Бывший суфлёр Недоброво прогуливался по набережной, когда долговязый рыбак судорожно, изящно, чуть смущаясь всеобщего внимания, прятал в мешок только что пойманную добычу. Один из рыбаков, сидящих поодаль, хотел подойти к счастливчику и заговорить с ним о мистическом величии случая, но почему-то раздумал и вернулся к своему занятию.
Чайки заряжали гладкое спокойствие моря значением, их крики, их манерность со стороны казались бессмысленными и бессвязными элементами утра.
Камински — так звали долговязого, возвратился домой раньше обычного, чтобы застать жену врасплох и приятно побеспокоить ее. С порога дома - высокой площадки с приставленной к ней лестницей, она косилась на мужа, стоявшего у ограды и делавшего вид, что курит растрепавшийся огарок сигары. Рыбак отметил про себя прелесть своей женщины в ситцевом платье, взлетающей от порывов ветра и догадался, что ей уже известно об удачном улове: успели сообщить с побережья по телефону. Он не догадывался о внутреннем хаосе своей Энн и о том, что она подсыпала ему яд в завтрак.
Плеск воды в эмалированной ванне от неравномерного плавания organica, его свобода движений, красота форм завораживали супругов. Энн прерывала свои домашние дела, подходила к мужу, внимательно следившему за поведением organica, неожиданный ракурс которого мог удивить жену, не знавшую о практической пользе вещей. Математическая соразмерность глубоких переживаний оправдывало ее сближение и соединение с мужчиной, когда-то странствующим в обнимку со смертью.
– Разве они бывают такие большие? - спрашивала Энн, хотя она знала и догадывалась о том, что в природе встречаются и покрупнее.
– Смотри, как свободно он толкает среду, в которой находится! - с восхищением отвечал Камински, пытаясь скрыть его под непроницаемой маской тщеславия на лице.
Гладкое, скользкое тельце organicа брызгало водой, вырывалось из рук супругов. Они непринужденно и нечаянно смеялись, пытаясь зачем-то поймать его в ванне. Водяная пыль изрядно фонтанировала, насыщала воздух радужным облаком. Мужчина и женщина прижимались друг к другу и не отказывались от скоротечных поцелуев, отражающих их вдохновляющее начало. Что-то мешало им продолжить начатое сближение, возможно иллюзорность и воздушность происходящего, а возможно приглушенные голоса, о которых муж никогда не рассказывал жене, но слышал их в своем сердце.
Камински походил на тень в многослойной густой атмосфере шалфея и корицы, чеснока и шафрана. Сжимая в руках старый кольт, скрипя сухими досками паркета, ремонтник баркасов бесцветно крался к окнам, плотно заставленными на ночь ставнями. В отвратных голосах Камински узнавал родную интонацию и невнятное бормотание, похожих на летнюю пробежку дождя. Ночной бриз приносил мужской диалог, что-то напоминавший и переходивший в шёпот, в абракадабру, смех и забирал их в бесконечное море.
Маленькая щель между косяком и дощечкой наружных ставен служило ему пропуском в усеянное звездами, подсвеченное млечным горизонтом небо. Тьма рисовала контуры занесенной песком металлической ограды одичавшего парка, угол заброшенного сарая. Где-то вдали вспыхивали оранжевыми всплесками зарниц темные облака. Деревья расписывали шум, запах моря слоил бессилие, благоговение перед нарастающим ужасом. Каждая такая ночь не только таинственна, она укрепляла Каминского в намерении уехать, обратиться в бегство туда, где небо и море предполагали бесконечность, одухотворенную своенравную, безудержную свободу, когда-то бывшей ему природой, родиной, а теперь - притягивающим смыслом.
Трехэтажная деревянная таверна на окраине города могла превратиться в доходный дом, из западных окон его видна аллея, вздыбленные перистые облака и ученый - слепец в сопровождении мальчика, в одной руке держащего плюшевого жирафа.
Потолок и стены оккупировали пучки, засушенных лечебных трав, венки цветов, связки грибов и древесной коры. Палисандровые шкафы и стеллажи заставлены посудой с отваром или раствором. Бронзовая бегемотиха, застывшая на клавикордах, фаянсовые лилии на столе, офсетная меланхолия саламандр, гномов и ундин, вытянутые лебяжьи шеи на обоях - вместе или по отдельности составляли многоугольное пространство дома. Здесь не прогоняли тех, кто нуждался в заповедном слове и кому могли отсыпать кое-что для облегчения боли.
Утро Энн встречала ожиданием, что рот Каминского исказит паралич, а голова с выпученными глазами упадет в миску фасолевого супа. Это были дни, когда она выстраивала цепь воспоминаний, в которых мужчины влияли на ее внутреннее состояние и душевный покой, и звено мужа в этом строю оставалось последним и пустым.
Камински кружился вокруг аквариума и холщевый мешочек с кисеёй приятно хрустел в его руках.
– По-моему, ему достаточно и двух, - заметила женщина, следившая не только за поведением мужа, но и как он кидает оrganicу камешки.
– Ой, что это? - вдруг спрашивал Камински после кормления, когда вода в аквариуме стала приобретать фантастический цвет.
– Это испражнения, - отвечала Энн со знанием дела с лицом серьезным обычного, - я поменяю ему воду.
День ото дня organic развивался в направлении неизменности своих размеров, но в тех параметрах, которые допускала ему природа. Он давно перестал быть событием и величием среди людей. Он сошёл с передовиц газет, был отменён аукцион его продажи и пресс-конференция с его демонстрацией. Рекорд размера такого вида давно побит другим счастливчиком, но отмена продажи organicа вызвано не только потерей спроса на него.
Супруги подошли к этой необходимости одновременно и единогласно. Накануне произошел случай, оказавший влияние на это решение. Однажды, Камински проснулся среди ночи, то ли от касания шилом небосвода мальчиком-непоседой, то ли от того, что не нашел возле себя супруги. Стоны, доносящиеся из соседней комнаты, могли сказать мужу многое, в том числе о неприкосновенности семейных тайн. Не обнаружив в аквариуме organicа, он заглянул за дверь, в комнате было трое: супруга, organic и тишина, изнасилованная сладостно-изнурительным его применением.
На утро, в воскресение, желание мужу смерти возобладало над желанием жены влюблённости к сладостному воспоминанию. Она мечтала обратиться к врачу, чтобы тот поставил ей квалифицированный диагноз. Бесшумные полёты стрекоз, периодически озаряющие ее ум, наполняли жизнь каким-то космическим страхом. Камински, чтобы разбавить утро электричеством, рассказал жене о находке на пляже, где кончаются дюны, и начинается некошеная трава.
– Я наткнулся на мертвеца ранним утром, и мне показалось, что его бледное лицо принимает оттенок травы и утратившего живительный свет летнего заката над морем.
– Как он выглядел? - холодно спросила Энн, скрывая беспокойство.
– Я только что описал его. Если бы он хотел убить нас, он сделал бы это до того, как умереть. Если хочешь - взгляни на него сама.
Разговор происходил на высоком крыльце, к которому нужно было взбираться по деревянной лестнице, и починщик баркасов вдруг ощутил, как исчезала гармония между предметами, находящихся на своих местах, как вокруг хаотично обнажился их таинственный смысл. В недосягаемой вышине, из-за облаков высовывалась гигантская голова стрекозы.
– Никто не видел, как он умирал, - сказала Энн, возвратившись с того места, куда указал муж, - я осмотрела мятую траву — сухую, изломанную, пожухлую, а в тех местах, где угадывалась фигура лежащего, трава не росла, обнажив серо-белёсую поверхность земли.
– Может его успели унести стрекозы? - спросил Камински, заставляя жену поверить в бесконечность чисел.
Больше они не возвращались к этой теме, поскольку смерть всегда слабее, чем ожидание её и желание её.
Как-то Камински рассказал Энн, что встретил на городской площади незнакомца, который великодушно вызвался осмотреть ее. Предваряя вопрос Энн, Камински, вытирая нос платком, ответил, что, должно быть, парень знает толк в женских болезнях.
Господин, явившейся в назначенный час, представился ветеринаром, был приглашен в спальню, где на кушетке лежала больная. Через секунду, в замешательстве, лекарь попросил Каминского не беспокоить его и не входить в комнату во время осмотра. Хозяин дома оставался некоторое время в одиночестве, не зная где найти выход своей энергии, пока не нашел в замочной скважине побледневшее лицо жены, с монашеским взором, сопровождавшим хождение пришельца от одного угла к другому. Широкая спина гостя, похожая на занавес, заслоняла обзор, оставляя глухой голос, спорящий неразборчивым монологом с тишиной вечера.
Было видно, как он склонился над Энн, заслонив её, как она развела покорно и безропотно, точно выполняя приказ, свои ноги. Величественно торжествовал апрель в доме и на улице, только всхлипывания и стоны жены музыкально сопровождали его.
Камински оставил дом, прихватывая надежду, что процедуре лечения необратимо положено начало.
Явившись на рассвете, стараясь не смотреть на Энн, мужчина молча уселся за стол в напряженной позе. Спросить, где organic он не решался, Энн сидела в рубашке в полуобороте к нему на постели с растрепанными волосами, не желая откровений. Одной рукой она касалась арфы, другой что-то прятала под одеялом. На столе стоял потир с каким-то напитком. Взгляд Каминского, закинутый далеко за оранжевый прямоугольник восточного окна, походило на письмо, в котором высокий ямб накидывал темное покрывало выстраданного и запоздалого отчаяния. С каждым глотком из потира, с каждой нотой полонеза Каменский сомневался, что дослушает произведение Энн до того, как уехать. До того, как поймать студёную хватку судорог своих ног, до того, как яд успеет ослабить руку на рукоятке финского ножа. К женским объятиям окровавленной подушки добавились символическое желтое пятно на клочке бумаги, забытом на столе и чудное явление чижа на подоконнике открытого окна.
Птичка, словно констатируя скорбь, описала окружность над крышей, над дюнами, над парком, нарисовала в воздухе зигзаг, вновь окружность, и уже около шоссе, ведущей в деловой центр, приоконилась на фрамугу витража ресторации. Тускло и зло дрожали длинные, острые тени, их концы дотягивались до закоулков пустого зала, где за плетенными ширмами сидели двое пьяных. Спрятался за стойку бара, присел за столик со стаканами, подбоченился и уронил плешивую голову на деревянную решетку кабатчик Полуда. Ему достались усталость, холод глубокой ночи, смятение перед клиентами, перед их восторженным разговором, перед голосами: одним — чистым, певучим, то поднимающимся на высоту нот, то снижающимся до шёпота, другим — более доминирующим в диалоге, низким, теплым, с акцентом, выдающим приезжего, бывалого человека. Первый голос казался ему знакомым, второй пронзал сон бархатно-чувственным рассказом:
- Верно, пекарь мечтает о любви, а лекарь о поэзии. У каждого - своя муза жизни, свой бриллиант в золотой оправе. Я покидаю этот остров и на краю земли признаюсь: и я держал бриллиант в руке. Я жил со своей женой в дремучем лесном краю, в доме ее родителей — дровосеков, которые покинули те края, чтобы спокойно умереть в других. Хозяйство было большое, я пас коз, охотился и занимался гончарным делом. Жена моя, Эйша, поддерживала домашнее хозяйство, ей помогала, жившая с нами, ее старшая сестра. Я любил Эйшу за ее кротость, ее красоту, ее простоту и доброту. Она умела молчать и этим молчанием могла сказать больше, чем словами. Сестра, чертами походила на нее, но по нраву - полная ее противоположность: ее слова - редкие и потому весомые и ненужные, наносили раны в наши с супругой души.
Больше доставалось мне, когда она поучала меня, как нужно вести хозяйство и ее практические советы пытались внести раздор и разлад в супружеские отношения. Она говорила, что всё, что нас окружает, к чему мы прикасаемся, чем дышим, от чего страдаем и чего любим — есть сам Бог. Я же утверждал, что человек, природа, сатана — есть лишь божественное творение, а творчество — наше испытание. Эйша плакала и прощала сестру за ее слабость и безумие. Я хотел, чтобы мы жили так и дальше, не смотря на трудности, не смотря на всепроникающий взгляд старшей сестры, который я не могу забыть до сих пор. Например, когда мы стояли под навесом в летний полдень и, невольно угадывая черты лица друг друга, молчали, то ли от того, что за нас говорил теплый июльский ливень, то ли от того, что руки ее перепачканы и спрятаны за спиной, а воздух пропитался ароматом навоза. У нее были темные волосы,(у моей - светлые) сомнамбулический взгляд, бледное лицо с глазами – полузакрытыми и выразительными цвета осеннего очарования.
Но всему приходит конец. В лес пришел человек, представившийся комиссаром отдельной комендатуры добровольческого полка, он упрекнул меня, что прятаться в кустах от призыва в армию не представляется более возможным, в то время как страна уже давно на военном положении. Этот намек полностью подтвердил тезис о том, что война — занятие, не выдерживающее альтернативы. Я не стал дискуссировать о своей природной застенчивости, тем более, что за уклонение полагалось побитие камнями.
Через несколько лет я собирался сказать жене то слово, которое, как полагал, нашел на войне, но вернулся домой, вследствие контузии. По пути домой я видел, как стремительно менялся мир и люди, забывшие зачем они живут на земле и как утратились смыслы и ориентиры. В нашем доме поселились белки, барсуки, бобры и еще одно пушистое нечто, имя которому я не знаю. Секач со своим семейством занял свинарник, а медведь поселился в конюшне. Нужно ли говорить, что все заросло лебедой и репейником? Но самое главное: моя Эйша, ее сестра - они просто исчезли. Первым делом я выгнал медведя, которого пришлось забить до смерти. Около озера, у входа в пещеру, после долгих поисков, я обнаружил останки человека. По платью я опознал Эйшу и, не раздумывая, похоронил ее: замуровал в стену нашего дома, чтобы душа ее возвращалась и охраняла родные стены. В неведении, в эсхатологической печали я вернулся на озеро, чтобы помолиться и наложить на себя руки. В тот вечер вода была чиста и розовые полосы заката на макушках сосен, тишина и муть над гладью озера творили симфонию, в этом мареве встретил я лесного человека, который рассказал мне о том, что случилось с моей семьей. То, что мне удалось найти в поисковой системе после - дополнял его рассказ. А случилось вот что. После моего отъезда, Эйша и ее сестра жили по-старому, вели хозяйство, как научили их родители. Они ждали меня с войны, и каждый вечер молились обо мне.
– Ждать солдата - большая честь для жены, - одобрительно вставил собеседник. Наступила пауза, оценивающая бестактность прерывания рассказа.
– Как-то раз, пришли люди, - продолжил голос с акцентом, - которые заблудились в лесу и попросили еды и ночлега, чтобы утром следующего дня двинуться дальше. Трое мужчин были вооружены и их отношение к людям в корне отличалось от их отношении к Богу. Женщины их пустили, дали еду, тепло и покой. Они заметили, что у одного мужчины порвано ухо, у другого порван рот, а третий был без особых примет.
Ужин незаметно превратился в ночь праздника: вино лилось рекой, ели тушеного кабанчика, пели и танцевали. Эйша особенно была гостеприимной, она исполнила по желанию гостей весьма фривольный танец. Один из мужчин, тот, что безлик и скушен, а потому красив, как-то по-особенному смотрел на старшую, которая была скромнее своей младшей сестры. Одна из сестер, по простоте, забыла: добро имеет зыбкие границы, как и зло. Когда поздно ночью пьяные люди уже улеглись спать, к ним явилась старшая сестра и разбудила того, кто смотрел на неё. Она сказала, что негоже спать мужчинам, когда танцовщица не может заснуть в своей постели, что ее сестра полюбит того, кто осмелится прийти к ней этой ночью. Эйша ждала только меня и потому спала крепким сном, а он разбудил ее и овладел силой. В ту ночь трое пришельцев разделили постель с Эйшей, так как воин всегда делится добычей с каждым из своих соратников. На утро, путники ушли довольные и сытые, только темнота сопутствовала им.
Сестра заявила, раз случился грех против мужа, Эйша не вправе его ждать, поскольку проклятие легло не только на нее, но и на мужчину. Это закон предков. Эйша горько заплакала и закричала, что они завладели ее силой. Но сестра сказала, что по моем возвращении, мне будет сказано о грехе и проклятии. После этих слов, Эйша, чтобы спасти свою честь и честь нашей семьи, навсегда удалилась в лес, чтобы никто ее больше не видел. Скоро ее задрал зверь. Так она не услышала моего слова, не увидела моего лица, моих слез и моих ласок.
Спустя время, разбойники разошлись по разным дорогам, трудно сказать, что подвигло их к этому: то ли бездонный кладезь метафор, найденный ими в поэтическом послании, то ли тот поворот головы девушки — незабываемый и таинственный, который снился одному из них. И этот, некто возвратился в осиротевший дом через несколько лет. Говорят, кони ломились от тяжести награбленного, а в фургонах было много золота. Высокий, статный воин, один из трёх, кто покусился и растоптал честь моей жены, предложил сердце ее сестры. Она дала согласие и уехала с ним в далекие неизвестные края. Многие желали счастья и добра молодоженам, не подозревая, на чем основывался их союз. Что мне оставалось делать, когда я узнал эту историю? Вместо того чтобы залечивать свои раны в разных санаториях, я отправился искать тех, кто похитил мое счастье, мою жизнь, моё сердце и душу. Прошло много лет, я побывал в далеких странах, отделяя легенды от фактов, с помощью поисковых систем, нашел злодеев.
Одного я накормил и оставил в лесу привязанным к дереву. Муравьи-мясоеды съели его голову и руки, что ж, я не мешал им доесть остальное. Другого, я тоже накормил и замуровал в стену одной заброшенной крепости. Третьего, того кто женился на сестре Эйшы, не мог найти очень долго. После стольких лет скитаний, я понял, что больше хочу найти ту, которая своим неизменным поворотом головы, своими глазами напоминала мне Эйшу, ту которую могла возродить любовь. С этой целью я приехал в город, о котором я узнал, прочтя в газете маленькую заметку, но уезжаю, надеясь, что любовь победит приступ воображения.
– Что же теперь? Ты возвратишься домой, не найдя сестры Эйши?
Что-то брякнуло на дубовом столе - то ли стекло бокалов, то ли монета, своими размерами напоминавшая позолоченную медаль. Кто-то дотронулся до плеча ресторатора, он вздрогнул, не понимая, что явилось следствием, а что причиной пробуждения, отчего стало светло и немного весело. Россыпь золотых пылинок с полосой цвета меда молнией сопроводила уход посетителя, который секунду спустя, скользил к двери легкой поступью, точно по облакам. На стойке лежала монета — из тех, что хранились когда-то в сундуках и трюмах потопленных пиратами галеонов.
– Капитан расплатился за двоих, налей-ка мне, дружище, портвейн на сдачу - произнёс гость с необыкновенной, неадекватной грустью и Палуда тот час догадался, что голос из сна принадлежал старому суфлеру.
Осмотрев монету, кабатчик понял, что пропойца Недоброво сполна рассчитался с кредитом и поспешно, с удовлетворением сообщил ему об этом.