в милицейский «Газик», а там сидели два омоновца с автоматами. «Ну, — думаю, — закончился мой бизнес!» Ан нет: расплатился со мной служивый, спасибо сказал. Я потом полдня смеялся.
Эх, сдать бы поскорее кандидатский минимум, написать диссертацию, защититься, стать кандидатом филологических наук и великим и ужасным доцентом из города Санкт-Петербурга! Но до этого еще далеко. Мы с научным руководителем даже тему толком не сформулировали, а когда встречаемся, ведем беседы по общелитературным или религиозно-философским вопросам типа «что общего между пушкинским стихотворением «Анчар» и «Словом о полку Игореве»?» или «сознает ли Бог Самого Себя?» Не понимаю, при чем тут моя диссертация, которая будет явно не по Пушкину и не по богословию.
А вообще, мне весьма повезло и с аспирантурой, и с городом, где эта аспирантура находится, и с комнатой, где я обитаю. О Питере я писал тебе в прошлом письме — ты то письмо не выбрасывай: уж очень оно поэтичное получилось; жаль, если пропадет. Теперь расскажу о своем обиталище. Дом дореволюционной постройки, шестиэтажный, с двором-колодцем (похоже на лабиринт, внутренние и внешние стены которого имеют окна), в Пензе таких домов нет. Акустика потрясающая: если во дворе кто-то разговаривает, то мне на шестом этаже все слышно. В квартире, в одной из комнат, сохранилась огромная цилиндрическая печка; мы с хозяйкой однажды протопили ее: нужно было отодвигать какие-то заслонки, регулирующие тягу, потом опять задвигать — интересно. Хозяйка у меня блокадница, тихая старушка; больше в квартире никто не живет, так что комната моя весьма напоминает келью: небольшая, из обстановки — стол со стульями, кровать и шкаф, в углу поставлены друг на друга четыре книжные полки с книгами, а я сверху еще водрузил складень (Христос и Богородица).
Книжки в комнате интересные, но почти все их я уже читал раньше. Перечел недавно «Бедных людей» Достоевского и, знаешь ли, как-то не по себе стало. Вот, я тебе выпишу одно место: «Я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил... Ваше окошко напротив, через двор; и двор-то узенький, Вас мимоходом увидишь — все веселее мне, горемычному» (чуть было сноску не поставил). Прочитав это, я надел очки и глянул в окно — и точно, в окне напротив (а «двор-то узенький») увидел Прекрасную Незнакомку. И с тех пор я почти каждый вечер ее вижу; она юна, красива и, вероятно, по-питерски умна и утонченна (по крайней мере, не похожа на тех девчонок, которые заказывают мне рефераты). Возможно, я весьма заблуждаюсь: все-таки там двойные рамы, здесь двойные рамы, да еще стекла очков плюс расстояние до наблюдаемого объекта — «и ваше пылкое воображенье вам мигом дорисует остальное». Но хочется верить, что я не ошибаюсь, и остается лишь пожалеть, что нет поблизости кухарки Терезы, которая, перебегая через колодезный двор, передавала письма Макара Алексеевича Варваре Алексеевне.
Как ты понял, обстановка здесь весьма поэтическая, но самое замечательное — это лежать на кровати и смотреть в окно. Возле окна стоит стол, заваленный рукописями, книгами, ксерокопиями, и при взгляде с кровати эта бумажная груда плавно переходит в нагромождение ржавых крыш (сейчас крыши, наверное, уже побелели), а выше — вставленный в оконную раму живой небесный холст — то ясный, то сумрачный (кстати, в Питере дожди идут не так часто, как это расписано в туристической мифологии).
В данный момент идет снег, и раз уж я заговорил о погоде, то все темы исчерпаны и пора заканчивать письмо. Письмо мое получилось значительным — как по объему, так и по содержанию. Жду от тебя чего-нибудь равновеликого (хотя бы по объему). Передавай привет пензякам и пензячкам. Возможно, я приеду на Новый год и Рождество, если же не удастся, то у меня к тебе будет просьба, почти завещание. В морозный ясный денек выйди из дома, доберись до парка имени Белинского и с мыслью обо мне скатись со спирального спуска — билет на этот аттракцион стоит недорого.
Всего наилучшего. Пиши.
Коля.
Поставив последнюю точку в письме, я отложил ручку, пересчитал листы, устало улыбнулся и прикрыл глаза. Да уж, спиральный спуск — это, конечно, вещь! Он представляет собой деревянную цилиндрическую башню, похожую на огромную ромовую бабу, особенно если на крышу намело глазуристого снега. На нехитрый аттракцион всегда стоит очередь, в основном дети, и на входе каждый берет из ящика здоровенный заснеженный кусок дерматина и по деревянной винтовой лестнице долго и упорно карабкается наверх, пока не оказывается на площадке, с которой возможен только один выход — вниз по темному спиральному спуску. И вот, судорожно держась одной рукой за поручень, ты раскладываешь на льду кусок дерматина черной стороной вниз, усаживаешься на нем и все медлишь отпустить поручень, но сзади поторапливают, и ты трогаешься, и на бешеной скорости скользишь по обледенелому деревянному желобу, распластанный по нему центробежной силой, а потом вылетаешь в ослепительный снежный мир и торжественно прокатываешься по длинной ледяной дороге, все медленнее и медленнее, и наконец поспешно вскакиваешь на ноги, чтобы кто-нибудь не въехал тебе в спину. А затем ты, неизвестный счастливец, которому я так завидую, отряхнешься, подберешь заснеженный дерматин и неторопливо отнесешь его туда, откуда взял.
Я волнисто вздохнул, поморгал повлажневшими глазами и подумал, что в Питере, наверное, нет такого аттракциона, а если и есть, то ничего это не меняет. «Надо бы родителям позвонить: по выходным тариф снижен, — подумал я. — А та Незнакомка вполне может оказаться не соловьевской Софией, а блоковской проституткой или дурой, что еще хуже...»
В дверь робко постучали.
3. Старушка
Я постучалась к нему, и он ответил мне: «Да-да!» — прямо по-профессорски. В комнате у него был все такой же бедлам: книжки, бумажки, платки скомканные. Сколько ему раз говорила, чтобы проветривал, а все одно воздух тяжелый. Когда сказала про пирог, он очень обрадовался: еще бы, наверняка ему мама дома пекла что-нибудь, да и мне одной есть неинтересно. И худенький он какой — откуда только берутся такие худенькие? Но еда у него, вроде бы, всегда есть — не голодает. Может, ест помалу или по делам бегает много.
За чаем я разговорилась с Колей: хочется иногда поговорить. И что-то так я разболталась, так разоткровенничалась, что просто не знаю: слушать он, что ли, умеет? Смотрит на меня, молчит, прихлебывает чай с пирогом, а я ему всю подноготную выкладываю.
Про блокаду рассказала. И зачем ворошить, зачем волновать себя: сердце уже не то, давление постоянно... А может, и правильно сделала, что рассказала: наше поколение уходит, скоро никого не останется, а молодым эти ужасы знать необходимо. Хотя бы одно то взять, как мы с мамой с шестого этажа бежали в подвал при воздушной тревоге и всегда с собой прихватывали мешочек с галетами, которые до войны накупили; те галеты нам жизнь и спасли. А потом рассказала, как дедушка мой от голода умом тронулся и даже от бабушки отказался, потому что ему, как работающему, давали 250 граммов хлеба, а бабушке — 125. И совсем он бабушке не помогал — так она и умерла.
Я в госпитале работала, и нам давали дрожжевой суп с горсткой крупы (что раненым давали, то и нам), и я мисочку этого супа домой несла, своим, а дедушка встречал меня на выходе из госпиталя и подставлял миску (а глаза кровяные, совсем сумасшедшие), и я отливала ему немного... Рассказала, как мы целыми днями лежали, чтобы силы сберечь, и как на улицах валялись трупы со срезанной мякотью... Нет, не могу вспоминать!
А Коля послушал меня молчком, послушал, два куска пирога съел — и был таков. И правильно: что ему со старухой время терять?.. Хороший он мальчик, тихонький, но уж больно неразговорчивый. Целыми днями то в библиотеке пропадает, то у себя за столом сидит и все пишет что-то, пишет... По родителям он, наверное, сильно тоскует, а здесь у него, похоже, даже невесты нет. Я-то в его годы уже замужем была, сына родила, в Арктику успела сплавать...
И стала я вспоминать свою жизнь — с этой проклятой блокады и дальше, дальше... Интересная получилась жизнь. Хотя бы как я на ледоколе в Арктику плавала — такое ведь не с каждым случалось! В каком же году это было? В пятидесятом я замуж вышла — значит, за год или за два до того. Помню, до Владивостока на поезде целых одиннадцать дней тащились, и там уже сели на ледокол. В море болтанка была поначалу — я пластом лежала, а как льды начались, стало уже нормально. И ведь какие льды толстенные кололи — хруп, хруп — как утюг все равно! А за нами уже суда с немчиками шли. Да об этом и говорилось мало: все засекречено было. Немчиков туда, конечно, на смерть везли, а ледокол им дорогу прокладывал.
Может, и мой немчик там был: пленные из Ленинграда как раз в то же время исчезли. Немцы после войны у нас дома строили, и я ходила к ним, носила поесть. Да и многие к ним ходили, подкармливали. А один немчик все на меня заглядывался, и улыбался так хорошо. Однажды сказал, что его Отто зовут, и спасибо всегда говорил. Больше по-русски, наверное, и не знал ничего. А я ему не сказала, как меня зовут, — убежала. Может, и он был на тех судах, которые за нами шли.
А на обратном пути мы во льдах застряли и зимовали на острове. Интересно сейчас вспоминать: льды эти, северное сияние, белые медведи, пельмени с медвежатиной... Нас потом эвакуировали на самолете. А какую мне премию после экспедиции дали — мне такая и не снилась. Платье себе сразу купила красивое, замуж вышла...
А потом как-то быстрее все завертелось, быстрее: работала, с мужем жила, сына растила, веселилась — и где теперь все это? Сын заглядывает редко, подружки почти все поумирали, муж бывший по помойкам бутылки собирает — встретишь иной раз, дак отвернешься поскорей. И пенсия маленькая — комнату сдавать приходится. И здоровья никакого не осталось. В церковь, что ли, начать ходить: полегче, может, станет?
Мне иногда тот немчик, Отто, во сне является. И говорит, что надо, мол, Маша, Евангелие читать. И откуда только узнал, как меня зовут?.. Я послушалась, стала читать. Но стара я уже, наверное, не понимаю разных там премудростей. Ясно только, что Христос всех любил и лечил, а Его почему-то распяли. Иногда, когда мне плохо бывает, я так и взмолюсь: «Боженька, Боженька, помоги мне!» — иной раз и правда легче становится.
Что-то много я всего вспомнила, слишком уж раздумалась на старости лет. А когда открыла Евангелие, где остановилась, прочла о том, как Иисус вылечил в субботу больного водянкой, а в субботу у евреев делать было ничего нельзя, и Его поэтому осуждали. А Он сказал им: «Если у кого из вас осел или вол упадет в колодезь, не тотчас ли вытащит его и в субботу?» И Ему на это ничего не могли возразить. И вот приплелась мне мысль, что ведь и я в колодце нахожусь: и родилась здесь, и живу, и умру — и никто меня не вытаскивает. У меня редко такие сложные мысли бывают: и без того есть о чем подумать. А тут — вроде как озарение: там колодец — и здесь колодец! И еще я что подумала: ведь осел и вол — такие животные, что их только своими усилиями с места не своротишь. Осел — упрямый, а вол — тяжелый. Получается, что животные сами хотели выбраться из колодца и помогали тащившим. Надо же, как складно все получилось! Выходит, и нас Боженька не сможет вытащить из колодца, если мы упираться будем!
У меня потекли слезы, и я не смогла читать дальше, и еще я подумала: «При водянке кожа в отекших местах становится очень нежной, чувствительной. И врачи рекомендуют больным носить самую мягкую одежду... А у больного из Евангелия наверняка такой одежды не было, и он очень мучился».
4. Старик
Вот и вернулся я к родной помойке, в родной колодец. Можно было бы и подольше у метро пособирать, но уже темнеет — видно плохо, и к тому же молодые бутылочники могут прищучить. У метро самое бутылочное место, но старикам туда соваться опасно: могут и голову проломить. А уж здесь-то никто меня не тронет: мой дом, моя помойка. И расположена помойка очень удачно — прямо в арке, так что снегу до меня не добраться. А на улице — сущий ад: ветер, вьюга, холод; кажется, это у мусульман ад изображается ледяным, а не раскаленным.
«Надо же! — удивился я. — Еще какие-то знания сохранились — не все еще пропито!» Но умными мыслями сыт не будешь, и я принялся за дело. У меня между ящиками и стеной всегда палочка-выручалочка заныкана: сунь руку, достань палочку — и можно приступать к работе. Я и приступил, потихоньку напевая; напевать во время работы — это у меня привычка такая. Пел я в арке родного колодца — оттого, наверное, и песня спелась «колодезная»:
...Мы сюда еще придем,
Чтоб в ошибках каяться,
Ведь в колодце даже днем
Звезды отражаются.
Колодец, колодец, дай воды напиться!
Колодец, колодец, дай неба глоток!..
Напевая, я орудовал палочкой-выручалочкой. Самое простое, что можно делать таким инструментом, — это, конечно, рыться в мусоре. Если попадется бутылка, то ее можно извлечь с любой глубины, главное — вставить палку в горлышко. А с алюминиевыми банками палочка-выручалочка действует по принципу хоккейной клюшки. Банки, конечно, менее ценны, чем бутылки, но зато гораздо чаще попадаются. Положишь такую банку на асфальт, сомнешь ее ногой и подумаешь: «Вот и меня жизнь так же смяла!»
А ведь как все хорошо начиналось! Молодость, светлые мысли, первый курс филологического, впереди — Коммунизм... И вдруг — война: предельное упрощение чувств и мыслей, обострение инстинктов, вера в победу. Потом — победа, мир во всем мире, впереди — опять-таки Коммунизм. Женился на героической девушке, которая плавала в Арктику, — куда уж романтичней...
А вышло все не так, как хотелось. Коммунизма не получилось, а к тому, что получилось, и слова приличного не подберешь. С победой в Великой Отечественной и вовсе непонятно: победители нынче нищенствуют и собирают бутылки, а проигравшие разжирели, приезжают в Ленинград туристами. Да и светлые мысли мои все пропиты — жаль только, что думать не разучился. Вино — добрая вещь: знания от него выветриваются, краеугольные принципы становятся неосновательными, а вот мыслительный аппарат мой все никак не разладится, не заржавеет, не застопорится. Сколько ни пью — все не глупею, а мысли остались только черные да серые.
Если бы хоть семья была нормальная, а то и здесь все шиворот-навыворот. Машка моя, полярница, по рассмотрении оказалась дурой набитой, что моим эстетико-интеллектуальным запросам, конечно, не отвечало. А изысканно-утонченная петербургская дама дворянских кровей, которая отыскалась в нашем же колодце, оказалась просто стервой, да и еще и родить ни от кого не смогла. В результате от первого брака у меня остался сын, знать меня не желающий, а от второго — комната в коммуналке, где скончалась моя бездетная женушка.
И еще осталась целая тумбочка моих рукописей. И никто не выкинул их на помойку лишь по той причине, что меня пока не отнесли на кладбище. А как только откину копыта, мои бесценные перлы очутятся здесь, среди мусора и объедков, и прохожие будут безжалостно топтать их ногами, как топчут сейчас эти гнусные предвыборные листовки... Я сплюнул под ноги и ухмыльнулся, потому что плевок попал прямо в рожу ненавистного политика. Среди них в какую рожу ни плюнь — не ошибешься!
Тяжко мне что-то сегодня — из-за погоды, что ли? Надо бы поменьше черных мыслей и побольше серых — оно для здоровья полезнее. Думать надо о том, каков нынче улов бутылок и алюминия и как расширить промысловую зону, не досаждая конкурентам. Но ведь ужасно то, что те же серые мысли сейчас почти у всех молодых, а у них-то сердца еще крепкие, силы немеряные, они могут мир перевернуть! В потенциале. А реально они исполняют роль бутылочников на той огромной помойке, в которую превратили Россию... Не думать, не думать, не думать!!! И что же вино такое слабое делают?!
Позвякивая бутылками и погромыхивая сплющенными банками (всегда собираю их в два разных пакета — так удобнее), я отправился в свой подъезд. Загонять себя в квартиру, в комнату почему-то не хотелось, и я остановился перед окном на лестничной площадке второго этажа. Из пакета с чужими пустыми бутылками я вынул свою полупустую и в один прием опорожнил ее. Внезапно я почувствовал, что на меня кто-то смотрит, и, обернувшись, увидел знакомого немца.
— А ты все тот же, — заметил я, сам толком не понимая, что имею в виду, и решительно продолжил: — Только на этот раз говорить буду я. Вот ты в прошлую нашу встречу советовал мне пить бросить, на природу куда-нибудь съездить (тогда еще, помнится, лето было), классиков перечитать, за Евангелие взяться. Ты говорил, что красок в мире много, не только черная и серая, и люди хорошие встречаются. Тогда я тебя послал очень далеко, и ты ушел, — извини, во хмелю было сказано. Возможно, ты прав по всем пунктам, и твоя программа способна преобразить мрачного забулдыгу в добродетельного христианина. Но соль в том, что такая программа по преображению человеческой души должна быть безоговорочно принята мной, а принять ничего внешнего безоговорочно я попросту не способен. Критический склад ума, понимаешь ли, да и гордость: ну не хочу я больше быть подопытным кроликом для подтверждения или опровержения чужих идей. А потому программа по спасению меня, грешного, должна быть мной же, грешным, и порождена.
— Хочешь, значит, как барон Мюнхгаузен, себя за косичку из болота вытащить, — с грустной улыбкой констатировал немец. — Точнее, даже и не хочешь, потому что ты, Иван, — человек умный и понимаешь, что это невозможно. А руку, которую тебе протягивают для помощи, ты отвергаешь: мол, у человека должно быть две руки, а не три. Если же тебе совсем невмоготу станет, то ты, конечно, подергаешь себя за косичку, поймешь, что ничего не изменилось, и успокоишься: мол, я пытался, но — увы.
— Слушай, немец! — воскликнул я в восхищении. — Ты просто блестяще говоришь по-русски!
— Научился за то время, пока здесь обитаю. А ораторское искусство интернационально. Жаль только, что говорить нам с тобой пока не о чем. Я пойду.
— Погоди, немец, а тебя как зовут-то?
— Меня звали Отто, — ответил немец.
И, не подняв ногу, чтобы ступить на подоконник, не разбив встречного стекла, мой собеседник в два неторопливых прогулочных шага вышел во двор и скрылся в густом снегопаде.
Я отшатнулся от окна и уставился на свое отражение. «Как сквозь зеркало! — подумал я. — Отто из Зазеркалья…»
5. Призрак
Итак, меня звали Отто. Родом я из Винцдорфа, но теперь меня, наверное, можно считать обрусевшим немцем: как-никак, полвека обитаю в России. Винцдорф — это, конечно, не Берлин, не Ленинград, но тоже городок немаленький. Возле нашего дома располагались кирха и лавка мясника, и я, помнится, очень завидовал мяснику — каждый раз завидовал, когда шел мимо в кирху или еще куда. Мясник был типичнейший бюргер: краснолицый, с брюшком, с многодетной тощей супругой. А я читал Гегеля и Гете, слушал Вагнера, происходил из древнего дворянского рода — и все-таки завидовал мяснику. От дворянства моего остался только «фон» перед фамилией, отец умер рано, и мы с матушкой бедствовали, а мясник был всегда сыт и самоуверен.
А потом были пламенные речи фюрера, всеобщее воодушевление и озадаченная мина на лице мясника, и прощание с матушкой и Винцдорфом, и походы, походы, походы — железные марш-броски. Так было, пока мы не увязли в России. Да мы и не могли не увязнуть: я это понял сразу же, как только оказался в русском лесу. В детстве, отрочестве и даже юности я ходил в дубовые леса неподалеку от города за грибами. Это были светлые леса с могучими дубами и ровной шелковистой травой; под деревьями росли крепкие белые грибы. По этим лесам можно было ходить, не глядя под ноги, и я часто вспоминал свои светлые, задумчивые дубы, когда бежал по русскому лесу, натыкаясь на высохшие, мертвые деревца, запинаясь за сосновые корни и трухлявые пни, застревая в переплетении травы и хвороста, проваливаясь в болото... Мы просто не могли не увязнуть в России — и слава Богу, что увязли!
Затем был плен, окончание войны и строительство домов в полуразрушенном, полувымершем Ленинграде. Как же на нас смотрели поначалу, как плевались, как ругались!.. А после сами же стали подкармливать, из одежды кое-что передавали. Разве можно победить такой народ?! Я даже не в обиде, что меня во льдах заморозили: в конце концов, это справедливо, да и с нас, грешных, за мученическую смерть что-нибудь, наверное, спишется. Давно уже мог бы узнать, списалось ли, нет ли, а вместо этого вымолил подождать, покараулить... Скоро уже дождусь, скоро — и тогда вместе, вместе...
Я мечтательно улыбнулся, как улыбался юношей, когда сидел, прислонясь спиной к коре любимого дуба, и думал о проявлениях Абсолютного духа, о пентаграмме Фауста, о «Кольце Нибелунгов» или об Эльзе, дочери мясника. Но теперь я был не в немецком, солнечном, летнем лесу, а в России, в вечернем зимнем Петербурге, во дворе-колодце, в нескольких метрах над асфальтом, и легионы снежинок беспрепятственно проникали сквозь меня. Чувствуя себя часовым на посту, я караулил свое счастье и мечтательно улыбался, но вдруг беспокойно заозирался: меня кто-то окликнул, и окликнувшего не было видно.
— Приветствую тебя, Призрак! — повторил кто-то тонкоголосый. — Я здесь, я кружусь возле тебя!
— Кто ты?
— Я Снежинка из Страны Сказок.
— Здравствуй, сказочная Снежинка. Со мной в последнее время редко разговаривают. Расскажи мне про твою страну, а я расскажу о своей.
— Твой рассказ я уже слышала: ты очень громко думаешь, Призрак. Я бы в твоей летней Германии сразу же растаяла.
— Снежинка, тебя почти не слышно! — воскликнул я.
— Просто я падаю, — донеслось едва различимое объяснение. — Падай вместе со мной, и, пока меня не засыпет, мы сможем разговаривать.
Я послушался и стал проваливаться сквозь воздух в ритме снежного вальса, и, проваливаясь, узнавал от тонкоголосой собеседницы интересные истории о Стране Сказок. Снежинка была родом из сказки о Снежной Королеве; я знал это сочинение Ганса Христиана Андерсена и понимал Снежинку с полуслова. Кстати, для русских андерсеновская сказка прозвучала бы неожиданно. По крайней мере, я слышал однажды, как русская женщина читала ее своему сыну, — слышал и не узнавал: советские переводчики здорово поработали ножницами.
— Когда Кай и Герда вернулись к бабушке, она сидела в кресле и читала Евангелие. А когда я сюда летела, в одном из окон тоже сидела старушка с Евангелием в руках. Можешь себе представить?..
— Могу, — ответил я с улыбкой.
— У меня такое чувство было, словно я домой возвращаюсь. А вот тебя я понять никак не могу.
— Что же тебе непонятно? — спросил я, нагибаясь к заснеженному асфальту.
— Непонятно, почему ты остаешься здесь, а не уходишь в Вечность. Снежная Королева просила Кая сложить слово «Вечность» из льдинок, но он не смог. Потому что гражданам Страны Сказок путь наверх закрыт; они могут лишь спускаться на Землю. Вечность нельзя собрать из сказочных льдинок, и когда-нибудь вся Страна Сказок упразднится за ненадобностью. А ты бессмертен, как и всякий человек, и потому имеешь право жить в Вечности. Почему же ты туда не уходишь?
— Из-за той старушки, — ответил я. — Когда-то она была молода и красива. Наши народы воевали, я и мои соотечественники были неправы в той войне и принесли много горя ей и ее соотечественникам. Потом я попал в плен и строил дома в этом городе, а она носила мне еду. Я полюбил ее, а она об этом так и не узнала. Затем я погиб страшной смертью, с мыслью о ней, и после смерти тоже думал о ней, и первые мои слова небожителям были о ней, и мне разрешили остаться, чтобы заботиться о ней. Единственное, что мне позволено было для нее делать, — это иногда являться ей во сне. Быть может, из-за этих моих явлений она и читает теперь Евангелие. Она очень боится смерти, но когда-нибудь все равно умрет, и тогда я встречу ее, и успокою, и мы вместе пойдем в Вечность.
Снежинка ничего не ответила на мою исповедь, а может быть, я просто не расслышал из-за того, что собеседницу засыпало снегом. Распрямившись, я глянул на заветное окно шестого этажа, грустно улыбнулся и подумал: «Странное я, однако, существо: с нетерпением жду смерти любимого человека... А вообще, этот колодец, где я стою на посту, можно сравнить с Колизеем! Параллели налицо: во-первых...»
6. Снежинка
Вот ведь глухарь! На меня всего-то несколько снежинок упали, а он, оказывается, уже не может разобрать моего голоса и даже забыть обо мне успел. Думает о колодце и Колизее, сравнивает их — и ничего, кроме своих мыслей, не слышит. Так и есть — глухарь во время пения: подходи к нему, стреляй — а он и не заметит! Ладно, незачем обижаться: мысли у него и впрямь интересные...
«Во-первых, — думал Призрак, — даже названия схожи, — но это мелочь. Во-вторых, есть общее в форме: та же замкнутость и многоэтажность. Правда, Колизей — амфитеатр, а здесь — скорее угловатый лабиринт. В-третьих, здесь так же, как и в Колизее, лилась кровь — но здесь и рождались! Здесь тоже было ликование при известии о победе — но это ликование было честнее и справедливее, чем древнеримское восхищение победившим гладиатором! В Колизее христиане находили мученическую кончину — но и здесь были мученики!»
«Ну, здешние-то мученики не все были христианами и страдали не ради Христа, — подумала я. — В этом вопросе у Колизея явное преимущество. Но мысль интересная...»
«Когда мы шли через Рим, — продолжал Призрак, — все заметили, что Колизей — это кошачье царство, хотя раньше там обитали хищники покрупнее. А здесь ведь тоже полно кошек! Наконец, Колизей — это руины, но и этот дом медленно, но верно разрушается и скоро догонит и перегонит своего римского собрата. Этот колодец ничем не хуже Колизея, но экскурсии сюда водить не будут».
«Не будут — и не надо, — подумала я. — Экскурсанты сразу же весь снег перетоптали бы...»
Внезапно Призрак куда-то исчез — по крайней мере, мыслей его я уже не слышала. Стало грустно и одиноко: такие же чувства испытывал бы, наверное, человек, оказавшийся погребенным в груде манекенов. Возможно, того человека обуревали бы чувства и посильнее; а мне было грустно и одиноко от соседства бесчисленных и бездушных кристалликов, внешне так похожих на меня.
В Стране Сказок можно многому научиться: например, образ с человеком и манекенами возник явно под впечатлением недавнего путешествия на архипелаг Психологической Прозы. Вообще, мой мир правильнее было бы называть Планетой Сказок, а не Страной. Он очень большой, мой мир, и я излетала почти все легенды, сказки, стихи и прозу, где упоминается снег. Такая вот я Снежинка-путешественница — а теперь, что называется, долеталась: придется таять, течь, испаряться, витать в облаке, проливаться дождем — и нет гарантии, что я вновь когда-нибудь стану Снежинкой и вернусь в Страну Сказок. А может, скоро и возвращаться станет некуда: уж больно на Земле концом света попахивает.
А с другой стороны, всем хочется бессмертия — даже сказочным персонажам. Взять, к примеру, меня. Ведь когда стража Снежной Королевы преградила Герде дорогу, девочка стала читать «Отче наш» и от пара ее молитвенного дыхания возник легион волшебных Снежинок. Снежинки эти превратились в Ангелов со щитами и мечами и расчистили Герде путь к Каю. И я была в том легионе, и я была Ангелом! Наша сказка до сих пор приближает детей к Богу — так неужели она уничтожится в конце времен?.. Вот было бы хорошо, если бы Господь, когда все станет ясно и отпадет нужда в сказках, — вот хорошо было бы, если бы Он тогда уничтожил злые сказки, а добрые сохранил бы. Конечно, в Вечности даже добрые сказки отвлекали бы людей от главного, но ведь можно будет, наверное, найти какой-нибудь укромный уголок и устроить там что-то вроде дома призрения для Планеты Старых Добрых Сказок...
«Размечталась! — одернула я себя. — Сказки смертны — и незачем обольщаться. Нужно спешить помогать людям, пока мы еще существуем». Мысль моя была правильна, но как же, Господи, грустно, как хочется бессмертия!..
— Есть здесь кто разумный?! — тоскливо воскликнула я.
— Есть, — ответили мне.
— Кто ты?
— Я Снежинка из Страны Сказок.
Да, произошло чудо. Рядом со мной оказалась сестрица из андерсеновского легиона Ангелов. После ахов, охов, пауз и прочих компонентов бестолковой экспрессивности, которая, в общем-то, Снежинкам не свойственна, мы обрели наконец разумное, прохладно-уравновешенное душевное состояние. В этом состоянии мы и разговорились.
— Ты глубоко? — спросила я.
— На самой поверхности, — ответила Снежинка.
— Видно что-нибудь?
— Четыре стены с желтыми окнами; в подъезд вошли два человека; снег падает. Человеческая тропа далеко, мы пока в безопасности. А снегом и меня скоро запорошит. Ну, надо же было так ошибиться! Хотела попасть в колодец к Морозке, а попала в питерский колодец...
— Может быть, и меня сюда забросило из-за этой сказки?.. — задумчиво пробормотала я. — Колодец там — ворота из реального мира в сказочный, и когда в сказочном мире трясли морозкину перину, в реальном мире шел снег. Да еще и сказка русская народная.
— Наверняка так и было, — согласилась собеседница, и в ее голосе послышалось спокойное довольство, какое, вероятно, возникает у пожилых людей после успешного разгадывания кроссворда (весточки с архипелага Психологической Прозы). — Все сходится: колодец, Россия, снегопад. Нас с тобой, голубушка, просто вытряхнули из перины деда Мороза.
— Но это же здорово! — весело произнесла я. — В мире людей вода применяется чрезвычайно широко, а кроме того существует круговорот воды в природе. Мы с тобой будем продолжать разумное существование и встречаться со множеством людей — падать им на голову в виде дождя и снега, проникать в них с питьевой водой… И каждого из встречных людей мы будем стараться сделать добрее, а люди будут принимать наши мысли и желания за свои — и тогда они изменятся сами и изменят других к лучшему. Как тебе мой план?
— Хороший, и я с ним согласна, — сказала Снежинка и слегка иронично продолжила: — Мне во время твоей речи вспомнились две мифолого-философские сказки. Согласно одной из них, нас с тобой можно назвать монадами, а согласно другой, круговорот воды в природе можно сопоставить с колесом сансары. Короче, мы — две монады, которые с благими намерениями попали в колесо сансары.
И она среброгласо рассмеялась.
— Неужели ты бывала в тех сказках? — удивилась я. — Там же нет снега...
— Разумеется, на Мифолого-Философском континенте нет снега, и я там не была. Мне только рассказывали о тех краях. Вообрази себе: там сплошная пустыня, которая составлена из песочных замков. Как только из замка уходит влага, он рассыпается под напором ветра. Но те замки, которые люди поливают кровью, слезами и п;том, все еще стоят.
— Слава Богу, что нас забросило сюда, а не туда, — пошутила я. — Ведь и там могли оказаться колодцы.
— Слава Богу, — согласилась Снежинка из сказочного легиона Ангелов и, помолчав немного, воскликнула радостно: — Слушай, голубушка!..
Я подумала, что она хочет сказать что-то важное, но Снежинка молчала, и вдруг я услышала неожиданное: кто-то хриплоголосый пел песню на волшебном языке, и песня становилась все громче и громче.
— Кто это? — тихо спросила я.
— Наш перевозчик, — тихо ответила она. — Хочешь лежать здесь или полетим вместе на помощь людям? В этом колодце много несчастных...
— Полетим, конечно, но как?..
— Здравствуй, могучий Ветер! — звонко воскликнула моя собеседница.
— Кто меня звал? — просипело совсем близко от нас.
— Дунь сюда посильнее, Ветер, и ты нас увидишь!
— Дунь, Ветер, дунь! — вскричала и я и сразу же почувствовала, что меня подхватило и несет по воздуху.
— Кто вы?
— Мы Снежинки из Страны Сказок; мы хотим помочь людям: нам их жалко...
— Странные Снежинки! Это людям должно быть жаль вас: ведь вы гибнете под их ногами. Возможно, что и я погибну сегодня в этом лабиринте. Покатаю вас напоследок и издохну.
— Люди ходят, потому что не умеют летать. Уже за одно это следует пожалеть их. А мы не погибнем: ты унесешь нас отсюда. Просто упрись в стену — и толкай, толкай, толкай!..
— Умные Снежинки! — сиплоголосо спел Ветер. — А я все понизу лазейку искал... Смелее на приступ, и крепость падет!
Когда мы одолели половину подъема, на верхнем этаже распахнулась форточка. Форточка эта навела меня на одну дерзновенную мысль, но моя соратница оказалась проворнее.
— Ветер, ты сможешь закинуть меня в ту форточку? — спросила она.
— Раз дунуть! — лихо ответствовал Ветер.
— Мы еще встретимся! Возвращайся со Звездой! — крикнула мне сказочная Снежинка и, впорхнув в форточку, влепилась в лоб юноши и мгновенно растаяла.
Юноша улыбнулся и вместе со своим окном скрылся внизу, а меня ошпарило напоследок воздухом из его комнаты... Но вот мы уже выбрались из колодца и вольготно прогуливаемся по крышам. Ветер молчит, а я вспоминаю измученное, бледное лицо того юноши, и его стол, заваленный бумагами, и верхнюю кипочку, стиснутую канцелярской скрепкой и озаглавленную...
— Ветер, я читать не умею. Ты не заметил, что было написано на бумажках со скрепкой?
— Заметил. «Тема: Отмывка имиджа». Я, когда с газетами забавляюсь, — и то не всегда их прочитываю. А здесь почему-то прочел... Она погибла?
— Нет. Просто изменила форму. И теперь она постарается убедить того юношу стать лучше, чем он есть сейчас.
— Наверное, у нее получится. А куда мы теперь двинем?
— За Звездой из Страны Сказок.
— Всегда мечтал дотянуться до звезд, — просвистел Ветер. — И еще мечтал о звезде на груди, на погонах, на фюзеляже... Но я бестелесен, и мне некуда прикрепить звезду. Полетели, Снежинка, показывай дорогу!
Мы взмыли в снежное небо, и я подумала: «А если мы действительно долетим до Страны Сказок, смогу ли я вернуться?.. И, главное, захочу ли вернуться?..»
7. Ветер
Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер.
Ветер, ветер на всем белом свете...
Это Блок обо мне писал. По крайней мере, я всегда увивался за хорошими литераторами, а они потом сидели дома с насморком и от нечего делать писали шедевры. Некоторые даже стихотворно призывали меня для воспитания литературной братии — мол, «бей, ветер, им в лицо, дуй за сорочку, надуй им жабу, тиф и дифтерит». Ну, это уж слишком круто — хватит с них и насморка. Через денек-другой заглянешь к такому захворавшему в окошко или сквознячок в щель пошлешь — и точно: сидит, разлюбезный, за столом и с одной стороны у него — куча платков, а с другой — кипа исписанной бумаги. Таким вот манером я и способствовал развитию великой русской литературы.
Единственное, что в Петербурге плохо, — это дворы-колодцы, ловушки для ветра: иногда заскочишь через арку — и сам не рад. Податься некуда, везде одни стены, еле-еле долетаешь до следующей арки — а там опять стены, и до выхода из лабиринта доплетаешься чуть живой — сквозняк, а не Ветер. Хорошо, что нынче меня Снежинка надоумила — теперь колодцы мне уже не страшны.
Кстати, такой любознательной эта особа оказалась: только и спрашивает всю дорогу, кто я, да что я, да откуда. Естественно, из Страны Сказок — откуда еще может взяться говорящий Ветер? Дикция у меня, между прочим, так себе — то шепчу, то вою; мало кто меня понимает, а потому всегда рад собеседнику или собеседнице.
Родом я из древнеегипетской легенды о Небесном Льве — повелителе ветров. Эта легенда настолько древняя, что люди о ней попросту забыли, в связи с чем мне пришлось покинуть Страну Сказок. Так я и веял вокруг львиных статуй разных городов, пытаясь напомнить людям ту легенду, — но никто ее не вспомнил. После долгих мытарств я с подчиненными мне ветрами поселился в Петербурге, а когда в город привезли двух сфинксов из Египта, все мы почувствовали себя как дома. Но через некоторое время наш ветреный отряд раскололся на отряд левого сфинкса и отряд правого сфинкса, и «левосфинксовники» уже не повиновались мне. Были и другие дробления, особенно в период переименования отрядов в эскадрильи. Итог таков: сейчас в Петербурге летают около дюжины ветряных эскадрилий, и только одной из них командую я. Разумеется, кроме нас, здесь дуют и неразумные ветры, но они всего лишь стихия, движение воздушных потоков, они — не в счет.
А иногда попадешь в передрягу вроде колодца-лабиринта, силу всех подчиненных в себя возьмешь — и то чуть живой на волю выползешь. Что делать? Вступаешь для начала в эскадрилью сильного Ветра, набираешь себе помощников из салаг и младших чинов, потом отделяешься от командира эскадрильи и летаешь по вольной воле. Если командир воспротивится, можно и побороться — тогда возникнет вихрь или смерч, в зависимости от нашей силы. Но вообще-то, что нам делить? Покружимся — и разлетимся.
А еще я всегда завидовал звездам: мы носимся внизу, суетимся, а они торжественно шествуют по небу, они недосягаемы, и все ими любуются. А теперь — надо же! — я лечу в гости к Звезде из Страны Сказок. Один бы я туда дорогу ни за что не нашел: слишком уж долго я овеваю землю. Но в то, что сказочная Звезда согласится упасть ради людей в петербургский колодец, я никогда не поверю. Разумеется, наш полет великолепен, но сама цель его совершенно абсурдна.
Снежинка не спорила со мной по этому вопросу, а я и не хотел спора. Мы летели к сказочной Звезде, и мне было очень хорошо.
Границу между человеческим и сказочным мирами я не успел заметить: просто внезапно превратился в закатно-рыжего льва, а мои подчиненные ветры — в стремительных серых птиц.
— Держись за гриву! — громогласно прорычал я, и Снежинка послушно вплелась в мои космы.
Сама она тоже изменилась: выросла настолько, что со стороны, наверное, казалась гребнем или короной, венчающей мою голову. Я поинтересовался у подчиненных, так ли это, и они ответили, что точно так-с, гребень или корона-с. Ничего не попишешь — обрусели...
Наша эскадрилья неслась по морозному снежному воздуху, и некоторые Снежинки окликали мою спутницу, и она отвечала им. Вскоре с нами поравнялись великолепные сани, в которых сидела красивая бледная женщина с фараоновыми осанкой и выражением лица. С легким недоумением она глянула в мою сторону, хлестнула коней и умчалась, но перед тем мальчишка, салазки которого были прицеплены к ее саням, успел дернуть меня за хвост. Я взревел, но Снежинка болезненно стиснула мое ухо ледяными лучиками и прошептала:
— Это не твоя сказка. Радуйся, что цел остался.
Кстати, из-за подобных реплик мне и пришлось спуститься на Землю. Но я не злопамятен, и особенно эта черта укрепилась во мне за годы житья-бытья в России, а потому через некоторое время я уже с интересом расспрашивал свою спутницу о тех снежных сказках, через которые мы пролетали. Я слишком давно покинул Страну Сказок, а потому почти все вокруг было для меня новым.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, однако мы достигли нашей цели довольно быстро. Ледяное космическое пространство, в котором мы очутились, было обито черным бархатом, а серебристые шляпки обойных гвоздиков оказались звездами; я лизнул парочку — ничего особенного: холодные, гладкие, с привкусом машинного масла. По космическому пространству бродили Созвездия, и столько предрешенности и несвободы было в их движениях, что мне стало жаль их. А на окраине космического пространства росло приятное на вид Звездное Дерево. На нем висели крупные разноцветные звезды, похожие на елочные шары. Листьев на Дереве не было — только ветки и Звезды. Кажется, я мурлыкнул и лег на брюхо при виде этого чудесного Дерева.
— Здравствуйте, Звезды! — воскликнула Снежинка. — Кто из вас хочет спуститься на Землю, чтобы помочь людям?
— Мы не можем этого сделать, — хором ответили Созвездия, а Звезды-гвоздики ничего не ответили; вероятно, они не умели разговаривать, да и вбиты были очень крепко.
— А чем мы можем помочь людям? — спросили с Дерева.
— Люди загадывают желание, когда видят падающую Звезду, — объяснила Снежинка. — И если Звезда действительно сказочная, а желание — доброе, то оно обязательно сбудется. По крайней мере, мне так рассказывали. На Земле есть великая страна, которая все еще верит в сказки и постоянно надеется на чудо. В этой стране есть замечательный город, который сделал очень много для нашей сказочной Родины. В этом городе есть двор-колодец, где живут несчастные люди. Я понимаю, что на Звездном Дереве висеть приятно и безопасно. Но, может быть, кто-нибудь из вас попробует помочь людям?
— Я согласна попробовать, — раздался голос, и с Дерева сорвалась рыжая звезда, похожая на апельсин, и подкатилась прямо к моей морде.
Я вскочил на ноги, мотнул головой, стряхивая Снежинку, гневно глянул в ту сторону, куда отлетела сладкоречивая агитаторша, и нежно посмотрел на Звезду.
— Милое небесное создание! — сказал я. — Тебе необходимо вернуться на Дерево. Ты просто не представляешь, куда Снежинка зовет тебя. Я был в том колодце: это страшное, грязное место. И люди, которые там живут, не любят смотреть в окна, а в небо люди смотрят и того реже. Тебя не заметят, а потом просто растопчут. Зачем тебе такая судьба?
— Небесный Лев, повелитель ветров! Возьми меня в пасть и неси на Землю, — велела Звезда. — Я понимаю, что меня могут не заметить и растоптать. Но я все равно спущусь к людям, потому что люблю их.
«Где-то я подобное уже слышал», — подумал я и, осторожно взяв в зубы звездный апельсин, полетел в мир людей.
8. Звезда
Наконец-то я лечу! Повелитель ветров бережно несет меня в зубах. За нами следуют серые Ветры, и Снежинки испуганно разлетаются в стороны при нашем приближении, а те, кто не успел, еще долго волочатся за нами, будто хвост кометы. Господи, как же я счастлива!
Кем я была до сих пор? Плодом Звездного Дерева, которое все еще растет в сказочном космосе, но скоро исчезнет, как исчезла родина Небесного Льва. Быть может, древние Созвездия сохранят память о чудесном Дереве, как сохранили они память о египетской легенде про повелителя ветров. Но Созвездия — не люди, и их память — не более чем эхо, не более чем свет погасшей звезды. Только человеческая память дает жизнь сказкам, а о Звездном Дереве знает лишь старый сказочник, который доживает свой век. Странно, что мои сестры остались на Дереве; я ожидала звездопада, а они остались висеть; неужели никто, кроме меня, не смотрел вниз?..
А я обрела крылья, оседлала Ветер; я всегда завидовала его летучести, его свободе. Сестры говорили, что Ветру никогда не долететь до Звезд, что его удел — суетиться внизу, что он невидим и вынужден постоянно что-то делать, чтобы его заметили, что он умрет, если остановится. Но этот Ветер опроверг их: он долетел до нас в виде огромного рыжего Льва и спокойно лег возле Дерева. О, как он прекрасен! Жаль, что он бессилен открыть пасть — и мы не можем поговорить...
Внезапно Небесный Лев исчез, и я провалилась сквозь морозный воздух, который был так зол, что кололся и шершаво терся об меня, выщипывая крохотные кусочки моего тела.
— Повелитель ветров! — жалобно позвала я. — Где ты?
— Я здесь, милая Звезда! — пропел невидимый Ветер. — Мы в мире людей, и ты падаешь в тот самый колодец.
— Но воздух пожирает меня, и я могу не долететь!
— Надейся на лучшее!.. Не могу угнаться за тобой... Увидимся внизу!..
Я осталась одна, а тело мое уменьшилось до размера мандарина.
Маяковский писал о нас, о Звездах, и называл нас «плевочками» в пику тем поэтам, которым мы кажемся жемчужинами. У русских есть поговорка: «Не плюй в колодец». Может быть, мое падение в колодец покажется кому-то небесным плевком?
Я почти привыкла к боли, а тело мое уменьшилось до размера грецкого ореха.
Но и плевок не всегда означает презрение! Христос плюнул в глаза слепому, и тот прозрел. А когда Иисус родился, в небе зажглась необычная Звезда. В Стране Сказок есть множество отражений той Звезды, потому что многие люди писали о ней, но сама Звезда ушла в недосягаемую Вечность.
Я с шипением пробила прохладное облако, а тело мое уменьшилось до размера лесного ореха.
В той стране, где явилась Звезда, зимой идут дожди, но в ту ночь небо было ясным, чтобы и простецы, и мудрецы смогли увидеть Звезду. А в этой великой стране, в этом замечательном городе, в этом дворе-колодце, где живет так много несчастных людей, идет снег, снег, снег...
Я пролетела мимо желтых окон, проплавила снежный покров до жесткого асфальтового панциря и замерла, а тело мое уменьшилось до размера кедрового орешка.
Я лежала на дне миниатюрного колодца, образовавшегося в снегу после моего падения, и смотрела, как обледеневают колодезные стенки. Надо мной висело низкое снежное небо. «Интересно, заметил ли меня кто-нибудь? Понял ли, что я Звезда? Успел ли загадать желание? — тоскливо подумала я и ответила самой себе: — Навряд ли. А если такое произошло с кем-нибудь, то это еще большее чудо, чем мое падение на Землю. Но нельзя забывать, зачем я здесь».
— Здравствуй, Звезда! — послышался рядом со мной знакомый голос. — Долго же Ветер нес тебя!
— Это ты, Снежинка?
— Да, это я. Только я теперь уже не Снежинка, но называй меня по-старому: так привычнее.
— Кто же ты теперь и как здесь очутилась? — изумленно спросила я.
— Попала я сюда так же, как и раньше, — через колодец из сказки про Морозку, — малопонятно объяснила собеседница. — Здесь я оказалась неделю назад — в морозную новогоднюю ночь, а после была оттепель, и я растаяла, а потом — опять мороз, и я превратилась в лед. Но я — не лед, а, скорее, душа огромного ледяного тела. Ты слышала о кристаллической решетке Н2О?
— Нет.
— Ну, и не важно. Главное — то, что я могу по этой решетке очень быстро перемещаться сквозь лед, а льдом покрыто все дно колодца. Кроме того, есть несколько ледяных лифтов в водосточных трубах, и я могу подниматься по ним до самой крыши. Правда, здорово?
— Здорово! — искренне согласилась я и подумала: «Она здесь огляделась и освоилась и, наверное, что-нибудь знает о нем».
— Что же я, глупая, все о себе да о себе! — внезапно спохватилась Снежинка. — Видел ли тебя кто-нибудь?
— Сегодня облачно и снежно, так что навряд ли, — ответила я. — Но я прилетела к одному-единственному старому сказочнику. Главное — чтобы он меня увидел.
— Значит, ты знала, куда я звала тебя?
— Конечно. Однако расскажи мне о сказочнике. Нельзя ли привести его ко мне?
— Но кто он, твой сказочник?
— Он написал сказку про Звездное Дерево. Он живет в этом колодце. С ним знаком здешний Призрак: я видела их вместе.
— А Призрак — мой знакомый и, наверное, сможет привести сюда твоего сказочника, — радостно продолжила Снежинка. — Значит, ты не напрасно летела!
— Надеюсь.
— Правда, я уже целый день не видела Призрака: он все время пропадает у своей старушки. Она очень плоха, и в прошлый раз, когда мы с ним разговаривали, ее соборовал священник.
— А что за старушка? — тревожно спросила я.
— Длинная и романтическая история; здесь не к месту, — ответила Снежинка. — Главное, что старушка эта соборовалась, а Призрак будет сопровождать ее на пути в Вечность. А вот старушкиному квартиранту не позавидуешь: после смерти старушки ему, наверное, придется съехать.
— Это не та ли старушка, которая читала Евангелие у окна, и не тот ли юноша, который любит лежать на кровати и смотреть в небо?
— Они. Неужели ты смогла разглядеть все это сверху?
— У Звезд острое зрение, — ответила я и вспомнила, как юноша глядел прямо на меня, долго-долго, но дело было днем и он не мог увидеть ничего, кроме голубого неба и редких пышных облаков.
— Где ты, Звезда? — послышался рядом тревожный вой Ветра.
— Я здесь. Подлетай осторожно: не засыпь мой колодец.
— Милая Звезда! — обрадованно воскликнул летун. — Твое пристанище следует называть более величественным словом. Кратер, а не колодец, — кратер!
— Ветер, потише! Я слышу шаги. Слетай, посмотри, не старик ли это с двумя сумками. В одной сумке — стеклянные бутылки, в другой — алюминиевые банки.
— Ах! — печально воскликнула Снежинка.
— Ах ты, синюшкин колодец! — сердито вскрикнул девичий голос. — Сроду здесь ветра не было!
— Девица, — отрапортовал Ветер. — Наверное, сибирячка. Грызет кедровые орешки, а скорлупки теплые. Значит, распаривали на сковородке, профессионально. Сумок нет, зато формы вполне приличные. Должна гордиться: я и с Александром Сергеевичем, и с Николаем Васильевичем, и с Федором Михайловичем обнимался, и с Анной Андреевной для разнообразия... А в чем дело?
— В чем дело? — повторила я, обращаясь к Снежинке.
— Дело в том, — ответила она, — что старик с двумя сумками (в одной сумке — стеклянные бутылки, в другой — алюминиевые банки) замерз в этом колодце в ночь, когда я прилетела на Землю.
Пока я потрясенно молчала, Снежинка объясняла Ветру, как она здесь оказалась.
— Мой сказочник умер, и Звездное Дерево — тоже, — с болью произнесла я. — Не знаешь ли, Снежинка, где теперь рукописи того старика?
— Три дня назад я видела, как его хоронили. Кое-где снег протоптан до льда, а кроме того, можно смотреть со стыков водосточных труб. Словом, я видела. А потом какие-то родственники или соседи стали выбрасывать на помойку рухлядь из его комнаты. Они еще вчера выбрасывали. По-моему, там были и рукописи.
— Ветер! — взмолилась я. — Слетай к помойным ящикам, посмотри, не осталось ли чего...
— Попробую поискать, — сказал он, улетая, и через некоторое время приволок бумажный лист. — Есть еще несколько, но они втоптаны в грязь. А в ящиках рыться я не умею. По-моему, это последний лист сказки, машинопись с рукописным примечанием.
— Читай, — велела я со скорбной торжественностью в голосе: это чтение было заупокойной службой по Звездному Дереву и всем его Звездам.
— Слушайте, — возгласил Ветер и принялся читать:
...никто не добирался. Чего же ты хочешь?
— Когда я начал свой путь к тебе, о Звездное Дерево, — ответил Человек, — то желал очень многого. Желания переполняли меня, как вода чашу фонтана, и забывались. Но мне было жаль утекающих желаний, и однажды на привале я принялся записывать все свои чаяния и прихоти в толстую тетрадь. И лишь когда в тетради не осталось ни одной пустой строчки, я продолжил свой путь. Я шел к тебе очень долго, о Звездное Дерево, и с каждым новым днем какие-то желания ослабевали, какие-то исчезали, а новых не появлялось. Многие мои желания осуществлялись в пути, и я радовался своей удачливости, но лишь недавно понял, что так и должно было быть: ведь я шел к тебе, о Звездное Дерево! Тетрадь моя превращалась в бесполезную ношу, и я начал вырывать из нее страницы, чтобы использовать их для разжигания костров. Я всегда перечитывал вырванные страницы, прежде чем поднести к ним спичку, и иногда выписывал кое-что на обложку тетради. Постепенно от тетради осталась лишь исписанная обложка, но и оттуда я почти ежедневно вымарывал желания. Вчерашней ночью я сжег обложку, а сегодняшним вечером увидел тебя, о Звездное Дерево!
— Так чего же ты хочешь теперь, когда дошел?
— Я дошел, и мое главное желание исполнилось, — ответил Человек. — Позволь же умереть у твоих корней!
— Умри, — сказало Звездное Дерево, и Человек умер.
— Да, сказка заканчивается так, — подтвердила я.
— Нет, сказка так не заканчивается, — возразил Ветер. — После машинописного текста есть приписка от руки.
— Зачем?! — воскликнула я. — Зачем он это сделал? Читай же!
…Звездное Дерево обвило труп Человека мощным корнем и неторопливо уволокло под землю, после чего древесные Звезды засияли еще ярче. «Глупые люди! — сыто подумало Дерево. — Все еще надеются, что я допущу их до себя раньше, чем они захотят стать перегноем... Глупые, глупые люди! Они даже не предполагают, что я умею исполнять одно-единственное желание, всегда одно и то же... Глупые, глупые, глупые! Почему никто из них не придет с топором?!»
Некоторое время молчали, а потом Ветер произнес:
— Пришел один такой. И замерз в колодце.
— Он выкорчевал наше доброе Звездное Дерево и посадил вместо него злое, — сурово сказала я. — Злое Дерево убило его, а теперь и само погибло. Осталась только я. Ах, друзья мои! Вот было бы чудесно, если бы я попала на плодородную почву и смогла укорениться! Ведь то Дерево, которое может из меня вырасти, принесет людям только добро! Но здесь асфальт...
— Сейчас я ничем не могу помочь тебе, — сказала Снежинка. — Но обещаю, что, когда снег растает, я превращусь в ручей и постараюсь переправить тебя на плодородную землю. А еще я буду всю зиму разговаривать с тобой, чтобы ты не скучала.
— Сейчас я ничем не могу помочь тебе, — сказал Ветер. — Но обещаю, что, когда снег растает, я прилечу и постараюсь перенести тебя на плодородную землю. А пока я уволоку этот злополучный листок туда, где его никто не сыщет. До свидания, барышни!
— До свидания! — ответили мы.
«Не знаю, возможно ли произрастить на Земле Звездное Дерево, — подумала я. — Но мы постараемся. И если у нас получится, то люди смогут приходить к нему, и загадывать добрые желания, и любоваться сказочными Звездами».
2004, Санкт-Петербург