Гитлер. Друзья и близкие (Вениамин Залманович Додин) / Проза.ру

Вениамин Додин
            ГИТЛЕР: ДРУЗЬЯ И БЛИЗКИЕ
         (Монолог Карла Густава-младшего - внука балерины Е.В.Гельцер и
            маршала, президента Финляндии К.Г. Маннергейма.
            Из романа "Повесть о разделенной любви")

1 Альпийские немцы.

«Соприкосновения с пакостной большевистской субстанцией непереносимы вообще, - говорил мне Гитлер. - Тем более, опасны они в момент обостряющей все мыслимые чувства национальной катастрофы. В случае с Россией оно навсегда озлобило большинство офицеров – товарищей его (Маннергейма) по их армии. Состарило их. И лишь только мальчишество его – вечный мальчишка в нём - сохранило его могучую психику. А она, в свою очередь, стала основою необоримой силы, о которую разбились все посягательства его могущественных врагов. Скажу тебе так даже: Из государственных мужей, с которыми знаком, он один в действительности - именно государственный муж! Потому легко и свободно делает свое дело. Живёт свободно. И времени у него хватает на все.
Я пристально приглядываюсь к нему вот уже двадцать лет, — говорил он. — И приглядываюсь-то, - грешно говорить, - с завистью! И все время уверяю себя: Этот могучий и великий человек поздно родился. Ему нужно было жить в эпоху прекрасных дам и рыцарей “без страха и упрека”… В мире великих и могучих героев опер Вагнера».
Вот, Бен, таким виделся мой дед этому удивительному человеку. Не знаю, понимал ли, догадывался ли он, что причины нечеловеческой стойкости и упорства деда кроются именно в видениях картинок времен ваших переворотов. В особенности, переданных ему твоей мамой дичайших сцен подавления большевистским зверьём восстания в Кронштадте 1921 года, свидетелем которых оказалась. Но, полагаю, достаточно своими глазами увиденного им самим, и на собственной шкуре испытанного в конце 1917-го. Когда воочию, убедился, как ведёт себя натравленная на народ комиссарской сволочью, - и на таких как сам он - на русских офицеров, - спущенная с цепи озверевшая чернь. Потому вернувшись к себе в Финляндию, тотчас встал на их пути. Неколебимо встал. Встал на смерть!... И в драматической ситуации этой, в этой смертельной схватке – могло ли, способно ли было состарить такого человека столкновение с взбесившейся от власти комиссарщиной?! Конечно нет! Оно его мобилизовало – сильного человека. Вернуло молодость. Закалило. Вернуло в строй…

...Иногда меня приглашали к нему (к Гитлеру). И Баур прилетал за мною в Мюнхен или в Лозанну, к отцу. Потом (обязательное выражение Баура) «мы совершали посадку» на ВПП у Бергхофа на Оберзальцберге. Эти места Гитлер любил. Там отдыхал… В ледяной звенящей тишине ослепительных скальных ландшафтов, покрытых вечным голубоватым льдом и мазками только что выпавших иссиня белых снегов, он воскресал после понятных в его положении тревог. А я - от щемящего, изнуряющего беспокойства в палате у постели папы. В особенности, после добивавших меня не очень искренних диалогов с милейшими врачами за её стенами. Я оживал там от собственных нескончаемых житейских неурядиц, которые стремительно множились и накапливались. И… вспоминал, вспоминал… И, - раз от раза, будто проснувшись, - прозревал… И вновь и вновь убеждался, что…передо мною и мои тоже любимые Альпы! И их тоже так любил папа!... Можно подумать, что Баур – этот великий немецкий лётчик – летал со мною из-за доброго отношения ко мне своего шефа. Нет конечно… Хотя, возможно, что и так… Но ведь Ганс был дружен с папой многие годы, когда оба работали ещё в «Авиаотряде Альпийских рейсов» швейцарской авиакомпании «Эд Астра»! Тогда отец – молодой врач – участвовал в исследованиях для гражданской авиации. Сопровождал в полётах над горами пассажиров, особенно страдавших от кислородного голодания (первые пассажирские маршруты над Альпами открылись только в 1929 году)…Я был смышленым парнишкой. Рано научился писать и читать – много читал…И, как губка впитывал рассказы отца о его приключениях в полётах… О встречах. Которые на альпийских авиатрассах – самих по себе поразительных, неповторимых и в самом деле незабываемых – собирали и навсегда притягивали интереснейших людей мира. Всенепременно, личностей неординарных. Лидерских. Пассионарных. Самозабвенно, стремящихся – первыми обязательно - воспользоваться возникшим новым чудом. Здесь - возможностью теперь уже свободного полёта над по прежнему недоступными, неповторимо дикими, потому загадочными, Альпами… Виденье-то их сверху, с горных троп, – ведь это далеко ещё не покорение!... Но всё равно, всё равно… Даже для тех немногих, кто тогда способен был на риск - по Шишкову – «полёта комара над горящей тайгою», - то было нечто невероятное! Подумать лишь: бездушные сверкающие ледяные исполины Альп. Дух захватывающая бездна. И всё – внутри невидимого, будто, - но так же, как глухая стена испепеляющего верхового огня над полыхающими лесами, - враждебного воздушного океана, не опереться на который как на твердь спасительную. Но воображение потрясающего, но сердце останавливающая пучина… Невероятными инверсиями вскипающая и вечно бушующая облачно-туманная пустота…
Тогда понятия не имели о «слепом» полёте, по приборам (коих ещё никто не изобрёл!). И для них, для «комаров», полёт подвигом был!... Первые пассажиры, рискнувшие на перелёты над Альпами, - они только в 1929 году появились!… А ведь летали они не «просто» над Альпами. Летали над самой Юрой, над самими Фихтельскими горами, над Тюрингским лесом летали… …Допустим, трассой Мюнхен-Тренто-Милан – рядом с легендарной «Вершиной ведьм» Цугшпице… Боже! Что за ужасающей чудовищности картины перед ними разверзались!.. Эти самоотверженные люди не просто рисковые, - «за просто так» такие не рискуют! Ведь люди они ещё и… пожилые (состоятельные потому, состоявшиеся большие бизнесмены! Личности заметные!). Безусловно авантюристы! Не из тех кто вскрывают компьютерные коды банков и банковские сейфы, или подписи с зелёными купюрами подделывают (такие тоже летали), но открывают Америки. Полюса. Каких-то немыслимых змей в джунглях Конго. Или доисторических чудищ в Лохнесском озере-фиорде. Нейтрино какие-то…А, если ещё первые пассажиры «Эд Астры» или «Люфтханзы», - свободно пролетая над знакомыми перевалами, долинами и хребтами Альп, - вспоминают о счастливых днях и ночах молодости в этих горах? О… мучительных многодневных подъёмах, с риском для жизни лазаньях-карабканьях по отвесным скалам над мрачными пропастями ущелий, о спусках с телами погибших товарищей?…
…В тридцатые годы Баур познакомил папу с Тосканини, замечательным итальянским дирижером. Маэстро летел через Мюнхен (из Милана(?). В вагнеровский Байройт летел, ставить «Тангейзера» и «Тристана» - и их, и мои тоже любимые оперы! Познакомил с исследователем Северного полюса Фритьофом Нансеном. Тот летел с ними из Цюриха. И подарил папе (и Бауру, конечно) - с посвящением - свою книгу «Сибирь – земля будущего»…Да с кем только Баур не познакомил папу! И как иначе-то, если вместе они излетали все Альпы, когда служили в «Люфтханза». В которой сам Ганс трудился с самого основания…А отец моложе его на пять лет всего…

2. Наследство Вагнера.

Кстати, о вагнеровском Байройте…Вообще, о Вагнере. О Вагнерах, точнее: Баур осенью 1942 года, - на «Октоберфесте» в Байройте, - познакомил меня с Вольфгангом, внуком великого композитора. Ему было тогда 22. Я - семью годами моложе. Понравились друг другу. Подружили, конечно. Мюнхенец, я гордился, что мой город – резиденция знаменитого «Октоберфеста». Мировой центр оперного искусства. Собирающий в нашей Баварской национальной опере – Bayerische Staatsopera - многоязычных ценителей со всей планеты. Но главный праздник, на который мы прилетели, - ежегодный Мюнхенский оперный фестиваль, который тогда отмечал своё 67-илетие.
(Карл Густав-младший свёл уже 85-илетнего Вольфганга с чуть более молодым автором этих строк в 2005-м году, на 130-илетии Мейстрима…).
Оперный фестиваль - это нескончаемый праздник и вечный триумф божественной музыки: в Байройте исполняются оперы только самого отца-основателя – Рихарда Вагнера. «Байройтер Фестшпиле» - единственный в мире музыкальный форум, где власть, словно в тридевятом царстве, передаётся по наследству. По смерти основателя династии на байройтский трон взошла его вдова Козима Вагнер. Потом место её занял сын Зигфрид. За тем сноха Винфрид. Наконец, оба внука. И вот – Вольфганг. Он руководит основанной Великим Дедом Оперной Империей (все бы империи были такими!) уже более полувека, сорокалетие безраздельно царствуя в ней суверенно… Тогда, в 1942-м, в последний раз слушал я в своём старом Мюнхене «Тристана и Изольду», «Тангейзера», «Валькирию», даже всю тетралогию «Кольцо нибелунга»…И в который раз мой Рихард Вагнер потряс меня… Понимаешь, Бен, есть много чего, за что можно уважать и даже любить немцев. Как много чего, конечно, - тем более после минувшей войны, - за что можно не уважать или не любить, ненавидеть даже. Но Фабричная Марка немецкого народа, Германии… это не чудо-игрушки Нюрнберга, не поразительные книги грейфсвальдского издания , не крупповская сталь даже – перечислять можно вечно - и даже не Реймский собор или Альбрехт Дюрер. Это - оперы Рихарда Вагнера - Великая музыка великого мастера! «Музыка на все времена!».
Между прочим, слышал (читал) разного пошиба анафемы, - даже площадную брань, - в адрес Вагнера от отдельных, ненавидящих его мизераблей. Они говорят, что якобы, мелодии Вагнера где-то когда-то кто-то «озвучивал в концлагерях». При чём, «над печами!»… Звучит! «Печи» - это тем более серьёзно. Правда, в Нюрнберге подобного чудовищного свидетельства не прозвучало. Обвинители пока не «путали» сожжения в крематориях мёртвых, с сожжением живых. В их домах, например. Как то было в 1919-1920-х годах во время украинского холокоста. Когда комиссаро-большевики сжигали – живыми – немецких колонистов-меннонитов…Однако же, со временем, апологеты-наследники украинских комиссаров начали настойчиво уверять и относительно «сожжения в печах». В крематориях, конечно. Конечно, не уточняя, что сжигались мёртвые. Отсюда получалось… Получалось отсюда понятно что.… Что ж, после ужасов постигшего их европейского холокоста право на всё что угодно у них не отнять. Как не отнять убеждения, что именно музыка Вагнера создала феномен германского фюрера. Убеждены же израильские каббалисты в его божественном происхождении и миссии. Кому что нравится. Хотя любимой оперой Гитлера была как раз «Риенцы» (никоим образом не связанная с «древнегерманской мифологией» - опять же, якобы, предтечею и источником совремённого нацизма). Это блистательное произведение о средневековом трибуне. О защитнике итальянского народа, восставшем против аристократов. И с собственными расовыми воззрениями композитора ничего общего оно не имеет. Так же как и раздражающее невротиков «тяжелое сопровождение Полёта Валькирий («Кольца нибелунга») медной группой, – валторнами, трубами, тубами, тарелками, - воспроизводящей катастрофу! И. По нарастающей, несущийся грохот смерча!» из радиопередатчиков! ...Закручено Лихо…Но…Казалось бы, не нравится – не слушайте! Ещё Станислав Лем согласился с особо чувствительными, что «радио - величайшее из всех беспокоящих человека изобретение его гения». Однако, «один поворот рукоятки - и… оно молчит!». Интересанты не поняли, не угомонились: «Да, но музыка «Симфонической картина из той же оперы Рихарда Вагнера стала маршем Люфтваффе!». Один – ноль в пользу Вагнера: это говорит о высочайшем вкусе заказчиков марша. Ни о чём больше. Немного позднее: - «для иллюстрации интенсивности воздушных атак на вьетнамские коммунистические форпосты, - и голливудские (ясно, не немецкие нацистские!) авторы хроникальных фильмов США использовали тот же фрагмент «полёта»! И это тоже в серьёз выдаётся и навязывается как «яркое проявление ксенофобии композитора». Жившего и работавшего, - вспомним, - веком прежде. Навязывается как «первоисточник гитлеровского и, - конечно же теперь, - заокеанского антисемитизма века ХХ-го». Браво, предвестнику свального жидофобства! Не потому ли, - в качестве протеста против такого виденья роли Вагнера, - по воле короля Генриха Баварского (якобы, вечно гасившего пламенные взрывы патриотических па композитора) первым дирижером опер «Риенци» и «Парсифаль» стал именно любимец его, придворный капельмейстер Баварской королевской капеллы еврей Герман Леви. В свою очередь, тоже близкий друг и обожатель Вагнера. Его соратник по искусству. Ученик даже... Несший гроб его. Но… с возмущением, на отрез отказавшийся исполнить личную просьбу Рихарда – креститься…
Гамлетовский вопрос: «слушать или не слушать Вагнера?» - каждый для себя решит сам. Помня, что немец Рихард Вагнер, - и он же Гениальный автор «Тристана и Изольды», или «Лоэнгрин», или «Золота Рейна», или многих других великих опер - этой музыки на все времена, – не мог за десятилетия предвидеть ни Освенцим, ни даже самого Гитлера. Потому «виновен» уж никак не больше чем еврей Исаак Дунаевский, написавший музыку шлягера «Широка страна моя родная, где так вольно дышит человек!», гимн своего современника – сталинского ГУЛАГа. Культурным шефом которого с 1934 года состоял (Постановление НКВД СССР от 19.09.1934 № К.00341. В.Д).

3. Воздух Альп.

…Для меня важным было, что бы в пьянящем воздухе альпийского эльдорадо хозяин Бергхофа сбрасывал с себя груз забот. Отдыхал. Высыпался. Успокаивался. И становился собеседником вновь на редкость жизнерадостным. Разговорчивым. Со мною общительным.
Мне – совершенно одинокому тогда – было это особенно важным. И я тоже успокаивался. Обретал жизнерадостность. И, становясь на лыжи, сразу начинал…летать! Да и как было не чувствовать себя не летящим, над раскрывавшейся с открытой горной террасы, а потом с глиссады стремительного крутого спуска? Над поднимающимися из пропастей, сперва прозрачно сизыми, потом чуть розовеющими, наконец, бело кипенными туманами? И я летал… Благо дружба с Гансом Бауром – как и на крыльях его «Кондора» - вносила меня, - лыжника, - в мир его бескрайнего неба и бездонных его альпийских ландшафтов. Над которыми, перелетал он, - ещё рейсами Люфтханзы, за долго до «рабочих» полётов в Альпийскую резиденцию его шефа, - без малого сотни раз! Летал сам. И хотел, чтобы летали с ним и все близкие. И радовались полётам так, как радуется сам он. А теперь и я.
Конечно, мне хотелось, чтобы так же чувствовал себя здесь и приблизивший меня человек. Иной в «весовых» и возрастных категориях, в несопоставимых категориях ответственности и занятости – он позволял себе двадцати минутные прогулки в сопровождении собеседников. Я – трёх четырёх часовые лыжные. Как правило, с Бауром. Использовавшим каждую свободную минуту пребывания в Альпах между рейсами, чтобы со мною, - или ещё с кем ни будь, кто свободен в эти часы, - уйти на лыжню. На ней он чувствовал себя как в воздухе!... Как твоя мама, - маленькой «ставшая на лыжи, прежде чем на ноги» (Об этом в Миккели дед рассказывал ему). И ещё с одним расчудесным мужиком – Фрицем Торнов. Собачником. Дрессировщиком. Он там, и в Берлине, и в Растенбурге «воспитывал» пёсиков фюрера. Как он это делал, не знаю – не показывал. С овчарками Шефа он никогда на людях не являлся. Даже не позволял приближаться к площадкам, где разговаривал с ними. Именно, именно разговаривал. Даже беседовал, иначе не скажешь… Об этом как ни будь потом… На людях он с ними никогда не показывался – они знали, и вне службы видеть должны были, только своего настоящего Хозяина. А Фрица сопровождала собственная компания - пара огромных белоснежных пушистых, - вроде полярных мишек, - лапландских ездовых лаек «Били» и «Бом». Только-только изросших из щенячьего возраста. То был щедрый подарок моего северянина Эдуарда Дитля. Собачек - как котята ласковых (если сытых). И ещё коричневая красавица-доберманша Милли-Herzklopfen, нервная и презлющая старуха. Тоже подарок. Чтобы пристроить несчастную псину к доброму человеку. Подарок, теперь уже Фогеляйна. Германа. Родственника Гитлера. Герман выпросил собаку у своего младшего брата Вальдемара, командира полка кавалерийской дивизии СС. В миру - опытного ветеринарного врача. Вылечившего и выходившего Милли. Душу увечную - с переломанными передними лапами, порванной грудью и - враз, - при бомбёжке, - потерявшую и хозяев и их общий дом… Во фрицевой разношерстной семейке она играла сложную организующую роль то ли доброй мамы, то ли сурового, постоянно недовольного чем-то и потому вечно порыкивающего на всех (в том числе и на Фрица) старого капрала. И вот в такой вот, - вправду разношерстной, - компании я тоже с превеликим удовольствием коротал время коротеньких прилётов на Бергхоф. Общаясь накоротке с её душой-капитаном. Жизнерадостным, открытым, контактным - иначе, как бы он со своими подопечными договаривался? У нас на двоих с ним, - со всею этой симпатичнейшей оравой, - было две большие комнаты, спальня с эркером на Альпы, и туалет. И великолепные настоящие эскимосские нарты на камузах – тоже дитлевы. В часы, когда Фриц бывал свободным от обязанностей по псарне, мы собирались на ковре (к постелям и диванам его воспитанные воспитанники не подходили). И, - в обнимку с ними, - слушали бесконечные байки его о действительно удивительных приключениях героев из происшедшего от разного рода волков славного семейства псовых.
Так вот, с ними со всеми, лыжные марафоны наши были вовсе феерическими. Заложив в парные постромки «медвежий» Били-бомский потяг, мы или бегали до изнеможения, держась за дугу нарт, по насту заснеженного ледника (Милли мы в такие стайерские путешествия не брали – её, ещё не совсем здоровую, оставляли поправляться). Свалившись в распашку, без ног, выпрастывали Били и Бома из постромков. Отдыхали тоже до изнеможения. Потом затейник-Фриц отыскивал глазами места на склонах, к которым бергхофские завсегдатаи боялись прикасаться из за боязни снежных срывов и даже лавин; а лавины, они ведь сходят только в определённое время года и при критической влажности…Взбирались, - ухватившись за били-бомские хвосты, - чёрт знает на какие верхотуры над трассами. Затаивались там. И услыша, что внизу кто-то, - подходя, шуршит лыжами, - срывались! И все по отдельности, или скопом, - кубарем – как с неба, - вываливаясь на лыжни и на лыжников... Смеху было! Моря удовольствий! И никакой, ни чьей, обиды…Настоящая жизнь!... Кабы не время, - в которое шалости эти невинные случались… А было оно, точно, Время «пира во время чумы»... А за счастье, даже невинное и минутное надо платить… Не знаю, что с Фрицем произошло потом… С моим Дитлем в 1944 году здесь, в Альпах, случилось несчастье. А 29 марта года следующего, - когда чума была на самом пике, - за час до памятной церемонии свадьбы Евы, Жених её приказал казнить Германа Фегеляйна…
Десять лет спустя, вернувшись из русского плена, Ганс Баур рассказал, как всё произошло. В день свадьбы Жених вызвал Германа к себе – по делу. Вызвал высшего генерала СС, - в такое время, да ещё и в день своей и Евы свадьбы, - связного между ним, рейхканцлером и рейхсфюрером!... Фегеляйна нигде не находили. Вспомнили: он может быть в частном особняке на Курфюрстендамм. Связались (телефон работал как часы и когда русские танки занял центр: ни Ленина ни «Уроков октября» Троцкого, - простофили, - так и не прочли!). Генерал Раттенхубер, группенфюрер СС, передал ему: его немедленно хочет видеть фюрер. И множество людей, - черти его бодай, - уже несколько часов разыскивает его по всему городу. Тот ответил, что пьян. Не может предстать в таком виде перед фюрером. Раттенхубер не отстал, и повторил: тот должен подчиниться приказу, и за ним выслана группа. Выехавшие на армейской машине эсэсовцы сообразили, по ходу парохода, что особняк-то, он находится на територии, третьи сутки занятой русскими! Тем не менее, приказ! К Фогеляйну они, сквозь наступавших, пробились боем, потеряв одного человека раненым. Застали Германа, вправду, упившимся. При чём, он был уже переодет в гражданское платье. Следовать за ними он отказался: «Не может показаться фюреру в таком виде! Хотел сперва, протрезветь»…А фюрер и свадьба ждали…Группа, - опять с боем, - проложила себе дорогу в рейхсканцелярию. И потеряла раненым ещё одного офицера. После новых разговоров по телефону, к особняку, - сквозь русских, - направили другую машину. В это группе по дороге ранили третьего…И отказчик вновь отказался ехать с ними, дав слово чести, что обязательно прибудет сам, протрезвев. Около полуночи он заглянул к Бауру. Баур спросил: «Почему он в течение полусуток не появлялся? – Растолковал ему, что поведение его вызвало подозрение товарищей: вокруг бой, а он не в форме!» всё ещё хмельной Фогеляйн ответил: «Если тебе больше нечего мне сказать, давай выйдем и можешь застрелить меня». Ну совершенно российско-гусарская сценка!
Гитлеру сообщили о появлении кума. Но он не захотел его видеть. Здесь же, в нашей (теперь уже только Баура) комнате, приказал немедленно возбудить дело о дезертирстве. Пригласил лиц, уполномоченных расследовать поведение его родственника. Приказал генералу Монку, начальнику своей охраны, лишить Фогеляйна всех званий и постов… Ева прибежала к Бауру в слезах – пожаловалась: Гитлер не проявил к её зятю никакого снисхождения. Но ещё сказала: «Я его понимаю – на войне как на войне. В такой ситуации он не пощадит даже родного брата»… Монк, не медля, приказ выполнил. После чего отправил заключённого в тюрьму гестапо, которая рядом, в часовне против отеля «Кайзерхоф». К пяти часам утра дело Фогеляйна было рассмотрено. Вердикт суда – дезертирство – отправлен фюреру. И тот приказал виновного расстрелять…
…Чтобы непременно схватить, привезти и кончить преступника - что сделали? Сквозь огненную лаву берлинских городских фронтов страшного конца апреля 1945 года прогнали, - туда и обратно – и не раз – три группы лучших, а тогда вовсе бесценных, солдат и офицеров гибнувшей армии СС. При этом, трижды теряя их ранеными… Дело сделано: дезертир Фогеляйн точно в 5-зо расстрелян; точно в 6-оо свален в окопчик сада Имперской канцелярии и завален землёй пополам с осколками снарядов; точно в 17-оо - церемония свадьбы расстрелявшего шурина невесты; вскоре смерть расстрелявшего и его супруги…
Палата взбесившихся смертников Сумасшедшего дома. По немецки - Pereat mundus et fiat iustitia! (Лат.).

…Быть может не прав я, но Карл, - рассказывая в мельчайших подробностях о капитане Торнов и обо всём, что с ним и с собачками его связано было, - как бы сам для себя раскрывал главную тайну своей - по первости - не заладившейся жизни. А вся «тайна», - это истинное и единственное счастье к 1945 году его 18-и летней жизни во втором - по старшинству открытия - сумасшедшем доме, именуемом Германией, - это Фриц со своими истинными четвероногими друзьями и байками. Лыжня Бергхофа. Бег за нартами. И…кубарем - вслед за снегом…
И было то очень сродни собственным чувствам моим, которые сам, - вечность назад, - испытывал безразмерными полярными ночами в Ишимбинском своём зимовье на Тунгусках…
…Вплотную к избе – кромешная глухомань тайги на тысячи вёрст. В мире стужа, градусов, эдак, под 55. Звенящую тишь мягко сверлят сверчки. В натопленном зимовье за 30. Совсем молодой ещё автор, - сидя перед рукописью, за колченогим столом, - глядит на уголья в раскалённой каменке. И, погрузив промёрзшие ноги в «печку» горячей густой шерсти сладко спавшего волка, - мечтает. О чём же? О… где-то, – в десятилетиях уже, - заблудившейся любви? О там же потерявшейся свободе? Ну уж не-ет - до них, - как до Больших Туманностей, - вечность! Мечтает автор, - уже не будущими рассказами своими, а вышедшими из под его пера: - во что бы-то ни стало, донести хотя бы до десятка (о сотнях – страшно подумать!) будущих читателей неповторимое истинное, а не придуманное жалкими сочинителями, Счастье слушать спокойное сопение зверя, ставшего верным товарищем, и босыми пятками ощущать благотворное тепло его тела. Счастье ловить сквозь трещины в оледенелых венцах сруба и щели в оконной коробке пряный смолистый аромат стужи, настоянной на пронзительном запахе красноствольных сосен. Счастье Первозданной чистоты тайги вокруг. Счастье космической Тишины. Счастье вовсе ни какого не одиночества жизни со своим Волчиною…
Годы пройдут - множество лет. И, - с годами ставший родным, - Журнал рассказами автора пытаться будет втолковать суть именно этого незатейливого Счастья своему, вот уже как пару десятилетий, более чем двухмиллионному в месяц читателю. В последний, - тридцать четвёртый раз, – в номере 4 за 1990 год…

4. Гитлер.

В только что отстроенную Альбертом Шпеером рейхсканцелярию, где у моего опекуна были апартаменты, меня тоже приглашали…Правда, там было всё слишком парадно, огромно слишком и…пусто, чтобы чувствовать себя уютно. Свободно, совсем свободно чувствовал я себя с ним, пожалуй, в Растенбурге. В ставке. В Восточной Пруссии (Наверно потому, что там, - оттуда, - началась моя внезапная дорога к деду). О, там атмосфера была, - и порядки были, - вроде скаутского бивака. Лагеря, проще (Не вашего гулаговского… Надо же было так испоганить русский язык, смысл самих слов. Слова «Лагерь»! Слово-то какое доброе и хорошее. Славное даже – если в историю влезть… И так эти понятия испохабить!).
…Да, он приглашал меня и в ставку. В Растенбург. Только здесь времени для меня было у него маловато. И бывал я там, пожалуй, только пролётами-наскоками. Когда генерал Баур, отвозя меня к деду в Миккели, заводил к нему. И когда привозил обратно… Фактически, бывал очень редко и мало.
…Строгий Линге – камердинер его - или вовсе суровый адъютант Отто, встречали меня у прилетевшего самолёта (Вот с кем контакты у меня не ладились, так это с Отто Гюнше, адъютантом! А дружить с великаном-красавцем мне, пацану, так хотелось! Он же, не многим старше меня был. Всего на десять лет!). Извещали Гитлера о моём маршруте. И когда я объявлялся в самом Растенбурге, час-два для меня он находил… А на отдыхе когда, - и в Берлине, или в Австрии, - он уделял мне много времени (Относительно конечно много). И был очень ко мне расположен…Возможно, эта его теплота, его особая доверительность, постоянно ощущаемая мною, были связаны с мистическим восприятием им деда, и известных ему дедушкиных занятий и увлечений. Только никогда Он не позволял себе интересоваться деталями жизни моих стариков. Никогда не расспрашивал о них. Хотя я понял давно, что многое Он знал от самого деда. Они Его волновали. Это даже я тогда понимал: волновали. Думаю теперь, по прошествии стольких лет, не без причин. Ведь и Его собственная жизнь была чем-то похожа на жизнь деда. С той лишь разницей, что предназначавшаяся Ему женщина, - которую Он любил, очень любил и ещё больше уважал (Он вообще уважал женщин!), - она была абсолютно свободна, и с Ним рядом. А не за тридевять земель, как бабушка, схваченная тираном за горло… Я как-то спросил Его — это было в доме на Бергхофе: почему сам Он не женится? У Него такая милая дама…

5. Fraulein Браун.

Более точно сказать о Еве я тогда не решался – стеснялся очень. Стесняюсь и теперь – а ведь вечность прошла с тех пор! Потому, быть может, я не стану рассказывать тебе о времени, проведенном в её присутствие. О долгих беседах с ней – женщиной, в принципе, очень одинокой. Конечно же, о тепле, которое излучала она на имевших счастье бывать рядом с нею. На меня тоже. Последние её дни – они в моих глазах! Об этом не расскажу тем более… О том написаны библиотеки пустых книг. О том повествуют нибелунги дивизий «историков». Вот уже более полувека сытно кормящихся ничем от этих жадных стад не защищённой памятью об этой удивительной и загадочной женщине… Что только ни сочиняли о ней, как только ни клеветали на неё… «Посочувствовать» клеветникам, даже понять их, можно: «Как же так – рядом с одним из величайших и известнейших землян ХХ века жила, оказывается, никому неизвестная Женщина. О которой, даже после того как она стала Его женой и драматически погибла с Ним вместе, так никто ничего не узнал! Кто-то из более или менее порядочных «биографов» попытался создать её… «жизнеописание». Тщетно. У них не доставало для того ни духа, ни таланта. Фактов тем более. И лишь один простой, во истину великий человек, начавший свою феерическую биографию помощником продавца в скобяной лавке, сказал о «Незнакомке» такое, что не сумели другие. Автор евангелия о ней – личный пилот Гитлера Ганс Баур, Его «Домашний человек». Ближе и лучше всех прочих он знал Еву на протяжении многих лет до часа гибели её... Друг моего несчастного отца. И мой друг.
Коротенькое «жизнеописание» Баура: родился 19 июня 1897 года в Ампфинге под Мюльдорфом на Инне. Умер 17.02.1993 в Нойвидесберге под Хершингом на Аммерзее в Баварии. В 1915 ушел добровольцем на войну. С 1916 летчик-истребитель, вице-фельдфебель. Герой войны. Служил в добровольческом корпусе Эппа в 1919-!920. С 1920 работал в «Баварской воздушной почте» и авакомпании Юнкерса. С 1926 в «Люфтханзе». С 1933, со времени избирательной компании Гитлера, его пилот. Потом пилот в его же авиационном отряде. Генерал-лейтенант полиции (туда в 1945 «загнал» его Кальтенбруннер, как непосредственно отвечавшего за жизнь фюрера). Гроссмейстер (шахматы) международного класса. Автор удивительнейших задач в шахматных журналах мира. Друг Хосе Рауля Капабланка. В разгар войны в 1942 году, - с характернейшей, всем разведкам мира известной физиономией, - слетавший попрощаться с прахом покойного кумира… Поступок, достойный явлению в 1924 году в Москве Густава… Оставить Еву и Гитлера, и одному улететь из окруженного Берлина, не пожелал. Служил им до последней минуты. И 1-го мая 1945, после смерти Их, сдался советским войскам… В плену относились к нему – к «матёрому нацисту!» - зверски и хамски. Случилось – оперировали его, - отняли раненую ногу, -…перочинным ножом!... А ведь именно он никогда нацистом не был. Как всякий Великий пилот, был он человеком бесстрашным и умным (помнишь Петрово рассуждение о Шафирове: «на сколько умён, чтобы быть верным»?). Да, как у настоящего сына своего народа, честью его была верность. Вернулся в Германию в 1955.
Там, на Мюнхенском вокзале, после десятилетия небытия, мы вновь обнялись…

Не сразу, поддавшись моей заинтересованной настойчивости, он начал подбирать фрагменты своих воспоминаний. Собрал, наконец. Всё написанное им - правда: слепой полёт над бездной провалов пропастей у стерегущих самолёт ледяных пиков - это постоянная игра со смертью. Альпийский (как и Арктический. В.Д.) пилот - и ложь, понятия не совместимые. По жизни связанный с Евой Браун альпийский пилот Ганс Баур, - человек скромнейший, - посвятил ей в своём старом «лётном» дневнике-блокноте всего пару страничек. Но прочесть эти бесхитростные, - беспредельно далёкие от всяческих сенсаций, - строки нужно: они стоят множества толстых монографий записных учёных-хронологов. По специфике работы, – постоянным полётам с Гитлером или вынужденным ожиданиям их в компании с одинокой женщиной, - он больше кого-либо из окружения рейхсканцлера был всегда и везде рядом с Евою. Влюблённый в красавицу-жену верный муж, отважнейший из мужчин Германии, - положению которого рядом с фюрером мог бы позавидовать каждый немец (и не только), - Баур был на равных с влюблённой и верной подругой Гитлера. Которой, в свою очередь, завидовали все немецкие женщины. Они были друзьями. Уважали и искренне любили друг друга. Взаимное доверие между ними - стержень их взаимоотношений, потому друг с другом они были предельно откровенны… Предельно откровенные друг с другом - сами Гитлер и Ева не допускали спекуляций своими отношениями. Не мог допустить их, - помыслить даже о них, - и Ганс Баур.
«Вся моя жизнь подчинена желанию летать, - пишет он. - В моём понимании счастье обитало где-то между землёй и небом. Шум пропеллера – моя любимая музыка. Она для меня значит больше даже чем звуки мелодий Вагнера! Великие и всемогущие люди своего времени становились моими пассажирами, и обеспечение их безопасности было моей главной заботой. Вместе со мною летали выдающиеся деятели науки и искусства, коронованные особы, крупные политики из многих стран. По настоящему Великие, в том числе. Оценивать их – Бога ради – не моё дело. Но об одной удивительной Женщине, поразившей моё воображение, я рассказать обязан. Тринадцать лет я жил внутри закрытой ауры Гитлера. Значит, рядом с Нею. Она не играла никакой роли в политике, у неё не было амбиций, не считая желания провести всю свою жизнь рядом с Гитлером. Все, кто знал её, восхищались её женственностью. При этом Она не жаждала достижений. Но была преисполнена достоинства. Она была Женщиной, которая хотела сделать своего мужчину счастливым и находила в этом наслаждение. Я ценил её простую манеру поведения, и её эмоциональную натуру…
…Как-то раз в 1933 году, я вместе с женой зашел в Студию Генриха Хоффмана, располагавшуюся на втором этаже дома на улице Амалие. Нужно было забрать свои фотографии. Молодая женщина, которую я никогда не видел, вошла в салон из дверей, ведущих в лабораторию. Даже на расстоянии я смог разглядеть, что она была необыкновенно прекрасна. Поскольку нас разделяло расстояние, я, должно быть, застыл в изумлении, пока она сама не спросила: «Чем я могу вам помочь?». Тогда я представился сам и представил свою жену, а за тем спросил о фотографиях. Она ответила: «О, вы тот самый знаменитый летный капитан Баур. Очень приятно с вами познакомиться. Я много слышала о вас». Моя добрая жена сначала взглянула на симпатичную женщину, а за тем на меня, поскольку я в тот момент с большим усилием пытался оторвать свой взгляд от такой сражающей наповал красоты. Вероятно, молодая женщина почувствовала угрозу во взгляде моей жены, поскольку тут же добавила: «Одну секунду, герр Баур, я сейчас все проверю. Мне кажется, что ваши фотографии уже готовы». Она снова скрылась за дверью, а когда вернулась, протянула мне фотографии со словами: «Вот видите, герр Баур, всё в порядке». Я скользнул взглядом по фотографиям, при этом явственно почувствовал, что жена пристально смотрит на меня. Поэтому я сказал, что всё замечательно, поблагодарил её, и мы с женой ушли. Когда мы покинули студию, жена спросила, давно ли я знаю эту молодую женщину. Я ответил, что, я её раньше никогда не видел. Затем она сказала, что должна признать: ей крайне редко приходилось встречать такую красивую молодую женщину, как эта…
…Когда Гитлер бывал в Мюнхене он (…) останавливался у фрау Винтер. Однажды, прилетев из Берлина, мы поднялись в её покои, чтобы с ним встретиться. Хозяйка предупредила, что Гитлер принимает посетителя. «Но постучите к нему в дверь в любом случае. Вы для него не чужие – он не будет злиться». Я постучал и вошел в дверь, когда услышал: «Входите». Перед Гитлером стояла девушка из Студии Хоффмана. Она покраснела. Гитлер также выглядел смущённым. Он начал представлять меня, но Ева Браун – а это была именно она – остановила его и сказала: «Мы уже встречались. Я однажды видела герра Баура, когда он забирал свои фотографии». Мы поговорили и ушли. В Берлине я встретил Зеппа Дитриха, начальника охраны Гитлера и, - старый сплетник, - рассказал мне о встрече с Евой Браун в Мюнхене. Он только спросил: «Она тебе понравилась?». Я ответил утвердительно: «Да, у нашего папаши совсем не плохой вкус». С этого момента я знал о существовании женщины, вошедшей в жизнь Гитлера, единственной женщины, к которой он был искренне привязан. Общественность осталась в неведении о подробностях взаимоотношений Гитлера и Евы Браун. Ходили только слухи, состоявшие из смеси правды и домыслов.
Однажды в 1935 году моя жена упомянула о том, что в Мюнхене она слышала разговор о некоей женщине по имени Ева Браун, с которой Гитлера связывают какие-то дела. Среди знакомых Гитлера подобные заявления всегда опровергались или же на них отвечали как-то неопределённо. На самом деле я довольно часто видел Еву Браун в последующий период времени. Мне никогда не приходилось летать только с ней одной, но она очень часто сопровождала кого-нибудь из высшего руководства страны во время полётов между Берлином и Мюнхеном – всегда, разумеется, только с разрешения Гитлера. Я любил ее и довольно много с нею беседовал. Ева, - зная о моей дурацкой прямоте, - часто наивно просила меня не сообщать Гитлеру об опасных ситуациях, возникавших во время полётов, чтобы не расстраивать его.

6. Fraulein Шнайдер.

В Оберзальцберге Ева много гуляла с постоянно навещавшей её - школьной ещё - подругой «крошкой» Гертой (Шнайдер – еврейкой. Скромной, незаметной женщиной с удивительно красивыми «семитскими» глазами. Она была на год моложе Евы. Художница – писала великолепные акварели. Вообще, человек талантливый. Прекрасно, - думаю, что именно так, – именно, прекрасно музицировала на фортепьяно. Было бы не так - Гитлер, - известно, грамотнейший меломан и ценитель мастерства, - не стал бы её слушать…По тихому слинял бы… «Еврейку?» - спросил я. – Еврейку. А что, спросил Баур? Слушал же он своих генералов-евреев! И не в концертном зале – в кабинете и в штабах. А в Мильхе, Эрхарде, - генерал-фельдмаршале, - так он вовсе души не чаял (отец с 1926 года работал по его приглашению в «Люфтганзе», когда тот был там техническим директором и членом правления). - «Любовь зла!» - сам говорил. И смеялся. Ты не знаешь разве, что большинство берлинских евреев пережило войну? И только по взятии города русскими оказались в их плену… Перед самым концом Мильх (говорили, из-за судьбы каких-то евреев… не знаю точно… повздорил с фюрером. Лишился почти что всех постов… Не знаю, не помню)… После войны Герта вышла замуж за симпатягу-«текстильщика». Фабриканта. Перебралась к нему в Мюнхен. С женой мы, - года с 1960-го, - гостим у них…
По комнатам и холлам – везде фотографии Евы… Лучше бы убрать их – слёзы из-за них…
Ева на Бергхофе много фотографировала и снимала на камеру. Тоже, много и с наслаждением, снимала бифокаторами-телескопами летящих птиц. Птиц, их снимала сходу – на лыжных спусках… Вместе с Гретль (Маргаритой, младшей сестрой Евы, женой Фегеляйна, тоже когда-то работавшей в фото студии Гофмана) обрабатывала плёнки и пластинки. Но сама печатала удивительнейшие по композиции и качеству снимки. Даже выставки вместе с Гертой устраивали… (При мне уговаривала Баура учить её летать. Слышал, даже, что он начал тренировать её на своём Шторьхе. Но настучали Ему. Он с Бауром поругался… Баур дулся на него. Ева плакала: летать Он ей не разрешил!…). Она должна была развлекать себя сама целыми днями, а в последние годы правления Гитлера целыми неделями. Даже во время визитов в Бергхоф она оставалась на заднем плане. Но если Гитлер обедал только с близким кругом друзей, она всегда садилась по правую его руку. После завершения трапезы он целовал ей пальцы и вёл в соседнюю комнату, чтобы там вдвоём попить кофе и поговорить. Он всегда был к ней исключительно внимателен, как, впрочем, и ко всем женщинам (к Герде особенно), которые не только присутствовали на обеде, но которых встречал. Я разговаривал с Евой и о допустимых пределах её взаимоотношений с Гитлером. Она понимала, что никогда не сможет стать женой человека, которого любит. Она была согласна оставаться его любовницей. Временами Ева впадала в сильную депрессию из-за своего одиночества, из-за того, что она скрыта от глаз общества, но редко позволяла себе это показывать. Временами её навещала любимая ею Лени Рифеншталь. Приятельница - со времён работы Ева у Генриха Гофмана; – в его лаборатории обрабатывались плёнки приключенческих фильмов, в которых Лени играла с средины 20-х годов. Позднее она ставила потрясающие документальные фильмы…Они известны…А начинала - у Мари Вигман - танцовщицей… Красивей Лени женщин не видел… И в старости она была прекрасна!.. Вообще, женщина удивительная! Туда, на Бергхоф, она привозила свой «Голубой свет». Привозила свои «Победу веры», «Триумф воли». И конечно «День свободы – наш вермахт»…Нет! Таких картин больше не будет – снимать не кому… После них одиночество Евы, - со всякими депрессиями и меланхолиями. - как рукой снимало! Ведь уставала она из-за того, что ей самой, в одиночку, приходилось воевать со своим угнетённым настроением. А после Лениных лент, да ещё когда Любимый находился рядом, она всегда бывала лёгкой в общении и счастливой. Учитывая своё положение, она никогда не выступала в роли хозяйки дома при важных встречах. Только во время небольших дружеских застолий могла «снять вуаль». В таких случаях она всегда производила хорошее впечатление своей ненарочитой скромностью. Без всякого сомнения, день свадьбы, - которая оказалась возможной только в самом конце её жизни (стремительно сокращающейся, о чём было ей известно в деталях, и, не смотря на это), - стал для Евы самым счастливым. Общество о ней узнало уже в смерти. Так же как в смерти его самого оценило рыцарский поступок Гитлера. А Еву признало не просто его любовницей. Но законной и верной женой. Что для немецкой женщины награда величайшая. Не стоит преувеличивать роль Евы Браун, как это часто делалось. Она была несчастной женщиной, связавшей свою жизнь с некогда могущественным человеком и погибшей вместе с ним, когда удача от него отвернулась».
   Мальчишкой, постоянно искавшим истину, в канун их свадьбы, - понимая необычность её, - я задумался: кто же из них более достоин этого союза? Предпочтения менялись: то Он казывался злодеем – да, даже так, ведь именно от него зависело их счастье (свадьба). Это он заставлял её страдать, упрятываемую в его резиденциях как в теремах когда-то в России… Когда меня приглашали к ним я был к ней ближе остальных. Женщина жизнерадостная, весёлая, общительная, она постоянно вовлекала меня в свои занятия-игры – одинокая, она сама с собою играла. И уж когда появлялся я, мальчишка, ребёнок по её представлениям, то тотчас превращался в их участника. Ей, «затворнице», было интересно разговаривать со мной: я являлся из совсем незнакомого ей мира. Даже не немецкого. Новости приносил. Кроме того, я много рассказывал ей о больном отце… Да, у него была очень скромная жизнь, на пике которой с ним случилось несчастье. Но человеком-то он был много чего повидавшим. Дружил с людьми не ординарными, даже таинственными, могущественными, для широкой публики недоступными. И хотя бы этим интересным. И бабушка… И дедушка тоже, с которым был знаком и которого уважал её Избранник…
То она казалась недостаточно настойчивой, чтобы побудить (заставить) его сделать этот справедливый шаг (женитьбу). Потом понял – счастливы они были тем, что было с ними. И даже их смерть – счастье…Иначе-то что?... И тут, - в который раз, - возвращался к сказанному Гитлером о…счастье деда и бабушки моих: «Жалкое двоемыслии сплетен – вот ответ развращённой верхушки общества мужеству их трагического счастья и величию разделённой ими любви»…Такое не на бумаге оттискивать типографской краской – высекать такое на библейских гранитных скрижалях!... Предпочтение потому – ему… А ей?

7. Ещё одна женщина

…Думая о ней, вспоминаю другую женщину… Не сравнить их положения в жизни. Обстоятельств самой жизни тем более. Лётный капитан Ганс Баур сказал бы про них: «Их судьбы разного эшелона»! Но вот что сказал о ней в одном из своих интервью супруг её, старик уже, прожив с нею много больше полувека: «Женились мы по любви. Кроме того, я не мог не восхищаться молодой, искренней, без малейшего жеманства, молчаливой, стоически сдержанной, но солнечно жизнерадостной девушкой, безропотно несшей гордое достоинство неподъёмного бремени вечной сибирской ссылки, по пути в которую родилась в телячьем вагоне. После смерти в 1951 году мамы её, - отпрыска древнейших шведских, русских и немецких фамилий, - представительницы самой влиятельной в России ХIХ века полуавгустейшей семьи, она взвалила на себя всю тяжесть не шуточной ответственности за младших своих сестёр и брата-младенца. И поддержание чести десятилетиями уничижаемой властью своих великих предков. Очарование её было и на всегда осталось победительным. И взгляд её рассветных глаз был и остаётся для меня самым ярким маяком в моей очень не простой жизни. Возвратившись (переехав) в столицу, она выхаживала двух моих глубоких и сложных стариков – отца и прабабушку. И она же «закрыла им глаза» - ими любимая, почитаемая ими святою. Никогда она не позволяла себе повысить голоса. Никогда никого ни в чем не обвинила. В России она оставила сына с четырьмя внуками. Старшего – военного. Сегодня она счастлива на Святой земле, где в саркофаге храма Марии Магдалины на Масличной горе Иерусалима покоится прах её канонизированной прародительницы. А в армии приютившего её Израиля, - сдерживающей общемировой террор, - сражаются трое её внуков». Близко и хорошо зная её, позволю себе добавить: личность её, - не смотря на предельную открытость и пристальное внимание современников, - загадочна: причиной тому, наверное, одно из главных достоинств этой умнейшей и красивейшей женщины - редчайшая сдержанность и спокойная естественность. Самое главное её качество - ценимое во все времена и во все времена редчайшее – неприятие пустой светской болтовни…

Возвращаясь к Гансу Бауру, необходимо дать на него «объективку»: не смотря на громкие регалии и близость к Гитлеру, - он не был, не участвовал; и не привлекался за «службу» в СС даже «самой справедливой в мире» сталинской фемидой. Не щадившей взятых в плен рядовых оперирующих армейских хирургов! Уничижали его и хамили, за сам факт близости.

8. Гитлер.

Итак, мною задан был Ему вопрос: «почему Он не женится на Еве? Это же такое счастье – вместе!». Он ответил, как всегда, прямо: «Я не умею, - как твой дедушка, - заниматься сразу двумя важными делами. А семья, в моем понимании, не менее серьезное предприятие, нежели политика! Возможно, даже более серьезное… Чтобы решиться на союз с любимой я должен быть убеждён, что это не помешает второму тогда по значимости предназначению. Попросту, делу, которому я отдаю жизнь, - освобождению Европы от поразившей большевистской скверны…- И, загадочно, - Запомни: счастье может быть только внутри нас »…
Тогда я понятия не имел ни о самой скверне, ни об окончательном от неё освобождении. И уж тем более о технологии, с помощью которой должно было осуществляться или уже происходило освобождение. Рядом со мною, волею Провидения, оказался Человек, поразивший юношеское воображение обыкновенного германского Мальчишки. Я был восхищён победами моего вермахта над вонючими демократиями (вонючими они были тогда и остались такими по сей день!). Завороженный, следил я за стремительными рейдами танковых армий Гудериана по Польше, потом по ненавистной Франции, позднее по России, которая держит в плену бабушку. И бегом «лис Роммеля» по Африке. Но я взрослел быстро: мне приоткрывались – одно за другим - до того мало волновавшие Его дела, представлявшиеся прежде низменными, будничными, не самыми главными. Я уразумел, наконец, что не впечатляющими победами его целеустремлённой открытой политики, не разгромом им парижских сифилитиков, - сладострастно и жестоко унизивших, ограбивших и растоптавших мою родину (преданную всё тою же скверной более 20 лет назад), - влюбил он в себя народ. И, конечно же, - и не только, - не за очищение Германии от душащих её орд банкиров и ростовщиков-кровососов боготворили его немцы-трудяги. Несчастные люди, сломленные безработицей и хорошо организованным левыми специалистами голодом. Народ принял его за активную деятельную немецкую человечность. Представь: тотчас по приходу к власти, - не медля ни дня, - занялся он главными жизненно важными проблемами трудящегося населения. Страна, полтора десятилетия «выживавшая» в лучшем случае супом из кормовой брюквы и терявшая 38 из полу ста младенцев, рождённых калеками-инвалидами, ожила. Уже через год каждый её гражданин – от ребёнка до глубокого старика - имел из общественных столовых по две - в сутки - семисот граммовых миски гороховой похлёбки - да, да, именно сытной похлёбки с маслом и мясом!... И не нужно ухмыляться: именно, похлёбки сытной и вкусной! Я взрос на ней и ею выжил (мясо, и масло для неё, - когда Он стал рейхсканцлером, - эшелонами везли из Прибалтики). И в день - по три двухсот граммовых ломтя отличного пшеничного хлеба (этот - из России, - из самой голодавшей Украины, точнее, - в которой процветал каннибализм. В которой поедали собственных детей. И которая жила призывами проходимцев, - Сталиным ещё не отстрелянных, - «Догнать и перегнать!»). А в это время наши немецкие дети до восьми лет получали по два 250 граммовых стакана молока в день. Которое, - огромными, как наши цеппелины, - цистернами, гнали из Дании и Голландии. И наши совсем недавно голодные дети стали, наконец, засыпать сытыми. А когда через полтора года взрослые получили работу – к станкам, в конторы, в лаборатории и на фольварки, - а ночью в постель, - сытыми приходили и все взрослые. Через два года каждый немецкий производственный рабочий по дотированным путёвкам отдыхал на курортах Европы. Бесплатными европейскими круизами - для лучших работников - путешествовал он по прибрежным странам. За четверть себестоимости приобретал, - по желанию - в рассрочку, - немецкие автомобили. Все немцы! И твои евреи в том числе, - да, и твои евреи, - если были это именно трудящиеся евреи. А еврейская пресса по всему миру (и сталинская в России, тоже пока ещё целиком еврейская - или я что-то путаю, дядечка?), - вопила истошно: «Пушки вместо масла даёт своему народу Гитлер!». И именно тогда вопила, когда сама, - уже более полутора десятилетия не лозунговые, но такие необходимые для выживания изнасилованного народа и масло и хлеб, - продолжала и продолжала гнать к нам «за пушки». Исходившего от массового голода и от ставшего уже непосильным трёх сменного труда на «оборонке». А Гитлер, тем временем, не только запретил для сытых своих рабочих вторые и ночные смены в промышленности. Но, - уже во время войны, и даже после Сталинграда, - не дал особого приоритета военному производству! А женщин – и только добровольцами – допустил к станкам лишь в самом конце трагического для Германии 1944 года! Он знал своих немцев: они справятся и без чрезвычайных мер. Он вправду стал их отцом. Любовью их. Их верой. Их надеждой. И, - запомни, - останется им навсегда в самых сокровенных нишах народной души… А ведь это, Бен, Его канонизация. Бессмертие Его…
Дело твоё, как всё это выслушивать от меня, как воспринимать. Но я правду сказал.
…Тогда – я говорил тебе – мне ещё не известны были невероятные подробности «освобождения от скверны», которое он предрекал. А книгу Его - я толком прочёл её только потом, через много лет, где-то годах в шестидесятых. Но тогда, - в сороковые, - я жил жизнью своей страны – жизнью предвоенной и воюющей Германии. Жизнью родины. И своим непременным долгом считал защиту её от ваших орд, отмобилизовываться начавших ещё в далёком 1934 году. За пятилетие до 19 августа 1939 года, когда Сталин, - решив начать вторую мировую войну, - отдал команду: «В топоры!». Эти топоры, - нацеленные в спину воюющего на Западе моего вермахта, - нависли над нами, готовые 6 июля 1941 года рубануть… Однако, однако… 22 июня, - упредив чуть, - рубанули мы… (Реплика Карла 1977 года подтверждается книгами офицера ГРУ Генштаба СССР Виктора Суворова, - изданными в России и за её пределами, - в которых он сообщает, что «…Тайная мобилизация была столь колоссальна, что скрыть её не удалось. Гитлеру оставался только один шанс – спасти себя превентивным ударом. Гитлер упредил Сталина на две недели». «Ледокол». «День М». 1968-1993».
Естественно, считал я своим долгом и защиту от того же врага своей несчастной Финляндии. Невозможность того и другого единовременно сводила меня с ума. Но психику мою, - не позволяя её безобразничать, - щадили и отец, и дед в особенности. Потому я, - не умничая особенно, - не прежде других немцев понял, что цель войны – ни какая не «победа» над Европой. Над Россией, тем более... Европа – ладно: она вокруг, рядом. Но гигантская Россия не нужна Гитлеру! Разве как объект каких-то ностальгических воспоминаний. Как Украина…Но только года 1918-го. Не 1942-го же! Ведь если всерьёз: только, - хоть как бы, - начинать подбираться к её освоению, необходимы ресурсы всего человечества. И, минимум полвека, на создание мало мальски пригодных дорог в этой бездорожной трясине! Даже над «реалистичными», сугубо региональными, проектами Розенберга по колонизации немецкими поселенцами одних только украинских чернозёмов, спецы по инфраструктуре откровенно, - и вовсе не по дурости, - смеются… Нет, не в победе над Россиею была цель. Россию не победить. Но я честно дрался в Берлине, надеясь до конца участвовать в сдерживании движения на Запад сталинских армий. Саму жизнь свою я тогда ни во что не ценил: жил и жил… Не замахивался на нечто особенное. Главное было – драться за нашу столицу без оглядки на начавшуюся её трагедию. До конца драться, чтобы не было стыдно. Так оно и было. При том, без особого драматизма переживая трагедию неудач вермахта на фронтах. В то же время, очень не просто переживал я множественные самоубийства людей, бывших для меня примером стойкости. И не «просто» осознавал, но своими глазами видел и рёбрами ощущал, как всё идёт к концу. Но Он оставался в Берлине: «Честью Его – значит и моя тоже - была Его и моя верность!»...

9. Баур.

…Последняя встреча в военной жизни с Гансом Бауром… Забежал к нему повидаться поздним вечером 25 апреля, после двух суток боя у «Кайзерхоф». За одно перевязаться у доктора Хазе в лазарете. В бункере. Бои шли уже рядом с рейхсканцелярией. Ганс рассказал: - Когда я принёс сюда Беца (своего тяжело раненого адъютанта) и мне открыли дверь бункера, навстречу вышел Гитлер: - «Баур! Попрощаемся». - Я опешил: - «Вы что, решили прекратить сопротивление?» – «Дело идёт к этому…»
…Я стал убеждать его, что в нашем распоряжении самолёты…Мы можем долететь до Аргентины, Японии или до одного из шейхов, которые, - зная отношение его к еврейскому вопросу, - всегда хорошо к нему относились…Могу доставить его в Сахару, где он бесследно исчезнет… Из за этого «вопроса» Гитлер, конечно, нажил себе немало врагов. Но приобрёл и бесчисленных друзей!.. Он дал понять: «Германию не покинет… Есть возможность отправиться в горы… Но через пару недель там возникнут те же проблемы, что и здесь…»…
Тогда я спросил Баура: - «А Вы?…Сами вы летите, или остаётесь?». Мне было это важно: сам я никуда не собирался – решил быть где-то рядом с Гитлером. И мне радостно, что фюрер Берлин не оставит. Правда, с месяц назад, со мной говорили и Баур и Гиммлер. Смысл: «Не валяйте дурака! Отец и дед ждут. Фюрер – вы спрашивали его(?) – никогда не позволит вам остаться в Берлине: он отвечает за вас перед маршалом и перед собственной совестью! Не создавайте ему новых проблем!»…Сам-то я хорошо понимал, что всем – не до меня. Но у всех лучших из них собственная «честь - их верность»,…хотя бы верность ответственности за меня… перед дедом моим…У рейхсфюрера – у него перед моим отцом, конечно…
…30 апреля 1945 года Гитлера не стало. Узнал об этом рано утром 1 мая: подошел взволнованный ротный: - «Карл! Быстро в бункер к генералу Бауру! Свободен!». Прибежал. У генерала сам группенфюрер Мюллер. Баур непривычно официален. Груб даже. Рычит: «Карл! Ты - в распоряжение группенфюрера СС! С самой этой минуты! И, - парень, - без фокусов что бы – нет времени!». Обнял. Расцеловал. Ещё раз обнял, крепко прижав. «Адреса помнишь? Буду ждать… Сколько?... Ну…Это – сколько получится… И…до свидания, мальчик, дорогой!…»…
…Четырьмя днями прежде такими же словами, - передав привет деду, - простился со мною ещё живой Гитлер… Тогда я не мог знать, что вижу его в последний раз… Я любил его. Ну вот, как может любить совершенно одинокий мальчишка приютившего его взрослого. Вот как ты, - по твоим же рассказам, - любил и до сих пор любишь «незабвенного» своего опекуна «Степаныча»!... В сущности, ведь от дедова юбилея, - с самого семидесятипятилетия - и до конца апреля 1945 года, - был он у меня единственным взрослым. С которым чувствовал я себя, – со времени невысказанного, а может и выдуманного мною, благословления деда, – абсолютно защищённым. Как когда-то взявший нас под опёку и защиту Гиммлер, пусть приятель папы. Но и его, Гитлера, частицей (Я все в те часы чётко осознавал, что в создавшейся ситуации один только он – гарант моей безопасности, спокойствия и благополучия…Мысли тогда, - в капкане или мышеловке бункера, - являлись – понятно - лишь на грани паники…).
…Когда я не был с отцом, с Ним мне было хорошо. По-домашнему уютно. В конце концов, после 2 июня 1944 года я был уже вне дома… Дома, вообще-то, не было у меня.. Не домом же была палата и сам блок в папином швейцарском пансионате (пусть даже в очень уютнейшем)? Своего дома у меня через год не стало вовсе – разбомбили в 1943. Отец тогда же – после увечья, после мюнхенской клиники – оказался в Лозанне… Мама…Мама-мама.…Не было у меня никакой мамы. Я её не знаю – она умерла в моих родах.…Практически, после бомбежек я жил у Хане – охранника Гитлера. Гейнц был нормальным мужиком – весёлым, контактным, опрятным, хозяйственным. Но дома-то и у него тоже не было – сутками находился рядом с подопечным. Семья эвакуирована в Баварские Альпы, где у его отца ферма. И я приходил спать и помыться в пустую холодную квартиру, к старенькой бабушке-экономке фрау Эльвире. За которой, впору самому поухаживать, такая слабенькая. Повидавшись с отцом и получив его согласие – означало это на долго, оставить самого его без моего присутствия – я вернулся в Растенбург и зачислен был в роту Waffen-охраны (В которой служил до последних дней рейха).
…Где-то в середине 1944 года меня пригласил к себе, - в семейный дом, - доктор Морель…Толстый сам, огромный…У него сердечные припадки. Нервные срывы… Поражение главного пациента переносит тяжко – «Олицетворение несчастья!», - говорит Линге. Часто плачет по детски – навзрыд и «в голос» (Гитлер ему очень признателен. Верит. Говорят, есть за что!)… Линге рассказывает: «Наш Теодор постоянно просится к фюреру. Зайдёт, упадёт в кресло, и снова плачет. Гитлер старается его успокоить. Безрезультатно. Однажды просил: - «Да говорите же, профессор, чего Вы, собственно, хотите?». Морель, всё ещё всхлипывая, наконец, произносит:
- Мой фюрер, я просто не могу этого выдержать. Отпустите меня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
Снова рассказывает о сердечных припадках…Линге слушая всё это с отвращением, прикрыл дверь… Вскоре Морель убрался. Разрешение он получил… «Но в его семье было хорошо. Мы и прежде были знакомы: его родственники квартировали рядом с нами на Бабельсдорфаллее. Сам Теодор, как и Гейнц, постоянно находился около Гитлера. Да и сам я сутками - на службе. А когда из Растенбурга перебрались в Берлин, «дома» вовсе не стало – спал в казарме при канцелярии… А тут морелево: «Отпусти-ите!»…И я снова в общаге…
Одна отдушина – Баур. Который – генерал, да такой ещё – «размещался» в клетушке со мной на пару. Когда он спал? Со мною болтал всласть, не засыпая. А за пределами отведенных ему трёх часов на сон, мотался как заведенный: в его подчинении – весь разномастный авиа резерв осаждённого Берлина. С сотней самолётов, которые надо прятать. Или камуфлировать. Даже ремонтировать и латать из-за попаданий падающих осколков своих же зенитных снарядов. А чуть позднее - снарядов русских. С десятком аэродромов и ВПП, перечень которых, - «щагреневой кожею», - ежесуточно сжимается. Но которые, всё равно, надо постоянно очищать, латать тоже, и тоже маскировать…Главное, в его ведении некий персональный эвакуационный план. Не очень понятный, и день ото дня корректирующийся. Если точно, рассыпающийся. По мере исчезновения кандидатов на отлёт. По гибели ли, исчезающих. Или по тяжелым ранениям, в идущих рядом и вокруг боях. Редеющий. Из за быстрой смены конъюнктуры. Значит, смены планов. И потому ещё, что кое-кто, – не выдержав напряжения или зная, что в плен ему никак нельзя, - спешит сам закончить счёты с жизнью…
…Ганс Баур, отдыхая со мною рядом, - чтобы не уснуть, - заставлял меня рассказывать о деде, которым он - как все, кто его знал - восхищался. И о бабушке, которую полюбил заочно. Не сомневаюсь: это были своего рода «фантомные боли» по обитающей где-то под Мюнхеном и теперь оторванной войной семье. По любимым, до постоянного ночного бреда о них, детям. По жене, о которой вспоминает с болезненной тоской, не идущей к железному характеру и стальной воле всё испытавшего пилота-асса. Потому – снова и снова - о моих бабке и деде. Но что могу я, - от них оторванный, - рассказать? Возвращаюсь к беседам о них с…Гитлером.
И вспоминаю, как однажды, - и что, - говорил он о дорогих мне стариках. Было то на Бергхофе, в уютной «деревенской баварской» кухне, - и случилось в диалоге, в котором мой Собеседник сознался мне в «неумении заниматься сразу взаимоисключающими делами»…Не помню, как шла беседа. Но вдруг Он высказал такое… Что никак, ну никак не связывалось с моим представлением об этом человеке, далёком от каких бы то ни было сантиментов, и уж точно каких либо экскурсов в абстрактную лирику.
Перечисляя «особости» драмы моих стариков и реакции на неё в мире, он высказал не раз уже помянутую мною формулу её. Снова, будто латынью оттиснутую. Раз от раза раз усиливаемую, не так тембром голоса, как особенностью расстановки акцентов. Ту же, что я вспоминал прежде, что опять повторяю – не устану повторять: «…Жалкое двоемыслие - вот ответ развращённой верхушки общества мужеству их трагического счастья и величию разделённой ими любви!»…
…Несомненно, она – достойный, подсказанный Ему Свыше, эпиграф некоей, - не написанной ещё за отсутствием у бытописателей таланта, - саги о судьбе бедных-великих стариков – Густава и Катерины.

10. Прощание.

…Теперь, после прощания с Бауром, я тоже ничего, наперёд, не знаю…Что же произошло? Передо мною - сама Гроза врагов Германии группенфюрер СС, генерал-лейтенант полиции Генрих Мюллер. В народе - «Мюллер-гестапо». «Баварец» - меж друзей. (Я – перед ним, конечно!). Позавчера Гейнц Линге, доверительно: «Баварца вызывал Шеф по твою душу. Скорей всего, он остаётся» (Кто-то говорил даже, что и он - кандидат в самоубийцы… Но что-то не так всё. Да и не поверю никогда, что и он… тоже…)… А я, - если и мне официально разрешено быть с теми, кто остаётся здесь. В бункере?...
…А наверху-у!.. Наверху над канцелярией - там Бог, или сам чёрт знает, что творится!... Четвёртые сутки меня придерживают «дома», в бункере. Не выпускают на верх, где сражается мой Waffen батальон… Теперь выпустят…

…Но вечером 29 апреля Гитлер, обняв меня, сказал: «…Мальчик мой! Прощай! Передай добрые пожелания дедушке и…бабушке. Всё… Пора… Баварец проводит тебя…И… исполняй все его приказы…»

…Телефонные кабели повреждены огнём русских. Радиостанцию расстреляли танки. Позиции опять, - и в который раз, - прорваны. На западе Берлина они продвинулись до Цедендорф-Митте и в Берлин-Далем… В мой Далем… Русские танки стоят у Лихтерфельде – в северо-восточной части Берлина, по обе стороны Франкфуртераллее. Они находятся в опасной близости от центра города, подойдя к самой Александер плац… Русские танки! Значит, танки Бабушки Кати и…дедушки тоже!...Дьявольщина!...
Вконец вымотанный, Гюнше зашел к нам с Бауром на кофе. Рассказал: «Прибежал начальник связи обервахмистр Адам (тот самый, что 20 июля 1944 года, в день покушения на фюрера, первым сообщил о Штауфенберге). Передал радёвку для Гитлера, от Геринга с Оберзальцберга… Задержалась! – шла кружными путями через разные авиачасти…(Рация рейхсканцелярии сожжена огнём русских). Отнёс её фюреру…И без того он был вне себя…А тут…(Много-много позже, - от деда уже, - узнал её содержание: «23 апреля1945 года. Мой Фюрер! Ввиду Вашего решения остаться в Берлине, согласны ли Вы с тем, чтобы я немедленно взял на себя в качества Вашего преемника на основе указа от 29 июня 1941 года общее руководство рейхом с полной свободой действий внутри страны и за рубежом. Если я не получу ответа до 22 часов, я буду считать это подтверждением отсутствия у Вас свободы действий. И, - если условия, требуемые в Вашем приказе, имеют место, - буду действовать во имя блага народа и отечества. Вы знаете, что я чувствую по отношению к Вам в эти самые суровые часы моей жизни. Я не могу выразить это словами. Может быть, Бог защитит Вас и, несмотря ни на что, быстро доставит Вас сюда. Преданный Вам Генрих»). Я стал читать радиограмму вслух…Не закончил и первую фразу – Он вскочил, вырвал её…Дрожащими руками надел очки…Лицо от ярости стало багровым…- О, этот Геринг, - простонал, - ответственность как внутри страны, так и во внешних сношениях…Мне - ставить ультиматум!...»
…Арестовать Геринга поручено коменданту Оберзальцберга Франку…
Ещё мы не выпили кофе, Гансу сообщили о приземлении на «Физелер-Шторьхе» (на «Ост-Вестаксе») его друга генерал-полковника авиации Риттера фон Грайма. (Гитлер вызвал его к себе, чтобы назначить вместо Геринга главнокомандующим авиацией). Мы вышли его встретить. Самолёт привела Хана Рейч. Посадка у Бранденбургских ворот прошла под шквальным огнём…Грайм был серьёзно ранен в ногу. Прибежали врачи и санитары. Пришел больной профессор Хазе - начальник медпункта бункера новой канцелярии. Мы проводили их, спустившись в лазарет бомбоубежища. Грайма Хазе прооперировал. Наложил гипсовую повязку… Грейма на носилках внесли в помещение, где его ждал Гитлер. Рядом, придерживая рукой одеяло, шла маленькая женщина - Рейч. Многие годы она была подругой генерала. Поздоровавшись с Ханой, Гитлер остался вдвоём с Граймом… Хана ушла к Геббельсам. Позднее я слышал, как она что-то пела с их детьми…
…Баур, который многие годы был дружен с этой парой – Ханой и Робертом Риттером – рассказывал: - В 1940-1941 гг. Хана Рейч, - бесстрашный военный пилот его правительственного отряда, - в плотнейшем зенитном огне, - летала над Лондоном. В одиночку, - на бомбардировщиках «Хейнкель-III» и «Дорнье-17», - испытывала укреплённое на носовой части самолётов приспособление для разрезания (раскусывания) стальных тросов британских аэростатов заграждения. Испытания прошли не совсем удачно. Тем не менее, за участие в них героическая женщина Хана Рейч была награждена Гитлером Железным крестом 1 класса. Однажды, - на ужине в Обергзальцберге, осенью 1944 года, - Рейч предложила себя чтобы - наведя самолёт - уничтожить Черчилля в одной из его резиденций. Гитлер ответил в свойственной ему манере: «Для этого у нас, немцев, есть камикадзе-мужчины. Пользоваться услугами женщин – это еврейская классика»… И тут о евреях не забыл.

…Не предупредив, Мюллер разбудил меня. Велел одеться. Молча, не позволив беспокоить Баура, вышел со мной. Завёл – в лазарете - в предоперационную…
…Впервые увидал генерала ровно семь лет назад у нас уже, на Рейнбабен-аллее. Заехал с сыном. Моим одногодком. Парень, оказалось, январский. Ну а я – августовский. «Зашли на огонёк, взглянуть, как Вы устроились. С Рейни-Рейнхардом Мюллером я сошелся сразу. Оба – отец и сын – очень понравились: весёлые, живые, оба гнигочеи и меломаны. Полицейский генерал, - так он ещё и замечательный пианист, - вообще, лабух классный. Умеющий организовать компанию и по-рыцарски принять гостей… А его работа в тайной полиции, - распространяться о чём не принято было а надо было молчать, - так то обычная полицейская служба. Которой сыну его и друзьям, - ненавидящим врагов Германии, - должно было гордиться. Папа мой, - юношей ещё, с самих птичек, - дружил с начальником генерала. Потому близок был и к Мюллеру-старшему и к его семье… Где не всё было ладно: младшая сестра Рейнхарда - Элизабет (она родилась 9 сентября 1936 года) - была неизлечимо больна. И моему папе, - врачу, - досталась не лёгкая доля наблюдать медленное её угасание…Конечно, ни в коем случае не состояние дочери, но совершенно иные причины (в которые он никогда не посвящал никого) привели генерала к разводу с женой. Величайший немецкий сыщик, он предусмотрел, просчитал, раскрыл и в средине ХХ века на корню пресёк массированные атаки на свою страну бесчисленных шпионско-диверсионных банд (их называют группами). В большинстве своём - террористов-коминтерновцев. И не только физически уничтожил их электоральную базу в Европе. Но подготовил, испытал и канонизировал долгосрочный, - на десятилетия вперёд, - надёжный механизм борьбы с коварством и преступлениями секретных служб всё ещё не разоружившихся узурпаторов. Второе столетие неустанно проклинают его, - якобы, за жестокость, - разгромленные им враги и их апологеты. Но именно Он, мой Баварец, одарил послевоенную Европу десятилетиями мирного и благополучного развития. До конца своей удивительной, долгой и вовсе уже закрытой жизни оставаясь верным своим друзьям и страшным врагам. По-юношески продолжал ненавидеть он любое проявление большевизма. Подчёркивая всегда масштабы потребности здорового общества в    своей жестокой профессии. И повторял: «Хороший сыщик, - пусть жестокий полицейский, нужен всегда. В нашу же эпоху, прежде всего для очистки от мерзости обнаглевшего коммунизма! Он не нравится многим. Его ненавидят некоторые. Но он нужен: без него рухнут основы жизни».
…
Генерал был уже переодет в форму военно воздушных (?) сил. Зашел проститься «большой» Людвиг – оберштурмбанфюрер доктор Штумпфеггер (за глаза – «Dublschturm»). Старый друг Баварца. Вообще-то, доктор практиковал в санатории СС Хохенлихена. Долгое время был врачом Гиммлера. А уж потом врачом сопровождения у фюрера. И вот здесь… Он асс немедленной помощи - парамедицины! Вошел проститься и профессор Хазе. Они с Генрихом давние друзья. Санитар доктора Штумпфеггера, по его кивку, вытащил из стенного шкафа рюкзаки с приготовленными для нас тряпками и «десантными пайками-Butterdos,ами». Разодетые по сезону, мы сунули в карманы фонарики, а за пояса взведённые пистолеты, определяя тем самым всю серьёзность ближайших минут и часов. Молча обнялись с профессором Хазе. А с доктором Штумпфеггером Генрих ещё и расцеловался… Не догадываясь, что в последний раз (Тяжело раненый ещё в 1919 году на Марне, инвалид, пленённый, 13 ноября 1953 года он умрёт в больнице Бутырок. В.Д.)… «Пошли!» - Баварец торопил… Пошли. Я на ходу, тоже целуя, прижался губами к грязному бетону подземелья. «Без фокусов, парень! Уважаю, но сантименты - они потом!»… Гул наверху ломил голову. Вышли. Завалами, - освещая щебень у ног, - добрались до разрушенного проёма-входа в подсобку метро. Прошли мрачными руинами рухнувшего тоннеля. Потом разрушенным коридором… Оказались во тьме узкой, полу заваленной битым кирпичом, тропы. За ней приоткрылась, тускло светясь, расчищенная короткая полоска асфальта к укрытому брезентом меж сожженных лип самолётику. Под фонариками сверкнул подвешенный к фюзеляжу, - меж стоек шасси, - резервный топливный бак. «Fi 156 Шторьх»? - спросил я вслух… - «Да, да Шторьх-Фюзелер! - коротко и торопливо ответил показавшийся мне совсем старым лётчик, назвав почему-то моего попутчика майором!? (Сам Баварец его не назвал никак). - Быстрее!». Поддержав на выдернутом из тьмы тарном ящике, помог влезть, сперва моему спутнику. За ним забрался в тесноту застеклённой как газетный киоск кабины я. Плотно - друг за другом позади пилотского места - сели…Короткая команда лётчика: «Рюкзаки - на головы!»…Уселся и он… Взревел двигатель. Тотчас - в 11-10 - поднялись…

11. Альпы.

…Летели-плыли в кромешной тьме над, и под вспышками боя вокруг, в плотных россыпях ослепительных разноцветных пунктиров пулевых трасс…(Потом уверил себя, что и в кромешной тишине – не запомнил, не ощутил, звучания гремевшей тьмы!) Неслись, - покачиваясь, будто на тросах, - меж сомнамбулических силуэтов разрушенных зданий-призраков… Казалось, касаясь их… И, тишина, тишина, как в глубоком сне…
…Сон? Страшный сон?... Но ведь вокруг была ещё более страшная явь...
…Летели, сперва на юго-запад. Потом на юг – в направлении Белицы. Потом - на Хемниц. За тем – на Зальцбург… Земли не видно… В 12-15, - в районе Инсбрука, - не заметно сели на маленький лесной аэродром. Тьма. Только пара синих фонарей у полосы. Тишина! Будто вынырнув из бездонного сна, разом услышал шум листвы, гудение ветра… Выбрались. Опершись на фюзеляж, не присев, перекусили: кто-то из темени передал Баварцу пакет бутербродов с белыми баварскими сосисками, будто вспыхнувшими под светом фонаря. «Наши! Настоящие Баварские сосиски! Боже - Баварское пиво!…Откуда они здесь?»... «Вопросы – они потом». «Но, может, мы в последний раз пьём его!» «Помолчи, пророк!»: Сонный генерал рычит, довольный…Поев и напившись, прошли к ожидавшему нас трехместному «Зибелю». Скучавшего в горбатом «фонаре» самолёта пожилого седоволосого пилота Баварец, по-приятельски, окликнул Иоахимом… И этот - знакомый!... (Все – его знакомые!? Тогда я не сообразил ещё, что, не знакомых на нашем пути, быть не могло!). Иоахим – тоже баварец - говорил на распев, и, - будто продолжая прерванный некогда разговор, и словно продавал самолёт (а мы его покупаем), - «Ему нужно меньше горючего, и скорость у него, аж, до трёхсот в час! Потом – он целёхонек. Не целован ещё. А ваш Шторьх-бедняга…Вы его видали?! (Он подсветил фонариком) Как бабушкин дуршлаг! (И я, - снова будто сквозь тот же сон, - увидел во что превратилась подсвеченная снизу плоскость нашего «Storch,a» и его фюзеляж…Не гордый «Аист» то был – были сплошь рваные дыры-пробоины и скрученные задиры-ошмётки то ли алюминиевых, то ли каких-то ещё поверхностей... Как же мы летели на нём и…прилетели?... Но долго «ужасаться» чудесному спасению не получилось: услышал теперь уже не торопящее - успокаивающее даже, почти амикошонское: - Влезайте, влезайте, голуби!». И… - ни въевшихся в кровь полагающихся обязательных обращений военного пилота к генерал-лейтенанту полиции (да ещё такой полиции и такому генералу!). Даже, хотя бы, естественных для пожилого пилота взаимных - корпорантских - знаков уважения к моему старику-сопровождающему. А ему в этом месяце¬ вроде бы… - боже! – вчера, вчера, - 28 апреля, - простучало 45!... Значит, и этот – свой… На ходу – откупорив подсунутые кем-то бутылки с пивом - поздравили именинника с рождением! Расселись просторно. Пристроили рюкзаки. Пристегнулись. Мигом - в 12-30, – разогнавшись меж деревьев, - взлетели. Сперва, прижимаясь к земле и огибая, - будто налетавшие из непроглядной темени, - скальные выступы. И набирая высоту узкой горной щелью - от Бреннера в сторону Штайнаха…
...Минут через 20 мы уже летели вдоль невидимой за облаками гряды альпийских пиков. Помалкивавший до сих пор Иоахим, - словно заправский гид, - сообщил в это время: «Взгляните-ка, голуби: - идём параллельно берегу озера Фирвальдштеттер»… Мой Баварец, - вроде уснувший сразу, - проснулся. Буркнул: «Зачем петли крутишь!…На черта, они?... Побьёмся же!»…Иоахим не ответил… Баварец снова уснул. На мой вопрос пилоту: «Чего это его пассажир спит спокойненько, когда знает, что «эти пики» рядышком совсем?». Пилот ответил: «О! Ваш спутник – парень – он Его величество венный лётчик-асс! Да ещё и авиа механик почти что, от Бога!... Мы с ним, пацанами ещё, в Баварских авиа мастерских Мюнхена начинали. Вместе, - после трёх лет учёбы, пошли в 1917-м, - в армию… Оба зачислены были в «278» авиа полк на Западный фронт, где до упора отвоевали…Разом, - в августе 1918-го, – оба - награждены были Железными крестами аж первой и второй степени!... Да-а!... А после…После удостоились даже Баварского креста с короной и мечами…Такое, парень, дело… С того он и спит спокойно. Как дома у себя… После разошлись, как в море корабли, – я в Люфтганзу подался, ну а он – само собой - в костоломы…»

…Прошли район Инсбрука… Через три, или три с четвертью часа полёта, - чуть-чуть не долетев до Дорнбира у Швейцарской границы, - с ходу, из чернильной альпийской тени, выпали-сели на коротенькую посадочную полосу. «Австрия!» - сообщил пилот.… А сама полоса - она всё ещё где-то у самого поднебесья. Стоим, будто театральными софитами пронзительно освещённые отблеском огромного - в полнеба - ледяного пика. На радостях я не удержался от глупейшего вопроса; он вырвался вместе со счастливым выдохом явно в связи с благополучным прибытием : «Почему же мы - не сразу в Швейцарию?», Отвечено было: «Швейцария, - господин пассажир, – государство весьма серьёзное. И не предусмотренный перелёт через её границу обычно вызывает проблемы. А их, понятное дело, хватает и без того».
…Нас ждали. Закатили самолёт в укрытие. Самих завели в уютный домик. Уже там обняли. Об целовали. Повели помыться. Дали переодеться. Накормили. Всё – молча почти, почти без расспросов. Однако увидел, что у моего Баварца и здесь друзья – везде друзья! Вскоре принесли по комплекту швейцарских документов и карманных «аксессуаров» (на случай любопытства местной полиции). Дали время, чтобы с ними ознакомиться, выкатывая пока из сарайчика под огромными вязами порядком потрёпанный BMW с новенькой коляской. Корпусного Генриха усадили на его заднее сиденье. Меня, тощего, – в коляску по верх наших рюкзаков и ещё пары-тройки - с «фуражом» на дорогу, сменой одежды и спальниками. За руль сел…то ли тоже баварец, то ли уже швейцарец. Во всяком случае кожаные шорты по верх белой рубахи с вышивкой на отложном воротнике и на планке, гетры в весёлую полоску до колен, толстые рабочие башмаки меня успокоили. А мягкий говорок живо напомнил мюнхенскую юность. И… годы у отца в Лозанне… И он тоже, - конечно же, - был Баварцу человеком своим. Всё сходилось…
Покатили.
…Остался позади изматывавший нервы прорыв над Альпами, где по сонному бреду генерала нам чуть ли не «полагалось побиться». Осталось позади не менее волнующее и яркое предвкушение: обнаруженными быть американцами. (По предупреждениям следившего за воздухом бдительного Иоахима. И, - по его же кратким репликам-переводам радио переговоров американских экипажей, - уничтоженными быть их вездесущими Jabo-Jagdbombers, заполнявшими ночные небеса над хребтами… Во время недолгого пребывания в домике я по не многу успокаивался. И когда, было, успокоился совсем, - в кульминацию успокоения, - Иоахим сообщил (только для меня, по-видимому, - все остальные знали уже): «Два часа с семью минутами прежде нашей посадки здесь, на ВПП, мы прошли точку, где год назад разбился генерал Дитль…»
…По рассказу Ганса Баура (я был тогда не с ним, а в Лозанне у отца), «Лейтенант ВВС Фридрих Рац, - прилетевший вместе с Дитлем в Оберзальцберг, а за тем в Грац на совещание - в горах прежде не летал. И его, - пилота, безусловно, опытного, - «смущала задача доставить генерала Дитля из Зальцбурга напрямик через альпийские хребты…Погода стояла мозаичной: по маршруту шли ливни, чередовавшиеся с зонами чистого неба…Его, - Баура, - метеоролог рекомендовал лейтенанту лететь не напрямую. А вдоль кромки Альп до Вены. А там – снова вдоль Альп – на юг»…Генерал прибыл после гарцской «говорильни» в аэропорт, откуда на другой день должен был лететь в Финляндию. И на предложение метеорологов ответил: «Нет! Мы не полетим над равниной…Я хорошо знаю этот район, и счастлив снова оказаться в своих родных горах. Я хочу взглянуть на них с высоты ещё раз. В Финляндии гор нет…Отсюда (из Граца) мы полетим по ущелью, которое тянется до Юденбурга. Оттуда мы полетим вдоль Земмерингской дороги, которая ведёт к Мюрцушлагу, а оттуда в сторону Вены»… Лейтенант полетел маршрутом, выбранным Дитлем. Причём тот лично указывал ему путь…На участке от Мюрцушлага до Земмеринга - горы…Нижняя граница облаков – 600 метров… Он вынужден был идти на самой малой высоте, а хребты уже стояли стеной!...Перевалы и вершины растворились в туманной дымке…Она становилась всё плотнее…Ju-52 уже пролетел над несколькими перевалами… А тут… самолёт утонул в облаках… В последний момент пилот, пытаясь избежать столкновение с горой, развернул машину на 180 градусов…Но крылья уже зацепились за деревья склона…
Самолёт разбился. Погибли все…
Провожавший его в Граце комендант аэропорта Рильке предупредил: «Вы идёте на смерть, мой генерал!». «Кто знает, где мы умрём, капитан? – были его последние слова - Но, быть может, я успею поглядеть на свои горы… в последний раз… Будет ли ещё такая оказия?»…
Почему подробно вспоминаю именно эту катастрофу? Почему, прожив долгую жизнь, никак не могу её забыть?
Да потому, что в ней погиб самый, быть может, достойный человек-генерал вермахта моего времени… Ярчайший друг моей коротенькой юности. Любимец деда – а абы кого полюбить дед не мог!… Не сомневаюсь: По Именному Благоволению Божьему, - над чистыми ледниками Альп, - из смрада грязной жизни вознёсся чистейший и достойнейший Человек. Вспомнить лишь одно только поведение Его на «совещании» у Шпеера! И ещё, - это не сложно понять, - ушел на небо через туманы Альпийского Леса большой, и в ХХ-м кровавом веке редчайший, романтик. Его не сломала даже прагматика безжалостного времени: погиб-то он, – идя в открытую на смерть, – ради того только, чтобы ещё раз взглянуть «сверху» на свои родные Альпы… Хотя, кто знает, кто знает?...
Не строя, - не приведи Господь, - никаких параллелей меж не сопоставимыми судьбами моего незабвенного Эдуарда Дитля и несчастного Якова Джугашвили, повторю: «Славная смерть!»
…Услышав парафраз рассказа Баура, спросил Иоахима Риттера: «Почему о гибели генерала Дитля Вы сообщил мне только сейчас? Или не знали, что он близкий мне человек?»... Как же, знал. Но прежде случая не было. Не было и Вас… Может, думал, вы без меня всё знаете. А перед нашим таким полётом…Разве ж можно такое поминать? Нельзя, конечно…

…Долго, - не без приключений, - спускались по бесконечным склонам чередовавшихся ущелий вниз. К жизни. К жилью. Спускались всего больше во тьме глубоких беспросветных теней. Не так на колёсах, а больше тормозя пятками в конец избитых ног. Пришли, наконец, через сутки, к… австрийскому финишу. Где-то там, на этапе спуска, снова переодевшись. Уже в суровое бельё, во францисканские рясы с капюшонами. Сбросили огнедышащие башмаки с истершимися в марлю бывшими носками. Охладили ледяными струями фонтанирующего ключа раскалённые спуском ноги. Надели лёгкие сандалеты (для дальнейшего пути по свежему 20-и сантиметровому снежному насту, при 20-и градусном по верх него морозцу!). И, - бросив мотоцикл, и всё лишнее, и укрыв всё это еловыми ветвями, - пошли с новым проводником дальше. А следующей ночью, - никого больше не обеспокоив, - перешли в Швейцарию. В Сант Гален…И оттуда, - откуда-то взявшейся машиной, - двинулись в Вадуц… По раю земному – по вдоль Боденского озера…

Конец!…Война, кровь - бойня – всё позади!...

12. Швейцария.

…В Женеве, в монастыре при миссии Ватикана, отдыхали с полмесяца. И, через американскую зону, – через Италию, – за ночь добрались аж в Монако… Буднично и даже скучно показалось нам в спокойной и благополучной стране меж спокойных и благополучных людей после треволнений последних сумасшедших берлинских недель… Осмелев – и обнаглев тоже, – не переборов бури в разошедшемся от радости сердце, - нацелился, было, заехать-забежать многажды хожеными путями к лозаннской больничной голгофе отца…Новыми глазами вырвавшегося из лап смерти взглянуть на старого. Обнять его. Побыть с ним. Поделиться происшедшим. Расспросить и конечно же ободрить: как же – целым невредимым явился взрослый сын! Поддержка и надежда! «Упаси Боже, парень! - была реакция моего бдительного Баварца. - В своём ты уме?».
Дальнейший путь с испанскими документами и в рясах остудил. Настроил на чуть оптимистический лад. Впечатлять даже стал! Тем ещё, что после кратких объятий в Женеве с сильно электризующим психику мою присутствием своим, - и подавляющим меня всё ещё не исчезающей для меня былой мощью, - генерал-лейтенант полиции и группенфюрер СС мой Генрих со мною распрощался. И я, вроде бы, остался «один». Но в тёплой компании шестерых «францисканцев» - то ли «сопровождающих», то ли конвоиров его ведомства? О коих узнал, - от него же, - что «эти ребята будут с тобой до упора (!?)»… (В «Хорьхе», над Берлином ещё, в очередной раз «осаживая» меня по случаю очередного не держания, он бросил: - «Не ерепенься! Шуточки оставь! Пойми, наконец, что всё всерьёз. И отвечаю за тебя головой я!»)... Кого теперь, - выполняя приказ Гитлера, - оставил он отвечать за меня?...
Такими, или примерно такими мыслями занят я был меж яркими своими путевыми и маскарадными впечатлениями. Напомню, я тоже нёс на себе монашескую робу. Которая, – как оказалось, – мне очень шла. Это тогда меня, щенка, впечатляло. И тоже успокаивало. Забывалось будто бы даже всё, что я оставил где-то там далеко, в дне прощания с Ним.

…Душная штормовая ночь на траверсе Ниццы… Вибрируя содрогающимся корпусом и глухо взвывая движками, пограничный катер рвётся отчаянно сквозь гремящие валы и потоки ливня в непроницаемую кромешность моря. Никого больше - только невидимые мы, шестеро, вмёртвую вцепившиеся в штормовые поручни на свесах бака… Минуты проходят? Часы?... Вдруг, вой гаснет... Слышен только разбойничий свист ветра и шум ливня с градом, грохочущем по чуть подрагивающей палубе… Внезапно, мы оказываемся в сетке…В обычной, - рыболовной, - подвешенной к тали, теряющейся во мгле… И эта сеть, - которую мы только ощущаем на себе но не видим, - мгновенно и грубо собирает нас в кучу. Рывком поднимает над палубой. Взмахом на миг подсвеченной стрелы закидывает под кипящую в брызгах дождя откинутую навесом крышку вертикальной горловины, внезапно возникшей в стене ливня… И опускает… Куда? Мгновением позже, - в чуть видном проблеске синих плывущих габаритных огней, - горловина оборачивается овальным клюзом с    высоченным комингсом у стыка палубы с громадой боевой рубки субмарины. По само основание укрытой волнами… Остервенело и бесцеремонно подпираемые матросскими руками и пронзительной свежестью шторма, «валимся» по вертикальному – за комингсом - трапу в шахтную бездну. Навстречу… – фонтаном -
разогретый «дух» не ухоженного канализационного отстойника…Зловонная газовая Жижа, исторгаемая сотнями задыхающихся лёгких… Испуг! Протестный шок! Мгновенный пароксизм рвоты…Рвущая сердце паника попавших в западню… Но, обратного хода нет: крышка горловины беззвучно опустилась вслед за нами и за матросами подвахты – это мы успели увидеть. Тотчас и сама горловина задвинулась. И, - задраиваясь, - глухо чмокнула страстным засосным поцелуем. Всё! ****ец, как говаривал мой батальонный! Под надрывный рефрен хриплого ревуна: - «Срочное погружение! Забрать балласт!» - гулко взвыли дизеля. Соловьём-разбойником засвистела засасываемая за бортная вода…Одновременно, палуба под нами, - накренившись круто, - стала быстро проваливаться… Лодка стремительно уходила в бездну…
…Не помню, как, - обмыв тёплой водой из брандспойтов, - матросы развели-растащили нашу семёрку по каютам и кубрикам. Не зло, дивясь реакции шибко эмоциональных новичков на «штатную атмосферу на судне»: - Вы сачковать намыливаетесь – а мы тут живём и даже воюем который год!... А что дерьмом несёт – так оно наше, родное…По блевали всласть - всё. Порядок.
Не помню, как «разложили» по свободным койкам «загоравшего» на штормовой вахте экипажа. Не помню, как лег. Не помню даже, как наступило успокоение – если оно наступило вообще... Только…стало вдруг – взрывом - тошно… Не уютно стало в – казалось бы – уютной крохотной каюточке. В пространстве-теснине, где одному не повернуться. Из которой не вырваться уже. Не спастись из которой, в случае чего…Тошно стало в самом просторном, - по определению вместительном, - корабле… В судне… В древнем хрупком его корпусе. Построеном-склёпанном, - как быстро выяснилось из надраенных до блеска медных табличек фирмы, - ещё в далёком 1909-м году! От разбойничавшем счастливо в этом же Средиземном море всю, достопамятную, Первую мировую. И от пиратствовавшем под знаменитым, - все мировые газеты обошедшем, - гордым именем Субмарины «E 78». Героический экипаж которой отплясал славно на гробах, уничтожив-потопив сколько-то и столько-то сотен тысяч брутто тонн британских, французских, российских, боевых кораблей и торговых судов. За одно бросив на верную гибель и мучительную смерть в морской пучине никому неизвестное количество «спасшихся» (сразу на дно не ушедших) моряков… Словом, стало тошно, - по сути, – в «отрезке старой-престарой тонкостенной трубы». Бог весть куда несущейся в штормующих гигантских «водяных массах», норовящих миллионно тонной тяжестью своею ежесекундно раздавить саму её вместе со всем ещё более хлипким содержимым… Со мною вместе…
И… туда всем – её, и нам, - дорога.
Что это было – взрыв-пароксизм клаустрофобии!?...
Или многие недели назревавший нервный срыв?…

Под усыпляющее мурлыканье электродвигателей, сменившее натужнее рёв дизелей, я, вдруг, вспомнил ВСЁ. И уверился, что… предал Его – мёртвого. (Что Он мёртв, узнали сразу: газеты, Радио, - всё что читалось и слышалось захлёбывалось Его смертью…)
Бегством своим предал!... Не для меня, оказалось, высокое: «Честь это верность!». Не для меня… Бежа-ал! А это именно бегством было: молодой здоровый парень улетел, - а теперь уплывает, - жить. Кинув на, мёртвого теперь уже Старика – дедушкиного знакомца и… моего опекуна (?) - терзаемую врагами родину…

13. Дела еврейские.

Заводя себя на этой разрушительной мазохистской мысли, - я всё вспоминал и вспоминал – а, значит, всё думал и думал – почему и за что влюбил он в себя свой народ? И меня. И меня! И меня влюбил! И повторял, как, завороженный, - будто в непрекращающемся кошмаре тяжелого сна, будто в сомнамбулическом горячечном бреду, - одно и то же! Одно и то же! Одно и то же:
– «Нет! Нет! – (Твердил я, сам себе повторяя собственные свои мысли. Или откуда-то вычитанные мысли. Или мысли от кого-то услышанные, но будто гвоздями вбитые в бедную мою голову: Нет! Не звоном литавр военных оркестров, не рёвом фанфар и тысяч луженых глоток на партийных сборищах, не всполохами факелов на площадях, и уж не раскатами вселенской грозы. Не громом «грядущих побед!», - твердил, - будто в молитве, – повторяя и повторяя стократно: «…Сломанные разрухой, голодом, - и супом» из кормовой брюквы, теряющие тридцать восемь младенцев из полусотни уже рождающихся инвалидами, вымирающие сотнями тысяч, - немцы полюбили его за деятельную истинно немецкую человечность. За прямоту. За верность. За честность во времена трагического перелома в ходе судьбоносных событий. Когда государственная и военная машины начали работать ещё более упорно и более самоотверженно… На всё, на что нацелил Он свой народ, блистательно осуществлено. Первое! Ударом его армий 22 июня 1941 года клыки у изготовившего к прыжку в Европу Сталина выломаны. Огромные запасы военной техники и жизнедеятельности для задуманных войн, - наработанные народами России и накопленные двадцатью годами тотального террора, массового голода и ограбления её, - захвачены Им. И пошли на умножение мощи рейха. Живая сила Армий кремлёвского дракона, - по сути, генетический фонд пленённых большевиками народов, - в ходе войны перемолоты. И никогда уже не восстановятся. Второе! Так называемые «Объединённые нации», - некогда мимо ушей пропустившие предупреждения Черчилля от 1918 года, и деда – все годы последующие - об угрозе нарождающегося большевизма, - «объединились», наконец. Позволив Гитлеру выполнить Главную его задачу – окончательно решить «Еврейский вопрос» в Европе. В сущности, создать «электоральный» вакуум, в котором питание планетарного большевистского террора отныне не возможно. Наконец, создать, - пусть много позднее, чем того добивался мудрец-Маннергейм, - действенную атмосферу неприятия именно этого рода терроризма. И хотя бы воздвигнуть схему международного механизма защиты от попыток этот террор возродить». А ведь меня специально не воспитывал никто. Никто не поучал. Не убеждал никто… Так, почему к тому же самому, - к тем же выводам, - не могли прийти другие? Миллионы других. Тоже не убеждаемых, не поучаемых, специально не воспитываемых?!...
Я говорил тебе, что о «еврейских делах» узнал впервые летом 1945 года от Штрекенбаха. Потому до того времени «победу» моего народа во-Второй мировой войне над европейским еврейством к перечню блистательных, по интеллигентской дремучести, причислить никак бы не мог. Но многие, очень многие, – я додумался до этого позднее, - уже тогда причисляли. Не уточняя, возможно, страшного смысла победы. При чём, причисляли, как правило, не немцы. Нет! Немцы молчали. Уточняли и причисляли себя, - восхищённые, – по-другому не сказать – наши добрые соседи. Те же швейцарцы, французы, бельгийцы, англичане – да, да и англичане с испанцами. Итальянцы – никогда! Я много прожил в Италии – они никогда такое не уточняли и не причисляли. Народ, по определению, свободный и потому предельно терпимый, - ещё и хлебнувший вдосталь немецкой карательной оккупации с немецкой, спесью, - был даже не на стороне, но вместе с евреями! Возникавшие в связи с этим проблемы мы не раз обсуждали с дедом – дед руки только разводил! «Не замечая» собственных финских евреев, он остро реагировал на юдофобство – нет, конечно, не в Финляндии. В Финляндии не было его. Были рудименты российского антисемитизма из-за событий 1906 года, «характерные когда-то лишь только для высшего света» Петербурга. А вот в Европе – в Европе получалось «нечто загадочное» тогда, но от того не менее значимое…
…На койке каюточки субмарины я наверняка бредил вслух. И кто во время моих спичей не блевал самозабвенно, или не спал просто, слышали меня. Штрехенбах-верзила тот же. Личность сугубо прагматическая, он резюмировал: «Брось чушь нести! Он вспоминает, что сделал наш великий фюрер? Наш Фюрер ничего путного не сделал! И если и было за что его нам всем благодарить, так, прежде всего, за то, что накормил нас и наших детей и стариков наших. И кормил, пока был жив. Всё! Спросите у любого «простого» немца… Даже у не простых. Вот, у брата, например, который был организатором всех четырёх «еврейских» эйнзатцгрупп рейха, – это по тысячу двести головорезов в каждой – намолотивших, - выполняя его планы и приказы, - горы еврейских трупов! Они скажут тебе то же самое: велик, накормивший народ! Ничто больше… Совещания в Преце 19 июня (На Ванзее. В.Д.), - в котором специально прибывший туда из Берлина брат довёл до исполнителей – командиров групп и частей - приказ о том, что «еврейская часть населения, включая детей, подлежит полному уничтожению». Не знаете о таком? Нет? Никто, - подонки, не знаете! Великолепную нашли позицию!... Так вот, при случае, спроси у него. Пусть не у него. Спросите у отличившегося на этом деле фон дем Бах-Залевски, обергруппенфюрера СС. 31 октября 1941 года он, орёл, отрапортовал брату с гордостью, что «в Эстонии больше нет евреев». Вот, у него спросите. И что, скажет, что ни будь доброе о фюрере и этот герой? Ни хрена!
Он слова доброго не произнесёт, узнав, что «его фюрера» нет больше. И, - состязаясь, по пьянке, на тему о том, кто и как вспомнит теперь о вожде, - опять же повторит всем известное: «Велик, накормивший народ!»…И всё…
Верзила-Штрехенбах, - не помещавшийся ни в длину, ни в ширину на крохотной коечке, - он понес бы такое, скорей всего, из-за свалившихся на него в субмарине неудобств. Но эти-то все – они, почему так куцо понимали деяния фюрера?

14. Фигуранты трагедии.

Карцерная атмосфера на лодке напомнила старую историю с Яковом джугашвили:…о том, что сын Сталина был когда-то в наших лагерях! Когда и каким образом он там очутился?... Попал в плен, оказалось. Когда о том объявлялось официально – сообщение это я прозевал. Но, узнав - сразу решил с ним встретиться: поговорить, ободрить. Быть может, даже чем-то помочь ему в его тяжелейшем положении. Ведь и я тоже мог вот так же вот попасть если не в сталинский плен, то в концлагерь его, хотя бы. Винтер, - чиновник инспекции тюрем, - рассказал отцу, что сам Сталин от сына отвернулся. «Только это еще не все, — сказал. — Его папаша попытается уничтожить сына. И, если не принять мер к спасению Якова, сделает – если у него получится - черное дело сыноубийства. Сделает с присущими ему жестокостью. И коварством. С какими, оказывается, уничтожил почти всех своих родственников. Всех близких. Всех бывших соседей. Товарищей. И друзей, если были они у этого оборотня... Вообще всех, кто его когда-то знал. Потому СС время от времени переводит сына его из лагеря в лагерь. А там содержит в особо закрытых зонах и помещениях. Сообщил, что в начале 1942 года Якова перевели в офицерский лагерь «Офлаг ХШ-Д» в Хаммельбурге. Затем, - весной, - в такой же в Любеке. Винтер потом говорил, что там с пленником встретился некий Казбеги, военнопленный тоже, бывший грузинский князь. Которого свели с несчастным парнем, чтобы, якобы, подобрать ключи к замкнутому, находившемуся в депрессии человеку… А ведь у него, у Якова, даже в собственноё семье, до плена, - дома, - не было жизни…И хоть теперь, вот в такой вот беде, как-то помочь ему (Казбеги, после окончания войны, оставил несколько страниц воспоминаний. В них, в частности, сообщает, что Яков признался ему: один у него был свет в окне, один стимул жить – «тайная, рыцарская влюблённость в мачеху, Надежду Аллилуеву». Вспомнил даже, как накануне её смерти, – она, якобы, застрелилась, или богоданный супруг её застрелил – сие, как всё у русских, тайна есьм, - этот непосредственный и романтичный человек проснулся ночью от душивших его слёз. Не раз говорил ему о Надежде: «Это был ангел; единственный после матери человек, кто был со мною искренен, ласков и даже нежен»).
…Когда автор повествования всё это услышал – он вспомнил проклятье Екатерины Васильевны. И понял: проклятье несчастной матери и бабушки исполнилось!... Исполнилось оно!...Много позднее узнал о судьбе оставшихся в живых потомках тирана: и они все несчастны. Все влачат жалкое существование. И даже старший сын Якова, Евгений (через полстолетия после смерти кремлёвского дракона выдающий себя - из за страха перед грозной тенью проклятого Катериной деда его – за сына внебрачного!)отличился на старости лет! Отрёкся от проклятого и им тоже, в свою очередь, родного отца…Воистину, трижды проклятое дьявольское отродье…
…Карл продолжал: я бросился в Вестфалию к дедушкиному другу - Мюнстерскому епископу фон Галену. Гален, человек необыкновенный, почитаемый своими вестфальцами святым и никого и ничего не страшащийся, связался с Крюгге, бывшим, - как и Винтер, - инспектором концлагерей. Только самым главным. Тот, через рогатки: «нельзя», «не положено», «запрещено», пообещал всё же «показать этого человека». Слово сдержал. Показал. Познакомил... Мы, впервые встретившись, проговорили с Яковом чуть ли не сутки…
Действительно, он находился в яме тягчайшей депрессии. И причиной ее был не сам факт его пленения и содержания за проволокой, не обстановка «зоны». Это то он отлично понимал – таких миллионы и надо терпеть. Насчёт терпения – не так уж и не возможно: содержали его тогда в ухоженной квартирке рядом с апартаментами коменданта. У него были книги. Много книг. Даже радиоприемник, тогда, вещь, строжайше запрещенная рядовым гражданам. Свой душ. Отдельный Стол, о котором не только что пленные, но и рядовые немцы в войну могли мечтать... Причиной болезни был отцовский остракизм. Жестокость, в принципе.
Иван Грозный обвинил и убил сына в состоянии маниакального помешательства. В глубоком беспамятстве. Петр Великий, – зверь не менее кровавый и куда как более страшный, чем Грозный, - несчастного сына своего сперва «судил» Судом Господ Сенаторов. (Развратив предварительно, по пьянке приставленным «наставником», - безграмотным, тоже пьяницею, мужеложцем и вором Меньшиковым. Травя одновременно, сам, и… затравив почти. Этого показалось любвеобильному папаше до обидного мало. И он отдал сына добить окончательно в руки своей сестры. Как и сам – властной и злобной Мегере. Как и брат, безудержной, сексуально. А по примеру любимой с раннего девичества героини - Клеопатры, - которой во всём стремилась подражать, - всей в ничем не сдерживаемых эротических страстях и фантазиях. Из-за диких династических законов, «засидевшейся, в девках». Потому, яростной в охотах на мальчиков и озлобленной до каннибальства - на девочек. К бесконечной череде своих любовных жертв безжалостной и непередаваемо жестокой. Главное, патологической ненавистнице невестки своей, Евдокии, несчастной матери несчастного царевича… Сподличав, Пётр казнил (задушил) сына, добившись хитростью и изощрёнными пытками прямых доказательств д и н а с т и ч е с к о й измены… Правда – случись о н а на самом деле, в действительности – грозила бы (из за всеобщей животной ненависти народа к тирану) крушением всех задуманных и начатых отцом реформ.
Сталин предал, - и тем приблизил смерть, - своего первенца Якова, чтобы иметь «освященное» сыновней кровью право обвинять и ВСЕХ собственных своих рабов. «Смотрите, — говорил этим подлым поступком ваш «князь» подлости, — смотрите, россияне! Я проклял своего родного сына, сдавшегося врагу. Так, прокляните же и вы своих, сдавших в плен, или даже только подумывающих сбежать, предав свою социалистическую (Сталинскую) родину! И знайте: моя кара постигнет и их всех!»
Граф Бернадот (этот лез всюду, куда его не звали; о нём ниже), швед, деятель Красного Креста, навестил Якова Джугашвили. И, встретившись затем с вашим министром иностранных дел Молотовым, просил «полномочий Сталина» на вызволение из плена его сына. Не ответил Сталин. Промолчал. Хотя, - кто знает, - возможно, в черной его душе и случился мгновенный отблеск отцовского чувства. Допускаю даже: где-то в ее бездонности произошла не видимая никому схватка его бесовского эго с явившимся вдруг привидением отцовской любви...
Но это я так... Не гипотетически даже… Понимаю: быть такого не могло после сталинского отказа Красному Кресту распространить милосердие и на русских пленных в Германии. После изуверских приказов о поголовном наказании семей солдат и офицеров, попавших в плен. После его приказов о бомбардировках и «сожжениях дотла!» в зиму 1941 года российских прифронтовых городов и сёл (чтобы наступающему немцу не оставлять укрытий от морозов!). После его приказа об огне на поражение по «делегатам» - русским женщинам и детям, якобы, гонимым немцами впереди идущих в атаку войск! Да, - вдогон, - о поголовном расстреле армейских коммунистов, приказ этот не выполняющих… Зверь! Хищный беспощадный зверь. Что с него взять? Важно, что произошло в действительности, а не в моем воображении. В действительности случилось то, что случилось...
Ты о Валленберге слышал? Слышал... А судьба его тебе известна? Считается, что Сталин убил его. И все из-за того же Якова. Рауль Валленберг был осведомлен обо всем, что касалось сына советского диктатора. Он встретился с Яковом. Ободрил его. И заверил(!), что «заставит сановного отца достойно решить судьбу сына». С этого дня он методически, через какие-то свои шпионские каналы ГРУ, начал запрашивать секретариат Сталина об усилиях, безусловно – в чём он ни чуть не сомневался - предпринимаемых отцом для спасения Якова. Рауль Валленберг, отпрыск фамилии старинных скандинавских финансистов. Швед. Ариец всё же. Он уверен был, что это происходит, что что-то предпринимается! Скандинав. Потомок рыцарей - он мыслил по-рыцарски. Ему дали понять опасность его действий. Но «он же заверил человека!».
Сталин воспринял действия Валленберга не просто как дерзость «какого-то» своего лазутчика. Но как попытку заставить Кремль принять игру продавшегося, скорее всего, и перешедшего на сторону врага провокатора. Игру, по Его, вождя, дискредитации. Другое дело, Валленберг агентом был не «каким-то» - пусть двойным, и даже тройным – но ко времени и к месту, ещё очень необходимым. Потому сразу схвачен не был. Хорошо зная, что его ожидает, Валленберг, тем не менее, не бежал (Это второй, автору известный, случай истинного, - возможно, мазохистского, - рыцарства. После тоже никуда не бежавшего дяди автора, сотрудника ГРУ Ральфа Гамбургера. Отозванный, и срочно возвратившийся в Москву, он направил Сталину убийственный для себя рапорт: отказался работать против союзников – СССР, США и Великобритании. Зеев. Бар-Селла, Татьяна Шрайман. «Операция века». ОКНА. 10.08.95. Тель-Авив. В.Д.).
И так, Валленберг тоже не бежал. И формально продолжал свою штатную консульскую деятельность. Рассказ моего Баварца, которому,- зная его, верю как самому себе, - уточнил. «Этот Валленберг, - рассказывал Генрих, - был, как и большинство левой мрази, коммунистом. В таком качестве он вмылен был англичанами в окружение Коллонтай, советского полномочного посла в Швеции. Женщины, - надо сказать, - в полном смысле этого слова. Женщины Интеллектуальной и о-чень, о-чень сообразительной, о чём знаю по службе. Дочери известного русского генерала, между прочим. Европейски образованной. Валленберг оказался хорошей кандидатурой для осуществления её замысла: спасти оказавшуюся в нашей венгерской крысоловке банду, примерно, в 20-30 тысяч старых коминтерновцев. Пусть, бывших. Однако, не простых, местечковых. Но, - в составе четырёх штурмовых Мадьярских Красных коммунистических бригад, - активных исполнителей и руководителей в 1920 году геноцида народа России. В пароксизме зверской расправы над врангелевцами, эти мерзавцы, - возглавляемые обер комиссарами – и обер палачами Розалией Землячкой (Залкинд) и белой Куном (Коhоn,ом), - стреляли, кололи, резали, рубили пленных офицеров, солдат и медиков Крымской Армии Врангеля. В том числе раненых, лежавших в госпиталях и лазаретах. Уничтожали всех простых русских людей, поверивших «честному слову»(!) большевистских бонз. Зверски насиловали сестёр милосердия, врачей-женщин и вообще всех женщин, от мала, до велика. Но с особенной жестокостью и животным азартом казнили детей… (Крым битком заполнен был солдатскими и офицерскими семьями, семьями гражданскими – сотнями тысяч семей и одиночек, - беженцев от большевиков, эвакуировавшихся из Новороссийска). Самое дикое, - о чём известно было ещё со времени Мировой войны, - больных, раненых и изнасилованных эти садисты не добивали просто (хотя бы из каннибальского «милосердия»). А по старой азиатской мадьярской традиции закапывали живыми.
…Уже с пару лет (с 1919) я был офицером мюнхенской полиции. С год или чуть больше после того служил в политическом сыске. Учреждение серьёзном. Навидался видов всяческих. Удивить чем-то меня было уже трудно. Но, допрашивая беженцев из захваченных красными Крыма для натурализации их в Баварии, вообще в Германии, я узнал о хозяйничанье новых хозяев России такое, что, - молодой ещё тогда, - ночами не мог уснуть и утром вставал в ледяном поту…А человек я, понятно, не из слабаков. Именно с тех пор я люто возненавидел всяческий, - не только еврейский, - большевизм. И конечно всех без исключения, кто пытался протащить его в мою Германию. Как мальчишка гордясь, что всегда и всеми силами способствовал их поимке и уничтожению…А Валленберг?...Что Валленберг… Он всего лишь рядовой шакал из коммунистической стаи…    Так вот, Коллонтай обратилась к Гюнтеру, шведскому министру иностранных дел, и уговорила его послать нейтрального левака Валленберга в Будапешт, помочь человечеству спасти, - нет, не красную сволочь и палачей, - но несчастных венгерских евреев. Был и другой повод, более важный, чем евреи в Будапеште. В 1943 году, когда мы были уже на Волге и на Кавказе, Сталин, через Гюнтера и Коллонтай, запросил нас о мирном соглашении. Гитлер отказался. Но Гиммлер, который всегда старался заглядывать в будущее и не упускать связей, дал понять, что готов выслушать… шведов. И поручил нам, всеми силами, укреплять связи со Швецией. Решая одновременно важнейшие задачи войны.
Что же происходит в Венгрии? Там, - в то время, как трудяга Эйхман, во исполнение воли фюрера спешно организует депортацию венгерских евреев, - при чём, по категорическому, а если точно, ультимативному требованию Будапешта, - этот русский агент Валленберг учреждает под крышей шведского консульства собственное частное паспортное бюро. И распродаёт пропуска и удостоверения на выезд всем, кто мог тогда за них заплатить – а это всё те же ветераны тех же четырёх Мадьярских штурмовых бригад Залкинда и Куна (бегство которых оплачивала та же Коллонтай. Не очень понятно, правда, зачем? Впервые узнав об этом альтруисте, сам убеждён был, что индульгенции раздавал он бесплатно! Дарил… за деньги, по Мольеру). Эйхман обращается ко мне, - бросил-то его в мадьярский серпентарий я! – с вопросом, что делать с этим лавочником, который становится помехой в скорейшем, а главное полном завершении чистки Венгрии. Венгры были ещё более им возмущены, так как его деятельность препятствовала осуществлению их главных надеж. Меня заботы союзников мало беспокоили. Но здесь я оказался солидарен с ними, особенно когда узнал, что Валленберг на самом деле был в контакте с советами и, через ГРУ, - даже со сталинским аппаратом. Дело становилось серьёзным. Я пошел к Гиммлеру, хотя знал, что он не хотел портить отношений со Шведами. Что же, он посоветовал мне… быть осмотрительным и потребовать от Эйхмана, чтобы и он остановил юного Валленберга в покое. Вместе с тем, к тому времени каждый из нас прекрасно понимал, что военные действия развиваются не в лучшую для нас сторону. И Гиммлер, - где получалось у него, - разыгрывал сразу несколько партий «здесь и там», пытаясь застраховать себя от грядущих неприятностей. Он сказал мне тогда: «Мюллер, мы должны позаботиться о будущем Германии и «Нового Порядка». Мы с такой кровью создавали его! Если не будем осмотрительными, всё построенное нами исчезнет в минуту. Нам нужно смотреть в будущее. Мир, - пусть даже заключённый в результате самых унизительных переговоров, - не стоит презирать». Это мне особенно запомнилось. И я записал разговор.
Я попросил Эйхмана достать мне всю возможную информацию на Валленберга. Что он и сделал, отправив её с курьером. В конце концов, я получил достаточно материала, чтобы уточнить характер шведа – интеллектуального молодца со склонностями чисто большевистского политикана. Словом, это был достаточно податливый материал, чтобы опытнейший «скульптор», подобный г-же Коллонтай, легко вылепил из него ценную её хозяевам фигуру. Нам же не нужны были новые агенты Москвы в Венгрии. Особенно те, кто использует дипломатическую неприкосновенность для продажи, Бог знает кому, и Бог знает зачем, фальшивых документов. А продаёт он в первую очередь известным подонкам. А вот им-то ни в коем случае нельзя позволить расползтись и скрыться от санации… Я с неделю думал об этом. И, не взирая на рекомендацию Гиммлера, решил распорядиться ликвидировать и этот источник беспокойства. Не успел (Скажем так) - русские сами взяли на себя эту санитарную миссию… Им зачтётся…
…Между прочим, Баварцу успели передали извинительную(?!) реплику -послание Абакумова:
«…А что – сбежав, у себя в Венгрии они не плохо устроились… За художества ЧК и френкелевского ГУЛАГА, даже за Катынь, – у них ответственны исполнители и русский народ в целом. За поголовный расстрел или за живьём закопанных сдавшихся белых офицеров в Крыму пусть отвечают лично Бела Кун и Землячка. А мадьяро-еврейский народ ни при чём!»…
Приведенный выше Монолог Генриха Мюллера почти слово в слово, через 31 год после беседы его с внуком маршала Маннергейма, - воспроизведен монографией bu Gregoro Douglas. GESTAPO CHIEF. Нью-Йорк. 1995. Другое дело, как и во всех случаях исчезновения политических фигурантов, не одна организация берёт на себя заботы о судьбе, - в нашем случае, - шведского дипломата. Но позднее именно советские спецслужбы обмолвились, что Валленберг арестован ими в Будапеште, препровождён в Москву, допрашивался там, и, «как недавно выяснилось, был умерщвлён с помощью инъекции яда». (Автор не сомневается в легитимности «московской» версии конца Валленберга. Ведь принял же её и сам Баварец в разговоре с его племянником).

15. «Баварец».

…Мюллера-то самого тоже убивали (хоронили) мало сказать не однажды. В первый раз - 29 апреля 1945 года… Пресса сообщала, что ранним утром 25 сентября 1963 года на Кройцбергском военном кладбище в Западном Берлине, по распоряжению столичной прокуратуры, вскрыта была его могила. Захороненные в ней останки извлечены были для судебного освидетельствования. Надпись на надгробии указывала, что в могиле покоится Генрих Мюллер, родившийся 28 апреля 1900 года и погибший в уличном бою в Берлине 1 мая 1945-го. На эксгумации настоял Западногерманский Центр по выявлению нацистских преступников (г. Людвигсбург). В центр поступила информация, что Мюллер на самом деле не погиб в конце войны, а принят был на службу неким иностранным правительством (вот это-то вот никаких сомнений не вызвало: любое правительство пригласило бы такого специалиста!). Для того, что бы доказать или опровергнуть эти сведения, необходимо было удостовериться в том, что захороненные в могиле останки принадлежат именно Генриху Мюллеру, о чём в Берлинском центральном бюро регистрации имелось свидетельство о смерти № 11 706/45. Последовавшее патолого-анатомическое исследование показало, что в могиле находились останки трёх человек, ни один из которых не являлся Генрихом Мюллером. Потом его «похоронили» в 1968 году. В Аргентине. За тем, в 1970 в Чили. Даже в Швейцарии в 1971. И в Аргентине в 1973-м. В действительности же, умер он из-за инфаркта миокарда, во сне, - как истый праведник, - в ночь на 12 января 1974 года. Умер в своей постели собственной фазенды под Порту-Эсперансо, вблизи бразильского города Ресифа (где долгие годы жил с семьёй мой Карл Густав младший). И похоронен на територии своего имения где обретался, убывая временами на реабилитацию и отдых в Швейцарию и в баварский Байройт – послушать любимого композитора…

…Итак, на предложение Бернадота Сталин по поводу Яши Джугашвили не ответил, продолжая направлять в Германию своих головорезов, с дублируемым приказом: во что бы то ни стало схватить предателя живым или мертвым! Конечно, все эти «группы захвата» люди Мюллера во время отлавливали и ликвидировали — хлеб свой отрабатывали они, без дураков. И ни разу никого к «военнопленному № 1» не подпустили.
Мюнстерский епископ Клеменс Август фон Гален, - дедушкин друг, - просил власти направить Якова к нему, в один из своих вестфальских монастырей, где тот мог спокойно ожидать конца войны. Ведь никаких претензий к этому Джугашвили никто не имел, и иметь не мог. Но Гиммлер согласия не давал, уверенный, что «спасти сына Сталина можно только строжайшей изоляцией от поползновений «гуманистов» его папаши (…) Как католик, я тоже озабочен безопасностью парня не менее самого уважаемого мною епископа Клеменса фон Галена» (Открыто громившего с амвона своего храма Святого Ламберта и рейхсфюрера, и самого Гитлера со всем их окружением). Надо сказать, участие Гиммлера в судьбе Якова вовсе не связано было лишь только с амбициями хозяина СС. Хотя, можно подумать, что и в случае с Яковом Джугашвили он разыгрывал (по выражению Баварца) всё ту же партию «здесь и там». Однако знаю точно: сыщик Мюллер понимал (и говорил мне), что для такого отца – пленённый сын – отстреленная гильза. Не более того. Потому действия рейхсфюрера - нечто от характера его. Его роль в жизни Европы военного времени, безусловно, велика и страшна донельзя. И это «перебивает» на чисто всё доброе, - да, да, доброе, - что в этом человеке содержалось. А оно содержалось в частностях, не имевших никаких связей с его дьявольской службой своему божеству – Гитлеру. По жизни зверь этот был… человеком.
Усвоившим иные его оценки, - в особенности из, правомерно, чувствительных к ним соплеменников автора, - его собеседник рекомендует апеллировать к Фрейду. Хотя, при оценках иных человеков по жизни – лазарь мосеичей кагановичей, наум савеличей розовских, арон самулычей гродко, яков абрамычей казаринсковых,    израиль израиличей плинеров…имя им, - в натури, - легион (См. «Справочник по ГУЛАГу», Жак Росси) – правомерно чувствительные почему-то Фрейда не беспокоят. А ведь лишь только в качестве примера названные добрые семьянины, и вообще люди хорошие, они не какие-то жалкие гиммлеры. Пусть с его, «в лучшем случае», шестью миллионами убитых евреев и цыган (к смерти львиной доли коих, он отношения иметь уж никак не мог - их уничтожили будущие дважды демократы восточной Европы, добрые друзья и верные партайгеноссе своих советских братьев). Они палачи десятков миллионов россиян, по Анатолию Приставкину. Они невиданной лютости кровавые упыри, 36 лет(!) терзавшие пленённый ими народ. Не помянутые Нюрнбергом лишь только по чисто прагматическим соображениям союзников СССР: по окончательному уничтожении с воздуха германского промышленного и военного потенциала, они милостиво дозволили Сталину «победно» войти в Берлин С непременным «условием» уложить по дороге остаток генетического фонда несчастной России… Шекспировскому Шейлоку такой сметки!

16. «Мой добрый доктор Керстен».

Вернусь к невероятному, казалось бы, симбиозу.
Свидетельством ему – скромный подвиг одного из величайших праведников ХХ века. Обстоятельство для автора куда как более значимое, чем взятые вместе все Монбланы «правды» и лжи, - с клятвами на библии перед высокими судами, - нагороженные «очевидцами» преступлений страшного рейхсфюрера СС». Проще, неординарная судьба друга детства мамы моей, - соседа по родовой мызе её «Kiefernwald» в Вао, Эстляндия, - Феликса Керстена. Его, - и о нём, - людям пытливым не мешало бы знать. Кто он? Тоже российский подданный. Тогда – россиянин ещё. В самом начале 1918 года, - с братьями и молодыми дядьями мамы, - волонтёром он вступил в сражающуюся с комиссаро-большевизмом финскую Белую армию Маннергейма. Участвовал в освободительной войне финнов против ленинско- троцкистской агрессии. Победил в ней. В 1920 году получил финское подданство. И начал в Берлине изучать нетрадиционную тогда мануальную терапию у доктора Ко из Китая. Для этого нужны были не дюжинный талант. Исключительное трудолюбие (нордическое, например). И невероятная воля - эстонцам с финнами присущая. Все это у него было. Прошло не много времени, и Феликс превратился в одного из немногочисленных (если не редчайших тогда) представителей неортодоксального, но чрезвычайно ценимого и стремительно востребуемого измолотым войнами обществом искусства врачевания. Первые успехи его связаны с Германией. Там к услугам его обращалась и аристократия, и плутократия 20-х годов. Но поскольку, - хором пишут биографы его, - оба этих класса интернациональны и повязаны, благодаря их покровительству Керстен получил международные признание и известность. Так, герцог Адольф-Фридрих Мекленбургский порекомендовал его своему брату, принцу Хендрику, мужу Нидерландской королевы Вильгельмины. Это был один из самых важных моментов карьеры Керстена, поскольку на какое-то время он вошел в круг приближенных принца и поселился в Голландии. Но он практиковал и в Германии, где ещё одна рекомендация имела гораздо более важные последствия. В марте 1939 года пациент Керстена доктор Август Диен, президент Германского калийного синдиката, обратился к Феликсу с чрезвычайно эксклюзивной и настойчивой просьбой:
- «Господин Керстен, - сказал он, - я никогда не просил Вас об одолжении, теперь же вынужден попросить. Не осмотрите ли Вы Генриха Гиммлера? Думаю, он станет для Вас интересным пациентом и собеседником. Кроме того, успешно вылечив его, Вы окажете нам огромную услугу. Может быть, Вам удастся убедить его не национализировать частную промышленность…»
…Керстен осмотрел Гиммлера и обнаружил, что тот страдает от спазмов, вызывающих сильнейшие боли и приводящих даже к потере сознания. Прежде врачи лечили его наркотиками, но безуспешно. Керстен воспользовался мануальными методами. Результат оказался поразительным: боль прошла через пять минут после начала первого сеанса. Обрадованный Гиммлер умолял Керстена стать его личным медиком. Керстен отказался: помогать монстру! Нет! Пока война не разразилась, Гиммлер ещё не мог ему приказывать и был вынужден оставаться всего лишь одним из тех немецких пациентов, которых Керстен лечил в ходе регулярных профессиональных визитов в Германию из Голландии, где постоянно жил и работал… Когда весной 1940 года Керстен приехал в Германию, та уже вела войну. И за время, что Керстен находился в Берлине, немецкая армия, - безусловно, не без усилий продолжавшего тяжко болеть рейхсфюрера СС, - «неожиданно» вторглась в Голландию. Возвращаться Керстену было теперь некуда… И так, порой, делается высокая политика! И так решаются судьбы народов и отдельных людей…
…Как же Керстен воспользовался необыкновенной мощью врачевателя и этими возникшими вдруг чрезвычайными обстоятельствами? О том – сотни книг и журнальных воспоминаний, написанных в ХХ веке. Но если кратко, и только о фактах, сомнений не вызывавших: тысячи голландцев, немцев, евреев и других людей жизнью обязаны именно вмешательству Керстена. Все, кто настойчиво искал спасения для обречённых, со временем узнали, к кому, прежде всего, следует обращаться. Финская дипломатическая миссия в Германии с помощью Керстена спасала норвежских и датских военно пленных. О том - свидетельство Генрика Рамсая (финский министр иностранных дел в 1944-1944гг.) от 13.06. 1949г; и о том же - профессора Т.М.Кивимяки (финский посланник в Берлине в 1940-1944гг.) от 5.12. 1948г. Всемирный еврейский конгресс записывает на его счёт спасение 60 тысяч евреев (Меморандум В. Е. К., Стокгольм, 18.06.1947г.).
Осознавая принципиальную ограниченность своих возможностей, Керстен не разбрасывался. Человек прямой и честный, врач, давший к тому же «Клятву Гиппократа», он не мог позволить себе вымогательства у своего пациента. И потому прибегнул к методу доверительного диалога с тоже очень прямым и предельно честным нацистским монстром. Оба прагматики, они вместе одновременно поняли, насколько друг в друге нуждаются, и убедились как жизненно важно для обоих скрупулёзное, до мелочей, соблюдение ими взаимных интересов. Потому с первого дня общение их стало игрой с открытыми картами. И говорили они друг другу только что думали и только правду. Отсюда поразительный, исторический результат общения этих разно полюсных личностей.
Позволю себе сослаться на свидетельства (статьи) шведских и канадских учёных - профессора Г.Р.Тревор-Ропера в «Дагенс Нюхетер» от 27.04.1956г., профессора П.Р.-М. Фохта в «Зюддойче Цейтунг» от 11.08. 1956г., доктора С.В.Мильха в «Файннейшнл Таймс» от 4.12.1956г., доктора р.д.Пренсис-Скотт в «Вашингтон Пост» от 18.01.1957г., несколько выдержек из которых привожу.
«Керстен, прежде всего, посвятил себя интересам Голландии, ибо она до войны фактически успела стать его родиной. В 1941 году Гитлер внёс в правительство предложение срочно переселить до трёх миллионов «непримиримых» голландцев в польскую Галицию и на Украину. И поручил Гиммлеру организовать эту акцию. В момент получения распоряжения, рейхсфюрер СС, - исполнявший все приказы Гитлера, по обыкновению, немедля и точно, - был в эти часы крайне не здоров. И особенно сильно зависел от Керстена. И Керстен, побеседовав с ним, убедил его, что исполнение такой обширной операции вызовет сильное перенапряжение организма, которое может оказаться фатальным. Операция была отложена. Разумеется, такая дыра в системе террора не оставалась не замеченной. Среди сотрудников рейхсфюрера были люди (Рудольф Брандт, Вальтер Шелленберг, множество других), кто, - рискуя даже, - постоянно сообщали о необходимости новых подобных же вмешательств напрямую самому Керстену, как к единственному человеку, который мог вмешаться. Естественно, в аппарате Гиммлера находились и те, которые с удовольствием ликвидировали бы самого Керстена. Всё тот же несокрушимый и бескомпромиссный начальник Главного управления имперской безопасности Эрнст Кальтенбруннер, например, «Положение которого всегда было при рейхсфюрере незыблемым. Но тоже прямолинейный Гиммлер заявил ему: «Если Керстен умрёт, вы переживёте его на сутки…» (Г.Р.Тревор-Ропер, «Гестапо в дни поражений». Мюнхен. 1952)…Через помянутую «дыру» продолжались утечки. Перечислить их невозможно… Дело дошло до ставших впоследствии широко известных и вошедших в историю прямых договорённостях врача с пациентом. Заключавшимися, в соответствии со специальными правительственными программами: «Заработала индустрия спасения, эффект которой к концу войны – в наиболее драматичный период времени - оказался невероятным. К примеру, согласно одному из договоров Гиммлер обязался не выполнять приказ Гитлера взрывать концлагеря при приближении союзных армий, а наоборот, сдавать их под белым флагом вместе со всеми заключёнными и прекратить все казни евреев. (Между прочим, именно это широко исполнявшееся распоряжение Гиммлера попытался пресечь «наш» Кальтенбруннер, О чём и рассказал герою повести попутчик его, Штрехенбах-младший. (Судьба евреев. Гл.58).
Совершенно «естественно», Подвигом Керстена пользовались мошенники. Воспользовался им и шулер полуавгустейший - граф Фольке Бернадот. Тот самый, который прежде попытался влезть в… грязное бельё семьи Джугашвили… В конце Второй мировой войны Керстен, по просьбе Шведского правительства, вынужден был… представить Бернадота Гиммлеру. Воспользовавшись столь «высоким» знакомством, Фольке Бернадот, - находившийся в родстве ещё и с королём нейтральной Швеции, - начал приписывать себе, а за тем и монополизировать, славу подвига Керстена. Сползши в «позицию», которую можно было защитить лишь неприличной саморекламой а за тем, - обязательно, - и клеветой в адрес обворовываемого. Для чего всё это делалось человеком «благородным»? Возможно, что в Швеции нашлись люди, которые, - с досадой вспоминая свой бесславный нейтралитет во время войны, - поспешили превратить шведского принца в защитника гуманизма. Возможно… Но какие бы мотивы не подвигли графа Бернадота на неуместные притязания, он дорого заплатил за них. Ведь если бы не сфабрикованный им миф о своих подвигах, его едва ли избрали посредником ООН в арабо-израильской войне 1948 года. И 60 лет назад в иерусалимской гостинице «Кинг Дэвид» он не принял бы смерть от рук еврейского террориста из ЭЦЭЛ. Несомненно, Менахем Бегин, - руководивший «операцией» в Иерусалиме, - знал о сообщении Гиммлера Бернадоту, о том, что «заключённые евреи могут отправляться в Швецию; я обещал это моему доброму доктору Керстену и должен держать обещание…». У него-то, - у куровода, - «Честь это верность!». А «благородный» швед начал с того, что «сперва отказался спасать нескандинавских узников»! (Показание Готлиба Бергера, начальника штаба Гиммлера от 26.05.1952 г.). Отдадим должное, - о-очень, ну о-очень не любимому автором, - товарищу Сталину, в своё время распорядившемуся освободить из Колымского «ДАЛЬСТРОЯ» одного балтийского зэка-фитиля – буржуазного националиста – и на длинном поводке отправить его… в центр Британского командования и Секретариата британского мандата Палестины…«И посадил я своего резидента президентом, а курьера - премьером!», - мило шутил добрый знакомый (отец аспиранта) автора. Давно покоящийся в «Третьем Пантеоне» Тбилисского Собуртало, - незабвенный ни там, ни здесь, в Израиле, - Капитон Григорьевич Начкебия (Начкебиани). Тогда - десница Кремлевского Горца, горский еврей из Сванетии. В далёких 1925-1950 годах, единолично, занимавшийся организацией нерушимой дружбы иранского, турецкого, болгарского народов с народами Палестины и «Большого оцепления» (В.Д. «Последний свидетель», РОДИНА. 7-1991.М.)
   О самом батоно Капитоне названый брат автора Александр Евгеньевич Голованов, - в миру Главный маршал авиации, - сказал как-то: «Кро-ови он британцам попо-о-ртил на веки вечные! Знай, они о нём хоть чуть, и где обретается, - я тебе скажу следующее дело (у него поговорочка была такая), - они бы метро-тоннель двусторонний под дом его тбилисский на Нико Николадзе, из самого Лондона, пробили бы. Что б его достать! Точно!»

17. Игра на «трубах».

…Гиммлер был категорически против «впутывания сталинского отпрыска в кавказские дела». А затащить в них Якова пытался сам Альфред Розенберг. Ревельский немец, но человек в принципе русский. Православный не в одном, а, - с 1696 года, - аж в 18-и поколениях. Родственник букета династий придворных медиков. Свойственник эстляндских, - и молдавских, - Редигеров. В их числе русского Военного министра начала ХХ века; простого земского врача того же времени; наконец, современника нашего, русского церковного деятеля. Возможно, всё это лишь только дьявольщина. Но… «Вопросы крови – самые сложные вопросы в мире - по «треску» инфернального персонажа Булгакова. - И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, кто пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы…Не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт». Розенберг ещё и русский патриот до октябрьской формации. Из тех прибалтов-немцев, которые были хребтом - доброй третью - русского полевого воевавшего офицерства. А офицерства флотского, тем более офицерства научно экспедиционного, – того почти что, двух третей, без малого. Так вот, Розенберг в июле 1942 года затеял «совещание хозяйственников Грузии» с Багратионом Мухранским во главе. И оберфюрер СС д-р Эдуард Крёгер (тоже прибалт, тоже отлично владевший русским и украинским языками, и тоже российский дворянин), - глава русского сектора при докторе же Фрице Арлте в бергеровском департаменте «Остминистериума», - тоже возжелал переговорить с Яковом Джугашвили. (Если не с самим, то с лицами его курирующими). Зачем? С какой целью? Несчастному Якову не до того было. Меж тем, Розенберг, - деля шкуру не убитого медведя, - сам разрабатывал границы и катехизис новой - не большевистской – России (И по этому поводу грызся, - с присущим ему упорством, - с рычавшим на него фюрером). Многие не понимали тогда (да и теперь тоже), что самому Гитлеру никакая Россия не нужна была. Тем более, «с фокусами» её переустройства. В кои на одни только мало мальски приличные дороги минимальной плотности сети потребовался бы остаток ХХ-го и весь ХХI-й век. Плюс не менее полста годовых бюджетов империи! Нужен был ему – любой ценой – абсолютный Judenrein повсюду на её европейской территории. О землях на востоке за линией Архангельск – Астрахань он вообще знать не хотел. К слову, границы, конструируемые им Государства Российского главный нацистский идеолог Альфред Розенберг – надо же такому случиться – определил он, - и очень подозрительно точно, - соответствующими тем, которые отвалены были Российской Федерации в результате не шумного беловежского разбоя и последовавшего за тем разграбления Российской империи. Отсюда, – сослагательное, по всей видимости, - предположение ошарашенного развалом страны, охлоса: «А нафуя же нужно было тогда, в 1942 году, - после прибытия гитлеровцев на Волгу и в Кавказские предгорья (или на линию «Архангельск-Астрахань», за пределы которой двигаться они и не собирались), - продолжать бойню «освобождения»? Зачем, продолжать по новой губить ещё несколько лет миллионы россиян на никому не нужных фронтах и в тылу?»…И - параллель: ситуация-то 1941 года – она ведь точь-в-точь повторила ту, что складывалась годах в 1915-1916-м. Тогда «Гришка» Распутин, – тоже «злейший враг трудового народа» (как тридцатью годами позднее «Альфредка» Розенберг), – пытался заставить Романовых заключить с Германией мир. Пусть и сепаратный, но мир! Который бы – безусловно - спас миллионы уготованных на убой русских людей и самоё Россию. Однако того не желали затеявшие войну благодетели народные – русский помещик и сам двор, крупнейший землевладелец и рантье планеты. Этим необходимо было, - во что бы ни стало и по возможности быстро, - избавиться от до нельзя расплодившегося мужика. В открытую, – яростными бунтами и почти повсеместным сожжением помещичьих имений вслед грозных событий 1905 года, - претендовавшего на их землю. Но прежде избавились они от самого Распутина в Петрограде (как впоследствии Сталин от Розенберга в Нюрнберге). Розенберг лучшему другу ленинградцев виделся только в петле. И Сталин с союзниками в петлю его загнали. Со Сталиным - понятно. Союзникам же торопиться с казнью не стоило: глядишь, мировая общественность и даже традиционно слепо глухонемой народ России, узнали бы во истину, страшную тайну «голодной Блокады коварным захватчиком-оккупантом Северной Пальмиры». И, возможно даже, славное имя её хитроумного инициатора-организатора. Тайной же владел никто иной, как всё тот же Розенберг. Бывший выпускник Отделения архитекторов при Московском Училище живописи, ваяния и зодчества. Наряду с изучением архитектуры истязаемого большевиками города на Неве, он начал исследование впечатляющей динамики «очистки», - с декабря 1917 года, - Петрограда-Ленинграда от «нетрудового элемента». И немедленного же заселения-заполнения его элементом «трудовым» - стаями швондеров. Стремительно, - до года 1929-го, - захватившими Северную столицу. Обладавший острой исторической памятью и сохранёнными документами на отцову квартиру в доходном доме по Литейному, особо внимательно следил он за заселением городского «жилого фонда» в годы 1934-38-е. Особо потому, что в то время, в голодавшей и повсеместно расстреливаемой стране, начало понемногу строится жильё. Но заселяли его снова, и преимущественно, только всё теми же швондерами и кальсонерами, - или уже подросшими их отпрысками, - всё ещё удерживавшими кабинеты в Большом доме и его филиалах. И, - будто издеваясь над разночинной титульной публикою, - в сдаваемые городом новые дома «подселяли», под патриотические радио вопли и фанфары гремящих газетных полос, семьи «стахановцев-металлистов» и, обязательно, «героев-строителей». Из расчёта…одну - на многие тысяч семей новоопричников. По всей стране было одно и то же. Но интересовал его бывший отцовский Петербург …И вот, год 1939-й. Перед Андреем Александровичем Ждановым, секретарём ЦК и, одновременно, Ленинградского обкома ВКП(б), неожиданно, поставлена не совсем понятная и неграмотно сформулированная задача. Немедленно, мобилизовав партийную организацию, возглавить и осуществить подготовку жителей «Города Ленина» к чрезвычайным ситуациям (?). Для чего: а) на базе Бадаевского складского комбината и его транспортного узла, организовать «Единое продовольственное объединение», полностью освободив для этого все городские (областные) складские помещения и хранилища от их содержимого; б) переместить это содержимое на пункты приёмки, контроля и хранения вновь организуемого Объединённого предприятия»…
(Документ во время войны исчез. К 1956 году Л.И. Элефантом найден зафиксированный клипсой папки «дела» край вырванной страницы, восстановленной по распоряжению Руденко свидетельскими показаниями 1990 года).
Энергично воплощаемая «в металл» тёмная затея (ленинградских?) властей стала известна германскому послу Фридриху Вернеру Шуленбургу неделею позднее 18.12.1940 года, дня, когда утверждён был «План Барбаросса». Перед разведчиками стран, пристально следящими за малейшими движениями друг друга (как в армянском анекдоте моющиеся в бане друзья, обронившие мыло) встал закономерный вопрос: «Что в Ленинграде происходит? Не тоже ли самое, - и не с тою ли целью, - что делается (военными) властями в Кронштадте и Либаве?». Посол информировал Берлин.
Мне неизвестно, как штабы вермахта приняли запоздалое и отработанное уже прямое доказательство «дружеских» намерений «верного» московского союзника. Но точно знаю, что Гитлер принял его с нескрываемой тревогой, а Розенберг - с не скрываемым торжеством: оно подтверждало его прогнозы 30-х годов об агрессивных планах Сталина!...Откуда знаю? Да от деда!... Его «руководитель 4-го (политического) управления НСДАП» Розенберг срочно навестил. Он правильно понял и верно оценил «неумолимую» (эмоциональнее самого Розенберга не скажешь!) связь завершающего - «бадаевского» - этапа - со всею хитрой цепочкою актов персонифицированной, - не допускавшей никаких исключающих толкований, - силой сталинской ненависти к ленинградцам. Дед выслушал Розенберга, по началу не желая верить в чудовищную версию собеседника. Но перед ним сидел и объяснял суть и историю вопроса коренной житель Эстонии. Потому, - по определению, - не трепач. И Маршал вынужден был принять и подобную чудовищную версию державного коварства соседа. Для чего пришлось самому ещё раз «пролистать» после переворотную историю города, спотыкаясь о череду специфических перипетий сталинских макиавеллиево-каннибальских отношений с элитою его до апофеоза очистительных казней 1934-38 годов. Вспомнить в который раз в разговоре с другом – Пааво Талвелом - знакомый им обоим до тошноты нескончаемый ряд имён личных друзей и «верных» партийных товарищей товарища Сталина, одного за другим, - как пули из пулемёта, - отправляемых в подвалы на тайных, но громких «процессах» бывших и действующих городских руководителей. Наконец, извлечь из памяти целые серии таинственных, однако и предсказуемых, исчезновений известных петроградцев («ленинградцев» Густав не выговаривал!). Людей полюсно разных. Но, по слухам, всегда одинаково, кончающих. Если не тоннелями в Неву под Большим домом, то уж в Москве обязательно – в подвалах под Третьяковским у Никольской, 33. Или всё в том же Варсанофьевском, 7 по Большой Лубянке.
Несколько дней прошло. Ужин-мальчишник в доме Маннергейма по Kalliolinnantie,14. Гости, из самых близких. И, вдруг:

…«А ведь имя им всем – вправду – легион! – Маршал, - словно ото сна очнувшись, - произнёс, вдруг, растерянно, присутствовавшему тогда, при разговоре с Розенбергом, приятелю Карлу Августу Эхренсвярду. И, то ли в состоянии некоей обречённости, то ли в полной растерянности - в пароксизме чувств, совершенно ему не свойственных - произнёс только им обоим понятную страшную фразу: - Этому людоеду, - до того как попытаться разделаться со всем населением Петрова города, - ему рукой подать…»
…Несколько же дней назад – Розенбергу:
- Что теперь, - спросил гостеприимный хозяин?
- Полагаю, теперь он решил… всех разом!
- ??? Может ли быть такое?
- И это Вы так полагаете, куда как много лучше меня знающий этого каннибала?
- Тогда… Что нужно от меня?
- Осознания происходящего в Питере и прогноза возможных последствий…
- Господин Розенберг, в любом случае кормить такой город мы не сможем…

18. Смерть в Заксенхаузен.

…Гиммлер не допустил встречи Якова Джугашвили с генералом Власовым, «чтобы не марать парня в глазах кремлевского дракона»! Я сразу понял, что произошло, когда увидал его в последний раз, в самом начале 1943 года. Он опустился. Человек предельно застенчивый, Яша совсем замкнулся. А приехал-то я к нему взволнованно-радостный: предложить, - если разрешено будет, - погостить у нас в Далеме (я говорил - в строжайше охраняемом берлинском районе!). Служба безопасности моего Waffen-батальона, - правда, не без колебаний, - расписывалась за него и отпускала, но только с группой фельдфебеля Бруно Коха. Кох дважды, - с разрешения моего дивизионного командира Германа Фегеляйна, - сопровождал меня к несчастному Якову в Заксенхаузен. И искренне сопереживал пленнику...
Вскоре, - где-то, через месяц, - Крюгге сообщил о смерти Якова Джугашвили. Он бросился на проволоку оцепления и был застрелен часовым... Что же, «славная смерть, - проронил Крюгге, - ... Если смерть может быть славной...»
Позже Крюгге обмолвился, будто бы тело Якова передано было лагерем для погребения грузинской общине. Он ошибался. От графа фон Галена я узнал, что его забрали русские супруги Шапрон дю Лоре, Алексей Генрихович и Наталья Лавровна, Наташа, дочь Лавра Георгиевича Корнилова, подруга и коллега мамы твоей по «Маньчжурскому братству».
Похоронили Якова в Анже, на Луаре...
С графом фон Галеном супруги Шапрон дю Лоре познакомились в 1928 году, в Мюнстере. При плотнейшей программе, с которой мама и отец твои прибыли тогда в Германию, им удалось «заполучить» в Мюнстер и эту замечательную пару. Твоя мать предчувствовала свою, и отца твоего, судьбу. И прощалась с прошлым...

Точно знаю: именно после гибели сына Сталина - Якова - дед, до этого печального происшествия особо, будто бы, и не заботившийся о нашей с отцом безопасности, предпринял меры выходившие, как мне казалось, далеко за рамки здравого смысла. Он и у себя учинил очередной тщательнейший обыск. И, помимо всяческих «особых» мер, - о которых нам «знать не полагалось», - пересмотрел и перещупал каждую бумажку, если её можно было бы принять за письмо или за записку от нас. Очень внимательно — опять же, в который-то раз — переглядел свою весьма обширную коллекцию фотоснимков в поисках «случайно» сохранившихся в ней моих и отца изображений. Он даже — не раз рассказывая о том — внимательнейшим образом, под лупой, исследовал (не очень, правда, многочисленные) групповые фотографии, на которых мог оказаться папа и я. В тридцатых годах он дважды брал меня с собою на восток, на отдых. И теперь, перебирая фото былых сафари, выискивал физиономию мою на них, хотя хорошо знал, что ее ни на каких фотографиях быть уже не может: он ведь не со вчерашнего дня, не со дня смерти Якова следил за тем, чтобы лица наши на фотографии не попали... Между прочим, я так у деда и не спросил: знал ли он что-то о единственном моем изображении — чьём-то любительском альпийском фотоэтюде (1933? года). Я снял копию для себя - теперь, надеюсь, она уже никому повредить не сможет...
Однажды, - уже в Швейцарии, незадолго до кончины, - дед «позволил» себе совершенно не свойственную по отношению к нам выходку — страшно рассвирепеть. Тогда мы с тяжело больным отцом яро окрысились на деда, выслушав его запоздалое командное брюзжания по поводу наших — в далеком прошлом — попыток увильнуть от неназойливого, правда, зато весьма и весьма пристального внимания его друзей. А «друзья» эти оберегали нас почти шестнадцать лет — ночью и днем. Конечно, на службы рейхсфюрера он надеялся. Но свои были надежней. Да, он все сделал, чтобы обезопасить нашу жизнь. Только цена этому была куда как дорога. Ты подумай: мелочи, вроде, - пустые рамочки в семейном альбоме; письма и записки без милых обращений и без вовсе уж дорогих подписей; трогательные безделушки на письменном столе, происхождение которых никто не должен узнать... Самое дорогое, самое светлое, что есть у человека. Тем более, - такого человека, - лишенного общения с теми, кто изображен на фото, кто писал письма и записки, кто выбирал и пересылал сувениры... Не с пожизненной ли тюрьмой можно сравнить такую муку?.. Только добровольную. Все, - что от близких, - должно быть скрываемо; скрываемы должны быть и они сами; само их существование должно быть укрыто ото всех. Даже от тех, годами проверенных, кому, казалось бы, вполне можно было довериться... Груз вечной непомерной, неподъемной — днем и ночью — мотивированной тревоги за жизнь сына и внука! Постоянное ожидание нападения и всего, чем оно чревато, когда источник угрозы невидим и беспощаден... Пусть не физически, но психологически Дед обложен был как медведь в берлоге!
…Помянем же, Бен, добрым словом и этим вином дедушку моего незабвенного! И спасибо ему запоздалое скажем за то, что спас он нас. И финнов своих смешных работящих и добрых, сумевших – и не однажды – физиономию набить кому следовало…Prosit!

…Тем временем, Маннергейм, хотя и был не у дел, зорко следил за событиями, происходившими в Европе и вызывавшими у него отнюдь не оптимистические прогнозы. Не радовала деда и внутриполитическая обстановка в Финляндии, где сначала активно действовали финские коммунисты при явной поддержке Советской России, а потом спонтанно - им в противовес – возникшее радикальное патриотическое движение Лапуа с Маннергеймом на знамени, сформировавшееся к 1929 году и едва не ставшее роковым для страны. Восемнадцать правительств, сменившихся с 1919 по 1932 год, так и не смогли вывести Финляндию из внутриполитического кризиса. Болея душой за родину, Маннергейм согласился на предложение Свинхувуда стать председателем Совета обороны с полномочиями командующего армией в военное время. А позже и с возможностью отдавать приказы по всем вопросам, касающимся оперативной подготовки вооруженных сил на случай войны. Конечно, с непременным планированием им оборонных мероприятий. К началу Зимней войны Маннергейм, будучи уже в звании фельдмаршала, полностью сформировал и задействовал к концу 1939 года Главный штаб. Во время! 30 ноября советские самолёты по разбойничьи бомбили Финляндию – Хельсинки, Лахти, Выборг, десятки других городов, множество сёл и ферм… Семидесятидвухлетний Маннергейм, которого советская «Правда» назвала «палачом финского народа», стал главнокомандующим. Его первый приказ по армии начинался словами: «Эта война – не что иное, как продолжение нашей освободительной борьбы, которую нас заставили начать в 1918 году. Очередной её акт. Мы не захватчики. Мы сражаемся с агрессором, защищая свой дом, веру и родину».
«Финская кампания» оказалась совсем не тем коротким победным маршем, какого ожидал Сталин. Подарка, обещанного ему ко дню 60-летия (21 декабря), не получилось. Первые же волны наступления советских войск на Карельском перешейке в декабре были остановлены мужеством и военным мастерством финских солдат и офицеров. Они сразу превратили «прогулку» четырёх огромных армий вторжения в круглосуточный ад. Остановили, - сперва, загнав их в ловушку оборонительной «целины» приграничья, а за тем, - цепью инженерных сооружений - не Бог весть каких особенных и мощных. Но спланированных по-умному. Построенных добротно в скальных складках лесных урочищ перешейка меж Финским заливом и Ладожским озером. Волею их создателей, сведенных в единую, - протяженностью 135 километров по фронту и 90 километров в глубину, - систему долговременных укреплений. В стройную систему бункеров, дотов, пулемётных и артиллерийских гнёзд, связанных между собою плотной сетью траншей, замаскированных и не доступных для врага дорог. Эту не видную никому линию оборону, окрещённую сначала «финской линией Мажино», с лёгкой руки иностранных репортёров стали называть «линией Маннергейма». Поскольку же образ финского фельдмаршала с первого дня войны превратился в символ национального единства и стойкости, а подвиг финнов – в легенду, название укоренилось. И навсегда вошло в историю…
…Условия мира, навязанного Сталиным 13 марта 1940 года, оказались для финской стороны спорными. Потери же, - понесённые маленькой страной в неравной борьбе с гигантским – в одну шестую света – большевистским образованием, - были тяжкими... И, тем не менее, народ знал и принимал истину: всё могло бы быть много хуже, если бы не бережное, если бы не трепетное отношение фельдмаршала к своей армии, к каждому солдату и офицеру. Нельзя было сбрасывать со счётов и радость моральной победы. Весь мир заговорил о мужестве и храбрости народа маленькой страны, которую, походя, предала Европа, предал весь христианский мир, оставив один на один с восточным чудовищем. И, которую, - тем не менее, - ему не удалось ни сломить, ни победить, ни тем более поработить. …Естественно, всё это было не по ндраву большевистским паханам, выдвинувшим Финляндии - в наказание за стойкость - массу вообще-то наглых требований, напрямую угрожавших её независимости. Именно это впоследствии и явилось причиной тесного финско-германского сотрудничества в следующей, - Второй мировой, - войне…

Умножающаяся с годами вариантность оценок Финско-советстского противоборства 1918 – 1944 годов в целом однозначна. Она широко вошла в литературу, – в справочную, учебную, в энциклопедии, в литературу вообще (в том числе в СМИ), - для Москвы скандально неблагоприятную. Чтобы хоть как-то разбавит горечь фактического поражения, апологеты страны советов в 90-х годах ХХ века «изобрели» новый принцип оценки результатов «Финской войны» 1939-40 годов. Теперь уже через ставших модными экстремальные природные особенности карельского театра военных действий». Так, всё ещё числящийся в бегах, но от того не ставший менее изучаемым и востребуемым, великий аналитик Виктор Суворов (Резун), - сумевший – один - с головы на ноги поставить всю исковерканную мировой «наукой» историю Второй мировой войны. Он решил, что «В сложившейся тогда на Карельском перешейке в зоне боёв природно-климатической ситуации, - шестисот тысячная, сверх зубов вооруженная и подпитываемая неисчислимыми армадами десятка военных округов гигантской страны, - красная армия совершила невозможное. В сорока пяти градусные морозы и при мощном снеговом покрове она всё же сумела взломать, - пусть всего лишь 3-х – 4-х километровый по фронту и 5-и в глубину, - участок «Линии Маннергейма» (во время операций 1941-1944 годов, в условиях благоприятных, генштаб СССР даже не пытались повторить подобное!). Тогда же, в 1940 году, в эйфории будто бы одержанной советами над финнами победы – этого самого взлома – явился известный разбойничий сталинский ультиматум. Какой ценой крупнейшая в мире держава произвела взлом, не афишировалось. Цена же была чудовищной! А результаты для СССР, стратегические (долгосрочные) – каковы они? Не в том, конечно, что советы урвали у страны, в 74,7 раз меньшей его по територии и в 40 раз - по населению. Урвать – не взломать! Дело в том, что Маннергейм не просто не дал Сталину взломать оборону финнов. Маннергейм пресёк саму его попытку прорваться к границам Швеции! И тем предотвратил захват уникальной шведской железо рудной провинции, богатейшей в мире по содержанию металла. Практически, захват бездонной Кладовой Железа с его 20-и миллионно тонной в год добычей и экспортом в Германию (Запасы Рура, после Первой мировой, уже не обеспечивали аппетиты германской промышленности. Потому-то немецкая Армия «Лапландия» моего генерал-полковника Эдуарда Дитля и квартировала на финском севере). Стоит ли поминать сегодня о забытых уже «мелочах»? К примеру, о запущенной на потеху всеядному советскому плебсу шуточке-частушке, о том, что и как СССР «по-откусал» у моего бедного «бело финского» деда в далёких 1940-м и 1944-х годах.
И, - ни чуть не злорадствуя (в народной трагедии не может быть злорадства!), - повторять, как ежедневную, молитву «Отче наш!», о воспоследовавшем спустя пол века беспримерном по разрушительным последствиям Божественном возмездии «победителю». Возмездии, в том числе за преступление войны с мирными финнами. И, конечно же, за поминание всуе Святого имени финского маршала. Всё - по вечному и мудрому Соломонову Закону: Утопивший, да утоплен будет! «Утоплен» был и СССР 8 декабря 1991 года - Закон есть закон. Утоплен, не в яростной смертельной - открытой и честной - схватке с коварными и злобными врагами. Допустим, не с «немецкими захватчиками» с запада. Не с «японскими милитаристами» с востока. И, естественно, - не дай Господь, - не с «американскими империалистами», изуверами известными. В ненависти к православному народу, - и вообще, из американской вредности, - которые то привечали и одаривали бесплатной землёю миллионы веками изгоняемых из России православных хлебопашцев-староверов, хлеборобов-хохлов или меннонитов и лютеран и даже никчемных евреев. То в ХIХ и ХХ веке коварно, - потому как, тоже, за дарма, - завозили, в вечно голодающую Русь сотни миллионы тонн зерна. Не известно, почему всё так же «за так», спасая миллионы же умирающих от голода россиян. И, – это уже буржуйская подлость не объяснимая, неописуемая и не мыслимая вовсе, - ковровыми налётами десятков тысяч своих бомбардировщиков «переработали» на щёбёнку пополам с искорёженной арматурой не доступную (как собственный локоть) советской игрушечной авиации промышленную германию. И, - от гитлеровской петли, спасая неисчислимые своры и орды «центральных, республиканских и даже областных комитетов с их политбюрами», - гнали через Мурманск в страну победившего социализма десятки караванов из сотен судов с оборудованием и оружием. Слали, - через для того оккупированный Иран, - сотни колонн из тысяч бесценных Студабеккеров и Джипов на которых всю войну и передвигалась красная армия. А через Аляску и Чукотку перегоняли тысячи сведённых в сотни эскадрилий боевых самолётов… Благодари, люби, или даже хучь уважай американских мудаков после этого…Да за что же?
Так вот, в декабре 1991 года СССР тайком утоплен был, как ссучившийся урка, в беловежском сортире. Да не на миру, - на какой ни будь пышной международной конференции-стрелке братков с громкой похоронной церемонией, - где, известно, смерть красна. Но, втихаря, на блатном сходняке в тайной «номенклатурной» даче. И не честными мокрушниками в законе. Но кодлой слОвян-фраеров: Борисом Ельцыным, Станиславом Шушкевичем и Леонидом Кравчуком. Правоверная троица этих коммунистов-патриотов, - в самом прямом и обидном смысле этого слова, - в натури, откусила от СССР 127.634 миллиона человек населения и 5.4 миллиона километров квадратных територии (11 Франций!)
Круто? Нет слов!
Но и незабвенный Дед мой, - человек по определению не мстительный, - со своими советскими, а за одно и с европейскими «друзьями», пол столетия назад рассчитался тоже сполна. По страшному, если точно. Волею Провидения шлагбаумом встав на пути советов в Скандинавию, он позволил гениальному архитектору и организатору производства германского рейха Альберту Шпееру (с 02.09.1942 года министру вооружений и боеприпасов) два с половиною года спокойно ковать оружие и продолжать войну. И вовсе не желая того, - но так по Закону подлости получилось, - способствовал Гиммлеру решить некий «наболевший вопрос». Дед в эту инфернальную ситуацию не сам себя загнал. Загнала его традиционная, - ****ская с начала до конца, - политика Британии, Франции, США и международных банковских картелей (Последних – в большинстве своём – еврейских, «соблюдавших, - конечно же, - волю и интересы своих кредиторов»; круг, - как видим, - замкнулся: вспомним о судьбах помянутых мною вкладчиков, во время исчезнувших в ведомстве Эйхмана).
Так вот, не следует ли просчитать, какой кровью расплатились народы союзных стран и России в 1942-45 годах за сталинские «победы» в «Зимней» и «Финской» войнах известных лет? Последняя швейцарская приятельница Маннергейма графиня Гертруд Арко-Валлей (Валленберг), шведка по рождению, как лицо заинтересованное, просчитала… Расчёт её, лишь только FINANCIALTIMES решилась опубликовать…

Что касается выводов Суворова. Поиздевавшись над их не далёкими, на час повеселевшими потребителями, он показал на пальцах, как там же, тогда же, в той же «сложившейся климатической ситуации» воевала финская армия. И что потеряла она и её противник. Сравнение–пощёчина оказалась оглушительной.

19. Незваные гости!

…Июнь 1941 года. Получив телеграмму за подписью Кейтеля с датой предстоявшего нападения на СССР, Маннергейм объявил всеобщую мобилизацию. Но лишь только после начала массированных, - как и в 1939 году, - бомбардировок советской авиацией финских городов он отдал приказ по армии начать движение в сторону бывшей границы, отброшенной вглубь Финляндии разбойничьей сталинской «Зимней войной», и освободить лежавшие перед ней древние земли Суоми. За два с половиною месяца вооруженные силы приказ выполнили. Остановились в 32-х километрах от Ленинграда, наступление прекратив. Укрепились на Масельгском перешейке. И до конца войны в 1944 году стояли там в обороне. После этого ни одного выстрела по советским войскам - тем более в сторону города на Неве - не сделали. Это зафиксировано во всех «мирных» советско-финских документах об окончании войны. Ничего удивительно в том не было: Санкт Петербург (Ленинград) был Его, - Карла Густава Маннергейма, - городом молодости и зрелости. Любить его и беречь елико возможно, право старик имел гораздо большее, чем любой его житель времени войны. Чем любой его защитник. Видимо, по этой причине 5 августа 1941 года, - передав (а его Катерина, чудом приняв!) внеочередной анонимный «телеграфный» радио-привет, - он окончил его совершенно не обычно: советовал «Из-за неблагоприятного прогноза погоды на август особо беречь здоровье. И, выходя на улицу, ни в коем случае не забывать головной убор». Для Екатерины Васильевны это был персонифицированный сигнал тревоги за судьбу их друга Шапошникова, недавно совсем, - в июле, - вновь поставленного во главу Генштаба. Сигнал был ею понят. И во время, через подругу - супругу Бориса Михайловича, Марию Александровну - ему передан. Слава Богу, жили все рядом: со своего Брюсова Катерине нужно было только, - через Большую Никитскую, - пробежать по Гоголевскому бульвару до начала Пречистенки, где Шапошниковы жили…
Двумя сутками позднее, – 8 августа, по радио из Хельсинки – тоже на русском языке – прошла передача «Русского голоса», открытым текстом адресованная лично Шапошникову. Руководители эмиграции помянули славное прошлое «академика» Генштаба и командира Мингрельского полка, полковника русской службы господин Шапошникова. Напомнили ему о присяге его покойному Императору. И потребовали «искупить свою вину перед совестью и историей». Зная время, когда виртуальные события эти происходили, можно понять, что расчёт инициаторов радио-провокации был не так уж и наивен. Во-первых, внезапностью передача могла вывести тяжело больного 59 летнего адресата из равновесия. Борис Михайлович страдал тяжкой формой - в критической стадии - туберкулёза лёгких. Распоряжением Верховного ему более 5-и часов в сутки, - и то только под наблюдением врачей, - запрещалось работать! С этим условием он и был приглашен в те дни и часы на главенствующую в стране должность. Во вторых – и это главное – напоминание о «царском прошлом» и «присяге царю», - именно в часы и дни поражения отступавшей армии, - могло бы внести разлад в, без того, издёрганный и колеблемый продолжающимися репрессиями высшего комсостава коллектив Генштаба, работающий, мало сказать, в лихорадочном режиме. И окончательно похоронить доверие к нему руководства страной. Этого генерал лейтенант русской армии и генерал свиты Маннергейм допустить не мог. Мало того, - вероятная в результате такого оборота событий в Главном Штабе, - виктория над Россиею нацистской Германии, - с верхушкой коей был он близко знаком, и хорошо знал, что представляет она из себя, - ему не нужна была – она бы и его позором была! Ведь, как и Шапошников, - о том помнить надо и не забывать никогда, намереваясь искренне разобраться в характере мыслей и действий деда, - он присягал единственному последнему легитимному правителю России – её царю. Присягал на верность России и её народу. Вот только одного из них судьба оставила в его русском доме. И, - явочным порядком «освободив» от присяги, - завела в лагерь цареубийц и агрессоров. Где этот талантливый и трудолюбивый человек всю оставшуюся жизнь, - ломая и уничижая себя, - вынужден был доказывать банде большевистских узурпаторов (в конце концов - всех - казнённых за предательство) свою, - подумать только, - преданность и верность… их… поганой «вере. Десятилетиями, - из ночи в ночь, - «существовать» в липком страхе ожидания своего ареста и расстрела. «Заработав» на этом фиброзно-кавернозный туберкулёз лёгких, от которого погиб. И дожив до неслыханной за всё это награды Верховного (вычитанной им из «Петра первого» А.Толстого) – обращения к себе не как к остальным, по-хамски. Но, - персонально, - по имени и отчеству. А накануне смерти удостоившись даже права на попытки «исправить», - заливая новыми морями русской солдатской крови, - результаты бредовых озарений партийных стратегов и бесталанных предшественников.
Другого же, - оклеветанного и изгнанного из страны, в которой 20 лет отдал он армии, и которую защищал в двух войнах, - привела на оставленную им в юности родину. Где естественным ходом событий, не ломая и не уничижая, - поставила свободного - во главу созданного им нового свободного государства. Во главу Белого движения и освободительной армии финнов. Единственная данная им Присяга осталась за ним: такие, не меняют святынь и не изменяют присяге… Не изменяют друзьям. И не меняют врагов, тем самым не изменяя и им. Сталин знал это не только от Бориса Михайловича. И глубоко уважал маршала…Нонсенс?
Как всегда, финский маршал знал, что делал: и на этот раз предупредил друга. А Praemonitus Praemunitus - предупреждённый вооружен! (Лат.). Кроме того, затеявшие этот не красивый спектакль не знали, не понимали невероятных для характера Сталина отношений между ним и Шапошниковым - они полностью исключали недоверие. Не доверяя большевикам (и до последнего своего вздоха поголовно истребляя их), Сталин верил только присягавшим Николаю II, открыто о том объявлявшим в допросах и анкетах, и гордившимся этим патриотическим актом бывшим офицерам царской армии... Значит, что же… предупреждение было не так уж и важным?…О нет! Как говорил поэт: «расспросите меня про Сталина, я его современником был…».

Что касается авторского замечания о «чудом» принятом (чудом успевшем быть принятом!) сигнале из Хельсинки…Дело в том, что рано утром, того же 8 августа, тётке моей принесли «Срочный» пакет из хозяйственного управления Большого театра, содержавший копию Постановления Совета по эвакуации при СНК СССР от 3 августа «О направлении старейших мастеров искусств из г. Москвы в Нальчик» с приложением списка эвакуируемых.
ТСЭ-60 СС. Совершенно секретно. Совет по эвакуации постановляет: 1. Разрешить Комитету по делам искусств при СНК СССР направить из Москвы в Нальчик старейших мастеров искусств и членов их семей согласно положению. 2. Обязать ВЦСПС предоставить Комитету по делам искусств при СНК СССР в г. Нальчик для размещения мастеров искусств санаторий Центрального Комитета работников полит просвет учреждений и дом отдыха ВЦСПС. 3. Обязать НКПС в трёхдневный срок выделить Комитету по делам искусств для перевозки мастеров искусств и членов их семей шесть классных вагонов и один багажный. Н.Шверник. М.Кузьмин.
Приложение к постановлению Совета по эвакуации. Совершенно секретно.
Список мастеров искусств. Большой театр: Держинская К.Г., Нежданова А.В., Степанова Е.А., Обухова Н.А., Штейнберг Л.П., Гельцер Е.В., Савранский Л.Ф., Монахов А.М.
         Отбытие поезда – 23.00 в тот же день…»
…Столицу бомбили. Спасать главное народное достояние – великий вокал и балет – надо было не медля. Литерный поезд мог отбыть сутками раньше…
Но… именно так распорядилось провидение.
И Екатерина Васильевна успела предупредить Бориса Михайловича.