Я услышал топот Бендрикова, демонстрирующего свою приверженность к чистоте обуви на моём крыльце, как только успел присесть на табуретку в предвкушении сладостного чувства снятия берцев и шерстяных носков. Грела мысль о диване с такой знакомой выемкой, которая способна усыпить меня в любом состоянии.
– Смотрим, – приехал! – радостно улыбаясь, изрёк Карл, стоя в открытых дверях и пропуская вперёд Полкана.
– Ага! – грустно ответил я, расставшись с надеждой на тихий вечер и демонстрируя крайнюю усталость и желание спать.
Я скинул обувь и перешел к дивану, а Карл сел на мой табурет и вытянул ноги.
– Ага! – повторил я, и от того, что надо сказать что-то ещё, добавил, – Холодно что-то!
– Вот и я говорю, что вовремя приехал, дожди шли, а теперь и холода будут. Холода будут, а ты – дома. Здорово это. На улице холодно, а ты – дома! Пойду дров принесу, печку затопим, расскажешь, что да как, – он встал, намереваясь идти.
Полкан даже не пошевелился. А оно и правильно – один дрова принесёт, а по крыльцу в грязных лапах шастать – не дело.
– Ну, как ты тут без меня? Осточертело всё? – спросил я его, сделав сострадательно – нежное выражение на своём небритом больше месяца лице. Полкан поднял и опять положил голову на лапы, что, видимо, означало – «как не скажу – неточно будет».
– А я тут без тебя повеселился, повеселился, – Карл ввалился в дверь, высыпая охапку дров у печки, и не разуваясь присел вынуть из-под печки лучину, – думаю, – дай посмотрю, что ты там в этом компьютере находишь. Включил. Всё получилось. А ты знаешь, всё-таки чертовски я талантлив!
На второй день уже был в нём, как дома. Эх, и хрень замечательная!
Только вот уже недели две, как не включу его – ничего не получается. Даже скучно без него стало. Привыкаешь, едри его корень, как к любовнице. И знаешь, что не своё, – а тянет. Тянет, едри его, компьютер этот.
– Деньги закончились, наверное, – я уныло смотрел на разгорающийся огонёк.
– Деньги? Так он на деньгах работает? Вот бы не подумал, – Карл пересел на табуретку.
– Это почему «не подумал бы»?
– А, кто его знает? Не подумал ведь, вот и «не подумал бы».
… Ну, я же не подумал, когда он артачиться стал, про деньги? Не подумал! Вот и «не подумал бы». Мне кажется, – всё ясно.
А ты это… Дорогой-то «нз» прикончил? Или обратно привёз?
– Привёз обратно. В машине.
– Ты, пока истома по телу не пошла, дошел бы, а я с тобой пойду, до дома добегу, у меня там перекусить есть. Быстренько. А?..
– Не надо. У меня всё есть в машине. Даже Полкану купил. Правда, уже здесь покупал. Ему без разницы где, – ему бы внимание было. Так ли?
– Так, так! Ты иди, иди, а то разморит с холода-то в тепле. Не хватало мне ещё по чужим машинам в темноте рыться. Так ли?
– Дразнишься?
– Да, нет! Просто рады мы, что ты вернулся.
– Спалил, говоришь, денежки с компьютера-то? Да и… с ним!
Жили месяц без него – проживём! Повеселил, говоришь, он тебя? Вот и ладно! Пойду. Пусть Полкан «за встречу» с нами в тепле почавкает.
…Я вышел на улицу. Быстро набегающая темнота уже обхватила всё вокруг, и от этого казалось, что мир стал меньше, уютнее и спокойнее.
Возможно, поэтому в детстве мы прячемся под одеяло и там чувствуем себя в безопасности. С возрастом для безопасности нужно много света, поле, много народа.
А потом опять маленький мирок с трещащим камином или печкой, кружочек света от лампы на столе или экран монитора, но обязательно чтоб на плечах была темнота, сумрак и тишина.
Поглядев на небо, решив, что завтра дня не будет, поскольку было видно, что оно легло на крыши домов, забрав из машины сумки с провизией, потопав по крыльцу, пародируя Карла, я ввалился в дом.
С улицы показалось, что в доме уже тепло.
– Разбирай сам! Я всё равно не помню, что – где. Фляжки в зелёном рюкзаке. Там же сало и хлеб.
Я забрался на диван с ногами и стал наблюдать за Карлом.
– А полканово где? Давай, от Полкана отбодаемся сначала. А? – Карл стоял, держа в руках две армейские фляжки.
– Его в пакете, там ещё хлеб и молоко. Мне не надо, я так посижу, – я показал глазами на фляжки.
Выемка на диване работала вовсю, мне действительно хотелось спать.
– Жарко в машине-то. Одну в сенки, тогда, вынесу, – Карл потряс фляжками. В одной уже, почему-то, булькало.
Я пожал плечами в знак и согласия, и недоумения о том, – почему ранее полная «под завязку» фляжка издаёт столь несвойственные ей звуки.
Мне показалось, что булькающая была выдворена на веранду, то ли в знак наказания, то ли в знак благодарности за её верную службу.
– Говорю, – повеселился я-то, – Карл откинулся на спинку стула, жуя приличный кусок сала, отхваченный наспех от подарка мне «на дорожку» ребятами из Тверской области.
– Поподробнее… – я плотнее улегся в ложбинку дивана.
– Помнишь, весь мир кричал: – Свободу слова! Нет – цензуре! Помнишь?
Ну, дали свободу! И о чем стали писать, кричать, вопить?
На хрен нужна была им эта свобода?..
Первое – личная жизнь публичных людей! Второе, – какие мы «дерьмоватые», какие «рулевые» у нас тупые, «куда идём мы с Пяточком» и зачем? И третье, – как бы это сказать?
Я вот тут порылся у тебя, и мне это всё напомнило плацкартный вагон. Случайные люди, по сути, и разговоры ни о чём.
Один – «вот у нас была телушка…», другой, не дослушав, – «а у нас тоже была, но не телушка, а бычок, но тоже рога отвалились..». Или – «вот дети…», другая – «да уж…». И всё об одном и том же. И все об одном и том же!
Такое впечатление, что дорогу хотят скрасить.
В смысле: остаток пути до «конечной».
И рассказывают друг другу, о чем дома никогда не стали бы. А и то! Из поезда не выйдешь! И вот «бу–бу–бу», «бу–бу–бу».
Зачем им нужна была свобода слова?
Один выкрикнет: «Вперед!». Другие: «Так поезд же!» Он: «Сойдём!». Другие: «Так лучше плохо ехать, чем хорошо идти!»
Кто-то под это «бу–бу–бу» сопит в наволочку, кто-то курицу разодрал и коньяк открыл. А поезд то по расписанию, то с опозданием, но никогда с опережением, заметь, с опережением – «ни–ни», пожирает эти километры, а пассажиры спят, жуют, и «бу–бу–бу», «бу–бу–бу».
Выглянут в окно, – столбы покосились, – давай о столбах. На станции мужик под лавкой лежит – давай о пьянстве.
...Занятно! Молодежь о бабах! Старики о внуках!
...Да, это я так! Занятно! Думал сначала – дуркуют. Прислушался – нет. Оно, конечно, что-то делать в поезде надо! Пройдешься от туалета до своего купе, – во всех одно и то же. «А у нас… А у на–а–а–с! А у них! А у ни–и–и–х!»
А поезд идёт себе и идёт! Встрепенутся некоторые, – «Ой! Мне выходить!», проводят его и опять …
...Или вот ещё. «Почему Россиян не любят?» Везде и всех прямо измучил этот вопрос!
Умные казалось бы люди. А кого любят? Кого? Вот я тебя спрошу! Вот спрашиваю я тебя: – Любят ли в Германии, Англии и Италии париан? Отвечай! Ну, ответь!
– А париане – это кто?
– Неважно! Народ в Латинской Америке. Их две тысячи человек! Отвечай!
– Не знаю!
– Не так! Если бы их там любили – то знал бы! Отвечай!
– Пусть, – любят, – я выкатился из ложбинки.
– Докажи!
– Не притесняют ни они немцев, ни те их!
– Так «не притесняют» или «любят»?
– Не любят!
– А за что их не любят, а кого любят? Вот!
... И достало меня это…
Любят, не любят, любят, не любят! Ты Полкана любишь?
– Люблю.
– А меня?
– Нет!
– А почему ты меня не любишь? Почему меня не любишь, сукин сын? О!..
О! Хрень какая! Нет у них другого – серединки! Либо любишь, либо не любишь!
И куда ни зайдёшь, куда ни ткнёшься, – везде одно и то же – «Любит – не любит!»
Да что же это такое?!
Водку любишь? – Нет! – Зачем пьешь? – Плохо! – А без неё? – Ещё хуже. – Так водку значит любишь? – Нет!
Сначала смешно было, а потом профессия во мне проснулась.
Нездоровый народ-то ведь!
Карл дожевал сало, кстати, не так уж его и было много, чтоб половинить, опять стал бренчать фляжкой!
– Там колбаса есть! – я намекнул про исчезающее копченое тверское сало.
– Я видел! Нездоровый, говорю, народ-то! – Карл, не повернувшись ко мне, ополовинил половину оставшегося сала, – Нездоровый!
Вот говорят: «Мы знаем, что вы всё наше продаёте на Запад и «полосатым» за бесценок!» И... Дальше-то что? И… Знаете? Хорошо! Продавайте сами! – А нам не дают! – Так возьмите это право! Опыт забастовок Вам известен! Опыт борьбы с штрейбреххерами вам известен! Вперёд!
Или: «Все спились! Все дураки, лентяи и дармоеды!» И... И кто же вами руководить будет?.. Кто? Свой! Такой же, как вы?! Где вы другого возьмёте? А другого-то вам ведь и не надо! Вы другого хотели? А вы, какого хотели? А где его взять? Объявите международный конкурс на замещение вакантной должности!
Это же какое здоровье надо, чтоб руководить дураками, лентяями и дармоедами!
А расстреляй хоть одного вора у Кремлевской стены? У–у–у! «Сталинисты!» «Рушители демократии!»
«Стоп–кран» дернут, поезд остановят, выскочат, бросят поезд, что их вёз, побегут по непаханому полю с криком: – «Свободу демократии!» Какую свободу? Какой демократии?
Чудно!
Начитался я тут.
Ты знаешь, даже на работу захотелось вернуться. Посмотреть, – сегодняшние шизофреники отличаются от вчерашних? Или всё, как было?
Бендриков опять загремел фляжкой. Сала было жалко, я встал и подошел к столу. Полкан тревожно поднял голову, оглядев меня глазами, грустными, как у Карла, и опять бросил её на лапы.
– Уговорил! – я взял остатки сала.
– Помнишь, прикрыли «Бориса Годунова» в «Таганке»? А у Пушкина оставили! Картинки не смотри, бери, – читай! Боялись разжеванного «подтекста». А сейчас? Сейчас и на «текст» всем наплевать! Говорите все! Пишите все! «Собаки брешут – ветер носит!» Дали пар выпустить, – вот в свисток всё и уходит. А кто дал? Кто дал? Сами себе и дали, чтоб ничего не делать, а посвистеть охота! У паровоза свисток есть! Свистит он им! – Карл впился взглядом в сало.
– Колбаса есть! – я прикрыл сало куском хлеба.
– Да! Колбаса есть! Посвистели, сало – колбасы поели, спать пора! – задумчиво сказал Карл.
– Поменяй фляжки, – мне не хотелось, чтоб Карл смотрел на моё сало.
– Вот форма?! Одинаковая! Внешность?! Одинаковая! Содержание?! Разное! Можно услышать, – Карл потряс обеими фляжками, – а можно и на ощупь, – Карл прислонил фляжки к щекам. – Как бы ни было – «не маешь – не знаешь»! Ну, создали, потискали то, что создали, поимели, «пока имели постарели», не понравилось, а что дальше? Годы-то ушли!
Имелка уже не очень нужна. Если только свистнуть в неё.
... Сбил ты меня с мысли.
– «Любит – не любит» ты говорил.
– Да! «Любит – не любит!»
Жалею я, что я не математик! Жалею! Вот если есть «не любит» что-то там. Это значит величина отрицательная. Так?! Но наличие отрицательной величины подразумевает наличие где-то на этой оси и нулевой величины – «а по–хрену», и наличие положительной величины – «любит».
Вот, помнишь, что было в семнадцатом году, а в двадцать втором – первый автомобиль. Пять лет всего прошло! А в двадцать четвертом – уже полностью свои автомобили. Семь лет прошло! Без «любит – не любит»! А с девяносто первого сколько? Двадцать! О! И все двадцать лет с «любит – не любит»!
... О, как интересно! «Любит – не любит народ»! Это же по–вашему: – «кто, что» – не любит? – «народ», «кого, чего» не любит, или не любят – «народ». Каламбур – по вашему! – он посмотрел на фляжку, – И почему не могут с тех пор сделать хороший автомобиль?
Карл загрустил.
Загрустил и я. Хотя понимал, что эти мысли стали общенациональным наркотиком, который хорошо идет в коктейле с водкой, и как от любого наркотика, – от него отвыкнуть сложно. И хоть любишь ты его, хоть не любишь, а припадаешь к нему, как путник в пустыне к воде и оторваться не можешь, пока не упадешь в изнеможении. Тем более что в коктейль удачно вписывается сожаление об ушедшей юности, друзьях…
– Ну, и… – перебил я свои мысли, обращаясь к Карлу.
– Ну, и… вражеское это слово! Нет народа, который бы любил своего руководителя, как нет народа, который бы любил другой народ.
Живого руководителя! Мертвых любят!
…Доказывать на пальцах – это бесполезно. Тут нужен математик. Вот там можно проверять все эти… там… как у них там… формулы.
«Любит – не любит» – это не от ума! Это от живота, или… – Карл «хихикнул» и посмотрел сначала на Полкана, а потом на меня.
Или ниже… ...Или если посвистеть хочется! Вот там «любит – не любит» – тема!
...Как там...? – он сделал круг рукой, словно прогоняя кого-то.
– Где? – я стал резать колбасу.
– Где был?
– Так же!
– Я думал, что где-то лучше!
...А тут Никита с Витькой приезжали. Скучали без тебя! Мы тут день рождения твоё праздновали. Хорошо было. Никто не мешал.
Люблю я вас всех! – Карл осёкся и добавил,– И уважаю!
А пойду потихоньку я спать! А ты бы вышел на крыльцо, покурил, проводил нас. Жарко тут у тебя.
Мы вышли на крыльцо.
Приятная прохлада схватила в свои объятия.
Свет с веранды освещал начало тропинки, а дальше она терялась где-то в стороне дома Карла и Полкана.
Неба уже видно не было. Не было видно и звёзд.
Было непонятно, какой день будет завтра.
20.10.2011