Родня
Нудно моросивший в начале пути дождь начал переходить в сильный, обочины дороги не было видно совершенно, а сама дорога была предательски узкой. Свет от фар встречных машин слепил глаза, и этими встречными машинами были преимущественно фуры, окатывавшие всё в пределах досягаемости мутной жижей, которой были в изобилии наполнены многочисленные колдобины трассы. Дорога казалась бесконечной, идея отправиться в путь в ночное время вызывала лишь досаду, но возвращаться назад уже не представлялось возможным: позади было двести километров, а впереди каких-нибудь сто пятьдесят. Когда поток встречного транспорта прерывался и можно было немного расслабиться, тело охватывала мелкая дрожь, но ровно до того момента, пока вдалеке не вспыхивали мутные огни и в голове не проносилось – опять фура! Ни чувства времени, ни пройденного пути не ощущалось, казалось, что мрачная ноябрьская ночь поглощает все чувства также хорошо, как и свет от фар собственной машины.
Через некоторое время назойливо закрутилась мысль — не проехать бы нужный поворот, хотя в то, что этот поворот где-то недалеко, практически не верилось. Вдруг ни с того ни с сего вспыхнул экран лежавшего рядом сотового телефона, выхватив из темноты очертания сидения. В голову почему-то пришла мысль о времени. Оказалось, что уже наступало утро, а значит долгожданный поворот был близко.
Когда машина медленно вползла в большую деревню, неаккуратно растянувшуюся между двумя полями, светать ещё не начинало. У некоторых домов горели фонари, и это немного облегчало путь по ухабистой деревенской дороге. Вскоре показался знакомый силуэт большого дома с пристройками, и машина потихоньку начала сворачивать с основной дороги к калитке, освещая фарами весь двор, и – наконец – остановилась. Время на мгновение тоже остановилось, все чувства и желания отступили, и даже сначала скрипнувшая и немного приоткрывшаяся входная дверь дома не нарушила состояния оцепенения. Через мгновение дверь широко распахнулась и по ступенькам шустро сбежала крепкая пожилая женщина небольшого роста с бросавшимся в глаза огромным бюстом. Прикрывая глаза рукой от бившего света фар и напряженно вглядываясь вглубь, она почти шепотом спросила: Нинк, это ты что ли?
Не дождавшись ответа, она потянула дверь за ручку и уже громче спросила ещё раз: Нинк, ты что ль? Молчишь-то чаво?
— Ох, мам Люб, устала я очень, никогда ещё ночью не ездила, это ужас какой-то, — устало ответила ей Нина, медленно и немного неуклюже выбираясь из машины.
— Ой, ну дяля, дяла … - затараторила мама Люба, и добавила, — ну давай, давай иди в дом, отдохни, поспи нямного, а то дел много, успеть всё надо, мы тебя уж заждалися здесь.
— Подожди, мам, сумки вытащить надо, я ведь не с пустыми руками приехала-то.
Мама Люба засуетилась – ну давай-давай, эт хорошо, что сумки привезла , народу-то много придёт, я уж тут всю деревню наприглашала, все подруги ея будут.
В доме их встретила Лидка, сестра Нининого мужа, которая также, как и мать тут же затараторила: Ну здравствуй, здравствуй. Хорошо, что приехала, Колька-то далеко, не поможет, так вот ты хоть …
— Нинк, — вступила в разговор после обследований сумок мама Люба, — я те в зале постелила, поди туда, ляжь, полежи, подреми. А то в семь чясов салаты резать надо. А то Шурка-то Уголькова поди уж и блины печь начала. А мы ещё и спать не ложилися.
— Мам, а бабушка-то где? – спросила Нина.
— А где ей быть, где ей быть. У сябя лежит, в зале, как полагается. Девки всю ночь молитву по очереди читают, одну не оставляют, так что ты спи, спи.
Сразу после этих слов мама Люба и Лидка разошлись по своим комнатушкам, Нина, взглянула на часы – было уже пять утра. Спать совершенно не хотелось. Как только она закрывала глаза, то оказывалась снова на трассе и глаза снова резало от непереносимого света фар встречных машин. — Осталось всего два часа, — подумала Нина, — ох и денёк будет, но ради памяти бабушки можно и потерпеть.
Бабушка её мужа была в его семье самым близким для неё человеком. Сколько Нина себя помнила, они с ней всегда были в дружеских отношениях, всегда она помогала им советом или просто добрым словом. О свекрови такого она сказать не могла, никаких особых отношений с ней у неё не сложилось, и быт был единственным, что их объединяло на то время, когда они с семьей приезжали к ним гости. Это, наверное, было объяснимо. Мама Люба рано овдовела и осталась одна с тремя малолетними детьми. Замуж она, конечно, больше не вышла, да, надо сказать, не очень-то она к этому и стремилась. Бабушка с дедушкой – родители мужа — помогали ей, как могли, но всех проблем им было не решить. Нина знала, что и бабушка, и дедушка были поначалу против женитьбы их единственного сына на Любке из жившей по соседству многодетной семьи. Бабушка никогда не объясняла такого их отношения к выбору сына, от вопросов Нины на эту тему отмахивалась, а однажды сказала, что детей они не учили, ни к чему не стремились, а что если и хотели, так это чтобы было сыто, пьяно и нос в табаке, и с горечью добавила, что поздно уж об этом говорить.
Комнатушки мамы Любы и Лидки отделяли от залы небольшой коридорчик и старенькие цветастые занавески, из-за которых – сначала из комнатушки мамы Любы, а потом и Лидкиной – послышалось похрапывание. Нина вздохнула и перевернулась на другой бок. Казалось, что уснуть она уже не сможет ни на минуту, усталость от тяжелой дороги всё никак не отпускала. Мысли снова вернулись в прошлое, в то счастливое для неё время, когда они с Колей недавно поженились и проводили свой первый отпуск сначала у Нины на родине, а потом у Коли. Впереди было рождение сына, три интересные зарубежные командировки, новые знакомства, друзья, долгожданное своё собственное жильё …
— Нинк, а Нинк, — голос мамы Любы вернул её к действительности, — вставай давай, салаты резать надо. А то ритуальная машина в десять уже здеся будет.
Во всём теле ощущалась тяжесть, голова плохо соображала. Нина напряглась, сделала над собой усилие и рывком поднялась с дивана.
— Щас, мам, щас, — дай в себя прийти, — ответила она, и очень скоро присоединилась на кухне к Лидке, которая выглядела выспавшейся и сосредоточенной.
Вскоре к ним заглянула тётя Шура Уголькова. Увидев Нину, она хитро прищурилась: —— Иль ты, Нинка, не узнаешь меня совсем?! Старая небось стала, а?
— Почему не узнаю! – улыбнулась Нина. – Очень даже хорошо узнаю!
— Ну и кто я?? – не поверила тётя Шура.
— Тётя Шура Уголькова! – торжественно сказала Нина.
— Шурка, не отвлекай Нинку, вот бабку поминать будем, тады и наговориссься, — прервала беседу мама Люба и добавила в сторону Лиды, - не отвлекайтеся мне там, салаты до дявяти успеть надо.
Потом её вниманием завладели блины, которая тётя Шура, по её подсчетам, должна была уже напечь целую гору.
— Шурка, блины-то, поди, уж готовы? – сурово вопросила мама Люба.
— Да готовы, готовы, куды им деться, — улыбнулась в ответ тётя Шура. – Ты больше об своём пекися, а мы своё дело хорошо знаем.
Через час, когда все салаты были нарезаны, Нина получила новые наставления от мамы Любы:
— Ты, Нинка, — говорила она, — поедешь вперёд ритуальной машины. Ты на своей впереди, а машина с бабкой опосля тебя. Ты не торопися, ехай степенно, медленно, чтоб бабку в ея последнем пути шибко не болтало. С тобой поедут Петька Сафронов, тетка Таня Сафронова с Валей Фокиной и баба Нюра Хорошаева. Они будут иконы держать и молитву петь, чтобы всё было, как полагается.
Когда Нина вышла во двор, на лавке уже сидел Петька Сафронов, какой-то дальний-предальний родственник её мужа. Увидев Нину он небрежно поздоровался и тут же спросил:
— Эт чо, твоя что ль машина стоит?
— Наша, — ответила Нина.
—- А что, получше машину купить денег не хватило? – не унимался Петька.
— На что хватило, то и купили, - мрачно ответила Нина, дав понять, что продолжение разговора нежелательно.
После просёлочной дороги машина была вся в грязи, и Нина решила её хоть немного ополоснуть, благо канава с водой проходила вдоль всего огорода. Зачерпнув ведро воды, она прошла мимо сидевшего на лавке Петьки.
— У, сильная какая! – констатировал он, — полное ведро зацепила!
Нина молча достала губку и начала смывать налипшую грязь.
Второе и третье ведро Петька проводил не менее наполненными смыслом комментариями.
На четвертом ему стало скучно и он равнодушно отвернулся в другую сторону. Потом его что-то осенило, он довольно крякнул, полез в карман, и до Нины донёсся звук лузганья семечек. Петька так смачно отплёвывался, что Нина несмотря на всю гамму эмоций, которую этот дальний родственник в ней вызвал, подумала, что как только она вернётся домой, то тоже купит себе на рынке семечек и пожарит их с солью.
Вскоре к дому – бабушка жила по соседству — начали подтягиваться люди, подошли и Таня Сафронова с Валей Фокиной. Из дома тут же вышла мама Люба с несколько несвойственным ей опечаленным видом. Как только она увидела тех, кто должен ехать с Ниной в машине, печаль с её лица улетучилась, и она бодро скомандовала: —Танька, Валька, берите бабу Нюру и к Нинке в машину рассаживайтеся. Ритуальная машина уж поди приехала. Я пойду посмотрю.
Когда суета улеглась, все машины были загружены, Нина начала старательно и медленно выруливать вперёд. Сидевшие на заднем сидении женщины заголосили и забормотали молитвы. Нина попыталась было различить слова, но это ей особо не удалось. Единственно, что она хорошо слышала, было: «Господи" и "живота твоягоооо». Как только они миновали несколько домов, Валька Фокина оживилась и сказала: — Ой глянь, Танька, цасарки. Чьи цасарки? Шуркины поди! Ай да Шурка, говорила – не куплю цасарок, не куплю цасарок, денег нету, а вон вишь - цасарки! Денег нету!! Ой, Господи, твоя воля!
После секундного затишья Нина вновь услышала: Господи … Живота твоягооооо
— Ох ты! – вдруг подала голос молчавшая баба Нюра, - не была я здеся давно. Смотрю, крышу-то как Сафроновы покрыли, а! Оооо, как богато жить начали, вон крыша-то какая! А ведь прибедняются всё – денег нету, денег нету! А вон крыша-то какая!
— Петька быстро обернулся на бабу Нюру — ты, бабка сдурела совсем что ли! Какие Сафроновы, Толмачевы, а не Сафроновы!
— Да иди ты! – отмахнулась баба Нюра. – Вас здесь Сафроновых больше половины дяревни будет. Куды не плюнь – всё Сафроновы.
— Господи, … живота твоягоооо,- вновь услышала Нина. До кладбища оставалось совсем немного.
— Ох ты, смотри фягурки-то какия! – оживилась тётка Таня, - говорили мне внуки, пойдём, баба, посмотришь каки фягурки у Ванькиного дома. Ай да красота!
Нина не выдержала и посмотрела в сторону ближайшего дома. В палисаднике рядом с лавкой на пеньках стояли две ярко раскрашенные вырезанные из дерева фигурки старушки и старичка.
— Вот хорошо-то как! – продолжала тётка Таня, тяперь и ходить не надо. Увидела своими глазами!
— Господи … живота твоягоооо, — заголосила Валя Фокина.
Впереди показалась ограда местного кладбища, и Нина аккуратно вырулила немного в сторону от входа и остановилась. Следом подъехала и ритуальная машина, оказавшаяся автобусом, из которого начали грузно вываливаться приехавшие проводить бабушку в последний путь. Как только все вышли, процедура пошла дальше по хорошо известному сценарию. Измученная Нина не испытывала никаких эмоций, ощущалась только усталость.
— Стыдно, наверное, совсем не плакать, - подумала она, а в голову предательски лезли обрывки разговоров по дороге на кладбище.
Никакой традиционной процедуры прощания Нина так и не дождалась. Гроб поднесли к могиле, быстро заколотили, пару раз всхлипнули, пару сказали «нам бы столько прожить» и выстроились в некое подобие очереди, чтобы кинуть по горсти земли, после чего мама Люба вновь принялась за организационный момент.
—- Ну чаво, — сказала она, - тяперь поминать бабку поехали – пусть земля ей будет пухом. Нинка, ты сначала тех, кто поминать не пойдет, отвези по домам, а потом за остальными сюды приедешь, а я полдороги с ритуальной машиной проеду.
— Мам, — прошептала Нина, — куда торопишься, могилу-то ещё даже не закопали.
—- А пущай себе закапывают, — невозмутимо ответила мама Люба, мы своё дело сделали, тяперь и на помин пора. Люди, поди, голодные ужо.
Когда Нина, наконец, вошла в бабушкин дом, в нос ей ударил едкий запах мочи вперемешку с затхлостью. Посреди залы стояли буквой «п» накрытые столы, места за которыми были уже почти все заняты.
— Ты, Нинк, пока не это, за первый стол не садися, не надо за стол садиться. Поди пока на лавочку перед домом, отдохни малёк, пока мы тута, — продолжала наставлять Нину вездесущая мама Люба.
Нина с облегчением вышла во двор, на лавке уже сидела Любка Хренова – ровесница её мужа, с которой они по молодости приятельствовали.
— Как дела, Любка? – спросила Нина, присаживаясь рядом с ней на лавку.
— Да хреново, Нин, недаром я за Хренова замуж вышла.
Нина улыбнулась. Сашка Хренов по прозвищу Сундук, никогда спокойным нравом не отличался и — сколько она его знает — всегда выпивал, но девчонки за ним несмотря на это бегали всегда.
— Пьёт? – участливо спросила она.
— И пьёт, и бьёт, и гуляет, — как-то спокойно ответила Люба и добавила, — а помнишь, он ещё за Надькой, за моей младшей сестрой ухлёстывал? А женился вот на мне. Теперь мне Надька говорит, что её Бог отвёл.
Поговорив немного с Любой, Нина задумалась. В памяти всплывали обрывки разговоров с бабушкой, которая рассказывала ей много разных историй, включая и истории из жизни односельчан. Одной из самых хорошо запомнившихся историй, была как раз история Дуньки Хреновой – матери Любиного мужа Сашки Сундука. Дунька росла некрасивой неказистой девушкой и была последним ребенком из бедной многодетной семьи. По деревенским меркам замужество ей не светило. И вдруг в один прекрасный момент начала она как-то неестественно поправляться, а вскоре все сомнения у людей отпали – Дунька беременна. Сколько её мать ни била, а выведать, кто отец ребенка, так и не смогла. Так появился на свет первый Дунькин сын. Деревня погудела-погудела, а потом разговоры поутихли. Потом один за другим умерли Дунькины родители, и она осталась хозяйкой в родительском доме. Жила тихо, незаметно, людей старалась не раздражать. И вдруг в одно прекрасное время начала поправляться снова. Люди забеспокоились. Ну не может так быть, чтобы Дунька снова была беременной. Мужиков-то почти в деревне нет, не то, что свободных, а любых. Оказалось – может. Так на свет появился второй Дунькин сын – Сашка, Любкин муж. После этого случая односельчане бдительности не теряли. Никому никогда так и не удалось увидеть, чтобы к Дуньке кто-нибудь ходил или чтобы она сама куда-нибудь ходила. И третья её беременность оказалась для все деревни такой неожиданностью, что деревенские кумушки ещё долго не могли перевести дух. Родила Дунька и в четвертый раз, но поскольку односельчан она побаивалась, то старалась скрывать беременность до последнего. Что уж она делала, никто не знает, только в один прекрасный день пастух обнаружил на опушке леса мертвого новорожденного ребёнка, завернутого в лохмотья и забросанного прошлогодними листьями и травой. Деревня тут же заподозрила Дуньку, но она так отпиралась, что люди засомневались. И вот тогда бабушка решила пойти поговорить с Дунькой по-хорошему.
—Дуня, не бери грех на душу, —- говорила она ей, — похорони ребеночка по-человечески.
Дунька отмалчивалась, и бабушка ушла, не получив от неё ответа, но на следующий день мертвый младеней с опушки леса исчез. Пастух потом даже засомневался, не привиделось ли ему вся история.
—- Люб, — спросила Нина, —- а так и не прояснилось, кто же всё-таки отец твоего Сашки и остальных детей?
— Нее-ааа, — нараспев ответила Люба, — даже перед смертью ничего не сказала. Она ж молчунья вообще по жизни была. Но так смогла детей настроить, что Сашка никогда мне ничего об этом не говорил. Может, сам не знает.
—Да, наверное, не знает, — поддержала Нина.
— А я вот сомневаюсь, — вдруг сказала Люба, — мне иногда кажется, он знает, только есть какая-то тайна, которую мы даже представить себе не можем.
— Ну какая тайна, Люб. Всё, наверное, просто.
— -Ну ты сама посуди, все мужики в деревне наперечёт, хорошо известны, жены их настороже, бдят. Дуньку тоже стерегут. Никогда никто к ней не ходил, и она никуда не отлучалась, а вот на тебе – четверых родила.
— Слушай, а ни с кем сходства не замечали?
— Так вот в том-то и дело, что ни с кем. Ни на кого они не похожи, даже на Дуньку. Сами по себе.
— Ну что, инопланетяне что ли?
— Да фиг их знает. Мне как-то уже не до этого. Одно могу сказать точно, если б это были инопланетяне, то тогда сыновья хоть не пили бы. А тут всё, как у всех. Так что нахимичила Дунька и концы в воду, а я вот отдуваюсь …
Ближе к вечеру очередь сесть за поминальный стол дошла и до Нины. Все выглядели уставшими, кроме мамы Любы, которая продолжала отдавать распоряжения.
— Ну садися, Нинка, садися, помини бабку – земля ей пухом. Только смотри не пей много, тебе за руль ещё садиться.
Нина ошарашено молчала, не зная, что ответить.
—Мам, я сегодня уезжать не собираюсь, — выдавила она.
— Ничаво-ничаво, оставайся. Кто ж тебя гонит? — удивилась мама Люба. — Завтра на кладбищу нас свозишь. Ой-ой-ой, померла бабка-то. Нам бы столько прожить-то! 96 годков, земля ей пухом!
— Любка, а дров-то, чай, на бабку выписать-то успели? – хитро прищурившись, спросила изрядно захмелевшая тётя Шура Уголькова.
Мама Люба поджала губы:
— А чо такова? Успели – не успели, како, Шурка, твоё дело?
Быстро успокоившись, она добавила:
— А чо такова? Дрова нынче дорогие больно стали. Бабке что, в холоде лежать что ля? Сколько можно – всё выписали, пригодятся дрова-то, пригодятся, — уже вполне удовлетворенно констатировала мама Люба.
Когда за столом остались только самые близкие, мама Люба поинтересовалась у Нины:
— Нинк, а Колька-то чаво там?
— Чаво-чаво, с досадой ответила Нина, будто сама не знаешь. Стоило уехать подальше от дома, так тут же второй семьёй и обзавелся. Меня на Новый год даже не зовёт.
— Ну дяля, ну дяла — - качала головой мама Люба, но это ничаво, Нинк, ты потерпи-потерпи. Вернётся Колька – заживёте, как прежде.
— Какой как прежде, мам! – возмутилась Нина, какой как прежде! С такими его выкрутасами уж и любви никакой не осталось. После двадцати пяти лет жизни по молоденьким бегать начал. Стыдобища!
—- Кака любовь-то, Нинка, кака любовь! – искренне удивилась мама Люба. Годков вам уже сколько! Кака любовь! А сколько уже прожили вместе? Ты терпи, Нинк, терпи. Где другого-то найти, нету других. Терпи-терпи!
От этого разговора внутри у Нины всё сжалось, к горлу подступил комок. Спокойно—- сказала она сама себе, — спокойно! Потом сделала глубокий вдох и задержала дыхание. Потом ещё один вдох. Кажется, отпустило, — почувствовала она и сказала:
— Налей-ка мне лучше ещё водки, мам.
Вечером все, наконец разошлись. Нина с Любой под энергичные наставления мамы Любы принялись убирать со столов, и хорошо, что хоть Любка Хренова вызвалась им помочь, потому что выносить духоту было уже невыносимо.
Когда, наконец, Нина доползла до своего дивана, она уже не ощущала ни усталости, ни каких-либо эмоций. Дико хотелось спать. Она посмотрела на часы – Одиннадцатый час. Господи какой же бесконечный день!
Как Нине показалось, сразу после того, как она уснула, кто-то постучал ей по плечу. Реагировать не хотелось. По плечу постучали снова. Нина слегка пошевелилась.
— Вставай, Нинк, посикай, легла-то ты рано, сикать, наверно, уже хочешь, - раздался приглушённый шепот мамы Любы!
Нина приподнялась на локте и спросила, сколько времени.
— Да пять чясов ужо! Поди, Нинк, посикай!
Нину охватила досада: — Я памперс надела, мам, сказала она и решительно отвернулась к стене.
Через какое-то время мама Люба вновь принялась барабанить по Нининому плечу.
— Нинк, а Нинк, вставать пора. Ужо семь часов почти. На кладбищу нам ехать надо. Пока всех соберём. Вставай-вставай, Нинк!
Утро для Нины прошло как в тумане. Сколько раз ей пришлось ездить до кладбища и обратно, сосчитать было невозможно. Казалось, вся деревня надумала прокатиться. Наконец, мама Люба скомандовала садиться за поминальный стол.
— Ты, Нинк, щас за стол сядешь или опосля? – поинтересовалась мама Люба.
— Нет, мам, поеду я домой, мне на работу завтра.
—- Как же так, как же так, а после поминок кто нас повезёт?
— Не знаю, мам, сами дойдут, здесь недалеко, а мне ещё почти четыреста километров назад ехать.
— Ну это ничаво-нича— - затараторила мама Люба. Ты, Нинк, эта, езжай тогда, раз на работу, езжай. Яичек тебе положу сейчас.
— Не надо ничего, мам, иди за стол. Я только с Лидкой попрощаюсь и поеду.
Перед выездом на трассу Нина притормозила и оглянулась назад. Деревня было уже далеко, все эмоции, вызванные поездкой, улеглись сразу после того, последний дом скрылся из виду. Ей уже не верилось, что она только что оттуда уехала – так быстро всё отступило. Нина попробовала прогнать в памяти события последних двух дней, но это ей не удалось. Сколько она ни старалась, единой картины не возникало. Всплывали отдельные фразы, словечки, мелькали лица, картинки – будто рваные отражения в кусочках разбитого зеркала.
— Господи, как же можно так жить, — подумала она. – Это не жизнь, а какая-то мозаика из событий, как ущербный конструктор, в котором не хватает самых важных элементов, для того чтобы из него можно было хоть что-нибудь собрать.
Нина ещё немного посидела, обхватив руками руль. Мысли, сначала не дававшие ей успокоиться, постепенно улеглись, последние события и разговоры начали быстро отдаляться и скоро показались больше смешными, чем печальными. Бабушка, наверно, сама рада, что отмучалась, - пришло в голову Нине, — три последних года она из дома не выходила, а что это такое – оказаться в полной власти мамы Любы – она и сама успела очень хорошо почувствовать.
Оглянувшись назад, Нина громко сказала: Всего вам доброго! Завела машину и решительно выехала на почти пустую трассу. Настроение начало подниматься, усталость отступила, сил прибавилось.
Из-за облаков впервые за последние пару недель выглянуло солнце, потом ещё и ещё раз. Нина включила радио, поудобнее уселась и начала набирать скорость.