Люся

Привис-Никитина София
  ЛЮСЯ.
1-я глава.
 Проснулась Люся там, где и заснула, за шатким кухонным столиком. Рука, поддерживающая чугунную   голову, сомлела, на левой щеке вызрел безобразный рубец, полностью воспроизведший на лице фактуру рукава её выходной кофточки.

 Сама кухня произвела на Люсю печально-гнетущее впечатление не то погрома, не то тотального обыска. Остатки светского приёма омерзительно воняли, приправленные запахом неимоверного числа выкуренных сигарет.

 Мрачно оглядев кухню, Люся поняла, что начать здесь уборку, как впрочем, и закончить, немыслимо, но освободить плацдарм, то есть стол, надо. На мутной душе полоскалось похмельное раскаяние, перемешанное с надеждой найти на этом маленьком поле битвы остатки выпивки.

 Зарядиться этими остатками, чтобы, как говорится, хватило бензина спуститься в магазин. Делов то всего было: спуститься с третьего этажа вниз и, выйдя со двора в своём же доме, зайти с парадной лестницы в маленький магазинчик на первом этаже.

 Магазинчик этот знал Люсю уже больше двадцати лет. И хоть помнил её совершено другой, победительно-красивой, почти шикарной женщиной, произошедшие с ней печальные изменения воспринимал, как данность и узнавал, и выручал все последние годы.

 Снабжал заветным спасительным алкоголем в неурочное время, а уж совсем в лихую годину покорно и приветливо брал на карандаш. Но и это в пределах разумного.

 Когда сумма долга начинала округляться до размеров неподъёмной для  Люси цифры, кредит плавно закрывался до  лучших времён. Лучшие времена обязательно наступали, Люся срочно перекрывала дефицит по бюджету, и всё возвращалось на круги своя. 
 
 Печально взглянув на остатки пиршества, Люся, к изумлению своему, ухватила взглядом едва початую бутылку водки. Не веря ещё окончательно в такую удачу, недоверчиво поднесла к самому лицу открытую бутылку, нюхнула и взалкала! Да, всё было настоящим: и бутылка, и водка в ней.

 Сейчас главное было грамотно похмелиться, во время, что называется, наступить на горло собственной песне. Чтобы в магазин, за теперь уже запасом алкашки, а не за необходимым для продолжения жизни лекарством, спуститься в более-менее достойном виде.               
 
 Первая рюмка прокатилась по телу отвратительной судорогой, всё норовила перевести добро на говно, не хотела ни согреть, ни утешить. Опытной рукой доморощенного нарколога-похмелятора Люся бросила в жерло страждущего горла вторую спасительную. Организм смирился. Принял, и долгожданное тепло пошло от ног к голове.
 
 Оставалось принять третью-закрепительную, главное не перебрать с утра. Грань между похмелкой и перебором была тончайшей. Уловить опасный момент Люся давно умела, другое дело, что не всегда могла устоять перед искушением, и торопилась зачастую, что приводило к печальным последствиям в образе необратимой амнезии и немотивированных поступков.

 На этот раз всё шло замечательно. Люся протянула руку к подоконнику, поднесла к глазам маленькое зеркальце и, внутренне страдая, стала рисовать на бледном поле своего измученного лица красивую интеллигентную женщину. Задача эта могла бы стать невыполнимой даже для опытного мосфильмовского гримёра, но не для Люси, настоящего художника своего лица.

 Для начала на это самое лицо был наложен неброский тон цвета здоровой кожи, затем «насурмлялась» бровь. Бровь - сказано смело, ибо бровей у Люси не было, как таковых.

 Ещё в юности безжалостно были выбриты хилые светло-русые невнятные полоски, робко обозначающие наличие бровей, и вот уже два с гаком десятилетия брови вырисовывались на лице, в зависимости от душевного настроя хозяйки.

 От недоумённо приподнятых  до- вразлёт, от скорбно опущенных до cлегка нахмуренных в строгой холодности возмущённой или разочарованной их владелицы. Всё в зависимости от обстоятельств, в которые попадала Люся на данный момент жизни.

 Потом  удлинялись и углублялись мыслью серо-голубые глаза, на них тоже природа пожалела яркости и праздничности, и голубоватые тени в сочетании с синим тоненьким карандашиком  устранили и эту незавершённость.

 Потом шли губы. Даже не губы, а рот, по одному только лишь Люсиному капризу, в мгновение ока, превращающийся из алчного и скорбного, почти старушечьи сомкнутого, в этакий оазис неведомых услад. Рот становился сочным и влекущим, немного развратным, но в этом то и была соль замысла.

 В конечном итоге бесцветное Люсино лицо, если не потрясало, то влекло и манило - это уж точно. А вот волосы у Люси были просто роскошные, толстые здоровые, рыжие от хны, коротко стриженые. Они обрамляли её голову блестящим шлемом.

 Крупное, расплывшееся за последние лихие годы тело, Люся не без труда вогнала в элегантный плащик, крутанулась напоследок в коридоре перед большим ещё довоенным раритетным зеркалом покойной свекрови  и в полной боевой раскраске спустилась в магазин.

 Деньги на ближайшие дни у Люси были. Можно было отовариться, не считая про себя немым шёпотом копейки, да и не было уже копеек.

 Наступала эра сентов и крон, которыми щедрое правительство оделяло свой народ в свете наступления новой свободной и самостоятельной жизни страны.

Привыкнуть к этим игрушечным фантикам было трудно, но жизнь выбора не оставляла и тем, кто хотел успеть в этой новой жизни хотя бы в последний не элитный вагон, приходилось меняться, переучиваться на ходу. К последнему вагону Люся и пыталась прибиться, но ни учиться, ни менять что-либо в своей жизни она не могла и не хотела.               

 В магазин Люся вошла с достоинством, приветливо улыбнулась кассирше Наташе, долго выбирала кое-что из фруктов, зацепила упитанного бройлерного цыплёнка, сыра с плесенью, колбаски, того сего.

 И как бы  внезапно вспомнив о чём-то не значительном, лениво бросила в продуктовую сеточку бутылку креплёного и пол-литра водочки « Пшеничной». На вкус она была противноватой, но забирала - зело борзо.  Со всем содержимым томно проследовала в кассу к Наташе.
 
 -Как дела, Людочка?- спросила Наташа - Вы вчера мне двадцать пять крон остались должны, наверное ,не помните?
 
 Люся из вчера не помнила даже конкретно своих гостей, а того, что ходила в магазин да ещё при этом одалживалась, она даже предположить не могла. Новость неприятно   царапнула, но только в том смысле, что она вчера, видимо, тратила свои деньги, а вот это уже был не её стиль.

 Свои деньги Люся всегда тратила очень туго, если не была уверена, что тратит только на себя. Она всегда предпочитала, чтобы деньги на выпивку тратил гость, то есть тостуемый, а свои в любом состоянии приберегала до момента, когда оставалась одна и лохов-поильщиков в ближайшей перспективе не предвиделось.
 
 Не теряя достоинства, протянула Наташе четвертной, сказала:
 
  - Наточка! Я всегда всё помню, потому и пришла с утра, чтобы ты не волновалась. Да, кстати, скоро уезжаю я от вас.
 
 -Как?- изумилась Наташа.
 
 - Да вот квартиру продаю. Хорошие деньги предлагают, ну пошла я , дел по горло.


 Наташа тихо ойкнула и осатанело посмотрела вслед плавно удаляющейся Люське. Продать трёхкомнатную квартиру в центре Таллинна, с потолками в три метра, тихий центр, напротив известная английская школа, рядом все плоды цивилизации, всё - рукой подать.

 Да и в такое время, когда ещё не назначена настоящая цена всему, что  валяется буквально под ногами! Продать, по всей вероятности, за бесценок то, что буквально через год-два взлетит в цене до шестизначных цифр.

 То, чего уже никогда не укупишь! То, что буквально свалилось непутёвой Люське на голову и обещало стать в скором будущем настоящим капиталом. На такое могла пойти только такая недалёкая авантюристка, как Люська.

 Наташа хорошо знала эту выжигу. Всю жизнь она прожила на халяву, в статусе генеральской невестки и теперь благополучно схоронив и свекровь,  и бедного мужа, интеллигента недобитого, генеральского сынка, торопилась пустить по ветру всё их движимое недвижимое.   

 Сил хватило лишь на то, чтобы красиво выйти из магазина. По лестнице Люся уже поднималась, астматически дыша, парадность слетела с неё в два лестничных пролёта. В квартиру она уже вползала озябшей на болоте жабой, жадно хватая воздух и с ужасом прислушиваясь к сумасшедшему буханью сердца.

 Сердца своего, такого непослушного в последнее время, она не понимала и боялась, как боятся дети бабая.  Этот бабай сидел у неё внутри и временами пугал её до дрожи в коленях.

 Муж  Миша сошёл в могилу этим летом, подвели клапана. Нужна была операция на сердце. В Тарту взялись помочь с дорогой душой,  но страх сковал Михаила по рукам и ногам . Представить себе, что его, пусть даже спящего, будут пилить пополам он не мог, а именно так он представлял себе  эту операцию. Этим ужасом он и заразил Люсю.

 Она тоже боялась до одури даже вида хирургических инструментов, да что инструментов! Она халата белого до паники боялась, к зубным врачам обращалась тогда, когда пломбы были уже не нужны, а надо только было вырывать гнилой поганый зуб. Так и повыщёлкивала она из своего рта больше половины зубов и к тридцати годам, уже обзавелась монументальным мостом и парочкой коронок .

 А сердца своего она боялась мистически. Свекровь тоже умерла от сердечной недостаточности за два года до Миши. По слухам и сам генерал по сердечным недугам покинул сей бренный мир.

 Вся в липком поту, Люся почти на ощупь добрела до кухни, махнула подряд две рюмки благословенного и стала прислушиваться. Непослушное строптивое сердечко постепенно свернулось в груди мягким котёнком и успокоилось. Можно было жить дальше.

 Сигарета была приятной и желанной, в голове стали проноситься отрывочные слайды вчерашнего застолья. Народу было не много, но всё проверенные люди.

 Пришли со своим, что Люсей всегда приветствовалось, новая партия полузнакомых гостей подтянулась уже к вечеру, когда Люся была уже порядком «на кочерге». Кто, когда уходил,  куда и с кем, Люся не помнила, да и шут с ними со всеми!

 Вот сейчас, вот в эту конкретную минуту ей хорошо одной. К вечеру, конечно, потянет страхом и тоской. Вот тогда можно будет кому-нибудь звякнуть.

 Да и сами, того  и глядишь, не раз нарисуются, а пока посидим , повспоминаем, помечтаем в эйфории винных паров, в радужной перспективе скорого обогащения от продажи постылой генеральской квартиры, не принесшей Люсе ни ожидаемого счастья, ни манящего благополучия.
 
 Не дала в молодые годы Люсины всему задуманному свершиться мерзкая старуха-генеральша.


 Когда её, молодую и полную радужных надежд, муж представил матери как свою будущую жену, на лице предполагаемой свекрови отразилась вся гамма чувств избалованной мужем генеральши, привыкшей вращаться среди таких же респектабельных дам, как и она сама.

 Перед ней стояло существо настолько нетронутое культурой и воспитанием, с таким ангельски - нахальным плоским личиком, что оставалось только тихо ахнуть и беззвучно заплакать.

 Весь внешний вид этой девочки не предполагал каких-либо эволюций и сказочных превращений. « Хабалка. Чистая хабалка.»- решила генеральша раз и навсегда.

 Люся, право слово, девица интеллектом не обременённая, но наделённая сверх меры отличной крестьянской смекалкой и твёрдой решимостью никогда больше не возвращаться в свой занюханный посёлок Светлое, из которого её вывез оглушённый её напором Миша, сразу всё про свекровь поняла.
 
 Вызов без объявления войны приняла, и потянулась тягомотная жизнь со шпильками, недомолвками, отдельным ведением хозяйства и с такой крепкой взаимной антипатией, что безобидного Мишу бросало в пот от одних переглядов молодой его жены со свекровью.

 А когда начинались небольшие кухонные баталии, он срочно ретировался в выделенную им матерью крохотную угловую комнату, хватался за спасительные « Двенадцать стульев» и замирал эмбрионом до конца выяснения отношений этих двух любимых и таких не сговорчивых женщин.

 Когда Люся понесла, свекровь попыталась кое-как наладить взаимоотношения. Ясно было, что с этой подводной лодки никому уже и никуда не деться. Сама генеральша на склоне лет не собиралась разменивать шикарную квартиру в центре на какие-нибудь мерзкие современные клетушки. Но и враждовать, в  свете пополнения семейства, тоже было негоже.

 Единственное, что успела сумничать старуха, так это втихаря прописать в свою квартиру уже имеющуюся от старшего сына Глеба  внучку. Чтобы хоть не всё прахом пошло после её, тогда ещё казавшейся ей  далёкой, кончины.

 Прописать-прописала, но докладывать об этом не стала никому, даже любимому младшенькому Мишеньке. Это отчасти было ему маленькой местью за то, что умудрился жениться во время срочной службы на чёрти чём. И привёз в дом из Калининградского захолустья эту штучку.
 
Люся родила крепкого мальчика, и по приезде из роддома получила от свекрови царский подарок. Бриллиантовые серьги на платиновой основе, слегка подштопанной золотом. Бриллианты были крупные, чистые, как капля родниковой воды. От них пахло благополучием и устроенностью за версту.

К тому времени, оклемавшаяся в эстонской столице провинциалка, Люсенька, уже обрастала полезными связями и знакомствами. Работала в комиссионке, одевалась с отменным вкусом, и производила впечатление коренной таллинки.

 Причём таллинки авангардной. Никто бы не поверил, что эта щегольски одетая молодая кокетливая женщина ещё всего лишь год назад крутила коровам хвосты на задах их большого на века сколоченного дома.

В этот крепкий, на века сработанный дом Люся поклялась себе не возвращаться никогда. Таллинн и только Таллинн давал ей вcё о чём мечталось, или почти всё.

 Тумаки, которыми награждали её в воспитательных  целях подвыпивший папашка и старший брат там,в Светлом, ни к чему не привели,  кроме желания стать богатой и независимой женщиной, и никогда не видеть отчего  дома и задрипанного  Светлого.

 Таллинн полюбился сразу. Его спиральными лабиринтами закрученный Старый город, дом торговли, в котором разбегались глаза от немыслимых по красоте вещей и вещичек, квартира , в которой было всё: телефон, о котором в Светлом мечтать не приходилось, красивая посуда, из которой ели каждый день, а не по великим праздникам.

 И, наконец ,компания, в которую ввёл её Миша. Сплошь - непутёвые представители еврейского племени. Не те, которые проводят жизнь, согнувшись над умными книгами или прилипнув к скрипочке, а здоровые спекулятивно-халдейски натасканные ребята.

 Официанты, мясники, лабухи  из ресторанов, фарцовщики, ювелиры, короче вся изнанка современного общества. Плавала в нём Люся, как рыба в воде, благодаря природному чувству юмора и потрясающей своей способности мимикрировать во что и куда угодно.

 Ещё пару лет  назад не подозревающая, что это за зверь такой по прозвищу « еврей», она,  не успев ещё осознать себя в этой компании, уже сыпала еврейскими анекдотами и словечками, правильно интонируя, и лучше Миши, ловя хитрые полунамёки застольных бесед и спичей.
 
В этих развесёлых компаниях  она на удивление быстро  стала не просто своим человеком, а почти лидером. Приглашаема  была всегда и везде, совершенно уже независимо от Миши.

 Нашлась и хлебная работа и левые приработки. Всё крутилось для неё теперь в компании новоприобретённых  «альминасов» , « бахеров»,  «килимников» и прочая.

 Настолько близки были её мироощущению и способу жить эти новые знакомцы, так близок их своеобразный юмор, что оставалось только удивляться неисповедимости путей Господних ,пославшим небольшой таллиннской диаспоре непутёвых вороватых евреев, такого близкого по духу и устремлениям русского человечка. По степени душевного родства превосходящего многих из безуспешно пытавшихся в эту крепко сколоченную компанию затесаться, евреев.

 Круговерть эта накрыла Люсю с головой. Нужно было не только догнать,  но и перегнать, переиграть своих друзей-учителей. Началась бешеная погоня за шмотками, столовым серебром, какими-то невероятными королевскими сервизами.

 В крохотную комнатку большим старым бегемотом въехало фортепьяно, с  которого систематически смахивалась пыль, но клавиши оставались девственно нетронутыми.

 Все душевные силы были брошены на завоевание лидерства в этом замкнутом и необходимом, как воздух  Люське мирке. Даже личико её, ещё совсем молоденькое было отдано на растерзание престижному косметологу, потому, что женщина не имеющая личной косметички, не смела претендовать на всеобщее уважение честной компании.

 По вечерам закатывались не скромные посиделки с огромным количеством выпивки. Если бы древний Моисей смог увидеть своих разнузданных потомков на этих вечеринках, то понял бы всю никчемность своих сорокалетних скитаний по пустыне.

 Весь этот безумный хоровод вещей, денег, выпивок и знакомств отнимал много душевных сил, разорял хилый домашний бюджет, разбивал взаимоотношения внутри семьи.

 Но остановить этот корыстный и ненасытный поезд, вагончики которого составляли зависть, тщеславие и глупость, было не в Люсиной власти. Да и мысли в её голове такой не было, что её поезд едет не туда. Нужны были только деньги, деньги  и ещё раз деньги.

 Они находились в результате спекулятивных сделок лихо закрученных Люсей знакомств, в которых всё было « баш на баш». А иногда и просто деньги замешивались на банальном обмане лоха-просителя.

 Обещалось добыть жаждущему потребителю, что-нибудь этакое, из ряда вон выходящее. Брался задаток, или вся сумма целиком. Это зависело от степени доверчивости лоха. А потом этот лох-проситель элементарно « кидался через бэцалу» , как любил говаривать Альминас.

2-я глава.

 На одном из таких киданий впервые и погорела Люся. Из комиссионки она вылетела с грохотом. Тогда же и случился первый в её жизни серьёзный запой.
Приехавший из командировки Миша, к тому времени он уже постоянно мотался по командировкам в роли снабженца, не узнал своей  Гуленьки.

 Гуленька встретила его опухшим лицом и полной потерей координации движений. В коридоре, прижимаясь тощими лопатками к бабушкиному подолу , жался растерянный и перепуганный сын. В доме пахло горем. Люся была неуправляема: требовала выпивки и свободы.

 Вытянуть из этого омута забытья её оказалось очень трудно, но кое-как справились, отправили, конечно, совершенно секретно к хорошему придворному  наркологу. Тот прописал уколы, беседы и покой.

 Устроили на новую работу. Работа была не престижная и не особо хлебная, но оклемавшаяся Люся сделала её не просто хлебной, а уголовно-наказуемо хлебной. В свете появившихся свободных денег, о происхождении которых нормальному человеку подумать бы и не пришло в голову.

 Вернулись старые привычки, приправленные для остроты ощущений ещё и наличием
 любовника. Всё это анемичный  Михаил  про Гуленьку свою прекрасно понимал.

 Поэтому благословил бога за кочевую свою работу и никогда не позволял себе приехать из командировки с бухты-барахты. Больше всего на свете он боялся поставить себя и Люсю перед фактом обязательного выяснения отношений.

 На очередной инвентаризации  на Люсиной благословенной работе, одна из аудиторш имела неосторожность небрежно облокотиться на ящик с сигаретами. Ящик, не обременённый внутренним наполнением, легко выскользнул из- под руки аудиторши и плавно поехал по полу склада дальше, к дверям.

 Изумлению матрон из бухгалтерии не было границ. Вслед за потрясением наступила настоятельная потребность проверить все, якобы запечатанные ящики с  сигаретами и продуктами.

 Проверка потрясла даже видавших виды аудиторов. Больше половины ящиков дорогого шоколада, сигар, сигарет, конфет, кофе, дорогих сувенирных зажигалок были пусты. И втиснуты они умело были между немногими ещё не разграбленными заботливой Люсиной рукой.

 Скандал случился искромётнейший. Люська, естественно, была уволена по позорнейшей статье за растрату, а дело передано в прокуратуру. Вслед за собой Люся потянула коллегу-сменщицу, которая ни ухом, ни рылом не  была в этом деле, но пострадала за глупую свою доверчивость.

 За то, что почти год смотрела Люське в рот, верила ей, как маме родной и во всём пыталась быть похожей на такую шикарную, удачливую и раскрепощённую Люсю. Но судьба недавней товарки мало интересовала преданную анафеме Люсю. Надо было выкарабкиваться, погашать недостачу и ждать суда.

 Платить, правда, Люся должна была только половину. Вторая половина легла на плечи несчастной простофили-коллеги. Но и половину огромной суммы собрать было почти не реально.

 Михаил  побежал на поклон к матери, но генеральша сказала отчётливое: 

 -Нет! Пусть посадят  эту  курву под-калининградскую!

 И так о многом не ставила в известность сына: ни о ночных шатаниях жены-хабалки в его отсутствие, ни о последнем, потрясшем её событии, когда ушлая невестка пыталась ночным привидением в поздний час протащить в свою комнату своего женатого любовника.

 Тогда генеральша в кромешной тьме и тишине выскользнула из своей комнаты в видавшем виде пеньюаре навстречу тайному гостю, и привидению пришлось рассеяться и уплыть.

 Разговора об этом на утро не заводили, но степень накала между свекровью и невесткой достигла предела. Сейчас самое время было упрятать эту падаль за решётку.
 И может ещё возможно оторвать от неё внука и сына, спасти обоих, удачно женив Мишу  на порядочной женщине, которая станет заодно и ласковой мачехой для мальчика.

 Благополучно уйдя в очередной запой, Люся ничего предпринять уже не могла.

 Суетился Миша, хотел продать бесценные серьги, подаренные Люське матерью, но серьги оказались в закладе. Его это не поразило,  внутренне он был уже готов ко многому в этой совместной жизни со своей Гуленькой.

 Деньги всё-таки, с горем пополам, собрали по друзьям-товарищам . Помог старший брат Глеб, а легкомысленная Лялька, одна из самых симпатичных Михаилу подружек жены, даже прервала страховку на сыночка. Изрядно на этом потеряв, привезла уже протрезвевшей Люсе приличную сумму.

 Расчувствовавшаяся Люся клялась вернуть всё: и страховку, и проценты, которые потеряла Лялька, но Ляля со смущением сказала, что ничего такого в процентах ей не надо, только хорошо бы деньги получить назад в будущем году, когда пацана надо будет снаряжать в школу.

 Лялька, действительно, жила не сладко, горбатилась в бухгалтерии, а по вечерам её серебряный голосок разливался по богатому залу столичного ресторана.

 Она одна растила сына, была разведена, легкомысленна, добра и так весела и легка, что её любили все, и ни одно застолье не   обходилось без её искромётного юмора.
 
 Прибегала всегда опаздывающая остроумная Лялька, и праздник ,на какой бы степени затухания он не находился, вспыхивал и продолжался вновь, превращая в кусочек Одессы любую компанию.

 Вот этой- то  незадачливой Ляльке и решила позвонить Люся, когда утро её похмельных воспоминаний, плавно перейдя в день, стало клониться к вечернему закату с его страхами и  одиночеством .

 Выпивка заканчивалась, а Лялька пустая не приедет -это раз, принесёт с собой привет из другой давнишней жизни -это два.

 Лялька приехала, привезла и выпить, и полакомиться, но ничего, кроме тоски в Люськиной душе не разбудила.

  Смотрела Люси на эту весёлую и красивую женщину и не могла понять, почему та получила от жизни всё или почти всё, чего хотела, а она-Люся , умная, ушлая не получила ничего.

 Лялька и не боролась вроде за своё женское счастье, оно само постоянно стаскивало её с печи и лезло в руки.

 Вот и сейчас ввалилась шумная, благополучная с сотовым телефоном, о существовании которых Люська только подозревала-видела же впервые.

 И таким уколом зависти мелькнул его полированный бочок в Лялькиной ручке, когда она звонила мужу и докладывала, что задержится у больной подружки. Такой несправедливостью зашлось горло, что захотелось тут же отхлестать наотмашь Ляльку по её счастливому лицу, вцепиться в бестыжие зелёно-серые брызгалки её и вышвырнуть вон.

 Но ничего этого делать Люся не стала, провела подругу на кухню, стала выгружать привезённую Лялькой сетку. А  Лялька стояла растерянная посреди кухни и медленно осознавала, что приехала к совершенно другой Люське.

 Не той, которую знала всегда: бедовой, модной Люське, а к какой-то чужой пожилой крепко пьющей женщине и уже ни уйти, ни убежать, как в мышеловке. А не виделись всего-то меньше года.
 
 Пока Люська нарезала закуску, Ляля всё ворошила и ворошила в голове картинки услужливой памяти.
 
 Вот  Люська идёт ей навстречу по улице в центре города, звеня бесчисленным множеством серебряных браслетов на ухоженных руках. Носить золото Люся могла вполне. Но не хотела -это пошло: или платина, или отменное серебро. Золото могло играть только роль подшивки.

 Сарафан с фантастически голой спиной развивается на лёгком летнем ветерке. Серо-голубые глаза смотрят внимательно и лукаво, и люди невольно оборачиваются на эту излучающую необъяснимое очарование женщину.

 Запивала Люси и раньше, но всегда, как Феникс из пепла, восставала и казалось ,так будет всегда. Но сейчас опытным взглядом ветреницы и кокетки Лялька видела, что перемены во внешности Люси такие серьёзные, что одним массажем и окончанием творческого запоя их не решить.

 Тут подорвано психологическое здоровье, потерян вкус к жизни, утрачено желания счастья в глобальном понимании этого слова.

 Эта женщина стала рабой бутылки, и желание убежать из этой кухни, от этих щербатых тарелок и стаканов было в один момент таким жгучим, что Ляля, устыдившись своего такого малодушия, покорно села, приняла предложенную хозяйкой рюмку и опрокинула её в свой сведённый брезгливой гримасой рот.

 Но рюмка была выпита, ракета беседы и общения выстрелила и потекла она, беседа полноводной рекой воспоминаний, планов и надежд.

 Разомлевшая Люська рассказывала Ляле о проведённой ею, Люсей, сложнейшей операции по выписке племянницы с её жилплощади: 

 -Прикидываешь, старая какой фортель отмочила. Я чуть с катушек не съехала, когда узнала, что Юлька у меня здесь вписана, ноги по колено стёрла, но шмындричку эту выписала! Теперь здесь хозяйка одна я.
 
 - А Алёша? Как же Алёша?- с пьяным придыханием изумлялась Ляля.

 -А что, Алёша, Алёша за мной пойдёт, куда бы мамка не уехала. Куда ему деваться то?
 
 Ляля решительно не понимала, как можно не считаясь с сыном, продать квартиру, в которой он родился и вырос. Вообще  Лёшка всегда был очень симпатичен Ляле. Был он на лет пять старше её сына, но такой же беленький и нежный, только уж очень утончённый и нервный.

 Ляля вспоминала его тоненькую шейку, маленькие крепко сжатые кулачки и неизбывную тоску в его глазах, когда Люська втиснула его в трико и пуанты, отдав в  балет в угоду веяниям моды.

 Разговор мягко перетекал из одного русла в другое. Были перемыты косточки всем знакомым и отсутствующим приятельницам. Люсина голова уже начинала клониться на пышную грудь.
 
 Для страховки Люся подпирала голову ладошкой, но рука постоянно сползала острым локотком со стола. И голова беспомощно шмякалась,  грозя угодить носом в нехитрые закуски.

 Ляля заскучала. Засобиралась домой, но Люся не могла вот так отпустить свою подружку молодости, свидетельницу её яркой личной жизни, а теперь такого её жалкого состояния. Не могла она её отпустить такую пахучую, такую благополучную, не насрав ей на прощание в душу.

 - А помнишь, Лялька, как я ловко тогда тебя с долгом то кинула, а ведь всё по закону и не придерёшься! Голова у меня всегда хорошо работала, я и сейчас любого вокруг пальца обведу. Со мной не забалуешь!-хвастливо взвизгнула Люська.

 -Знаю, знаю.-грустно подтвердила Ляля и пошла вызывать такси. С трудом оторвав от себя злобно охмелевшую Люську, вышла из квартиры. Дома долго не могла уснуть, тревожили и будоражили воспоминания.

 Деньги, действительно, Люська основательно зажала на полные четыре года, а отдала их уже тогда, когда они превратились в никому не нужные бумажки, и в любой семье хранились чуть ли не мешками.

 Отдала перед самым введением кроны, когда их  ни истратить, ни  обменять было нельзя. Но вот как раз за это Ляля на неё зла не держала, а вот за то, что единственную любовь всей Лялиной жизни Люся растоптала, до сих пор простить не могла. Растоптала - не пожалела.

 Был в  Лялькиной жизни человек от рук, глаз и голоса которого останавливалось сердце. С ним могла быть счастлива и была, и к браку всё шло, потому и в круг подруг своих его ввела.

 На день рождения к Люське в «Глорию» с ним приволоклась. Справляли Люськино  тридцатилетие. Лялька была на пять лет моложе и на двадцать лет доверчивей. Ничего не опасалась, счастья своего не прятала, а надо бы!

 Люся глаз на красивого мужика положила сразу, но затаилась, танком не шла. Совместные посиделки, шашлычки, короче окучивала его аккуратно. Как там у них сладилось, Лялька так и не узнала, любви не было – грех один, но всё-таки не устоял перед Люси принц её.

 Слухами земля быстро полнится, и всё про амуры ихние вскорости Лялька узнала. Плакала, прогоняла, но любила так сильно, так безудержно, что простила. И он от счастья этого прощения с ума сходил, и уж точно к женитьбе дело шло.
 
 Только вот сама-то Ляля простила, а тело нет. Перестало отзываться на любимые руки хмельной дрожью, и всё, что замирало внизу Лялькиного живота при одном только взгляде на любимого мужчину, уснуло и ни какими ласками разбудить былую пылкую любовь не удавалось.

 Так и расстались, в полном смысле слова, рыдая в голос. Несостоявшийся жених тихо спивался в Питере, а Лялька ещё долго ходила никому не нужная и замороженная. Думала,  что так и останется одна.

 Но пришёл другой. Посильнее, понапористей и заставил жить и любить дальше. Этот другой Люське оказался не по зубам, и Лялька уже с юмором, присущей только ей наблюдала, как терпят фиаско все Люськины разрезы до пупа, все голые кофточки и головокружительные запахи, в которые  та имела обыкновение заворачиваться. А тогда было так больно, что казалось боль изнутри рвёт тело пополам.
 
Проводив Ляльку, Люся прошлёпала в спальню, волоча за собой остаток «Метаксы», привезённой Лялькой. Если учесть, что в запасе была ещё не тронутая « Пшеничная», то вечер удался на славу.
 
 Люся включила свекровкин телевизор, забралась в свекровкину широкую кровать и предалась подсчётам. Что, куда и на что истратить при получении денег за квартиру.

 Квартиру свою она заслужила, вернее сказать даже выслужила. Когда все долги по недостаче были выплачены, серьги выкуплены, угроза уголовного наказания миновала, Люся встрепенулась и опять ожила.

 На работу её взял действующий любовник. Подальше от материальных ценностей, но стаж шёл. Нужно было отработать без сучка и задоринки хотя бы год, а там видно будет.

 Михаил  опять мотался по командировкам, свекровь старела и злобилась, но внешне всё было спокойно. Люсина жизнь мало изменилась, правда, в средствах она была крайне стеснена.

 Да ещё ужасная теснота: они втроём с уже почти взрослым сыном в маленькой комнате, а генеральша в двух огромных комнатах с балконом, с абиссинскими коврами и умопомрачительной горкой с хрусталём. А что творилось в её шкатулке с драгоценностями,  Люся даже предположить не могла.

 Рано утром в субботу Люся наладилась на базар за мясом на шашлык. Собиралась компания, на новом молодом любовнике лежала забота об алкоголе, а уж шашлык полностью лежал на Люсиных плечах.

 В коридоре Люся контрольно прокрутилась перед раритетным зеркалом, осталась довольна и уже взялась за ручку входной двери. Вдруг из комнаты вывалилась свекровь с лицом цвета земли. И не то прохрипела, не то прошептала:
 
 - Люся! Вызовите, будьте добры, скорую, мне плохо, очень плохо!
 
 Люся круто развернулась на каблучках в сторону ненавистной старухи и мягко сказала:

 - Вот телефон, мамаша, потрудитесь сами о себе позаботиться!

 И собралась было уходить, но что-то в безнадёжности генеральши заставило её остановиться. Остановиться и повнимательнее взглянуть в ненавистное лицо.
 
 Лица практически не было, были только огромные глаза, постепенно заполнявшиеся ужасом, каким-то животным страхом. Эти глаза смотрели на Люсю и молили о пощаде.

 Если бы не эти глаза, может быть Люська ещё и подняла бы трубку, и звякнула бы в скорую. Но эти глаза прожигали её насквозь и подняли со дна души всю муть, всю ненависть и грязь.

 Она стояла и смотрела на свою свекровь с петушиными ногами со вздувшимися страшными венами, с беззащитной морщинистой шеей и только отвращение, ненависть и желание больше никогда не видеть эту старую жабу рождались в ней.

 Они стояли, сцепившись взглядами, как два дуэлянта. То, сближаясь, то отдаляясь, отталкиваясь друг от друга этими самыми взглядами.

 Генеральшин, замешанный на безысходной тоске и страхе и Люськин, чуть-чуть насмешливый спокойный, убийственный в своей снисходительности, светлый  взор.

 Генеральша чуть пошатнулась и начала медленно оседать на пол. Люся стояла, как вкопанная. Старуха медленно оседала, как квашня в бочке. Потом вдруг выгнулась вся и упала на бок. Люся стояла и не сводила глаз со своего поверженного врага.

 Постепенно в ушах зазвенела тишина. На цыпочках Люся подошла к свекрови, пощупала пульс. Задержала в руке её ещё тёплую сухую ручонку и поняла, что это конец.

 Она, не спеша, отправилась в коридор, набрала номер скорой и взволнованным контральто произнесла:

 - Приезжайте скорее, сердечный приступ!- и аккуратно положила трубку на рычаг.

 Потом прошла в  святая святых, спальню генеральши, отогнула край атласного одеяла цвета маренго и извлекла из-под подушки изящную шкатулку. Шкатулка была заперта.

 Люся заметалась, подскочила к трупу, рванула кнопки на груди ночной рубашки, сверкнул золотом крестик. А рядом с ним ключик. Как его добыть? Снять? Немыслимо! Тащить труп к шкатулке? Невозможно! Что делать? Люся опять заметалась. Приедут с минуты на минуту.

 Дура, дубина стоеросовая! Надо было сначала шкатулку открыть, а потом скорую вызывать. Ей -то уже всё равно!  К архангелам своим отлетела! Мысли работали лихорадочно, схватила шкатулку, поднесла к трупу, устроила её на груди несчастной, вставила ключик, провернула и открыла.
 
 Опытным взглядом оценщика взглянула на содержимое, забрала пару перстней, колечко с аквамарином и брошь в виде лукошка с изумрудным виноградом и рубиновыми ягодами. Всё! Остальное на место! Родственники тоже не дураки.

 Шкатулку обратно под подушку, ключ на старухе. Всё в порядке.

 Скорая  констатировала смерть, генеральшу оставила до приезда труповозки. Люся ещё раз нырнула по проложенному маршруту. Забрала ещё цепочку со старинным нательным крестиком и серьги с бирюзой. Опять шкатулку под подушку Труповозка не едет и не едет!

 Люське опять стало казаться, что в шкатулке осталось непозволительно много, метнулась было опять к подушкам, но пронзительно взвизгнул звонок в прихожей. Приехали забирать труп.

3-я глава.

 Ночевать Люська в квартире одна побоялась. Алексей на тот момент был в армии. Ушла к Милке, соседке по двору, красавице и умнице, уже много лет мучающейся с мужем-алкашом-официантом.

 Синеглазая Милка с толстенной тёмно-русой косой, с высокими бровями была безусловной красавицей. Красива она была какой-то холодновато-безупречной красотой. Тоненькая её точеная фигурка завораживала, будоражила мужское воображение, а синие холодные глаза сохраняли дистанцию между любованием и грехом.

 Милка шмыгнула носом и спросила:
 
-Ну что опять у тебя стряслось , что ты вся такая разобранная?

 - Таська  померла, представляешь, прямо на моих глазах, я у тебя переночую, завтра должен Мишка приехать, пусть он сам, всё сам… 

 -Ты что, мать, сдурела? Сам! Ты же родне позвонить должна, бумаги там всякие, ну я не знаю,  ты хоть Глебу  то позвонила?   

-Да никому я не звонила.- взвизгнула Люська- Пусть Миша, я не могу! У тебя выпить есть? Может у Витьки, кстати, он дома? 

- Когда, ну когда этот урод может быть дома, пока зенки не зальёт? И откуда в нашем доме выпить, эта же падла пьёт всё, что горит! Я уже лет пять в доме не держу ничего крепче валерьянки.- Милка опять шмыгнула носом.

 - Ну за что мне такое чмо? Халдей поганый, он смену закончил вчера в час ночи, не звонил, не приходил. Наверное, опять с какой-нибудь официанткой или певичкой, вроде твоей Ляльки, в койку закатился!
 
 -Теперь придёт только перед сменой- отмокать. Всю жизнь изуродовал, семь лет имеет меня во все пихательные и дыхательные! Сын растёт, а всё равно водка и любая самая завалящая шлюха дороже семьи. Не могу больше, не могу-у-у!- Милка судорожно вздохнула и продолжала:

 -А что ж ты ко мне закатилась, как жареным запахло? Шла бы к Ляльке своей юродивой, там тебе и выпить и утешить, она же у вас блаженненькая!

  - Да что ты взъелась на неё, Милка?- Люся сделала круглые глаза-  У неё же с Витькой ничего не было, они же просто друзья. У Ляльки такие  мэны, что Витьку там ловить нечего со всем его джентельменским  набором.

 Всё это Милка знала, но именно за то, что «не было» и ненавидела Ляльку до потери сознания. Этим «не было» Лялька ставила клеймо не только на неотразимости её непутёвого Виктора, но и подводила  под сомнение и её,  Милкину женскую притягательность.

 Историю о том, как отбрила  Лялька её неотразимого мужа она, благодаря общим знакомым, знала досконально, но вот то, что Виктор из неудавшегося любовника безропотно перелицевался  в закадычного друга Ляльки было ударом в поддых. 

 Да что друга? Он готов был лететь по её призыву хоть на край света, по первому же звонку, когда говорил о ней, сладкая слюна заполняла его рот.

 А дала бы тогда ему Лялька, всё бы уже давно перегорело и прошло, а вот этим своим отказом, она как будто навеки приковала к себе её ненавистного, любимого мужа. Пьяницу и бабника с побитой оспой обаятельной и хитрой физиономией.

 Когда судьба сводила их с Лялькой в общей компании, Милка просто заболевала от ненависти, глядя на то, как мужики тают в её присутствии, а та без надобности брызгает  направо и налево своими серо-зелёными глазищами.

 Хохочет, выпиливая сразу все свои перламутровые зубы, раздаёт авансы и уводит за собой из под носа признанных красавиц любого мужика.

 Он вроде ей и не очень-то и нужен, но всё равно: придёт, внесёт смуту, удостоверится лишний раз в своей неотразимости и успокоится. Этакий «контрольный выстрел в ухо»!

 Милка  долго ломала голову над тем, что так опьяняет мужчин в Лялькиной  "барбистой" внешности, но ответ  получить долго не могла. Пока до неё не дошло, что за этой легкодоступной внешностью кроется такая страстная и железная натура, что просто диву даёшься: откуда столько ума  и души в этой кукольной головке?

 Мужчины, видимо, тоже про Ляльку ничего толком не понимали.  Она казалась лёгкой добычей, а когда они неожиданно натыкались на её сильный характер и природную порядочность, то теряли лицо, стушёвывались, но от Ляльки уже отказаться не могли и оставались при ней на тех ролях, какие она им предназначила.

 Люська стояла на пороге и смотрела на Милку с такой вселенской тоской, что та сжалившись, дала ей пятёрку на бутылку хорошего вина . Сказала: 

 -Ладно, у меня заночуешь, Глебу я позвоню, завтра к тебе утром вместе пойдём, а пока, разговор есть.

 Люся обернулась в мгновение ока. Правда, пришла не с дорогим вином, а с дешёвой водкой и пивом. Равнодушная к алкоголю Милка не очень расстроилась и не удивилась такому Люськиному выбору- это уж точно.

 Что-что, а предпочтения и практичность настоящего алкоголика были ей знакомы не понаслышке. Её муж-официант высшей категории, имел обширные познания в выборе алкоголя, но познания не мешали ему всегда предпочитать количество качеству и делать выбор в пользу количества.

 Расположились в кухне за столиком, Милка  лениво потягивала пиво и следила за Люськой. Надо было донести до неё суть разговора, пока башка у той ещё варила. Люська частила. А потому, Милка сразу взяла быка за рога:

 -Ты у Ленки Фишман, соседки своей давно была?

 - Давно, а что?- прикинулась ветошью Люська. Её остренький носик сразу же прочувствовал важность момента, и ушки приняли охотничью стойку.

 - Короче, на уши я их поставить решила, там у мамашки денег немеряно, золото килограммами, брюлики, валюта. Мне надо, чтобы ты на правах приятельницы эту курицу в кино или в театр вытащила, мне больше двух часов не надо.

 -Сделать это надо на той неделе. Пока её предки на юге. Как хочешь, а из дома её вымани на верные два часа. Брать буду с учётом на одну дорожную сумку, значит надо порыться и подумать.

 -Хотелось бы, конечно, жидяр  этих обуть в чистую, но никого больше в долю брать не хочу. Тебе отваливаю из всего десять процентов с правом выбора, но только ни одна живая душа не должна ничего знать - рот на замок. Согласна?
 
- Согласна.- мотнула головой захмелевшая Люся: всё казалось делом лёгким и простым.
 
 Выпила в этот вечер Люся категорически много. Когда ввалился Виктор,  её уже мотыляло на стуле из стороны в сторону. Но Виктор  блеснул золотом наклейки на драгоценной бутылке, и пир продолжился, правда уже без непьющей Милки. Та брезгливо посмотрела на своего мужа и на предполагаемую подельницу и ушла спать.

 Морфей,  как это часто случалось в последнее время, настиг Люсю за столом. Малая  естественная нужда разбудила её под утро, и в сознании сразу вспыхнули, как строчки на мониторе, события прошедшего дня.

 Смерть свекрови, ныряние в её шкатулку, преступный сговор с Милкой, предстоящие разборки с роднёй, похороны, Мишина реакция на смерть матери,
Глеб, знающий драгоценности матери, как свои пять пальцев.

 Ужас сковал Люську таким невыносимо плотным кольцом, что хотелось завыть во весь голос.

- Милочка! Христа ради, у тебя что-нибудь есть от головы?- взмолилась Люся.

 - От головы возьми за плитой, только барыгу моего не буди, мне во вторую смену, малого не с кем оставить. А этот если с утра примет, то его никакая сила дома не удержит.

  Люська и не собиралась ни с кем делиться-хватило бы самой. Наскоро похмелившись, глянула в зеркало и призадумалась. В таком виде просто невозможно было и помышлять о защите своего честного имени от обвинений, которые её ждали на семейном печальном совете.

 Кое-как подмалевав лицо Милкиной первоклассной косметикой, изобразив в изогнутой брови оскорблённое изумление, допив остатки лекарства, Люся грустной трусцой поплелась следом за Милкой к своему подъезду.

 Вскарабкались на третий этаж, пихнули ключ- не идёт. Значит, приехал Миша. Сердце колотилось где-то между рёбрами и постепенно поднималось к горлу, не давая дышать и думать, взять себя в руки не удавалось никак. 

Дверь открыл Глеб, его заплаканное лицо плыло и двоилось в Люськином сознании, прошли в кухню, там Михаил  курил у подоконника, глядя в окно пустым отрешённым взглядом.

 На Гуленьку свою он даже не прореагировал, беседу повёл Глеб, но получилась не беседа, а жестокий монолог, скорее смахивающий на приговор.

 Он описал Люсины метания со шкатулкой с такой точностью, как будто присутствовал при этом, справедливо заметив, что доказать он ничего не может, вернее, не будет доказывать ( а надо бы) !

 Просто ни о каком последующем дележе наследства матери речи быть не может, а картины и всё ценное он заберёт после сороковин. Сейчас же всё будет закрыто на ключ,  и любая попытка проникновения в комнаты матери будет расцениваться им, как   ещё одно совершённое злодеяние.

 А чтобы сильного искусу не было, то он, несмотря на то, что брату вполне доверяет, пока будет каждый день осуществлять с ним же (братом) инвентаризацию наличествующих ценностей.

 Дальше шли скучные подробности организации похорон, потом мелькнуло горлышко беленькой, Глеб налил всем присутствующим, помянули генеральшу и он ушёл.

 Ушла и Милка. На кухне остались лишь Михаил и его Гуленька. Разговор не шёл, молча пили, набирались алкоголем. Изредка перебрасываясь незначительными фразами, и ни один из них   ещё не предполагал, что такая система общения станет теперь для них не только привычной, но единственно возможной.

 Во вторник хоронили генеральшу. Вот и Ленку Фишман не пришлось заманивать ни в какие театры-перетеатры, что, конечно, было бы весьма подозрительно, учитывая образ жизни Люськи, который не составлял особой тайны для соседей.

 В конечном итоге, и последняя прохлада в отношениях между Ленкой и Люсей произошла из-за полярно различных взглядов на жизнь.

 Пока отпевали и закапывали генеральшу, Милка  спокойно проводила тотальную проверку имущества соседей-дантистов, умно и со вкусом набивая свою дорожную сумку только самыми дорогими украшениями, золотом на зубные протезы, валютой, отрезами немыслимой красоты шелков, пушниной, в самом прямом смысле этого слова.

 Сумка не вместила в себя и пятой части того, что можно было взять. Проработав,  не прерываясь, часа два, Милка с сожалением вздохнула, поправила на хрупком плечике увесистую сумку и растворилась в тёмной прохладе родного двора.

 Ленка, не оставшаяся на поминки, открыла ключом свой осквернённый дом, тихо ахнула, приветствуемая открытыми дверцами шкафов и выдвинутыми ящиками комодов, моментально осела и тихонько заплакала.

К тому времени, когда Люся с Мишей  вернулись со скорбных посиделок, в доме уже было полно милиции. Менты  ходили по квартирам и опрашивали соседей. У Люси они долго не задержались, понимая, что людям не до них, да и причастны к делу они не могли быть по определению.

 Совсем по- другому думала Елена. Она сердцем чуяла, что без её непутёвой соседки здесь дело не обошлось, но подозрения к делу не пришьёшь и интуицию в свидетели не возьмёшь.

 Ночью три женщины в практически одном дворе не спали. Лена обдумывала, какое содержание придать телеграмме, срочно отзывающей родителей из долгожданного отпуска.

 Люся набиралась водкой и в тысячный раз прокручивала в голове перестановку мебели в своей квартире, полноправной хозяйкой которой, наконец, стала.
 
А Милка распихивала по самодельным тайникам награбленное добро и на калькуляторе пыталась хотя бы приблизительно подсчитать свой табош. При всех скидках сумма получалась вдвое больше, чем то, на что она рассчитывала, решаясь пуститься в это опасное мероприятие.

 Наутро Ленка отправилась отбивать родителям тревожную телеграмму, Милка отправилась на работу в школу, где «сеяла разумное доброе, вечное», преподавая английский язык, а Люся спустилась в магазин, чтобы похмелить себя и Мишу, общение с которым давалось ей всё трудней и трудней.
 
 К вечеру проявилась Милка, якобы ещё раз выразить соболезнование, посидели, поболтали, у двери Милка шепнула:

 - Приходи сегодня. Забирай свою долю, мне прятать негде.

 Люська бежала к  Милке с трепетом в груди, больше всего боялась, что Милка наколет, даст какую-то безделицу,а ей будет рассказывать какие-нибудь « мансы» про то, что там, в квартире ничего стоящего не был.

 Люська уже знала, как прихватит её, она же прекрасно знала, что творится в этой сокровищнице Али-Бабы. Но Милка приняла её великодушно, можно сказать, интеллигентно: налила хорошего вина, благо Виктора не было дома, и выложила перед Люськой её долю.

 Шикарный сапфировый гарнитур (серьги, кулон и колечко), браслет-серебро с бирюзой и старинную эмалевую пудреницу, отделанную чернёным серебром и массивный перстень с голубым аквамарином.

 Все эти вещи были уникальны и, скорее всего в единственном экземпляре. В довесок ещё поставила перед Люсей большую хрустальную вазу, такую лёгкую и изящную, что сердце Люси на мгновенье замерло.

 Со  всеми этими сокровищами, так легко ей доставшимися, Люся змеёй проползла на кухню, запихнула всё в духовку до лучших времён, пока не спадёт волна.

Конечно, Милка права, все эти чудесные вещи придётся продать, носить их в своём районе не безопасно. Подождать пока уляжется шумиха и продать за хорошие деньги.

 На душе потеплело, одно только червячком точило душу и мозг: сколько же оставила себе Милка, если так по царски одарила её, Люську ?

 « Ну сука, ну вчитэлька! Кому детей своих доверяем, блин?»- бормотала себе под нос Люська, расстилая на ночь постель.

 Арестовали Милку в канун сороковин генеральши. Люся лепила на кухне бутерброды для предстоящей поездки на кладбище, когда ворвалась разгорячённая Нинка Меерзон и с порога брякнула:

 - Милку повязали, ты представляешь, она брюлики  ворованые пыталась толкнуть через комиссионку! Ну и дура! Педагог грёбаный! Тоже мне принцесса на горошине: этому дам, этому не дам! Ах, мой Витя, ах порядочность, ах чистоплотность в отношениях! Довыпендривалась, что в домушницы пришлось пойти. Вот тебе и Витя! Вот тебе и порядочность!
 
 Люська стояла посреди кухни с обвисшими руками и понимала, что никто ей сейчас не поможет, надо срочно самой избавляться от улик.

 На Нинку рассчитывать не приходится, та сейчас вся под впечатлением Милкиного злодейства и, конечно, будет разыгрывать оскорблённую добродетель, хотя бы потому, что сама ни на какой поступок не способна. Ни на хороший, ни на плохой.

 Живёт со своим поэтом, воображает себя его сладкой музой, глаза от мира зажмурены напрочь. Даже не заметила, как  из музы плавно переместилась в разряд обслуги для своего талантливого, но очень козлоподобного мужа.

 Вдохновение он уже давно находил на стороне, как ни странно, но претендентки легко находились, и он, окрылённый очередной влюблённостью, слагал вирши. Они лились из него сплошным потоком. Он прыгал по квартире, тряс своей козлиной башкой и только что, не блеял, захлёбываясь восторгом от собственной гениальности.

 Стихи, справедливости ради, надо заметить, действительно, были хорошие. Была в них какая-то светлая печаль, безысходность и вековая мука несбывшейся мечты.

 Они трогали своёй особой музыкальностью и  тоской. Разница между внешним видом поэта и его творениями была разительна. Как разница между Эсмеральдой и Квазимодо.

 Стихи-_Эсмеральда, поэт, естественно, Квазимодо. Он бегал взад-вперёд по их малогабаритной квартирке, снося на своём бегу стулья, сыпал пеплом и перхотью по коврам и декламировал свои стихи. Пробовал их на вкус и на звук, мучительно докапываясь до самой точной интонации и до самой изысканной рифмы.

 В такие моменты, Нинка замирала и самоотверженно строгала на кухне салаты, жарила мясо, пекла пироги. После создания очередного шедевра в пиите просыпался волчий аппетит.

 Потом всё утихало. Наступала рабочая стадия огранки созданных шедевров. Всё замирало до очередной неудавшейся любви, когда в миллионный раз непонятый Меерзон выбрасывал в жизнь адекватное состоянию мятущейся души, творение.

 Но его печатали, он становился популярным, амбиции возрастали, сам он обрастал нужными людьми, как дуб мхом, а Нинка тихо жила при нём, довольствуясь лишь разовыми радостями, которые прибивала  к её берегу насмешница-судьба.

 Наскоро выпроводив изумлённую Нинку, Люся стала лихорадочно соображать: куда девать то немногое, что у неё припрятано (в свёртке с   цацками дантистов лежали и плоды её мародёрского налёта на мёртвую свекровь).

 И неизвестно чьего  разоблачения она боялась больше, государственной Фемиды или семейного осуждения? Ну не в помойку же это всё на самом деле!

 Рука сама по себе набрала номер телефона «блаженной» Ляльки. «Только Лялька не предаст и не сопрёт».- думала Люся,  запихивая в сумку свой криминальный свёрток.

4-я глава.

 Лялька открыла дверь в весёлом кружевном фартучке, в таком же сидел на кухне её сынишка. Они лепили пельмени, рядом колготилась Лялькина колоритная бабушка. Бабушка жарила яичницу с чем-то странным, но приятно пахнущим.

 – Люся,  вы будете кушать яичницу с мацой? Я вас уверяю, это- таки вкусно, пальчики оближете!

  Люся растерялась:

 -Лялька- тихо шепнула она- бабка, чо совсем плохая, яичница с мочёй?

 - Ну и тёмная, ты Люська, не с мочёй, а  с мацой. Маца - это еврейский пресный хлеб, его обычно в пасху едят. Что же тебя твои ушлые евреи не просветили? Или они, кроме Мамоны никого не признают? 

 - Какого Мамоны, я не знаю никакого Мамоны?- испуганно  моргнула на Ляльку Люся.

 - Ладно. Проехали.

 -Ляль! У тебя выпить нету?

 -Это не ко мне, это к бабуле, она у нас по этой части. 

 -В смысле? - изумилась Люся.

 - Да не в том, конечно, она у нас в семье алкоголем заведует.

  - Так ты спроси!- 

 - Бабуля! Там у нас в заначке есть что-нибудь для поднятия тонуса?- блеснула зубами Лялька.

 - Щас!- коротко ответила колоритная бабушка и вышла из кухни в комнату.

 Погрохотала там, покряхтела и вернулась, держа, как заправский халдей, три крохотные рюмочки в опрокинутой ладошке и початую бутылку коньяку « Десна».

 - Это Лялечке подружка из Киева с оказией передала. Ой, Лялечку все так любят, все так любят…-  начала было бабуля.

 Ляля деликатно кашлянула в кулачок и дифирамбы в её адрес угасли.  Люся таких крохотных игрушечных рюмочек сроду не видела, потому не мудрено, что она их проигнорировала  и уверенным заправским жестом плеснула коньяк прямо в чашку, опрокинула, закусив украинский коньяк еврейской мацой.

 Бабушкины глаза увеличились в размере втрое, стали даже как будто моложе.

Выпив, Люся сразу приступила к делу, с которым, собственно, сюда и пожаловала. Позвала Лялечку покурить на лоджию и там вручила ей аккуратный свёрток, вкратце изложила сюжетку про то, что вещи не её, но надо сохранить их  какое-то время. Никому не показывать и ничего про них не рассказывать.

 А через пару недель она, Люся, за ними приедет, всего то и делов!  Лялька согласно кивала головой и думала уже о том, как бы поскорее сбагрить подругу восвояси, пока бабуля окончательно не обнялась с инфарктом от таких лихих замашек Лялиных  знакомцев.

 Люська  грациозно выщелкнула за борт лоджии горящий окурок прямо на зелёный газон, что в их маленьком мирке считалось чуть ли не святотатством и лениво спросила:

 - Пойдём что ли продолжим?
 Ляля посмотрела на неё загнанным зверем:

 -Ты пощади старуху то, дай ей помереть своей смертью, а не от избытка информации под лозунгом: « Есть женщины в русских селеньях».

 -Ну на нет и суда нет!- Люся быстренько собралась и упорхнула.

 По дороге к остановке она прокручивала в голове свой визит к Ляльке и приходила к убеждению, что та всё-таки окончательная дура, просто убогая какая-то.

 В доме всем заправляет бабка, малой вообще у неё на голове сидит! Берёт в дом тёмные вещи, ничего для себя не требуя и не оговаривая, курица какая-то, если бы не голос и глаза, вообще бы пропала.
 
 Лялька, проводив Люську и улучшив минуту, сунула свёрток в газовую плиту, но не в духовку ( ей постоянно пользовались), а в ящик под ней , где хранились разнокалиберные сковородки.

 Затолкала его поглубже, а вперёд, как редут, выставила патруль из бабушкиных сковородок.

 Так что  семейные реликвии генеральши, объединившись с регалиями стоматологов, плавно перекочевали из одной газовой плиты в другую. Поменялся только район нахождения этих газовых плит.
 
 Весь день Лялька размышляла о том, что же в свёртке?  Заглянуть в него не представлялось возможным, пока её семейка находилась дома в полном сборе.

 Надо ждать до утра, когда отправит домочадцев куда-нибудь, придумает куда. Но и к гадалке не ходи, Ляля предполагала, что там какие-нибудь « мутные» брюлики или золото, цену Люськиной подлючести она знала, но ничего не боялась.

 На данный период она была в таком фаворе и имела такого сильного покровителя, что даже имя его лишний раз не произносила всуе.

 Она вздохнула и пошла собираться на вечернюю работу в ресторан. Сегодня её покровитель будет там, придёт специально, чтобы послушать серебряный голосок своей новой пассии, и надо было соответствовать, чтобы, не дай бог, не разочаровать  и как можно дольше держать в плену своего очарования такую редкую  добычу.

 Утром всё семейство встретилось на кладбище. Поправили могилку, выпили по три поминальных стопочки и стали торопливо прощаться, сознавая отчётливо, что семьи больше нет, и отныне братья стали чужими людьми.

 Вот сейчас с этого кладбища они выйдут и пойдут разными дорогами, которые вряд ли когда-нибудь сольются в одну общую линию. На прощанье Глеб подошёл к Михаилу, протянул ключи от покоев генеральши и сказал:

- Берите. Пользуйтесь пока. Всё, что моё я уже забрал, а деревяшки мне ни к чему.

-  Что значит «пока»?- вскинулась добротно заправленная Люська.

 - А то и значит, что пока Юлька, дочь моя, твоя, Мишань, племянница не выйдет замуж и не займёт свои законные метры в бабушкиной квартире.   

-Да что ты, Глеб, да разве я против, да хоть сейчас!- взметнулся Миша. 

- Я знаю, что против не ты, ну бывай, пока. -и пошёл догонять своих.

 Удар был не то, что ниже пояса, удар был почти смертельный в своей неотвратимости и неожиданности. Люся стояла над могилой свекрови бледная, отрешённая и полностью раздавленная. Она ещё не могла осознать всего ужаса случившегося.
 
 В голове только звенели нотки: « Всё зря-ля-ля, всё зря-ля-ля…»- и так до самого дома, где они с Мишей, по заведённому правилу продолжили печальный банкет. Но алкоголь сегодня мало помогал, а в голове всё стучало музыкальным молоточком: « Всё зря-ля-яля, всё зря-ля-ля»…

 В голове бухало: зачем всё это?  Брюлики, которые ни носить, ни продать, квартира, которая раньше была почти полностью во владении свекрови, а теперь вообще грозила обернуться склочной коммуналкой.

 Даже изысканная ваза из Люськиной доли табаша вынуждена была превратиться в кургузую салатницу. Чтобы уничтожить фактор узнавания, пришлось сделать её вдвое короче, убрав в зеркальном цеху мебельной фабрики, стараниями знакомых работяг, половину.

Причём лучшую, воздушно - кружевную, после чего произведение искусства превратилось в обыкновенный ширпотреб, в штамповку, и вместо того, чтоб радовать глаз, выворачивало душу.
 
 Милка получила свои честно заслуженные пять лет общего режима, никого паровозом за собой не потянула, и вся история медленно пошла на убыль.
 
 Правда, Ленкины родители съехали с квартиры, купили себе в другом районе, в каком, не уточнялось, а вернее держалось в тайне. Эту, осквернённую, оставили Ленке, надеясь, что теперь дочь устроит свою личную жизнь.
 
 Люся, на удивление быстро оклемавшаяся от потрясения ( всего-то три дня пьянки и слёз), опять порхала по Таллинну законодательницей мод, будоражила мужские сердца и отравляла завистью женские.

 Её стройную фигурку ласкали заморские тряпки, запястья обвивали умопомрачительные браслеты, а каждый пальчик был вдет в драгоценное колечко.

 Прилепилась как-то незаметно для себя к Меерзонихе, к Нинке то есть. Та вязала Люське какие-то сногсшибательные сарафаны, в которых Люська получалась красиво одетой, но по существу - голой.

 Эти сарафаны и звенящие браслеты на руках были Люськиной визитной карточкой, не хватало только денег, чтобы вести подобающий образ жизни. Надо было обустраивать квартиру.

 Когда ещё Глеб осуществит свою   угрозу? Да и осуществит ли вообще? Люся надеялась на случай, который ей обязательно подкинет судьба. На то, что решение вызреет само по себе.

 А пока вступила в полное владение квартирой. Не хватало только денег, надо было искать хлебную работу, но с её статьёй путь в торговлю был заблокирован напрочь.
 
Меерзониха  работала в отделе кадров какой-то шарашкиной конторы, вся замирая и трепеща, приволокла Люсе чистую трудовую. Добрые и грамотные люди за щедрую мзду эту трудовую заполнили, наставили всяческих хитроумных штампиков.

 И вышла Люся в свою новую трудовую жизнь без малого «Гертрудой» ( герой труда) с солидным и безукоризненным стажем в торговле.

 И эта безукоризненная трудовая привела её на престижное и «золотое «место, в кулинарию от ресторана в самом сердце Старого города.
 
 Ну и как говаривала одна киношная героиня: « И потянулась череда беззаконий…» Добро бы Люся обводила вокруг пальца разваливающееся на глазах социалистическое торговое право, тут бы у неё и сторонники и защитники нашлись.

 Но она упорно тянула одеяло на себя, при полном своём бухгалтерском невежестве, навскидку вычисляла приблизительную халтуру всего своего небольшого коллектива, снимала сливки и на голубом глазу  при инвентаризации заламывала руки. Где халтура?

 А халтура уже давно была в Люсином ненасытном кармане. Дело попахивало крысятничеством. Сплочённый коллектив, конечно, быстро Люсю вычислял и отфутболивал от кассы всё дальше и дальше.
 
 Чем меньше денег было в Люськином кошельке, тем незначительнее становились её любовники. Чем незначительнее становились любовники, тем, естественно, острее становилась потребность Люси в деньгах. Получался какой-то замкнутый круг, водоворот погони за этими самыми ненавистными и такими необходимыми деньгами.   

 В водоворот этот был втянут и Миша, но поскольку воровать и хитрить он не умел, то семейный бюджет пополнял, буквально харкая кровью. Мотался по городам и весям, не щадя живота своего.

 А здоровье подводило: сильно пьющий Михаил, всё чаще замирал, прислушиваясь к, бешено ворочающемуся в груди сердцу.
 
 Настал день, когда он не смог выехать в очередную командировку. Еле-еле спустил с супружеского ложа ноги и попросил Гуленьку вызвать скорую. Скорая увезла его в больницу, где поставили неутешительный диагноз.

 Нужна была срочная операция по замене сердечных клапанов. Ничего этого Михаил делать не стал и  выписался, едва оклемавшись, из больницы.  Опять стал мотаться по командировкам и через не большой промежуток времени опять попал в больницу во второй и последний раз.

 Из больницы его не выпустили. Образовалась водянка, он лежал беспомощный и раздутый, как ребёнок-рахит и только ждал свою Гуленьку со спасительной бутылкой водки.

 Приходила Гуленька, то бишь Люся, приносила две бутылки. Одну они выпивали вместе, а вторую Люся оставляла ему для поддержания тонуса до очередного  своего посещения.

 Со временем Люся стала приходить всё реже, принося те же спасительные две бутылки, но выпивала на пару с Мишей  всё больше, оставляя ему всё меньше.

 Миша страдал и тихо угасал. Угасал так же тихо и ненавязчиво, как жил. Агония была не долгой, и в самый разгар весёлого буйного лета душа его отлетела, освободив Люсю от законов нравственности вчистую.
 
 Со смертью Миши, генеральская квартира плавно начала скатываться в статус притона. За квартиру платить не приходило  в голову никому! Ни Люсе, ни вернувшемуся из армии сыну.
 
 Хотя сын и был внешней копией Миши, и задатки порядочности в нём проклёвывались, но некому было их развить и поддержать. И он катился по инерции вниз, вяло пытаясь повлиять на мать, выливая в раковину запасы её алкоголя, выставляя незваных гостей.
 
 Но в этой схватке ему не суждено было победить, и став побеждённым, он постепенно принял правила игры победителя Люси. Тоска свела его с уличным молодняком. Каждый вечер он спешил в их компанию. В компанию, где слушали реп, делили одну девушку на троих и курили травку.

 Там было тепло и уютно, не было пьяных  гостей, пустого холодильника и опухшего маминого лица.

 Всё реже Люся виделась и со своими подругами. Они как-то вовремя растворились, почти самоликвидировались на изломе её последнего витка при падении в бездну пьянства и нищеты.

 Изредка заезжала Лялька. Она была единственной, кто не требовал уплаты старых долгов.  Лялька приезжала, привозила выпить и закусить, смотрела на Люську, как на препарированную лягушку и вспоминала яркую свою бедовую подругу, подругу тогдашнюю. Красивую и, не смотря ни на что, любимую.

 Но ничем помочь ей она уже не могла. Последний раз она выручала Люську, когда та позвонила ей и попросила приехать и сделать в захолустном буфете, где тогда работала Люся, инвентаризацию. В буфете было на три копейки товара, пьяная мрачная Люся и фантастическая недостача.

 Просчитав со скоростью компьютера все документы и остатки, Лялька в очередной раз изумилась:

 - Люся! Ну ты же работаешь в этом буфете одна, у кого же ты воруешь? У себя? Зачем? Какой смысл?

  -Я думала –отработаю. - устало сказала Люся.

 -Как? –не унималась Лялька- Ведь у тебя же взято денег  больше, чем товара в наличии. Значит, ты в течение долгого времени брала у себя самой деньги, обкрадывала себя?
 

 Люся объяснять больше ничего не захотела. Да и как объяснить, что она не могла не взять из кассы деньги, если они вот тут лежали, перед её носом, никем временно не контролируемые, кроме неё самой.

 И она брала столько, сколько ей было нужно в мифической надежде, что вот ухватит  какой-нибудь удачный гешефт,и хватит и в кассу положить, и самой подогреться.

 Но никакого  гешефта не было. Дел с Люсей уже никто не хотел иметь, в  таком весёлом и жестоком торгашеском мире Люся стала персоной « нон грата». Тогда Ляля заплатила за Люську  условно: в счёт денег от ближайшей продажи Люськиной квартиры.

 Квартиру продавать надо было  срочно! Люська была в долгах, как в шелках, работа похерена, любовники разбежались, сынок всё чаще зависал в придуманном счастливом небытии.

 Кредиторы настигали. И далеко не все были такими деликатными, как Лялька. Все украшения давно были проданы. Многие бездарно утрачены в закладах, за неимением возможности их выкупить.

 Фамильные серьги покойной свекрови были выдернуты из Люськиных красивых ушей очередным разгневанным кредитором, и напоминали об их прошлом существовании только рваные мочки этих красивых ушей.

 Споив окончательно начальницу паспортного стола, Люся выписала из квартиры племянницу покойного мужа, ведь та семья фактически себя не проявляла. На похоронах Михаила  Глеб был, но помнился смутно и неубедительно.

 Юлечка  замуж, по слухам, не собиралась, и угроза разоблачения отступала на время. За это время нужно было продать квартиру, а там: ищи-свищи!
 
 Претендентов на покупку квартиры было множество, но Люся выбрала из всех того, который пришёлся по душе. А по душе Люсе пришёлся заезжий набитый деньгами «азер».

 Он галантно скакал перед Люсей, постоянно прикладывался к ручке и, что самое главное,  без коньяка не приходил. Вечера, а отчасти и ночи Люси ( азер был крепко женат) стали упоительны.

 Документы подготовили молниеносно. Люся получила задаток, пила, как гадюка после пищевого отравления придорожными поганками, а по ночам предавалась сладкому греху с умелым и раскрепощённым своим азером.

 Бесчисленные кредиторы напрасно ждали предполагаемого дня погашения долгов, Люся простила всем кому была должна, двери не открывала ( у азера был свой ключ), к телефону не подходила.
 
 То немногое, что у Люси ещё осталось из пожитков,  было собрано в картонные коробки. Они стояли  по стенкам вперемежку с уже привезённым азером своим добром.

 Азер  присматривал для Люси не дорогую двухкомнатную квартиру  на самом краю забытого богом  Лааснамяэ. Квартира была уже почти на территории города Марду  то есть, очень вдалеке от столичных огней,  к которым так привыкла Люся за долгие годы проживания в Таллинне.
 
 Всё это мало волновало теперь Люсю. У неё были наличные деньги, почти была квартира, и была любовь, в которой она завязла, как муха в варенье.

 Всё окончилось так же стремительно, как и началось. В пьяном и зыбком Люсином сознании материализовался бледный взбешённый Глеб. Он тряс Люсю, как пыльный половик, угрожал, кричал и даже тюкнул башкой о стену.

 Стараниями энергичного деверя, сделка была признана не законной. Лишившаяся последних остатков воли Люся, въехала в  лааснамяевскую загаженную квартиру.

 Азер выплатил Глебу полную стоимость генеральской  квартиры и теперь гонялся за Люсей с требованием вернуть ему задаток. Зная свою недавно  так горячо любимую женщину, как облупленную, он настигал её в самых неожиданных местах и, размахивая ножом, кричал:

 - А, паскуда старая, а   билят пяный,  бесовэсний! Давай назад денги, каторый я тебе давала! А? Зарезаю, совсем зарезаю! Коняк  пила, я тебе шекотал, селовал, собак паршивый, убиваю, сафсэм убиваю! Вэришь? А?

 Короче, покричал он так с  месяц, понял, что может даже четвертовать Люсю, но назад у этой «билят» он не получит ничего, отвалил, радуясь уже тому, что за теперешнюю Люсину квартиру не успел внести задаток.

 Эту полуразрушенную конуру оплатил Глеб. Вдобавок к этому отдал племяннику свою старенькую шестёрку, напоследок сказав ему:

 -Не раздел мать твою подчистую только, жалея тебя. Ты мне не чужой и в делах наших никак не замешан. Машина старая, но на полном ходу, в хорошем состоянии, возьмёшь себя в руки, займёшься извозом- с голоду не помрёшь, крыша над головой есть.  Если сейчас не поднимешься, считай - хана!
 
 Прожила в этом приюте усталого странника Люся недолго. С астрономической скоростью росли долги по квартире, Глебова машина была продана за бесценок, буквально, чтобы было, что есть. 

 Из горячительных напитков на долю Люси теперь выпадала разве что дешёвые лосьоны и зубные эликсиры. В жизни Люси была поставлена крупная жирная точка, так полагала изредка и ненадолго трезвевшая Люся. Но это был ещё не конец.

 В самые тоскливые и голодные времена, когда уже был отключен свет, опломбирован газ, сидя в потёмках, Люся ещё пыталась дозвониться до бывших  друзей. Просто, чтобы элементарно сжалились и привезли пожрать и выпить.

 Крепко сжимая в руках старенький вдребезги разбитый аппарат, дрожащей рукой набирала поочерёдно номер Меерзонихи или Милки. Но никто не отвечал ей, как- будто на другом конце провода видели, что это призрак Люси беспокоит их, вытаскивая насильно из повседневной сытой и благополучной жизни.

 Один лишь раз приехала Лялька, как всегда с полной сумкой еды и с коньяком. Но кофе к коньяку подогреть было не на чём, разлить коньяк было не во что, а с потолка новогодним конфетти сыпались  на Лялькину, волосок к волоску уложенную голову, тараканы-мутанты.

 Не выдержав и четверти часа такой пытки, Лялька уехала, оставив на замызганном подоконнике нарядную пятихатку. Вскоре отключили и телефон, и последняя зыбкая связь с прошлой жизнью и друзьями прошлого оборвалась.

 Люся пропала с горизонта почти на год, а спустя год позвонила по телефону-автомату Ляльке и испросила разрешения прийти поговорить. Пришла почти трезвая, голодная и полностью деморализованная.

 Ляля поняла, что эта женщина давно уже плавает в параллельных, только ей знакомых мирах. Перед ней сидела инопланетянка со знаком минус. Рассказывала какие-то малоубедительные истории о сыне наркомане, разорившем её и доведшем до проживания в бомжатнике на «Линьке» -так называли общежитие для бомжей между собой жители Таллинна.

 Ниже этого общежития опуститься уже было просто невозможно. Ниже могла быть только безымянная братская могила за оградой городского кладбища .

 Люська монотонно жаловалась, попивая выставленную хлебосольной Лялькой водочку и одновременно недобрым взглядом окидывала Лялькину уютную кухню.

 Всё в этой кухне радовало глаз, звало  есть, пить, радоваться вину и хлебу, сюда хотелась возвращаться и возвращаться. А лучше бы и не уходить от этих досочек, солоночек, чашечек, салфеточек.

 И надо всем этим - красивая весёлая Лялька. Лялька накормила свою бедовую подругу молодости, выволокла ворох хорошей одежды. Дала денег, ну а что ещё она могла ей предложить?

 Кусок своей незамутнённой предательством и жадностью души? Половину расцветшей предпоследний  раз красоты? Часть своего везения в семейной жизни?

 Ведь ничем этим поделиться нельзя даже при желании, а хоть бы оно и было, кто решится отдать бывшему другу часть успеха, красоты или богатства? Да- никто! Хоть ты тресни! Никто! И обе это знали.
 
 Уже у дверей, в полуобороте Люська ехидно спросила:

 -  По кабакам больше не лабаешь?-

 - Не-а, а зачем?--хлопнула ресницами Лялька.

 - А как же твой талант?-

 - Люсь, я дом держу, мужа люблю, на это тоже талант нужен!-

 -Да, нужен. - через плечо, как дерьмом в лицо бросила, Люська. Бросила и ушла, понимая, что уходит из Лялькиной жизни  уже навсегда, но сожаления никакого по этому поводу не испытывала.

 Она плыла к остановке баржей, гружённой подарками, и злые слёзы застилали глаза. Все её друзья казались ей никчемными фигурками из папье-маше.

 Кто-то невидимый одел их в дорогие наряды, раскрасил счастливыми красками лица, упаковал в красивые подарочные коробочки и вручил счастливчикам, вроде Лялькиного олуха.

 Рассказать бы ему поподробнее о всех Лялькиных талантах, то-то переполоху было бы в их профессорской семейке.  Пробы негде ставить, а туда же: «Я дом держу!» Сука кабацкая!

 Или Милка эта, ворюга первостатейная, лингвистка-рецедивистка, блин! Отсидела  в лёгкую пол срока, а теперь в «Интуристе» гидом подъедается. Тут тебе и шмотки, и баксы, и мужики, как конфетки, в эти баксы завёрнутые.

 О Меерзонихе и говорить нечего! Мотается за своим стрекозлом по тусовкам и фуршетам в шляпке какой-то не внятной  « А ля  Айседора Дункан». Всего-то раз дозвонилась до неё Люська.

 « Ах, Люся, ты спиваешься, ах, Люся, ты спиваешься!» Хотела тогда Люська просветить её насчёт очередного вдохновения ё мужа, да пожалела.  Слишком хорошо помнила, как та имела тенденцию в падучей заходиться в самое неподходящее время! Зря пожалела, пусть бы её поколотило, как Люську  сейчас колотит. Да ну их всех совсем!

 Сейчас она шла домой, если можно назвать  так их с сыном на двоих берлогу. В универсальной её авоське кроме шмоток, болтались ещё и царские угощения.
 Непочатая бутылка водки, буженинка, красная рыбка, конфеты . Всё, что было на выкаченном Лялькой столе.

 Проще было всё это завернуть в скатерть, на которой они до этого стояли. Ведь никто из семейки уже не прикоснулся бы не только к тому,  чего Люська касалась, но даже к тому, на что она  имела наглость посмотреть.

 Но скатерть, хорошую белоснежную с редкими вишенками по полю скатерть, Лялька всё - таки пожалела и разложила дары по кокетливым пластикатовым коробочкам.

 В углу под матрасиком, прикрытым ветошью, у Люси ещё кое-что горячительное было, значит, сегодня она будет спать спокойно.


 В последнее время ночи пугали до липкой паники. Люся засыпала с вечера на краткие мгновенья, а среди ночи её будил очередной хичкоковский кошмар. И ночь от ночи кошмары становились всё ужаснее, и всё труднее было заставить себя проснуться, чтобы вынырнуть из этого ужаса.

 Люся лежала вся в поту  с бешено колотящимся в диафрагму сердцем и не позволяла себе заснуть, пока серый рассвет не проникал в их убежище, придавая предметам более чёткие очертания и высвечивая опасные углы, где могли затаиться монстры из её снов.

 Сегодня она уснёт спокойно и может даже ей приснится мама и их большой дом. Комната с полукруглой изразцовой печкой и чистыми-чистыми деревянными полами, сирень, которая заглядывала прямо в мамину спальню. И это будет счастьем и отдыхом для её издёрганной и изболевшейся души.

 Люся разделила пополам мясной пирог, в миску сложила рыбу, колбасу, всё пополам, а конфеты все  что были, оставила рядом на подоконнике. Если Алёше удастся сегодня выбраться ненадолго из своего иллюзорного мира, то он придёт сюда, домой и поймёт, что здесь его ждут.

 Решение уехать пришло само собой, без долгих раздумий и метаний. Просто снилась мама, манила уютом, чистой постелью, горячим борщом и пирогами.

 С мамой будет спокойно, Люся положит ей на колени голову, мама будет гладить её по кудлатой непутёвой голове,  а от рук будет струиться запах теста и сирени за окном.

  И руки снимут боль, и муть с души. А что ловить ей в этом подлючем Таллинне? Здесь её только унижали и обворовывали, обворовывали с первого дня все, кому не лень.
 
 Сначала обворовала  свекровь, втиснувшая Люсю в угловую комнату, не давая ей почувствовать себя хоть сколько-нибудь хозяйкой в этой квартире, а напоследок вообще превратившая эту квартиру для Люси в семейную коммуналку.

  За ней Миша,  который не смог её, Люсю, ни защитить, ни обеспечить. Сын,  уплывший в зазеркалье.

 Деверь, который затолкал её в клоповник и, наконец, государство, выволокшее её из этого клоповника в мусорный контейнер жизни, конечной точкой которого могла быть только всеми ветрами продуваемая  городская свалка.

 Все вместе они обворовали Люсю: и город и люди, с которыми её этот горд свёл.
 
 Сборы были не долгими. Те же куколки из папье-маше снарядили Люсю в дорогу.
 
 И осенним утром корабль её жизни уже заходил в родную гавань посёлка Светлое. На вокзале ждала худенькая исплаканная мама. Дочь и внук могли стать новым смыслом её существования. Смыслом, который она потеряла  десять лет назад, похоронив мужа.

 Старший сын был далеко в чужой и непонятной стране, а дочь и внук теперь будут с ней всегда. Она отогреет их, поставит на ноги и научит жить заново. Пенсия есть, сбережения есть, да и закрома полны.

 Первый месяц пролетел, как медовый. А потом всё легло на плечи Марии Владимировны.  Дом, хозяйство, стирка, готовка. Люся к домашним делам не пристрастилась, целыми днями носилась по посёлку, заводила выгодные знакомства и домой вваливалась обычно к ужину или после ужина.

 На разговоры о хозяйстве и о жизни, вообще настроена не была. Внука носило по новым знакомым, по поселковым юбкам и, фактически, Мария Владимировна оставалась одинокой при дочке и при внуке.

 Поскольку нагрузка по дому увеличилась втрое, хозяйство постепенно приходило в упадок, да и закрома пустели.
 
 Не заставил себя ждать и день, вечером которого разгорячённая Люся объявила матери, что дом они в срочном порядке продают, переезжают в квартиру со всеми удобствами, а излишек денег от продажи дома оставят на ближайшую безбедную жизнь. 

 Марья Владимировна заплакала навзрыд, а потом вся ушла в слова :

 - Да ты понимаешь, что ты говоришь? В этом доме вы с Витькой родились, здесь каждый гвоздь отцом вбит, ему цены нет, этому дому! Своё всё профукала-за моё принялась? Жизнь пропила, сына пропила!

 -Он к Самонихе  сорокапятилетней прибился! К ней ещё твой батька непутёвый захаживал. Внук за дедом в очередь встал! Они там по ночам варево какое-то варганят, на весь посёлок вонь!
 
 -А ты ходишь по посёлку подолом трясёшь, вахту у пивного бара круглосуточную держишь! Не хочешь, как нормальные люди жить, проваливай со двора, а внука я вытащу! У него,  не тебе чета, душа есть! И не мечтай, чтобы я тебе на пропой отцовым потом сработанное отдала!

 Люся поняла, что разговора, во всяком случае, сегодня, не получится. Завтра вставать рано, в порядок себя привести. В одиннадцать  утра встреча с возможным покупателем дома. А там, если сладится, мать она уж всяко обломает.

 Домой Люся возвращалась, когда уже смеркалось. Была она уже порядком заправленная всем, что в пивном баре произрастало: от пива до водки.

 Вообще, домой Люся старалась не приходить совсем уж в таком разобранном состоянии.  Предпочитала догоняться дома. В тихую, когда мать засыпала в своей сиротской кроватке.

 Но сегодня день был особый. С покупателем всё сладилось, если она сумеет утрясти все неровности дома, то уже на той неделе получит задаток. Вот тогда она покажет компании сегодняшних молодых алкашей-пересмешников, какова она, Люся!

 Когда она по заведённому ею же самой ритуалу, подошла к тёплой компании угоститься, один из них приобнял её и перебросил другому.  Тот следующему, следующий вернул первому, и так они перебрасывались ею весело и небрежно, пока эта игра им не надоела.

  Потом налили полный стакан в виде компенсации и напрочь о ней забыли.

 Никого из них не заинтересовали Люськины прелести,никто не польстился на почти дармовую её любовь.

 « Вот получу деньги, приведу себя в порядок и такую им кама-сутру преподам, щенкам этим, что долго помнить будут!»- мечтала Люся, бредя наугад  по тропинке, которая сначала стелилась под её пьяными ногами ровной лентой, но  вдруг неожиданно запетляла, стала узкой, цепляла носки туфель и неизвестно, куда вела.

 Люся шла и шла, уже почти не разбирая пути, надеясь больше на  удачу. Вдруг нога дрогнула предательски, куда-то поплыла, и всё тело Люси опрокинулось назад, полетело сначала вбок, потом вниз, и всё погасло,  как будто кто-то выключил рубильник внутри самой Люси. 

 Очнулась она, когда было уже совсем темно, от невыносимого  холода. Всё тело болело, спина и ноги были чужими, она попыталась приподняться, но волна невыносимой боли накрыла её, и всё исчезло.

 Когда Люся открыла глаза во второй раз, то увидела над собой кусочек занимающегося раннего утра, тихонько повернула голову и поняла, что лежит в придорожной канаве.

 Как она туда слетела, почему не удержалась ни за кусты, ни за деревья, об этом думать было некогда, надо было выбираться из этой незахороненной могилы.
 
 Но пошевелиться Люся не могла. Всё существо было пронизано сплошной жестокой болью, кричать не было сил. Да и кому? Кто услышит, кто придёт? Страх лез под кожу, сердце билось в диафрагму, и она, то плакала от бессилия, то куда-то уплывала.
 
 Вынырнула Люся из очередного забытья от каких-то посторонних звуков, повела глазами и увидела на краю канавы пожилую элегантную даму в довоенной кокетливой шляпке с вуалеткой.

  «Таська, генеральша!»- пронеслось в воспалённом мозгу. Рядом с генеральшей стоял красивый синеглазый мальчик в балетных трико и пуантах. Он держал за руку красивую молодую женщину с такими же синими, как у него, глазами и с  русой косой, обёрнутой вокруг изящной головки.

 «Милка! Что она делает здесь, в этом забытом богом лесу?» А лица всё наплывали и наплывали. Вот,  как всегда отчаянно жестикулируя, что-то рассказывает весёлой легкомысленной Ляльке, Нинка Меерзониха.

 Они смеются и предлагают присоединиться к их веселью интеллигентному мужчине в больших, сильных очках. Мишенька, а это был именно он, смущается и отходит к красивой загорелой женщине в голом сарафане.

 От женщины исходит мелодичный звон. Откуда он? Наверное, от множества браслетов на её прекрасных руках. 

 А Лялька берёт гитару и хрустальным голосом напевает: « Всё зря-ля-ля, всё зря- ля-ля!»

 Где-то за соснами мелькнуло мамино, умытое слезами, лицо.

 Она знает всех этих людей, кроме той, стройной и загорелой, с поющими браслетами. Они помогут ей подняться, вытащат из ада боли и страха! Им стоит только протянуть к ней руки, она ухватится за эти надёжные руки и будет спасена!

 Но почему, почему они не тянутся к ней, не хотят её спасти? Это та, в браслетах и с голой спиной не пускает их к ней! Но почему, почему?
 
 Люся потянулась к ним всем своим измученным телом сквозь боль и муку, но яркая вспышка взорвалась под гривой рыжих роскошных волос, полоснула по глазам и по сердцу, всё погасив вокруг.
 
Как будто ничего и не было. А всё что было, было зря. Зря…

23-е марта,2010-й год. Таллинн . Софья Привис.  Тел: 55955559.б.Сыпрусе 163-46;
Mask96@mail.ru