В детстве я любил поезда. Теперь ненавижу. Дело, конечно, не в возрасте. И совсем уж не в поездах, будь они прокляты. Просто раньше они привозили меня, а теперь постоянно увозят. Плывущий навстречу перрон сулит возможную встречу, уплывающий – невозможно тоскливое расставание.
Последние пару лет я метался между тремя городами, и все три столицы опротивели мне настолько, что спасу нет. Достали так, что и гордых имён не озвучу. Хотя, это не слишком и важно, потому как Глупов-1 стоит Глупова-2. Глупов-3 отличается от первых двух национальным колоритом, да и тот, на проверку, оказался суррогатом.
Чёрт с ними, городами. Всё их значение, по факту, свелось к трём точкам на карте, образовавшим прожорливый треугольник, по которому я и маячил неким вектором, имеющим направление, но не знающим цели. Так получалось, что в исходной точке меня мучила чёрная меланхолия, я бежал от неё в точку шизы, но и там не мог зацепиться. Нажравшись до упора двусмыслицы, я вновь пускался в путь, прямиком в силки паранойи. Так или иначе, сумма или разница векторов выдавала мне путевой лист в точку безумия.
Клинический бег в никуда прервал диковатый случай на транспорте.
Я всю ночь доставал проводницу. С пьяных глаз она представлялась аппетитной и понимающей. Аппетит у меня был не очень, а вот жажды понимания – хоть куда. Не добившись сочувствия, я стал амбициозен и зол. Возжелал ещё водки. Интересовался услугами. Настаивал на верном понимания этого слова. Требовал услуг. Был настойчив.
Она вышла из купе «на минутку», и вернулась совсем не одна. Дело принимало не лучший оборот.
«Выбросьте меня, что ли, в Твери» — вяло отбрехался я неважной метафорой. Безразличные к языковым красотам, они поняли меня слишком буквально… Хорошо, что это была не бортпроводница.
Про Тверь можно сказать коротко и ясно: поезд здесь стоит не больше минуты, и это правильно. Лучшее в этом городишке вокзал, а он хуже некуда. Приподняв мощи с перрона, я направился в сторону ближайшего туалета, но тот оказался закрыт. Второй напрочь засран. В смысле настолько, что не войти. Третий, на подземном этаже, фунциклировал, но случился до нельзя продвинутым, два в одном, без гендерных предпочтений. Сломанный нос пришлось вправлять под усталыми взглядами местных б лядей, а это нервировало. Заклеив пару ссадин серой туалетной бумагой, я с облегчением вышел в свет, где сразу попал на сонных ментов, пьяных в хлам, а оттого неприветливых.
«Ты попал, пассажир». Читалось в их слаженных однояйцевых мордах.
«Да уж. Блять» Прошумело в моём отбитом мозгу.
Но бог не выдаст, свинья не съест. В нашей благодатной стране всегда так: если не подвигу место, то случаю. Брюкнуло в рации жостким, что-то гнусаво скрежетнуло по ушам, и одна цепкая рука отпустила рукав, а вторая стала гораздо добрее.
Тот, что нехотя отпустил, мотнул второму, пошли, мол. Второй даже не потянул, а так, попридержал в сторону. Дружно прошли до стеклянных дверей, дружно раздвинули жиденькую толпу, дружно окружили лежащее тельце.
Бабушка, мелкая такая, сухонькая, излишне прямая в новом своём состоянии. Чистый нарядный платок. Юбка в модную хрущёвскую складку. Кацавейка с претензией, бежевые, в палец, чулки и нарядные боты, с почти не побитой подошвой. Щёчки впалые, и румянец ещё не остыл. Серый глаз нагло сверлит лазурь, а второй скромно веком укрылся. Ручонка вцепилась в диковатого виду ридикюль, а сухие губы гарантируют, что нет, не отпустит.
Полюбовавшись видами, редкая толпа шустренько рассосалась, а блюстители взялись за дело. Один мёртвые пальцы разжал, другой сумку прошарил. Тут бы мне и уйти, под шумок, да что-то накрыл меня бабкин взгляд и тощие ножки безвольные. Стою, любопытствую. Непонятно что интригует, а вот поди ж ты. Хотелось бы сказать модное: враз отрезвел; как ушат холодной воды; ещё что-то. Да нет. Пьян в говно, штормит и скука в душе ненормальная. Но что-то держит, а что – хрен разберёшь даже по трезвости. Интригует смерть, вот ведь какая странная странность.
Бабка оказалась почти что родня, из мест голожопого детства. Какого чёрта попёрлась из лешачьих, но диковинных, мест в этот сумрак? К детям, к внукам, куда, зачем?! Пока медиков ждали, курили втроём с оболтусами, и я живописно недоумевал, а они сначала нехотя, а потом всё дружелюбнее, соглашались. И правда – на.***?! Оставить избёнку, кота, образа с огородом – и всё, чтобы рухнуть в шесть утра на бесприютной вокзальной площади? Вот ведь!
Мы по очереди серчали с ментами, а заручившись согласием помянуть старушку, так и вовсе один я возмущался, а они благолепно поддакивали…
Приехал дребезжащий сундук цвета хаки, тельце метнули, я расписался в трёх местах. Зашли в какой-то шалман с дикой башенкой, восприняли. Денег дал, типо на счастье. Добавили на ход ноги. Они пожелали, но строго так, и ушли. А я взял пива местного, и остался одиноким сычом, у стрельчатого в цветочках окна, неприкаянным вдрызг, и с мордой разбитой.
Эх, бабка, — так думалось мне, — А ведь и впрямь глупо: сдохнуть не под шум ветра в трубе, не под дождь в окно на печи, а в этой растреклятой Твери, посреди грязной площади на вокзале, на глазах пьяных безучастных уёбко.в, вроде меня.
И что-то вдруг ясно стало в голове, даже нехорошо в свете подобной ясности. Ведь так и я сдохну, даже не пожив, просто походу задвину, в случайных метаниях. Найдут, за ноги оттащат в ближайший морг, и звать никак, коли паспорт проебан, а в моей жизни это всегдашняя норма. Х.уй чего, брат, сказал я себе, а чурбан за стойкой согласно кивнул, степенно так, мудак, кивнул, типо в теме.
Нахер, решил я, поеду к себе в еб.еня, на смену этой запутанной бабке, там берёзы и лён, и вообще – пора накалывать точку на личном глобусе, чтоб не треугольник масонский, а нормальный солидный квадрат, пусть и согласно подонку Малевичу.
В общем и целом я хорошо посидел, умно. И урюк за стойкой был вполне согласен со мной, кивал, загребая кипюры. Решимость одухотворяет. Я послал его, и отправился на автовокзал, за билетом. В родные ****я, там, где солнце. И лён. И если нагрянет тоска – то родная и русская.
Не дошёл до вокзала метров сто, завернул в «Карусель».
С собой взять.
Да и выпить захотелось.