Если я говорю языками человеческими и ангельскими,
. а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.
. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею
. всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять,
. а не имею любви, — то я ничто.
. . .
. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение,
. а любви не имею, нет мне в том никакой пользы . (1Кор.13:1—8)
-А Остап другой рукой помогает!
Два малых парубка держат на кончиках сабель гири, что оставил в мешках приезжавший с товаром на пасху жид. Вытянутые руки мальцов дрожат, но оба крепятся не подать вида.
-А доносчику- первый кнут- Тарас шутливо стегает нагайкой чуть пониже спины того, что выглядит помладше: Андрийка не любит проигрывать ни в чем- настоящий казак растет, с гонором. А и старший, Остап, не выдает своего возраста- ни в чем младшему не послабит. И от взрослых казаков в работе старается не отстать. Но силенки пока не те.
-Руби- командует Тарас, и вмиг соскальзывают с блескучих жарких кликов жидовские «забывки», чтоб выпрастать в полете всю удаль молодецкой забавы: надо срубить три лозы, воткнутые в рыхлую степную землю. Андрийке, как младшему, послабление- две лозы. По одной спереди и сзади.
Третью, ту что справа, рубить легче- рука уже разогнала застоявшуюся кровь и удар выходит настоящим- первые два только для целкости глаза, а вот третий показывает рубаку: если удастся срезать лозу хотя бы чуть под небольшим углом, то в бою такой хлопец , коли у него поставлен удар еще и на силу будет, снесет туречий качан с плеч, как тот кот каймак с поповской миски в пост.
-Гля, тато- не сдерживая гордость, кличет Тараса Андрийко
Тарас видит укороченные на ладошку верши его веток. Только задняя, что рубят первой, едва удерживается от падения - рука еще налита черной стоячей силой и не вывернула клинок на верный угол. Сабля лишь ударила по лозе, сломав, но не отсечя ее.
Даже несмотря на работу старшего сына, знал Тарас, что молчуну Остапу есть чем гордиться: слышал он по свисту, что вырывается из горла казачьей шашки, когда она верно режет воздух вокруг себя, как ладно пробежал в третий раз клинок. Но такого всё равно не ожидал: не учил он еще своих казачат такому удару- лоза была расколота вдоль всей длины на двое.
-Ладно сроблено, сынку ,ладно!
Остап рассматривал клинок, будто и не слышит слов отца. Но Тарас знал, что это он брата разъяривает так, чтоб, когда они продолжат уже без него, тот горячился излишне. Чтоб был интерес куражый, а не поддавки с дитятем. А и то славно выходит- подглядывает Остап, как старшие казаки иной день на базу зачинят споры на горилку али иную забаву, соревнуются в хитрости удара. И таки выглядел у кого-то «сёдельный» удар. Да у кого ж еще, как не у дида Мыколы, кой только и мог в годы былин запорожних рубануть бастарда-крымчака от плеча до седалища так, что только половинки разлетались и, зацепившись в стременах, пылили за несущимся в страхе конем. Когда ж только снюхались стар с малым? Да й кто ж уследит за ними- растут на глазах, почти не замечаешь, а они вон уже яки вымахали! Зараз в бурсу отдавать треба. Жаль Тарасу время казачье на то терять, только пошло по их хуторам такое, чтоб дети грамоте и прочим наукам обучались. Как в Европах, хай вона б лопнула, шоб ей повылазило с боков дышло , шоб…. Ну надо. Ничего не попишешь- грамоте он их, сам не сильно обученный, направить не смог. Зато дух казаковый – это в них неизбывно. «Хм..вона как Остап-то! Он ведь через год мог бы и меня ловчей рубить, поставь еще чуть руку на силу. Глядишь- и останется еще в роду рубака с «сёдельным» ударом! Ан нет…надо в Кыив слать, слово Анне давал. Не дело , чтоб казак отъезжал от слова: не давши слово- крепись, а давши- держись.»
Так думал Тарас, садясь за длинный стол вечерять с дворовыми казаками в старом доме, ставший теперь кухней , когда разросшаяся семья перебралась в новые, по богатому срубленные из привозного пахучего соснового леса пятистенные хоромы. Но в старой приземистой мазанке было привычней и дышалось даже легче. Может из-за земляного пола, что отбирал вечернюю духоту воздуха и дарил живую прохладу первородной матери всего окружающего мира.
Как теплая пелена спала с глаз Тараса :
-Помнишь ли, атаман?
-А? Про шо ты, Опанас?- схватился он, застигнутый посреди своих дум врасплох казаком, с черным, как у турка, лицом и серьгой на их же манер в ухе.
-Помнишь, как от черкесов в челнах тикали: чуть не потопли от «зипунов», столько наказаковали в тот год?
Мальцы сидят у полных мисок, разинув рты на байки записного балакуна всех походов Опанаса-Чуба. Он по первости, вернувшись из Лавры, где хотел учиться на дьяка, брил голову на городской манер, под горшок, за что казаки дразнили его Чубом. Его шебушной характер и желание здоровой драчки не глянулись настоятелю монастыря, ну а принявшим его к себе в ватагу казакам, уходившим в поход за «зипунами», это нисколько не мешало. Только оселедець ему носить не разрешали, пока себя в деле не покажет. Вот и зацепился за ним этот «Чуб». Хотя уже столько воды утекло с тех пор. Любит про унесенные той днепровской водой годы побалакать при свече Опанас. Ну и прибрехать иной раз- так, что ухо надо держать на суку внимания, чтоб не дивиться потом сынову вопросу- А взаправду ты , тато, русалку с золотой чешуей в полон привез? И в яме за нашим домом держал, пока она волов, что пили с той ямы, не околдовала свезти ее назад в Азов?...
-Помню ли?
Остап встает из-за стола и вновь глаза его теплеют. Он кладет руки на головы своих хлопчиков и чуть трепит им вихры. И уже лучащимся смешком блещут глаза его, когда он переводит взгляд на Чуба.
И молча выходит в черноту ночи.
-Та ты шо, сказывся чи що?- толкает Опанаса сосед,- Ай сам запамятовал, что он в тот раз Айнуш-то свою и привез?
-Которая Айнуш?- враз всполошился Андрийко
-Шо? А…так...це ж …запамятовал я…
-Сказывай, черт Чубатый, коли уж начал- поддержал брата Остап
-Та це ж ту русалку так звали…ну шо во дворе жила…
-Да ну тебя – кричит Андрей, под гром хохота казаков, смеющихся находчивости Чуба.
Тарас слышит за спиной эти затихающие голоса- они ему служат маяком: он в почти полной темноте пробирается в дом. Будет хорошо, если б не забыла чья дурья башка ведро али грабли посреди двора- очень он не хочет щас собрать весь курень за собой.
Идет тихо, будто к стану турка крадется- безголосым духом древних идолов, что чернеют по днепровским порогам на кручах, куда не добрались монахи-чернецы, кои в стародавние времена сжигали языческих богов по всей окрестной степи. Но некоторые идолы только закалились огнем тем и остались на заросших новым лесом берегах заповедными сторожами тех мест, охраняя покой предков, чьи кости белеют с днепровских обрывов, после сильных дождей. Веса в Тарасе стоко, что не каждый конь сможет выстоять впрямь , когда он взбирается в седло. Но идти тихо у Тараса- мастерство зверя, который должен быть хитрее охотника. Чу, сейчас глаза уже различают слабый свет: он беззвучно- ни одна половица не скрипнула- прошел в светлицу, на женскую половину. У медного таза Анна при свече расчесывает на ночь волосы черепашьим гребнем, что привез он ей в подарок. В память. Червленного серебра отделку изготовил по его просьбе чеканщик-армянин, вырезав чудные узоры и зверей , которых здесь никто не видывал. И гребень тот- только они вдвоем видели. Это ее тайна и, чтоб избежать сглазу, чужому человеку нельзя видеть женскую радость.
В темное зеркальце она заметила его приближение, и все равно вздрагивает всем телом, когда он кладет свои тяжелые руки на ее плечи. Она еще продолжает делать вид, что расчесывает волосы, но Тарас учуял, как она опустила глаза: он знает, до дрожи в огромном теле, знает, что будет в следующий миг, но, как зачарованный, мнет в ладонях горячее женское тело, ощущая как ее плоть каменеет под его руками… И внезапно выпрямившись змеёй в прыжке- вскакивает Анна и, вырвавшись из тисков его жадных пальцев, разворачивается в жалящем укусе, впивается ему в губы. Он успел обхватить ее стан, поверх шелка волос и попытался прижать к себе, но она опять вырывается, выскальзывая из исподней рубахи меж захвата его рук. Миг – и в руках охотника только шкурка ящерки-оборотня. А голая Анна, вжавшись в стену, отступает в Красный угол . Он пытается словить ее там, но промахивается на мгновение, лишь ухватив у себя на лице дух ее волос, черным крылом стеганувших по глазам. В трепетном блике лампадки у образа Богородицы, белое тело светится налитыми выпуклостями в темноте, сгустившейся в углу избы. Тарас раскидывает широко руки , почти касаясь сходящихся стен. Последний бросок…и он сжимает ее , обхватив за талию, высоко оторвав от пола ее ноги. Теперь ее глаза горят над ним с высоты икон. Его дыхание с трудом выбивается из под сочных грудей жены. Она извивается, в тщетной попытке вырваться…а он внезапно разжав обхват, почти роняет ее на пол, лишь чуть ухватив миг, когда ее глаза окажутся против его, прижимает к себе с новой силой и впивается поцелуем в приоткрытый рот. И яд проходит в него. От этого стон вырывается из под слепленных губ. Подхватив жену на руки, продолжая целовать ее лицо, Тарас делает два шага к разобранной постели...
Помнит ли он, как в тот поход просили его казаки скинуть лишний груз, тянущий челны ко дну бурной кавказкой реки? Забыл ли, что когда он с тремя сотоварищами, бросив загнанных коней, свалился прям на головы ватаге, ждавшей их в условленном камышевом схороне затона, то времени на спасение уже почти не было- следом за ними посыпались черкесы, да в таком количестве, что весь крутой, как обрыв, берег почернел от их папах? Как бились, орлами вылетевшие ему на выручку, казаки, помогая отойти с отмели гребцам, чтоб в последний миг запрыгнуть на ходу в набравший бег челн и, продолжая отстреливаться от уже отставших черкесов, скинуть, наконец, с плеча ковровую поклажу? Запамятовал ли, как радостно отгоготав над его отчаянным счастьем, приступили к нему с расспросами казаки- что ж такое накалядовал их атаман, чтоб своей головы не пожалел за такое золото, которое достойный казак должен ценить не больше грязи с сапог шинкаря в Страстную неделю, когда даже поповы жинки в рот хмельного вина брать не могут? Как раззявили рты, когда в распахе диковинных узоров и зверушек испаханской шерсти ковров, увидели они связанную по рукам и ногам,с кляпом во рту атаманскую добычу ?
Нет, не забыл он за своих казаков : когда челны , на изгибе реки потеряв бег, натолкнулись на поящих коней вооруженных людей , поздно спохватился он закидывать зипунами княжну. Успели выведать жадные глаза горцев блескнувшие на солнце золотые монетки-монисты, в которые было богато усыпано-украшено её платье. Поздно было прятать, да вовремя умирать- враз схватились за ружья и пистоли черкесы. И засвистели пули-изменницы, и кусали они белое казачье мясо, добираясь до вкусной горячей сердцевины. И пока выбрались браты опять на стремнину, пятерых из его побратимов догнали те пули. Черкесы пошли верхами и почти уже нагнали, когда стали казаки просить своего атамана облегчить челны, чтоб уйти от погони. А всего и надо было, что один только ковер скинуть преследователям. Тот, что с узорами.
Помнит ли, что ответил он им? Нет, этого он не помнит. Потому, что не знал никогда. А может- просто забыл намертво. Только сильней налегли на весла казаки, а успевшие утолить жажду кони не вынесли спора с хлопцами в перегонки. Последнее, что помнит Тарас с той погони, как скрываясь за поворот скального русла, услыхал он крик: тот ударился об отвесные берега по обеим сторонам, и распался эхом, улетая вспять бегу челнов прощальным стоном раненой волчицы. Уставшие казаки побросали весла для передыху. А Тарас сделал вид, что пытается раскурить свою люльку… Никто не хотел встречаться взглядом с двумя угольками глаз, горящими ненавистью из под зипунов в середь челна.
…..
Вышедший месяц так высветил двор, что стали видны даже упавшие в вечер остатки слив со старого дерева. Окрест слышны голоса сверчков и всякой ночной пичуги. В старину верили, что если долго вслушиваться, то можно учуять томное бормотание, с которым подманивает к себе христианские души чертова нежить. Но за то время, что хаживал по Степи Тарас, не встречался ни разу с окаянными. Не то в прежние времена, когда мог честнОй казак, через крестное знамение, ухватить ведьмака чи вурдалака за рога аль бороду и показать нечести по чем нынче торгуется христианская душа. Нет, не то время ныне – теперь, видать, такая пошла людина, что и самой нечести страшно стало выходить из своих замогильных берлог . А и то сказать- скоко повидал Тарас страха, скоко раз в глаза самой Смерти смотрелся, но никогда того не случалось без человечьей чьей руки. По сему и выходит, что самый лютый враг человека в Степи- сам Человек. Вон как покойно во всем свете, когда преклонил он свою буйную голову ко сну, и нет дела всему Божьему свету до маленького тарасова двора. Но видать сам Сатана не дремлет- что-то щемит сердце Тарасу. Что-то не дает вздохнуть полной грудью, в которой только что плескалось любовное море, где он дважды едва не захлебнулся радостью до морока смертельного…Что-то неясное…
Почти не слыхать Опанаса, брешущего свои байки малым хлопчикам. Других голосов не слышно- поди спят уже в ночной прохладе, надышавшись напоенного полынными травами воздуха, раскидав свои кудри кто по лавкам, кто прям у стола- где застал их сон-освободитель от тяжкого знойного труда. В который однажды уходит навсегда каждый казак, когда его звезда загорится на небе, призывая душу присоединиться к душам сородичей , ждущих его в южном ночном небе под названием Чумацкий шлях.
«Вон он- сверкает рассыпанной солью, что везли на воловьих телегах через все небо чумаки. Прострался дорогой небесной для Сына Божья, что пришел спасать наши грешные души. Велик тот Шлях, но всяко мал он в сравнении со Степью, что раскинулась так далЁко, что глазами увидеть не можно. И проехать никак всю ее нельзя – потому, что нет у ней ни начала ни конца. Дид Мыкола сказывал, что спытывал за то у свого деда, когда еще мальцом был. И будто бы тот говорил ему за стародавние времена, в которые он сам был босоногим чигирем: приходили на их землю воины , с такими же как у казаков оселедцами, в таких же как у казаков шараварах, в таких зипунах , с такими же загнутыми на конце сапог носами. Только были те воины черны лицом и раскосы, что твои татары. А приходили они от другого края великой Степи. Но даже там у них, говаривал дид Мыкола, конца Степи не видел никто. Выходит – весь мир сделан Господом из Степи. А все остатнее- только для ее украшения, как те же золотые чашуйки на платье, что бережет его Анна на дне плетенного короба, схороненного у нее под кроватью. И море, в которое они ходили на своих челнах- просто голубой узор посреди степи: у крымчаков видать, как его охватывает берег своими ручищами со всех сторон, оставляя лишь немного синевы в месте, где оно сходится с небом. Но и там будет земля. Если долго плыть. И значит Степь никогда не кончится. А Чумацкий шлях, он что ж, тоже долог, как судьба казачьего рода. Только вот куда уведет он завтра его мальцов? Как примет их Степь, когда они, возмужалые , вернутся в отчий дом через несколько лет? Куда заведешь ты их, тыщами огней горящий, Шлях? Какой век отмеришь?»
Люлька у Тараса давно погасла. Вздохнув тяжело, поднялся он гнать в хату хлопцев- завтра им вставать засветло , в дорогу обряжаться. Улетают соколята из гнезда тарасова.
…………….
Струи восходящего теплого воздуха шевелят перья на концах распластанных в парении крыльев степного подорлика. Он не прилагает никаких усилий , чтоб скользить по воздуху, вглядываясь в жизнь под собой. Желтый, до выгоревшего в белый, цвет летней Степи с одной стороны переходит в зелень небольшого подлеска, за которым видны черные квадраты полей. На них прежде было много жирных куропаток, любящих поживиться зрелым пшеничным зерном. Но уже второе лето не может он найти их на незасеянных полях- едва только по весне вспаханная, земля начинает зарастать сорной травой. Не выходит хозяин этих полей , не выводит с собой бурых толстоногих лошадей, способных пахать пол-дня без остановки, пока не выпрягут их и не сведут к текущей у края подлеска реке. Там, в тайном месте на самой большой иве у подорлика было гнездо. Были и детки. Но когда зАчали они уже становиться на крыло, когда собирался он уже передать им свой хищный опыт …Какие-то люди на низких и злых конях ворвались со стороны Степи в его мир и из дальнего города повалил черный с огнем дым. И вскоре этот огонь сожрал пожелтевшие налитЫм зерном поля. В том огне сгинули и два его мальца. А этот год он бобылюет- одному легче прокормиться в обжитом месте. Но и ему становится все труднее находить добычу. Все чаще долетают до него черные хлопья дыма из нелюбимого им шумного города. И хоть поля больше не горят- так и тетерева с куропатками на травяную делянку не позарятся: не сеют больше человеки семян в землю. Не колосится больше призывно желтое море под крылом гордой птицы, не радуется глаз зверьем и птахами, прибегающими отщипнуть с того моря свою малость, дабы насытить своих деток. Чтобы голод не прерывал цепь радости отцовства. Чтоб от века заведенные правила жизни всего окружающего мира, такого небольшого с высоты его полета, не прекращались. Чтоб ясен был день и тиха ночь, чтоб было для чего жить, коли Бог управил так этот мир, что весь смысл в нем- в любви, которая одна только и есть цель и средство жизни. Никто в этом мире не рождается и не живет иным способом, как только через любовь.
А эти жалкие человеки, что вот сейчас взобрались на взгорок- разве любовь ведет их, заставляя гнать нагайками своих, и без того всех в пене, коней? В горячем воздухе у самой земли нет того небесного вкуса, легким дыханием которого можно было б наполнить грудь. Даже в высоте чувствует подорлик, как задыхается в липкой пыли гнедой конь, скачущий вторым. Видит с высоты его зоркое око, как громоздок и тяжел на том всадник. Как на его, покрытом смесью пыли и пота лице с висячими усами, сверкают ненавистью глаза. Не угнаться, по всему было видно, тому всаднику за своей добычей: тонконогий буланый легко нес своего наездника к спасительному подлеску, и дышалось ему, не в пример, вольнее: пыль не забивала ноздри, да и всадник на нем был полегче.
Вот только оплошал в заполошном огляде тот наездник, вывернула рука чуть левее узду. Привыкший повиноваться своему хозяину конь, направленный неверной рукой, зацепил копытом поваленную горелую колоду, сбился с бега… и упал на бок, сбрасывая своего седока из седла. И спас его тем от неминучей смерти, потому что в следующий миг налетел конь всем своим телом на другой остов недогоревшего дерева . И заточенная огнем ветка, как копье, пронзила ему ребра. А всадник, перелетев кувырком проклятый пень, упал с другой его стороны в мягкую, уже лесную, траву. В следующий миг на образованную прошлогодним пожаром поляну выскочил второй всадник. Больно выбрав узду, он заставил своего несущегося во весь опор гнедого, встать как вкопанного подле беспомощно бьющего копытами буланого. Казалось, всадника сейчас смерть коняги занимает более всего. На перепачканом лице не было видно никакого чувства- он просто смотрел, как стал затихать раненный конь. Как пошла у того горлом кровавая пена и лишь, когда жизнь в лошадиных глазах стала меркнуть холодным стеклом, лишь тогда поднял он свой взгляд в сторону неудачного беглеца. За это время первый всадник успел прийти в себя от падения и с кряхтением поднимался с земли. Одетый в богатый кафтан и золоченные доспехи, сейчас он смотрелся жалко: весь перемазанный сочной лесной травой и черноземом, с заспинным оперением, напоминавшим сломанные крылья, и разбитым в кровь лицом, без шлема, который улетел еще дальше в лес . Качаясь, он стоял опираясь на саблю, так и не достав ее из ножен.
- Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Сын был безответен
- Ну, что ж теперь мы будем делать? - сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.
Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
- Так продать? продать веру? продать своих?..
Андрий качнулся было к отцу, будто желал что показать рукой, но остановился в половине жеста, уронив голову на грудь.
- Стой и не шевелись! - сказал Тарас , слезая с коня.
Сняв через голову из-за спины ружье, он упер его в землю и стал заряжать с рога поясной пороховницы .
-Так то ты мати благодаришь за ночи бессонные у твоей люльки? Что ж вона, твоя панночка- что в ней намазано, чи шо? Что сладкого такого нашел в ней, что родного брата готов положить в могилу возле этих поганых стен, этого клятого города с его треклятыми ляхами?
Андрий поднял голову - у него была улыбка на лице.
Тарас застыл с шомполом в стволе ружья.
-Ты, песий сын, насмехаещься?
-Если б где и хотел умереть- так только возле ее ног
-Ты что же, бисов сын, мне, батьке свому говоришь за свою смерть? Мне, что готов был на части себя разрезать вот этими самыми руками. А каждую жилку, каждую косточку в себе отдать за только б жили вы с братом твоим в своей земле с гордостью за свое казацкое звание!!!
-Батько, ты не рви себе сердца. Стрель или руби, но в черной душе меня винить не надо- пустое это
-Не надо? А што так- правда глаза ест?
-Не ест. Мне уже давно ништо не ест…Да ты не срозумиешь…
-А я и розуметь ничего не хочу- предатель, как змея подколодная: его только насмерть удавлять надо, чтоб яд на других не перешел.
-Дави, батя, но душу не цепляй
-Да иде твоя душа? Нет у отступника души, сгубил ты ее, душу свою, когда меч на брата поднял…
Вмиг Андрей проскочил расстояние, что отделяло его от отца и схватил его за плечо
-Да не то что на брата- на весь мир…на всех людей, что встречал когда в своей жизни…на Господа Бога подниму, если хоть слезинка будет спасена в ее глазах.
- Отыди, пес- Тарас отшвырнул было в гневе сына, но тот ловко отвернулся и Тарас со всей силы своего немалого тела рухнул в траву рядом с мертвым конем. Заряд, не заправленный пыжем, из вырвавшегося ружья, выкатился в траву.
-Ну так секи мою голову, сынку. Секи!- Тарас встал на одно колено
-Нет , батьку, мне прощения. Сам знаю, что обратную дорогу запалил навсегда. Но и отцеубийцей становиться не буду.
-Да как же не будешь, когда ты уже всех нас, и мамку с братом- всех забыл и оставился с врагом?
-С каким врагом, батько? Она- тебе враг? Что ты молчишь?
-А когда даже и так, что не она, так что же ты в этих перьях и золоте стоишь, а не в доброй казачьей справе, как надлежит быть православному?
-Говорю тебе,- продолжил Андрий, поднимая отцу ружье,- пали, ты вправе, но ее я, пока жив есть, из когтей самого Черта вынимать буду, пока руки не сгорят по локоть от его дыханья. Но и тогда буду зубами выдирать - не отдам ее никому.
-Да ты…
Тарас стоял с ружьем наперевес и глядел в горящие глаза сына.
…ее …любишь?
-Нет, батьку, я любил тебя с мамо, брата и другив своих. Но я не знал , шо есть такое любовь, когда ты не умереть готов за этого человека, а… жить! Нет большего чем жизнь, что может человек отдать за дорогое его сердцу. Остального ничего нет у человецы – душа Богу принадлежит. Вот и выходит, что мы любим других через себя. Себя любим, жизнь СВОЮ- самое большее, что есть. Так это все. И у меня тако же. Но не с Маришкой- с ней не так.
-А …как?- сдавлено спросил Тарас
-Не знаю, слов таких не найду… Только так, что нет мне при ней рядом ни дня , ни ночи. нет ни эллина, ни иудея, ни врага, ни злобы к кому… Это не любовь, это благословение. Я не жил доселе, спал будто- так ЖИТЬ хочется , как на нее гляну. Жить ради нее. Я от всех ее выкрасть хочу, чтоб никто на нее даже взгляда положить не мог, чтоб только я один мог дышать ее дыханием….
-ДА ШО Ж ТЫ НЕ ВЫКРАЛ ЕЕ, бисова сила?!!- закричал Тарас, в бессилие бросая в траву ружье.
-Да от того, что она сей час не может выйти- казаки ж вкруг, сам же ты ставил. Сам клял ляхов-католиков чертями собачьими, велел жечь огнем всякого- и млада, и стара. Куда нам с ней? На верную погибель…
-А как же мати? Вот приеду и скажу- убил я твоего сына, мати…Сам породил- сам и убил! Что ж ты наделал!..
-Ты…отпусти меня, а?
-Не могу
Тарас смотрит на стоящего перед ним на коленях сына. Видит как знакомый вихор его чуба, напитанный засохшей кровью, прилип к виску. Протянул руку и очистил висок. Взъерошил жесткой пятерней волосы, и остановил ладонь на бритом затылке. Чуть повыше воротника поляцкого кафтана шея белела полоской чистой незагорелой кожи.
-Не могу, сынку- я ж предателем жить не смогу…- Тарас вытянул из ножен саблю
- Ты ничего не понял , тато… Секи голову - я от коханной не отступлюсь во веки
Последнее, что услышал Тарас, был звук приближающегося к их леску боя…
Его сабля, совершив короткий бег, вошла в плоть до самой рукояти и , пронзив насквозь , остановило любящее сердце.
……………..
Степь-
воля вольная разлита без берегов во все края.
И гуляка-ветер бежит по ней, колыхая волны высокого ковыля.
На вечернем небе закат. Кровь его окрасила двух всадников.
Окажись рядом случайный путник, он бы увидел двоих еще себе молодых, безусых парубков, в мужеском платье, в латанных свитках грубого сукна, с надвинутыми по самые брови кучмой .
Хотя издали одного из них можно принять по неуверенной посадке за женщину.
Куда они едут? Не знаю… Куда глаза глядят. Какая разница.
Пусть едут к морю
Пусть уплывут туда, где никто их не сможет найти.
На остров
Где никогда не приходит Смерть
Потому, что там есть только одно
Только одно. Главное
которое никогда не перестаёт,
хотя и пророчества все прекратятся,
и языки умолкнут,
и знания упразднятся
И нет ничего, в чем бы не было его
Ибо это Альфа и Омега