Ноябрьским вечером 1720-го года в таверне «Drei Elritzen», что в центре Гамбурга, за высоким дубовым столом сидели Гендель с Телеманом и ждали Баха. Положив ногу на ногу и откинувшись на спинки стульев, они переговаривались между собой, в то время как проворный слуга расставлял перед ними блюда с индейкой под красным соусом, тушёной капустой и отварной фасолью, приправленной сочным луком, душистой петрушкой и уксусом. Однако надо признать, что их оживлённая беседа никак не сочеталась с нудным затянувшимся дождём, по причине которого старый город за узкими мозаичными окнами казался осунувшимся и постаревшим. На обветшалых стенах домов ещё резче обозначились паукообразные морщины, а купола соборов потеряли свой блеск и гладкость, покрывшись пятнами зеленоватой плесени.
– Я понимаю, дорогой Георг Филипп, что тебе не терпится поделиться со мною рассказами о своих весёлых похождениях, но всё-таки постарайся сегодня как можно меньше говорить о женщинах, – вежливо попросил Гендель Телемана. – Дело в том, что несколько месяцев тому назад почтенный Бах остался вдовцом.
– Ты напрасно напоминаешь мне о том, как следует вести себя в подобных ситуациях, Георг Фридрих! Насколько тебе известно, я сам пережил такое же горе, потеряв первую жену, которую безумно любил! Новость о смерти Марии Барбары застигла меня ещё в Эйзенахе. Бедный Бах! Мне довелось быть лично знакомым с ней и даже удостоиться чести крестить их сына – Карла Филиппа Эммануэля.
– Извини меня, я напомнил об этом только для того, чтобы избежать неудобной ситуации, – признался Гендель и распечатал новую бутылку вина.
Распевающий весёлые куплеты певец время от времени отрывал взгляд от грифа мандолины, чтобы проводить глазами парочки, удалявшиеся в смежные с центральным залом комнаты, чтобы там, при затушенных свечах в высоких канделябрах, отдаться подогретыми вином и вкусной едой ласкам. Когда он прекращал своё пение, оба композитора с облегчением вздыхали, торопясь насладиться минутами тишины, во время которой не звучала раздражающая уши фальшь и нестройность. Друзьям так редко доводилось быть вместе, что даже бездарная игра уличного музыканта не могла повлиять на их прекрасное расположение духа. Телеман, поглаживая себя по толстым ляжкам, обтянутым светлыми панталонами, искоса рассматривал башмаки с позолоченными пряжками на ногах у Генделя, представляя, с каким трудом тому удавалось втиснуть в них свои шишковатые ступни. Гендель же, улыбаясь и раскрасневшись от нескольких лишних стаканчиков вина, рассказывал, как однажды в Венеции, после шумного успеха своей оперы «Агриппина», он сидел в харчевне, и какой-то человек в маске с бубенчиками обмочил ему новые чулки.
– Надо признать, что маске крупно повезло: ей удалось избежать шлепка моей тяжёлой ладони! Удар пришёлся по ягодице его спутника. И самое удивительное, что тому это понравилось, и он подставил мне другую! Ха-ха-ха!
– Я могу представить, к какому типу мужчин относился тот весельчак. Скажи мне, однако, когда ты собираешься покончить со своей холостяцкой жизнью?
– Наверное, никогда, Георг Филипп. Больше всего на свете я опасаюсь, что семейная жизнь будет отвлекать меня от сочинения музыки. И потом, когда пишу, я частенько впадаю в экстатическое состояние и плачу, как ребёнок. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то видел мои слёзы.
– Ну что ж, значит, ты намеренно приговорил себя к одиночеству?
В этот момент друзья заметили крупную фигуру Баха, распахнувшего дверь в таверну и широкими шагами приближающегося к столу.
– О, дорогой Иоганн! – ещё издали закричал Телеман. – Ну, наконец-то ты пришёл! Мы тебя страшно заждались.
– И страшно напились, – весело добавил Гендель. – Где же ты пропадал столько времени? Телеман уже всю индейку съел, толстяк!
– Сам ты толстяк! – парировал Георг Филипп.
От чёрной суконной накидки Баха пахло мокрой овцой, а на буклях парика, свисающих до самых плеч, поблёскивали бисеринки дождя.
– Друзья, простите меня за поздний приход. Сегодня я был на прослушивании в церкви Святого Якоба, где освободилось место органиста.
– Я не сомневаюсь, Иоганн, что ты играл лучше других претендентов! – с уверенностью проговорил Телеман.
– Не знаю, может быть. Тем не менее, мне пришлось отказаться от места ещё до объявления результатов. Как выяснилось, за него надо заплатить много денег, а у меня их попросту нет. Поэтому уже завтра я возвращаюсь в Кётен. А что нового у вас? – спросил Бах, усаживаясь поудобнее на стуле и расстёгивая серебряные пуговицы бордового сюртука.
– Меня недавно назначили директором Королевской академии музыки, – охотно ответил Гендель, – и теперь я окончательно решил остаться в Лондоне. Почти всё время посвящаю опере.
– Вот, что значит побывать в Италии и заразиться музыкальной драмой! Что касается меня, полагаю дальше ораторий и кантат у меня не пойдёт, – добавил Бах. – И всё-таки, как ты себя чувствуешь в Англии?
– Усиленно стараюсь привыкнуть к новому месту, тем не менее, уже есть отдельные приятные моменты: в апреле поставили моего «Радамиста».
– И как приняли оперу саксонца чопорные англичане? – спросил Телеман. – Им, наверное, после смерти Генри Пёрселла было трудно угодить?
– В Лондоне оперу слушают так, будто находятся на церковной мессе. Это тебе не Венеция с Флоренцией, где во время представления зрители ходят взад и вперёд, едят апельсины, чихают, нюхая табак, открывают бутылки и играют в карты. Я уже не говорю о том, как в ложах занимаются любовью. Помню, как во время одного из речитативов Нерона в «Агриппине» над красным бархатом перил вдруг взметнулась женская нога в спущенном чулке, и туфелька улетела в партер!
Таверна постепенно заполнялась шумной и пёстрой толпой, которой было совсем невдомёк, что рядом с ними, среди расставленных вдоль стен винных бочек, сидели три гиганта музыки. Оглушённые доносившимся со всех углов шумом, им приходилось кричать и перегибаться через стол, чтобы расслышать друг друга. При этом пышные парики на их головах съезжали набок, обнажая раскрасневшиеся от огня камина уши. В конце концов, утомившись от стука посуды, двиганья стульев и мелькания длинных юбок с кружевами, три музыканта подумали, а не пора ли сбежать отсюда в какое-нибудь тихое место, где можно было бы спокойно поговорить о музыке?
Покинув тесную таверну, они зашагали по мраморным плитам площади, казавшимся голубыми под светом городских фонарей. Тёмно-серые тучи отражались в мягком колыхании волн, которые то разбегались, то сталкивались, легко ударяя о прибрежный гранит. Словно нарисованные акварелью, на противоположном берегу канала расплывались очертания дворцов и готических соборов, а широкие лестницы пристани зеленели тонким слоем ряски. Они остановились у парапета набережной и на некоторое время замерли, засмотревшись на медленно двигающуюся воду.
– Просто восхитительно, что вам обоим удалось написать «Музыку на воде»! – нарушил молчанье Бах.
– И заметь, Иоганн, это произошло безо всякого согласования между нами, – проговорил довольным тоном Телеман. – Собственно говоря, произошло то же самое, что случилось с твоими и моими «Страстями»!
– Правда, у меня их только четыре, а у тебя – десятки! – пошутил Бах.
– Он из нас самый плодотворный, – засмеялся Гендель.
– Я не считаю это недостатком, – почувствовал себя уязвлённым Телеман. – По крайней мере, в моих произведениях нет того скучнейшего контрапункта, о котором Иоганн не забывает даже в простейшей пьесе для начинающих клавесинистов.
Так они стояли и разговаривали, даже не предполагая о том, какая судьба будет уготовлена их музыке. Дождь мочил их парики, а жёлтые огни фонарей тщетно пытались пролить свет на плесень под арками мостов. И только всесильное, могущественное время отведёт по заслугам каждому из участников этой выдуманной истории: Иоганн Себастьян Бах займёт пьедестал непревзойдённого мастера полифонии и контрапункта, Георга Фридриха Генделя признают величайшим оперным композитором эпохи барокко, а Георга Филиппа Телемана – неутомимым экспериментатором и основателем галантного стиля.