- Мамуль, а мамуль... ну не волнуйся ты так, завтра утром буду в полдесятого, как обещала – и сразу с тобой пойдем. Я уже и человека нашла, который поможет. Да не бойся ты, он хороший, я его давно знаю... Да ты что, в самом деле! – причем тут это вообще, я же у Лены ночевать буду. У Лены, слышишь? - мы же с ней сто лет не виделись. Помнишь Лену, из группы моей? Петрову? Мы тут в кафе сидим, рядом с Тверской, хочешь, дам ей трубку?.. Ну, тогда до завтра, мамуль. Не обижайся, прошу тебя.
Лялька нажала отбой, и вздохнув, кинула в сумку телефон:
- Не могу прямо – вот какая она была, такая и осталась... Да и я хороша, как в шестнадцать лет – все оправдываюсь, почему не дома ночую! Наверное, до гробовой доски оправдываться буду. Дай-ка мне тоже сигарету, что ли. Я, правда, бросила... - Сведя к переносице густые брови, она глубоко и нервно затянулась, словно пытаясь задушить маленькое что-то, жалобно попискивавшее в глубине горла: «Ма-ма... ма-ма...»
Конечно, матери хочется, чтоб она, приехав, сидела дома безвылазно – но неужели трудно понять, что так же, как ей дороги родные, , в обрамлении новой прически, повзрослевшие дочкины глаза – так и ей, Ляльке, дорог этот постоянно меняющийся, ни в чем не знающий меры город? Город, где прошли ее детство и юность! Будь то хоть морозно-слякотный, дорожно-транспортный беспредел, щедро принявший ее в свои объятия сразу по приземлении, или ностальгически дребезжащий автобус с немытыми стеклами, или же пропахший бензином, маленький, за годы отсутствия на родине словно уменьшившийся в размерах «жигуль»! Будь то истовая верность восточным календарям и предновогодняя толчея в снежном месиве вокруг киосков; невозмутимая «баба на чайник», в своем малиновом с цветами платке, разложившая на ящиках у метро ностальгические товары, или бесперебойно выплевываемая оттуда на поверхность, распаренная, шубами шевелящая толпа, стремящаяся мимо нее вдаль, в предзакатное студеное марево с дымящими на горизонте трубами...
Причиной нынешнего Лялькиного приезда было оформление наследства на бабушку. В прошлый раз она прилетала на похороны: бабушка прожила длинную, достойную жизнь и даже умереть сумела тихо, во сне. Причем не только никого не обременив, но и, к тому же, кое-что после себя оставив. Тут и выяснилось, что Лялька совсем уже не девочка, и знакомства ее что-то да значат: Ленька Акимушкин, курсировавший по делам между Москвой и городом, где она жила сейчас, вызвался помочь с юристом.
Поистине королевский подарок! - иначе занимать бы Ляльке очередь в нотариальную контору с рассвета, топтаться по морозу в тонких колготках... А потом, как откроют - ворвутся с боем часов в полутемный коридорчик первые промерзшие счастливцы, бросятся коршунами на жалкий пяток колченогих стульев; а заветная дверь в кабинет, хоть и рядом совсем, недосягаемым миражом - если и приоткроется иногда, то вовсе не для них. Для других приоткроется она, не мерзнувших с зари, не ставивших окоченевшей рукой в мятой тетрадке крестик - для избранных, неизвестно что и за тропы к ней протоптавших!
- Вон, вон еще один, смотрите! – мужчина, мужчина! - куда же вы, здесь очередь, между прочим, да как вам не стыдно, вот наглый-то!
И за этим очередным баловнем судьбы, ни на секунду не замедлившим бодрой поступи своей, сладко закроется дверь, а на долю заглянувших из коридора лишь выпадет властный окрик:
- Женщина! Выйдите, я кому говорю!! Работать мешаете!
И постепенно оттаявшие было, подобревшие в тепле и предкушении близкой цели лица снова привычно потемнеют, набрякнут злобой. И полетят в пространство, задевая друг друга, колючие слова. А вот уж и перерыв на обед, с часу до двух, как положено:
- Да-да, выходите все, на улицу выходите, куда же еще? А вы как думали, нам, по-вашему, обедать не надо?!
- Так как же, успеем мы сегодня пройти?
- Или не успеем?
- Вы-то успеете, а вот мы уж вряд ли. Завтра тоже к шести подойдем. Или лучше к пяти, тогда уж наверняка...
И уже под вечер в заветном кабинете непременно выяснится, что нужной справки не хватает, так что дело открыть невозможно; вон, в коридоре на стенде все есть, какие нужны документы, выходите, женщина, выходите, другие тоже ждут, вы тут не одна – там и спишете все. А приготовите - тогда и дело откроем. И снова коридор, и стойка в исходной позиции перед стендом, и раздумья, как половчее скопировать поганый этот список: бумагу к стеклу вертикально приложить – ручка писать перестанет, на колене калякать – не разберешь потом...
Лялька и сама не знала, где тут были воспоминания о прошлых визитах в такие места, где голые фантазии – да ведь не изменилось же за эти годы решительно ничего! Она выловила в сумке телефон, глубоко, как перед прыжком с вышки, вздохнула и почувствовала, как по телу побежала адреналиновая волна.
-Да!! – рявкнули на другом конце. От неожиданности она поперхнулась.
- Лень... это я ... ты меня просил... то есть... ты мне, помнишь, сказал позвонить, напомнить - ну, в смысле, когда я в Москву приеду... Про нотариуса, помнишь?..
Молчание на другом конце показалось ей вечным.
- Лялька!! Это ты что ли?!– раздалось наконец. – Ты где сейчас, вообще? В каком? Где-где?! Блин, так это ж мое родное место! - а я тут тоже за углом, буквально. Сейчас подгребу, жди.
Пошли короткие гудки. Ленка искоса взглянула на нее и полезла в сумку за помадой.
- Дай-ка зеркало, - засуетилась было и Лялька, но опоздала: входная дверь распахнулась, и вместе с клубами морозного воздуха в кафе ввалился Акимушкин, а с ним еще какой-то незнакомый мужик такого же громадного роста.
- Ля-алька! – Не успела она опомниться, как он сгреб ее в объятия, и она почувствовала, что он пьян буквально в муку. – Чудо ты мое! Вот, знакомьтесь, Валера. А это моя... ммм... как бы это... очень приятно, Лена... так, чего пьем? – он отхлебнул из ее стакана. – Да что ж это такое. Жорик! Жо-орик!! – мгновенно, как из-под земли, рядом с ними нарисовался официант. – Жорик, ты чего, вообще, дамам тут принес? Ну сделай по-человечески, для меня, а? Вот им. А мне – как обычно.
Жорик исчез так же внезапно, как и появился. Акимушкин расслабленно откинулся на спинку стула:
- Сейчас все будет как надо.
Скинул на соседний стул дубленку, под которой оказалась пестрящая молниями кожаная куртка с набитыми карманами; принялся было разматывать платок с кистями, в несколько слоев навороченый на мощной шее, но запутался и бросил это занятие. Поймал ее взгляд, усмехнулся, придвинул свое кресло вплотную. Ляльке стало жарко.
Тем временем у столика их материализовался Жорик с подносом, уставленым запотевшими бокалами: ее коктейль украшала теперь композиция из вишенки, листочка мяты и скрученной спиралью апельсиновой корки, непонятным образом державшаяся на самом краю.
- Ну как? Лучше теперь?
- Да. – Действительно, стало лучше, и намного.
- Да, телефон, - Ленька покопался в одном из карманов, полез в другой. Оторвал клочок бумаги, написал. – Вот, владей. Скажешь, что от меня...
Приподнял свой бокал:
- Ну что, дамы - будем, да? Устал я чего-то. Как собака устал. - Он залпом опрокинул в себя виски, сполз в кресле глубже и, сморщившись, потер переносицу. Из-под потолка полилась мягкая музыка - Жорик отсалютовал от стойки. Акимушкин, постукивая пальцами в такт по ручке кресла, продолжал пристально смотреть на нее. Вдруг, словно вспомнив что-то, он встряхнулся, накрыв ее руку своей:
- Хочешь прикол? - я вчера свой «бумер» грохнул. Но как...
Его лицо было совсем близко - со следами мелких оспин на скулах и чуть заметно пробивающейся щетиной на подбородке; от него пахло не виски, а мятной жвачкой и дорогим одеколоном с примесью канифоли - а против этого запаха она всегда была бессильна, как кошка против валерьянки. Так же пахло в далеком ее, счастливом детстве в мастерской у отца.
- Рассказываю. Еду вчера вечером по мосту над Белорусским вокзалом, такой, знаешь, хороший уже... – ну, в общем, сильно лучше, чем сегодня. А там, за мостом, на светофоре красный и все стоят - ну а я, блин, не заметил. И в задницу "жигулю" какому-то древнему - бах! А тот дернулся и еще одного поцеловал. – Акимушкин помахал рукой официанту. – Ну я, сама понимаешь, глушу мотор, выхожу из машины, весь такой - и, ко всему, пушка сбоку торчит, забыл спрятать. А в «жигуле» две тетки в возрасте. Ну, я этим теткам в стекло стучу, машу, денег честно предлагаю... А они, слышь, как меня увидели, так, наверное, вообще в штаны наложили! Смотрят, короче, куда-то в другую сторону обе, как бы я и не к ним обращаюсь ...
Достав сигару, он ловко срезал кончик и продолжал:
- Ну, не хотите, как хотите. Ладно. Иду к машине, по-быстрому разворачиваюсь через две полосы - и домой. Хотел уже спать завалиться, а потом, веришь - как стукнуло что-то. Спускаюсь в гараж, гляжу: ма-ать честная, а номера спереди-то и нет! Это, значит, я его прямо там, на месте аварии, и оставил...
Под общий смех Жорик, воспользовавшись паузой, молниеносно расставил на столе свежие порции виски и тарелочки с оливками и орешками.
- Короче, без Валерки я бы пропал. Валер, за тебя! Слышь, звоню ему: выручай! А он, как нарочно, трезвый. Быстренько гонит на моей тачке к «Белорусскому» - а там уже все, как полагается, мигалки, все дела – и посредине мент стоит и моим отвалившимся номером себя по колену похлопывает. Обрадовался Валерке, как родному:
- Это вы были за рулем?
- Я.
– А ну дыхните вот сюда.
– Пожалуйста.
– А чего покинули место аварии? Вон, женщины пострадали.
– Ну, так получилось... Покинул... - Короче, дальше Валера отводит его в сторону и задает грамотный вопрос, сколько будет стоить всю эту канитель закрыть. Получает грамотный ответ, сколько. Ну и все. И возвращается наш Валера на лихом коне, с номером в зубах.
Ленька откинулся на спинку кресла и отхлебнул. У Лены от смеха потекла тушь, она копалась в сумке в поисках зеркала, но Ляльку словно загипнотизировали: чувствуя, как медленно тонет все вокруг, погружаясь в серую, словно от новогоднего праздника оставшуюся под елкой вату, она продолжала слышать слабый, пробивающийся сквозь эту вату голос:
- Представляешь, скоты какие? Развернулись и уехали, прямо там и бросили. Хорошо еще, что только гематома – хотя Вера, бедная, от страха чуть вообще сознание не потеряла. Такой, рассказывала, бандит подскочил - страх божий! И ведь, правда, застрелить мог, ему-то что... И до дому еле добрались, машина-то побитая – а на ремонт теперь, скажи, где деньги брать? Второй вечер к ней бегаю, лед меняю – кроме меня да сестры, у нее и нет никого. А сестра сама с давлением...
Вера Ивановна, мамина соседка, пенсионерка. На старости лет приспособила оставшуюся после мужа машину, в церковь ездить... Лялька, развалившись в полудреме, одним глазом косит в телевизор: старый фильм, ах, да, когда мы были молодыми, фонтаны били голубые - главной героине, вроде бы, кошмар сколько лет уже сейчас. Одним ухом прислушивается: монотонно, точно дождь поздней осенью, падаюсь в никуда горькие слова:
- Может, конечно, и не бандит – поди пойми теперь, когда полстраны так живет... Как же трудно стало здесь жить, Лялечка! Вера-то с сестрой с вечерней службы ехали - и вот тебе, пожалуйста! Съездили к службе, называется. Еще и денег стал им предлагать - да пошел он со своими проклятыми деньгами, хапуга!
Вторая половина ее мозга, плюс второй глаз и второе ухо - целиком в ее нынешней жизни, откуда уже нет дороги сюда, дороги назад - заслужено отдыхают в полудреме. Все это их вовсе не касается; это уже, к счастью, не ее жизнь. Но первые из последних сил бдят: надо же как-то реагировать, поддерживать разговор.
- А чего она, мам? – взяла бы, раз дают. И сестра бы машину отремонтировала, и Вера бы врача платного вызвала. А то вон ты со льдом бегаешь. Или что – «у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока?»
- А вот представь себе, - мать неожиданно сердится, и в глазах ее загорается что- то, чего Лялька не видела уже давно - пожалуй, с тех времен, когда она сама была еще девчонкой-школьницей, а мать – сорокапятилетней, здоровой, красивой, полной энергии и надежд. - И я бы не взяла на ее месте! Не нужно нам ничего от этих... хозяев жизни! Без них раньше жили, и уж доживем как-нибудь.
- А я бы взяла, – припечатывает Лялька, и глаза ее окончательно слипаются...
... Словно во сне, она встает с места и бредет к выходу. На улице опять снег – метет всерьез, задувая под пальто. Под фонарями кружат хоровод снежинки. У них там снега почти не бывает - как же она соскучилась по снегу!
Вот и метро. Осторожно, двери закрываются! Следующая станция - «Белорусская»! Напротив - девушка в высоких сапогах на шпильках. Интересно, как в них бегается в гололед? Глаза подведены, выражение лица загадочно–возвышенное: кто знает, может как раз здесь, в этом вагоне, и поджидает счастье? Рядом – тетка лет шестидесяти с веером. Сидит, изучая ряд напротив и обмахиваясь – а и впрямь, чем не театр. Богатая шапка прячет ее жидкие волосы, оттеняя тяжелые серьги с рубином; на коленях - сумка из кожезаменителя. В ногах - увесистая кошелка. Кошелку надежно обхватили стоптаные, изъеденые солью сапоги – словно в игре в «заворачивалки», где туловищу газели пририсовали ноги бегемота. Была у них в школе такая игра. Тетка продолжает смотреть на нее, а она – на тетку; обоим одинаково интересно. Осторожно – двери закрываются! Следующая станция...
- Мама, мамочка, открой, это я. Видишь, вот я и пришла к тебе ночевать. Я ведь что подумала: мне послезавтра уезжать уже, так ты и не увидишь меня совсем. Ты рада? – ну видишь, как хорошо. А я, как тебе и обещала, обо всем договорилась: завтра позвоним с утра, подъедем, и все быстренько сделаем. Да, я с этим человеком виделась, и телефончик взяла – он сказал, что на него сослаться надо, и все будет в лучшем виде. Ну, чего ты – сразу и глаза на мокром месте? Где у тебя тут валокордин? - давай, накапаю! Сколько нужно капель? Ну мама, мамочка, ну, не надо! Ну, не плачь ты так!