Его убили, чтобы повысить ставки

               
               
               Криминальный роман


Он знал такое,
Что мороз по коже;
Так для чего тогда
Всё это, Боже?
И венами вихляющими – страх,
И веки, прикрывающие скуку,
И поцелуй в резиновых губах,
И  мзда - змеёй в потеющую руку.
               
               
   
               
               
              В мае 2011 года в одном из некогда уютных переулков, ветвящихся между Большой Никитской и Тверской, меня окликнул человек, которого я видел последний раз двадцать лет назад. 
             Хотя был он,  как  некогда  писали, в «партикулярном платье»,   стать,  походка, аккуратная  седовласость  старика,  волей не волей,  заставляли гадать -  бывший военный?  актёр?  дипломат?
            
             Он протянул мне руку:
              - Неужели это Вы, господин сыщик? 
              - Видимо, я, отец Георгий…
              - Боже мой, сколько лет! Сколько событий…Вы спешите?
              Я уже давно и никуда не спешил,   как, судя по всему, и сам старик.
              В невероятно нервной, спрессованной, тугой атмосфере полуденной Москвы от него веяло летней вечерней прохладой и покоем провинциального советского  городка, – этак,  конца шестидесятых.
             Через пару минут мы присели за столик в кафе у консерватории.
             - Бога ради, простите, но я сразу с вопросами.     Уже нет ни нашего владыки Питирима, ни вашего министра Пуго. Мы можем быть откровенны. Все эти годы меня волнует этот вопрос: ну зачем  Пуго, - человек,  безусловно атеистически мысливший, - искал в тот тяжкий день 21 августа 1991 года встречу с иерархом церкви?
           Как сложилась Ваша судьба? Знаю, вы многое претерпели.

            …Господи, двадцать лет канули в невозвратное, в бездну, а свинцовая тяжесть  тех дней  так и лежит на душе.
            
                ЧАСТЬ 1
               
                ГЛАВА 1.

                21 августа 1991 года, Москва, Житная, 16,   четвертый этаж, приёмная Бориса Карловича Пуго, Министра внутренних дел СССР.
 
              Подполковник Александр Иванович Осташев впервые находился в приёмной министра  один,  – если не считать, конечно, молчаливых, необычайно исполнительных референтов – майора внутренней службы Зубова и майора милиции Иванова, «разводивших» звонки и принимавших оперативные донесения.      
              Обычно тут толпилась уйма генералов, начальников главков, сановных посетителей. А сейчас – никого.
              Оно и понятно - только что из Белого Дома сообщили об аресте Председателя КГБ СССР Крючкова , Министра обороны маршала Язова, вице-президента СССР Янаева и прочих «участников путча». Кому же хочется крутиться рядом с шефом МВД,  который, как и иные члены ГКЧП, безусловно  вот-вот будет арестован.
              - Привет, Александр Иванович, - в приёмную  быстро вошёл   начальник Центра общественных связей МВД  Андрей Верненко, -  у нас есть минут пять; я хочу ввести Вас в курс дела,  -  он жестом пригласил Осташева в боковую комнатку.
              - Будешь чай? Индийский…Ты видишь, Саша, какая  тишина на этаже?  Многие сбежали – «по делам», как крысы. Правда, кое-кто на местах – Шилов, Трушин.  Есть понятие о генеральской чести всё-таки…   Впрочем, та скорость, с которой перебегают на сторону «победившей демократии»  остальные, говорит мне о скорости и, увы, неизбежности общего распада системы. Начнутся разборки и всеобщая сдача всех – всем…      
              Ладно, сам видишь, к чему идёт. Где я завтра буду, - неизвестно.  Но ты мой принцип знаешь, самое главное в жизни – не моросить.
             Так вот, тут странная фишка у шефа. Просит он, Саша, пригласить к нему, - стой и не падай, - иерарха церкви.
              - Кого?
              - Иерарха  - нашей, Саша, православной церкви.            
              - Ты телевизор смотришь? Люди  твои из Верховного Совета,  что, не сообщили об арестах? Кто поедет?  Повод?  Священники едут в МВД… Им же ввек не отмыться после такой встречи.
              - Э, Саша! Куда тебя понесло, «ввек не отмыться»… От чего? От встречи с мужиком, который государство пытался спасти – как умел?
             Он что садист, взяточник, гнида какая?  Эти всё заседали, а он единственный, кто  был делом занят. Тут и Карабах, и бандиты на Северном Кавказе, и Прибалтика, и Молдавия дымит. Что, ГКЧП их отменил? Или Ельцин  урезонил?
             …Короче, насколько я знаю, тебе звонили на неделе от  Патриарха, с благодарностью?
              - Звонили.
              – Какие-то ты там иконы разыскал,  и с боем, за час до отправки за бугор, вернул их. Двух ребят ранило  в огневом контакте, так?
             - Так.
             - Вот тебе и повод – приезжает иерарх церкви поблагодарить личный состав шестого управления и твоего отдела в частности. Да  и на иконы взглянуть. Ну, а там минут на пять шеф зайдёт. С кем ты  контачил?
             - Владыка Питирим…
             -  Звони, Саша. А лучше – смотайся к нему. Телефон вещь ненадежная. Бери сопровождение  – время не терпит. Боюсь,   за шефом, вот-вот, притопают.  Это медицинский факт.
            - И за тобой?
            - А куда деться. Я присягу принимал в 1970 году – защищать свое социалистическое отечество до последней капли крови.

            
             ГЛАВА 2.

             21 августа 1991 года. Москва.  Житная, 16. Кабинет сотрудника  6 Главного управления (по борьбе с организованной преступностью) МВД СССР.

            Владыка Питирим – сухощавый, с аскетически впавшими щеками,  вполне еще  подвижный старик, - довольно бегло  осмотрел выставленные  в кабинете иконы.
            Они странно смотрелись  – на стульях и подоконниках. Ни к месту здесь. Не вовремя.
            Но как  светились божественные лики; с какой пронзительной печалью смотрела на горстку  оперов шестого главка  Богородица…
            - Благое дело совершили. Спасибо.
           Владыка перекрестил ребят  и вопросительно взглянул на своих спутников. Один из  них что-то шепнул владыке. Тот согласно кивнул и они вышли из кабинета.
            - К Пуго пошёл Питирим. 
            - Надо же, не вильнул,  - с некоторым удивлением обронил один из замов начальника шестёрки генерала Гурова.
            - Ну, а мы этого не видели и  не слышали,  – закрыл тему сам Александр Гуров, - ясно, мужики?

                ххх

              Несомненно,  -  незаурядным мужеством обладал владыка Питирим, не убоявшийся возможной хулы и клеветы в свой адрес,  хора завистников  и шептунов. Весь ГКЧП, в полном составе, от «и.о. Президента СССР Янаева»  до премьера Павлова, уже сидел на нарах, ожидая своей участи.
              По странному стечению обстоятельств,  на свободе находился только шеф МВД СССР. Впрочем, и в его кабинете счёт шёл на минуты. Все прекрасно понимали это.
             И,  тем не менее, владыка вошёл в этот кабинет. 
             Поступок. 
             На последнем вздохе  империи встретились министр   всевластного ведомства Советского Союза,  - и не в зените его могущества, а всего лишь  за мгновение до краха, до необратимой личной катастрофы,  -   и священнослужитель еще недавно гнобимой  церкви.
              Воистину библейский сюжет.

                ххх   
               
            Осташев порывался уйти, - он сделал своё дело;
владыку привёз.  Сейчас бы в Серебряный Бор! Окунуться, побродить под августовским дождичком, попить пивка у конечной станции троллейбуса.  А тут жди, неведомо чего, каждым нервом ощущая, как из кабинетов вельможного четвертого этажа министерства  сочится страх, заражая, откровенно говоря,  и его,  в общем-то,  далекого от политики опера.      
           МВД СССР напряженно ждало  развязки.

           Однако, Андрей Верненко – начальник, пусть и непрофильного, чужого, но всё же, главка  – не отпускал подполковника.
           - Ждём, Саша.
          Они сидели в небольшой буфетной, рядом с  притихшими официантками, обслуживавшими  первую приёмную. 
          Глаза у женщин были на мокром месте; много повидавшие, работавшие еще при державном Щелокове и угрюмом Федорчуке,  предупредительном Власове и вздорном  Бакатине, они относились с симпатией и остро жалели Пуго.
           Верненко только раз вышел  к шефу, попросив у женщин бутылку конька и бутерброды,  что крайне удивило Осташева.
           Во-первых, он знал, что министр не пьёт.
           А, во-вторых, момент как-то выпивке не соответствовал.

           Через какое-то время их вызвал Пуго. 
           Владыки в кабинете не было. Он либо уже ушёл, либо встреча проходила в другом помещении.
            - У владыки Питирима есть один вопрос, - щеки Пуго от коньяка чуть порозовели, но голос был ровным и спокойным. -  Товарищ Осташев, Вас через пару дней введут в курс дела сотрудники владыки. Постарайтесь помочь. Отнеситесь к моей просьбе с максимальным вниманием. Приказывать  Вам я уже, видимо,  не в праве. Удачи. –  И уже для Верненко. - Проследите, чтобы вызов ко мне подполковника Осташева и приезд в министерство владыки Питирима нигде не фиксировался.
            И – всё. Видел Осташев своего министра – вот так, с глазу на глаз,  -  первый и последний раз в жизни.

            Чуть позже он оценил эту педантичную предусмотрительность Пуго.
            На допросы в прокуратуру и в странную депутатскую комиссию Верховного Совета таскали сотни человек.  Особенно «кололи» тех, с кем Пуго общался с 19 по 21 августа. 
            Но Осташева не вызвали ни разу.
            А факт  прямой встречи Пуго и Питирима так и остался ничем и никем  не подтвержденным мифом.

            …Спустя, четыре года, весной 1995, во время командировки в Чечню, судьба   вновь свела Осташева с генералом   Верненко. Тот поселил его рядом с собой на аэродроме «Северный».  Как-то перед сном генерал сказал Осташеву:
            - Знаешь,  зачем Пуго пригласил тогда владыку?  Я долго думал над этим… Мы последние  с первым замом министра генералом Алексеем Трушиным провожали  шефа - до самой машины… Тяжелый вечер. Обнялись мы... Представляешь, чтобы Пуго обнимался!?
            Ну, я и спросил об этом..
            А он, будто бы не услышал вопрос, мне  в ответ:    
            - Передайте, чтобы  сняли сопровождение и габаритные огни не включать.  И…  Пусть в приёмной ребята меня простят. Я   всех прикрою.  Сделаю всё, что могу.
           Это последние его слова нам с Трушиным.
           Хотя нет, погоди…   Последние были такие:   
          « Дёрнул же меня чёрт – связаться с комсомольцами…»
            И уехал.   
            Стреляться.
            Вместе с женой.… 
 
           «Прикрыл ребят?».
           А чего там было прикрывать? 
           Те, кто не заморосил, шёл с ним все  эти дурацкие три дня, просто делали свое дело.
           Новый шеф МВД СССР,  Виктор Баранников, это хорошо понимал – сам из рядовых ментов. Поэтому первый приказ составил короткий и ясный, помнишь? В  должность вступил, разборки запрещаю, менты – вне политики.
           Вот он всех точно прикрыл.
          А Пуго…
          Тут иной отсчет, иная материя, Саша.  Тут такая душевная трагедия, куда там Шекспиру.
          Думаю, Саша, Пуго перед встречей с владыкой Питиримом уже принял твердое решение уйти из жизни. Характер у него был.
          Порядочен  - до самой самости. Перенести позор, представить свою посадку на нары он не мог.
          А владыка Питирим ему  нужен был, чтобы сил набраться и кое-что понять в себе самом.
          - Что понять? О чём ты,  Андрей… – спросил Осташев.
            Но ответа не дождался. Генерал,  годами не вылезавший из горячих точек, сражённый спиртом и диким напряжением последних месяцев,  уже спал.
            Верненко уехал до рассвета.
            Они с секретарем Совбеза Лобовым улетели в Моздок, и  до конца своей службы  Осташев с ним больше не встречался.

            ГЛАВА   3

          24 августа 1991 года. Резиденция владыки Питирима. Первые сведения о художнике Кузнецове.
         
          Отец Георгий вкратце обрисовал подполковнику Осташеву и его коллегам суть просьбы владыки Кирилла.
          «Полгода назад владыку познакомили с выдающегося  таланта  художником и философом  - Кузнецовым, человеком странным, сильно исстрадавшимся, потерпевшим от националистов в одной из республик, но полным мощной творческой силы и потребностью творить.
          Помощи «просто так» он от церкви не принял. Но согласился, за разумное вознаграждение,  написать несколько  портретов почитаемых деятелей церкви; начал со старца Ионы.
          Понятно, что, хоть таким образом, владыка организовал ему сносный быт и материальную поддержку.
           Портрет, вот он.  Хорошо, да? - Отец Георгий указал на холст. -  Почти завершен. Но вдруг Кузнецов исчез. С месяц уже как.
         Нас это   волнует,  у него  недруги есть,   а  его  работами кое-кто за рубежом интересуется.
         Рискуем утратить истинно национальное  достояние».

      В небольшой, свежевыбеленной трапезной, во время обеда,  которым  угощал отец Георгий, Осташев мысленно итожил услышанное.
      Денег остро нуждавшийся Кузнецов не успел получить, - это раз.
       Нехитрый скарб художника – подрамники, кисти, краски, растворитель, ветошь, - остались в выделенном ему помещении в творческом беспорядке. Было очевидно, что он покинул келью лишь на короткое время,  - это два.
       На подоконнике остались куртка, а в ней - полугодовой проездной билет.
       Действительно, сочетание деталей весьма и весьма подозрительное.
       Но, с другой стороны, художник, по словам отца Георгия, выпивки не чурался, что для художников не редкость.
      Многие слабостью Кузнецова пользовались; мог нарисовать чей-то портрет за стакан водки.
      И это – четвёртое  условие задачки. Сорвался, загулял где-то… 
       Прощаясь, уже на выходе из резиденции, отец Георгий печально сказал:
       - У Кузнецова на лице печать жертвенности и мученичества  была. Он читал мне кое-что из своих философских заметок и пророчеств.  Замечательно и, увы, -  безысходно.
       - Никаких заметок я в его вещах не нашел.
       - Он эту тетрадку нигде не оставлял. Носил с собой. Или прятал – такая вот странность. Полагал, что его записи и его картины представляют единую духовную сущность, а пророчества могут быть крайне опасны.
       - А сами картины где?
       - Где сейчас, не знаю. Хранились у сестры, потом у какой-то женщины… Ему ведь пару раз выставки устраивали в редакциях газет.
        Ажиотаж - всякий раз!
        Потом кто-то из национальных вождей пожаловался, -  мол, ксенофобия и махровый великорусский шовинизм,  а как же ленинская национальная политика?
        И начали гнобить. Лечить в психушках. А потом затёрли Кузнецова в щель какую-то провинциальную. Но как-то выбрался…
        В неожиданной статье о Кузнецове, в маленьком литовском журнальчике, были напечатаны репродукции его картин с выдержками из его «пророческих» размышлений.
        Совпадение, конечно, но большинство его предсказаний оказались точнее, чем у Ванги. Он, говорят, точно угадал дату смерти Брежнева.
         Прибалты сравнивали его с самим Чурлёнисом. Для литовцев это высшая похвала. Пригасили к себе. Тут и деньгой, видимо, запахло для кого-то. За работами началась охота.
         Как у нас?  Выставляться нельзя, а продавать, – задёшево, -  можно.

         …  К полудню следующего дня лейтенант Катя Хоробрых, которой Осташев  поручил отработку «скорой помощи», больниц, моргов и  сводок ГУВД , выдала  «простенькую» информацию.
         - Ваш Кузнецов, Александр Иванович, никуда не пропал.
         Но -  в розыске. Тут убийство, всё предельно простенько; застрелил какого-то  человека. Серьёзного. Из ЦК.               

          ГЛАВА  4.

          25 августа 1991 года. Москва. Городская прокуратура. Кабинет руководителя следственной группы советника юстиции 1 класса В.Н. Дурнева.

          Валерий Николаевич Дурнев, попивая остывший чай, наставительно баритонил:
          -  Убит ответработник.
          Чекисты интересуются этим делом - по причине сложившихся стереотипов.
          Ничего подковерного. Им тухлый труп тоже ни к чему. Но вот убийца, художник Кузнецов, для них чем-то интересен. Не знаю, почему, но на него, вроде бы, давно  в КГБ досье ведётся.
          Впрочем, это не наше дело.
          С учётом того, что партия нас, коммунистов,  объявлена указом Бориса Ельцина вне закона, то и функционеры данной партии выпадают из категории спецсубъектов, и совершенные в отношении них или ими самими преступления следует рассматривать, в соответствии с данным указом.
        Или я не прав? – Он искоса посмотрел на всё ещё украшавший его кабинет бюст Ленина, затем на портрет Феликса Дзержинского. – Думаю, прав.
        Но ведь и  соответствующие подзаконные акты пока никто не отменял. И новых не издали.
        Я прав? – Тут он посмотрел на присутствующих прокурорских работников и оперов из угро .
          - Правы, Валерий Николаевич, -  поддакнул начальнику, с явной иронией, следователь прокуратуры  Игорь Николаевич Гладышев, - а ты как считаешь? – переадресовал он вопрос начальника рыжеватому крепышу, майору  из районного угро Андрису Липиеньшу.
          -  Труп – он и с партбилетом труп, -  хмыкнул тот.
          – Так что вопросы от товарищей с Лубянки, если они возникнут, коллеги, - продолжал Дурнев, - нужно воспринимать правильно…  Ну, хотя бы, как помощь, а не оперативный надзор. Всё, проехали, что у нас еще по этому делу?
          -  Тут подполковник  Александр Иванович Осташев из шестого Главного управления МВД  - по  борбе с оргпреступностью  - проклюнулся. Он  Кузнецова, как пропавшее лицо,  искал, - приподнялся Гладышев.
          -  Сиди. Что, заявление об исчезновении было? От кого? От родственников?  Так сожительница  этого художника-душегуба  в курсе, - что, да как. Её  уже допрашивали.
          -  Его церковники попросили искать.  Кузнецов что-то  там рисовал и не доделал, ну, они и попросили.
          - Не люблю я неожиданностей. Что шестому управлению  центрального аппарата МВД тут делать? Только мешать будут. Всё ясно – убил Кузнецов. В монастырь не вернётся. Разве что лет через десять-пятнадцать - грехи замаливать. Так и передай.
        - Но Осташев  уже на сожительницу Кузнецова вышел. Тот жил у неё последние две-три недели. По  своим каналам нашёл…  Да и пусть, Валерий Николаевич?  У них в шестерке возможности другие. Живей отыщем.
       -  Живей-мертвей…  Ладно. Там решим. Завтра жду его. 

    
       А, между тем, подполковник Осташев и советник юстиции первого класса Дурнев хорошо знали друг друга.
       Не то, чтобы дружили, но когда-то вместе учились на юрфаке МГУ, потом в одном клубе  тренировались, выступали за подмосковное «Динамо» по вольной борьбе.
       Ездили в одно и то же время в санаторий «Дзержинец», сначала холостяками, затем с жёнами.               
      Товарищество прокурорских и милицейских в общем-то не редкость. Но начальством  не очень приветствовалось – какую прокурорскую проверку мог провести в отношении своего приятеля-милиционера прокурор    Дурнев?  Как вообще  с принципиальностью прокурорского надзора в этом случае?
       Но главное – не сошлись характерами жены.
       И - остыло…
       Однако, хорошо зная  хватку да и возможности Осташева,  Дурнев решил не отказываться от его участия в поиске Кузнецова.
       Самодеятельность   опер проявляет, но тут важен результат.
       Художника нужно найти быстро –  в пару-тройку дней.
        Партию «нас, коммунистов», конечно  сковырнули, но мстить за своих власть еще не разучилась. Пока, по крайней мере.
       А убитый  художником  К. К.  Кузнецовым партноменклатурщик еще неделю назад был, что ни на есть, спецсубъектом, пусть не первого, но и не последнего звена. Со всеми вытекающими.
 
      

         ГЛАВА 5.

        26 августа 1991 года. Москва.  Новые Черемушки. Ул. Намёткина, 301 , кв. 51. 


        Разговор у них не заладился.
          Ольга Валентиновна Кузина, сорокапятилетняя худощавая брюнетка, старший продавец универсама «Раменский»,  производила на Осташёва двойственное впечатление.
         Умна, конечно. Злобновата. Не то, чтобы красива, но с определённым шармом.  Да и  находил же что-то художник Кузнецов в этой подуставшей, зрелой женщине…
        Но – крайне скрытна. Изворотлива. Не ответила толком ни на один вопрос.
        И, что странно, в квартире не было никаких следов   присутствия мужчины.
        - Мы познакомились с Кузнецовым в конце июля, вечером в пятницу. Покупал спиртное. Очередь – мамаево побоище... Ну,  я и помогла. Стал приходить, оставаться. Но, впрочем, «всё своё носил с собой».
        - У него даже бритвенного прибора не было?
        - У него бородка.
        - А фотография Кузнецова у Вас есть.
        - Он не любит фотографироваться.
        - А его работы?
        - Он хранит их в других местах.

        Осташев про себя отметил, что Кузина говорит о художнике только в настоящем времени.
         Он уловил пристальный взгляд Ольги Валентиновны, брошенный на пухлый кожаный блокнот в его руках.
         - Да, он самый, кузнецовский, Ольга Валентиновна
         - Как он оказался у Вас?
         - Пути господни неисповедимы.
       
           Запись в блокноте разыскиваемого.
         "Сегодня Новый год. 1991-й. Что-то роковое в самом сочетании цифр. Пошлость происходящего уступает место банальности ожидаемого будущего. Голод и холод в сознании большинства видятся некоей абстракцией - сколком пожелтевших киномиров 30-х. Генетический код российской истории разрушен, пульсирует чудовищно деформированным, утративший до зеркального блеска свои извивы и выпуклости, мозг биомассы - он не способен ни осмыслить, ни даже охватить пространство происходящего..."

   Осташев заложил страничку  сигаретой и со смешанным чувством  посмотрел на женщину, сидевшую напротив.
    - Вы сами читали эту... - он не сумел вовремя подыскать точное слово. И она, опередив его, довольно вызывающе, почти со следовательской жесткостью, задала встречный вопрос:
    - Галиматью? Вы ведь так хотели сказать?
   Осташев пожал плечами, стараясь как-то сгладить возникшее у собеседницы опасение в его неискренности, и мягко, с выработанным годами профессиональным добродушием ответил:
     - Я имел в виду иное слово - исповедь.
     Однако женщина столь же агрессивно пресекла его попытку устранить возникшую напряженность в их беседе:
       - Исповеди, дневники, - это когда, устав от собственных неудач и тщеславия, предаются единственно возможному пороку. Мазохизму.
       Осташев несколько удивился – немолодая продавщица винного отдела изъяснялась языком дипломированного психолога. И вновь подполковник отметил, что женщина  так и не дала определение тому, что он держал в руках.
       Впрочем, ему было абсолютно все равно, как это назвать - дневник, рукопись, мемуары?
       Это был увесистый, нестандартного формата блокнот, исписанный мелким, отчетливым почерком, разделенный на две части.
       До середины  он был заполнен  отвлечёнными рассуждениями.
               Далее шли стихи – странноватые, но будившие в Осташеве какую-то вязкую и вовсе ненужную ему печаль.

        Еще неделю назад эти страницы согревало дыхание художника Кузнецова, который,  вольно или невольно стал убийцей партийного работника Пымезова. И пока блокнот этот был для Осташева единственным реальным свидетельством существования Кузнецова в мире людей.
У него не было даже фотографии нынешнего Кузнецова; он и рассчитывал найти её здесь.
В сущности, импортный «BLOK-NOT», или точнее, – толстая тетрадь,  которую дал ему под честное слово следователь прокуратуры Гладышев, уже внесенная в перечень  вещдоков по этому делу, ничего для собственно розыска  в себе не содержала. Ну, философские бредни, ну, абстрактные стихи, написанные безупречным каллиграфическим почерком.
 Однако, почерк, которым написаны стихи  – это не почерк убийства…
 - Стало быть, вы читали? - Осташев, взяв сигарету, щелкнул зажигалкой, но не закурил.   
- Курите, я привыкла.
- Спасибо... Так вы читали?
- Нет. Он сам. Вслух. Только не просите меня рассказать, в чем смысл. Он читает так, что смысл уже  не важен.

 Осташев вернулся в отдел к вечеру.
 Нужно было приготовиться к ночной реализации одного из многочисленных текущих дел, обрушившихся на шестое управление в последние дни.
 Уже остро чувствовалась нехватка людей для комплектования групп захвата.
 Профессионалы уходили  из МВД целыми отделами.   
 А из пробоин разваливающегося государства выползала такая нечисть и в таком количестве, что знающим обстановку операм становилось не по себе.
Он  сменил брюки на джинсы, сорочку на свитер, туфли на кроссовки, пристегнул подмышечную кобуру,  заварил в стакане чай  и, ожидая команду на выезд, вновь открыл блокнот художника.

 Запись в блокноте разыскиваемого.
      "Бог всегда оставлял Россию "на потом". А она не хотела ждать и не могла с этим мириться. Когда Бог, наконец, повернулся к ней лицом и протянул свои руки, то было уже поздно - он тотчас же изрезал себе ладони в кровь и ослеп  от  увиденного».

         Да, довольно образно и достаточно точно излагал  Кузнецов понимание момента.
         Подполковник Осташев был  атеистом и прагматиком. А  вся эта история – и последняя просьба-приказ Пуго, и владыка Питирим, и гениальный художник, (работ которого он ещё не видел), и его пророчества, и совершенное им убийство, и его женщина, и тетрадь эта, (а она всё более завораживала) – отдавали какой-то мистикой.
         Вообще-то, пора было позвонить отцу Георгию, сообщить ему, что теперь ищут не пропавшего Кузнецова-гения, а Кузнецова-убийцу. А самому, так сказать, «умыть руки». Благо, своих  дел под завязку.
         Но что-то мешало. Блокнот убийцы этот  чёртов, что ли? 


         ГЛАВА 6.

 27 августа 1991 года. Дальневосточное побережье.  Тоска убийцы.
 
 Убийца в эту самую минуту проснулся – в семи тысячах километров от подполковника Осташева, выехавшего на задержание банды беспредельщиков,  от Ольги Валентиновны, глотающей снотворное в однокомнатном убожестве пятиэтажки, вмурованной в казенную архитектуру Черёмушек.
Проснулся он с тем же непреходящим ощущением тоски, которое возникло у него в тот миг, когда он понял, что тетрадь утеряна им, скорее всего,  безвозвратно.
Он вспомнил человека, который делал ему предложение:
- За тетрадку - десять кусков.  Ну, а, так сказать, за моральные страдания – полтинник. В  баксах. У меня покупатель завтра в Лондон отваливает, - деланно зевнул и вроде бы безразлично добавил. - Впрочем, твое дело.
- Как я мог забыть тетрадь? Как?! - убийца повернулся на другой бок и попытался снова заснуть.
Промучившись, таким образом, минут сорок, сел, подоткнул одеяло под поясницу и, опершись спиной о потертый коврик, косо висевший на стене, без вкуса закурил.
За окном мерно покачивались верхушки мачт, и узкий  пучок нереально яркого света, бившего с маяка в фиолетовое пространство над морем, то и дело высвечивал белесые снасти яхт.

ГЛАВА 7.

27 августа 1991 года.  Москва, Житная, 16. МВД СССР, министерская  столовая. Версии.

Версия советника юстиции первого класса Андрея Леонидовича Гладышева.  Прокуратура города.
- Допустим самое банальное. Мужик с похмелухи или  в белой горячке  убивает первого встречного. Обычное дело.
Необычно, что художник.
Но не так уж оригинально.
В периоды смуты на Руси жизнь всегда обесценивалась.
Ставлю инцидент в прямую зависимость от дефицита колбасы, от  дефицита самого смысла бытия и неудовлетворенного честолюбия.
Так или иначе, у меня – тупик.
 Надо просто найти Кузнецова и спросить, за что ты убил незнакомого человека?
 Он – не профессионал, не  киллер. Тут не по мотивам искать надо, а просто искать.
 Вот и ищи, милиция.


 Версия майора Андриса Липиеньша. Районное угро.
         -  Не скажи, мотив – серьёзная штука.
        Убийца наш – неудобный для власти  художник.
         Убитый – партноменклатура.
          Может он когда-то давил Кузнецова? Пересекались их тропки?
          Вот и мотивы.
         Обида.
         Ненависть.
        Месть.
       Нужно искать точки пересечения.
       Буду искать.
.
        Версия эксперта Юлии Рубиновой.

       Так, результаты экспертизы без ребусов.   
       Сложнее - сопутствующие психологические детальки. Очевидно, например, то, что все  действия убийцы, связанные с тетрадкой, явно сводились к тому, чтобы тщательно спрятать ее.
      Где мы обнаружили тетрадку? В морозильной камере холодильника! Её тщательно прятали.
     Зачем?
     Кто?
     Когда?      
Сам факт обнаружения тетрадки под пятикилограммовым блоком замороженной мойвы весьма красноречив.
         Полагаю, тетрадь  для убийцы или третьего лица -  необычайная ценность. Может быть, убитый как-то подобрался к ней?

    Они только что два часа отсидели на бессмысленном межведомственном совещании. Теперь покорно стояли в медленно двигавшейся очереди, в столовой на Огарева 6, и перебрасывались репликами, взаимно разрушая внешне заманчивые построения.
- Юлия Георгиевна, - Липиеньш поставил на свой поднос сразу три компота, -  а может он просто спьяну затолкал эту тетрадку в морозилку? Что, она из долларов склеена?
- А если рукопись действительно гениальна, Андрис? 
Пока глуховато, но информация просачивается,  –  в первую очередь, о том, что Кузнецов предугадывал события - и  с необычайной точностью.
В каком-то закрытом НИИ спецы из КГБ создали даже математическую модель его  пророчеств. И вообще, мы с тобой, Андрис, способны оценить ее ценность? 
-  А кто сейчас способен? – Майор Липиеньш выпил третий стакан компота. - Времечко-то: перевороты, манифестации, афёры! И при этом - скучно, голодно, пьют и стар и млад; даже во время путча этого идиотского у нас во дворе  и то лишь один вопрос обсуждали: "Станет ли водка дешевле?"  А тут гениальное нечто... 
  - Гениальное, замечу, - вклинился Осташев, -  рано или поздно, оценивается в валюте. Правда, пока  записи Кузнецова - с точки зрения коммерции - обладают лишь копеечной стоимостью тетрадки. 
  Рубинова аккуратно завернула два антрекота в целлофановый мешочек: "Мужика покормлю, мяса нет в магазине третью неделю... 
  - Так он же у тебя генерал; им разве демократы уже паёк урезали, – хмыкнул  майор, - это и есть равенство и справедливость, да?
 - Скорее – это братство, Андрис. Голодных с дураками..
 - Ничего, наверстают ещё генералы. Носом чую, хлебные времена у них начинаются – ни тебе парткома, ни райкома, ни партконтроля.
Никого –  над. 
Все –  под.
  - Что-то не туда мы заехали… - Андрей Гладышев недовольно оторвался от жидкого рассольника. - Тетрадь, гений. А надо бы побольше фотографий его распечатать, ориентировки уточнить, да повторно на «землю»  отправить; найдут-то  его, в конце концов, не генералы, а сержанты и рядовые…



    ГЛАВА 8

            27 августа 1991 года. Москва, улица Красильникова, 148, кв. 11. Краткий фрагмент о любви.
 
           Тот, кого убили, внешне был личностью не очень примечательной.
    Скорее низкого роста, чем среднего; широкоплеч, но с мягкой округлой талией; скорее лысоват, чем высоколоб; скорее неуверен в себе, чем сдержан.
            Впрочем, в пяти-шести городах России еще живут воспоминаниями о нем несколько официанток и учительниц словесности, не подозревая, что Геннадий Илларионович Пымезов уже неделю, как  мертв.
    Что свело его с убийцей?
           Каковы были мотивы рокового выстрела?   
          То, что конструировали опера и следователи, было пока  лишь отражением игры их ума и стечения следственных обстоятельств.
          А вот Машенька Бакастикова кое-что знает. А чего не знает, о том догадывается. Но будет молчать и таиться. Машенька - бомж и потому боится всех и вся. Во-вторых, она, дура набитая, любила Геночку. И спал он с ней всего пять, ну, от силы - шесть раз, не больше, и тапочки в нее бросал, и ночью за коньяком  посылал, и вообще выпендривался, хоть и скромен на людях был... Но вот обволок ее издерганное сердечко, отогрел дыханием своим ее забывшую себя душу.
            Ах, Геночка, гад ты прилипчивый…
            Ни подполковник милиции Осташев, ни советник юстиции первого класса Гладышев до Машеньки не докопаются.
            А жаль! Они бы в пару дней раскрутили дело об убийстве, а так - что ни понедельник, то - вопросики, что ни вторник - командировочки, что ни среда-четверг - опросы и допросы.
    Господи, а Геночка в морге, голенький, и поцеловать его перед могилкой-то некому!

           Запись в блокноте разыскиваемого:
              "Да, да - банальность! И голода и холода... Банальность!
Самое ужасное, что Россия отсекает от себя Муромцев, Сусаниных, Багратионов, Матросовых... Героев России! Словно чья-то опытная рука страшным резцом разрушает российские скрижали славы. Мы превращаем страну в жертвенную корову, которую сначала выдоят до крови, а потом расчленят – те, у кого никогда не было собственного имени .Если в семье русского или татарина в городе, по статистике двое детей, то у среднеазиата – до восьми. Значит, из фонда общественного потребления он берёт в четыре раза больше, чем наша средняя семья? "


Можно было соглашаться или не соглашаться с этими выводами. Но подполковник Осташев подумал о том, что такую запись в дневнике мог сделать и он, поскольку не раз и не два думал об этом. "Черт возьми, ну почему я, лишь с трудом способный прокормить двух своих детей, должен, исходя из классово-интернационалистических, дутых понятий, вдолбленных мне в голову неизвестно кем, думать о том, чтобы прокормить еще восемь-десять чужих детишек, родившихся в семье, например, среднеазиатского опера Осташева?"
В середине восьмидесятых его откомандировали в  популярную,  как Иосиф Кобзон, группу Гдляна-Иванова.
Мотаясь по пескам и оазисам Средней Азии, Осташев задавался этим вопросом не раз.
Он боялся не ответов, а именно этих простых вопросов, в которых и был заложен ответ. А потому сразу же проникся симпатией к искренности автора записей, сделанных, судя по отметке, еще в 1983 году.

Но не по идейным же соображениям  аполитичный художник Кузнецов убил  коммуниста Пымезова.?

      

 ГЛАВА 8.
28 августа 1991 г. Политический театр. Трагикомедия. Кулисы

Полковник Генерального штаба Ефим Иваненко пил уже пятые сутки, ожидая вызова в прокуратуру, куда все эти семь суток вызывали его начальников и сослуживцев.
23 августа старший следователь по особо важным делам Альберт Игоревич Смысловский из Генеральной Прокуратуры СССР задал ему несколько вопросов всего лишь по одному незначительному эпизоду его жизни, но допрос был прерван в связи с вызовом важняка к шефу.
- Ждите, я позвоню, - сказал следователь и отпустил полковника.

Все "преступление" и принадлежность Ефима Родионовича к ГКЧП и путчу сводились лишь к мимолетной встрече на лифтовой площадке с неким генералом армии...
При этом генерал армии, узнав Иваненко, коротко буркнул: "Как дела, полковник? "
Беда была в том, что буркнул это маршал 19 августа...
Доброжелатели донесли  22-го.
И интересовало следователя именно это: "Что связывало вас с гражданином Варенниковым". Иваненко добило слово "гражданин". Оно абсолютно не вязалось с обликом честнейшего мужика - Героя Советского Союза, участника Парада Победы 1945 года, генерала Варенникова.
- Я видел его вблизи не более трех раз за всю свою жизнь. В Генштаб  меня перевели только два месяца назад.
- Тем не менее, у гражданина Варенникова была с вами короткая беседа 19 августа.
- Случайно столкнулись.
- Но он узнал вас?
- Видимо...
- Где и когда вы встретились - первый раз?
-Лет шесть назад. На Дальнем Востоке. Случайно.
- Девятнадцатого августа - случайно, шесть лет назад - случайно. Допустим. Сколько раз вы встречались еще?
- Один раз. В гостях,
- У кого?
- У того же человека, что и на Дальнем Востоке. Его перевели в Москву, в ЦК.
- Как его фамилия?
-  Пымезов.
- Что вас связывало?
- Только рыбалка.
- Гражданин Варенников знал Пымезова?
- Его многие знали. Пымезов был фанатичным  рыбаком.
- Распишитесь. Согласны?
- В общем-то... да. Да вы найдите Пымезова и он всё расскажет – абсолютно случайное знакомство. Рыбалка…
- Мы вас еще вызовем.

Итак, полковник пил уже почти неделю, а его не вызывали.
Однако Ефим Родионович ждал этого в таком напряжении, что сердце его не выдержало, и он с обширным инфарктом угодил в госпиталь.

       Знал бы бедный полковник, что допрашивавший его следователь-важняк в душе матерился и клял на чем свет стоит десятки,  сотни доброхотов, написавших в эти дни на таких, как  Иваненко рапорты, заявления и доносы: "День за днём трачу из-за этих сволочей. Тридцатые хотят вернуть, только с обратным знаком. И ничего не попишешь, надо реагировать. А реальные дела по бандюганам и ворюгам зависают. Теперь этого работника ЦК Пымезова ищи... Накрылся выходной".

 Впрочем, Пымезова следователь нашел быстро, -  листая сводки происшествий по Москве, он  наткнулся на сообщение об убийстве Геннадия Илларионовича.
  Следователя несколько удивила будничность убийства - оно походило на тысячи таких же бессмысленно-бесчувственных убийств. Выпили... Еще выпили. Ничтожный повод и - удар топором, кухонным ножом, табуреткой, вилкой, кирпичом...
  Правда, сотрудника бывшего ЦК КПСС застрелили из охотничьего ружья.
  Жаканом ахнули прямо в горло. Голова почти отвалилась. Жуть.
  Следователь записал фамилию коллеги из Мосгорпрокуратуры, ведущего дело, посмотрел на часы и, неожиданно все бросив, уехал домой. Не позвонил Гладышеву. А тем более, не вызвал его к себе. И, слава Богу, иначе бы он основательно испортил тому застолье по случаю окончания сыном Военно-морского училища.

Это было еще то  время, когда простое  семейное  событие собирало  друзей, одаривая их счастьем общения и радостью  за их удачу. 

            ГЛАВА 9.
            Ночь с 28 на 29 августа 1991 г. Квартира следователя Гладышева. После застолья.

            Решили рано утром подвести итоги, наметить план действий и поэтому не разъехались по домам.
            - Ну, вы, прямо, как в молодости, - жена Гладышева Оксана, полнокровная статная, дружелюбие и весёлый нрав которой уже двадцать с лишним лет вызывали у друзей следователя одобрительную зависть, быстро постелила гостям. 
            Руководитель следственной группы Дурнев спал в комнате гладышевского отпрыска,  в разгар застолья убывшего с молодой женой к месту службы, в Севастополь.      
Осташева уложили в проходной гостиной.
           Он включил торшер и снова погрузился в кузнецовскую рукопись.


          Запись в блокноте разыскиваемого:

"Мои записки бессмысленны вне исторического контекста.
Кому-то же надо соединять этот чертов контекст с чувствами и ощущениями живого человека?! 
Когда я смотрю на  мои картины №5 – «Штурм 1979», № 6 – «Концерт отменяется 1982», № 7 - «Пропасть 1991» и №8 – «Дым 1993» ,  я испытываю ужас оттого, что предугадываю все, что произойдет..."

Осташев встал, прошёл на кухню, открыл холодильник, налил в стакан холодное пиво. И неожиданно ощутил в себе знакомый «предстартовый» трепет, который всегда предшествовал выбору результативной  линии расследования.
«Ах ты, гончий пёс…»
Он пододвинул тетрадь к желтому пятну света от торшера. Снова обратил внимание на то, что тетрадь была необычного формата, обложка ее отсвечивала перламутром - "явно заграничная штучка". И почерк показался ему сегодня необычным: эти каллиграфически выписанные заглавные буквы, эта невероятная точность и стройность выделения абзацев...
Но не в этом было дело.
Номера картин.
Их названия.
Что за картины?
Что за нумерация? 
Осташев тихонько поскребся в дверь комнаты, где спала чета Гладышевых.

- Ты не мог бы подождать до утра, товарищ подполковник?!
-  Как ты думаешь, номера картин и другие цифры могут  иметь какой-нибудь смысл?
- А я не мoгy  сейчас думать...  Изыди,  сатана! Душегуб написал какую-то дребедень, а ты вместо того, чтобы поиск активизировать, тексты расшифровываешь. Поймаем, всё сам расскажет.

Неожиданно, глядя на зарывающегося в смятую постель Гладышева, на его жену, выпроставшую полную нежную руку из-под одеяла, Осташев со странным чувством печали подумал, что ни Гладышев, ни он сам, ни все те, кого он видит в течение дня на службе, в камере, в местах встреч с агентурой - никто из них не то, чтобы  не способен написать такое, а просто и не взялся бы за столь бесполезное во всех отношениях дело.
А может, и тот, кто писал, и сам не взялся, если  бы не  особый внутренний голос, способность слышать который обычный человек утрачивает еще в раннем детстве?
 
Надо провести экспертизу самой тетради:   чье производство, куда и кто завозил, когда сделана первая запись?
И он позвонил эксперту Рубиновой, не дожидаясь утра.
Ответил, однако, её муж.
-  Для чего Вам нужна Юля?.. Ты кто по званию? Фамилия? Должность? Имя руководителя?
- Подполковник. Осташев... А для чего вам это?
- Я твоему начальству «телегу» составлю, дружок. Время-то - три утра!
И Осташеву стало почему-то жалко Рубинову. И себя. Он так и уснул - с тетрадью в руках.


ГЛАВА 10.

29 августа 1991 года. «Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку.  А  душегуб  где?»

Проснулись они рано. Но жена Гладышева уже крутилась на кухне; сипел электрочайник, ароматно пахло нарезанными овощами, на плите пузырчиво шкворчала яишница.
Дурнев, на правах старшего, молча кивнул и они опрокинули по рюмке водки.
- Так, а теперь вернёмся к делу. Давай, хозяин.
Гладышев развернул ватман со знакомой  всем схемой.
 - Судя по показаниям одного свидетеля, они сидели вот так. По словам другого,  - этак.
 Пьяны все были в дым.
 Но в одном показания сходятся –  зашедшего в квартиру  Геннадия Илларионовича Пымезова никто из них раньше не видел.



  Запись в блокноте разыскиваемого:
             "В 1978 году санитар спецпсихушки Леонид учил меня так: "Ты делай вид, что ты - калоша. Мне не важно, больной ты или здоровый. Мне важно, чтобы у меня порядок был". В 1989-м один странный человек из КГБ, удивительно откровенный, надо сказать, поведал то же самое и почти слово в слово, заменив лишь калошу на ботинок. Шел уже какой-то там год перестройки. И вот этот гэбист, уже выведя меня из кабинета, в коридоре, задал вопрос:
  -  А зачем вы пришли сюда по старой, давно утратившей силу повестке?
    - Из любопытства!
   - Посмотреть па меня?
   - И на вас. Понимаете, меня всегда определяли неизлечимо больным именно по вашим указаниям. А я ни разу не видел (не было такой возможности) ни вас, ни ваших коллег.
   - Ну и как эффект?
  - Никакого. Скучно. Вы лишены собственной воли. И потому вас втянут в еще более скверные дела, а потом будут судить.
     - Наверное, вы правы, - он сказал это бегло, но внятно. И тут мне стало страшно".

                Осташев, «факультативно» привлеченный Дурневым, вновь пробежал протоколы допроса свидетелей, но густое облако, окутывавшее картину происшедшего, кажется, стало еще гуще.   
       Каждый из свидетелей выпил в тот вечер по меньшей мере пол-литра водки - собрать их рассказы в нечто целостное было  крайне сложно.
       Про тетрадь никто не слыхал.
       Убийцу  видели впервые. Убитого - тоже. Он, по их словам, зашел за спичками...
       Туман.
       - Всё, - резюмировал Дурнев, -  разъезжаемся. Других забот – под завязку. У меня по отделу двенадцать  дел на одного следователя. Это нормально? А тут… Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку. Между тем,  душегуб на свободе.

       В семь вечера  Осташев позвонил начальнику отдела «по культурным ценностям» полковнику Сергею Ильинскому, который мог бы послужить в частном порядке экспертом в деле Кузнецова.
- Не до твоего художника  мне, Саша. Шесть часов допрашивали по делу ГКЧП.
 Ни с какого боку я к Пуго не привязан, но сидел три этих клятых дня в министерстве.
 Не мог же я, посуди, своих людей бросить и на бюллетень залечь.
- Дай Бог, пронесёт.
- До пенсии осталось два года, черт возьми.
- Давай, я тебе вкратце обрисую...
- Знаешь, я на работе, как паралитик - и все министерство так... Давай бери бутыль, тетрадь свою и вали ко мне домой, жена на даче, сын на практике. Посидим. В девять.
Однако встретились лишь в десять - почти час Осташев ждал полковника под детским грибочком на загаженной площадке.
 Минут через тридцать сели за стол. Выпили. После первой высокопоставленный друг Осташева  заметил:
- Ты подустал, Саша... Много работы?
- В штатном режиме, Сергей. Людей маловато. Делом Кузнецова я занимаюсь по личной… инициативе, без отрыва от производства.
- Кузнецов, Саша, – это явление, мастер известный. Но – желчный забулдыга, да к тому же  считает себя пророком. Нарисовал такое будущее страны, что и помыслить страшно, мол, СССР вообще развалится.
    Ну, малевал бы себе и всё. Так нет, он, едрёна вошь,  пророчествовал.
   Вот этими-то его пророчествами-комментариями к  картинам большие люди заинтересовались.
   Помощник одного из них лет пять назад мне звонил, просил уточнить, так сказать, каков рейтинг Кузнецова на Западе. Фамилия такая – размазанная…
Вспомню. Обязательно. Хотя память, признаться, отшибло. Путч этот вонючий. Плызов? Млызов?
- Пымезов?
- Точно! Но не перезвонил…  Ладно, Саша, давай ещё по одной и я – на боковую. Завтра опять какой-то пупс демократический из комиссии Верховного Совета вызывает.
 - На тебя, действительно,  что-то есть?
- Да что на меня может быть? Сидел на месте. Действовал согласно присяге и законам СССР. Все.
- А с кем бы пошел, если б заварилась каша по серьёзному?
- Ни с кем! Саша, ни с кем. И те и эти...
Одни подставили людей.
Другие – просто идиоты трусливые. А, ну их...
 Пуго  –  настоящий офицер - застрелился, ему легче.
А нам, живым?!
Страну жалко, Саша.
Разгрызут её, пока мы в параличе.
В пропасть летим.
Может быть, он и прав,  твой пророк Кузнецов.

В полночь позвонил майор Андрис Липиеньш.
- Составлем уточнённую ориентировку на всесоюзный розыск Кузнецова. Тут новый начальник отдела, у вас, в центральном аппарате. Из последнего комсомольского призыва. Он  её не подписывает. Идиотский,  говорит, текст получается. «…разыскивается такой-то - художник…»  Мол, какой такой художник? Если он  не член Союза советских художников и нигде и никогда штатно  не работал, то какой он художник? Поправьте.
Поправил. Закрытую часть подготовил для шифровки. Даю ему текст. На подпись.
« Что это такое?»  - Солидно так вопрошает. «Текст шифровки.  Надо прочесть и подписать», - отвечаю. А он как рыкнет: « Зачем я сейчас буду читать? Вы сначала, майор, зашифруйте, а потом и на подпись приносите!»  Ну, не идиот ли?
Впрочем, это я так, для разрядки.
Теперь для Вас, Александр Иванович.
По  словам организаторов кузнецовской выставки в редакции молодёжной газеты, количество работ у  Кузнецова  изрядное.  Но, судя по тому, что сказали мне в отделе  Минкульта, все разбазарено.  Но главное: кое-что по нему есть в КГБ. У Вас там, я знаю,  контакты.
- Что с фотографией, приметами?
        - Фотография больничная, пятилетней давности.  Худ, обрит, бородёнка - явный псих. Завтра утром наш стажёр завезёт. Примета одна есть – любопытная. Вы о художнике Ван Гоге читали? Кстати, разыскали ещё одну пассию Кузнецова. Диктую адрес…
       
         ГЛАВА 11.

30 августа 1991 года. Кутузовский проспект, 298 кв.145. Пассия 2. Рисунок гения.



 Царственная, роскошная, холёная старуха.
«Юнона,» - мысленно назвал ее подполковник.
Маргарита Альбертовна Цехоева, вдова генерала-героя минувшей войны не удивилась приезду Осташева – без звонка.
 
- Я Вашим коллегам вчера вечером все рассказала… Кузнецов оставил меня почти месяц назад. Да и раньше навещал от случая к случаю, - когда негде было ночевать, хранить холсты или просто не с кем было выговориться. Повторяю, я всё вчера сказала. Ну что еще вам нужно от меня,?
          - Как он выглядит сейчас? Похож? - Осташев протянул женщине фото из досье.
 - А это... он?
 - Да.    
 - Никогда бы не узнала... Господи... Где его снимали?
- В больнице.  В 1985 году.
- Сволочи.
- Это не мы…
- Все вы одним миром мазаны
- Так, похож?
Женщина посмотрела на Осташева с такой затаенной болью, что ему стало не по себе.
- Похож, - почти прошептала она, проведя тыльной стороной ладони по лбу, - только сейчас он  выглядит лет на десять  моложе.
- У вас есть его работы?
- Нет...  Он всё забрал.
- Может быть, набросок…  Мне это  очень интересно - лично. Протокол я не веду. Поверьте.  Покажите, пожалуйста, если есть хоть что-то, - попросил Осташев, не надеясь, что женщина выполнит его просьбу.
 «Юнона» внимательно посмотрела на подполковника.
 - Обещайте, что не заберете…
 - Честное слово.
 - Подождите, - и вышла в соседнюю  комнату.
        Минуты через две принесла папочку, развязала тесемки:
 - Вот.
        Рисунок потряс Осташева.
 Всего пять-шесть линий словно высветили самую глубинную суть стоявшей перед ним женщины, женщины – вне возраста,  передавая при этом ее внешний облик с точностью фотографии.
- Спасибо.

       Встреча эта ничего не дала Осташеву. Но словно бы успокоила его, убедив, что тот, кого он разыскивает – мастер.  Может быть, действительно - даже гений.
       
       Вечером он снова выехал на задержание банды; продрог в засаде до костей…  Страха натерпелся.  Но вернулся в  главк довольный – взяли матёрых отморозков.
        Впрочем, и днём раньше брали таких же, и неделей раньше…
        А они пёрли и пёрли, как ядовитые грибы из отравленного навоза.

       На рабочем столе лежала новая ориентировка по Кузнецову – прислал майор Липиеньш: "… также может работать в художественных кооперативах, музеях, частным образом, на рынках..."
Уже дома, ежась под холодным душем в попытке сбросить напряжение и усталость прожитых суток, Осташев подумал о том, что с утра пойдёт добывать (и пусть попробуют только отказать!) дело Кузнецова у "соседей" – на Лубянке.
У него, действительно,  были в КГБ кое-какие  связи –  и рабочие, и с однокашниками, чей талант и недюжинные физические  качества были востребованы Комитетом госбезопасности еще в университете. 
"Всё досье, понятное дело, не дадут, но интересующими меня контактами, пожалуй, поделятся".
Засыпая, подполковник вновь ощутил  в себе сложное, тревожное чувство - одиночества? тоски? – оно, как вошло в душу пару дней назад, так и не покидало ее...

ГЛАВА 12. 
31 августа 1991 года.  Логово душегуба. Рутина. «А странная компания подобралась тогда, в день убийства». Судьбы – Лопухин.

Тысячи километров от Москвы, а ощущение, что  те, кто его ищет, - тут рядом,  буквально за стеной.
И - голодновато...
Кто-то идёт.
Старик?
       Вроде он шкандыбает.
Вот дед, как на балалайке,  на нервах играет - ушел ведь еще затемно!
- Прости, дела в городе, в собесе,  были.
- Ты и пенсию получаешь? То есть, без туфты у тебя всё?
- А ты как думал…  Да и ветеранскую надбавку положили.
       -  Ладно, Лаврентич... Выпить-то принес?
- И закуску…
 Разлил-то как точно. Лет семьдесят уже бандеровцу старому, а рука стальная.
 Может быть, теперь засну.

                ххх

      - А странная компания подобралась в тот день, коллеги, - начал оперативку руководитель группы Дурнев.
Действительно, странная.
Хозяин квартиры – сантехник Рындин П.Ю. 1948 года рождения, кажется, и шести классов не окончил, две ходки в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий, медицинское учреждение, где по приговору суда лечили алкоголиков – Авт).
Первый гость - бывший секретарь райкома партии Лопухин Г.Р. 1939 года рождения,  – гость, на первый взгляд, просто невероятный для  обитателей  этих трущоб.
Второй гость - известный киноактер Монетчиков-Лыкин Ю.Б., 1947 года рождения.
Еще двое - грузчики из мебельного Токов В.Н. и Безухов Ю.Д, оба 1960 года рождении.
 Итого пятеро.
 Позже к ним присоединяется художник Кузнецов ( кто его привёл?).
 И -  бедный Пымезов,  партийная шишка.  И тоже - черт знает, зачем и как затесавшийся в уже изрядно подвыпившую компашку.

Что же свело их вместе?
Хозяин утверждает: "Дармовая выпивка и жратва; поляну накрыл, актер Монетчиков-Лыкин, которому, при содействии грузчиков Токова и Безухова,  мебель обломилась по низкой цене, -  оформили до общего повышения цен, состоявшегося первого июля".
Грузчики явно испуганы и отрицают такую версию, боятся обвинения в спекуляции, не хотят подставить руководство: "Вместе с актёром в магазине за водкой стояли, познакомились, дом рядом... Ну, и зашли". Знакомство с Кузнецовым и Пымезовым отрицают начисто.
Киноактер ухитрился отмолчаться.
Допрос с него по всей форме почему-то не сняли, более того, он втихомолку уехал к себе на дачу и на звонки не отвечает.
Секретарь райкома Лопухин. Этот был приглашен хозяином "для престижа".
Мужик спившийся.
Не пил, кажется, за последние полгода лишь 19 августа. Весь этот день просидел в зале ожидания на вокзале, смотрел телевизор. Свой - пропил. Сидел, рассказывает встретивший его там Рындин, выбритый и в галстуке.
Но после пресс-конференции Янаева встал, бабахнул на весь зал трехэтажным матом и уже через час его видели, что называется, в стельку.
Фантастика: делегат, депутат, кандидат наук. Всю жизнь  в общем-то пахал. На гребне перестройки был вознесен на райкомовский Олимп. И тут же вторая волна событий сбросила вниз, придавила - его имя склоняли на митингах, в городской газетке...
Дурацкая какая-то судьба. А те, кто выдвинули его, сами тихой сапой ушли с политической арены на давно заготовленные рубежи; отсиживались на дачах, отстроенных в области, врастали в малые предприятия, СП и кооперативы в Москве и по её окраинам.
Одним словом, секретарь райкома к Рындину  завернул уже на таком взводе, что его показания - сплошная пьяная ерунда.

 ГЛАВА 13.
 31 августа 1991 года. Осташев встречается   с информатором  « Клёновым».

Как дочь? - Осташев  с десяток порогов обил, устраивая немую от рождения дочь агента в клинику.
- Век не забуду, Александр Иванович.
-  Будет, Коля...  Прогресс-то  есть какой?
- Есть.
- Слава Богу.
- Только вот кричать она стала. Не от боли.
Понимаете, слух-то прорезался, и ей себя приятно слушать, вот и кричит. Врачи говорят, привыкнет, перестанет кричать.
- Судя по всему, сведений у тебя  по этому Гене  Пымезову  нет...
- Просто гранитная стена. Никаких ниточек. Да и откуда информации взяться, если  убитый этот, Пымезов, ни с кем из блатных  не якшался.
А вот художник Кузнецов, парень кое-кому известный,  - поскольку пил здорово. Налево, опять же, его картинки кое-кто продавал. Вроде,   их на Запад гнали. Он вообще там фигура известная. Но, говорят, психованный был, верно. Пальнуть мог бы. Да, вот еще что, резался он лет семь-восемь назад где-то в глухомани.
Голодно ему было, а он из гордых.
А тут еще его баба продала какому-то барыге заезжему лучшую его картину, за доллары толкнула, без спросу, сука. 
Она в интуристовской гостинице горничной была.
Ну, и чиркнул себя художник по венам. Откачали. Да как всё вышло?! К нему один известный композитор приехал. Его местные интеллегенты привели в халупку-то, где Кузнецов жил. Заходит он, а тот кончается...  Откачали. Композитор  денег дал. Так Кузнецов перед его отъездом прибежал на вокзал и подарил композитору  портрет. Говорят, по памяти, в пять минут нарисовал.
Агент распахнул плащ и вытащил из внутреннего кармана свернутую вчетверо страничку из популярного журнала «Огонёк».
- Вот этот портрет.
…Пять-шесть линий. И – шедевр, - вновь восхитился Осташёв.
  - Композитор до конца жизни считал этот свой портрет  лучшим.
  Еще говорят, что композитор собирался Кузнецову как бы стипендию из своих средств выделить, да помер, а сын его или дочь за границу подались. И, понятно,  никакой тебе стипендии. Обломилось.
         Теперь - о компашке, что у сантехника собралась. Тут вы голову не ломайте.
  Тема - рублевая.
  Грузчики-мебельщики, четыре месяца прятали где-то гарнитур, ждали подорожания. Как подорожало в три-четыре раза, они и толкнули свой, спрятанный. Причём, за старую цену, наварили, конечно, - три тыщи сверху. И им, и клиенту выгода - экономия в два раза.
Киноактера на них вывела жена сантехника, торгует она в Москве кормом для рыбок, а у актера  аквариум. Так и познакомились.
С Кузнецовым, художником, сложнее. Он притащился с бывшим этим, секретарем райкома Лопухиным. И не очень он поддатым был. Хотя, судя по рассказам ребят, они перед этим с часик с Лопухиным в пивной посидели. Деньги в тот день у Кузнецова были - это точно.
       («Откуда деньги, – подумал Осташев, - церковники ведь с ним еще не расплатились? Сожительница-продавщица денег ему никогда не давала. «Юнону» он оставил… )
       Наверное,  водки не хватило вот и пошли к сантехнику Рындину, он приторговывает.    Бывший секретарь  к нему и раньше ходил. Сантехник  иногда в долг ему наливал. На всякий случай,  а вдруг власть вернется.

Осташев внимательно слушал агента; их связывали уже не один год и не одно раскрытое (впрочем, как и нераскрытое), дело, но подполковник всякий раз удивлялся кажущейся простоте его рассказа, за которой стоял невероятно тяжкий,  крайне рискованный поиск и природный талант агента.
Подполковник, может быть, как никто другой знал цену опаснейшего труда агентуры, которую, в случае провала, неизменно ждет бандитский нож.
Агент, с которым он вот уже, наверное, в сотый раз встречался (в аптеке соседнего городка, в кинотеатрах и пивных Москвы, на заброшенных фермах, пустынных берегах загнившей речушки, на свалках и прочих местах), был человеком, некогда попавшим под тяжкий  пресс угрюмой системы правосудия, вдребезги разбивший ему судьбу.
Первый раз он отсидел фактически ни за что.
Сел снова - уже за дело, и тут был замечен толковым оперативником, умевшим работать с такими людьми, не унижая их, оказывая им  мелкие услуги, которые способны оценить лишь те, кто попадает не просто в число изгоев общества, а в самую жестокую его клеточку - "зону".
- Ты понимаешь, что меня больше всего интересуют связи Кузнецова.
Оставим в стороне его феноменальное дарование.
Смотри, Коля: бабы его любили, иногда водились деньжата. Собутыльников искать не надо – сами набегут. А главное – в опале, но  в славе… Мне нужно знать, кто торговал его картинами? Влёт они шли. И в основном -  на Запад. Казалось бы, весь в кружевах. Должен был  не раз и не два за кого-то из деловых зацепиться. А получается так. Коротал денёк у  знакомой бабы, вышел  в пивную, посидел там  со случайным забулдыгой, зашёл с ним в чужой дом. И – бац, ухлопал человека. Исчез. И никаких концов. Согласись, странно это.
- Согласен. Странновато, Иваныч.  Ладно. Покумекаю..
Осташев пожал агенту руку, тот быстро повернулся и исчез в изломе стены реставрационной мастерской, размещенной в некогда знаменитом русском монастыре. Излом возник осенью 1941 года, когда в мастерскую угодила авиабомба.
Впрочем, Осташев родился уже после войны и таких подробностей не знал.

 Из блокнота разыскиваемого.
"Как говаривал Гегель, Земля имеет мировую душу - одну на всех. Однако на всех людей ее не хватило. Или что-то в этом роде. Важна суть. Так вот, Россия была душеносцтельницей или, точнее, душенакопителъницей, если только можно употребить такой неологизм. Те, кому "души не хватило", понимали, что путь их рано или поздно ляжет через эту глубину, в недрах которой мерцали манящие огни страстей, почти первобытных, безответной самоотверженности, почти божественной и любви, любви, любви, лишенной бытового расчета, хотя и перемалываемой жерновами невежества, жестокости зарождающихся городов, скупости изголодавшегося и до бесчувственности навоевавшегося народа.
Проводниками, которые вели этот изголодавшийся и навоевавшийся народ были все же Вера и Любовь - Душа.
Проводниками тех, кто в сытости своей оставался биороботом, как ни странно, стали те, кто более всего был обременен верой и любовью.
Порой они любовь эту так и не познавали. В большинстве своем и веру не утолили. Но их души были слиты с душой Космоса и потому были бездонны, нередко увлекая в эту страшную и великую бездонность своих носителей. Достоевский и Толстой. Чехов и Бунин. Они невольно повлекли за собой тьмы и тьмы тех, чья жизнь протекала в жестокой скудности заданной схемы. Тех, кто был томим странной недостаточностью духа.
Через ветвистые аллеи "Войны и мира" и сырые подворотни "Братьев Карамазовых" они пришли к самопознанию своего несовершенства".

Н-да, загнул... - Осташев вновь заложил страничку тетради сигаретой, - Славянофил, что ли?..
По нему, так Запад - скопление биороботов, а мы - некие консерванты всемирной Души.
Наверное, у них на пол не плюют, потому что так они запрограммированы, а у нас плюют, поскольку это вне понятия нашей божественной души.
Однако что-то в душе самого Осташева противилось собственной же иронии. Но - что именно?
"Признайся, ведь ты всегда ощущал и ощущаешь себя частью того, что на порядок глубже и масштабнее, чем там, за бугром... Так? А, может, я – просто зомбирован?  Установка такая: мы и всё в нас – лучше!
Чем кто?
Чем что?"
Осташев вспомнил свои немногочисленные встречи с иностранцами и неожиданно  с горечью подумал о том, что Кузнецова раскупали-то именно западники, что именно они угадали его ценность как Художника.
Почему Россия так безразлично  жестока  к  таланту Кузнецова?
Может, потому, что просто не знает его? Не дали ей его узнать?
Он заставил себя встать с узкого продавленного диванчика и хотя на часах было уже около двенадцати ночи, открыл сейф и достал две тоненькие папочки.
 В первой было краткое заключение эксперта Рубиновой. Во второй - выжимки из гэбэшнего досье Кузнецова.

  ГЛАВА 14.
 1 сентября 1991 года. Кое-что о Пымезове.   
Краткий фрагмент о любви. Рутина.

Убитого Геннадия Пымезова похоронили на второразрядном кладбище, хотя по своему недавнему цэковскому положению, он мог рассчитывать на иное внимание.
Но с партийными регалиями никто уже не считался, связи полопались, да и история его гибели была с какой-то гнильцой.
       Многие еще отказывались безоговорочно поверить, что ЦК, "Старая площадь" ушли навсегда. А тем временем, они ушли, и функционеры потеряли свое прежнее влияние  в скорбном мире ритуальных услуг.
Пымезова хоронить было некому. Выяснилось, что вырос он в детдоме и был круглым сиротой, детей  не нажил, а с женой они пятый год находились в фактическом  в разводе.
Отыскали какого-то клерка из хозяйственного подразделения упраздненного ЦК. Тот, сначала парализованный звонком из «органов», узнав в чём дело, быстро подсуетился и организовал спешные похороны убитого сослуживца. 
Хоронили, по сути дела,  невостребованный труп.
Похорон таких по России - сотни в день.

Машенька Бакастикова пока не знала, куда «Геночку бедного уложили».
Спрашивать, наводить справки  боялась. Она всю жизнь всех боялась, напоминая чем-то - то ли страхом этим, то ли изначальным ощущением безысходности - всю  искромсанную, издерганную, оболганную и изолгавшуюся страну.
Пымезов  и не подозревал, что чувство Машеньки столь глубоко и непреходяще. Его отношение к ней строилось главным образом на его собственном отчаянии, человека одинокого, формируемого исключительно внешними обстоятельствами.

...Вопреки мнению подавляющей части населения СССР о жизни чиновников в ЦК КПСС,  Геннадий Илларионович Пымезов, этот отдельно взятый среднестатистический партноменклатурщик, проживал жизнь весьма  заурядную, строго ограниченную – и финансово, и в свободе принятия  решений.
При жизни он мог рассчитывать на одну лечебную путевку в год, одну ондатровую шапку в пять лет, служебную дачу на летний период с "нужником на улице" и на более или менее приличные похороны, при условии, что умрет он на своем боевом посту, то бишь за светлым канцелярским столом в кабинете на двоих, но с отдельным спецтелефоном – АТС 2.
При этом он был лишен, в отличие от своих сограждан,  первичного житейского материала, из которого собственно и строится судьба, личность, нормальная жизнь. 
Детдомовец, он не знал материнской ласки и кажущегося всемогущества отца, защищающего  мальца от всех опасностей внешнего мира. Пымезов так и рос – без особых привязанностей, риска, увлечений, пристрастий. Он был лишен какой бы то ни было пластичной  личностной оболочки, свойственной человеку, живущему среди себе подобных. Она была попросту не нужна ему в лабиринтах той колоссальной власти, какой располагала "Старая площадь".
Вместо этой оболочки за годы продвижения по страшно утомительным коридорам власти на душу наплыл непробиваемый защитный слой, синтезированный из лакейства и зависти, ненависти и злорадства, озлобленности и вечного отчаяния, - того тихого отчаяния, какое испытывает лишь чиновник, которого давно обошли его сверстники.

То есть, Пымезов был способен на все.
При этом он был лишен собственной воли в оценках вслух и в решениях. Он уже не мог послать начальника "на ..." даже мысленно.  И  любой начальник был страшен ему - тем, что одним лишь словом в высших сферах мог навсегда перечеркнуть его судьбу. И, при всем этом он, как никто другой в стране, знал истинную цену  и себе, и всем тем, кто был над ним и рядом с ним в этом лабиринте.
Такого человека приблизил к себе человек с Олимпа  - Павел Павлович Рудаковский, а полюбила домработница Рудаковского - девушка без прописки Машенька Бакастикова.
Маша претерпела от Пымезова хамство и грубость. Но деятельной покорностью и снисходительностью уже почти отомкнула пудовый замок на дверце, за которой томилась душа Пымезова.
А тут вон, как обернулось.
Теперь к  Пымезову, правда, уже покинувшему мир живых, должен был подобрать ключик подполковник Осташев.

       Сам Осташев пришел в милицию потому, что и в школе, и в армии, и в институте зачитывался детективами.
       Банально. Но – факт.
       В те годы умело романтизировалось все, что связано с "органами".
        С годами Осташев понял, что природа романтики заключалась вовсе не в том, что сыщики в книгах обладали недюжинной силой, невероятным мужеством и сатанинским умом.
        Притягательность была в том, что герои детективов действовали в рамках куда более широких, чем реальные люди в реальной советской жизни.
        Они, даже нарушая в интересах дела закон, действовали так, словно все это  - по закону, но по закону какому-то особому, секретному.
       "Ах, юность ты моя доверчивая", -  Осташев положил на тетрадь Кузнецова тоненькую папочку с запиской Рубиновой об итогах предварительной   экспертизы.
Впрочем, любовь к детективам основательно помогла Осташеву в первые годы работы в розыске. Нет, не в раскручивании дел - они не были так уж и запутаны, эти дела семидесятых-восьмидесятых.
Детективные герои, почти мальчишеское подражание им  помогали Осташеву выстоять в борьбе с тяжкой рутиной привокзального райотдела, с распадом личности некоторых друзей, погружавшихся в мерзость мелкой коррупции и опускавшихся по  спирали  круговой поруки.
      Он персонифицировал себя со всеми, кого вычитал, увидел, смоделировал.
      И вовсе не удивительно, что  с годами он сам стал похож на своего любимого Бельмондо и обрел тот шик некоторой фронды, которым   отмечен уголовный розыск во всём мире.
Вот и сейчас, допечатывая на старой пишущей машинке отчёт о вчерашнем задержании очередного уголовного авторитета и его бойцов, Осташев зажал сигарету - ловко и точно между мизинцем и безымянным пальцем, приспустил галстук... «Пижон...  Ах ты, юность моя убогонькая".
Записка Рубиновой не ошеломила обилием фактов, но кое-что было.
      «Таких тетрадей в отечественных магазинах не было и быть не могло. Это фирменная тетрадь из очень дорогого европейского отеля «Парадиз», выдаётся в качестве сувенира вместе с авторучкой «Паркер» только постояльцам номеров «люкс». Рубинова. »
        Следующая страничка записки эксперта  удручала своей белизной и девственностью. Осташев знал: таким образом Юлия Рубинова даёт понять, что больше у неё пока ничего нет.

       ГЛАВА 15.
1 сентября 1991 года.  В Генпрокуратуре тоже люди.  Большая политика. Кулисы.

       Москву снова стали посещать короткие  косые, ураганные  дожди, налетавшие неожиданно. Можно было на расстоянии одного квартала дважды перейти из дождя в ведро и обратно в дождь.
       Добираясь до здания Генпрокуратуры, Осташев и Гладышев, уже у дверей, угодили именно под такой ураганный дождь и поэтому  в кабинете своего высокопоставленного коллеги поначалу отфыркивались.
Старший следователь по особо важным делам Альберт Смысловский, человек с усталым и озабоченным лицом, коротко взглянув на них, указал на стул.
- Я занимаюсь делом ГКЧП. Точнее некоторыми фрагментами. Много времени не займу, поскольку вопрос, по которому я вас пригласил, на мой взгляд, с попыткой переворота ничего общего не имеет. Но фигурирует в нем одно лицо, имевшее контакт с активным участником путча... Одним словом, прошу изложить обстоятельства убийства сотрудника ЦК КПСС Пымезова.
Они коротко доложили.
- Не мелькнули ли в расследуемом  деле  фамилии Иваненко, полковника Генерального штаба, сорока трех лет, «афганца», и генерала армии Вареникова?
- Нет,- лаконично ответил Гладышев.
- Пока нет,- дипломатично заметил Осташев.
- У вас, коллеги, наверное, возможности ознакомиться  с личным делом  Пымезова не было.
- Откуда? Номенклатура ЦК. Все, что по ЦАБу наскребли, у соседей по подъезду и по даче, у жены, хотя они жили врозь...
- Ну, тогда, значит, ко мне не зря приехали. Я его дело запросил. Учитывая обстоятельства, прислали быстро. У них там, в ЦК все-таки с этим всегда был порядок. Однако,  гриф на личном деле - «секретно». Вы правы, -номенклатура.  Так что работайте прямо тут, за моим столом.
- А что, там кто-то еще функционирует? Вроде бы весь ЦК КПСС, всю «Старую площадь» опечатали.
- Рядовые клерки на месте. Ликвидационная комиссия работает.  Описываются документы. Рутина.
Они стали переписывать то, что считали интересным: с одной страницы - Осташев, с другой  -  Гладышев.
- Никогда не видел, чтобы угро и прокуратура так мило, по-пионерски сработались, - неожиданно хмыкнул российский важняк, и они оба поняли, что мужик он тертый, все игры понимает и цену всему происшедшему в стране за эту неделю и происходящему сейчас, для себя лично, определил.

Вечером, просматривая записи, сделанные в генпрократуре Осташев проникся к важняку особым уважением и признательностью, поскольку мелькнула в личном деле убитого Пымезова такая зацепочка, о какой Осташев и Гладышев и подумать не могли.




ГЛАВА 16.
Ретроспектива. Судьбы. Краткий фрагмент о любви.

 Геннадий Пымезов познакомился с Машенькой Бакастиковой 31 декабря 1990 года.
 Она уже лет пять, как не встречала новогодний праздник, соглашаясь в этот день на  внеурочные, прилично оплачиваемые работы...
 За день до своей гибели бывший детдомовец Пымезов сказал ей:
- Мы знакомы с прошлого года. У нас  уже есть главное…
- Что это за «главное», Геночка?
- Прошлое. У нас уже есть прошлое,  дура!
Познакомились они в квартире одного из союзных министров, Павла Павловича Рудаковского, где Маше выпало в тот день делать генеральную уборку.
Министр, пришедший в Совет Министров СССР из недр ЦК КПСС, некогда был прямым начальником Пымезова. Пал Палыч и  перетащил его в Москву, ценил и постоянно  держал в поле зрения.
В самый разгар генеральной предновогодней уборки Рудаковский пригласил бывшего подчиненного на "рюмку-другую" - понимай, на приватный разговор.
Оказалось, что бывший шеф намылился «преступить черту»; записался на прием к Ельцину: "Нутром чую, союзным структурам кранты, Гена. Ты как?  Если что – со мной?".
Машу, обладавшую редкостным слухом, удивила та откровенность, с которой бывший шеф посвящал Пымезова в свои планы.
- Благодарю за доверие, Пал Палыч, но...
- Говори, говори...
- Узнают ведь горбачевцы. Назад ходу не будет. Могут и чуб вырвать.
- Кто? Эти «ням-ням» со Старой площади?  Да им сейчас самим впору к Борьке на поклон идти! Власть-то от них уходит? Бежит! Галопом! Они еще не осознали это до конца.
Но осознают и... такое, полагаю, натворят, что...
Шеф не договорил. И неожиданно вообще замкнулся в себе, налил водку в  средних размеров фужер; крякнув и, выругавшись троематерно,  выпил.
- В СП вот или в малое  какое предприятие ввинтиться бы, Пал Палыч, оно надежнее. И многие сейчас туда из наших пошли. Особенно - комсомольцы.
-  Знаю. Вижу, не слепой. Что ни обком, то при нем эспэ или эмпэ. Я бы, Гена,  и рад, и возможности для этого есть, да вот натура-то  у меня чиновная! Эх, Генка, чиновник я до мозга костей.
 Я должен себя опорой государства ощущать. Тогда для меня в жизни смысл есть. А эти коммерческие дела... Они, конечно, дают деньгу и независимость на каком-то этапе, но вот... ощущения нет.
Мелюзга с миллионом в кармане.

Геннадий Илларионович подумал о том, что шеф только на одних своих поездках  за рубеж миллион этот самый давно уже сколотил. (А может, и не один.) Но как всегда - не просто промолчал, а с заинтересованным блеском в очах поддакнул шефу: "Конечно, у вас иной образ мыслей, иной масштаб, Пал Палыч".
           Тут в кабинет и вошла Машенька - полненькая, с таким свежим личиком и столь внимательными глазами, что оторваться от них, от этого странно вопрошающего взгляда было невозможно.
- А, рабочий класс. Присядь, выпей, пока моей благоверной нет. 
Ты, Геночка, имей в виду, пока вот такие сударушки и их мужья впроголодь живут, все эти эспэ и эмпэ - под дамокловым мечом орудуют.
И кое-кто это учитывает, поверь мне, старому чиновнику.
Пойдет этот "кто-то" ва-банк против перестройщиков, сердцем чую.
Но - обделается, поскольку так и не поймет, что его желаньица ведь тоже кое-кто учитывает. И не только на Руси святой, но и за бугром.
Он возомнит  себя спасителем Отечества,  королем на шахматной доске, а на самом деле –  пластмассовая пешка.  И - на чужой доске, заметь. 
Петрушка. Дернут за ниточку, дадут подрыгаться и на ней же подвесят.

Хозяин снова выпил, а за ним, поспешно, и  Пымезов.
Почему вдруг Машеньке стало жалко гостя?   
Почему вялой неприязнью наполнилось ее сердечко к хозяину, неизменно щедро платившему Маше за работу?

«Все меняется, но такие всегда сыты румяны, полны надежд и планов,» - думала Машенька думу, которую и до нее думало и после нее будет думать огромное число людей, не умеющих извлечь из своего каждодневного, кропотливого, изнуряющего труда ничего более того, что нужно для скудного выживания.

Любовь и жалость возникли в Машеньке  молниеносно, как искра возникает между двумя электродами.
Униженность Геннадия Илларионовича..
Уверенность Пал Палыча.
Сочувствие.
Сострадание.
Загадки женского сердца.
Вечный сюжет.

Она закончила уборку. Получила "на косметику", -  Пал Палыч был  по новогоднему щедр.
- Генка, проводи барышню, поздно уже. Смотри, ягодка-то какая.
 Он привычно убивал двух зайцев: нашел предлог, чтобы выпроводить гостя - с одной стороны, а с другой - словно бы оказывал Машеньке услугу.
- Держи на такси, Гена.
- Да я...
- Держи. В понедельник проводишь меня. Снова в Австрию лечу. Лады?
 И гость, опять же безропотно кивнул, взял деньги у шефа, выталкивающего их, добродушно похохатывая, за дверь, в синюю московскую вьюгу.
Такси Пымезов так и не сумел поймать. Проводил Машу до Курского вокзала на кольцевом  троллейбусе "Б" и неожиданно выпрыгнул за ней – в дикий, как ему показалось, мороз.

ГЛАВА 17.
Сны Осташева. Ретроспектива.  Пациент Кузнецов. Картина №6 «Концерт отменяется».


Слева клубились облака цемента, срывающиеся с крыш серых вагонов, несущихся к строительным площадкам Щекинского химкомбината, которому суждено будет стать гробовщиком толстовской усадьбы лет через пять-шесть.
Справа пунцовел свежей краской плакат: знамя труда и на его фоне молодой Брежнев, весело поводящий под порывами ветра черными бровями.
Художник Кузнецов рисовал в это утро шариковой ручкой на обложке ученической тетради нечто подростковое: пара монстриков в офицерских фуражках,  обронённый неловко гробик, салют в изломе кремлёвских стен.
Еле заметно вздрогнул, поскольку необычайно остро  ощутил,  неизменно пугающее его,  присутствие  в  багровеющем сознании незнакомых  ему людей, непривычных предметов, незнакомой обстановки.

 Это и есть предвидение, - считала академик Бехтерева. Оно, видимо, существует, пусть контурное, схематичное… И  обладают им лишь гении и больные  - юродивые.

Он посмотрел на плакат и увидел Леонида Ильича Брежнева в гробу, и гроб этот офицеры неловко роняют в могилу. 
Так оно и случится  в ноябре 1982 года. Набросок  же картины №6 «Концерт отменяется», найденный Осташевым   в больничном деле Кузнецова, датирован 17 октября 1979 года.

Как это у него получалось.?
Осташев «увидел»: художник Кузнецов  раздвоился и перед ним возникли не унылые пыльные скамьи больнички, а склоненные в траурном поклоне по всей стране знамена.
… Кузнецов закурил, хотя у него не было ни сигарет, ни спичек, а руки были спелёнуты за спиной длинными рукавами смирительной рубахи. Сбросил пепел. Взял в руки кисть. И последним мазком завершил работу над огромным своим проклятым полотном – «Вознесение России».
 Гения везли из одной психушки в другую.

А Осташёв вдруг понял: в эту минуту  никто не гордился  страной так, как гордился Кузнецов - ею униженный и почти убитый.
Вагон качнуло, и полустанок провалился в прошлое.
Осташёв проснулся.

Он сидел, сжав виски ладонями… Приснится же…  Начитался.
       Досье, точнее, краткие выписки из него, удручали.
Он повидал много людей с искалеченными судьбами. Но эта придавила его.
- Погоди, погоди,- твердил он себе.- Ты должен нащупать тут концы. Какие концы, черт возьми?! Человека изуродовали - за его талант и независимость.
Из художественного училища выгнали, хотя  уже тогда  он  был достоянием страны...
Прошел, душой нараспашку, Памир, Кавказ, Камчатку, Москву, Питер, Вологду.
И везде тёрся, учился у странных мастеров, даривших ему все, что они умели сами.
Ни одной их работы в Третьяковке.
А за бугром  -   сотни, а то и тысячи долларов за   эскиз.
Одни попросту спивались, без суеты и резких столкновений с властями. Другие выживали,  чудом, - оказавшись на чужбине.
Этот же «гений» полез на рожон: сам выставку затеял.
Посметали холсты, а самого - в психушку.
Главврач торговал его портретами - Кузнецов писал всех, на кого указывал главврач. Платил - красками и холстами.
Где всё?
Связался с диссидентами. Бесталанными честолюбцами, использовавшими его, как конфетный фантик.
Тут уж закатали на всю катушку -   в спецбольницу.
Писал акварели за дочку начальника, поступавшую в Суриковский.
Вышел.
Любовь.
Она опалила его и удержала в убогой лачуге на несколько самых плодотворных лет.  Но – ни одного заказа. Ни одной проданной вещицы. Злобное шипение националов из соседней республики. Потом – водка и полная нищета.
Апогей нищеты – не было денег даже на холсты.  Одно из полотен Кузнецова нашли в ведре с растворителем. Писал картину, а по  завершению, смывал краски, обновлял холст и снова писал.
        Важен был уже не результат, а лишь сам процесс работы. Медленно и верно он сходил с ума. 
В Советском Союзе было официально зарегистрировано только одиннадцать его работ. Плюс – десяток рисунков.
Но написаны-то десятки картин.
Где они?
Не все же  в Европе и за океаном.
Продай он в молодости хоть один холст   по  нынешней - реальной цене, хватило на целую жизнь.
…Вдруг, непонятно за что, опять взяли. Вечером в субботу. А в понедельник утром отпустили.
Судя по всему, был сговор.
Пока он сидел в КПЗ, эта его сука из местного «Интуриста»  в  сутки продала все  картины. 
       Теперь не докажешь.

Обвинение в великодержавном шовинизме - единственная заметка о нем в «большой» прессе. Литовцы написали  панегирик уже потом, когда стало можно и не очень-то и важно для него.
       Ого! А это называется чудо.  Оказывается  сам Председатель Совмина СССР Николай Косыгин ходатайствовал о приеме Кузнецова в Союз художников.
       И - фантастика! - не приняли советские художники гения в свои ряды.
Вот это ненависть…

И он убил Пымезова.
Из чужого ружья, висевшего над столом, за которым шла пьянка. Бред какой-то.
       Стоп, а в каких странах бывал убиенный Гена Пымезов ?
Осташев метнулся к записям, сделанным в кабинете следователя Генпрокуратуры Смысловского. Над ними колдовал Гладышев; недовольно бурчал: «Ну, у тебя и почерк, Саня…»
- Где он был за границей?
- Кто? - поднял свое набрякшее от ночных бдений лицо Гладышев. - Не понял, кто?
- Пымезов...
- А... Да выезжал несколько раз. В служебные командировки. Вместе со своим тогдашним  шефом. Тот был руководителем межправительственной комиссии.  Они ездили в Австрию и в соседнее с ней государство, -Гладышев назвал европейскую страну, значившуюся в записке эксперта Рубиновой. - И какая связь? Ведь сам-то Кузнецов за рубеж ни разу не выезжал.
- Связь есть!  Мог ли, - да и где, - нищий художник купить дорогущую тетрадь из отеля «Парадиз»?
- Абсурд. Конечно, нет.
- Её ему подарили, Игорь.  За картину, рисунок, шарж... И подарил тот, кто останавливался в отеле «Парадиз».
- Ты хочешь сказать, что тетрадь ему мог подарить Пымезов или его бывший босс?
-  Я хочу сказать, что есть вероятность того, что тетрадь подарил ему или Пымезов или его шеф, или любой человек из СССР, кто останавливался в отеле «Парадиз».
-  Пымезов мертв. Не спросишь.
- Но шеф его жив, и  сам Кузнецов жив. И долго на дне не протянет. Выплывет. Тюрьмы ли ему бояться? Он спецпсихушку прошел.
- Вот ее-то он и боится, наверное. Но что нам их знакомство даёт, Саша?
- Пока не знаю.

        Запись в блокноте разыскиваемого
"Во всех слоях общества - один и тот же вопрос: сколько это может продолжаться? Ворует вся страна. Пьет вся страна. Воюет вся страна, хотя этого не замечает, поскольку в Афганистане - лишь "ограниченный контингент". Великая моя страна, бедная Россия. Зачумленная бациллами несбыточных идеалов, блюющая в собственное будущее, она, время от времени, исторгает из себя человека, вознося его до космической орбиты, и па это мгновение перестает ощущать свое рубище и убожество миски с похлебкой из вчерашних надежд.
Но сквозь эту беду я вижу беду иную: вижу людей на высших ступенях храма, взошедших туда по судьбам миллионов, им поверивших, скрывающих свое скудоумие за речами и кличами, не умеющих удержать в жадных ладонях своих ничего из того, что даровано России кровью пращуров, кроме той личной дани, которую соберут с покорных.

Иго пустого слова.
Ярмо новых обещаний.
Яма веры.
Вот, что я вижу сегодня".



ЧАСТЬ II

ГЛАВА 1.
2 сентября 1991 года. Москва. Улица Наметкина, 201, кв. 31. Ольга Валентиновна Кузина. Краткий фрагмент о судьбе. Суицид. Ошибочка вкралась.

Эта женщина больше не появится на горизонте Осташева и Гладышева.
А им стоило уделить ей больше внимания. 
Жизнь Ольги Валентиновны в крохотном однокомнатном пространстве пятиэтажки протекала скудно, вне накопления той эстетической и чувственной памяти, без которой и нет  собственно  полноценной жизни.
Однушка в хрущевке… Она стала гробом иллюзий и надежд тысяч и тысяч, обреченных  обзавестись тут мужем или женой, детьми, внуками, начать пить и бросить любить.
Тут обитателю сморщенного мира выпадало и болеть, и ненавидеть, и умереть.  И  -  быть  с неделю-другую тоскливо, но с облегчением,  поминаемым постаревшими детьми.

Женщина, у которой Кузнецов, провёл последние три недели, влюбив эту  тёртую продавщицу в себя не на шутку, могла  рассказать о нём то, что круто изменило бы весь ход расследовавния.
Не разглядел он в её глазах жалкого страха, не добрался до потаённой дверцы души  Ольги Валентиновны  подполковник Осташев.
Наспех прошёл он и его коллеги мимо Кузиной, даже не заглянув в спецкартотеку.

       В тоске и оцепенении проводила  вечера  перед выключенным телевизором на кресле-качалке бесконечно уставшая женщина ...
       Сидел ее дед - "троцкист", имевший в своем активе два класса образования и справку об участии в боях под Царицыном в 1918 году.
Слава Богу, выжил, умер на руках у дочери.
Сидел её отец - "сын троцкиста".
Он, с отчаянной голодухи,  начал воровать еще в тринадцать лет; чудом (это почиталось за чудо!) в сорок третьем попал на фронт - прямо из лагеря. И не в штрафбат! В обыкновенную маршевую роту, сбитую из необстрелков - её  покосили в первом же бою наполовину.  А отец выжил.
После Победы снова сел.
Надолго.
Выйдя, успел набрести на фартовое дело; обеспечил на пару лет голодавшую до этого семью. Снова сел. Был убит в драке, случившейся в лагере.

Сидел и сидит до сей поры - в третий раз! - брат.
Этот уже родился бандитом, считала женщина. Обирал ее и мать.
Бил их, сволочь.
До переезда в Москву Ольга Валентиновна покружила по стране, поскольку до первого замужества и сама сидела, в городе Иркутске. А кого было легче в недостаче обвинить, как не ту девчонку, чья родня - лагерная династия?
Два мужа и вечные переезды почти стерли в её анкете этот бугорок. Но, при внимательном изучении можно было его и нащупать.
И потому ждет она стука в дверь - властного, неумолимого.
А что им, ментам? Им не объяснишь, что ты ни при чём. Объявят соучастницей убийства. Опять на зону?

Сотни случаев в день по России.
Кто - в петлю, кто - в окно, а она - таблеток наглоталась, газ открыла, думала, тихо заснет. А мучилась  почти сутки. Доползла до входной двери, но открыть сил уже не хватило. Тут ее через два дня  и нашли, – на запах газа соседи участкового вызвали.
       Ушла в иной мир Ольга Валентиновна.
       И  осталась,  вкравшаяся на старте в расчеты опера Осташева и следователя Гладышева ошибочка.
       Всего-то - однокомнатная секция в убогой пятиэтажке,  а сколько боли, тайн и загадок.
       И сколько их, пятиэтажек таких, по СССР разбросано - как кубики корявые из мешка сумасшедшего?

       …Тяжесть новой загадки придавила подполковника Осташева: при обыске квартиры самоубийцы Кузиной О.В.  нашлись  три небольших холста Кузнецова. Находка  эта обрадовала, но  озадачила опера Осташева. Точнее, он загнала его в тупик, поскольку Осташев не обнаружил в квартире самоубийцы того, что там обязательно должно было быть.
       




ГЛАВА 2.
3 сентября 1991 года.   В логове убийцы. Появление "яхтсмена". Отголосок большой политики.

Убийца и приютивший его старик внимательно смотрели на гостя.
Тот - вопрошающе поглядывал на них.
- Так поможете, мужики рангоут поставить? Делов-то  на полдня.
"Мужики", «делов-то» - в этих краях звучало грубовато: видно было, что человек приезжий. Только вот тот ли, за кого себя выдает?  Яхтсмен… Руки – не то, чтобы изнеженные, нет, - весьма крепенькие кулачищи, но уж больно беленькие, без загара.
Убийца мысленно просчитал расстояние до туристского топорика, валявшегося в углу.
Старик, судя по метнувшемуся взгляду, мысленно проделал то же самое.
Они поняли друг друга. Поняли, что думают об одном и том же.
Там, за углом, между забором, сложенным из ноздреватого, пожелтевшего от соленых морских ветров камня, и сараем, где старик держал бригадный рыболовецкий инвентарь, врос в дюны длинный барак, метров пятьдесят в длину. Он мог прятать с дюжину оперативников.
- Почему же не помочь? Да и дело знакомое. Только валюта одна,- старик кивнул на пустые бутылки, стоявшие в углу, рядом с топориком.
- Понятно... Так я часа через два зайду?
- Заходи.
Гость прикрыл за собой дверь.
Аккуратно так.
Даже не скрипнула.

Старик и убийца не ошиблись. Опера они унюхали  и верхним и нижним чутьём.
Гостем, попросившим их помочь на его самодельной яхте рангоут поставить, был  старший оперативный уполномоченный краевого управления КГБ СССР.
Только искал он вовсе не убийцу Пымезова и не старика - Егора Лаврентьевича Королькова,  полвека жившего под чужим именем. 
В сорок первом году угораздило его  в плен сдаться, а месяцем позже - записаться в зондеркоманду гауптштурмфюрра Курта Лепке.
Правда, в плену он  чужим именем записался. И с того времени предатель Огулов Матвей Павлович, 1921 года рождения, петлял по жизненному полю, путал следы,  как заяц-русак в зимнюю пору.
Бежал он из зондеркоманды через неделю-другую, да всё одно - не отмыться.
Вот и взял еще одно имечко чужое, солдатика-одногодка Егора Королькова, убитого осколком бомбы - начисто тому череп и кожу с лица срезало.   Не  опознать было.
А в 1956 году едва в петлю не угодил.
По глупости, к перекупщикам шерсти в Туркмении прибился.
Те, на весовой разнице, миллионы уже тогда огребали.
 Чуть было, «паровозом» не пошёл; арестованный по делу местный председатель райпотребсоюза за спину «фронтовика» решил спрятаться: «Тебе все равно амнистия выпадет, не дрейфь, солдатик».
      Времена крутые, пятнадцать лет светило.
      Но не это в ужас приводило.
      В момент задержания, как бы от страха, «фронтовик» обварил себе ладони крутым кипятком, поскольку понимал, что «пальчики» его зондеркомандовские высплыть могут. Ну, сколько тюремный лепила (на блатном жаргоне – врач. Авт.) ожоги будет лечить – неделю? Две? А там проведут экспертизу, пропустят пальчики через картотеку , и – хана…

- Что, по мокрухе в розыске? - Спросил его в уборной, кивая на забинтованные кисти рук, крепенький, скуластый «законник» Ваня-бриллиант.
- Да так…  Почти.
- Что – «почти»? Не финти, фраер. Колись. Может я – твоя последняя надежда.
И он «раскололся», утаив правда про зондеркоманду и гестапо.
Выдал себя, - благо язык украинский знал, - за рядового бандеровца.  А народцу этого в лагерях тогда было, -  пруд пруди.
И спас его «законник». Кому и сколько заплатил, неведомо и сегодня.
Только остался Лаврентьич у него верным рабом. Знал Ваня-бриллиант, что никогда и никому не сдаст его «фронтовичок», поскольку смерть за ним до гробовой доски маячить будет.
 Все последующие десятилетия он за хазами  приглядывал, бывало, и общак хранил.
Два-три мутных человечка  год, по маляве от Вани-бриллианта,   отсиживались в норах у Никитича.
Но этот пришёл отсидеться во второй раз. Странно.
Надо менять нору.  Засиделся. А жаль. Женщину в поселке нашел. С дочкой. Привязался к ним.
 
 Но не по страшным старинным делам пришёл к старику опер из КГБ, а по делу ГКЧП.

Полчаса - не время.
Это на вокзале или на нудном школьном уроке за полчаса осатанеть можно. А тут... Собраться, сосредоточиться, - мозг убийцы работал чётко и ясно, как всегда в минуты опасности; редкий дар...
       Бежать?
       Куда?
       Да и зачем, если засада?
       А если опер один?
       Нет, в одиночку опера не ходят – не участковые.
       Научены уже -  смертями самоотверженных оперов-лохов.
       Но кто навел? 

        Им, конечно, неведомо  было, что оперативник из КГБ  реализует мероприятие, абсолютно не связанное ни со стариком, ни с убийцей. Что сидевший сутки напролёт в душноватом московском кабинете, никогда и ничего не оставляющий без проверки важняк Генеральной Прокуратуры Альберт Смысловский - на то он и важняк! - решил удостовериться в показаниях полковника Иваненко.
         Решил важняк застраховаться и  дал ориентировку по линии КГБ. Так, мол, и так, рыбачили ли вместе – генерал армии, Герой Советского Союза Валентин Варенников, полковник Иваненко и бывший  заведующий отделом крайкома, Геннадий Пымезов ?  Плюс - список обслуги.    Подтвердите.
В целом  основательно поослабла правоохранительная система СССР за годы перестройки, разваливаться стала по кирпичикам Но, гнобимый демократами, КГБ сноровки  и чутья пока не утратил. 
Ориентировку из Москвы местное начальство в КГБ реализовало молниеносно, ибо шла она под самым важнейшим в эти дни грифом, - свидетельствующим о принадлежности к расследованию дела ГКЧП.
А поскольку у дальневосточных комитетчиков тоже мордашка в пуху была - хоть и неявно, но согласилось с манифестом ГКЧП, - для проверки  послали самого тертого чекиста..
       Однако не рассчитали, малость.

Вопреки опасениям старика и убийцы, опер  КГБ приехал один.
Но, как и они, обладая феноменальным чутьём, понял, что столкнулся с ребятками тёмными. Потому и не стал расспрашивать старика, обслуживавшего шесть лет назад вельможную рыбалку, ни  о генерале Варенникове, ни о полковнике Иваненко, ни о Пымезове.
Опер взял тайм-аут на полчасика-час.
Увы,  когда, он вернулся,  – уже с  местными сотрудниками милиции, - то увидел лежавшего навзничь старика, а рядом окровавленный туристский топорик.
Кинолог с собакой прибыли из райотдела минут через сорок.
След собака взяла с ходу, а метрах в двухстах – у ручья, рядом с  сараем, где сушились рыбацкие снасти, потеряла его.
Поисковики рванули вверх по ручью.
А убийца, сидевший с подветренной стороны, всё это видел: и как пес засуетился, (услышал его жалобный, виноватый скулеж), и как группа захвата двинулась вдоль ручья.
«Только бы ветер не поменялся. Боже, сто свечей поставлю. Только бы ветер не поменялся!»
Детская тарзанка, висевшая над самым глубоким местом ручья, с помощью которой он взмыл на крышу соседнего от сарая дома (тут по счастливой для убийцы случайности никто с началом осени не жил), зависла на ветке и была почти не  заметна в густой кроне могучего дерева.

Бог был сегодня снова милостив к нему: ветер дул как раз с той стороны, где стояли кинолог с псом и куда ушла оперативная группа. Прямо под ним, сквозь листву  белела крыша машины «скорой помощи». До него даже доносились обрывки слов.
- Опросить всех водителей… команду... пост ГАИ на въезде в город... я надиктую фоторобот... Еще один пост выставить у "Славы"
       Лозунг "Слава КПСС" на склоне сопки  выглядел внушительно. Он был столь громаден, что убрать  булыжники, из которых он был сложен, можно было лишь дня за три, и то с помощью трактора.
Смерив расстояние до «Славы», - хоть и на глаз, но вполне точно, убийца понял, что обойти оперативников не успеет и что лучше всего пролежать здесь, в ложбинке, между двумя скатами крыши,  сутки-другие.
Уходя, он прихватил три фляги с водой, две бутылки коньяка, хлеб в целлофановом мешке связку вяленой  рыбы. Можно перекантоваться. Запаслив  старик. Жалко, конечно. Но сдал бы, никак иначе концы не обрубить.
 Он неожиданно снова затосковал о тетрадке: "Век себе не прощу!"

       ГЛАВА 3.
4 сентября 1991 года. Важняк в смятении.  «Пальчики». Большая политика – лучшее кладбище для правды.

Понятное дело: в связи с  убийством  на берегу Тихого океана,  Альберт Смысловский  информацию не получил.   
Организатор памятной рыбалки будущих фигурантов дела ГКЧП Варенникова, Иваненко и Пымезова, старик Лаврентич, был мёртв.
Смысловский  позвонил  в городскую прокуратуру Гладышеву.
- Надо бы встретиться.
И вот они уже минут сорок так и этак тасовали известные им факт, а пасьянс всё не складывался.
Они выпили чаю из термоса Смысловского, сжевали принесенные секретарем отдела  домашние пирожки.
        - Хорошо. Давайте начертим наши кружочки. И – проведем границы ответственности.
Вот - то, чем  занимаюсь я, Генпрокуратура: ГКЧП и все, что с ним и при нем.
А вот - ваше дело, городской прокуратуры.
Вот – сектор ответственности милции.
Вот - связующая цепочка:  как вы изъясняетесь, цэкист Пымезов - раз, полковник  Генштаба Иваненко – два,  генерал Варенников -  три,  убитый вчера старик - четыре .
Рыбалили вместе.
Шесть лет назад.
- Я не вижу тут никакой связи с художником.
- Признаться, и я не вижу. Но какой-нибудь перестраховщик или карьерист может узреть в этом нечто.
Там  - на большой и хорошо освещённой политической  арене – куча самоубийств
Пуго.
Ахромеев.
Поэтесса-фронтовик Друнина.
Павлов из ЦК.
Кручина из ЦК.
       А тут, - на вашей, малой, плохо освещённой площадке, что ни день, - другая карусель. То убит ответработник ЦК, то   женщина, знавшая убийцу, вешается...
- Она отравилась.
- Ну, травится. То свидетеля рыбалок за тысячи километров от Москвы топором в висок бьют, заметьте, за полчаса до установления свидетеля по делу ГКЧП...
- Согласен. Узреть связь, конечно, можно, - если реально о деле не думать, а фантазировать.
- Вот вы и не фантазируйте, а ищите и найдите убийцу, - следователь Генпрокуратуры протянул Гладышеву свой служебный бланк, - всё, что необходимо, требуйте – за моей подписью. Убийцу Пымезова надо найти, как можно быстрее, иначе вульгарная бытовуха может стать сердцевиной огромного фрагмента «дела ГКЧП».
       - Теперь двух надо искать, отметил Гладышев. - Вдруг кому-то придёт в голову дела объединить. Ведь связующая нить, я имею ввиду Пымезова, в оба конца тянется.
- Вы своего  художника ищите. А того, что старика тюкнул, найдут другие.
- Или не найдут. Нам бы его фоторобот…
- Или не найдут! Но вы своего ищите. Художника, гения, идиота!
- И всё же – фоторобот нужен, того убийцу опер местный видел. Он-то способен описать толково. И вообще… Вам по делу ГКЧП сейчас везде зеленая улица. Помогите.
- Конкретней?
- Были дела, по КГБ шли, закрытые.  Так, фиксация, но на карандаш брали… Верхушка дарила "от имени народа" заезжим бонзам всякую всячину. В их числе картины художника Кузнецова. Узнать бы, кто   лично,  и - кому работы Кузнецова дарил.
    - Ладно, формулируй, -  Смысловский снова  пододвинул к коллеге свой бланк. В КГБ, так в КГБ. Мне тоже туда придётся крючок бросить.
Дело в том, что у убитого старика на Дальнем Востоке  пальчики откатали.
Я, можно сказать, в полном смятении, Игорь.
Старик – почти полвека в розыске, как пособник фашистов и каратель.
  - Ничего себе…
  - Случайность? Старые связи?
Ты понимаешь, какое дело раздуть можно?
ГКЧП!
Генералы!
Убийства!
Гестапо!
Пока всё – вроссыпь идёт. А соберет кто-то  из новых ретивых  политиков всё в одну кучу? Мы до истины никогда и не доберемся.
Большая политика – лучшее кладбище для истины.
… Всё это Гладышев  вкратце и на ходу поведал Осташеву.
Тот отреагировал неожиданно:
- Тут, аж, через полвека «пальчики» заговорили. А мои через неделю после убийства «молчат».
- Ты,  Саша,   понятнее  изъясняйся.
- Мне надо ещё кое-что додумать. Завтра сформулирую.

ГЛАВА 4. Бывшевик. Жанна Липович. Лучше быть запасной? Идейка.
   
«Что, не нравится? Из большевиков переквалифицируемся в бывшевиков, ребята. В духе времени», - иронизировал он над собой и приятелями.
Жену, на исходе августа, Пал Палыч отправил, наконец, к теще в Крым, «на смену Горбачеву».
Представил себе: сидят две старухи - одной шестьдесят, другой восемьдесят - за круглым столом под лампой, зашнурованной в старинный кожаный абажур, пьют тещин шиповный чай, скучают.
И ему стало грустно.
Именно в этот момент Жанночка Липкович выпорхнула из ванной и быстрым шагом уверенной в себе женщины прошла в комнату.
- Хочешь есть? - Ему стало хорошо и спокойно.
- Еще как,  а ты? – И ей тоже было с ним хорошо и спокойно.

В этом доме она отдыхала от всего того, что каждодневно изматывало её, но, при этом,  складывалось  вообще-то в весьма удачливую судьбу.
Она отдыхала от истерик тренера сборной, от  убогих нравоучений матери и отца, признаний в любви в многостраничных письмах одноклассника, служившего в Таджикистане, от суетливой бездеятельности подруг по аспирантуре и душной комнатки старого общежития МГУ у кинотеатра "Литва".
Ее друг был почти в три раза старше ее. И во столько же добрей и снисходительней, чем все те, кого она когда-либо знала.
Жанночка не интересовалась, чем занимается ее друг. Не доставала его мелкими просьбами.
Она видела, что  человек он состоятельный, со связями и сам властен над своим временем, своими решениями и желаниями.
Она не пыталась выяснить, кому принадлежит эта квартира, где он вел себя как хозяин, но где все говорило о том, что своим домом он эту квартиру не считает.
Ее тренированное, очень сильное тело было той малой данью, которую она платила за дорогие подарки,  покой и уют их отношений.
Жанночка дала бы и больше, но не знала, что, кроме этого, ее другу необходимо еще?

Хозяин прикурил от грубоватой зажигалки, сработанной из гильзы - в Афганистане армейские умельцы поставили их производство на поток.  Вспомнил вечер в Кабуле, когда ныне покойный друг подарил ему эту зажигалку перед отлетом в Москву.
 В столице через пару лет друг неожиданно скончался;   тогда все его связи и скромное афганское дело,  принадлежавшие ему, - канал перепродажи ковров, восточного антиквариата и разных безделушек, - перешли  к   Пал Палычу.
 Вспомнив о друге, он снова  подумал о Жанночке  -  в совершенно невероятном аспекте.
-  Жануль, есть одна идейка.  Ваша сборная еще  выезжает за кордон или как и все в Союзе - полный развал?
- Вроде бы летим  в  Бельгию. Или едем на поезде. Я - запасная.
 - И слава те Господи, что запасная. Приходит время, когда даже таким сильным девочкам, как ты, пора беречь энергию. Надо же оставить чуточку для будущего  мужа и детей.
- Ты серьезно советуешь мне вообще уйти в запасные?
- Конечно. Понимаешь, спорт - это хорошо тогда, когда ты юн и тебе сносно платят.
 Если тебя западные клубы покупают, я бы  еще  понял. А так - честь разваливающегося Союза отстаивать…
- Я бы рада, чтобы меня купили. Но что-то не видно желающих. Вот ты бы взял и купил меня, на всю жизнь.
- У меня таких больших денег нет, Жанночка... Впрочем, кое-что в этом плане я могу тебе подыскать. Именно в Бельгии.
Она поверила тотчас же, ибо он просто так  никогда ничего не обещал. Ни разу.
А Пал Палыч вышел в соседнюю комнату, плотно притворил за собой дверь, прислушался к чему-то; только после этого поднял телефонную трубку и набрал номер.
Одновременно хозяин погладил тяжелой крупной ладонью узкую крышку старенького, но изящного пианино. Полированное дерево  сняло с  ладони копившееся вот уже несколько недель напряжение.
Здесь у хозяина был тайник кузнецовских картин. О его существовании знал только один человек. Но он исчез.


ГЛАВА 5.
4 сентября 1991 года. Тени за кадром.

Бывшевик  ждал довольно долго.
Но вот на другом конце Москвы трубку снял невысокий сутулый человечек с лицом обеспокоенного кота.
Трубку человечек  снял после трех предварительных звонков и после паузы - четвертого.
-  Так и не появился?
- Нет,- усы человека с встревоженным кошачьим лицом поникли.
- Люди ждали; уехали.
- Жаль.
- Вполне возможно, обеспечу новый транзит. Надо встретиться, обмозговать.
- Где обычно?
- Только на два часа раньше.
В трубке закапали мягкие отрывистые гудки, и человечек повесил ее на рога черного, военной поры телефона.

Страсть человечка к стилю ретро угадывалась во всем - даже в прическе женщины хищного восточного типа, жившей с ним этим летом.
Она с затаенным чувством легкого отвращения следила за человечком из своего угла - уставшая от его причуд и затейливой, по-старчески быстрой, но весьма бурной ежедневной любви.
Однако - старичок платил авансом.
Следующий гонорар обещал быть столь же высоким, и она была вынуждена с этим считаться.
И все же - три месяца жизни отдать этому коротконогому чудику с пробором, шедшим поперек головы, чтобы отращенными на затылке волосами камуфлировать лысину, было обидно.  "Контракт" истекал первого октября.

       Обиталище "старичка" было завешено картинами, свидетельствующими о его пристрастии к игривым, подчас весьма сомнительным сюжетам.
Женщина не подозревала об истинной ценности эротических картин, объясняя их обилие исключительно порочными наклонностями "старичка".
Однако это было далеко не так. Вовсе не в эротике было дело.
Просто "дядя Ваня - бриллиант" собирал тематические коллекции  живописи  и раз в два-три года загонял коллекции западникам - так было выгоднее.
Пейзажи старых фламандцев сменялись сюжетами из жизни театра; абстракция - примитивистами.
Собиратель даже гвозди на стенах, где висели картины,   не менял - они были вбиты еще в середине шестидесятых и служили ему верно, словно тая в себе некий заряд удачи.
 А вообще, глянуть на улице - обыкновенный такой, затрапезный мужичонка.
-Девочка моя, мне надо ненадолго отлучиться, а ты пока приготовься.
Вечером съездим к Варганову.
Там большая игра будет.
«Дядя Ваня-бриллиант» шагнул к двери, возле которой тотчас же возникли два телохранителя: отец и сын, борцы Вахадовы, одно имя которых сразу же будило в памяти недавнее величие советского спорта.
С разницей в семнадцать лет они завоёвывали для СССР звания чемпионов мира.
Папа начал работать на "дядю Ваню",  еще купаясь в лучах мировой славы. Ему сравнительно легко было вывозить-привозить «камушки»…




Запись в блокноте разыскиваемого
"За спиной каждого творца - сатана. Иначе не было и не будет. Если душа творца мягка, он сразу же вручает ее сатане и следует за ним безропотно - к славе или уюту, признанию или сытости. Не важно. Важно иное: он обречен творить суррогат и выдавать его за истину. Если сатана не успевает выпить его совесть и душу до донышка,  то творец в конечном итоге спивается, стреляется, вешается. Такова формула бытия.
Сопротивляющегося сатана любит. Сопротивляющийся творит. Сатане достается шедевр. Но для этого творца надо убить. Либо творцу - убить носителя сатанинства".


ГЛАВА 6.
4 сентября 1991 года. Гладышева забирают в Генеральную прокуратуру. Под грифом «дело ГКЧП», как под дланью Господа Бога.

Подполковник Осташев ошеломленно смотрел на Гладышева:
- Ты должен был отказаться. Точнее оттянуть перевод хотя бы на неделю.
Нам всего-то неделя и нужна.
Должен был найти довод.
Хрен с ним, с этим ГКЧП...
- Не говори, Саша, ерунду. Позвонил сам заместитель генерального.
Во-первых, меня не переводят в Генеральную, а лишь включают в группу  Альберта Смысловского.
Во-вторых, приказ уже подписан. Они со всей России волевым порядком ребят собирают, а ты со своими "доводами".
"Ну, все, - подумал Осташев, - теперь дело  Пымезова-Кузнецова передадут одному из тех городских прокурорских крючкотворов, которые по пять лет распутывают очевидные убийства типа наезда пьяного на старушку, но блюдут свой покой превыше всего. Он сразу же отошьёт меня – мол, занимайтесь своими делами в 6 управлении, подполковник, ловите бандитов, у вас там что, кадров избыток…  А майор  Андрис Липиеньш со стажером увязнут в текучке по уши.»
 Яростное « пошли все к...",  было готово уже сорваться с языка, но тут Гладышев спокойно сказал:
- Не кипятись. Дело я, Саша,  не сдаю.
- Но и вести будешь через пень колоду; ведь в Генпрокуратуре с этими путчистами  нагрузочка, дай Бог. Мы же видим, что  «ДЕЛО ГКЧП», как Монблан на глазах растет и пухнет. Там сроки – на контроле у Ельцина!
- Я объединю наше дело с   неключевым фрагментом ГКЧП и запускаю в отдельное производство, Саша. Пойми ты, таким образом, у нас появятся все рычаги, которые задействованы по расследованию деятельности ГКЧП. Под этим грифом мы – как под дланью Господа Бога. Везде зеленая улица.
- Получится?
- Думаю, получится, убежденно сказал Гладышев. А сейчас, Саша, помоги мне разгадать такой ребус-кроссворд: почему тетрадочка Кузнецова оказалась под брикетом мойвы в морозильной камере холодильника на кухне сантехника Рындина? Точнее, - в самом пакете? И, заметь, что ни сантехник, ни его жена эту мойву не покупали. - Гладышев включил магнитофон. - Вот, послушай; записи сделаны мною сразу же после приезда на место убийства.

Мой вопрос: "Какие вещи принадлежат убитому?"
Ответ сантехника: "Да он только и успел, что пройти в кухню, сел, даже пижамку не снял, и в руках ничего не было".
Мой вопрос: "А стрелявший в него  ничего не оставил?"
Ответ сантехника: "Только сигареты вот... Да вроде бы что-то в холодильник ставил. Молоко, что ли... Сейчас посмотрю. Нельзя трогать? Не буду. Эге, сколько рыбы - наверное, жена купила. Впрок. Сверток? Не знаю, не  мой, надо бы жену спросить, что это за тетрадка".

-  То есть, получается, что мойву притащил Кузнецов?
- Скорей всего. Так вот, Саша, там наклейка осталась, - где расфасовывали рыбу. И чек имеется - самодельный из магазина, на оберточной бумаге.
Пусть Андрис и его стажер  поищут концы, но и ты покопайся в своей агентуре. Мойва по нынешним временам дефицит.

 Полный хаос и мрак, - отрешенно думал Осташев. - Мойва, блокнот, европейский отель. Экзотика».  Но вслух, нарочито серьёзно,  сказал:
- Исполним, товарищ следователь. Но у меня тоже есть одна просьба.
- Какая, Саша?
-  Я хочу, чтобы, как минимум, в пяти точках страны провели масшатбную дактилоскопию и самым оперативным образом выдали мне искомый результат. А для этого, Игорь,   в ЭКЦ ваша генпрокурорская заявка должна поступить.
- Да не томи ты, чёрт в погонах! Что учуял?
- Мне надо, чтобы в келье Кузнецова у церковников, в доме покойной Ольги Валентиновны Кузиной, в квартире сантехника Рындина, в квартире на Кутузовском у вдовы генерала Цехоева, в Борчинске у бывшей сожительницы и на Дальнем Востоке в доме убитого пособника фашистов тщательнейшим образом провели дактилоскопию.
- Там ведь уже работали…
-  Игорь, ты опытный следователь… Что они искали? Какой сравнительный анализ провели? Вопрос вот в чём. Мог ли художник  Кузнецов всегда ходить в перчатках и не снимать их даже во время выпивки? Как ты считаешь?
- Не думаю… 
-А может так быть, что в спецпсихушке, опекаемой КГБ СССР, не у Кузнецова пальчики взяли, а у другого пациента и в картотеку занесли? 
- Маловероятно, там всегда был в этих делах порядок … 
И, тем не менее, Игорь, ни на ружье, ни на рюмках, ни на одном предмете в квартире Рындина, где он убивал Пымезова, пальчиков Кузнецова  нет.  По крайней мере, эксперт Юля Рубина пока их не нашла. Убийца-художник их стёр? Чебурашка слизнула? Но – чисто. Десятки «пальчиков», а его, выражаясь по научному,  папиллярных узоров – нет, Игорь.
- Не может быть.
- Факт, товарищ следователь.

 ГЛАВА  7.
 
      5 сентября 1991 года. Сколько в лесу охотников? Генерал оккультных наук Ухватов. Дурнев обижается, но – доволен.

        Вовсе не догадки, а пока всего лишь сомнения посетили Осташева в  то утро, когда ему приснился Кузнецов.
        Ещё и ещё раз проанализировав нумерацию и названия кузнецовских картин, подполковник по «вертушке»  начальства позвонил в КГБ своему хорошему знакомому - генералу  Александру Карабаинову, с которым они пару недель провели в Карабахе,  и напросился на встречу.
         - Ты по делу Кузнецова?
         - А Вы откуда знаете, товарищ генерал?
         - Мир - не без внимательных людей, Александр Иванович…  Чем могу, помогу. Ты, видимо, о пророчествах его?
        - Ну, и о них…
       - Сейчас я приглашу нашего генерала оккультных наук Олега Ухватова. Не иронизирую. Он – самый знающий астролог в стране. Верит или не верит в эту «науку» он сам, не наш вопрос. Но – фундаментальный специалист.
        Пока они пили крепкий чай - с сахаром вприкуску, похрустывая рыжими баранками, Карабаинов мастерски выуживал из опера информацию об обстановке в МВД. Осташев видел это и мысленно похмыкивал: «Профессиональная братия. Тут страна – в тартарары, а они до последнего службу свою несут».
       Генерал Ухватов, седоватый, экономный в словах и жестах, лицо сухое, щеточка усов жесткая был лаконичен и в ответах, и в вопросах:
       - То есть, записи художника, по Вашему мнению, свидетельствуют, что Кузнецов, упреждающе датировал свои картины и  давал им названия?
       - Да. Только вот идентифицировать, якобы, предугаданные им события я не могу.
       - Проще простого, - генерал Ухватов вернул подполковнику  листок с выписками из дневника художника. – Полагаю, следующее. «Штурм. 1979» - это взятие «Альфой» КГБ СССР дворца Амина в конце декабря 1979 года. «Концерт отменяется.1982» - это похороны Генерального секретаря ЦК КПСС  Леонида Ильича Брежнева. В связи с его смертью отменили трансляцию традиционного концерта ко Дню советской милиции. «Манипулятор. 1985», - это перестройка  и Мишка-меченый. «Пропасть. 1991»… Тут сложнее.
     - Так сами собой напрашиваются ГКЧП и  путч!
     -  Не думаю, подполковник, кое-что  страшнее нас ждёт в этом году. Надо бы  саму картину посмотреть. Что на ней? У меня есть информация, что Вы нашли эти картины в квартире…э, Кузиной, кажется.
       - Ну, у вас  и информация поставлена! Респект Вам, товарищ генерал…   А на картине изображен провал, из которого торчат сотни рук, тянущих к себе расползающуюся или рвущуюся ткань. Написана картина в 1979 году.
      -  Вот-вот, именно рвущаяся, значит, если художник прав, то дорвут они страну в этом году окончательно. - Ухватов повернулся к Карабаинову, - Ты помнишь, как я доказывал, что Кузнецова надо беречь и опекать, изучать?!
      - Помню…
      - А эти идеологи со Старой Площади вонючими  отзывами завистников и бездарей из Союза художников СССР отмахивались. За спиной меня на смех поднимали. А он всё предугадал…
       - Что там дальше, подполковник?
       - «Дым. 1993».
        - А на картинке что?
        - А мы её пока не нашли.
       Прощаясь, уже выйдя из кабинета Карабаинова в тускло освещенный изломанный коридор, генерал Ухватов спросил Осташева:
       - А где тетрадка Кузнецова? Ты, подполковник понимаешь, что это опасное оружие. 
       Ухватов внимательно, почти гипнотизируя, посмотрел в глаза Осташеву.
       - Не исключено, что за художником два охотника охоту ведут. Одним нужны – задарма! – только его картины. Другим, за любую цену, - тетрадка.
       Впереди у нас апофеоз демократии – общенародные выборы общенародных президентов. А тетрадка Кузнецова – это  возможный алгоритм будущих процессов. 
    - Тетрадка - в вещдоках, товарищ генерал.  В Генпрокуратуре. Все документы по Кузнецову-Пымезову загнали под гриф дела ГКЧП. К ней  теперь доступа нет.  У меня только эти выписки, - грубо солгал Осташев.
    - Это правильно. А то сам в дичь превратишься. Откуда и кто в лоб хлопнет, понять не успеешь.
    
        … Ночью брали очередную банду с Кавказа. Двое русских, чеченец, грузин и абхазец. Интернационал. «Бомбили» беженцев в Солнцево, получавших крохотное пособие от разваливающегося государства.
             Как выяснилось, крышевал их офицер милиции – в наглую, без оглядки.
            Это был первый случай в многолетней практике Осташева. 
            Более того, утром милиционера отпустили – по звонку.
            На совещание в городскую прокуратору, которое назначил руководитель следственной группы Дурнев, подполковник приехал злой, не выспавшийся , настроенный на конфликт.
           Не гадая, не ведая, толерантнейший Валерий Николаевич Дурнев этот конфликт спровоцировал:
          - Опаздываете, Александр Иванович, я понимаю, что Вы почти факультативно помогаете нам, но…
          - Так нет же еще никого. Ни, Андриеса Липиеньша, ни  эксперта, ни… Я первый пришёл. А ты своих собрать не можешь.
          - Александр Иванович, я – руководитель группы. И мне виднее, - вспыхнул Дурнев. – И вообще. Переметнулись в Генпрокуратуру вместе с Гладышевым, так не стройте из себя…
         - Кого, Валера, кого?
         - Целку…   Первым он пришёл! Да я час, как  совещание завершил. Люди уже в поле! И, заметь, ты им эту работку подбросил.
        - Я?
        - Ты, Саша. Их, по указанию Генпрокуратуры, старшими групп по снятию пальчиков послали. Заметь, Саша, не экспертов, а оперов и следаков. Для организации дела и контроля. Дурдом. Спасибо. Премного Вам благодарны.
        - Извини, Валера. Ночь не спал.
       - Да ладно, проехали. А вообще-то ты молодец. Отсутствие пальчиков Кузнецова, если подтвердится, - это куда продуктивнее их присутствия.
       Я, откровенно говоря, не допёр  поначалу. Ну, что там ещё у тебя в закромах?
       - Попробуем, Валера,  пофантазировать, - начал Осташев. – Скажем, если Кузнецов и Пымезов  знакомы были… Помнишь, версию Липиеньша?
        - «Партийный босс давил свободного художника?»
        - Да. А потому Кузнецов ненавидел Пымезова  до безумия. Увидел случайно и тут же  убил.
        - Чушь, - убежденно сказал Дурнев.
- А, может быть,  Кузнецов смертельно боялся Пымезова?
- Чего бояться нищему гению, Саша? И убийство из ревности тоже чушь!
 - Так что же не поделили почти спившийся художник и вчерашний партийный функционер? – Подполковник Осташев, подошел к окну и по-хозяйски открыл форточку. – Закурю?
- Дыми, раб привычки.
- Кузнецов и Пымезов, - опер Осташев с наслаждением сделал первую затяжку, - что-то знали друг о  друге. И это была смертельная информация.

Ближе к обеду Осташеву позвонил Гладышев:
- Ты у себя до скольких? В половине второго буду, как штык. Перекусим в пельменной на Таганке? Дады. Выделили машину. Растём – вместе с делом ГКЧП…

       Подполковник почти не слушал Гладышева, но кивал и думал: «Нет и никогда уже не будет ничего вкуснее вот этих горячих сосисок, пельменей с горчицей, под сто граммов охлажденной «столичной», залакированной  стаканом  «Жигулевского» светлого пивка! И главное всё это – под угаданную тобой истину… 
       Ай, молодец ты, Осташев»!   
      - Ты, Саня, прав оказался. Отель  «Парадиз» Пымезов и его босс посещали. Оба. Дорогой, действительно, отельчик. Для него   блокнотики с водяными знаками печатают. С номером апартаментов, в которых гость останавливается. У меня справка из Первого главного управления КГБ ССР. Не соврал Смысловский,  помог. Вот что значит работать под грифом «дело ГКЧП» - молниеносно информация добывается.
       Главное, Саша: номер блокнота Кузнецова совпадает с номер апартаментов, в которых останавливался Пымезов.

ГЛАВА 7
5 сентября 1991 года.  Еще один агент Осташева. Снова мойва. Сержант-кинолог. Лапина.

Надо сказать, от этого агента Осташев не ожидал такой прыти.
Вялый, лукавый мужичонка.
 Работает по магазинной части - больше на себя, чем на розыск.
Как-то пытался "подкупить" Осташева - всучить батон ветчины и паюсную икру вразвес.
- Была, Александр Иванович, в тот день мойва мороженая только в двух местах: в горсоветовском буфете и в "Рыбе", что на Станционном. 
Описываемый Вами объект купил её в «Рыбе», а перед этим спрашивал у  Лёньки Крутикова,  едят ли овчарки мойву.
- Почему именно у Крутикова?
- А Крутиков был с овчаркой.
- Любопытно. Адрес Крутикова? Кто такой?
- К чему адрес? Это же ваш, простите меня Александр Иванович, ментовской кинолог с Петровки.
- А у него с тобой какие дела?
- Я и прокурора города знаю, так у него со мной что - дела?
- Логично. Уверен, что с Крутиковым   был тот, кого я ищу?
- По вашим описаниям ориентировался. Худой, лет сорока пяти, бородка, в кепке, ощущение, что срок тянул. А главное - мешок полиэтиленовый у него был такого же рисунка, как вы описали.
- Какого?
-  Черный, золотое тиснение и  баба какая-то. Двойные ручки.
- Верно.
Осташев не успел еще расстаться с агентом, а мысли привычно устремились к устью рассказанного, пробежали все его незначительные извивы и остановились на слове "овчарка".
Облик пьющего художника, живущего у довольно сомнительной  особы Ольги Кузиной, царствие ей небесное, никак не вязался с образом домовитого мужичка, добывшего в магазине пять килограммов мороженой мойвы. Что-то тут не то.

Несмотря на дикую усталость, Осташев заехал в кинологический центр и попросил прямого начальника Крутикова  прислать сержанта немедленно.
Он отхлёбывал простывший кофе и   поглядывал на ходики, висевшие в  обшарпанном гробике-кабинете, наверное, со времен Соньки - Золотой ручки.
Время, которое Осташёв отпустил себе на эту встречу, стремительно таяло. И когда сержант Крутиков, глыбистый простоватый парень, отворив дверь, спросил: "Разрешите?" - Осташев гаркнул:
- Я битый час тебя жду!
- Извините, товарищ подполковник, Алик приболел, собачка моя, - в желтоватых глазах сержанта замерцала виноватая  озабоченность.
Кляня себя за срыв, (Осташев знал, что такие срывы мешают делу, что тот, с кем он беседует, может что-то упустить, забыть, посчитать неважным), подполковник более дружелюбно попросил сержанта присесть.
- Чай будешь?
- Спасибо, товарищ подполковник. Времени в обрез.
        -Хорошо. Вот, что я хочу узнать, - и Осташев коротко напомнил сержанту крохотный эпизод из его жизни.
        …Покупка мойвы.
        …Разговор с незнакомцем.
        …Черная полиэтиленовая сумка с золотым тиснением.
        Сержант страшно удивился, даже на верхней губе капельки пота появились.
        Он, видимо, впервые в жизни давал показания и был потрясен осведомленностью подполковника.
- Точно, было такое! Но откуда вы узнали? Минуты две наш разговор и длился.
- Припомните, что за эти две минуты сказал ваш собеседник.
- Он спросил: " Ты себе или собачке своей рыбку купил?   Собака вообще мойву ест?" -   
- Ест, еще как, - отвечаю я.
- Не слишком жирная?   - справшивает.
- Сойдёт, - отвечаю. - Только лучше настрогать  с овощами, а то такая рыба, действительно,  жирновата. Ничего страшного, но  собака может срыгнуть.
- Дальше.
- И все. Он купил блок этой мойвы.
- Фоторобот поможешь составить.
-  Конечно.
-  Иди в третий блок  – к специалистам. Ждут.
Сержант поднялся и шагнул к двери... Но вдруг обернулся:
- А овчарку эту я знаю,  которой он мойву-то нес.  Он сказал, что раньше только на машине сюда приезжал, и спросил, как на Станционный посёлок автобусом проехать. Я говорю ему, лучше езжай на 6-ом троллейбусе. А ещё подумал - не наш. Наверное, к  Лапиной за щенками приехал.
- Кто такая Лапина?   Пошли, в коридоре доскажешь. Покажешь, где живет?
Осташев  натянул куртку. Повернулся к сейфу и достал "Макаров", утопленный в белую подмышечную кобуру.
 - Так кто такая Лапина? - повторил он.
- Заводчица, – пояснил сержант, кажется, начинавший понимать, что дело нешуточное. - Можно я с вами, товарищ подполковник, мало ли что?
Там – собачки. Лапина-то  живет этим. У нее два кавказца и две овчарки.
- Сначала фоторобот. Я подожду.

Наталья Игоревна Лапина - особа бойкая, с наглинкой, приобретаемой к среднему возрасту теми, кто ни разу в жизни  по-серьезному не нарвался.
Есть такой народец. По молодости  хамит ещё с некоторым беспокойством - вдруг да ответят?  А, если сдачи серьёзно не дадут, то с годами, обретает  непробиваемую кабанью шкуру, предохраняющую от любых укусов совести и  ушибов души.
Мужикам Наталья Игоревна давно уже не верила. И, тем не менее, прибившийся к её дому сожитель  обволок, растопил и сожрал с косточками и потрошками Наташеньку Лапину, "лапулечку", "кисулечку" - и прочая белиберда с импортной косметикой в придачу.   
 Это был первый мужчина, не испугавшийся ее овчарок. Тем ее и взял, пьянь болотная - жилистый, глаза всегда с прищуром, пальцы тонкие, змей чертов...
Смылся куда-то, художник хренов. А ведь уходя, сказал, что вернется обязательно. Да ещё рыбу пообещал - для щенков купить.
Оставил, правда пятьсот рублей.
Утром она проснулась, а его и след простыл. Тихо смылся - как приходил.
Ни один кобель, ни одна сука не гавкнули. Рулончики только свои и  оставил.  Один из них  она, вроде бы как ненароком, неделькой раньше под кровать задвинула. 
Через пару дней не выдержала – натянула холст на рамку. Всё  веселее в кухне. 

Сегодня у Лапиной ответственная вязка. Суку привезли из  саратовского города Балаково.
 Суперэлитная сука: подпал оранжево-рыжий – ну,  прямо закат на Пицунде.
А тут эти двое припёрлись – сержант и шишка какая-то ментовская.
Собаки, словно чувствуя настроение хозяйки, кружили по двору, по-акульи сокращая радиус движения, суживая пространство между гостями и крыльцом.
       Осташев, откровенно говоря, замандражировал, но,  не подавая вида, коротко рявкнул: "Запри,  хозяйка. Я при исполнении. Иначе я пристрелю этих циклопов".
- Только стрельни, по судам затаскаю! - Лапина демонстративно повернулась к нему спиной. - Ордер есть? Нет! Ну и жди, когда освобожусь... Если я еще соглашусь с тобой беседовать.
- Дело серьезное. Можешь, за соучастницу убийства пройти, Лапина, - тихо сказал Осташев.
- Да кто ты такой, - она явно стушевалась, - чтобы мне указывать... Твое начальство ко мне  за щенками с самой Житной, 16, из МВД  ездит. И с Лубянки. И с ЦК.  Смотри, шепну.
- Шепни. Особенно в ЦК. А заодно имена начальников моих назови...
Он дождался, когда она заперла беснующихся псов в большой комнате, и только тогда вошёл в кухню, которую украшала огромная сиреневая люстра.  В кухне стояли три холодильника и одна морозильная камера. На металлических стеллажах – банки с китайской тушонкой и канадской ветчиной.
  "Откуда она только  жратву берет? Прямо-таки база продуктовая, " –  с некоторой завистью буркнул сержант.
 Но Осташев не услышал его. Он так и впился в багровое полотно - без багета, висевшее напротив окна.
Пламя и на его фоне молоденький содатик на кресте.
«Распятие. 1995», - вспомнил он запись в блокноте разыскиваемого Кузнецова.

Этот день Лапина запомнит надолго. Как в калейдоскоп в руках сумасшедшего  она угодила: первый допрос - прямо дома,  обыск, изъятие картин. Баба какая-то с мужиком всё сыпала порошком на ручки дверей, унитаз, ложки вилки, махали кисточками, смотрели…
Затем - в райотделе,  где ей показывали десятки фотографий. К вечеру повезли в Москву.
Там показывали уже не только фотографии, но и  фотороботов.
Затем сказали: жди.
А собаки не выгуляны, не кормлены…
Она хотела спросить, сколько и чего ждать.   
Но промолчала.
Оцепенела.
Соучастие в убийстве!

      

        ГЛАВА 8
       6 сентября 1991 года. Сны убийцы. Большая политика. Кулисы. Бывшевик.

Ему снились женщины. Странные,  абсолютно не манившие его, будившие даже во сне острую жалость; присмотревшись,  узнавал  в каждой из них покойную мать.
Снилась крыша, где он пролежал почти двое страшных в своем ожидании суток.
Снился какой-то баул; он случайно находит его на автовокзале в Ялте, открывает, а там - паспорт. И фотография - его. И он радуется этой удаче, как дитя, но, понимая, что это сон, боится проснуться.
Снилось какое-то письмо. Он никак не мог прочесть его, хотя понимал, что сделать это необходимо, иначе ему не выяснить главного: где его поджидает смерть?
Но – выспался. Проснувшись, он вновь ощутил знакомую  уверенность в себе и в своей звезде, светившей ему уже столько лет.
"Дойду, доеду, доползу. Жаль тетрадку. Но главное - добраться до Москвы".
До Москвы было несколько тысяч километров.
Только  там, полагал убийца, он окажется в относительной  безопасности. Только там, ибо там были женщина, у которой он на дно заляжет, человек, обещавший  ему деньги. Много денег. Лишь чуть-чуть меньше, чем было бы с тетрадкой.
       
       А, тем временем, в Москве со сцены большой политики одна за другой летели вчера еще действующие, грозные фигуры и укладывались в весьма объёмные картонные папки «дела  ГКЧП».
       В этих папках их сортировали по принципу - " а что ты делал и чего не делал с 19 по 21 августа?"
Оказалось, что подневольные и законопослушные исполнители наводнили страну соответствующими директивами и шифровками ГКЧП.
И теперь только за то, что шифровки эти, как и положено по инструкции, расшифровывались и доводились до местного чиновничества, милиционеров, чекистов, военных, летели головы.
Просто так.
Исполнил инструкцию – на плаху!
Длань была жесткой и отделяла эти самые головы от тел и душ, отсортированных победителями-демократами, взявшими Кремль, неумолимо.

  Бывшевик и «дядя Ваня-бриллиант» встретились  на Ваганьковом кладбище, у могилы Есенина.
     - Если я что-то смыслю в политике,  Ваня, скоро доберутся и до меня, союзное министерство закрыто, и,  хотя Ельцин накануне путча меня принял по-доброму, назначения в его правительство я пока не получил.
Рослый, моложавый барин в тяжелом твидовом пиджаке и мохнатой кепке обнял плечи "Дяди Вани - бриллианта", стиснул их большими своими ладонями.
- Повернись к свету. Ничего тебя не берет. Законсервировался.
    -  Спасибо. Да и ты – хоть куда, Пал Палыч. Опасно для тебя ? -
    - Не думаю. Но бывшее мое положение, сам понимаешь... Поговаривают, что кое-кто перед путчем золотишко за бугор кинул. И большой объем. Вот этого и боюсь, таскать начнут, хоть я уже год, как ушел из ЦК на министерство.
    Так вот, Ваня, сдам я тебе всё из той коллекции, кузнецовской. 
   Владей, продавай. Мне – тридцать процентов.
 - А своего Малевича отдашь?
 - И его хочешь? Дорого, дружок. Да и слабоватая вещь, без ярости написана. Но... Взамен.
- Взамен чего?
- То, чего ты мне обещал. Тетрадочку кузнецовскую,  которую он набело переписал… 
- Заартачился человечек. Цену вдруг поднял, немеренно… -
 - А ты ?
- А я, признаться, пожадничал. Думал, проживётся, сам приползет.
- Может, и приползет. Но я должен знать, когда и куда.
- Ко мне и приползет. Я ж всё-таки его кормлю. Да и спрос мой он знает…
Барин насмешливо посмотрел собеседнику прямо в глаза:
- Ты прямо, как папаша Мюллер. Все у тебя в табакерке. Но, согласись, вообще-то его долго нет. Не волнуешься?
-  Прибился к  какой-нибудь бабе. Черт знает, за что они его любят.
-  И моего помощника нет. Как в воду канул.
- А в ЦК позвонить?
- Кому? Закрыт ЦК.  И, кто бы поверил всего месяц назад?! – ЦК опечатан…
Начальник моего человечка из окна – с  десятого этажа – на воздух вышел…
Связи нет.
Жене его не звоню - они в разрыве. Как в вакууме живу.

Спустя два часа Пал Палыч, одернув уже иной - серый в красную искорку - пиджак, входил в кабинет, затерявшийся в многоярусных коридорах зданий, отгороженных от внешнего мира Кремлевской стеной, и хозяин кабинета не поленился - вышел из-за стола ему навстречу.
- Рад за тебя. Убедил даже самых непреклонных.
Только надо пройти собеседование и тестирование. Там ребята незлые, но чужого не пропустят. Пощупают тебя – Гайдар, Бурбулис, Старовойтова… Вельможи новые. Пройдешь у них, - считай, губернатор! И края-то какие... Царские края.
"Ванечка-бриллиант" в эту  минуту сел за овальный стол, крытый зеленым сукном.   
 - Почти пушкинское время, обошелся в двадцать тысяч, - шепнул ему хозяин и уже не в первый раз плотоядно скосил разномастные свои зрачки в сторону девицы, пришедшей с дядей Ваней, - ну, прямо настоящая восточная принцесса! 
Я, когда в Германии был, - еще мальчонкой угнали, – обслуживал на кухне японскую делегацию. 
Немецкие и японские фашисты тогда между собой  якшались.
Самураи привезли таких вот девиц. Злые, правда, стервы были. Но аккуратистки, мать их так!
- Богатая у тебя биография, Джумберчик. Германия, гейши, зона воркутинская…
- Слава Всевышнему, живу ещё, топчу землю.
- Слушай, Джумберчик,  тут у моего товарища смотрины должны быть в верхах. На серьезное место могут поставить. Надо приглядеть за процессом. 
Но главное: если он «дымить» начнёт,  - к примеру, с гекачепистами увяжут, - быстренько мне маляву сваргань. Сможешь?
- Не вопрос, Ваня. Времена новые, а цены – почти те же.


        ГЛАВА 9
        6 сентября 1991 года. Дальний восток.  Классный оперчекист Вадим Рыбин.  Убийца выжидает. 
               
       Жену коробило, когда его, почти пятидесятилетнего мужика называли Вадиком.
А если сослуживцы, желая сделать Рыбину комплимент, говорили при ней: "Вадик, ты самый классный оперчекист  в СССР", - жена просто выходила, из себя.
Жизнь в эти минуты казалась ей прожитой глупо, зря...
И она даже  ненавидела Вадика в такие вот минуты, (как ей представлялось), своего величайшего унижения.
Между тем Вадим Константинович Рыбин, подполковник, старший оперуполномоченный краевого управления КГБ СССР, чрезвычайно веселый и подвижный атлет, действительно, был сыщиком великим.
Причем, ради справедливости, стоит отметить, что крупномасштабное, многофрагментное дело  сразу как-то не  вмещалось в пространство его фантазии и воображения. Но, работая в команде, он был незаменим.
Что же касается "штучных" дел  равных Рыбину в СССР было отыскать вообще трудно.

 Отслужив в армии, Вадим, получил приглашение на работу в милицию.
Два года прослужил в «подземном» подразделении - на московском  метрополитене.
Талант проявился сразу – тогда в фаворе у милицейского  начальства был личный сыск. Вадик задержал трёх неуловимых карманников. С поличным, что для такого контингента – редкость. Имел Вадик грамоту за то, что обезвредил маньяка Лучека.
Но…
Безуспешно пытался Рыбин получить направление в школу милиции.
Бездушно щедрая на собственные талантливые кадры, система МВД, никогда не ценившая истинных профессионалов, швырявшая их на проверку работы дворников и охрану винных магазинов, затыкавшая ими разного рода бреши коммунального хозяйства - все в угоду калифам от политики - и в отношении Рыбина была столь же бездушна.
Можно было понять его непосредственных начальников.  Они взяли Рыбина на службу не карьеру делать. Им он нужен был прежде всего  «на земле» -  и жульё мелкое ловить, и дыры по праздникам затыкать.
Не  направляли на учёбу ценного кадра, и всё тут. А годы уходили.
И тайком от начальства, по справке из юридического отдела завода, в общежитии которого он жил, Рыбин поступил на вечернее отделение юрфака МГУ.
Там и познакомился с человеком, определившим его судьбу.
Неожиданно для всех Рыбина из милиции уволили. Мало кто знал, что  забрали сержанта  в «Альфу» - особое подразделение КГБ СССР.
Затем он попал в оперативное звено. Тянул лямку опера на Кавказе, в Ульяновской области, в Москве – в подразделении, курировавшем органы внутренних дел. Затем – снова на Кавказе.  А лет пять назад был откомандирован в краевое управление на Дальнем востоке  и, что называется, окопался там.
За два десятка лет службы в подразделениях КГБ он накопил  колоссальный опыт. А,  благодаря прежней службе в милиции, знанию, так сказать, её специфики, обладал в МВД крепкими связями и серьёзной неформальной агентурой.
Он был крепким профессионалом, из работяг, копошившихся на "земле" и любивших это дело.
В отличие от своей весьма честолюбивой жены, Клары Семеновны Рыбиной-Авдеевой, довольно известной переводчицы, Вадим Константинович, повторимся, обладал завидным характером.
Безудержное честолюбие и самомнение были ему неведомы, но цену себе Рыбин к своим пятидесяти годам  знал и понимал многое. И - о себе, и - о калейдоскопически менявшемся начальстве, и - о тех, кто проходил через его руки.
Клара Семеновна никак не хотела признать тот факт, что вышла она за Рыбина двадцать лет назад по той лишь простой причине, что был он дьявольски красив и что лишь банальная  чувственность легла в основу ее решения.
 Оцени она тогда все спокойно и трезво, то ужаснулась бы ошеломляющей разнице во вкусах и пристрастиях, образовании и устремлениях, изначально делавших их брак тяжким испытанием.
Но Рыбин и сегодня был красив, царственно небрежен, а главное, обладал устойчивым и невозмутимым характером и  покладистым нравом. Ежедневные утренние мысли Клары Семеновны о разводе в течение дня растворялись - в сиянии его улыбки,  в злости на его снисходительность по отношению к ней.  В той победительной его царственности, с которой он в свои без малого пятьдесят лет на тренировках оставлял поверженных им ребят из группы захвата на татами.
Кларе Семеновне - чуточку фантазии, и она  поняла бы, что живет с самым настоящим суперменом.
Но, увы, на это фантазии у нее не хватало.
Так вот, именно Рыбину выпало поднять  карту из потертой колоды Судьбы, меченую кровью.

       Убийца был встревожен. Он запаниковал, увидев свой фоторобот, - пусть и весьма некачественный, -  на стенде «Их разыскивает милиция».
       Что-то странное с «уголовкой» происходило. Надо же, всего за день и составили, и  размножили его фоторобот.
       Естественно,  убийца не мог знать, что всё, связанное с ним, проходит по «делу ГКЧП» и что  случайное стечение обстоятельств невероятно стремительно ускорило ход розыска.
       Он заставлял себя спать, чтобы  на некоторое время отсекать мысли о сложности ситуации, в которой он оказался, о немыслимых тяготах пути в Москву, о возможных засадах и неожиданных встречах.  Засыпал и вызывал сны.
        Его вообще, в отличие от многих, спасала способность моделировать некий искусственный, подвластный ему мир. 
        Погружаясь в него, он сохранял гораздо большую твердость духа, чем другой человек  в подобных обстоятельствах.

Чердак, куда он забрался с двумя бутылками коньяка, прихваченными из дома старика, был сух, чист и уютен, напоминая ему детство и больницу одновременно.
Он откупорил бутылку и сделал  глоток.
Уходить надо из этого краевого центра в Благовещенск. Оттуда вильнуть  в Хабаровск и потом двигаться поэтапно.
На ближних рейсах не так внимательны.
       И прикрытие нужно - грим, так сказать. Отвлекающий мазок.

…Спустя двое суток на перрон, к которому, дергаясь, подкатил  поезд №1 «Москва-Владивосток», сошел сутуловатый, по-деревенски наивно одетый мужичонка.
Старая потертая  кепка, застегнутая верхняя пуговица серенькой сорочки, примятый двубортный пиджак двудесятилетней давности. Во взгляде -  непереносимая мука.
Он протянул руки, и на них тяжело навалился молоденький парнишка в солдатском обмундировании.
"Помоги, дочка", - мужчина благодарно кивнул проводнице, взявшей солдатика под другую руку, и они медленно повели его вдоль перрона.
- Вот так и отдавай их в армию, - утирая слезы, запричитала вслед старушка, - туда идут здоровеньки, а обратно - вон оно как.

ГЛАВА 10.
       7 сентября 1991 года. Кражи. Подарки. Ответов много. Вопросов пока больше.

Гладышеву, прикомандированному  к Генеральной прокуратуре, выделили номер  в элитном подмосковном санатории Совмина СССР. Но ночевал он в Москве, -  за полночь приезжая  домой, поскольку неожиданно тяжело  заболела его весёлая добросердечная жена.
Ему пришлось взвалить на свои мужские плечи ту часть её бабьих дел и хлопот, которых он не замечал уже лет пять-шесть. Оказалось, что жизнь не ограничивается его прокурорскими стрессами, командировками, служебной нервотрепкой. Оказывается, от многого его ограждала жена. Например, он неожиданно для себя выяснил, что здорово  задурил их младший  сын.
Он заваливал учёбу в институте, толковал только о "большом бизнесе" и "тяжелых деньгах".  Гладышев, как умел, пытался вправить  ему мозги. Но с тоской понял, что опоздал…
- Я, папа, кооператив на маму зарегистрирую. Ты не против?   
- «Ё-моё! Барыга в собственном доме растёт», - печалился Гладышев, понимая, что с этим придётся теперь жить, причём, жить на нервах, удерживая сына от авантюр.
Мир стремительно менялся.

Под прессом  домашних проблем дело  ГКЧП, - та его крохотная часть, которой выпало ему ежедневно заниматься, - смертельно опостылел Гладышеву.
Он допрашивал людей, некогда крутившихся на высоких орбитах -  партийных, комсомольских, советских, профсоюзных, милицейских и кагэбэшних бонз. Некоторых он знал. И ему было неуютно – следователь  видел их страх, их обреченную покорность судьбе. Понимая, что расплачиваться им придется вовсе не за участие или содействие путчу, а просто за свою исполнительность, за прошлую, не такую уж сытную, жизнь, он в душе  сочувствовал им, даже  подбадривал.
То ли болезнь жены его смягчила, то ли предощущение собственной судьбы, которая могла сломаться так же вот нелепо и жестоко, по злой воле  самозванных   судьбоносцев.
Важняк Альберт Смысловский, видимо, угадывал его мысли.
По крайней мере, он стал суше и официальнее, ограничиваясь лишь тем, что заслушивал короткие сообщения Гладышева.
Впрочем, в этот вечер Гладышев не ехал – летел домой. Во-первых он достал дефицитнейшее лекарство для жены. Во-вторых…
 - Угадай, кого я сегодня допрашивал? - Гладышев позвонил Осташеву не из кабинета, а с телефона-автомата.
- Крючкова, Павлова, Язова, - причем всех скопом, - Осташев был явно раздражен, и Гладышев, не удержавшись, гаркнул в скрежетавшую трубку:
- С тебя бутылка, ментяра! Живо ко мне! Я нашел того... Точнее, не я нашел, но я с ним беседовал!
- С кем?
- С начальником Пымезова, - с тем, кто картины Кузнецова раздаривал и кто с Пымезовым в отеле «Парадиз» тетрадки сувенирные получал под коньячок с маслинками.
Выпить, конечно, они не выпили - и по причине позднего часа, и потому, что свои талоны на спиртное они реализовали еще в начале месяца; единственную бутылку Осташев берег для карбюраторщика. Его "жигуленок" уже месяц стоял на приколе.
Впрочем, оба следователя испытывали тот подъем духа, который недостижим с помощью водки или  еще какого зелья.
Это чувство знакомо только профессионалам-розыскникам,  независимо от их ведомственной принадлежности.
- Вот очередная информация из ПГУ КГБ СССР  - цена трёх картин Кузнецова на аукционе  Сотбис, Саша… Цифирь с пятью ноликами! А вот информация о подарке, сделанном Пал Палычем, якобы, по поручению ЦК и Совмина  владельцу крупного европейского холдинга.
Картины - те самые, Саша, которые проходят по списку  проданных в Борчинске, а фактически - украденных у Кузнецова.
           Им было несколько не по себе от ощущения, что они ступили на некий хрупкий, висячий мостик.
           Мостик этот как бы связывал два мира. Зиловский квартал, где жили Гладышевы, - захолустный, обкуренный десятком труб, торчащих над окружавшими его цехами, - и магнитящий воображение, сияющий, необычайно коварный  мир Большой Власти.
Опыт подсказывал им, что движение по этому раскачивающемуся под порывами политических бурь мостику таит в себе много непредсказуемого.
Но и назад  хода не было.
Во чтобы то, ни стало, они должны докопаться до истины. Оба - и Гладышев, и Осташев, как сотни, как тысячи "ментов" и прокуроров, - умели замотать, затянуть, сбросить опасное или таящее в себе неудачу дело.
И – вовсе  не потому, что боялись ножа или пистолета бандитов или мести наемных убийц.  Просто не хотели связываться с каким-нибудь плюгавым "партпаханом", от слова которого зависело их будничное житье-бытье. Звание, квартира, путевка для больной жены.
        Прожитая ими жизнь была похожа на кожзаменитель, - если сравнивать ее с жизнью, о которой они мечтали в юности,  которая манила их борьбой и победами.
Нет, они не сетовали на скудный быт, на то, что в последние годы развелось немереное число сиятельных сынков и племянников, обходивших их по служебной лестнице – легко и непринужденно.
Вовсе не так уж друзья были униженны  начальственными звонками и вызовами "на ковер". Но, как никто другой, они, профессионалы, видели в происходящем не  коренную ломку или смену власти, а всего лишь подмену - одних сановных бонз меняли на других, либо те сами меняли свою окраску и «убеждения».
И можно было бы вписаться в этот естественный процесс.
В Верховныом Совете СССР и российском парламенте уже важно заседали десятки их бывших коллег.
А вот им  что-то мешало, стопорило, и  всё толкало и толкало  на хрупкий и опасно раскачивающийся мостик…

-  Саша, представь себе жулика, ставшего хранителем неучтенного и, заметь, неоценённого толком товара. Может ли случиться так, чтобы он себе кусочек не  отломил? Ответ, думаю, ясен.
Некто дарил картины кузнецовские из такой неучтёнки зарубежным партийным товарищам. По принципу – одну дарю, две на ум беру. Это первое.
Второе: картины борчинская сожительница Кузнецова, якобы, иностранцам за пятьсот долларов продала. По крайней мере, она так вновь утверждает - ее по моей просьбе допросили в Борчинске.
- Ты маг, что ли? Откуда такие скорости?
- Гриф, Саша, гриф. Все, что связано с ГКЧП, пролетает по инстанциям стремительно и красиво, как альбатрос над океаном. Боятся Ельцина жутко. 
Да, так вот, судя по всему,  врет эта сволочь гостиничная, - никаких иностранцев не было.
 А был Геннадий Илларионович Пымезов.  Не ёрзай... Выслал я его фото. С фельдъегерем, заметь.  Провели опознание. Так что завтра официального подтверждения ждем.
- Любопытно, - сказал Осташев. – Кузнецов 19 октября 1985 года  был  христопродавцами из местной милиции задержан на сутки, 21 октября отпущен  - с извинениями. А тем временем,  -   покуда в камере ночь коротал, - обворован.
А посередке,  20 октября,  из Борчинска отбыл некто, смахивающий на Пымезова. Того самого, который со своим шефом ездил по европам и получил в богатеньком отеле  «Парадиз»  номерной «Паркер» и прелестную тетрадочку, оказавшуюся затем у Кузнецова.
       Шесть годиков прошло...
Пымезов - убит. Кузнецов - в бегах. В наличии лишь его тетрадочка.
Допустим,  Кузнецову её в Борчинске сам Пымезов и дал… 
Зачем?
И почему Кузнецов её взял?

ГЛАВА 11.
8 сентября 1991 года. Подслушанный в 1985 году разговор. Осташев ищет ещё один труп, но труп спрятался.


 Борчинские опера провели опознание и  на столе Гладышева лежало официальное подтверждение: осенью 1985 года в их чудесный городок на Золотом Кольце, приезжал именно Геннадий Илларионович Пымезов.
На бывшую борчинскую сожительницу Кузнецова нажали и она дала более развернутые показании.
Выяснилось, что Пымезов и художник, накануне задержания Кузнецова, выпивали и гость действительно подарил ему тетрадь.
Она слышала, что Пымезов предлагал Кузнецову большие деньги и московскую прописку, если тот соберет и перепишет в тетрадь все свои записи и продаст ему коллекцию картин.
Осташев выяснил для себя теперь уже очевидный факт: Кузнецов и Пымезов были знакомы.
Мог Кузнецов предположить, что Пымезов организовал похищение его картин?
Безусловно.
Могло это послужить причиной убийства?
Ещё как! Ведь Пымезов лишил его всего того, в чём, собственно, состоял смысл жизни и  сама судьба художника.
 


        Иформацию о пребывании Пымезова в Борчинске уточнил, сформулировал и передал в Москву с фельдсвязью сотрудник Борчинского райотдела Игорь Мякишев.
Днём раньше юный лейтенантик слушал бывшую сожительницу Кузнецова, - вялую, обмякшую женщину, и жалел её.
Женщина равнодушно отвечала на его вопросы. Они  были заготовлены Гладышевым в Москве и переданы в Борчинск  с припиской: "Отсебятину не пороть, ребята".
Мякишев слушал  постаревшую горничную из местного «Интуриста» и размышлял приблизительно так: "Измочалил ее этот пьяница-художник. Поэтому и понять ее можно. Верно сделала. Кормила, поила этого мазилу столько лет, а от него - ни копейки. Всё, - как с моим отчимом".
Он отчетливо, кожей и каждым, даже самым потаенным извивом души, нервами, каждой клеточкой, ощущал ненависть к человеку, который угробил жизнь его матери. Пил, бил, издевался, сдох как собака.
Но сначала измочалил маму, надругался над ее любовью и душами детей;
- Как выглядел человек в "Волге", в которую сел иностранец?
- Там было несколько мужчин. Солидные. Номер обкомовский.
- Сколько картин вы продали? Двенадцать?!
- Да, вроде бы двенадцать. Не кричи так, лейтенант…
- У нас микрофон плохой, а запись нужна четкая, - извиняющимся тоном пояснил Игорь Мякишев.
После допроса, уже в коридоре зашарпанного райотдела, лейтенант решил успокоить женщину:
- Вы не бойтесь,  срок давности истек, да и заявления он  о краже не делал. Врать ни к чему.
- Спасибо. А я и не боюсь, лейтенант.
Злоба иной раз душит, это правда…   Знаешь, сколько теперь всего лишь одна картина его стоит на Западе? Нет? На аукционе в Сан-Пауло работа Кузнецова "Дядя Иосифа Сталина" пошла за сто семьдесят тысяч долларов.
- Ничего себе...
- А у него самого - ни гроша. Мотается но стране, пьет с кем попало. Наверное, и не знает, что аукцион этот прошел, чудик.
- Вы его еще любите?
- Я? - Женщина засмеялась и довольно грубо ответила. - Как собака блоху, которая живет в ее шерсти. Ах, лейтенант, это была злая и неблагодарная блоха, скакавшая там, где ей вздумается. Я вкалываю по двенадцать часов в день у себя в гостинице и навара больше полсотни в смену не имею. А он намазюкал и на тебе – сто семьдесят тысяч! В долларах!


     Осташев не удивился   полученной   информации. Она лишь подвердила утверждение отца Георгия из окружения владыки Питирима, что за работами Кузнецова и записями его пророчеств шла охота.
    Сегодня он ждал другого сообщения, от самого давнего своего агента - «Кактуса». Александр Иванович сам когда-то дал ему это рабочее имя - за способность накапливать и не терять, казалось бы,  самую незначительную информацию.
     «Кактус» не подвёл его. Сведения, которые он принёс на своих колючках были сверхценными.  Но, хотя агент ждал от него привычного - "ты гений, жаль, что в детстве курицу украл, а то сыщик бы из тебя вышел классный", - подполковник промолчал.
        Боялся сглазить.
 Вернувшись в отдел, тотчас набрал номер  бывшего коллеги и дружбана по Афгану Сергея Антоновича Бузенкова – вместе советниками царандоя (афганский аналог нашей милиции – Авт.)  в  Кабуле служили
Тот после тяжелого ранения «загорал» в дежурной части МВД, дожидаясь  полной пенсии по выслуге лет.
- Антоныч, ты?
- Осташев что ли? Сашка! Где ты?
- Да у себя, в Москве,  успокойся... Просьба к тебе.  Помоги. Дело важнейшее. Но пока формальности, то да се - время сгорит.
- А что нужно-то?
-Чтобы ты  не поленился, а прямо сейчас   посмотрел все сводки по неопознанным мужчинам. И - особенно по Подмосковью.
Труп нужен с редкостной приметой.  Спрятался от меня один человечек. И опер нужен, на котором этот глухарь висит.
- Тут  же делов, как минимум, на месяц.
- Помоги, дед. Сутки тебе. В ноги падаю!
-Черт тебя возьми, пинкертон хренов. Все нормальные люди в твоем возрасте уже в кадры работать идут, а ты всё скачешь...
- Помоги, дед. Тут о государственном деле речь идет, ни больше и ни меньше.
- А в чем суть, что за примета? - Собеседник  чиркнул спичкой о коробок, прикурил и затянулся. Телефон передал все эти звуки и паузы с такой точностью, что Осташев словно бы все это увидел.
-  Встретимся в буфете на пятом этаже, расскажу, кофе с меня. Пока только кофе.


Запись в блокноте разыскиваемого
"Я не писал уже годы - только рисунки в качестве платы за хлеб и крышу. Краски тем не менее копошатся в моем сознании, как змеи - они выползают из тюбиков, свиваются в клубки и фантастически образуют мир, в котором я обитал там, в утробе матери.
Я, как эта бедная, эта моя бедная страна, носящая в себе память о своей полноценности и величии. Она рождалась иррациональным образом - в собственной утробе носила себя. И это никому не понятно... Мне кажется, что кто-то пнул сапогом по этой утробе, и вместо богоравного младенца она разродилась дебилом, не чувствующим собственной боли. И приняли его реки водки и сомкнулись над ним".




                ЧАСТЬ 3.

ГЛАВА 1.
8 сентября 1991 года. Дальний восток. Подполковник Рыбин засек убийцу. Дипломатия – тонкая вещь.

Рыбин засек убийцу, как только увидел его - мгновенно. Уж больно сфальшивил тот…
Благообразный селянский облик.
Слеза, застывшая на щеке, казалось, навечно.
Скорбное поглаживание солдатика по стриженому затылку.
Смех, да и только - пуговка верхняя застегнута.
Подполковник КГБ угадал в скорбном «крестьянине» тертого городом, вымоченного в городских пивных  калача.
Вот с солдатиком была закавыка.
Вроде бы, солдатик  без обмана.
Но что их связывало?
Провести задержание обоих?
Нужно чуток подумать.

       Пока чекист Рыбин на предрассветном дальневосточном перроне думает, в Москве следователь прокуратуры Гладышев, решив использовать авторитет следственной бригады, звонит в национальное бюро Интерпола.
       Бюро хирело, по мнению Осташева, не успев народиться.
      Но, как оказалось, опер ошибался. Следователю Гладышеву уже часа через три выдали справку на тех заграничных  бизнесменов, которых щедрый босс Пымезова одаривал  работами художников-примитивистов.
- А вы можете по своим каналам узнать: сколько работ передано, каких и кому?
- Да вы что? Для этого нужен иной уровень общения. Это уже дипломатия, а дипломатия - тонкая вещь.
- Уровень Генерального покурора устроит?
-  Нас-то устроит. А за посольских не скажу. Не уверен. Опрашивать иностранцев о полученных подарках? Это же почти скандал.
Но Гладышев уже уперся и  двинулся к важняку Смысловскому.
- Знаешь, Гладышев - сказал тот, - я  теперь понимаю, почему ты вприпрыжку прибежал в нашу бригаду.
- Почему?
- Потому что ты нас используешь. И ладно бы - всё-таки убийцу ищешь. Но, Гладышев ты обидно   недооцениваешь то, чем занимается наша бригада.
- Вы имеете в виду ГКЧП?
- Естественно.
Ты день-деньской беседуешь с людьми, которые действительно никак в заговоре не участвовали, но в силу своей профессиональной принадлежности оказались в эпицентре событий.   
Три дня цепенели, ничего не делали, но и не ушли, не восстали.  А, если бы «крутые» эти ребята из ГКЧП остались у власти, они служили бы им верой и правдой. Так?
- Так.
- Но ты недооцениваешь самого заговора. Бог с ним, с втянутыми чиновниками и военными. Тут все ясно: по их судьбе вольно или невольно, но прошел каток Большой Политики. Кое-кого и мне жалко. Но ты не путай это с самим заговором. Там все было серьезно, Гладышев. А ты не хочешь понять.
Гладышев промолчал.
По его мнению, никакого антигосударственного заговора не было.
Что-то другое закручивалось на исходе лета в кремлёвских кабинетах,  да не срослось.
Но Гладышев давно  научился помалкивать. И еще: он научился чувствовать перемену настроения начальства. Что-то произошло или наоборот - не произошло из того, что было запланировано, понял Гладышев.
И опять важняк угадал его мысли:
- Меня не бойся. Откровенно скажи: ты этого борова, Павла Павловича Рудаковского, которого вчера допрашивал, считаешь как-то серьезно причастным к делу Пымезова?
Так вот тебе «инфа»: Рудаковского на большой пост прочат. На губернию поставят. Тут ты можешь  споткнуться. Это не мое, вроде бы, дело. Но  ты мне симпатичен. Подумай, Гладышев
"Господи ты, Боже, наш бедный!" - Гладышеву стало тоскливо и  мерзопакостно на душе.
В губернаторы? Кого…

Он, как обычно в таких случаях, приоткрыл дверцу своего сердца, выпустил мальчика лет восьми и мальчик этот стал горько плакать - там, в ущельях сердечной боли и душевных смут матерого советника юстиции первого класса Гладышева.
Впрочем, ни один мускул на его набрякшем лице не дрогнул.
- Подумай, но знай - я негласно доиграю эту игру с вами.
Гладышев удивлённо взглянул на важняка.
- Да, да, с вами. Только играть надо тонко. Тоненько. И если уж бить, то в лоб и челюсть, с двух рук, одновременно.
А запрос по дипломатической линии от Генерального прокурора будет. Обещаю.
И еще. Пока этот Пал Палыч по гэкачепистам проходит, у тебя есть возможность пощупать его формальное и интимное, так сказать, окружение. Подключи топтунов.  Только тоненько-тоненько, не нарывайся.

       Запись в блокноте разыскиваемого
:"Моего следователя в Борчинске буквально бесило, что в течение дня городские улицы полны народа.
- Не понимаю, кто в этой стране трудится? Где все эти люди работают? Андропов - он молодец! Он за это взялся: и из магазинов выуживать стали, и из кинотеатров. Почему не на работе? Ага! Давай устраивайся, иначе… - это в первые дни знакомства.
- А ты, гнида, понимаешь ли, что ты - гнида. Жрешь, спишь, а кто-то работает, вкалывает. Не языком болтает, а вкалывает, гнида! - это уже в конце следствия, спустя сутки или двое после суда.
Я не удержался и задал ему вопрос: "К кому Вы причисляете себя: не пашете, не вкалываете, болтаете языком и так далее". Он зашелся, бедный, зрачки сузились, потом вообще глаза закатил: "Провоцируешь, гнида?" - И замахнулся.
Я закрыл глаза, и он злорадно хохотнул:
- Очко играет? Не железное.
Больше я никогда не видел этого больного, жалкого человека. Но, по слухам, перевели его в Среднюю Азию, и там  он стал большим начальником .
Так вот, мучаюсь дурацким вопросом: "Неужели я с ним в одной стране родился, на одном языке говорю, в жилах у нас одна, славянская с примесью татарской или монгольской, кровь?"
Картина 9. Она снится мне по ночам. И еще я вижу ее, когда опьянение не перешло в безмыслие. Не верю, что это я так писал, особенно блик пламени свечи на ее щеке. Сатана в юбке. Я ее не простил. Простить ее нельзя. Я просто похоронил ее в сердце, и все".


        ГЛАВА 2.
        9 сентября 1991 года. Дурнев трясёт копилку.  Лапина даёт наводку. Сержант Крутиков кормит собак. А вот и Маша!

        В городской прокуратуре, как всегда, - под осень! – затеяли ремонт. Руководителя следственной группы Дурнева безжалостно «уплотнили» - переместили на третий этаж, в кабинетик  отдела пропаганды.
        - Давайте потрясём нашу копилку, коллеги,  и ничего не прячьте в своих кошельках…  Взяли моду: Осташев узнаёт о крайне важной примете Кузнецова, - молчит. Гладышев находит гипотетическую, но вероятную связь между,  - ого-го! –  зарубежными партийными функционерами и картинами русского  гения-убийцы…   
        И прочие тайны мадридского двора.
        А самое возмутительное, что!?  Эксперт Рубина  находит отсутствие «пальчиков» Кузнецова там, где они должны быть, а я узнаю об этом только сегодня!
         В чём дело?  Что за скрытность? Что за ведомственный разнобой? Мне вашему начальству доносы на вас писать прикажете?   
         - «Находит отсутствие», крепко сказано, - шепнул Гладышев  майору Липиеньшу.
         - Не вижу ничего смешного, – Дурнев потёр покрасневшую шею, - давление скачет…  Значит ещё раз пройдемся по схеме.  Андрис , Гладышев, не стесняйтесь, я жду.
         - А, может быть, я еще побеседую с девушкой  Лапиной, Валерий Николаевич? Плюс должен получить по трупику одному интересную информацию,  –  вклинился подполковник Осташев.
         – Есть два «игрека» в нашей задачке, не расшифровав которые, мы будем в потемках блудить. Связующая деталька нужна. Я  доложу, Валерий Николаевич…  Попозже.
        Дурнев неожиданно легко согласился, поскольку понимал, что даже самая ценная, но разрозненная информация в целостную картину не сложится, если нет  этой пресловутой «связующей детальки».  Да и  другие дела гирей висели. Конец квартала. Отчётность. Инспекторская проверка на носу.
          Ладно, вроде бы, распек, дал ребятам под одно место – пусть крутятся.
         
           Лапина с искренней благодарностью поздоровалась с Осташевым.  Накануне мрачноватый  подполковник разрешил ей, под присмотром сержанта Крутикова, съездить домой, хорошо выгулять и покормить собак.
            - Я расскажу всё, что знаю.
            - Вы близки с Кузнецовым?
            - Ну…   Мы с месяц вместе. Были.
            - Так. Паспорт его видели?
            - Да. Перед его уходом. Он клал в него, точнее в портмоне, деньги. Ну, я не удержалась, посмотрела – женат, не женат?
             - Ну, и…
             - Холост.
            - Друзья, приятели, родственники Кузнецова к Вам приходили?
              - Один раз мы пошли в  «Очаг» - кафе кооперативное. И там он встретился и выпил  с каким-то бродяжкой.  Потом вышел с ним минут на десять.  Вернулся один.
              - Вот эту тетрадь Вы видели у него? – Осташев протянул Лапиной кузнецовский блокнот.
              - Да. Один раз.
              - Когда?
             - А  вот после той встречи в кафешке и видела.  Он, к слову, на следующий день и ушёл. Больше - ни слуху, ни духу.
             - Как выглядел бродяжка?
             - Да никак… 

             В полдень Осташева вызвал непосредственный руководитель - заместитель начальника  Главного шестого управления МВД СССР Михаил Егоров – мужик крутой, властный.
             - Александр Иванович,  из городской прокуратуры  звонили. Хотели тебя официально в следственную группу этого хитропопого Дурнева включить.  Я отказал.  Понимаю: просьба владыки Питирима и всё такое, но у меня людей осталось – по пальцам пересчитать.
Давай-ка, возвращайся на отдел.
             -  Ну, еще три дня, товарищ полковник… Тем более всю оперативку я контролирую.  Подстраховываю. На  захваты выезжаю.
             -  Ты не в СОБРе служишь. Мне не захваты твои нужны, а мозги твои. Хорошо. Три дня. Плюс выходные. И точка. Хватит?
            
             Выйдя от начальника, Осташев позвонил Липиеньшу.
             - Кафе «Очаг» знакомо?
             -  Да.
            - Поехали.
            - Зачем?
           -  Обедать, майор.
           - Тогда, Александр Иванович, готовь всю зарплату. Цены там ломовые.

              Заброшенный строительный сарайчик в скверике за  кафе Осташев заприметил сразу. Страшненький такой, гнилой сарайчик
              Но подполковник  повел туда Андриса только после того, как они выхлебали по горшочку  вкуснейшей соляночки и умяли  по две порции гуляша.
                - И не так, чтобы очень дорого, Андрис, - Осташев бегло взглянул на счёт, - вполне по-божески. –  А теперь осмотрим складки местности, - и, обходя лужи, прошёл к сараю.
                Замок  отсутствовал. Петли под него были скручены медной проволокой. Липиеньш легко размотал её  и они пролезли внутрь.
                Пахло кошачьей мочой. Мазутом. Истлевшей ветошью. В левом углу – небольшая бетономешалка. В правом стоял  внушительных размеров ящик;  из  под  приподнятой крышки  торчали метла, грабли, лопаты – нехитрый дворницкий инвентарь. Осташёв  отодвинул их и до конца поднял крышку.
                - Удобный ящичек, да, Андрис?
                Майор Липиеньш вопросительно посмотрел на Осташева.
                -  Пулей к Дурневу, проси эксперта, наплети, что захочешь, но чтобы через три часа у меня были результаты исследования этого ящика, Андрис.
                - И следующее. Скажи мне честно, славный опер, ты кого опросил по месту убийства Пымезова. Помимо тех, кто сидел на кухне у Рындина, кого еще ты или твой стажер опросили?
                - Ну…  Старшего по подъезду. Начальника ЖЭКа… Участкового, понятное дело.
               - Андрис, ты мне баки не заливай. 
                Опросил соседей?
                Провёл поквартирный опрос? 
                Нет, Андрис! Ты посчитал, что всё очевидно – свидетелей навалом.
                Хозяин квартиры.   
                Собутыльники-грузчики.   
                Даже артист знаменитый… Верно?
              - Да и то, Иваныч…
              - … «и то»!
              А то, что на допросе хозяин квартиры сказал, что Пымезов прошёл на кухню и сел за стол, «не снимая ПИЖАМКИ»,  Андрис.
             Он, заметь, крупный партработник и  что – в пижаме будет по Москве гулять? Рядом он, Андрис, обретался где-то. Приватное у него там местечко, рядом с Рындиным и компанией имелось. Ладно. Заводи свой драндулет. Отвезешь меня на Житную,  а сам  –  сначала к Дурневу, а потом  -  на место убийства Пымезова. В лепешку разбейся, но чтобы каждый житель дома 17 дробь 42  фото убитого  Геннадия  Пымезова к полуночи увидел! 

             … Андрис  Липиеньш позвонил Осташеву в одиннадцать вечера.
             - Бакастикова, Мария Леонидовна, 1963 года рождения, русская, образование среднее, не судима, подрабатывает домработницей, живёт без прописки, ответственный квартиросъемщик Брагин Ю.К., второй год  на лечении в ЛТП, квартиру сдала его сестра Саенко (Брагина)  Л. Д. в 1990 году, без оформления…
            - Андрис, мы две недели потеряли! Ты же труп на месте убийства видел…   В пижаме!
            - Не допёр,  Александр Иванович.
           - Обленился ты, опер славный. Ладно, надеюсь, она рядом?
           - Так точно.
           -  Еду.
           -  Квартира 47, пятый этаж. Да я встречу, Иваныч…
          - Сиди! И глаз с неё не спускай. Мало ли что. Прикинь, Андрис, она знала, что знакомца ее завалили, а голос так и не подала… 
        Да, кстати, а что с сараем? Уломал Дурнева? Выезжали эксперты?
          - Это вторая пуля от Вас, Александр Иванович…    Уломал я его. И эксперты поработали - сейчас подробную бумагу составляют.
          - В полночь? Работают?
          - Я сказал, что Вы сказали, что это Гладышев сказал, что по поручению Генеральной прокуратуры – по делу ГКЧП, значит… 
          - Ну, и…
           - …труп там был, или раненый лежал. Следы крови найдены в ящике. Вторая группа, Александр Иванович. – Резус отрицательный.

        ГЛАВА 3.
       9/10 сентября 1991 года. Бедная Маша.  Тайничок. Альбом татуировок.
       
       Машенька Бакастикова две недели, цепенея от страха, наблюдала, как через двор в квартиру сантехника Рындина, что ни день, то милиция ходит.    Вдруг поймут, что Геночка-то от нее спустился к сантехнику, где и выпал ему жребий смертный.
Две недели смотрела. И – молчала Маша.
А все потому, что в деда ее, раскулаченного тамбовского крестьянина, в отца,  родившегося на поселении, в нее, девчонку непутевую, сбежавшую в большой город,  вбивали, вдавливали страх, - годами , десятилетиями...
На птичьих правах жила она в убитой квартирке лечившегося алкоголика, но потерять её, снова скитаться по грошовым закуткам общежитий?
Ради чего ей открываться, когда Геночка уже мертв?
Да и сам он учил: не вылазь!
Геночка необычайно осторожный был. Где он работал, Машенька не знала. Понимала: где-то в верхах обретается, иначе в  дом Рудаковского, где она прибирала, просто так не попал бы.
Сначала ее удивляло, что перед тем, как войти в дом, он долго простреливал тяжелым взглядом улицу, подъезд, а потом быстро взбегал на этаж и буквально нырял в приоткрытую ею дверь. Потом привыкла. И ее, много уже хлебнувшую, понимавшую много, это не оскорбляло.
Она не испытала даже такой простой радости, как прогулка с ним - под руку.
Ни разу они не были в гостях.
Никто ни разу не был у них.
Ни разу не сходили в кино, в ресторан, в музей, в театр, не съездили в отпуск. 
Встречались лишь по его прихоти, а не по ее желанию.
Вот так они и жили. Но она не жалела. Ни о чем.
Только вот сейчас о могилке плакала - так и не узнала, где схоронили.
А чувство было такое, что был у нее муж, да  где-то на чужбине и помер. И она словно бы вдова.
Немногое она рассказала Осташеву. Но, хотя  это «немногое» было почти невероятно, тёртый опер поверил ей сразу и безоговорочно.
- Значит, так. Я включу, Маша, магнитофон. А Вы повторите мне всё заново, только короче.
« В этот день у меня был день рождения. Геннадий предложил отметить его дома. Принёс коньяк. Вино. Десять бутылок «Боржоми». Парное мясо. Ну, и кое-что к столу я у своих хозяев взяла. Мы хорошо, душевно посидели. А потом оказалось, что воду отключили. Я сказала, обойдёмся. Минералки же много. Но он стал звонить дежурному. Не дозвонился. Я, дура, и сказала, что сантехник у нас на первом этаже живёт. Он и спустился. Больше я его живым не видела».
Задав еще несколько вопросов,  Осташев выключил магнитофон.

 «Невероятное стечение обстоятельств»?
- Маша, а где вещи Пымезова?
- Висят в шкафу. Как повесил, так и висят. А вот тут – туфли и портфель. Там его документы. Удостоверение ЦК КПСС и паспорт. Деньги. Я не трогала.
- А как же установили личность Пымезова? – Удивлённо  спросил майора Липиеньше подполковник.
- В заднем кармане брюк пропуск был в Верховный Совет РСФСР.
- Так туда по его удостоверению ЦК КПСС  всегда пускали, на хрена ему пропуск…   
- Ельцин, вроде, как возглавил Верховный Совет, так и запретил.
- Давай, дежурного прокуроского ищи и  понятых приглашай, - да только   своих! Чтобы звона не было. Описывай его тайничок. Не думаю, что на интересное  наткнёмся.  И не свети девчонку перед соседями. К одиннадцати утра, по возможности, - доклад по итогам. Да и проверь, кстати: отключали ли воду в день убийства?
- Ну, Вы уже меня совсем за лоха держите, Александр Иванович.
       Только к трём пополуночи Осташев добрался домой и рухнул на тахту в кухне.
Снились ему татуированные спины и животы, предплечья и ляжки. Лиц он не видел. Они ему не были нужны. Только -  татуировки.

Первый утренний звонок – в спецкартотеку подполковнику Мыскову:
- Лёша, пиво с воблой с меня, позарез нужен твой альбомчик с татуировками.
- Пиво не пью. Возьму только воблой.
- Лады.

Запись в блокноте разыскиваемого.
"Все то, что происходит в нашей стране, постигнет весь мир - в иной, правда, форме. Я имею в виду потерянность душ, несовместимость сердец, вражду социальных ниш, эпидемии тотального равнодушия и взрывы биострасти, сметающие на своем пути все и всех.
Беда в том, что страной правит вовсе не идеология, как полагают иные советологи, а бацилла БОЛЬШОЙ ПОКОРНОСТИ избранному некогда божеству. Пара сотен человек уже начали охоту на эту бациллу. В джунглях легче: там - тигр, змея или ядовитые насекомые. Здесь - зеркальные отражения тебя самого; они ломаются в тебе, хрустят осколками, крошечными брызгами, но каждая эта зеркальная брыжжинка отражает тебя, показывает всем, каков ты и какие у тебя мысли копошатся. Ты сам жертва погони, а берешь-таки и начинаешь охоту за этой бациллой. Но не знают эти охотники, бегущие за ней через лагеря и психушки, насильственную эмиграцию и просто смерть в нищете отверженных, что, убив бациллу и освободив нечто, именуемое народом, они окажутся бессильными перед множеством отложенных этой тварью кладок, мириадами яиц, извивающихся личинок и перепончатых лапок, освобождающих себя из коконов. Ибо бацилла покорности, даже умирая, порождает бациллы разрушения. Безумного и столь масштабного, что оно взорвет и разметает эту страну на клочья. И только чудо может нас спасти. Нас. Не меня, а нас..."

            


             ГЛАВА 4.
      8 сентября 1991 года (продолжение). Классный опер  Вадик Рыбин .

Но зачем этому селянину ряженому солдатик?
Прикрытие? Грим?
Конечно!
Бьет на жалость.


«Надо еще на оперативку успеть...»
 Утреннее совещание в отделе напоминало поминки. Уходил в отпуск начальник Рыбина. Этим он отсекал отпуск самому Рыбину. Все знали, что вместо себя начальник оставит выдающуюся зануду, полковника Локтионова. А уж тот… Нет, не то чтобы выслуживаться начнет. Нет, - начнет обижаться.
Заносчивого начальника можно всем коллективом обломать.
Обижающегося обломать  - невозможно.
И вот первые "пенки": в два часа - оперативка. Опоздаешь, Локтионова жаба сожрёт.

"Черт возьми, тут мужичка этого кровавого засек, не знаю, что у него за пазухой,  - от ножа до гранатки - сегодня диапазон у блатных широк. - Рыбин  месяцем раньше раскрутил дело о краже пятидесяти пистолетов "ТТ" с законсервированного армейского склада. - И  мужичка этого  надо брать, а я про оперативку думаю... ".

Убийца затылком чувствовал - засветился. Он удивился тому, что произошло это так быстро.
У него такой толковый план вырисовывался: Хабаровск-Благовещенск-Хабаровск, а далее - рывками, по местным рейсам, до столицы белокаменной. И солдатика нашел, нанял отпускника за двести рублей. Ему до Тулы - через Москву лететь.
"Может быть, показалось? Нет!  Тот самый. «Яхтсмен». Газетку купил, гад.  А где же помощнички?"
Понимая, что через секунду будет поздно, убийца выстрелил через авоську, набитую разной снедью, которую держал в левой руке.
Знал,  в ответ никто не выстрелит. Толпа вокруг густая.
Солдатик отскочил от него как ошпаренный и рванул в эту людскую густоту.
Долговязый опер, что с газеткой, завалился набок, дернулся, замер  и  убийца побежал в его сторону, по проложенной смертельным  выстрелом тропе.
Когда он уже огибал газетный киоск, лежавший навзничь опер неожиданно ударил его в промежность – разворотом, снизу и чуть левее, чем предполагала возможная траектория. Убийца охнул и выронил наган.
А солдатика взяли спустя минут десять - обыкновенный воинский патруль задержал.

 «Селянин» страдальчески щурился, изламывал морщины на лбу и плотно прижимал к паху руки, стянутые наручниками в запястьях.
- Больно? А зачем стрелял? – комитетовский старшина, лет сорока, из бурят, зорко посматривал за убийцей сквозь забранное сеткой окошечко.
"УАЗ" подбрасывало на ухабах, кренило на поворотах, и убийце представилось в его спасительной отрешенности, что он находится в трюме корабля, несущего его в неизведанные дали.
Он не слышал старшину-бурята.
Время для него остановилось.
- Словно бы в транс впадает, в полной отключке, - Рыбин, налив в стакан майора Локтионова кипяток, внимательно следил за тем, чтобы растворимый кофе не собирался в комочки.
Потом плеснул кипяток в свой стакан  - Рыбин пил только чай, причем неизменно заваривая его прямо в стакане.
- Молчит. Лунатик. Точно не он по мне из нагана палил. И прокурора продинамил. Врача бы, психиатра. А так все нормально:  его это  пальчики в доме убитого старика.
-  Вот что, Вадик,  - неожиданно мягко и доверительно сказал Локтионов , - давай строго по закону действовать. Убили-то кого? Старика, которого москвичи искали. Причём, -  особо подчеркиваю, -  старика искали по делу о ГКЧП.  Уровень! Ну так пусть и забирают его в Москву быстрее. Не люблю политики. А тебя я думаю представить. К ордену. Пока горячо.
-Как же так, товарищ полковник?! Начальство-то в отпуске.
- Начальство одобрит. И вези-ка ты его в Москву сам. Нечего ему тут маячить. А  психиатра пригласи обязательно. Всё по закону чтоб…
- Куда пригласить? В управление?
- Нет, Рыбин. Тут один маршрут - в СИЗО. А из СИЗО – в аэропорт.  О сопровождении и билетах я распоряжусь


   ГЛАВА 5.
  10 сентября 1991 года. Женское сердце. Банный день в монастыре. Заказчики – гипотезы и версии. Раздвоение.

  Не было у Осташева времени навещать всех по отдельности.
Понимал, что жестковато поступает, но – такова специфика сыска. Факт, Время, Результат –  вот и вся мера ценности опера. 
Так или иначе, собранные по звонку, участковыми и помощниками Осташева и Гладышева, в крошечном «предбаннике» временного кабинета руководителя следственной группы Дурнева сидели и ждали вызова:
 -гражданка Цехоева;
 -гражданка Лапина;
 -гражданин Поздняков, – послушник из мужского монастыря;
 -гражданка Лопырева, - продавщица супермаркета, подруга самоубийцы Кузиной;
 -гражданка Абрамова, старшая горничная «Интуриста;
 -гражданин Юдин, - санитар из больницы имени Сербсокого.

Дурнев, Осташев и Гладышев сидели в ряд -  за одним столом. У окна приткнулась секретарь Дурнева. Протокол. Диктофон. Посреди комнаты канцелярский стул.
- Прямо сталинская тройка. Особое совещание, -  повёл плечами Дурнев. – Ладно, начинаем. Зовите.
Первым вошёл монастырский послушник Поздняков.
- Спасибо, что пришли, у нас к Вам всего два-три вопроса.
Первое: узнаете ли Вы кого-то на этих фотографиях.
- Да. Это художник Кузнецов. Он работал у нас по приглашению Владыки Питирима. На обоих фото, и на рисунке, на фотороботе…
Второе: Вы, выражаясь по простому, банщик?
- Да, таково моё послушание.
 - Стало быть, видели Кузнецова обнаженным во время помывки в монастырской бане?
- Да, он баньку любил.
- Не бросились ли в глаза какие-то приметы на его теле.
- Нет. Вот только ухо у него было, видимо, поранено когда-то.

Второй вошла Цехоева. Смотреть на старуху было неловко. И  интимные вопросы   застревали у Осташева в горле. Эх ты, женское сердечко…
Впрочем, ответы «Юноны» были такие  же, что и у монастырского послушника.
Третьей вошла горничная Абрамова из Борчинска. Ответы – идентичны.
Четвертым – санитар Юдин. И тот же результат.
Пятой – продавщица Лопырева, подружка сожительницы художника Кузиной.
И… 
Замялась.
- Вроде бы, как он…
Но тут он какой-то убогонький.
Ухо?
Да нормальные у него были уши.
Целые.
Шестой вошла Лапина.
И…
- Он вроде бы.  Тело? Так, Александр Иванович, я же Вам уже говорила.
- Это мне, гражданка Лапина, а теперь для  протокола.
 - Он весь в татуировках был. Говорил, что в детдоме, пацаны, накололи.
- Спасибо. Посмотрите альбом. Есть ли на этих снимках татуировки, схожие с теми, которые были на теле Кузнецова.
Через пять минут Лапина указала на две наколки.
-  Приблизительно – такие.

Отпустив Лапину, руководитель следственной  группы потянулся и оглядел присутствующих.
- Если кто-нибудь и способен выстроить  весь этот бред в логическую цепочку, то это ты, Александр Иванович.
- Если коротко, то могло быть так.
Заказчик № 1 поручил своим людям добыть картины Кузнецова с целью их дальнейшей продажи ценителям такой живописи. Тут главное – деньги.
Заказчик № 2 поручил своим людям добыть тетрадь Кузнецова. Его  интересуют прогнозы художника, поскольку  – это системное планирование будущего. Страны. Лидеров, Мира. Тут главное – информация, как основа власти.
Но думаю, что есть и Заказчик № 3. А, может быть, это кто-то из первых двух. Он поручил добыть и картины, и блокнот. Результат очевиден – и деньги, и прогнозы в едином пакете.
- Это гипотеза или  мы уже можем говорить о рабочей версии? Вы же держите меня в неведении, черт возьми, - вспылил вдруг  Дурнев.
- Уже версия, Валерий Николаевич - есть круг интересантов. Скажем, убитый Пымезов. Он скупил в 1985 году по дешевке работы Кузнецова у его сожительницы Абрамовой. Работал под прикрытием  члена ЦК и Министра СССР Рудаковского. Тот  разнообразные культурные ценности вывозил  за рубеж – под видом подарков деятелям международного коммунистического движения. Кое-что дарили владельцам предприятий-контрагентов нашей промышленности.
Однако Пымезов не обладал  связями в МВД и не мог организовать краткосрочное задержание художника в Борчинске. По данным одного источника, тут постарались блатные. Кто их науськал – ключевой вопрос. И пока без ответа.
Но сегодня мы выяснили, казалось бы, парадоксальный факт. Кузнецов – раздвоился.
В  одних квартирках  его пальчиков - тьма.
В других – ни одного.
С одной бабой он спит в татуировке.
С  другой,  –  чистеньким, как младенец.
Одна целует его в израненное ушко.
Другая – в целехонькое.
Вот ребус!


 
                ГЛАВА 6.
                10 сентября 1991 года. Сны убийцы. И вот он в Москве. Стой и не падай - разгадка ребуса.

Он открывает в самолете какой-то люк; парашют уже под рукой; он надевает теплый свитер, а затем - парашют, как обыкновенный рюкзак... И вот он парит над тайгой; а тайга под ним ходит и ходит волнами. Сон...
Рыбин, тем временем, смотрел в иллюминатор: под крылом медленно проплывал Амур; они только развернулись, и основной набор высоты еще не начался.  Значит, впереди  семь с лишним  часов лета.
Рука, стянутая левым браслетом наручников, уже затекла. Рядом с проходом  напряженно сидел молодой конвойный. Еще два - позади и два - впереди.
А убийца спал. И летал во сне на дельтаплане.
В то же время в нем шла точная, стремительная работа мысли. Прокручивал он ситуацию и так и этак: получалось - только старик на нем висит.
Убил за что? Повздорили. Что у старика делал? Снимал комнату. Откуда? Оттуда. Паспорт-то чистый, верный паспорт. Только вот зачем опер к старику  заявился?
У него никак не состыковывались эти половинки: старик и опер.
 Может быть, старика за прошлые грехи искали да нашли?
Но как могла уголовка вычислить меня?
Не работают они так быстро.
И всё же убийца пришел к выводу, что висит на нем только старик. А тут можно и в "самооборону" сыграть - мол, стал старик  после визита мента упрекать его, что это, мол, он навел...  Бросился с топором...
И вот он в Москве. 
Домодедово.
Каширка.
Садовое.
Пушкинская.

Его тотчас же провели к важняку. И тот начал допрос так, словно они старые знакомые и расстались час назад. Убийца прочно уселся на своего конька - "самооборона".
Важняк не мешал. Слушал.
А в соседнем кабинете Осташев и Гладышев "наводили порядок в мозгах" - сортировали и наносили на схему все данные, полученные за весь этот неполный месяц. И, надо же, получалось уже нечто  целостное.
- Допустим, мы правы и все было именно так:
а) Пымезов и его босс отслеживали Кузнецова, узнав, что его картины на Западе начинают приобретать некую коммерческую ценность;
б) они вместе были на выставке авангардистов Восточной Европы, которую устроили западные меценаты, и воочую убедились, как идут работы Кузнецова;
в) они каким-то образом сумели изолировать его в Борчинске, а в этот промежуток времени его сожительница продала картины;
г) Рудаковский  преподносит некоторые из них в дар от имени государства, а, по сути дела, работы были переданы на комиссию. Именно одна из них и была продана в Сан-Пауло за сто семьдесят тысяч долларов.
- И что дальше? - Осташев вытащил из смятой пачки последнюю сигарету.
- А дальше ты мне расскажи, - Гладышев печально посмотрел на пустую пачку и, достав свою, вытащил из нее тоже последнюю сигарету. - И талонов нет, я на этих сигаретах разорюсь, мать их так.
- Дальше? Только держись, Игорь, за стул.
-  Держусь.  Говори, что надыбал.
- Версия такова, Игорь... - Осташев затянулся и, выпуская синеватую струю через ноздри, сказал, точно отрубил:
- Трупик я один отыскал.
- Еще один? У нас просто морг какой-то нарисовался.
- Приблизительно месячной давности труп. Невостребованный.
С приметой приметненькой: свежий пролом в черепушке и – старый шрам на ухе,  мочка срезана.
- Неужели...
- Все точно, не сомневайся.

А важняк за стеной слушал убийцу. Слушал и  молчал.
Он понимал, что этот поджарый говорун  с жестким прищуром к расследуемому делу о ГКЧП и попытке переворота никакого отношения не имеет.
Но его искали бы долго, а может быть, и безрезультатно, если бы он случайно не угодил в русло того гигантского потока, в котором пульсировало дело путчистов... Если бы не выбрался однажды генерал на рыбалку к убитому неделю назад старику... Если бы не столкнулся он 21 августа с полковником Иваненко... Если бы на Иваненко не написали донос... Если бы эти ребята в КГБ, ЦК и ВПК , наконец, не спохватились, что стране – каюк,  и  не создали свой ГКЧП.
Поздновато спохватились, - с горечью подумал важняк.
- Вы все сказали?
- Все.
- Тогда мы сейчас зайдем в соседний кабинет. На пару минут всего.

ГЛАВА 7.
10 сентября 1991 года. В соседнем кабинете. В коридоре. Внутрикамерная агентура.

- Значит, художник Кузнецов убит? А фото?
- Простое сходство. Оба тощие, носатые, бородатые. Да и время отретушировало…
- Значит мы мертвого искали? -Ошеломленный Гладышев встал со стула и поднял его за гнутую спинку.
- Ты что, Игорь?
- Как что? Держусь по твоему совету за стул... Нет, этой срезанной мочкой ты меня добил. Откуда взял-то?
- Сначала мой агент наводку дал. Покопался потом и я в кэгэбешных бумажках. А там справочка такая,  за 1979 год, вроде письма доброжелателя. В конторе же всё учитывали, подшивали и – на вечное хранение.  Короче, начитавшись в юности книжек о Ван Гоге, Кузнецов решил себя проверить, чиркнул ножиком - и нет мочки.
- Странно, что ему идолопоклонства перед Западом не приписали.
- Ему горше судьба выпала, Игорь.
Дверь без стука приотворили: в кабинет мягко вошел важняк. Следом за ним, плечом задев дверной косяк, видный долговязый мужик, в котором Осташев шестым чувством угадал опера из «конторы». 
За ними - тот, чей фоторобот лежал на столе.
… И, угадав тем же шестым чувством, что надо давить сразу, внезапно и  на полную катушку, лишить убийцу возможности сосредоточиться, проиграть возможные варианты защиты, Осташев оглушительно гаркнул:
- Ты зачем Кузнецова, великого художника убил! Где труп спрятал? - И убийца, вообще не ожидавший этого вопроса про мазилу-забулдыгу, явно растерялся. 
«Но – ведь никто  не видел, как я вывез  тело и бросил  его в коричневую жижу - с камнем на шее. Не отыщешь. Блефует мент».
- Ничего этого я не знаю, - убийца посмотрел на Осташева и тут же отвёл глаза, наткнувшись на полный ненависти  взгляд подполковника.
Он вдруг отчетливо понял, что  этот мент с красными рачьими глазами и взбухшей у виска жилой до всего докопается!
И - физически ощутил ствол пистолета у затылка.
       Однако, годами вырабатывавший в себе звериную осторожность и выдержку, убийца замолчал.
       - Пусть войдет, - кивнул Гладышев Осташеву.
       Тот вышел в коридор и подошел к скамье, на которой, сжав добела кулаки, сидела Наташа Лапина.
        Она видела, как вели по коридору того, кто исчез из ее жизни внезапно и тихо три недели назад. Она сидела, вся сжавшись, и словно бы старела - с каждым ударом маятника на старинных часах, стоявших в углу.
       
       Лапина переступила порог кабинета:
         - Здравствуй, - точно листочки деревца шелестнули.
        Убийца даже глаз не поднял.
 

       Этот агент – рабочее имя «Советчик» - функционировал  в камере.
       Давал советы.
       Просчитывал варианты, ловко вводя в ход своих размышлений мнение собеседника и медленно, но верно вползая к нему в доверие.
       За это его подкармливали.
       Он чаще виделся с женой.
       У него не было неприятностей с администрацией.
Представление об этой категории людей, бытующее в некомпетентных сферах, абсолютно ложно.
Они вовсе не слабы духом, ибо само содержание их негласной работы смертельно опасно.
Они умны и изворотливы, хотя за плечами у них, порой, нет и шести классов средней школы.
Их вроде бы и нет в мире людей, и в то же время они есть, они действуют ежесекундно и без них ни одно серьезное дело не раскрывается.
Внутрикамерная разработка.
Стыдливо скрываемый механизм сыска, порожденный вовсе не  нищетой страны и несостоятельностью ее законов.
Так -  во всем мире. Лишь кое-где в этой сфере узаконено действуют офицеры полиции - разведчики. Но агент (хотя и оплачивается его труд),  все же дешевле. Ни зарплаты, ни страховки, ни пенсии.

       Человек-спичка.
       Высветил в камерной вонючей мгле истину и погас.

Странный «Советчику» сегодня объект попался.
Агент знал, что тип этот опознан и установлен, как Свирчевский Леонид Леонидович, рецидивист по кличке Купол. Вешают три убийства. Вышка светит.
 Убийца раскусил агента с ходу - да и готов был к тому, что его к  подсадному поселят.
Однако тот не раздражал его. Хуже, если в пресс-хату или к крутому психу посадят, который за сигаретку мать удавит. А вообще-то убийца еще и еще раз просчитывал ситуацию, отделяя от очевидных убийств - Пымезова и старика - все то, что еще могло отяготить вину.
Старика убил?
Самооборона и точка.
Обязательно бросить косточку с мясцом бандеровского прошлого старика. Начнут проверять, а на это время понадобится...

С Пымезовым  сложнее. Можно в дурачка сыграть: сидим, выпиваем, а тут  врывается никому не известный мужик.  Испугался я, схватил со стены ружьё-тулку, а она и жахнула. Тут хозяина судить надо, а не меня.

Вот это хватка, вот это цепкость!
И какая железная логика…
Главное для Купола под вышку не угодить. Меньше пятнадцати лет  не дадут, конечно. Зато надежда останется.
Уснул.
А агент «Советчик» тоскует.
Понимает, что ничего ему с этого клиента не обломится.
Глухой номер. Да и расписан наколками клиент, – весь в куполах и  крестах, - как «законник».
Самому бы   не угодить под раздачу -  у блатных.  Надо  подсуетиться.


ГЛАВА 8.

11 сентября 1991 года. Жанна согласна.



Жанна Костылева смутно ощущала связь между живым интересом друга к ее поездке в Бельгию и той затаенной нервозностью, которую она почувствовала в нем после путча.
 Тому, что этих "монстров отвратительных" загнали в угол, она радовалась с той же искренностью, с какой радовались миллионы простодушных юных сердец.
Они, правда, еще не совсем осознали, чему, собственно, радовались.
Свободе, точнее, ощущению освобожденности и законченности некоего длительного процесса, именуемого перестройкой.
Они радовались тому, что раздавлена партия и разваливается КГБ.
Им казалось, что это очень правильно и хорошо. Многие радовались определенности, которая виделась им в возникшей расстановке сил.
А в ее семье наступила напряженная тишина.
Отец - работяга из работяг,  "умудрившийся вляпаться" в члены парткома.
Он входил в новую жизнь меченный тем, что постыдился выйти из коммунистческой партии, когда из неё побежали его знакомые.  Сидел дома. Словно ослепший, пил в потемках чай... Как таящийся преступник…  А то неожиданно вскакивал и, просматривая свои архивы, начинал панически рвать какие-то ничего не значащие бумаги или пожелтевшие грамоты...
И что-то остановилось в Жанне.
Стала она оглядываться и что-то понимать, оценивать…
Липович вдруг ощутила блеф происходящего.
Эти шулеры, фарцовщики, ликующее жульё,  оболванивающее страну…   
Новые жлобы в кабинетах власти...   
Романтики ушли с площадей.
Скучно вдруг стало в стране, измученной  ожиданием и обещаниями.
И она не удивилась, когда ее друг, большой, уверенный в себе друг, привычно накрыв ее руку своими большими теплыми ладонями, тихо сказал: "Ты мне должна помочь. И тем самым - помочь себе".
Коротко, не юля, он поведал о том, что прошлая работа (он не сказал, где именно) неизбежно принесет трудности в связи с "событиями".
Не сегодня. Сегодня все в порядке.
Но через некоторое время трудности возникнут.
У него есть в Европе старые друзья. Они всегда готовы ему помочь. Нет, он не шпион. Он занимал такую должность, что его "пасли" тщательно. Но он устал и не хочет завершить жизнь в полном дерьме, оправдываясь перед новыми комиссарами за прожитую жизнь, где ему стыдиться нечего.
Ей надо просто позвонить из Брюсселя по одному телефону в Париж.
Там знают русский язык Что сказать? "Вас ждут в Москве".
И все.
Он держит свое слово и потому дает ей еще один телефон: там будут люди, весьма обязанные ему. Они помогут и ей - если она не рассталась с мыслью о профессиональном спорте.
Почему не сам съездит в Париж? Потому  что те самые сложности, которые могут возникнуть завтра, некоторым образом дают о себе знать уже сегодня.
- Я согласна, - сказала Жанна.
Почему-то в эту ночь она была с ним нежнее и предупредительнее, чем обычно.

Рано утром ее  друг стоял под   розоватым в луче подсветки душем и энергично массировал свое отяжелевшее, но все еще мощное тело жесткой щёткой.
Через полчаса он надел  любимый твидовый пиджак, кепку и, куда-то позвонив - при этом он дождался трех гудков и положил трубку, - вышел из дома.
У поворота на Арбат мимо него  прошел Вахидов - старший и, еле заметно кивнув, двинулся следом, поодаль.
Сопровождаемый Вахидовым-старшим,  Павел Павлович  Рудаковский поднялся по винтовой лестнице на шестой этаж, - лифтом он не пользовался,  - и позвонил в квартиру. Точнее - дернул за шнурок старинного звонка, чудом уцелевшего в полувековых коммунальных сварах.  Словно бы специально выдержанный до серебряной  чистоты звук весело тренькнул в глубине комнат, и дверь в логово Ванечки-бриллианта почти мгновенно отворилась.
- Кто тебе это сконструировал, Ваня? - гость с явным одобрением кивнул на причудливо оснащенную дверь.
 Это снаружи она встречала рыжей дерматиновой потертостью. На самом деле была стальной, с встроенным механизмом дистанционного управления и тянула рубликов на...  - На сколько, Ванечка, потянула дверка?
Но Ванечка-бриллиант не ответил ни на первый, ни на второй вопрос.
Он кивнул Вахидову-старшему, и тот прошел на кухню, а через минуту его сын уже вносил в гостиную поднос с легким завтраком.
- Девочка спит?
- Спит. Проиграла вчера мой подарок, сучка. Под шумок. Села овца с волками в очко играть. Плакала, правда, - добавил он, то ли с сожалением, то ли с сочувствием. – Вот твоя доля. Авансом. Ровно тридцать процентов.
       - Спасибо за точность, за верность, Ваня. Покупатель на той неделе приедет.  Дам весточку. Бумаги на вывоз в Минкульте подписали.
- Причем тут верность? Картины того стоят. И не скажу лишнего, но стоят даже поболе. Это тебе спасибо. А что такой смурной, жжет под пятками?
- Драгоценный мой, жжет не то слово: я по одной лесенке опять в верха  полез и, кстати, резво.
А по другой лесенке  меня могут за ручку вниз свести.
- Думаешь и до этого дойдет? Вместе с Язовым и Крючковым? - Хозяин положил нож, которым намазывал масло, и сконструировал из четырех пальцев решеточку.
- Типун тебе на язык, Ваня. Просто, если не успею в обойму новую попасть, то всю оставшуюся жизнь проведу на задворках, да ещё и буду оправдываться, время от времени.
- И у меня  одна весточка. Неприятная. Мой человек, у которого часть коллекции и тетрадочка, - в Бутырках.
- Не может быть?
- Верная весточка. И висит на нем старик какой-то, шестерка твоя цэкистская и художничка ему шьют.
- Пымезова завалил? Зачем?
- Он у Пымезова все работы кузнецовские, как ты, Пал Палыч,  приказал, забрал,  распихал по норам, у баб своих, а самого Пымезова выследил и шлёпнул.
- Да для чего?
-  Чтобы – концы в воду. А картины – себе. Он-то сообразил, что картины плюс тетрадочка – это не один миллиончик.
- Но он же понимал, что ты его найдешь…
- Понимал. Но у него резон был. Я уже не при делах. Да и картинки-то не мои, а твои. Ты с него не спросишь. И вообще: отстегнёт кусок в общак воровской, его воры в законе и прикроют от нас  с тобой.
Но промахнулся – на серьёзных оперов-волкодавов нарвался.
- Сдаст?
- Пока молчит. Информация верная.

 У розыска своя агентура. У «деловых» людей - своя. Но эффективность их почти равнозначна. Ну, может быть, информация в мире «деловых» людей проходит, по цепочке несколько быстрее. А так - равноценная информация. Потому что поставляют ее одни и те же люди. И сладу с этим нет.

               
ГЛАВА 9.
12/13 сентября 1991 года.  Дурнев выходит из игры. Дело передают в Генеральную. У актёра в Кратово.

Убийцу увели с очередного допроса.
На этот раз его допрашивал самый важный городской прокурорский следак - сам Валерий Николаевич Дурнев.
Но вёл допрос Дурнев последний раз, поскольку обросло это убийство ещё двумя злодействами, совершенными в разных точках. Некоторые фрагменты  расследовались в рамках уголовного дела по ГКЧП.
Гладышеву удалось пробить решение и объединить все эпизоды в одно дело - под эгидой Генпрокуратуры.
- Да, душегуб установлен, но для суда , для должного приговора доказательная база весьма рыхловата, - Дурнев был чрезвычайно рад, что дело у него забирают, при этом оставляя ему возможность побрюзжать. – Мы всё раскрыли, а им наверху лавры, а Липиеньш? Ты-то, полагаю, не веришь, что душегуб  лишь пугнуть Пымезова хотел и   со страха на курок нажал? Он, что  действительно думает, что мы  поверим в эту ахинею?
 А вы, что помалкиваете, Александр Иванович?
 Осташев и Гладышев действительно помалкивали.
Свое дело Осташев сделал. Слово сдержал – убийца Кузнецова в тюрьме. Тело художника – в морге, установлено. Что еще он мог сделать? Пора возвращаться к своим делам.
Другой вопрос, что  впервые так жестко  столкнулся он с очевидным  и сознательным убийством, мотивы которого не были ему ясны.
   - Сознательным? Саша, ты не первый год в сыске. Для суда твои оценки – всего лишь эмоции. Он относительно легко может принять версию убийцы. Она логична, даже сантехника Рындина ещё утянут за решетку, чтобы заряженные ружья на стенку не вешал…
 Шанс выжить у убийцы есть, это точно.

- Откуда Купол  знал, что ружье заряжено? Он же был в этом доме впервые. Не верю в такое стечение обстоятельств! – Дурнев всё еще не мог остыть от только что проведенного допроса.
Осташев еще раз прочитал показания сантехника.
- Вот, слушай: "Жакан в стволе остался с прошлой весны. Никому о нем я не говорил". Ему нет нужды врать. Он и так запуган до полусмерти, поскольку  кто-то в прокуратуре нашей сказал ему, что он -  соучастник убийства и пройдет не как свидетель, а как обвиняемый.
- А ты этому "комментатору" надери уши.
Они отлично понимали: убийца знал убитого раньше. Был готов к встрече с ним и к убийству в любое время дня и ночи.
Пообщавшись с Куполом, прочитав в архиве  его тюремное дело, Гладышев понимал, что перед  ними человек неординарный, с остро  развитым чутьем и воображением.
И есть за ним кто-то, на чью помощь он рассчитывает.
Убийца по кличке Купол не знал, что Гладышев и Осташев использовали гигантский механизм МВД, КГБ и Прокуратуры на полную мощность.
Он бы очень удивился, если бы  узнал, что его имя уже  легло на одну из страничек гэкачепистского дела.
И, хоть он не имел к ГКЧП никакого отношения, "копали" его с необычайной основательностью. И - стремительно. В несколько сотен рай - и горотделов милиции, во все республиканские структуры сыска, в территориальные органы КГБ и даже военную контрразведку ушли его фото и ориентировки. Затраты были огромны. Но не скупились, ибо освящен был поиск страшным магическим символом - "проходит по делу ГКЧП".
Накрученный язвительным Осташевым,  уже под утро 13 сентября майор Андрис Липиеньш, все же разыскал в Кратово киноактера Лыкина-Монетчикова.
Актер  привычно царствовал на своей даче  в крепко загулявшей, развеселой компании.  Собрались по случаю сдачи фильма, в котором он играл крохотную, но обаятельную роль.
У весёлого лицедея уже наступало мрачное похмелье. Но он довольно трезво сориентировался в обстановке и  пригрозил:
- Превышаете полномочия. Нет  и пяти утра. Я же не преступник, а свидетель. Меня знают, ребятки... Что это такое, отдыхать не дают! Тридцать седьмой год, понимаете, устраивают.
Липиеньш, выслушав все это с вымученной улыбкой, начал задавать  вопросы:
- Вы сидели у стены. Ружье висело за вашей спиной. Чтобы взять его, убийце надо было попросить вас встать или хотя бы отодвинуться. Кто же все-таки его снял со стены?
- Как кто? Он, тот, что стрелял. Он вообще мне надоел: как сели, так  сразу попросил - встань, я хочу ружье посмотреть. Переломил его и говорит - заряжено. Потом, когда тот, убитый, заглянул в первый раз...
- Что значит - в "первый раз"? Он несколько раз, что ли, приходил?
- Да нет, он заглянул и спросил: "Воду дадут сегодня?" Воду в тот вечер отключили. Хозяин ему говорит: "Дадут. А пока выпей с нами. Возьми табуретку на кухне...  Тот через минуту вновь заглядывает: какую взять? Вот тогда этот киллер говорит мне: "Отодвинься или встань, а то опять уйдет".
Я сперва не понял, а он хвать ружье и - на кухню. Грохот, крик, и нет его.
- Так он его не из комнаты, а из кухни застрелил?
- Из коридорчика.
- То есть, это не случайный выстрел.
- Какой там случайный? Он знал, что патрон в стволе. Снял ружьё, вышел из комнаты, прошёл в коридор и только там стрельнул.
- Что ж ты раньше, дорогой товарищ, молчал?
- А меня никто и не спрашивал.
- Верно, - ругнулся Андрис, -  Никто тебя не спрашивал. А мы - профаны.
Актер протрезвел уже окончательно, и майор понял, что его показаниям можно верить: если после такой ночи он помнит крошечные детали, то уж тогда-то был самым ценным свидетелем, а его вяло пощупали и отпустили.
- Можно рассчитывать на официальные показания?
- Несомненно. Только по судам ходить тошно. Да Вы, товарищ майор, Лопухина спросите, вон на веранде дрыхнет. Это он ведь киллера  к Рындину притащил.

ГЛАВА 10.
13 сентября 1991 года. Гладышева бросают на новое дело. Эксперт Рубина – еще не вечер.

- Картина вырисовывается, Альберт Игоревич такая. Работал себе Кузнецов в келье.  Кто-то позвонил в секретариат резиденции владыки. Художника подозвали к телефону. Пригласил его неизвестный на встречу в кооперативное кафе «Очаг».  Там Васильева  угостили, потом -  пьяненького! – прикончили, забрали его блокнот, а труп в болото спрятали.
Не знали, что через болота ветка газопровода ляжет. Геодезисты на труп и наткнулись… 
Потом труп и мы  и разыскали.
И это бандиту Куполу – смертный приговор.

Важняк слушал Гладышева и Осташева с явным вниманием, но подвел черту под их рассказом совершенно неожиданно:
- Все, товарищ Гладышев. Убийца в тюрьме. Художник Кузнецов, жаль, что убиенный, найден. Я чем мог – помог. Осталось лишь закрепление доказательной базы. С этим мои девицы разберутся – прикомандировали из Орловской прокуратуры. Толковые.
Теперь  и Вы мне, Гладышев, помогите.
Мне мужики нужны. Дел по горло. Людей мало. Вам, Гладышев надо выехать в Европу.
- Куда-куда? – Осташев присвистнул и посмотрел на друга.
- В Австрию для начала. Старшим группы. У наших начальников новая фишка, - он взглянул на Осташева, -  только между нами. Создана бригада по поиску золота партии.
Бредятина вообще-то. Этим КРУ Минфина должно заниматься, спецов из бывшего ЦК привлечь, а мы – лишь на подхвате. Так нет –  изобретают велосипед, то есть мы, юристы, идём впереди финансистов и несём полную ответственность. 
- Но, как же так? Мы же почти у финиша, - Осташев оглянулся на Гладышева, ожидая, что и он скажет свое слово.
Однако Гладышев молчал.
- Повторюсь, - важнняк тяжело посмотрел на Осташева. -  Пусть нам не ясны мотивы, но два убийства раскручены, убийства очевидные и убийца Купол в камере. Пусть теперь суд копается.
- А Кузнецов? Он же убил и Кузнецова!
- Доказательства?  Пойми, подполковник, этот парень не признается, ни за что. У него воля и логика  железная - все стечение обстоятельств. Два непреднамеренные убийства. Непреднамеренных! Вышак, по совокупности, может дать только самый отмороженный судья. Но - помилуют обязательно.
А вот художника убил - это верные девять граммов. 
Он  его сначала заманил, потом башку проломил, потом вывез, потом спрятал. Последовательность преступных действий налицо. Ты же сам рассказывал, так? Тут мажь лоб зелёнкой. Так что стоять на своём он будет, как скала.
Пока важняк говорил, Осташев отрешенно рассматривал алые бархатные извивы за его спиной - переходящее Красное Знамя Генпрокуратуры.
-  Вот что, ребята. Большая Политика мне по барабану, - зло сказал Осташев. - Мне важно другое: человека загнали в угол, всю жизнь в этот угол загоняли за его талант, а потом обокрали и убили. И я хочу знать, кто обокрал и где его, Кузнецова, картины... 
Да и доказательства у меня, кажется, будут. Еще не вечер. Убийца не знает, что мы нашли труп Кузнецова и – не только труп…
- Все, что я могу для тебя, подполковник, сделать, – перебил его важняк, - это задержать в своей бригаде  еще на недельку чекиста, который арестовал и доставил в Москву убийцу – в помощь тебе. Ройте.
- А, Рыбина... -  Осташев впервые за весь этот вечер улыбнулся. – Кстати, Альберт Игоревич, к вам  эксперт Рубина должна подойти,  закажите пропуск, пожалуйста. И Рыбину, у него кэгэбэшняя ксива – у вас тут теперь не котируется.

         Отказавшись от чая, Юлия открыла баул и вытащила кубическую коробочку; щелкнула замочком. В коробочке лежали два конверта.
Из первого Рубина достала сплющенную пулю и осторожно положила ее на стеклянную пластинку.
         Тем же пинцетом, но уже из другого конверта, извлекла еще более сплющенную пулю и гильзу с косо меченным капсюлем.
         Если первая пуля отливала тяжелым зеленоватым оттенком, коим обладает пленка окисла, то вторая, почти лепешечка, имела вполне естественный цвет.
Важняк, Осташев и Гладышев молча наблюдали за экспертом.
Юлия Рубинова понимала, ЧТО от неё сейчас зависит. Впрочем, почему – сейчас.  Цену своей работе  она знала лучше других. Ее преданность делу граничила с редкостным фанатизмом, чаще встречаемым почему-то у профессионалов-женщин.
        - Первая пуля была извлечена  из пролома в черепе неизвестного, найденного в болоте  геодезистами СМУ11 «Союзгазспецстроя»  Адашкиным В.П. и Крюковым Б.Ю. в шести километрах к югу от автотрассы Москва-Симферополь. Труп идентифицирован, Кузнецов Константин Константинович, 1945 года рождения. Группа крови – вторая, резус отрицательный.
         - И в сарае, где предположительно был убит художник, тоже вторая группа и резус отрицательный, - уточнил Осташев, адресуя эту информацию Смысловскому.
  - Вторую, вместе с гильзой, привез с собой из Хабаровска "классный опер" Вадим Рыбин, - продолжала Рубина.
  - Вывод – очевиден. Тот, кто убил старика  у нас,на Дальнем востоке, и убийца художника –  одно лицо, подытожил классный опер Вадим Рыбин.
  - Эх, недооцениваете вы, чекисты, судейских и адвокатов. Пока можно вести речь, Вадим, лишь о том, что они убиты из одного оружия. Это пока только  мы знаем, что Купол убил художника, –  последнее слово, как всегда,  осталось за умудрённым  важняком.

ГЛАВА 11.
13 сентября 1991 года.  И снова дача Лыкина-Монетчикова.  «Дайте опохмелиться, черти»!

Липиеньш довольно бецеремонно тряхнул спящего.
Бывший секретарь райкома глянул на майора и снова захрапел.
Андрис, не обращая внимания на актёра и его компанию, прошёл в ванную, проверил  кран  с холодной водой. Затем  вернулся в комнату, взял в охапку спящего Лопухина и отнёс в ванную. Запер за собой дверь.
…Через пятнадцать минут они сидели за столом и с интересом смотрели друг на друга.
- Крут, ты парень…   Как по батюшке?
- Андрис Оттович.  Дайте ему  накинуть что-нибудь, хозяева, а то простынет.
- Не простыну. Дайте лучше опохмелиться, черти окаянные! Я слушаю тебя Андрис Оттович. – Бывший секретарь райкома, неожиданно для майора, оказался вовсе не  придавленным обстоятельствами, жалким  прогоревшим функционером, а добродушным и весёлым мужиком.
- А может завязать Вам…  Положение всё-таки было. Ещё многое может измениться у Вас, только вот не надо пить, - вполне искренне посочувствовал Андрис.
- Не дай Бог, майор. Вылетишь на обочину, тфу-тьфу-тьфу,  поймёшь, что такое свобода! Ладно, спрашивай, только – налей сперва.
- Нет уж, сначала ответьте на мой вопрос, секундочку, так, - майор нажал кнопку магнитофона «Репортер», - где и как Вы познакомились вот с эти человеком, - Липиеньш протянул фотокарточку и фоторобот.
 - А… Псих загадочный… У магазина «Рыба», он там мойву для собаки покупал.
- Как это произошло?
- А минут за пятнадцать до этого я из метро вышел и столкнулся с Генкой  Пымезовым.
- Так Вы знали убитого?
- Конечно знал. Вместе в Академии Общественных Наук при ЦК КПС учились. На Миусской площади. Я его и раньше тут встречал. Судя по всему,  он к какой-то женщине сюда ездил в семнадцатый дом.
- Почему к женщине?
- Один раз был с букетом цветов…
- И о чём был разговор?
- Да ни о чём. Привет-привет. Он пошёл дальше, а тут этот, из магазина.
- Вы его тоже знали?
- В первый раз видел. Он мне и говорит, мол, мужчина, с которым я здоровался, у него женщину отбил и он с ним потолковать хочет. Спросил, где живёт. Ну, я и ответил, что живёт он в центре, а сюда к какой-то зазнобе ходит. В семнадцатый, вроде бы, дом. Да ты, говорю, у сантехника Рындина можешь узнать. Я сейчас к нему иду, пригласил на рюмку чая. Если есть бутылка, пошли вместе. Он говорит, я мигом. Взял бутылку, ну и пошли. Познакомились. Он поставил мойву свою в холодильник, чтоб не оттаяла. Дальше ничего не помню, майор.
- И это всё вы у метро с ним оговорили?
- Да нет же, мы сначала в кафе, в пивнушку нашу – «Ветерок» зашли, посидели с часок…
- А…
Тогда понятно. Спасибо. Вы мне помогли.

К обеду майор добрался до Москвы. Составил рапорт. Позвонил Осташеву.
- Спасибо Андрис. И, давай, приезжай ко мне домой, сам всё  расскажешь и с хорошим человеком познакомишься.




 Осташев, Липиеньш и Рыбин весело уплетали яичницу с любительской колбасой, наскоро поджаренную дочерью Осташева. Запивали ледяным квасом.
 Они сошлись, что называется, с ходу. Были неуловимо схожи в движениях, фразах, привычках и  –  особым темпераментом розыскника.
Их жаргон, с которым безуспешно боролись целые  поколения молниеносно забытых сегодня политуправленцев, был мало понятен постороннему. Их внешняя грубоватость могла покоробить человека щепетильного. Их уверенность в себе - разозлить, а кое-кого насторожить.
Но почему-то рядом с ними - когда они были вместе, а не порознь, - возникало ощущение некоей тверди и  покоя... И сегодня это  остро ощутила дочь Осташева, Ирина - ласковый подросток, выделявшийся из толпы сверстников ясным взором и молчаливостью.
- Ты поверь мне, Иваныч, поверь. Москва – городок рыхлый, прозрачный. Я тут лямку и в ментах, и в гэбэ тянул, знаю, что говорю.  Агентуре тут – раздолье. Блатной и приблатненный люд - на виду.
А у нас на Дальнем востоке - проходной двор. Тут тебе и Сахалин справа, и Магадан слева, и Владивосток со спины, и Забайкалье с Приамурьем по курсу. И, заметь, все - лагеря, лагеря, лагеря. Так вот, поверь, Иваныч , нутром чую, что убил Купол цекиста  Пымезова  по заказу или по расчёту. И искал, как охотник - зверя. Унюхал, выследил и убил.
Судя по рассказу Андриса, если бывший секретарь райкома не лукавит, то Пымезов в этот день  нарвался, случайно. А он его на глазах свидетелей убил, потому что время истекало - либо на него давил заказчик, либо концы какие-то свои рвал.
- Допустим.
-  И красивенько, - добавил Липиеньш.
- А потому что верненько, ребята. И художника, видимо, он же ухлопал. Он наемный убийца. По этой причине он и баб, как перчатки менял.  Душегубы-профи  осторожны, как лисы. Готовят себя к этой профессии...

У Рубиновой болел сын, и потому она решила отправить Осташеву официальное заключение экспертизы на следующий день.
А сейчас лишь набрала номер и после его пафосного "Ты Юля – великий человек"! - коротко сказала: "Ствол проходит ещё по трём делам".
- Спасибо.
- Не за что... Если я еще разбираюсь в юридических закавыках, вам надо будет доказывать, что пистолет...
- ...наган, Юлечка, - поправил Осташев.
- Извини, конечно же, наган. Так вам еще доказать надо, что наган все это время  был у вашего крестничка. Пока.

       ГЛАВА 11.
       15 сентября 1991 года. Бывшевик. «Каждый собирает свой  урожай». Друзья прощаются навек.



Гороскоп как-то примирил Пал Палыча Рудаковского с холодным дождичком за окном, покалыванием в сердце и ощущением вязкой  растерянности: "На будущей неделе вас ожидает много работы, которая увенчается хорошими результатами. Возможно, вы примете участие в сборе урожая...»

Именно в тот момент, когда он отложил газетку, регулярно печатавшую астрологическую заумь, раздался звонок - тот самый.
Он ждал его ежесекундно.
Ожидание это началось сразу же после того, как серебряным крестиком повис над Шереметьевым-2 самолет, уносивший Жанну в Брюссель.
Рудаковский хорошо представлял себе весь ее небесный и земной путь. Он с тоской вспомнил аэропорт Орли – ах, этот воздух, вечно пахнущий смесью только что прошедшей грозы и сожженного над ним топлива, эта перевернутая  чаша аэровокзала, к которой, как изжаждавшиеся путники,  приникли десятки автобусов-экспрессов.
«Не лопни мы от обжираловки своей, не одрябни мускулами "Старая площадь", то могли бы сдуру, "защищая интересы мирового пролетариата", проглотить и  эту европейскую жвачку, загадить и всю Европу, как свои города.»
Звонок.
Пауза.
Два звонка.
Пауза. Два звонка. Только после всей этой серии он снял трубку и произнес лишь одно слово:
- Спасибо.
"Итак, девочка уже там, а покупатель через три дня будет тут. Пора собирать урожай. Пора и мне адрес менять.  Один поеду."
Ему вдруг представилось: жена входит в квартиру, успевшую покрыться тонким слоем пыли. Как она боролась с ней! Но центр есть центр и пыль все же просачивалась через жабры двух кондиционеров, оседала на мебели и картинах...
Рудаковский  твердо решил уехать один. Не объясняясь, - он все для жены сделал.
Квартира выкуплена.
На ее имя...
И вообще: состоятельная, крепенькая ещё дама. Детей и внуков  нет. Обременена лишь тещей.  Востребуется кем-нибудь.
Странно, что Пал Палыч прожил с женой тридцать с лишним лет, но так и не ощутил в ней тревогу за него. Этим она и убила его тяжелую страсть к ней.
 "Дружок мой, спасибо, - подумал он о Жанне. - Надеюсь, что ты еще с годик-другой не забудешь обо мне в сияющих пустотах своего спортивного космоса".
Он был готов к встрече с покупателем уже давно. И "сбор урожая" занял у него всего трое суток. Урожай этот  перекочевал к Ванечке-бриллианту за кейс зелененьких банкнот, и «сборщик урожая» ощущал удивительную особожденность от всего того, что было связано с художником Кузнецовым. Теперь пусть у Вани-бриллианта голова об этом болит.
... Сорок лет назад Рудаковский вытащил  его из КПЗ, где тот сидел, задержанный по обвинению в убийстве.
«Из-за чего Ваня убил тех стареньких (почти как теща и жена, мелькнуло тревожное сравнение), мать и дочь? Ах да, из-за латунного подсвечника, который он принял за золотой.
И вытащил я Ваню из петли совсем голенького, а поди ж ты, в какого дракона вымахал. И правильно, что я его, а не подельника, которого к стенке поставили, вытащил с того света. И тон я с ним верный выбрал: за все платил. Никаких просьб - только работа. Я не убил в нем человеческое достоинство. Потому и остался он единственным, с кем я дошел до этого рубежа. А его настоящую фамилию я забыл. Надо же?..
Осталось три дня.
И - прощай, Россия-матушка.
Жаль, конечно, что с губернией не сложилось.
Но не сегодня-завтра пророют ход к той папочке, что лежит где-то в архивах финансового отдела ЦК под монбланами других папочек.
"Идиоты. Они сами под собой рубят сук, рухнет же держава", - беспомощно и зло подумал он и тут же прогнал мысль, ибо дал себе зарок больше не думать о таких вещах, как держава, Союз, страна.
Все.
Все! Кончилось! По крайней мере, его "всё" кончилось.

Убийца, сидевший в Бутырках, не волновал "сборщика урожая" хотя бы потому, что Купол о его существовании и не подозревал.
И все же он спросил у Ванечки-бриллианта:
- Через сколько, Ваня,  паренёк запсихует без  твоих адвокатов?
- Через недельку. Не волнуйся, разберусь
 - Жаль, тетрадку не достали.
 - Жаль, что вы, Пал Палыч, на меня давили раньше времени, а я на него. Ну, проел-прокутил пару тысяч.
- Аванс,  Ванечка... А дело стояло.
- Ну и что? Напустил я, по вашему наущению,  на него Вахидку.  Щекотнул он его по заднице ножиком, вот парень и сорвался.
- Сорвался, не сорвался, а Пымезова завалил. Кузнецова завалил.
- Да объявится еще тетрадка. Погниёт в вещдоках и появится. Я постараюсь. Ценность национальная. Газетки, радио подключу через годик, и, как миленькая всплывёт наша тетрадочка кузнецовская.
- Обнимемся, а?
Бывшевика буквально потрясла мысль о том, что этот страшненький, стареющий, по-кошачьи жмурящийся человек ему дороже, чем жена, Жанночка,  страна эта несчастная,  могилы родителей и друзей.
Живое воплощение его страшного могущества, утраченного вместе с уходящей в небытие империей, - вот чем был этот человек, которого он смог когда-то легко и просто заменить в камере смертников другим.
И он, с неожиданным для себя чувством, таким, что сдавило горло, прижал его к себе.
- Навек прощаемся, Ванечка…

Рудаковский не уловил напряженности кошачьего взгляда, не угадал, как бывало раньше, в этих почти остановившихся зрачках четко продуманного решения.
И... боли он не ощутил. Сразу - тьма.
А Вахидов-старший, мягко опустив большое тело "собирателя урожая" на ковер, быстро натянул мертвому на голову целлофановый мешок, чтобы кровь, начавшая сочиться сквозь пролом в затылке, не оставила следов.
Деловито завязал мешок под горлом. 
Пододвинул хозяину кейс с долларами.
К ночи в квартиру позвонил Вахидов-младший. Вместе с отцом они вынесли на лестничную клетку весьма компактный ящик из-под телевизора "Рубин" и, погрузив его внизу в "Волгу»-фургон, медленно отъехали от дома.
Дом снова погрузился в темноту и  тишину –   в забытость спящего города.
За плотно зашторенными окнами человек с кошачьей улыбкой развернул на полу гостиной, спальни  и столовой  два десятка полотен, покоробившихся от долгого хранения в рулонах.
- Как приедет покупатель, так и уедет. Сами  с усами. Пусть полежат ещё лет двадцать. Если Кузнецов сегодня им задницы занозит, то уже через двадцать лет... Пусть полежат. А тетрадочку отыщем.

   Осташев и Гладышев в этот поздний час дописывали - каждый свою - кипу бумаг, связанных с делом.
   Душегуб  Купол крепко спал, пугая сокамерника-агента своей несокрушимой волей.
 А вот  Жанночка бодрствовала - в этот самый миг она ставила свою подпись под контрактом, составленным доброжелательным полноватым брюнетом по имени Анри. По контракту ее выступления будут оцениваться в 100 000 западногерманских марок в год.


Над Москвой тлел желтоватый рассвет,  просвечивая сиреневые перистые облака.
Облака напоминали рвущуюся ткань с картины  №11 - «Пропасть. 1991».
… И эту пропасть предугадал спившийся гений Кузнецов, чьи останки были  в конце лета разворочены грейдером в безымянном подмосковном болоте.

        ГЛАВА 12.
       Май 2011 года. Почему же они его всё таки убили?
 
 - Фантастическая история. И – какая, в сущности, трагедия. - Отец Георгий печально вздохнул. – Но Вы и Ваши товарищи сделали всё, что смогли.
 Главное, Вы доказали, что Константин Кузнецов – не убийца.
Вы вернули стране его работы.   
Покарали действительно страшного душегуба.
Есть еще и крайне важные нравственные результаты.
- Какие, отец Георгий?
- Вы выполнили последний приказ своего командира, я имею в виду Бориса Карловича Пуго.  И, таким вот образом, он и Вы исполнили просьбу владыки Питирима.
- Эк, какой высокий штиль, отец Георгий.
- Но это – правда. Правда,  -  в том, что Вы и Ваши товарищи не могли не выполнить просьбу столь достойных людей.
       Священник вытянул ладонь и посмотрел на облака, плывущие над Чистыми прудами.
        - Вот и закапало. Какой дождливый май… 

        Я не хотел огорчать отца Георгия другой правдой. Той, что убийца Кузнецова уже давно на свободе.  Под мораторий на смертную казнь в   аккурат попал.
И в том правда, что мы отыскали всего  семь работ Кузнецова, а его основное наследие –  в тайных хранилищах своего часа ждёт.
И тетрадку Кузнецова у нас изъяли –  в каком она в сейфе сейчас, неведомо. Хорошо, если в России.  А если за бугром?
Я остался атеистом и, тем более, не верю ни ясновидцам, ни астрологам, ни  мистикам… 
Но! 
Дар у Кузнецова него был.
Сбылось!
И Афган.
И похороны Брежнева.
И Горбачев.
И Советский Союз – в тартарары!
И Чечня…
       Кто же сегодня по его тетрадке  политику планирует?

Мы  прошли по Бульварному кольцу до Петровки, поднялись к  Сретенке; недалеко от церкви стали прощаться.
Я смотрел на постаревшего священника и  с острой печалью вспоминал тот тяжкий день 21 августа 1991 года и месяц, последовавших за ним поисков несчастного Кузнецова.
 -  Слышали, видимо, в июне открывается очередная его выставка.  Из частных коллекций.
- Всё те же семь работ, отец Георгий,  и три рисунка, что и пятью годами раньше.
Опять статьи, рецензии. 
Кто-то, отец Георгий,  не даёт угаснуть моде на Кузнецова.
И цены растут.

       - Одно я  никак не могу понять, - священник раскрыл зонт и крупные капли дождя весело забарабанили по нему. -  Для чего, всё-таки, они убили Кузнецова?
- Всё очень просто, отец Георгий.
Сколько стоила работа живого Кузнецова – бутылка водки.
Затем, – всё скопом, за пятьсот долларов.
Потом, лишь один холстик в Сан-Пауло, – сто семьдесят тысяч зеленых.
А в 2003 году кузнецовская «Свеча»,  на 190 000 евро потянула!
Мы еще талоны на спиртное и курево получали, а эти ребята уже в рынок, в большую игру вошли.

       Кузнецова, они убили для того, чтобы повысить ставки.
Только и всего…

                1991-2011 г.г.
                КОНЕЦ
                Григорий Булыкин

ЕГО УБИЛИ, ЧТОБЫ ПОВЫСИТЬ       
                СТАВКИ
               
               Криминальный роман


Он знал такое,
Что мороз по коже;
Так для чего тогда
Всё это, Боже?
И венами вихляющими – страх,
И веки, прикрывающие скуку,
И поцелуй в резиновых губах,
И  мзда - змеёй в потеющую руку.
               
                (Урман фон Велембусси)
               
   
               
               
              В мае 2011 года в одном из некогда уютных переулков, ветвящихся между Большой Никитской и Тверской, меня окликнул человек, которого я видел последний раз двадцать лет назад. 
             Хотя был он,  как  некогда  писали, в «партикулярном платье»,   стать,  походка, аккуратная  седовласость  старика,  волей не волей,  заставляли гадать -  бывший военный?  актёр?  дипломат?
            
             Он протянул мне руку:
              - Неужели это Вы, господин сыщик? 
              - Видимо, я, отец Георгий…
              - Боже мой, сколько лет! Сколько событий…Вы спешите?
              Я уже давно и никуда не спешил,   как, судя по всему, и сам старик.
              В невероятно нервной, спрессованной, тугой атмосфере полуденной Москвы от него веяло летней вечерней прохладой и покоем провинциального советского  городка, – этак,  конца шестидесятых.
             Через пару минут мы присели за столик в кафе у консерватории.
             - Бога ради, простите, но я сразу с вопросами.     Уже нет ни нашего владыки Питирима, ни вашего министра Пуго. Мы можем быть откровенны. Все эти годы меня волнует этот вопрос: ну зачем  Пуго, - человек,  безусловно атеистически мысливший, - искал в тот тяжкий день 21 августа 1991 года встречу с иерархом церкви?
           Как сложилась Ваша судьба? Знаю, вы многое претерпели.

            …Господи, двадцать лет канули в невозвратное, в бездну, а свинцовая тяжесть  тех дней  так и лежит на душе.
            
                ЧАСТЬ 1
               
                ГЛАВА 1.

                21 августа 1991 года, Москва, Житная, 16,   четвертый этаж, приёмная Бориса Карловича Пуго, Министра внутренних дел СССР.
 
              Подполковник Александр Иванович Осташев впервые находился в приёмной министра  один,  – если не считать, конечно, молчаливых, необычайно исполнительных референтов – майора внутренней службы Зубова и майора милиции Иванова, «разводивших» звонки и принимавших оперативные донесения.      
              Обычно тут толпилась уйма генералов, начальников главков, сановных посетителей. А сейчас – никого.
              Оно и понятно - только что из Белого Дома сообщили об аресте Председателя КГБ СССР Крючкова , Министра обороны маршала Язова, вице-президента СССР Янаева и прочих «участников путча». Кому же хочется крутиться рядом с шефом МВД,  который, как и иные члены ГКЧП, безусловно  вот-вот будет арестован.
              - Привет, Александр Иванович, - в приёмную  быстро вошёл   начальник Центра общественных связей МВД  Андрей Верненко, -  у нас есть минут пять; я хочу ввести Вас в курс дела,  -  он жестом пригласил Осташева в боковую комнатку.
              - Будешь чай? Индийский…Ты видишь, Саша, какая  тишина на этаже?  Многие сбежали – «по делам», как крысы. Правда, кое-кто на местах – Шилов, Трушин.  Есть понятие о генеральской чести всё-таки…   Впрочем, та скорость, с которой перебегают на сторону «победившей демократии»  остальные, говорит мне о скорости и, увы, неизбежности общего распада системы. Начнутся разборки и всеобщая сдача всех – всем…      
              Ладно, сам видишь, к чему идёт. Где я завтра буду, - неизвестно.  Но ты мой принцип знаешь, самое главное в жизни – не моросить.
             Так вот, тут странная фишка у шефа. Просит он, Саша, пригласить к нему, - стой и не падай, - иерарха церкви.
              - Кого?
              - Иерарха  - нашей, Саша, православной церкви.            
              - Ты телевизор смотришь? Люди  твои из Верховного Совета,  что, не сообщили об арестах? Кто поедет?  Повод?  Священники едут в МВД… Им же ввек не отмыться после такой встречи.
              - Э, Саша! Куда тебя понесло, «ввек не отмыться»… От чего? От встречи с мужиком, который государство пытался спасти – как умел?
             Он что садист, взяточник, гнида какая?  Эти всё заседали, а он единственный, кто  был делом занят. Тут и Карабах, и бандиты на Северном Кавказе, и Прибалтика, и Молдавия дымит. Что, ГКЧП их отменил? Или Ельцин  урезонил?
             …Короче, насколько я знаю, тебе звонили на неделе от  Патриарха, с благодарностью?
              - Звонили.
              – Какие-то ты там иконы разыскал,  и с боем, за час до отправки за бугор, вернул их. Двух ребят ранило  в огневом контакте, так?
             - Так.
             - Вот тебе и повод – приезжает иерарх церкви поблагодарить личный состав шестого управления и твоего отдела в частности. Да  и на иконы взглянуть. Ну, а там минут на пять шеф зайдёт. С кем ты  контачил?
             - Владыка Питирим…
             -  Звони, Саша. А лучше – смотайся к нему. Телефон вещь ненадежная. Бери сопровождение  – время не терпит. Боюсь,   за шефом, вот-вот, притопают.  Это медицинский факт.
            - И за тобой?
            - А куда деться. Я присягу принимал в 1970 году – защищать свое социалистическое отечество до последней капли крови.

            
             ГЛАВА 2.

             21 августа 1991 года. Москва.  Житная, 16. Кабинет сотрудника  6 Главного управления (по борьбе с организованной преступностью) МВД СССР.

            Владыка Питирим – сухощавый, с аскетически впавшими щеками,  вполне еще  подвижный старик, - довольно бегло  осмотрел выставленные  в кабинете иконы.
            Они странно смотрелись  – на стульях и подоконниках. Ни к месту здесь. Не вовремя.
            Но как  светились божественные лики; с какой пронзительной печалью смотрела на горстку  оперов шестого главка  Богородица…
            - Благое дело совершили. Спасибо.
           Владыка перекрестил ребят  и вопросительно взглянул на своих спутников. Один из  них что-то шепнул владыке. Тот согласно кивнул и они вышли из кабинета.
            - К Пуго пошёл Питирим. 
            - Надо же, не вильнул,  - с некоторым удивлением обронил один из замов начальника шестёрки генерала Гурова.
            - Ну, а мы этого не видели и  не слышали,  – закрыл тему сам Александр Гуров, - ясно, мужики?

                ххх

              Несомненно,  -  незаурядным мужеством обладал владыка Питирим, не убоявшийся возможной хулы и клеветы в свой адрес,  хора завистников  и шептунов. Весь ГКЧП, в полном составе, от «и.о. Президента СССР Янаева»  до премьера Павлова, уже сидел на нарах, ожидая своей участи.
              По странному стечению обстоятельств,  на свободе находился только шеф МВД СССР. Впрочем, и в его кабинете счёт шёл на минуты. Все прекрасно понимали это.
             И,  тем не менее, владыка вошёл в этот кабинет. 
             Поступок. 
             На последнем вздохе  империи встретились министр   всевластного ведомства Советского Союза,  - и не в зените его могущества, а всего лишь  за мгновение до краха, до необратимой личной катастрофы,  -   и священнослужитель еще недавно гнобимой  церкви.
              Воистину библейский сюжет.

                ххх   
               
            Осташев порывался уйти, - он сделал своё дело;
владыку привёз.  Сейчас бы в Серебряный Бор! Окунуться, побродить под августовским дождичком, попить пивка у конечной станции троллейбуса.  А тут жди, неведомо чего, каждым нервом ощущая, как из кабинетов вельможного четвертого этажа министерства  сочится страх, заражая, откровенно говоря,  и его,  в общем-то,  далекого от политики опера.      
           МВД СССР напряженно ждало  развязки.

           Однако, Андрей Верненко – начальник, пусть и непрофильного, чужого, но всё же, главка  – не отпускал подполковника.
           - Ждём, Саша.
          Они сидели в небольшой буфетной, рядом с  притихшими официантками, обслуживавшими  первую приёмную. 
          Глаза у женщин были на мокром месте; много повидавшие, работавшие еще при державном Щелокове и угрюмом Федорчуке,  предупредительном Власове и вздорном  Бакатине, они относились с симпатией и остро жалели Пуго.
           Верненко только раз вышел  к шефу, попросив у женщин бутылку конька и бутерброды,  что крайне удивило Осташева.
           Во-первых, он знал, что министр не пьёт.
           А, во-вторых, момент как-то выпивке не соответствовал.

           Через какое-то время их вызвал Пуго. 
           Владыки в кабинете не было. Он либо уже ушёл, либо встреча проходила в другом помещении.
            - У владыки Питирима есть один вопрос, - щеки Пуго от коньяка чуть порозовели, но голос был ровным и спокойным. -  Товарищ Осташев, Вас через пару дней введут в курс дела сотрудники владыки. Постарайтесь помочь. Отнеситесь к моей просьбе с максимальным вниманием. Приказывать  Вам я уже, видимо,  не в праве. Удачи. –  И уже для Верненко. - Проследите, чтобы вызов ко мне подполковника Осташева и приезд в министерство владыки Питирима нигде не фиксировался.
            И – всё. Видел Осташев своего министра – вот так, с глазу на глаз,  -  первый и последний раз в жизни.

            Чуть позже он оценил эту педантичную предусмотрительность Пуго.
            На допросы в прокуратуру и в странную депутатскую комиссию Верховного Совета таскали сотни человек.  Особенно «кололи» тех, с кем Пуго общался с 19 по 21 августа. 
            Но Осташева не вызвали ни разу.
            А факт  прямой встречи Пуго и Питирима так и остался ничем и никем  не подтвержденным мифом.

            …Спустя, четыре года, весной 1995, во время командировки в Чечню, судьба   вновь свела Осташева с генералом   Верненко. Тот поселил его рядом с собой на аэродроме «Северный».  Как-то перед сном генерал сказал Осташеву:
            - Знаешь,  зачем Пуго пригласил тогда владыку?  Я долго думал над этим… Мы последние  с первым замом министра генералом Алексеем Трушиным провожали  шефа - до самой машины… Тяжелый вечер. Обнялись мы... Представляешь, чтобы Пуго обнимался!?
            Ну, я и спросил об этом..
            А он, будто бы не услышал вопрос, мне  в ответ:    
            - Передайте, чтобы  сняли сопровождение и габаритные огни не включать.  И…  Пусть в приёмной ребята меня простят. Я   всех прикрою.  Сделаю всё, что могу.
           Это последние его слова нам с Трушиным.
           Хотя нет, погоди…   Последние были такие:   
          « Дёрнул же меня чёрт – связаться с комсомольцами…»
            И уехал.   
            Стреляться.
            Вместе с женой.… 
 
           «Прикрыл ребят?».
           А чего там было прикрывать? 
           Те, кто не заморосил, шёл с ним все  эти дурацкие три дня, просто делали свое дело.
           Новый шеф МВД СССР,  Виктор Баранников, это хорошо понимал – сам из рядовых ментов. Поэтому первый приказ составил короткий и ясный, помнишь? В  должность вступил, разборки запрещаю, менты – вне политики.
           Вот он всех точно прикрыл.
          А Пуго…
          Тут иной отсчет, иная материя, Саша.  Тут такая душевная трагедия, куда там Шекспиру.
          Думаю, Саша, Пуго перед встречей с владыкой Питиримом уже принял твердое решение уйти из жизни. Характер у него был.
          Порядочен  - до самой самости. Перенести позор, представить свою посадку на нары он не мог.
          А владыка Питирим ему  нужен был, чтобы сил набраться и кое-что понять в себе самом.
          - Что понять? О чём ты,  Андрей… – спросил Осташев.
            Но ответа не дождался. Генерал,  годами не вылезавший из горячих точек, сражённый спиртом и диким напряжением последних месяцев,  уже спал.
            Верненко уехал до рассвета.
            Они с секретарем Совбеза Лобовым улетели в Моздок, и  до конца своей службы  Осташев с ним больше не встречался.

            ГЛАВА   3

          24 августа 1991 года. Резиденция владыки Питирима. Первые сведения о художнике Кузнецове.
         
          Отец Георгий вкратце обрисовал подполковнику Осташеву и его коллегам суть просьбы владыки Кирилла.
          «Полгода назад владыку познакомили с выдающегося  таланта  художником и философом  - Кузнецовым, человеком странным, сильно исстрадавшимся, потерпевшим от националистов в одной из республик, но полным мощной творческой силы и потребностью творить.
          Помощи «просто так» он от церкви не принял. Но согласился, за разумное вознаграждение,  написать несколько  портретов почитаемых деятелей церкви; начал со старца Ионы.
          Понятно, что, хоть таким образом, владыка организовал ему сносный быт и материальную поддержку.
           Портрет, вот он.  Хорошо, да? - Отец Георгий указал на холст. -  Почти завершен. Но вдруг Кузнецов исчез. С месяц уже как.
         Нас это   волнует,  у него  недруги есть,   а  его  работами кое-кто за рубежом интересуется.
         Рискуем утратить истинно национальное  достояние».

      В небольшой, свежевыбеленной трапезной, во время обеда,  которым  угощал отец Георгий, Осташев мысленно итожил услышанное.
      Денег остро нуждавшийся Кузнецов не успел получить, - это раз.
       Нехитрый скарб художника – подрамники, кисти, краски, растворитель, ветошь, - остались в выделенном ему помещении в творческом беспорядке. Было очевидно, что он покинул келью лишь на короткое время,  - это два.
       На подоконнике остались куртка, а в ней - полугодовой проездной билет.
       Действительно, сочетание деталей весьма и весьма подозрительное.
       Но, с другой стороны, художник, по словам отца Георгия, выпивки не чурался, что для художников не редкость.
      Многие слабостью Кузнецова пользовались; мог нарисовать чей-то портрет за стакан водки.
      И это – четвёртое  условие задачки. Сорвался, загулял где-то… 
       Прощаясь, уже на выходе из резиденции, отец Георгий печально сказал:
       - У Кузнецова на лице печать жертвенности и мученичества  была. Он читал мне кое-что из своих философских заметок и пророчеств.  Замечательно и, увы, -  безысходно.
       - Никаких заметок я в его вещах не нашел.
       - Он эту тетрадку нигде не оставлял. Носил с собой. Или прятал – такая вот странность. Полагал, что его записи и его картины представляют единую духовную сущность, а пророчества могут быть крайне опасны.
       - А сами картины где?
       - Где сейчас, не знаю. Хранились у сестры, потом у какой-то женщины… Ему ведь пару раз выставки устраивали в редакциях газет.
        Ажиотаж - всякий раз!
        Потом кто-то из национальных вождей пожаловался, -  мол, ксенофобия и махровый великорусский шовинизм,  а как же ленинская национальная политика?
        И начали гнобить. Лечить в психушках. А потом затёрли Кузнецова в щель какую-то провинциальную. Но как-то выбрался…
        В неожиданной статье о Кузнецове, в маленьком литовском журнальчике, были напечатаны репродукции его картин с выдержками из его «пророческих» размышлений.
        Совпадение, конечно, но большинство его предсказаний оказались точнее, чем у Ванги. Он, говорят, точно угадал дату смерти Брежнева.
         Прибалты сравнивали его с самим Чурлёнисом. Для литовцев это высшая похвала. Пригасили к себе. Тут и деньгой, видимо, запахло для кого-то. За работами началась охота.
         Как у нас?  Выставляться нельзя, а продавать, – задёшево, -  можно.

         …  К полудню следующего дня лейтенант Катя Хоробрых, которой Осташев  поручил отработку «скорой помощи», больниц, моргов и  сводок ГУВД , выдала  «простенькую» информацию.
         - Ваш Кузнецов, Александр Иванович, никуда не пропал.
         Но -  в розыске. Тут убийство, всё предельно простенько; застрелил какого-то  человека. Серьёзного. Из ЦК.               

          ГЛАВА  4.

          25 августа 1991 года. Москва. Городская прокуратура. Кабинет руководителя следственной группы советника юстиции 1 класса В.Н. Дурнева.

          Валерий Николаевич Дурнев, попивая остывший чай, наставительно баритонил:
          -  Убит ответработник.
          Чекисты интересуются этим делом - по причине сложившихся стереотипов.
          Ничего подковерного. Им тухлый труп тоже ни к чему. Но вот убийца, художник Кузнецов, для них чем-то интересен. Не знаю, почему, но на него, вроде бы, давно  в КГБ досье ведётся.
          Впрочем, это не наше дело.
          С учётом того, что партия нас, коммунистов,  объявлена указом Бориса Ельцина вне закона, то и функционеры данной партии выпадают из категории спецсубъектов, и совершенные в отношении них или ими самими преступления следует рассматривать, в соответствии с данным указом.
        Или я не прав? – Он искоса посмотрел на всё ещё украшавший его кабинет бюст Ленина, затем на портрет Феликса Дзержинского. – Думаю, прав.
        Но ведь и  соответствующие подзаконные акты пока никто не отменял. И новых не издали.
        Я прав? – Тут он посмотрел на присутствующих прокурорских работников и оперов из угро .
          - Правы, Валерий Николаевич, -  поддакнул начальнику, с явной иронией, следователь прокуратуры  Игорь Николаевич Гладышев, - а ты как считаешь? – переадресовал он вопрос начальника рыжеватому крепышу, майору  из районного угро Андрису Липиеньшу.
          -  Труп – он и с партбилетом труп, -  хмыкнул тот.
          – Так что вопросы от товарищей с Лубянки, если они возникнут, коллеги, - продолжал Дурнев, - нужно воспринимать правильно…  Ну, хотя бы, как помощь, а не оперативный надзор. Всё, проехали, что у нас еще по этому делу?
          -  Тут подполковник  Александр Иванович Осташев из шестого Главного управления МВД  - по  борбе с оргпреступностью  - проклюнулся. Он  Кузнецова, как пропавшее лицо,  искал, - приподнялся Гладышев.
          -  Сиди. Что, заявление об исчезновении было? От кого? От родственников?  Так сожительница  этого художника-душегуба  в курсе, - что, да как. Её  уже допрашивали.
          -  Его церковники попросили искать.  Кузнецов что-то  там рисовал и не доделал, ну, они и попросили.
          - Не люблю я неожиданностей. Что шестому управлению  центрального аппарата МВД тут делать? Только мешать будут. Всё ясно – убил Кузнецов. В монастырь не вернётся. Разве что лет через десять-пятнадцать - грехи замаливать. Так и передай.
        - Но Осташев  уже на сожительницу Кузнецова вышел. Тот жил у неё последние две-три недели. По  своим каналам нашёл…  Да и пусть, Валерий Николаевич?  У них в шестерке возможности другие. Живей отыщем.
       -  Живей-мертвей…  Ладно. Там решим. Завтра жду его. 

    
       А, между тем, подполковник Осташев и советник юстиции первого класса Дурнев хорошо знали друг друга.
       Не то, чтобы дружили, но когда-то вместе учились на юрфаке МГУ, потом в одном клубе  тренировались, выступали за подмосковное «Динамо» по вольной борьбе.
       Ездили в одно и то же время в санаторий «Дзержинец», сначала холостяками, затем с жёнами.               
      Товарищество прокурорских и милицейских в общем-то не редкость. Но начальством  не очень приветствовалось – какую прокурорскую проверку мог провести в отношении своего приятеля-милиционера прокурор    Дурнев?  Как вообще  с принципиальностью прокурорского надзора в этом случае?
       Но главное – не сошлись характерами жены.
       И - остыло…
       Однако, хорошо зная  хватку да и возможности Осташева,  Дурнев решил не отказываться от его участия в поиске Кузнецова.
       Самодеятельность   опер проявляет, но тут важен результат.
       Художника нужно найти быстро –  в пару-тройку дней.
        Партию «нас, коммунистов», конечно  сковырнули, но мстить за своих власть еще не разучилась. Пока, по крайней мере.
       А убитый  художником  К. К.  Кузнецовым партноменклатурщик еще неделю назад был, что ни на есть, спецсубъектом, пусть не первого, но и не последнего звена. Со всеми вытекающими.
 
      

         ГЛАВА 5.

        26 августа 1991 года. Москва.  Новые Черемушки. Ул. Намёткина, 301 , кв. 51. 


        Разговор у них не заладился.
          Ольга Валентиновна Кузина, сорокапятилетняя худощавая брюнетка, старший продавец универсама «Раменский»,  производила на Осташёва двойственное впечатление.
         Умна, конечно. Злобновата. Не то, чтобы красива, но с определённым шармом.  Да и  находил же что-то художник Кузнецов в этой подуставшей, зрелой женщине…
        Но – крайне скрытна. Изворотлива. Не ответила толком ни на один вопрос.
        И, что странно, в квартире не было никаких следов   присутствия мужчины.
        - Мы познакомились с Кузнецовым в конце июля, вечером в пятницу. Покупал спиртное. Очередь – мамаево побоище... Ну,  я и помогла. Стал приходить, оставаться. Но, впрочем, «всё своё носил с собой».
        - У него даже бритвенного прибора не было?
        - У него бородка.
        - А фотография Кузнецова у Вас есть.
        - Он не любит фотографироваться.
        - А его работы?
        - Он хранит их в других местах.

        Осташев про себя отметил, что Кузина говорит о художнике только в настоящем времени.
         Он уловил пристальный взгляд Ольги Валентиновны, брошенный на пухлый кожаный блокнот в его руках.
         - Да, он самый, кузнецовский, Ольга Валентиновна
         - Как он оказался у Вас?
         - Пути господни неисповедимы.
       
           Запись в блокноте разыскиваемого.
         "Сегодня Новый год. 1991-й. Что-то роковое в самом сочетании цифр. Пошлость происходящего уступает место банальности ожидаемого будущего. Голод и холод в сознании большинства видятся некоей абстракцией - сколком пожелтевших киномиров 30-х. Генетический код российской истории разрушен, пульсирует чудовищно деформированным, утративший до зеркального блеска свои извивы и выпуклости, мозг биомассы - он не способен ни осмыслить, ни даже охватить пространство происходящего..."

   Осташев заложил страничку  сигаретой и со смешанным чувством  посмотрел на женщину, сидевшую напротив.
    - Вы сами читали эту... - он не сумел вовремя подыскать точное слово. И она, опередив его, довольно вызывающе, почти со следовательской жесткостью, задала встречный вопрос:
    - Галиматью? Вы ведь так хотели сказать?
   Осташев пожал плечами, стараясь как-то сгладить возникшее у собеседницы опасение в его неискренности, и мягко, с выработанным годами профессиональным добродушием ответил:
     - Я имел в виду иное слово - исповедь.
     Однако женщина столь же агрессивно пресекла его попытку устранить возникшую напряженность в их беседе:
       - Исповеди, дневники, - это когда, устав от собственных неудач и тщеславия, предаются единственно возможному пороку. Мазохизму.
       Осташев несколько удивился – немолодая продавщица винного отдела изъяснялась языком дипломированного психолога. И вновь подполковник отметил, что женщина  так и не дала определение тому, что он держал в руках.
       Впрочем, ему было абсолютно все равно, как это назвать - дневник, рукопись, мемуары?
       Это был увесистый, нестандартного формата блокнот, исписанный мелким, отчетливым почерком, разделенный на две части.
       До середины  он был заполнен  отвлечёнными рассуждениями.
               Далее шли стихи – странноватые, но будившие в Осташеве какую-то вязкую и вовсе ненужную ему печаль.

        Еще неделю назад эти страницы согревало дыхание художника Кузнецова, который,  вольно или невольно стал убийцей партийного работника Пымезова. И пока блокнот этот был для Осташева единственным реальным свидетельством существования Кузнецова в мире людей.
У него не было даже фотографии нынешнего Кузнецова; он и рассчитывал найти её здесь.
В сущности, импортный «BLOK-NOT», или точнее, – толстая тетрадь,  которую дал ему под честное слово следователь прокуратуры Гладышев, уже внесенная в перечень  вещдоков по этому делу, ничего для собственно розыска  в себе не содержала. Ну, философские бредни, ну, абстрактные стихи, написанные безупречным каллиграфическим почерком.
 Однако, почерк, которым написаны стихи  – это не почерк убийства…
 - Стало быть, вы читали? - Осташев, взяв сигарету, щелкнул зажигалкой, но не закурил.   
- Курите, я привыкла.
- Спасибо... Так вы читали?
- Нет. Он сам. Вслух. Только не просите меня рассказать, в чем смысл. Он читает так, что смысл уже  не важен.

 Осташев вернулся в отдел к вечеру.
 Нужно было приготовиться к ночной реализации одного из многочисленных текущих дел, обрушившихся на шестое управление в последние дни.
 Уже остро чувствовалась нехватка людей для комплектования групп захвата.
 Профессионалы уходили  из МВД целыми отделами.   
 А из пробоин разваливающегося государства выползала такая нечисть и в таком количестве, что знающим обстановку операм становилось не по себе.
Он  сменил брюки на джинсы, сорочку на свитер, туфли на кроссовки, пристегнул подмышечную кобуру,  заварил в стакане чай  и, ожидая команду на выезд, вновь открыл блокнот художника.

 Запись в блокноте разыскиваемого.
      "Бог всегда оставлял Россию "на потом". А она не хотела ждать и не могла с этим мириться. Когда Бог, наконец, повернулся к ней лицом и протянул свои руки, то было уже поздно - он тотчас же изрезал себе ладони в кровь и ослеп  от  увиденного».

         Да, довольно образно и достаточно точно излагал  Кузнецов понимание момента.
         Подполковник Осташев был  атеистом и прагматиком. А  вся эта история – и последняя просьба-приказ Пуго, и владыка Питирим, и гениальный художник, (работ которого он ещё не видел), и его пророчества, и совершенное им убийство, и его женщина, и тетрадь эта, (а она всё более завораживала) – отдавали какой-то мистикой.
         Вообще-то, пора было позвонить отцу Георгию, сообщить ему, что теперь ищут не пропавшего Кузнецова-гения, а Кузнецова-убийцу. А самому, так сказать, «умыть руки». Благо, своих  дел под завязку.
         Но что-то мешало. Блокнот убийцы этот  чёртов, что ли? 


         ГЛАВА 6.

 27 августа 1991 года. Дальневосточное побережье.  Тоска убийцы.
 
 Убийца в эту самую минуту проснулся – в семи тысячах километров от подполковника Осташева, выехавшего на задержание банды беспредельщиков,  от Ольги Валентиновны, глотающей снотворное в однокомнатном убожестве пятиэтажки, вмурованной в казенную архитектуру Черёмушек.
Проснулся он с тем же непреходящим ощущением тоски, которое возникло у него в тот миг, когда он понял, что тетрадь утеряна им, скорее всего,  безвозвратно.
Он вспомнил человека, который делал ему предложение:
- За тетрадку - десять кусков.  Ну, а, так сказать, за моральные страдания – полтинник. В  баксах. У меня покупатель завтра в Лондон отваливает, - деланно зевнул и вроде бы безразлично добавил. - Впрочем, твое дело.
- Как я мог забыть тетрадь? Как?! - убийца повернулся на другой бок и попытался снова заснуть.
Промучившись, таким образом, минут сорок, сел, подоткнул одеяло под поясницу и, опершись спиной о потертый коврик, косо висевший на стене, без вкуса закурил.
За окном мерно покачивались верхушки мачт, и узкий  пучок нереально яркого света, бившего с маяка в фиолетовое пространство над морем, то и дело высвечивал белесые снасти яхт.

ГЛАВА 7.

27 августа 1991 года.  Москва, Житная, 16. МВД СССР, министерская  столовая. Версии.

Версия советника юстиции первого класса Андрея Леонидовича Гладышева.  Прокуратура города.
- Допустим самое банальное. Мужик с похмелухи или  в белой горячке  убивает первого встречного. Обычное дело.
Необычно, что художник.
Но не так уж оригинально.
В периоды смуты на Руси жизнь всегда обесценивалась.
Ставлю инцидент в прямую зависимость от дефицита колбасы, от  дефицита самого смысла бытия и неудовлетворенного честолюбия.
Так или иначе, у меня – тупик.
 Надо просто найти Кузнецова и спросить, за что ты убил незнакомого человека?
 Он – не профессионал, не  киллер. Тут не по мотивам искать надо, а просто искать.
 Вот и ищи, милиция.


 Версия майора Андриса Липиеньша. Районное угро.
         -  Не скажи, мотив – серьёзная штука.
        Убийца наш – неудобный для власти  художник.
         Убитый – партноменклатура.
          Может он когда-то давил Кузнецова? Пересекались их тропки?
          Вот и мотивы.
         Обида.
         Ненависть.
        Месть.
       Нужно искать точки пересечения.
       Буду искать.
.
        Версия эксперта Юлии Рубиновой.

       Так, результаты экспертизы без ребусов.   
       Сложнее - сопутствующие психологические детальки. Очевидно, например, то, что все  действия убийцы, связанные с тетрадкой, явно сводились к тому, чтобы тщательно спрятать ее.
      Где мы обнаружили тетрадку? В морозильной камере холодильника! Её тщательно прятали.
     Зачем?
     Кто?
     Когда?      
Сам факт обнаружения тетрадки под пятикилограммовым блоком замороженной мойвы весьма красноречив.
         Полагаю, тетрадь  для убийцы или третьего лица -  необычайная ценность. Может быть, убитый как-то подобрался к ней?

    Они только что два часа отсидели на бессмысленном межведомственном совещании. Теперь покорно стояли в медленно двигавшейся очереди, в столовой на Огарева 6, и перебрасывались репликами, взаимно разрушая внешне заманчивые построения.
- Юлия Георгиевна, - Липиеньш поставил на свой поднос сразу три компота, -  а может он просто спьяну затолкал эту тетрадку в морозилку? Что, она из долларов склеена?
- А если рукопись действительно гениальна, Андрис? 
Пока глуховато, но информация просачивается,  –  в первую очередь, о том, что Кузнецов предугадывал события - и  с необычайной точностью.
В каком-то закрытом НИИ спецы из КГБ создали даже математическую модель его  пророчеств. И вообще, мы с тобой, Андрис, способны оценить ее ценность? 
-  А кто сейчас способен? – Майор Липиеньш выпил третий стакан компота. - Времечко-то: перевороты, манифестации, афёры! И при этом - скучно, голодно, пьют и стар и млад; даже во время путча этого идиотского у нас во дворе  и то лишь один вопрос обсуждали: "Станет ли водка дешевле?"  А тут гениальное нечто... 
  - Гениальное, замечу, - вклинился Осташев, -  рано или поздно, оценивается в валюте. Правда, пока  записи Кузнецова - с точки зрения коммерции - обладают лишь копеечной стоимостью тетрадки. 
  Рубинова аккуратно завернула два антрекота в целлофановый мешочек: "Мужика покормлю, мяса нет в магазине третью неделю... 
  - Так он же у тебя генерал; им разве демократы уже паёк урезали, – хмыкнул  майор, - это и есть равенство и справедливость, да?
 - Скорее – это братство, Андрис. Голодных с дураками..
 - Ничего, наверстают ещё генералы. Носом чую, хлебные времена у них начинаются – ни тебе парткома, ни райкома, ни партконтроля.
Никого –  над. 
Все –  под.
  - Что-то не туда мы заехали… - Андрей Гладышев недовольно оторвался от жидкого рассольника. - Тетрадь, гений. А надо бы побольше фотографий его распечатать, ориентировки уточнить, да повторно на «землю»  отправить; найдут-то  его, в конце концов, не генералы, а сержанты и рядовые…



    ГЛАВА 8

            27 августа 1991 года. Москва, улица Красильникова, 148, кв. 11. Краткий фрагмент о любви.
 
           Тот, кого убили, внешне был личностью не очень примечательной.
    Скорее низкого роста, чем среднего; широкоплеч, но с мягкой округлой талией; скорее лысоват, чем высоколоб; скорее неуверен в себе, чем сдержан.
            Впрочем, в пяти-шести городах России еще живут воспоминаниями о нем несколько официанток и учительниц словесности, не подозревая, что Геннадий Илларионович Пымезов уже неделю, как  мертв.
    Что свело его с убийцей?
           Каковы были мотивы рокового выстрела?   
          То, что конструировали опера и следователи, было пока  лишь отражением игры их ума и стечения следственных обстоятельств.
          А вот Машенька Бакастикова кое-что знает. А чего не знает, о том догадывается. Но будет молчать и таиться. Машенька - бомж и потому боится всех и вся. Во-вторых, она, дура набитая, любила Геночку. И спал он с ней всего пять, ну, от силы - шесть раз, не больше, и тапочки в нее бросал, и ночью за коньяком  посылал, и вообще выпендривался, хоть и скромен на людях был... Но вот обволок ее издерганное сердечко, отогрел дыханием своим ее забывшую себя душу.
            Ах, Геночка, гад ты прилипчивый…
            Ни подполковник милиции Осташев, ни советник юстиции первого класса Гладышев до Машеньки не докопаются.
            А жаль! Они бы в пару дней раскрутили дело об убийстве, а так - что ни понедельник, то - вопросики, что ни вторник - командировочки, что ни среда-четверг - опросы и допросы.
    Господи, а Геночка в морге, голенький, и поцеловать его перед могилкой-то некому!

           Запись в блокноте разыскиваемого:
              "Да, да - банальность! И голода и холода... Банальность!
Самое ужасное, что Россия отсекает от себя Муромцев, Сусаниных, Багратионов, Матросовых... Героев России! Словно чья-то опытная рука страшным резцом разрушает российские скрижали славы. Мы превращаем страну в жертвенную корову, которую сначала выдоят до крови, а потом расчленят – те, у кого никогда не было собственного имени .Если в семье русского или татарина в городе, по статистике двое детей, то у среднеазиата – до восьми. Значит, из фонда общественного потребления он берёт в четыре раза больше, чем наша средняя семья? "


Можно было соглашаться или не соглашаться с этими выводами. Но подполковник Осташев подумал о том, что такую запись в дневнике мог сделать и он, поскольку не раз и не два думал об этом. "Черт возьми, ну почему я, лишь с трудом способный прокормить двух своих детей, должен, исходя из классово-интернационалистических, дутых понятий, вдолбленных мне в голову неизвестно кем, думать о том, чтобы прокормить еще восемь-десять чужих детишек, родившихся в семье, например, среднеазиатского опера Осташева?"
В середине восьмидесятых его откомандировали в  популярную,  как Иосиф Кобзон, группу Гдляна-Иванова.
Мотаясь по пескам и оазисам Средней Азии, Осташев задавался этим вопросом не раз.
Он боялся не ответов, а именно этих простых вопросов, в которых и был заложен ответ. А потому сразу же проникся симпатией к искренности автора записей, сделанных, судя по отметке, еще в 1983 году.

Но не по идейным же соображениям  аполитичный художник Кузнецов убил  коммуниста Пымезова.?

      

 ГЛАВА 8.
28 августа 1991 г. Политический театр. Трагикомедия. Кулисы

Полковник Генерального штаба Ефим Иваненко пил уже пятые сутки, ожидая вызова в прокуратуру, куда все эти семь суток вызывали его начальников и сослуживцев.
23 августа старший следователь по особо важным делам Альберт Игоревич Смысловский из Генеральной Прокуратуры СССР задал ему несколько вопросов всего лишь по одному незначительному эпизоду его жизни, но допрос был прерван в связи с вызовом важняка к шефу.
- Ждите, я позвоню, - сказал следователь и отпустил полковника.

Все "преступление" и принадлежность Ефима Родионовича к ГКЧП и путчу сводились лишь к мимолетной встрече на лифтовой площадке с неким генералом армии...
При этом генерал армии, узнав Иваненко, коротко буркнул: "Как дела, полковник? "
Беда была в том, что буркнул это маршал 19 августа...
Доброжелатели донесли  22-го.
И интересовало следователя именно это: "Что связывало вас с гражданином Варенниковым". Иваненко добило слово "гражданин". Оно абсолютно не вязалось с обликом честнейшего мужика - Героя Советского Союза, участника Парада Победы 1945 года, генерала Варенникова.
- Я видел его вблизи не более трех раз за всю свою жизнь. В Генштаб  меня перевели только два месяца назад.
- Тем не менее, у гражданина Варенникова была с вами короткая беседа 19 августа.
- Случайно столкнулись.
- Но он узнал вас?
- Видимо...
- Где и когда вы встретились - первый раз?
-Лет шесть назад. На Дальнем Востоке. Случайно.
- Девятнадцатого августа - случайно, шесть лет назад - случайно. Допустим. Сколько раз вы встречались еще?
- Один раз. В гостях,
- У кого?
- У того же человека, что и на Дальнем Востоке. Его перевели в Москву, в ЦК.
- Как его фамилия?
-  Пымезов.
- Что вас связывало?
- Только рыбалка.
- Гражданин Варенников знал Пымезова?
- Его многие знали. Пымезов был фанатичным  рыбаком.
- Распишитесь. Согласны?
- В общем-то... да. Да вы найдите Пымезова и он всё расскажет – абсолютно случайное знакомство. Рыбалка…
- Мы вас еще вызовем.

Итак, полковник пил уже почти неделю, а его не вызывали.
Однако Ефим Родионович ждал этого в таком напряжении, что сердце его не выдержало, и он с обширным инфарктом угодил в госпиталь.

       Знал бы бедный полковник, что допрашивавший его следователь-важняк в душе матерился и клял на чем свет стоит десятки,  сотни доброхотов, написавших в эти дни на таких, как  Иваненко рапорты, заявления и доносы: "День за днём трачу из-за этих сволочей. Тридцатые хотят вернуть, только с обратным знаком. И ничего не попишешь, надо реагировать. А реальные дела по бандюганам и ворюгам зависают. Теперь этого работника ЦК Пымезова ищи... Накрылся выходной".

 Впрочем, Пымезова следователь нашел быстро, -  листая сводки происшествий по Москве, он  наткнулся на сообщение об убийстве Геннадия Илларионовича.
  Следователя несколько удивила будничность убийства - оно походило на тысячи таких же бессмысленно-бесчувственных убийств. Выпили... Еще выпили. Ничтожный повод и - удар топором, кухонным ножом, табуреткой, вилкой, кирпичом...
  Правда, сотрудника бывшего ЦК КПСС застрелили из охотничьего ружья.
  Жаканом ахнули прямо в горло. Голова почти отвалилась. Жуть.
  Следователь записал фамилию коллеги из Мосгорпрокуратуры, ведущего дело, посмотрел на часы и, неожиданно все бросив, уехал домой. Не позвонил Гладышеву. А тем более, не вызвал его к себе. И, слава Богу, иначе бы он основательно испортил тому застолье по случаю окончания сыном Военно-морского училища.

Это было еще то  время, когда простое  семейное  событие собирало  друзей, одаривая их счастьем общения и радостью  за их удачу. 

            ГЛАВА 9.
            Ночь с 28 на 29 августа 1991 г. Квартира следователя Гладышева. После застолья.

            Решили рано утром подвести итоги, наметить план действий и поэтому не разъехались по домам.
            - Ну, вы, прямо, как в молодости, - жена Гладышева Оксана, полнокровная статная, дружелюбие и весёлый нрав которой уже двадцать с лишним лет вызывали у друзей следователя одобрительную зависть, быстро постелила гостям. 
            Руководитель следственной группы Дурнев спал в комнате гладышевского отпрыска,  в разгар застолья убывшего с молодой женой к месту службы, в Севастополь.      
Осташева уложили в проходной гостиной.
           Он включил торшер и снова погрузился в кузнецовскую рукопись.


          Запись в блокноте разыскиваемого:

"Мои записки бессмысленны вне исторического контекста.
Кому-то же надо соединять этот чертов контекст с чувствами и ощущениями живого человека?! 
Когда я смотрю на  мои картины №5 – «Штурм 1979», № 6 – «Концерт отменяется 1982», № 7 - «Пропасть 1991» и №8 – «Дым 1993» ,  я испытываю ужас оттого, что предугадываю все, что произойдет..."

Осташев встал, прошёл на кухню, открыл холодильник, налил в стакан холодное пиво. И неожиданно ощутил в себе знакомый «предстартовый» трепет, который всегда предшествовал выбору результативной  линии расследования.
«Ах ты, гончий пёс…»
Он пододвинул тетрадь к желтому пятну света от торшера. Снова обратил внимание на то, что тетрадь была необычного формата, обложка ее отсвечивала перламутром - "явно заграничная штучка". И почерк показался ему сегодня необычным: эти каллиграфически выписанные заглавные буквы, эта невероятная точность и стройность выделения абзацев...
Но не в этом было дело.
Номера картин.
Их названия.
Что за картины?
Что за нумерация? 
Осташев тихонько поскребся в дверь комнаты, где спала чета Гладышевых.

- Ты не мог бы подождать до утра, товарищ подполковник?!
-  Как ты думаешь, номера картин и другие цифры могут  иметь какой-нибудь смысл?
- А я не мoгy  сейчас думать...  Изыди,  сатана! Душегуб написал какую-то дребедень, а ты вместо того, чтобы поиск активизировать, тексты расшифровываешь. Поймаем, всё сам расскажет.

Неожиданно, глядя на зарывающегося в смятую постель Гладышева, на его жену, выпроставшую полную нежную руку из-под одеяла, Осташев со странным чувством печали подумал, что ни Гладышев, ни он сам, ни все те, кого он видит в течение дня на службе, в камере, в местах встреч с агентурой - никто из них не то, чтобы  не способен написать такое, а просто и не взялся бы за столь бесполезное во всех отношениях дело.
А может, и тот, кто писал, и сам не взялся, если  бы не  особый внутренний голос, способность слышать который обычный человек утрачивает еще в раннем детстве?
 
Надо провести экспертизу самой тетради:   чье производство, куда и кто завозил, когда сделана первая запись?
И он позвонил эксперту Рубиновой, не дожидаясь утра.
Ответил, однако, её муж.
-  Для чего Вам нужна Юля?.. Ты кто по званию? Фамилия? Должность? Имя руководителя?
- Подполковник. Осташев... А для чего вам это?
- Я твоему начальству «телегу» составлю, дружок. Время-то - три утра!
И Осташеву стало почему-то жалко Рубинову. И себя. Он так и уснул - с тетрадью в руках.


ГЛАВА 10.

29 августа 1991 года. «Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку.  А  душегуб  где?»

Проснулись они рано. Но жена Гладышева уже крутилась на кухне; сипел электрочайник, ароматно пахло нарезанными овощами, на плите пузырчиво шкворчала яишница.
Дурнев, на правах старшего, молча кивнул и они опрокинули по рюмке водки.
- Так, а теперь вернёмся к делу. Давай, хозяин.
Гладышев развернул ватман со знакомой  всем схемой.
 - Судя по показаниям одного свидетеля, они сидели вот так. По словам другого,  - этак.
 Пьяны все были в дым.
 Но в одном показания сходятся –  зашедшего в квартиру  Геннадия Илларионовича Пымезова никто из них раньше не видел.



  Запись в блокноте разыскиваемого:
             "В 1978 году санитар спецпсихушки Леонид учил меня так: "Ты делай вид, что ты - калоша. Мне не важно, больной ты или здоровый. Мне важно, чтобы у меня порядок был". В 1989-м один странный человек из КГБ, удивительно откровенный, надо сказать, поведал то же самое и почти слово в слово, заменив лишь калошу на ботинок. Шел уже какой-то там год перестройки. И вот этот гэбист, уже выведя меня из кабинета, в коридоре, задал вопрос:
  -  А зачем вы пришли сюда по старой, давно утратившей силу повестке?
    - Из любопытства!
   - Посмотреть па меня?
   - И на вас. Понимаете, меня всегда определяли неизлечимо больным именно по вашим указаниям. А я ни разу не видел (не было такой возможности) ни вас, ни ваших коллег.
   - Ну и как эффект?
  - Никакого. Скучно. Вы лишены собственной воли. И потому вас втянут в еще более скверные дела, а потом будут судить.
     - Наверное, вы правы, - он сказал это бегло, но внятно. И тут мне стало страшно".

                Осташев, «факультативно» привлеченный Дурневым, вновь пробежал протоколы допроса свидетелей, но густое облако, окутывавшее картину происшедшего, кажется, стало еще гуще.   
       Каждый из свидетелей выпил в тот вечер по меньшей мере пол-литра водки - собрать их рассказы в нечто целостное было  крайне сложно.
       Про тетрадь никто не слыхал.
       Убийцу  видели впервые. Убитого - тоже. Он, по их словам, зашел за спичками...
       Туман.
       - Всё, - резюмировал Дурнев, -  разъезжаемся. Других забот – под завязку. У меня по отделу двенадцать  дел на одного следователя. Это нормально? А тут… Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку. Между тем,  душегуб на свободе.

       В семь вечера  Осташев позвонил начальнику отдела «по культурным ценностям» полковнику Сергею Ильинскому, который мог бы послужить в частном порядке экспертом в деле Кузнецова.
- Не до твоего художника  мне, Саша. Шесть часов допрашивали по делу ГКЧП.
 Ни с какого боку я к Пуго не привязан, но сидел три этих клятых дня в министерстве.
 Не мог же я, посуди, своих людей бросить и на бюллетень залечь.
- Дай Бог, пронесёт.
- До пенсии осталось два года, черт возьми.
- Давай, я тебе вкратце обрисую...
- Знаешь, я на работе, как паралитик - и все министерство так... Давай бери бутыль, тетрадь свою и вали ко мне домой, жена на даче, сын на практике. Посидим. В девять.
Однако встретились лишь в десять - почти час Осташев ждал полковника под детским грибочком на загаженной площадке.
 Минут через тридцать сели за стол. Выпили. После первой высокопоставленный друг Осташева  заметил:
- Ты подустал, Саша... Много работы?
- В штатном режиме, Сергей. Людей маловато. Делом Кузнецова я занимаюсь по личной… инициативе, без отрыва от производства.
- Кузнецов, Саша, – это явление, мастер известный. Но – желчный забулдыга, да к тому же  считает себя пророком. Нарисовал такое будущее страны, что и помыслить страшно, мол, СССР вообще развалится.
    Ну, малевал бы себе и всё. Так нет, он, едрёна вошь,  пророчествовал.
   Вот этими-то его пророчествами-комментариями к  картинам большие люди заинтересовались.
   Помощник одного из них лет пять назад мне звонил, просил уточнить, так сказать, каков рейтинг Кузнецова на Западе. Фамилия такая – размазанная…
Вспомню. Обязательно. Хотя память, признаться, отшибло. Путч этот вонючий. Плызов? Млызов?
- Пымезов?
- Точно! Но не перезвонил…  Ладно, Саша, давай ещё по одной и я – на боковую. Завтра опять какой-то пупс демократический из комиссии Верховного Совета вызывает.
 - На тебя, действительно,  что-то есть?
- Да что на меня может быть? Сидел на месте. Действовал согласно присяге и законам СССР. Все.
- А с кем бы пошел, если б заварилась каша по серьёзному?
- Ни с кем! Саша, ни с кем. И те и эти...
Одни подставили людей.
Другие – просто идиоты трусливые. А, ну их...
 Пуго  –  настоящий офицер - застрелился, ему легче.
А нам, живым?!
Страну жалко, Саша.
Разгрызут её, пока мы в параличе.
В пропасть летим.
Может быть, он и прав,  твой пророк Кузнецов.

В полночь позвонил майор Андрис Липиеньш.
- Составлем уточнённую ориентировку на всесоюзный розыск Кузнецова. Тут новый начальник отдела, у вас, в центральном аппарате. Из последнего комсомольского призыва. Он  её не подписывает. Идиотский,  говорит, текст получается. «…разыскивается такой-то - художник…»  Мол, какой такой художник? Если он  не член Союза советских художников и нигде и никогда штатно  не работал, то какой он художник? Поправьте.
Поправил. Закрытую часть подготовил для шифровки. Даю ему текст. На подпись.
« Что это такое?»  - Солидно так вопрошает. «Текст шифровки.  Надо прочесть и подписать», - отвечаю. А он как рыкнет: « Зачем я сейчас буду читать? Вы сначала, майор, зашифруйте, а потом и на подпись приносите!»  Ну, не идиот ли?
Впрочем, это я так, для разрядки.
Теперь для Вас, Александр Иванович.
По  словам организаторов кузнецовской выставки в редакции молодёжной газеты, количество работ у  Кузнецова  изрядное.  Но, судя по тому, что сказали мне в отделе  Минкульта, все разбазарено.  Но главное: кое-что по нему есть в КГБ. У Вас там, я знаю,  контакты.
- Что с фотографией, приметами?
        - Фотография больничная, пятилетней давности.  Худ, обрит, бородёнка - явный псих. Завтра утром наш стажёр завезёт. Примета одна есть – любопытная. Вы о художнике Ван Гоге читали? Кстати, разыскали ещё одну пассию Кузнецова. Диктую адрес…
       
         ГЛАВА 11.

30 августа 1991 года. Кутузовский проспект, 298 кв.145. Пассия 2. Рисунок гения.



 Царственная, роскошная, холёная старуха.
«Юнона,» - мысленно назвал ее подполковник.
Маргарита Альбертовна Цехоева, вдова генерала-героя минувшей войны не удивилась приезду Осташева – без звонка.
 
- Я Вашим коллегам вчера вечером все рассказала… Кузнецов оставил меня почти месяц назад. Да и раньше навещал от случая к случаю, - когда негде было ночевать, хранить холсты или просто не с кем было выговориться. Повторяю, я всё вчера сказала. Ну что еще вам нужно от меня,?
          - Как он выглядит сейчас? Похож? - Осташев протянул женщине фото из досье.
 - А это... он?
 - Да.    
 - Никогда бы не узнала... Господи... Где его снимали?
- В больнице.  В 1985 году.
- Сволочи.
- Это не мы…
- Все вы одним миром мазаны
- Так, похож?
Женщина посмотрела на Осташева с такой затаенной болью, что ему стало не по себе.
- Похож, - почти прошептала она, проведя тыльной стороной ладони по лбу, - только сейчас он  выглядит лет на десять  моложе.
- У вас есть его работы?
- Нет...  Он всё забрал.
- Может быть, набросок…  Мне это  очень интересно - лично. Протокол я не веду. Поверьте.  Покажите, пожалуйста, если есть хоть что-то, - попросил Осташев, не надеясь, что женщина выполнит его просьбу.
 «Юнона» внимательно посмотрела на подполковника.
 - Обещайте, что не заберете…
 - Честное слово.
 - Подождите, - и вышла в соседнюю  комнату.
        Минуты через две принесла папочку, развязала тесемки:
 - Вот.
        Рисунок потряс Осташева.
 Всего пять-шесть линий словно высветили самую глубинную суть стоявшей перед ним женщины, женщины – вне возраста,  передавая при этом ее внешний облик с точностью фотографии.
- Спасибо.

       Встреча эта ничего не дала Осташеву. Но словно бы успокоила его, убедив, что тот, кого он разыскивает – мастер.  Может быть, действительно - даже гений.
       
       Вечером он снова выехал на задержание банды; продрог в засаде до костей…  Страха натерпелся.  Но вернулся в  главк довольный – взяли матёрых отморозков.
        Впрочем, и днём раньше брали таких же, и неделей раньше…
        А они пёрли и пёрли, как ядовитые грибы из отравленного навоза.

       На рабочем столе лежала новая ориентировка по Кузнецову – прислал майор Липиеньш: "… также может работать в художественных кооперативах, музеях, частным образом, на рынках..."
Уже дома, ежась под холодным душем в попытке сбросить напряжение и усталость прожитых суток, Осташев подумал о том, что с утра пойдёт добывать (и пусть попробуют только отказать!) дело Кузнецова у "соседей" – на Лубянке.
У него, действительно,  были в КГБ кое-какие  связи –  и рабочие, и с однокашниками, чей талант и недюжинные физические  качества были востребованы Комитетом госбезопасности еще в университете. 
"Всё досье, понятное дело, не дадут, но интересующими меня контактами, пожалуй, поделятся".
Засыпая, подполковник вновь ощутил  в себе сложное, тревожное чувство - одиночества? тоски? – оно, как вошло в душу пару дней назад, так и не покидало ее...

ГЛАВА 12. 
31 августа 1991 года.  Логово душегуба. Рутина. «А странная компания подобралась тогда, в день убийства». Судьбы – Лопухин.

Тысячи километров от Москвы, а ощущение, что  те, кто его ищет, - тут рядом,  буквально за стеной.
И - голодновато...
Кто-то идёт.
Старик?
       Вроде он шкандыбает.
Вот дед, как на балалайке,  на нервах играет - ушел ведь еще затемно!
- Прости, дела в городе, в собесе,  были.
- Ты и пенсию получаешь? То есть, без туфты у тебя всё?
- А ты как думал…  Да и ветеранскую надбавку положили.
       -  Ладно, Лаврентич... Выпить-то принес?
- И закуску…
 Разлил-то как точно. Лет семьдесят уже бандеровцу старому, а рука стальная.
 Может быть, теперь засну.

                ххх

      - А странная компания подобралась в тот день, коллеги, - начал оперативку руководитель группы Дурнев.
Действительно, странная.
Хозяин квартиры – сантехник Рындин П.Ю. 1948 года рождения, кажется, и шести классов не окончил, две ходки в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий, медицинское учреждение, где по приговору суда лечили алкоголиков – Авт).
Первый гость - бывший секретарь райкома партии Лопухин Г.Р. 1939 года рождения,  – гость, на первый взгляд, просто невероятный для  обитателей  этих трущоб.
Второй гость - известный киноактер Монетчиков-Лыкин Ю.Б., 1947 года рождения.
Еще двое - грузчики из мебельного Токов В.Н. и Безухов Ю.Д, оба 1960 года рождении.
 Итого пятеро.
 Позже к ним присоединяется художник Кузнецов ( кто его привёл?).
 И -  бедный Пымезов,  партийная шишка.  И тоже - черт знает, зачем и как затесавшийся в уже изрядно подвыпившую компашку.

Что же свело их вместе?
Хозяин утверждает: "Дармовая выпивка и жратва; поляну накрыл, актер Монетчиков-Лыкин, которому, при содействии грузчиков Токова и Безухова,  мебель обломилась по низкой цене, -  оформили до общего повышения цен, состоявшегося первого июля".
Грузчики явно испуганы и отрицают такую версию, боятся обвинения в спекуляции, не хотят подставить руководство: "Вместе с актёром в магазине за водкой стояли, познакомились, дом рядом... Ну, и зашли". Знакомство с Кузнецовым и Пымезовым отрицают начисто.
Киноактер ухитрился отмолчаться.
Допрос с него по всей форме почему-то не сняли, более того, он втихомолку уехал к себе на дачу и на звонки не отвечает.
Секретарь райкома Лопухин. Этот был приглашен хозяином "для престижа".
Мужик спившийся.
Не пил, кажется, за последние полгода лишь 19 августа. Весь этот день просидел в зале ожидания на вокзале, смотрел телевизор. Свой - пропил. Сидел, рассказывает встретивший его там Рындин, выбритый и в галстуке.
Но после пресс-конференции Янаева встал, бабахнул на весь зал трехэтажным матом и уже через час его видели, что называется, в стельку.
Фантастика: делегат, депутат, кандидат наук. Всю жизнь  в общем-то пахал. На гребне перестройки был вознесен на райкомовский Олимп. И тут же вторая волна событий сбросила вниз, придавила - его имя склоняли на митингах, в городской газетке...
Дурацкая какая-то судьба. А те, кто выдвинули его, сами тихой сапой ушли с политической арены на давно заготовленные рубежи; отсиживались на дачах, отстроенных в области, врастали в малые предприятия, СП и кооперативы в Москве и по её окраинам.
Одним словом, секретарь райкома к Рындину  завернул уже на таком взводе, что его показания - сплошная пьяная ерунда.

 ГЛАВА 13.
 31 августа 1991 года. Осташев встречается   с информатором  « Клёновым».

Как дочь? - Осташев  с десяток порогов обил, устраивая немую от рождения дочь агента в клинику.
- Век не забуду, Александр Иванович.
-  Будет, Коля...  Прогресс-то  есть какой?
- Есть.
- Слава Богу.
- Только вот кричать она стала. Не от боли.
Понимаете, слух-то прорезался, и ей себя приятно слушать, вот и кричит. Врачи говорят, привыкнет, перестанет кричать.
- Судя по всему, сведений у тебя  по этому Гене  Пымезову  нет...
- Просто гранитная стена. Никаких ниточек. Да и откуда информации взяться, если  убитый этот, Пымезов, ни с кем из блатных  не якшался.
А вот художник Кузнецов, парень кое-кому известный,  - поскольку пил здорово. Налево, опять же, его картинки кое-кто продавал. Вроде,   их на Запад гнали. Он вообще там фигура известная. Но, говорят, психованный был, верно. Пальнуть мог бы. Да, вот еще что, резался он лет семь-восемь назад где-то в глухомани.
Голодно ему было, а он из гордых.
А тут еще его баба продала какому-то барыге заезжему лучшую его картину, за доллары толкнула, без спросу, сука. 
Она в интуристовской гостинице горничной была.
Ну, и чиркнул себя художник по венам. Откачали. Да как всё вышло?! К нему один известный композитор приехал. Его местные интеллегенты привели в халупку-то, где Кузнецов жил. Заходит он, а тот кончается...  Откачали. Композитор  денег дал. Так Кузнецов перед его отъездом прибежал на вокзал и подарил композитору  портрет. Говорят, по памяти, в пять минут нарисовал.
Агент распахнул плащ и вытащил из внутреннего кармана свернутую вчетверо страничку из популярного журнала «Огонёк».
- Вот этот портрет.
…Пять-шесть линий. И – шедевр, - вновь восхитился Осташёв.
  - Композитор до конца жизни считал этот свой портрет  лучшим.
  Еще говорят, что композитор собирался Кузнецову как бы стипендию из своих средств выделить, да помер, а сын его или дочь за границу подались. И, понятно,  никакой тебе стипендии. Обломилось.
         Теперь - о компашке, что у сантехника собралась. Тут вы голову не ломайте.
  Тема - рублевая.
  Грузчики-мебельщики, четыре месяца прятали где-то гарнитур, ждали подорожания. Как подорожало в три-четыре раза, они и толкнули свой, спрятанный. Причём, за старую цену, наварили, конечно, - три тыщи сверху. И им, и клиенту выгода - экономия в два раза.
Киноактера на них вывела жена сантехника, торгует она в Москве кормом для рыбок, а у актера  аквариум. Так и познакомились.
С Кузнецовым, художником, сложнее. Он притащился с бывшим этим, секретарем райкома Лопухиным. И не очень он поддатым был. Хотя, судя по рассказам ребят, они перед этим с часик с Лопухиным в пивной посидели. Деньги в тот день у Кузнецова были - это точно.
       («Откуда деньги, – подумал Осташев, - церковники ведь с ним еще не расплатились? Сожительница-продавщица денег ему никогда не давала. «Юнону» он оставил… )
       Наверное,  водки не хватило вот и пошли к сантехнику Рындину, он приторговывает.    Бывший секретарь  к нему и раньше ходил. Сантехник  иногда в долг ему наливал. На всякий случай,  а вдруг власть вернется.

Осташев внимательно слушал агента; их связывали уже не один год и не одно раскрытое (впрочем, как и нераскрытое), дело, но подполковник всякий раз удивлялся кажущейся простоте его рассказа, за которой стоял невероятно тяжкий,  крайне рискованный поиск и природный талант агента.
Подполковник, может быть, как никто другой знал цену опаснейшего труда агентуры, которую, в случае провала, неизменно ждет бандитский нож.
Агент, с которым он вот уже, наверное, в сотый раз встречался (в аптеке соседнего городка, в кинотеатрах и пивных Москвы, на заброшенных фермах, пустынных берегах загнившей речушки, на свалках и прочих местах), был человеком, некогда попавшим под тяжкий  пресс угрюмой системы правосудия, вдребезги разбивший ему судьбу.
Первый раз он отсидел фактически ни за что.
Сел снова - уже за дело, и тут был замечен толковым оперативником, умевшим работать с такими людьми, не унижая их, оказывая им  мелкие услуги, которые способны оценить лишь те, кто попадает не просто в число изгоев общества, а в самую жестокую его клеточку - "зону".
- Ты понимаешь, что меня больше всего интересуют связи Кузнецова.
Оставим в стороне его феноменальное дарование.
Смотри, Коля: бабы его любили, иногда водились деньжата. Собутыльников искать не надо – сами набегут. А главное – в опале, но  в славе… Мне нужно знать, кто торговал его картинами? Влёт они шли. И в основном -  на Запад. Казалось бы, весь в кружевах. Должен был  не раз и не два за кого-то из деловых зацепиться. А получается так. Коротал денёк у  знакомой бабы, вышел  в пивную, посидел там  со случайным забулдыгой, зашёл с ним в чужой дом. И – бац, ухлопал человека. Исчез. И никаких концов. Согласись, странно это.
- Согласен. Странновато, Иваныч.  Ладно. Покумекаю..
Осташев пожал агенту руку, тот быстро повернулся и исчез в изломе стены реставрационной мастерской, размещенной в некогда знаменитом русском монастыре. Излом возник осенью 1941 года, когда в мастерскую угодила авиабомба.
Впрочем, Осташев родился уже после войны и таких подробностей не знал.

 Из блокнота разыскиваемого.
"Как говаривал Гегель, Земля имеет мировую душу - одну на всех. Однако на всех людей ее не хватило. Или что-то в этом роде. Важна суть. Так вот, Россия была душеносцтельницей или, точнее, душенакопителъницей, если только можно употребить такой неологизм. Те, кому "души не хватило", понимали, что путь их рано или поздно ляжет через эту глубину, в недрах которой мерцали манящие огни страстей, почти первобытных, безответной самоотверженности, почти божественной и любви, любви, любви, лишенной бытового расчета, хотя и перемалываемой жерновами невежества, жестокости зарождающихся городов, скупости изголодавшегося и до бесчувственности навоевавшегося народа.
Проводниками, которые вели этот изголодавшийся и навоевавшийся народ были все же Вера и Любовь - Душа.
Проводниками тех, кто в сытости своей оставался биороботом, как ни странно, стали те, кто более всего был обременен верой и любовью.
Порой они любовь эту так и не познавали. В большинстве своем и веру не утолили. Но их души были слиты с душой Космоса и потому были бездонны, нередко увлекая в эту страшную и великую бездонность своих носителей. Достоевский и Толстой. Чехов и Бунин. Они невольно повлекли за собой тьмы и тьмы тех, чья жизнь протекала в жестокой скудности заданной схемы. Тех, кто был томим странной недостаточностью духа.
Через ветвистые аллеи "Войны и мира" и сырые подворотни "Братьев Карамазовых" они пришли к самопознанию своего несовершенства".

Н-да, загнул... - Осташев вновь заложил страничку тетради сигаретой, - Славянофил, что ли?..
По нему, так Запад - скопление биороботов, а мы - некие консерванты всемирной Души.
Наверное, у них на пол не плюют, потому что так они запрограммированы, а у нас плюют, поскольку это вне понятия нашей божественной души.
Однако что-то в душе самого Осташева противилось собственной же иронии. Но - что именно?
"Признайся, ведь ты всегда ощущал и ощущаешь себя частью того, что на порядок глубже и масштабнее, чем там, за бугром... Так? А, может, я – просто зомбирован?  Установка такая: мы и всё в нас – лучше!
Чем кто?
Чем что?"
Осташев вспомнил свои немногочисленные встречи с иностранцами и неожиданно  с горечью подумал о том, что Кузнецова раскупали-то именно западники, что именно они угадали его ценность как Художника.
Почему Россия так безразлично  жестока  к  таланту Кузнецова?
Может, потому, что просто не знает его? Не дали ей его узнать?
Он заставил себя встать с узкого продавленного диванчика и хотя на часах было уже около двенадцати ночи, открыл сейф и достал две тоненькие папочки.
 В первой было краткое заключение эксперта Рубиновой. Во второй - выжимки из гэбэшнего досье Кузнецова.

  ГЛАВА 14.
 1 сентября 1991 года. Кое-что о Пымезове.   
Краткий фрагмент о любви. Рутина.

Убитого Геннадия Пымезова похоронили на второразрядном кладбище, хотя по своему недавнему цэковскому положению, он мог рассчитывать на иное внимание.
Но с партийными регалиями никто уже не считался, связи полопались, да и история его гибели была с какой-то гнильцой.
       Многие еще отказывались безоговорочно поверить, что ЦК, "Старая площадь" ушли навсегда. А тем временем, они ушли, и функционеры потеряли свое прежнее влияние  в скорбном мире ритуальных услуг.
Пымезова хоронить было некому. Выяснилось, что вырос он в детдоме и был круглым сиротой, детей  не нажил, а с женой они пятый год находились в фактическом  в разводе.
Отыскали какого-то клерка из хозяйственного подразделения упраздненного ЦК. Тот, сначала парализованный звонком из «органов», узнав в чём дело, быстро подсуетился и организовал спешные похороны убитого сослуживца. 
Хоронили, по сути дела,  невостребованный труп.
Похорон таких по России - сотни в день.

Машенька Бакастикова пока не знала, куда «Геночку бедного уложили».
Спрашивать, наводить справки  боялась. Она всю жизнь всех боялась, напоминая чем-то - то ли страхом этим, то ли изначальным ощущением безысходности - всю  искромсанную, издерганную, оболганную и изолгавшуюся страну.
Пымезов  и не подозревал, что чувство Машеньки столь глубоко и непреходяще. Его отношение к ней строилось главным образом на его собственном отчаянии, человека одинокого, формируемого исключительно внешними обстоятельствами.

...Вопреки мнению подавляющей части населения СССР о жизни чиновников в ЦК КПСС,  Геннадий Илларионович Пымезов, этот отдельно взятый среднестатистический партноменклатурщик, проживал жизнь весьма  заурядную, строго ограниченную – и финансово, и в свободе принятия  решений.
При жизни он мог рассчитывать на одну лечебную путевку в год, одну ондатровую шапку в пять лет, служебную дачу на летний период с "нужником на улице" и на более или менее приличные похороны, при условии, что умрет он на своем боевом посту, то бишь за светлым канцелярским столом в кабинете на двоих, но с отдельным спецтелефоном – АТС 2.
При этом он был лишен, в отличие от своих сограждан,  первичного житейского материала, из которого собственно и строится судьба, личность, нормальная жизнь. 
Детдомовец, он не знал материнской ласки и кажущегося всемогущества отца, защищающего  мальца от всех опасностей внешнего мира. Пымезов так и рос – без особых привязанностей, риска, увлечений, пристрастий. Он был лишен какой бы то ни было пластичной  личностной оболочки, свойственной человеку, живущему среди себе подобных. Она была попросту не нужна ему в лабиринтах той колоссальной власти, какой располагала "Старая площадь".
Вместо этой оболочки за годы продвижения по страшно утомительным коридорам власти на душу наплыл непробиваемый защитный слой, синтезированный из лакейства и зависти, ненависти и злорадства, озлобленности и вечного отчаяния, - того тихого отчаяния, какое испытывает лишь чиновник, которого давно обошли его сверстники.

То есть, Пымезов был способен на все.
При этом он был лишен собственной воли в оценках вслух и в решениях. Он уже не мог послать начальника "на ..." даже мысленно.  И  любой начальник был страшен ему - тем, что одним лишь словом в высших сферах мог навсегда перечеркнуть его судьбу. И, при всем этом он, как никто другой в стране, знал истинную цену  и себе, и всем тем, кто был над ним и рядом с ним в этом лабиринте.
Такого человека приблизил к себе человек с Олимпа  - Павел Павлович Рудаковский, а полюбила домработница Рудаковского - девушка без прописки Машенька Бакастикова.
Маша претерпела от Пымезова хамство и грубость. Но деятельной покорностью и снисходительностью уже почти отомкнула пудовый замок на дверце, за которой томилась душа Пымезова.
А тут вон, как обернулось.
Теперь к  Пымезову, правда, уже покинувшему мир живых, должен был подобрать ключик подполковник Осташев.

       Сам Осташев пришел в милицию потому, что и в школе, и в армии, и в институте зачитывался детективами.
       Банально. Но – факт.
       В те годы умело романтизировалось все, что связано с "органами".
        С годами Осташев понял, что природа романтики заключалась вовсе не в том, что сыщики в книгах обладали недюжинной силой, невероятным мужеством и сатанинским умом.
        Притягательность была в том, что герои детективов действовали в рамках куда более широких, чем реальные люди в реальной советской жизни.
        Они, даже нарушая в интересах дела закон, действовали так, словно все это  - по закону, но по закону какому-то особому, секретному.
       "Ах, юность ты моя доверчивая", -  Осташев положил на тетрадь Кузнецова тоненькую папочку с запиской Рубиновой об итогах предварительной   экспертизы.
Впрочем, любовь к детективам основательно помогла Осташеву в первые годы работы в розыске. Нет, не в раскручивании дел - они не были так уж и запутаны, эти дела семидесятых-восьмидесятых.
Детективные герои, почти мальчишеское подражание им  помогали Осташеву выстоять в борьбе с тяжкой рутиной привокзального райотдела, с распадом личности некоторых друзей, погружавшихся в мерзость мелкой коррупции и опускавшихся по  спирали  круговой поруки.
      Он персонифицировал себя со всеми, кого вычитал, увидел, смоделировал.
      И вовсе не удивительно, что  с годами он сам стал похож на своего любимого Бельмондо и обрел тот шик некоторой фронды, которым   отмечен уголовный розыск во всём мире.
Вот и сейчас, допечатывая на старой пишущей машинке отчёт о вчерашнем задержании очередного уголовного авторитета и его бойцов, Осташев зажал сигарету - ловко и точно между мизинцем и безымянным пальцем, приспустил галстук... «Пижон...  Ах ты, юность моя убогонькая".
Записка Рубиновой не ошеломила обилием фактов, но кое-что было.
      «Таких тетрадей в отечественных магазинах не было и быть не могло. Это фирменная тетрадь из очень дорогого европейского отеля «Парадиз», выдаётся в качестве сувенира вместе с авторучкой «Паркер» только постояльцам номеров «люкс». Рубинова. »
        Следующая страничка записки эксперта  удручала своей белизной и девственностью. Осташев знал: таким образом Юлия Рубинова даёт понять, что больше у неё пока ничего нет.

       ГЛАВА 15.
1 сентября 1991 года.  В Генпрокуратуре тоже люди.  Большая политика. Кулисы.

       Москву снова стали посещать короткие  косые, ураганные  дожди, налетавшие неожиданно. Можно было на расстоянии одного квартала дважды перейти из дождя в ведро и обратно в дождь.
       Добираясь до здания Генпрокуратуры, Осташев и Гладышев, уже у дверей, угодили именно под такой ураганный дождь и поэтому  в кабинете своего высокопоставленного коллеги поначалу отфыркивались.
Старший следователь по особо важным делам Альберт Смысловский, человек с усталым и озабоченным лицом, коротко взглянув на них, указал на стул.
- Я занимаюсь делом ГКЧП. Точнее некоторыми фрагментами. Много времени не займу, поскольку вопрос, по которому я вас пригласил, на мой взгляд, с попыткой переворота ничего общего не имеет. Но фигурирует в нем одно лицо, имевшее контакт с активным участником путча... Одним словом, прошу изложить обстоятельства убийства сотрудника ЦК КПСС Пымезова.
Они коротко доложили.
- Не мелькнули ли в расследуемом  деле  фамилии Иваненко, полковника Генерального штаба, сорока трех лет, «афганца», и генерала армии Вареникова?
- Нет,- лаконично ответил Гладышев.
- Пока нет,- дипломатично заметил Осташев.
- У вас, коллеги, наверное, возможности ознакомиться  с личным делом  Пымезова не было.
- Откуда? Номенклатура ЦК. Все, что по ЦАБу наскребли, у соседей по подъезду и по даче, у жены, хотя они жили врозь...
- Ну, тогда, значит, ко мне не зря приехали. Я его дело запросил. Учитывая обстоятельства, прислали быстро. У них там, в ЦК все-таки с этим всегда был порядок. Однако,  гриф на личном деле - «секретно». Вы правы, -номенклатура.  Так что работайте прямо тут, за моим столом.
- А что, там кто-то еще функционирует? Вроде бы весь ЦК КПСС, всю «Старую площадь» опечатали.
- Рядовые клерки на месте. Ликвидационная комиссия работает.  Описываются документы. Рутина.
Они стали переписывать то, что считали интересным: с одной страницы - Осташев, с другой  -  Гладышев.
- Никогда не видел, чтобы угро и прокуратура так мило, по-пионерски сработались, - неожиданно хмыкнул российский важняк, и они оба поняли, что мужик он тертый, все игры понимает и цену всему происшедшему в стране за эту неделю и происходящему сейчас, для себя лично, определил.

Вечером, просматривая записи, сделанные в генпрократуре Осташев проникся к важняку особым уважением и признательностью, поскольку мелькнула в личном деле убитого Пымезова такая зацепочка, о какой Осташев и Гладышев и подумать не могли.




ГЛАВА 16.
Ретроспектива. Судьбы. Краткий фрагмент о любви.

 Геннадий Пымезов познакомился с Машенькой Бакастиковой 31 декабря 1990 года.
 Она уже лет пять, как не встречала новогодний праздник, соглашаясь в этот день на  внеурочные, прилично оплачиваемые работы...
 За день до своей гибели бывший детдомовец Пымезов сказал ей:
- Мы знакомы с прошлого года. У нас  уже есть главное…
- Что это за «главное», Геночка?
- Прошлое. У нас уже есть прошлое,  дура!
Познакомились они в квартире одного из союзных министров, Павла Павловича Рудаковского, где Маше выпало в тот день делать генеральную уборку.
Министр, пришедший в Совет Министров СССР из недр ЦК КПСС, некогда был прямым начальником Пымезова. Пал Палыч и  перетащил его в Москву, ценил и постоянно  держал в поле зрения.
В самый разгар генеральной предновогодней уборки Рудаковский пригласил бывшего подчиненного на "рюмку-другую" - понимай, на приватный разговор.
Оказалось, что бывший шеф намылился «преступить черту»; записался на прием к Ельцину: "Нутром чую, союзным структурам кранты, Гена. Ты как?  Если что – со мной?".
Машу, обладавшую редкостным слухом, удивила та откровенность, с которой бывший шеф посвящал Пымезова в свои планы.
- Благодарю за доверие, Пал Палыч, но...
- Говори, говори...
- Узнают ведь горбачевцы. Назад ходу не будет. Могут и чуб вырвать.
- Кто? Эти «ням-ням» со Старой площади?  Да им сейчас самим впору к Борьке на поклон идти! Власть-то от них уходит? Бежит! Галопом! Они еще не осознали это до конца.
Но осознают и... такое, полагаю, натворят, что...
Шеф не договорил. И неожиданно вообще замкнулся в себе, налил водку в  средних размеров фужер; крякнув и, выругавшись троематерно,  выпил.
- В СП вот или в малое  какое предприятие ввинтиться бы, Пал Палыч, оно надежнее. И многие сейчас туда из наших пошли. Особенно - комсомольцы.
-  Знаю. Вижу, не слепой. Что ни обком, то при нем эспэ или эмпэ. Я бы, Гена,  и рад, и возможности для этого есть, да вот натура-то  у меня чиновная! Эх, Генка, чиновник я до мозга костей.
 Я должен себя опорой государства ощущать. Тогда для меня в жизни смысл есть. А эти коммерческие дела... Они, конечно, дают деньгу и независимость на каком-то этапе, но вот... ощущения нет.
Мелюзга с миллионом в кармане.

Геннадий Илларионович подумал о том, что шеф только на одних своих поездках  за рубеж миллион этот самый давно уже сколотил. (А может, и не один.) Но как всегда - не просто промолчал, а с заинтересованным блеском в очах поддакнул шефу: "Конечно, у вас иной образ мыслей, иной масштаб, Пал Палыч".
           Тут в кабинет и вошла Машенька - полненькая, с таким свежим личиком и столь внимательными глазами, что оторваться от них, от этого странно вопрошающего взгляда было невозможно.
- А, рабочий класс. Присядь, выпей, пока моей благоверной нет. 
Ты, Геночка, имей в виду, пока вот такие сударушки и их мужья впроголодь живут, все эти эспэ и эмпэ - под дамокловым мечом орудуют.
И кое-кто это учитывает, поверь мне, старому чиновнику.
Пойдет этот "кто-то" ва-банк против перестройщиков, сердцем чую.
Но - обделается, поскольку так и не поймет, что его желаньица ведь тоже кое-кто учитывает. И не только на Руси святой, но и за бугром.
Он возомнит  себя спасителем Отечества,  королем на шахматной доске, а на самом деле –  пластмассовая пешка.  И - на чужой доске, заметь. 
Петрушка. Дернут за ниточку, дадут подрыгаться и на ней же подвесят.

Хозяин снова выпил, а за ним, поспешно, и  Пымезов.
Почему вдруг Машеньке стало жалко гостя?   
Почему вялой неприязнью наполнилось ее сердечко к хозяину, неизменно щедро платившему Маше за работу?

«Все меняется, но такие всегда сыты румяны, полны надежд и планов,» - думала Машенька думу, которую и до нее думало и после нее будет думать огромное число людей, не умеющих извлечь из своего каждодневного, кропотливого, изнуряющего труда ничего более того, что нужно для скудного выживания.

Любовь и жалость возникли в Машеньке  молниеносно, как искра возникает между двумя электродами.
Униженность Геннадия Илларионовича..
Уверенность Пал Палыча.
Сочувствие.
Сострадание.
Загадки женского сердца.
Вечный сюжет.

Она закончила уборку. Получила "на косметику", -  Пал Палыч был  по новогоднему щедр.
- Генка, проводи барышню, поздно уже. Смотри, ягодка-то какая.
 Он привычно убивал двух зайцев: нашел предлог, чтобы выпроводить гостя - с одной стороны, а с другой - словно бы оказывал Машеньке услугу.
- Держи на такси, Гена.
- Да я...
- Держи. В понедельник проводишь меня. Снова в Австрию лечу. Лады?
 И гость, опять же безропотно кивнул, взял деньги у шефа, выталкивающего их, добродушно похохатывая, за дверь, в синюю московскую вьюгу.
Такси Пымезов так и не сумел поймать. Проводил Машу до Курского вокзала на кольцевом  троллейбусе "Б" и неожиданно выпрыгнул за ней – в дикий, как ему показалось, мороз.

ГЛАВА 17.
Сны Осташева. Ретроспектива.  Пациент Кузнецов. Картина №6 «Концерт отменяется».


Слева клубились облака цемента, срывающиеся с крыш серых вагонов, несущихся к строительным площадкам Щекинского химкомбината, которому суждено будет стать гробовщиком толстовской усадьбы лет через пять-шесть.
Справа пунцовел свежей краской плакат: знамя труда и на его фоне молодой Брежнев, весело поводящий под порывами ветра черными бровями.
Художник Кузнецов рисовал в это утро шариковой ручкой на обложке ученической тетради нечто подростковое: пара монстриков в офицерских фуражках,  обронённый неловко гробик, салют в изломе кремлёвских стен.
Еле заметно вздрогнул, поскольку необычайно остро  ощутил,  неизменно пугающее его,  присутствие  в  багровеющем сознании незнакомых  ему людей, непривычных предметов, незнакомой обстановки.

 Это и есть предвидение, - считала академик Бехтерева. Оно, видимо, существует, пусть контурное, схематичное… И  обладают им лишь гении и больные  - юродивые.

Он посмотрел на плакат и увидел Леонида Ильича Брежнева в гробу, и гроб этот офицеры неловко роняют в могилу. 
Так оно и случится  в ноябре 1982 года. Набросок  же картины №6 «Концерт отменяется», найденный Осташевым   в больничном деле Кузнецова, датирован 17 октября 1979 года.

Как это у него получалось.?
Осташев «увидел»: художник Кузнецов  раздвоился и перед ним возникли не унылые пыльные скамьи больнички, а склоненные в траурном поклоне по всей стране знамена.
… Кузнецов закурил, хотя у него не было ни сигарет, ни спичек, а руки были спелёнуты за спиной длинными рукавами смирительной рубахи. Сбросил пепел. Взял в руки кисть. И последним мазком завершил работу над огромным своим проклятым полотном – «Вознесение России».
 Гения везли из одной психушки в другую.

А Осташёв вдруг понял: в эту минуту  никто не гордился  страной так, как гордился Кузнецов - ею униженный и почти убитый.
Вагон качнуло, и полустанок провалился в прошлое.
Осташёв проснулся.

Он сидел, сжав виски ладонями… Приснится же…  Начитался.
       Досье, точнее, краткие выписки из него, удручали.
Он повидал много людей с искалеченными судьбами. Но эта придавила его.
- Погоди, погоди,- твердил он себе.- Ты должен нащупать тут концы. Какие концы, черт возьми?! Человека изуродовали - за его талант и независимость.
Из художественного училища выгнали, хотя  уже тогда  он  был достоянием страны...
Прошел, душой нараспашку, Памир, Кавказ, Камчатку, Москву, Питер, Вологду.
И везде тёрся, учился у странных мастеров, даривших ему все, что они умели сами.
Ни одной их работы в Третьяковке.
А за бугром  -   сотни, а то и тысячи долларов за   эскиз.
Одни попросту спивались, без суеты и резких столкновений с властями. Другие выживали,  чудом, - оказавшись на чужбине.
Этот же «гений» полез на рожон: сам выставку затеял.
Посметали холсты, а самого - в психушку.
Главврач торговал его портретами - Кузнецов писал всех, на кого указывал главврач. Платил - красками и холстами.
Где всё?
Связался с диссидентами. Бесталанными честолюбцами, использовавшими его, как конфетный фантик.
Тут уж закатали на всю катушку -   в спецбольницу.
Писал акварели за дочку начальника, поступавшую в Суриковский.
Вышел.
Любовь.
Она опалила его и удержала в убогой лачуге на несколько самых плодотворных лет.  Но – ни одного заказа. Ни одной проданной вещицы. Злобное шипение националов из соседней республики. Потом – водка и полная нищета.
Апогей нищеты – не было денег даже на холсты.  Одно из полотен Кузнецова нашли в ведре с растворителем. Писал картину, а по  завершению, смывал краски, обновлял холст и снова писал.
        Важен был уже не результат, а лишь сам процесс работы. Медленно и верно он сходил с ума. 
В Советском Союзе было официально зарегистрировано только одиннадцать его работ. Плюс – десяток рисунков.
Но написаны-то десятки картин.
Где они?
Не все же  в Европе и за океаном.
Продай он в молодости хоть один холст   по  нынешней - реальной цене, хватило на целую жизнь.
…Вдруг, непонятно за что, опять взяли. Вечером в субботу. А в понедельник утром отпустили.
Судя по всему, был сговор.
Пока он сидел в КПЗ, эта его сука из местного «Интуриста»  в  сутки продала все  картины. 
       Теперь не докажешь.

Обвинение в великодержавном шовинизме - единственная заметка о нем в «большой» прессе. Литовцы написали  панегирик уже потом, когда стало можно и не очень-то и важно для него.
       Ого! А это называется чудо.  Оказывается  сам Председатель Совмина СССР Николай Косыгин ходатайствовал о приеме Кузнецова в Союз художников.
       И - фантастика! - не приняли советские художники гения в свои ряды.
Вот это ненависть…

И он убил Пымезова.
Из чужого ружья, висевшего над столом, за которым шла пьянка. Бред какой-то.
       Стоп, а в каких странах бывал убиенный Гена Пымезов ?
Осташев метнулся к записям, сделанным в кабинете следователя Генпрокуратуры Смысловского. Над ними колдовал Гладышев; недовольно бурчал: «Ну, у тебя и почерк, Саня…»
- Где он был за границей?
- Кто? - поднял свое набрякшее от ночных бдений лицо Гладышев. - Не понял, кто?
- Пымезов...
- А... Да выезжал несколько раз. В служебные командировки. Вместе со своим тогдашним  шефом. Тот был руководителем межправительственной комиссии.  Они ездили в Австрию и в соседнее с ней государство, -Гладышев назвал европейскую страну, значившуюся в записке эксперта Рубиновой. - И какая связь? Ведь сам-то Кузнецов за рубеж ни разу не выезжал.
- Связь есть!  Мог ли, - да и где, - нищий художник купить дорогущую тетрадь из отеля «Парадиз»?
- Абсурд. Конечно, нет.
- Её ему подарили, Игорь.  За картину, рисунок, шарж... И подарил тот, кто останавливался в отеле «Парадиз».
- Ты хочешь сказать, что тетрадь ему мог подарить Пымезов или его бывший босс?
-  Я хочу сказать, что есть вероятность того, что тетрадь подарил ему или Пымезов или его шеф, или любой человек из СССР, кто останавливался в отеле «Парадиз».
-  Пымезов мертв. Не спросишь.
- Но шеф его жив, и  сам Кузнецов жив. И долго на дне не протянет. Выплывет. Тюрьмы ли ему бояться? Он спецпсихушку прошел.
- Вот ее-то он и боится, наверное. Но что нам их знакомство даёт, Саша?
- Пока не знаю.

        Запись в блокноте разыскиваемого
"Во всех слоях общества - один и тот же вопрос: сколько это может продолжаться? Ворует вся страна. Пьет вся страна. Воюет вся страна, хотя этого не замечает, поскольку в Афганистане - лишь "ограниченный контингент". Великая моя страна, бедная Россия. Зачумленная бациллами несбыточных идеалов, блюющая в собственное будущее, она, время от времени, исторгает из себя человека, вознося его до космической орбиты, и па это мгновение перестает ощущать свое рубище и убожество миски с похлебкой из вчерашних надежд.
Но сквозь эту беду я вижу беду иную: вижу людей на высших ступенях храма, взошедших туда по судьбам миллионов, им поверивших, скрывающих свое скудоумие за речами и кличами, не умеющих удержать в жадных ладонях своих ничего из того, что даровано России кровью пращуров, кроме той личной дани, которую соберут с покорных.

Иго пустого слова.
Ярмо новых обещаний.
Яма веры.
Вот, что я вижу сегодня".



ЧАСТЬ II

ГЛАВА 1.
2 сентября 1991 года. Москва. Улица Наметкина, 201, кв. 31. Ольга Валентиновна Кузина. Краткий фрагмент о судьбе. Суицид. Ошибочка вкралась.

Эта женщина больше не появится на горизонте Осташева и Гладышева.
А им стоило уделить ей больше внимания. 
Жизнь Ольги Валентиновны в крохотном однокомнатном пространстве пятиэтажки протекала скудно, вне накопления той эстетической и чувственной памяти, без которой и нет  собственно  полноценной жизни.
Однушка в хрущевке… Она стала гробом иллюзий и надежд тысяч и тысяч, обреченных  обзавестись тут мужем или женой, детьми, внуками, начать пить и бросить любить.
Тут обитателю сморщенного мира выпадало и болеть, и ненавидеть, и умереть.  И  -  быть  с неделю-другую тоскливо, но с облегчением,  поминаемым постаревшими детьми.

Женщина, у которой Кузнецов, провёл последние три недели, влюбив эту  тёртую продавщицу в себя не на шутку, могла  рассказать о нём то, что круто изменило бы весь ход расследовавния.
Не разглядел он в её глазах жалкого страха, не добрался до потаённой дверцы души  Ольги Валентиновны  подполковник Осташев.
Наспех прошёл он и его коллеги мимо Кузиной, даже не заглянув в спецкартотеку.

       В тоске и оцепенении проводила  вечера  перед выключенным телевизором на кресле-качалке бесконечно уставшая женщина ...
       Сидел ее дед - "троцкист", имевший в своем активе два класса образования и справку об участии в боях под Царицыном в 1918 году.
Слава Богу, выжил, умер на руках у дочери.
Сидел её отец - "сын троцкиста".
Он, с отчаянной голодухи,  начал воровать еще в тринадцать лет; чудом (это почиталось за чудо!) в сорок третьем попал на фронт - прямо из лагеря. И не в штрафбат! В обыкновенную маршевую роту, сбитую из необстрелков - её  покосили в первом же бою наполовину.  А отец выжил.
После Победы снова сел.
Надолго.
Выйдя, успел набрести на фартовое дело; обеспечил на пару лет голодавшую до этого семью. Снова сел. Был убит в драке, случившейся в лагере.

Сидел и сидит до сей поры - в третий раз! - брат.
Этот уже родился бандитом, считала женщина. Обирал ее и мать.
Бил их, сволочь.
До переезда в Москву Ольга Валентиновна покружила по стране, поскольку до первого замужества и сама сидела, в городе Иркутске. А кого было легче в недостаче обвинить, как не ту девчонку, чья родня - лагерная династия?
Два мужа и вечные переезды почти стерли в её анкете этот бугорок. Но, при внимательном изучении можно было его и нащупать.
И потому ждет она стука в дверь - властного, неумолимого.
А что им, ментам? Им не объяснишь, что ты ни при чём. Объявят соучастницей убийства. Опять на зону?

Сотни случаев в день по России.
Кто - в петлю, кто - в окно, а она - таблеток наглоталась, газ открыла, думала, тихо заснет. А мучилась  почти сутки. Доползла до входной двери, но открыть сил уже не хватило. Тут ее через два дня  и нашли, – на запах газа соседи участкового вызвали.
       Ушла в иной мир Ольга Валентиновна.
       И  осталась,  вкравшаяся на старте в расчеты опера Осташева и следователя Гладышева ошибочка.
       Всего-то - однокомнатная секция в убогой пятиэтажке,  а сколько боли, тайн и загадок.
       И сколько их, пятиэтажек таких, по СССР разбросано - как кубики корявые из мешка сумасшедшего?

       …Тяжесть новой загадки придавила подполковника Осташева: при обыске квартиры самоубийцы Кузиной О.В.  нашлись  три небольших холста Кузнецова. Находка  эта обрадовала, но  озадачила опера Осташева. Точнее, он загнала его в тупик, поскольку Осташев не обнаружил в квартире самоубийцы того, что там обязательно должно было быть.
       




ГЛАВА 2.
3 сентября 1991 года.   В логове убийцы. Появление "яхтсмена". Отголосок большой политики.

Убийца и приютивший его старик внимательно смотрели на гостя.
Тот - вопрошающе поглядывал на них.
- Так поможете, мужики рангоут поставить? Делов-то  на полдня.
"Мужики", «делов-то» - в этих краях звучало грубовато: видно было, что человек приезжий. Только вот тот ли, за кого себя выдает?  Яхтсмен… Руки – не то, чтобы изнеженные, нет, - весьма крепенькие кулачищи, но уж больно беленькие, без загара.
Убийца мысленно просчитал расстояние до туристского топорика, валявшегося в углу.
Старик, судя по метнувшемуся взгляду, мысленно проделал то же самое.
Они поняли друг друга. Поняли, что думают об одном и том же.
Там, за углом, между забором, сложенным из ноздреватого, пожелтевшего от соленых морских ветров камня, и сараем, где старик держал бригадный рыболовецкий инвентарь, врос в дюны длинный барак, метров пятьдесят в длину. Он мог прятать с дюжину оперативников.
- Почему же не помочь? Да и дело знакомое. Только валюта одна,- старик кивнул на пустые бутылки, стоявшие в углу, рядом с топориком.
- Понятно... Так я часа через два зайду?
- Заходи.
Гость прикрыл за собой дверь.
Аккуратно так.
Даже не скрипнула.

Старик и убийца не ошиблись. Опера они унюхали  и верхним и нижним чутьём.
Гостем, попросившим их помочь на его самодельной яхте рангоут поставить, был  старший оперативный уполномоченный краевого управления КГБ СССР.
Только искал он вовсе не убийцу Пымезова и не старика - Егора Лаврентьевича Королькова,  полвека жившего под чужим именем. 
В сорок первом году угораздило его  в плен сдаться, а месяцем позже - записаться в зондеркоманду гауптштурмфюрра Курта Лепке.
Правда, в плену он  чужим именем записался. И с того времени предатель Огулов Матвей Павлович, 1921 года рождения, петлял по жизненному полю, путал следы,  как заяц-русак в зимнюю пору.
Бежал он из зондеркоманды через неделю-другую, да всё одно - не отмыться.
Вот и взял еще одно имечко чужое, солдатика-одногодка Егора Королькова, убитого осколком бомбы - начисто тому череп и кожу с лица срезало.   Не  опознать было.
А в 1956 году едва в петлю не угодил.
По глупости, к перекупщикам шерсти в Туркмении прибился.
Те, на весовой разнице, миллионы уже тогда огребали.
 Чуть было, «паровозом» не пошёл; арестованный по делу местный председатель райпотребсоюза за спину «фронтовика» решил спрятаться: «Тебе все равно амнистия выпадет, не дрейфь, солдатик».
      Времена крутые, пятнадцать лет светило.
      Но не это в ужас приводило.
      В момент задержания, как бы от страха, «фронтовик» обварил себе ладони крутым кипятком, поскольку понимал, что «пальчики» его зондеркомандовские высплыть могут. Ну, сколько тюремный лепила (на блатном жаргоне – врач. Авт.) ожоги будет лечить – неделю? Две? А там проведут экспертизу, пропустят пальчики через картотеку , и – хана…

- Что, по мокрухе в розыске? - Спросил его в уборной, кивая на забинтованные кисти рук, крепенький, скуластый «законник» Ваня-бриллиант.
- Да так…  Почти.
- Что – «почти»? Не финти, фраер. Колись. Может я – твоя последняя надежда.
И он «раскололся», утаив правда про зондеркоманду и гестапо.
Выдал себя, - благо язык украинский знал, - за рядового бандеровца.  А народцу этого в лагерях тогда было, -  пруд пруди.
И спас его «законник». Кому и сколько заплатил, неведомо и сегодня.
Только остался Лаврентьич у него верным рабом. Знал Ваня-бриллиант, что никогда и никому не сдаст его «фронтовичок», поскольку смерть за ним до гробовой доски маячить будет.
 Все последующие десятилетия он за хазами  приглядывал, бывало, и общак хранил.
Два-три мутных человечка  год, по маляве от Вани-бриллианта,   отсиживались в норах у Никитича.
Но этот пришёл отсидеться во второй раз. Странно.
Надо менять нору.  Засиделся. А жаль. Женщину в поселке нашел. С дочкой. Привязался к ним.
 
 Но не по страшным старинным делам пришёл к старику опер из КГБ, а по делу ГКЧП.

Полчаса - не время.
Это на вокзале или на нудном школьном уроке за полчаса осатанеть можно. А тут... Собраться, сосредоточиться, - мозг убийцы работал чётко и ясно, как всегда в минуты опасности; редкий дар...
       Бежать?
       Куда?
       Да и зачем, если засада?
       А если опер один?
       Нет, в одиночку опера не ходят – не участковые.
       Научены уже -  смертями самоотверженных оперов-лохов.
       Но кто навел? 

        Им, конечно, неведомо  было, что оперативник из КГБ  реализует мероприятие, абсолютно не связанное ни со стариком, ни с убийцей. Что сидевший сутки напролёт в душноватом московском кабинете, никогда и ничего не оставляющий без проверки важняк Генеральной Прокуратуры Альберт Смысловский - на то он и важняк! - решил удостовериться в показаниях полковника Иваненко.
         Решил важняк застраховаться и  дал ориентировку по линии КГБ. Так, мол, и так, рыбачили ли вместе – генерал армии, Герой Советского Союза Валентин Варенников, полковник Иваненко и бывший  заведующий отделом крайкома, Геннадий Пымезов ?  Плюс - список обслуги.    Подтвердите.
В целом  основательно поослабла правоохранительная система СССР за годы перестройки, разваливаться стала по кирпичикам Но, гнобимый демократами, КГБ сноровки  и чутья пока не утратил. 
Ориентировку из Москвы местное начальство в КГБ реализовало молниеносно, ибо шла она под самым важнейшим в эти дни грифом, - свидетельствующим о принадлежности к расследованию дела ГКЧП.
А поскольку у дальневосточных комитетчиков тоже мордашка в пуху была - хоть и неявно, но согласилось с манифестом ГКЧП, - для проверки  послали самого тертого чекиста..
       Однако не рассчитали, малость.

Вопреки опасениям старика и убийцы, опер  КГБ приехал один.
Но, как и они, обладая феноменальным чутьём, понял, что столкнулся с ребятками тёмными. Потому и не стал расспрашивать старика, обслуживавшего шесть лет назад вельможную рыбалку, ни  о генерале Варенникове, ни о полковнике Иваненко, ни о Пымезове.
Опер взял тайм-аут на полчасика-час.
Увы,  когда, он вернулся,  – уже с  местными сотрудниками милиции, - то увидел лежавшего навзничь старика, а рядом окровавленный туристский топорик.
Кинолог с собакой прибыли из райотдела минут через сорок.
След собака взяла с ходу, а метрах в двухстах – у ручья, рядом с  сараем, где сушились рыбацкие снасти, потеряла его.
Поисковики рванули вверх по ручью.
А убийца, сидевший с подветренной стороны, всё это видел: и как пес засуетился, (услышал его жалобный, виноватый скулеж), и как группа захвата двинулась вдоль ручья.
«Только бы ветер не поменялся. Боже, сто свечей поставлю. Только бы ветер не поменялся!»
Детская тарзанка, висевшая над самым глубоким местом ручья, с помощью которой он взмыл на крышу соседнего от сарая дома (тут по счастливой для убийцы случайности никто с началом осени не жил), зависла на ветке и была почти не  заметна в густой кроне могучего дерева.

Бог был сегодня снова милостив к нему: ветер дул как раз с той стороны, где стояли кинолог с псом и куда ушла оперативная группа. Прямо под ним, сквозь листву  белела крыша машины «скорой помощи». До него даже доносились обрывки слов.
- Опросить всех водителей… команду... пост ГАИ на въезде в город... я надиктую фоторобот... Еще один пост выставить у "Славы"
       Лозунг "Слава КПСС" на склоне сопки  выглядел внушительно. Он был столь громаден, что убрать  булыжники, из которых он был сложен, можно было лишь дня за три, и то с помощью трактора.
Смерив расстояние до «Славы», - хоть и на глаз, но вполне точно, убийца понял, что обойти оперативников не успеет и что лучше всего пролежать здесь, в ложбинке, между двумя скатами крыши,  сутки-другие.
Уходя, он прихватил три фляги с водой, две бутылки коньяка, хлеб в целлофановом мешке связку вяленой  рыбы. Можно перекантоваться. Запаслив  старик. Жалко, конечно. Но сдал бы, никак иначе концы не обрубить.
 Он неожиданно снова затосковал о тетрадке: "Век себе не прощу!"

       ГЛАВА 3.
4 сентября 1991 года. Важняк в смятении.  «Пальчики». Большая политика – лучшее кладбище для правды.

Понятное дело: в связи с  убийством  на берегу Тихого океана,  Альберт Смысловский  информацию не получил.   
Организатор памятной рыбалки будущих фигурантов дела ГКЧП Варенникова, Иваненко и Пымезова, старик Лаврентич, был мёртв.
Смысловский  позвонил  в городскую прокуратуру Гладышеву.
- Надо бы встретиться.
И вот они уже минут сорок так и этак тасовали известные им факт, а пасьянс всё не складывался.
Они выпили чаю из термоса Смысловского, сжевали принесенные секретарем отдела  домашние пирожки.
        - Хорошо. Давайте начертим наши кружочки. И – проведем границы ответственности.
Вот - то, чем  занимаюсь я, Генпрокуратура: ГКЧП и все, что с ним и при нем.
А вот - ваше дело, городской прокуратуры.
Вот – сектор ответственности милции.
Вот - связующая цепочка:  как вы изъясняетесь, цэкист Пымезов - раз, полковник  Генштаба Иваненко – два,  генерал Варенников -  три,  убитый вчера старик - четыре .
Рыбалили вместе.
Шесть лет назад.
- Я не вижу тут никакой связи с художником.
- Признаться, и я не вижу. Но какой-нибудь перестраховщик или карьерист может узреть в этом нечто.
Там  - на большой и хорошо освещённой политической  арене – куча самоубийств
Пуго.
Ахромеев.
Поэтесса-фронтовик Друнина.
Павлов из ЦК.
Кручина из ЦК.
       А тут, - на вашей, малой, плохо освещённой площадке, что ни день, - другая карусель. То убит ответработник ЦК, то   женщина, знавшая убийцу, вешается...
- Она отравилась.
- Ну, травится. То свидетеля рыбалок за тысячи километров от Москвы топором в висок бьют, заметьте, за полчаса до установления свидетеля по делу ГКЧП...
- Согласен. Узреть связь, конечно, можно, - если реально о деле не думать, а фантазировать.
- Вот вы и не фантазируйте, а ищите и найдите убийцу, - следователь Генпрокуратуры протянул Гладышеву свой служебный бланк, - всё, что необходимо, требуйте – за моей подписью. Убийцу Пымезова надо найти, как можно быстрее, иначе вульгарная бытовуха может стать сердцевиной огромного фрагмента «дела ГКЧП».
       - Теперь двух надо искать, отметил Гладышев. - Вдруг кому-то придёт в голову дела объединить. Ведь связующая нить, я имею ввиду Пымезова, в оба конца тянется.
- Вы своего  художника ищите. А того, что старика тюкнул, найдут другие.
- Или не найдут. Нам бы его фоторобот…
- Или не найдут! Но вы своего ищите. Художника, гения, идиота!
- И всё же – фоторобот нужен, того убийцу опер местный видел. Он-то способен описать толково. И вообще… Вам по делу ГКЧП сейчас везде зеленая улица. Помогите.
- Конкретней?
- Были дела, по КГБ шли, закрытые.  Так, фиксация, но на карандаш брали… Верхушка дарила "от имени народа" заезжим бонзам всякую всячину. В их числе картины художника Кузнецова. Узнать бы, кто   лично,  и - кому работы Кузнецова дарил.
    - Ладно, формулируй, -  Смысловский снова  пододвинул к коллеге свой бланк. В КГБ, так в КГБ. Мне тоже туда придётся крючок бросить.
Дело в том, что у убитого старика на Дальнем Востоке  пальчики откатали.
Я, можно сказать, в полном смятении, Игорь.
Старик – почти полвека в розыске, как пособник фашистов и каратель.
  - Ничего себе…
  - Случайность? Старые связи?
Ты понимаешь, какое дело раздуть можно?
ГКЧП!
Генералы!
Убийства!
Гестапо!
Пока всё – вроссыпь идёт. А соберет кто-то  из новых ретивых  политиков всё в одну кучу? Мы до истины никогда и не доберемся.
Большая политика – лучшее кладбище для истины.
… Всё это Гладышев  вкратце и на ходу поведал Осташеву.
Тот отреагировал неожиданно:
- Тут, аж, через полвека «пальчики» заговорили. А мои через неделю после убийства «молчат».
- Ты,  Саша,   понятнее  изъясняйся.
- Мне надо ещё кое-что додумать. Завтра сформулирую.

ГЛАВА 4. Бывшевик. Жанна Липович. Лучше быть запасной? Идейка.
   
«Что, не нравится? Из большевиков переквалифицируемся в бывшевиков, ребята. В духе времени», - иронизировал он над собой и приятелями.
Жену, на исходе августа, Пал Палыч отправил, наконец, к теще в Крым, «на смену Горбачеву».
Представил себе: сидят две старухи - одной шестьдесят, другой восемьдесят - за круглым столом под лампой, зашнурованной в старинный кожаный абажур, пьют тещин шиповный чай, скучают.
И ему стало грустно.
Именно в этот момент Жанночка Липкович выпорхнула из ванной и быстрым шагом уверенной в себе женщины прошла в комнату.
- Хочешь есть? - Ему стало хорошо и спокойно.
- Еще как,  а ты? – И ей тоже было с ним хорошо и спокойно.

В этом доме она отдыхала от всего того, что каждодневно изматывало её, но, при этом,  складывалось  вообще-то в весьма удачливую судьбу.
Она отдыхала от истерик тренера сборной, от  убогих нравоучений матери и отца, признаний в любви в многостраничных письмах одноклассника, служившего в Таджикистане, от суетливой бездеятельности подруг по аспирантуре и душной комнатки старого общежития МГУ у кинотеатра "Литва".
Ее друг был почти в три раза старше ее. И во столько же добрей и снисходительней, чем все те, кого она когда-либо знала.
Жанночка не интересовалась, чем занимается ее друг. Не доставала его мелкими просьбами.
Она видела, что  человек он состоятельный, со связями и сам властен над своим временем, своими решениями и желаниями.
Она не пыталась выяснить, кому принадлежит эта квартира, где он вел себя как хозяин, но где все говорило о том, что своим домом он эту квартиру не считает.
Ее тренированное, очень сильное тело было той малой данью, которую она платила за дорогие подарки,  покой и уют их отношений.
Жанночка дала бы и больше, но не знала, что, кроме этого, ее другу необходимо еще?

Хозяин прикурил от грубоватой зажигалки, сработанной из гильзы - в Афганистане армейские умельцы поставили их производство на поток.  Вспомнил вечер в Кабуле, когда ныне покойный друг подарил ему эту зажигалку перед отлетом в Москву.
 В столице через пару лет друг неожиданно скончался;   тогда все его связи и скромное афганское дело,  принадлежавшие ему, - канал перепродажи ковров, восточного антиквариата и разных безделушек, - перешли  к   Пал Палычу.
 Вспомнив о друге, он снова  подумал о Жанночке  -  в совершенно невероятном аспекте.
-  Жануль, есть одна идейка.  Ваша сборная еще  выезжает за кордон или как и все в Союзе - полный развал?
- Вроде бы летим  в  Бельгию. Или едем на поезде. Я - запасная.
 - И слава те Господи, что запасная. Приходит время, когда даже таким сильным девочкам, как ты, пора беречь энергию. Надо же оставить чуточку для будущего  мужа и детей.
- Ты серьезно советуешь мне вообще уйти в запасные?
- Конечно. Понимаешь, спорт - это хорошо тогда, когда ты юн и тебе сносно платят.
 Если тебя западные клубы покупают, я бы  еще  понял. А так - честь разваливающегося Союза отстаивать…
- Я бы рада, чтобы меня купили. Но что-то не видно желающих. Вот ты бы взял и купил меня, на всю жизнь.
- У меня таких больших денег нет, Жанночка... Впрочем, кое-что в этом плане я могу тебе подыскать. Именно в Бельгии.
Она поверила тотчас же, ибо он просто так  никогда ничего не обещал. Ни разу.
А Пал Палыч вышел в соседнюю комнату, плотно притворил за собой дверь, прислушался к чему-то; только после этого поднял телефонную трубку и набрал номер.
Одновременно хозяин погладил тяжелой крупной ладонью узкую крышку старенького, но изящного пианино. Полированное дерево  сняло с  ладони копившееся вот уже несколько недель напряжение.
Здесь у хозяина был тайник кузнецовских картин. О его существовании знал только один человек. Но он исчез.


ГЛАВА 5.
4 сентября 1991 года. Тени за кадром.

Бывшевик  ждал довольно долго.
Но вот на другом конце Москвы трубку снял невысокий сутулый человечек с лицом обеспокоенного кота.
Трубку человечек  снял после трех предварительных звонков и после паузы - четвертого.
-  Так и не появился?
- Нет,- усы человека с встревоженным кошачьим лицом поникли.
- Люди ждали; уехали.
- Жаль.
- Вполне возможно, обеспечу новый транзит. Надо встретиться, обмозговать.
- Где обычно?
- Только на два часа раньше.
В трубке закапали мягкие отрывистые гудки, и человечек повесил ее на рога черного, военной поры телефона.

Страсть человечка к стилю ретро угадывалась во всем - даже в прическе женщины хищного восточного типа, жившей с ним этим летом.
Она с затаенным чувством легкого отвращения следила за человечком из своего угла - уставшая от его причуд и затейливой, по-старчески быстрой, но весьма бурной ежедневной любви.
Однако - старичок платил авансом.
Следующий гонорар обещал быть столь же высоким, и она была вынуждена с этим считаться.
И все же - три месяца жизни отдать этому коротконогому чудику с пробором, шедшим поперек головы, чтобы отращенными на затылке волосами камуфлировать лысину, было обидно.  "Контракт" истекал первого октября.

       Обиталище "старичка" было завешено картинами, свидетельствующими о его пристрастии к игривым, подчас весьма сомнительным сюжетам.
Женщина не подозревала об истинной ценности эротических картин, объясняя их обилие исключительно порочными наклонностями "старичка".
Однако это было далеко не так. Вовсе не в эротике было дело.
Просто "дядя Ваня - бриллиант" собирал тематические коллекции  живописи  и раз в два-три года загонял коллекции западникам - так было выгоднее.
Пейзажи старых фламандцев сменялись сюжетами из жизни театра; абстракция - примитивистами.
Собиратель даже гвозди на стенах, где висели картины,   не менял - они были вбиты еще в середине шестидесятых и служили ему верно, словно тая в себе некий заряд удачи.
 А вообще, глянуть на улице - обыкновенный такой, затрапезный мужичонка.
-Девочка моя, мне надо ненадолго отлучиться, а ты пока приготовься.
Вечером съездим к Варганову.
Там большая игра будет.
«Дядя Ваня-бриллиант» шагнул к двери, возле которой тотчас же возникли два телохранителя: отец и сын, борцы Вахадовы, одно имя которых сразу же будило в памяти недавнее величие советского спорта.
С разницей в семнадцать лет они завоёвывали для СССР звания чемпионов мира.
Папа начал работать на "дядю Ваню",  еще купаясь в лучах мировой славы. Ему сравнительно легко было вывозить-привозить «камушки»…




Запись в блокноте разыскиваемого
"За спиной каждого творца - сатана. Иначе не было и не будет. Если душа творца мягка, он сразу же вручает ее сатане и следует за ним безропотно - к славе или уюту, признанию или сытости. Не важно. Важно иное: он обречен творить суррогат и выдавать его за истину. Если сатана не успевает выпить его совесть и душу до донышка,  то творец в конечном итоге спивается, стреляется, вешается. Такова формула бытия.
Сопротивляющегося сатана любит. Сопротивляющийся творит. Сатане достается шедевр. Но для этого творца надо убить. Либо творцу - убить носителя сатанинства".


ГЛАВА 6.
4 сентября 1991 года. Гладышева забирают в Генеральную прокуратуру. Под грифом «дело ГКЧП», как под дланью Господа Бога.

Подполковник Осташев ошеломленно смотрел на Гладышева:
- Ты должен был отказаться. Точнее оттянуть перевод хотя бы на неделю.
Нам всего-то неделя и нужна.
Должен был найти довод.
Хрен с ним, с этим ГКЧП...
- Не говори, Саша, ерунду. Позвонил сам заместитель генерального.
Во-первых, меня не переводят в Генеральную, а лишь включают в группу  Альберта Смысловского.
Во-вторых, приказ уже подписан. Они со всей России волевым порядком ребят собирают, а ты со своими "доводами".
"Ну, все, - подумал Осташев, - теперь дело  Пымезова-Кузнецова передадут одному из тех городских прокурорских крючкотворов, которые по пять лет распутывают очевидные убийства типа наезда пьяного на старушку, но блюдут свой покой превыше всего. Он сразу же отошьёт меня – мол, занимайтесь своими делами в 6 управлении, подполковник, ловите бандитов, у вас там что, кадров избыток…  А майор  Андрис Липиеньш со стажером увязнут в текучке по уши.»
 Яростное « пошли все к...",  было готово уже сорваться с языка, но тут Гладышев спокойно сказал:
- Не кипятись. Дело я, Саша,  не сдаю.
- Но и вести будешь через пень колоду; ведь в Генпрокуратуре с этими путчистами  нагрузочка, дай Бог. Мы же видим, что  «ДЕЛО ГКЧП», как Монблан на глазах растет и пухнет. Там сроки – на контроле у Ельцина!
- Я объединю наше дело с   неключевым фрагментом ГКЧП и запускаю в отдельное производство, Саша. Пойми ты, таким образом, у нас появятся все рычаги, которые задействованы по расследованию деятельности ГКЧП. Под этим грифом мы – как под дланью Господа Бога. Везде зеленая улица.
- Получится?
- Думаю, получится, убежденно сказал Гладышев. А сейчас, Саша, помоги мне разгадать такой ребус-кроссворд: почему тетрадочка Кузнецова оказалась под брикетом мойвы в морозильной камере холодильника на кухне сантехника Рындина? Точнее, - в самом пакете? И, заметь, что ни сантехник, ни его жена эту мойву не покупали. - Гладышев включил магнитофон. - Вот, послушай; записи сделаны мною сразу же после приезда на место убийства.

Мой вопрос: "Какие вещи принадлежат убитому?"
Ответ сантехника: "Да он только и успел, что пройти в кухню, сел, даже пижамку не снял, и в руках ничего не было".
Мой вопрос: "А стрелявший в него  ничего не оставил?"
Ответ сантехника: "Только сигареты вот... Да вроде бы что-то в холодильник ставил. Молоко, что ли... Сейчас посмотрю. Нельзя трогать? Не буду. Эге, сколько рыбы - наверное, жена купила. Впрок. Сверток? Не знаю, не  мой, надо бы жену спросить, что это за тетрадка".

-  То есть, получается, что мойву притащил Кузнецов?
- Скорей всего. Так вот, Саша, там наклейка осталась, - где расфасовывали рыбу. И чек имеется - самодельный из магазина, на оберточной бумаге.
Пусть Андрис и его стажер  поищут концы, но и ты покопайся в своей агентуре. Мойва по нынешним временам дефицит.

 Полный хаос и мрак, - отрешенно думал Осташев. - Мойва, блокнот, европейский отель. Экзотика».  Но вслух, нарочито серьёзно,  сказал:
- Исполним, товарищ следователь. Но у меня тоже есть одна просьба.
- Какая, Саша?
-  Я хочу, чтобы, как минимум, в пяти точках страны провели масшатбную дактилоскопию и самым оперативным образом выдали мне искомый результат. А для этого, Игорь,   в ЭКЦ ваша генпрокурорская заявка должна поступить.
- Да не томи ты, чёрт в погонах! Что учуял?
- Мне надо, чтобы в келье Кузнецова у церковников, в доме покойной Ольги Валентиновны Кузиной, в квартире сантехника Рындина, в квартире на Кутузовском у вдовы генерала Цехоева, в Борчинске у бывшей сожительницы и на Дальнем Востоке в доме убитого пособника фашистов тщательнейшим образом провели дактилоскопию.
- Там ведь уже работали…
-  Игорь, ты опытный следователь… Что они искали? Какой сравнительный анализ провели? Вопрос вот в чём. Мог ли художник  Кузнецов всегда ходить в перчатках и не снимать их даже во время выпивки? Как ты считаешь?
- Не думаю… 
-А может так быть, что в спецпсихушке, опекаемой КГБ СССР, не у Кузнецова пальчики взяли, а у другого пациента и в картотеку занесли? 
- Маловероятно, там всегда был в этих делах порядок … 
И, тем не менее, Игорь, ни на ружье, ни на рюмках, ни на одном предмете в квартире Рындина, где он убивал Пымезова, пальчиков Кузнецова  нет.  По крайней мере, эксперт Юля Рубина пока их не нашла. Убийца-художник их стёр? Чебурашка слизнула? Но – чисто. Десятки «пальчиков», а его, выражаясь по научному,  папиллярных узоров – нет, Игорь.
- Не может быть.
- Факт, товарищ следователь.

 ГЛАВА  7.
 
      5 сентября 1991 года. Сколько в лесу охотников? Генерал оккультных наук Ухватов. Дурнев обижается, но – доволен.

        Вовсе не догадки, а пока всего лишь сомнения посетили Осташева в  то утро, когда ему приснился Кузнецов.
        Ещё и ещё раз проанализировав нумерацию и названия кузнецовских картин, подполковник по «вертушке»  начальства позвонил в КГБ своему хорошему знакомому - генералу  Александру Карабаинову, с которым они пару недель провели в Карабахе,  и напросился на встречу.
         - Ты по делу Кузнецова?
         - А Вы откуда знаете, товарищ генерал?
         - Мир - не без внимательных людей, Александр Иванович…  Чем могу, помогу. Ты, видимо, о пророчествах его?
        - Ну, и о них…
       - Сейчас я приглашу нашего генерала оккультных наук Олега Ухватова. Не иронизирую. Он – самый знающий астролог в стране. Верит или не верит в эту «науку» он сам, не наш вопрос. Но – фундаментальный специалист.
        Пока они пили крепкий чай - с сахаром вприкуску, похрустывая рыжими баранками, Карабаинов мастерски выуживал из опера информацию об обстановке в МВД. Осташев видел это и мысленно похмыкивал: «Профессиональная братия. Тут страна – в тартарары, а они до последнего службу свою несут».
       Генерал Ухватов, седоватый, экономный в словах и жестах, лицо сухое, щеточка усов жесткая был лаконичен и в ответах, и в вопросах:
       - То есть, записи художника, по Вашему мнению, свидетельствуют, что Кузнецов, упреждающе датировал свои картины и  давал им названия?
       - Да. Только вот идентифицировать, якобы, предугаданные им события я не могу.
       - Проще простого, - генерал Ухватов вернул подполковнику  листок с выписками из дневника художника. – Полагаю, следующее. «Штурм. 1979» - это взятие «Альфой» КГБ СССР дворца Амина в конце декабря 1979 года. «Концерт отменяется.1982» - это похороны Генерального секретаря ЦК КПСС  Леонида Ильича Брежнева. В связи с его смертью отменили трансляцию традиционного концерта ко Дню советской милиции. «Манипулятор. 1985», - это перестройка  и Мишка-меченый. «Пропасть. 1991»… Тут сложнее.
     - Так сами собой напрашиваются ГКЧП и  путч!
     -  Не думаю, подполковник, кое-что  страшнее нас ждёт в этом году. Надо бы  саму картину посмотреть. Что на ней? У меня есть информация, что Вы нашли эти картины в квартире…э, Кузиной, кажется.
       - Ну, у вас  и информация поставлена! Респект Вам, товарищ генерал…   А на картине изображен провал, из которого торчат сотни рук, тянущих к себе расползающуюся или рвущуюся ткань. Написана картина в 1979 году.
      -  Вот-вот, именно рвущаяся, значит, если художник прав, то дорвут они страну в этом году окончательно. - Ухватов повернулся к Карабаинову, - Ты помнишь, как я доказывал, что Кузнецова надо беречь и опекать, изучать?!
      - Помню…
      - А эти идеологи со Старой Площади вонючими  отзывами завистников и бездарей из Союза художников СССР отмахивались. За спиной меня на смех поднимали. А он всё предугадал…
       - Что там дальше, подполковник?
       - «Дым. 1993».
        - А на картинке что?
        - А мы её пока не нашли.
       Прощаясь, уже выйдя из кабинета Карабаинова в тускло освещенный изломанный коридор, генерал Ухватов спросил Осташева:
       - А где тетрадка Кузнецова? Ты, подполковник понимаешь, что это опасное оружие. 
       Ухватов внимательно, почти гипнотизируя, посмотрел в глаза Осташеву.
       - Не исключено, что за художником два охотника охоту ведут. Одним нужны – задарма! – только его картины. Другим, за любую цену, - тетрадка.
       Впереди у нас апофеоз демократии – общенародные выборы общенародных президентов. А тетрадка Кузнецова – это  возможный алгоритм будущих процессов. 
    - Тетрадка - в вещдоках, товарищ генерал.  В Генпрокуратуре. Все документы по Кузнецову-Пымезову загнали под гриф дела ГКЧП. К ней  теперь доступа нет.  У меня только эти выписки, - грубо солгал Осташев.
    - Это правильно. А то сам в дичь превратишься. Откуда и кто в лоб хлопнет, понять не успеешь.
    
        … Ночью брали очередную банду с Кавказа. Двое русских, чеченец, грузин и абхазец. Интернационал. «Бомбили» беженцев в Солнцево, получавших крохотное пособие от разваливающегося государства.
             Как выяснилось, крышевал их офицер милиции – в наглую, без оглядки.
            Это был первый случай в многолетней практике Осташева. 
            Более того, утром милиционера отпустили – по звонку.
            На совещание в городскую прокуратору, которое назначил руководитель следственной группы Дурнев, подполковник приехал злой, не выспавшийся , настроенный на конфликт.
           Не гадая, не ведая, толерантнейший Валерий Николаевич Дурнев этот конфликт спровоцировал:
          - Опаздываете, Александр Иванович, я понимаю, что Вы почти факультативно помогаете нам, но…
          - Так нет же еще никого. Ни, Андриеса Липиеньша, ни  эксперта, ни… Я первый пришёл. А ты своих собрать не можешь.
          - Александр Иванович, я – руководитель группы. И мне виднее, - вспыхнул Дурнев. – И вообще. Переметнулись в Генпрокуратуру вместе с Гладышевым, так не стройте из себя…
         - Кого, Валера, кого?
         - Целку…   Первым он пришёл! Да я час, как  совещание завершил. Люди уже в поле! И, заметь, ты им эту работку подбросил.
        - Я?
        - Ты, Саша. Их, по указанию Генпрокуратуры, старшими групп по снятию пальчиков послали. Заметь, Саша, не экспертов, а оперов и следаков. Для организации дела и контроля. Дурдом. Спасибо. Премного Вам благодарны.
        - Извини, Валера. Ночь не спал.
       - Да ладно, проехали. А вообще-то ты молодец. Отсутствие пальчиков Кузнецова, если подтвердится, - это куда продуктивнее их присутствия.
       Я, откровенно говоря, не допёр  поначалу. Ну, что там ещё у тебя в закромах?
       - Попробуем, Валера,  пофантазировать, - начал Осташев. – Скажем, если Кузнецов и Пымезов  знакомы были… Помнишь, версию Липиеньша?
        - «Партийный босс давил свободного художника?»
        - Да. А потому Кузнецов ненавидел Пымезова  до безумия. Увидел случайно и тут же  убил.
        - Чушь, - убежденно сказал Дурнев.
- А, может быть,  Кузнецов смертельно боялся Пымезова?
- Чего бояться нищему гению, Саша? И убийство из ревности тоже чушь!
 - Так что же не поделили почти спившийся художник и вчерашний партийный функционер? – Подполковник Осташев, подошел к окну и по-хозяйски открыл форточку. – Закурю?
- Дыми, раб привычки.
- Кузнецов и Пымезов, - опер Осташев с наслаждением сделал первую затяжку, - что-то знали друг о  друге. И это была смертельная информация.

Ближе к обеду Осташеву позвонил Гладышев:
- Ты у себя до скольких? В половине второго буду, как штык. Перекусим в пельменной на Таганке? Дады. Выделили машину. Растём – вместе с делом ГКЧП…

       Подполковник почти не слушал Гладышева, но кивал и думал: «Нет и никогда уже не будет ничего вкуснее вот этих горячих сосисок, пельменей с горчицей, под сто граммов охлажденной «столичной», залакированной  стаканом  «Жигулевского» светлого пивка! И главное всё это – под угаданную тобой истину… 
       Ай, молодец ты, Осташев»!   
      - Ты, Саня, прав оказался. Отель  «Парадиз» Пымезов и его босс посещали. Оба. Дорогой, действительно, отельчик. Для него   блокнотики с водяными знаками печатают. С номером апартаментов, в которых гость останавливается. У меня справка из Первого главного управления КГБ ССР. Не соврал Смысловский,  помог. Вот что значит работать под грифом «дело ГКЧП» - молниеносно информация добывается.
       Главное, Саша: номер блокнота Кузнецова совпадает с номер апартаментов, в которых останавливался Пымезов.

ГЛАВА 7
5 сентября 1991 года.  Еще один агент Осташева. Снова мойва. Сержант-кинолог. Лапина.

Надо сказать, от этого агента Осташев не ожидал такой прыти.
Вялый, лукавый мужичонка.
 Работает по магазинной части - больше на себя, чем на розыск.
Как-то пытался "подкупить" Осташева - всучить батон ветчины и паюсную икру вразвес.
- Была, Александр Иванович, в тот день мойва мороженая только в двух местах: в горсоветовском буфете и в "Рыбе", что на Станционном. 
Описываемый Вами объект купил её в «Рыбе», а перед этим спрашивал у  Лёньки Крутикова,  едят ли овчарки мойву.
- Почему именно у Крутикова?
- А Крутиков был с овчаркой.
- Любопытно. Адрес Крутикова? Кто такой?
- К чему адрес? Это же ваш, простите меня Александр Иванович, ментовской кинолог с Петровки.
- А у него с тобой какие дела?
- Я и прокурора города знаю, так у него со мной что - дела?
- Логично. Уверен, что с Крутиковым   был тот, кого я ищу?
- По вашим описаниям ориентировался. Худой, лет сорока пяти, бородка, в кепке, ощущение, что срок тянул. А главное - мешок полиэтиленовый у него был такого же рисунка, как вы описали.
- Какого?
-  Черный, золотое тиснение и  баба какая-то. Двойные ручки.
- Верно.
Осташев не успел еще расстаться с агентом, а мысли привычно устремились к устью рассказанного, пробежали все его незначительные извивы и остановились на слове "овчарка".
Облик пьющего художника, живущего у довольно сомнительной  особы Ольги Кузиной, царствие ей небесное, никак не вязался с образом домовитого мужичка, добывшего в магазине пять килограммов мороженой мойвы. Что-то тут не то.

Несмотря на дикую усталость, Осташев заехал в кинологический центр и попросил прямого начальника Крутикова  прислать сержанта немедленно.
Он отхлёбывал простывший кофе и   поглядывал на ходики, висевшие в  обшарпанном гробике-кабинете, наверное, со времен Соньки - Золотой ручки.
Время, которое Осташёв отпустил себе на эту встречу, стремительно таяло. И когда сержант Крутиков, глыбистый простоватый парень, отворив дверь, спросил: "Разрешите?" - Осташев гаркнул:
- Я битый час тебя жду!
- Извините, товарищ подполковник, Алик приболел, собачка моя, - в желтоватых глазах сержанта замерцала виноватая  озабоченность.
Кляня себя за срыв, (Осташев знал, что такие срывы мешают делу, что тот, с кем он беседует, может что-то упустить, забыть, посчитать неважным), подполковник более дружелюбно попросил сержанта присесть.
- Чай будешь?
- Спасибо, товарищ подполковник. Времени в обрез.
        -Хорошо. Вот, что я хочу узнать, - и Осташев коротко напомнил сержанту крохотный эпизод из его жизни.
        …Покупка мойвы.
        …Разговор с незнакомцем.
        …Черная полиэтиленовая сумка с золотым тиснением.
        Сержант страшно удивился, даже на верхней губе капельки пота появились.
        Он, видимо, впервые в жизни давал показания и был потрясен осведомленностью подполковника.
- Точно, было такое! Но откуда вы узнали? Минуты две наш разговор и длился.
- Припомните, что за эти две минуты сказал ваш собеседник.
- Он спросил: " Ты себе или собачке своей рыбку купил?   Собака вообще мойву ест?" -   
- Ест, еще как, - отвечаю я.
- Не слишком жирная?   - справшивает.
- Сойдёт, - отвечаю. - Только лучше настрогать  с овощами, а то такая рыба, действительно,  жирновата. Ничего страшного, но  собака может срыгнуть.
- Дальше.
- И все. Он купил блок этой мойвы.
- Фоторобот поможешь составить.
-  Конечно.
-  Иди в третий блок  – к специалистам. Ждут.
Сержант поднялся и шагнул к двери... Но вдруг обернулся:
- А овчарку эту я знаю,  которой он мойву-то нес.  Он сказал, что раньше только на машине сюда приезжал, и спросил, как на Станционный посёлок автобусом проехать. Я говорю ему, лучше езжай на 6-ом троллейбусе. А ещё подумал - не наш. Наверное, к  Лапиной за щенками приехал.
- Кто такая Лапина?   Пошли, в коридоре доскажешь. Покажешь, где живет?
Осташев  натянул куртку. Повернулся к сейфу и достал "Макаров", утопленный в белую подмышечную кобуру.
 - Так кто такая Лапина? - повторил он.
- Заводчица, – пояснил сержант, кажется, начинавший понимать, что дело нешуточное. - Можно я с вами, товарищ подполковник, мало ли что?
Там – собачки. Лапина-то  живет этим. У нее два кавказца и две овчарки.
- Сначала фоторобот. Я подожду.

Наталья Игоревна Лапина - особа бойкая, с наглинкой, приобретаемой к среднему возрасту теми, кто ни разу в жизни  по-серьезному не нарвался.
Есть такой народец. По молодости  хамит ещё с некоторым беспокойством - вдруг да ответят?  А, если сдачи серьёзно не дадут, то с годами, обретает  непробиваемую кабанью шкуру, предохраняющую от любых укусов совести и  ушибов души.
Мужикам Наталья Игоревна давно уже не верила. И, тем не менее, прибившийся к её дому сожитель  обволок, растопил и сожрал с косточками и потрошками Наташеньку Лапину, "лапулечку", "кисулечку" - и прочая белиберда с импортной косметикой в придачу.   
 Это был первый мужчина, не испугавшийся ее овчарок. Тем ее и взял, пьянь болотная - жилистый, глаза всегда с прищуром, пальцы тонкие, змей чертов...
Смылся куда-то, художник хренов. А ведь уходя, сказал, что вернется обязательно. Да ещё рыбу пообещал - для щенков купить.
Оставил, правда пятьсот рублей.
Утром она проснулась, а его и след простыл. Тихо смылся - как приходил.
Ни один кобель, ни одна сука не гавкнули. Рулончики только свои и  оставил.  Один из них  она, вроде бы как ненароком, неделькой раньше под кровать задвинула. 
Через пару дней не выдержала – натянула холст на рамку. Всё  веселее в кухне. 

Сегодня у Лапиной ответственная вязка. Суку привезли из  саратовского города Балаково.
 Суперэлитная сука: подпал оранжево-рыжий – ну,  прямо закат на Пицунде.
А тут эти двое припёрлись – сержант и шишка какая-то ментовская.
Собаки, словно чувствуя настроение хозяйки, кружили по двору, по-акульи сокращая радиус движения, суживая пространство между гостями и крыльцом.
       Осташев, откровенно говоря, замандражировал, но,  не подавая вида, коротко рявкнул: "Запри,  хозяйка. Я при исполнении. Иначе я пристрелю этих циклопов".
- Только стрельни, по судам затаскаю! - Лапина демонстративно повернулась к нему спиной. - Ордер есть? Нет! Ну и жди, когда освобожусь... Если я еще соглашусь с тобой беседовать.
- Дело серьезное. Можешь, за соучастницу убийства пройти, Лапина, - тихо сказал Осташев.
- Да кто ты такой, - она явно стушевалась, - чтобы мне указывать... Твое начальство ко мне  за щенками с самой Житной, 16, из МВД  ездит. И с Лубянки. И с ЦК.  Смотри, шепну.
- Шепни. Особенно в ЦК. А заодно имена начальников моих назови...
Он дождался, когда она заперла беснующихся псов в большой комнате, и только тогда вошёл в кухню, которую украшала огромная сиреневая люстра.  В кухне стояли три холодильника и одна морозильная камера. На металлических стеллажах – банки с китайской тушонкой и канадской ветчиной.
  "Откуда она только  жратву берет? Прямо-таки база продуктовая, " –  с некоторой завистью буркнул сержант.
 Но Осташев не услышал его. Он так и впился в багровое полотно - без багета, висевшее напротив окна.
Пламя и на его фоне молоденький содатик на кресте.
«Распятие. 1995», - вспомнил он запись в блокноте разыскиваемого Кузнецова.

Этот день Лапина запомнит надолго. Как в калейдоскоп в руках сумасшедшего  она угодила: первый допрос - прямо дома,  обыск, изъятие картин. Баба какая-то с мужиком всё сыпала порошком на ручки дверей, унитаз, ложки вилки, махали кисточками, смотрели…
Затем - в райотделе,  где ей показывали десятки фотографий. К вечеру повезли в Москву.
Там показывали уже не только фотографии, но и  фотороботов.
Затем сказали: жди.
А собаки не выгуляны, не кормлены…
Она хотела спросить, сколько и чего ждать.   
Но промолчала.
Оцепенела.
Соучастие в убийстве!

      

        ГЛАВА 8
       6 сентября 1991 года. Сны убийцы. Большая политика. Кулисы. Бывшевик.

Ему снились женщины. Странные,  абсолютно не манившие его, будившие даже во сне острую жалость; присмотревшись,  узнавал  в каждой из них покойную мать.
Снилась крыша, где он пролежал почти двое страшных в своем ожидании суток.
Снился какой-то баул; он случайно находит его на автовокзале в Ялте, открывает, а там - паспорт. И фотография - его. И он радуется этой удаче, как дитя, но, понимая, что это сон, боится проснуться.
Снилось какое-то письмо. Он никак не мог прочесть его, хотя понимал, что сделать это необходимо, иначе ему не выяснить главного: где его поджидает смерть?
Но – выспался. Проснувшись, он вновь ощутил знакомую  уверенность в себе и в своей звезде, светившей ему уже столько лет.
"Дойду, доеду, доползу. Жаль тетрадку. Но главное - добраться до Москвы".
До Москвы было несколько тысяч километров.
Только  там, полагал убийца, он окажется в относительной  безопасности. Только там, ибо там были женщина, у которой он на дно заляжет, человек, обещавший  ему деньги. Много денег. Лишь чуть-чуть меньше, чем было бы с тетрадкой.
       
       А, тем временем, в Москве со сцены большой политики одна за другой летели вчера еще действующие, грозные фигуры и укладывались в весьма объёмные картонные папки «дела  ГКЧП».
       В этих папках их сортировали по принципу - " а что ты делал и чего не делал с 19 по 21 августа?"
Оказалось, что подневольные и законопослушные исполнители наводнили страну соответствующими директивами и шифровками ГКЧП.
И теперь только за то, что шифровки эти, как и положено по инструкции, расшифровывались и доводились до местного чиновничества, милиционеров, чекистов, военных, летели головы.
Просто так.
Исполнил инструкцию – на плаху!
Длань была жесткой и отделяла эти самые головы от тел и душ, отсортированных победителями-демократами, взявшими Кремль, неумолимо.

  Бывшевик и «дядя Ваня-бриллиант» встретились  на Ваганьковом кладбище, у могилы Есенина.
     - Если я что-то смыслю в политике,  Ваня, скоро доберутся и до меня, союзное министерство закрыто, и,  хотя Ельцин накануне путча меня принял по-доброму, назначения в его правительство я пока не получил.
Рослый, моложавый барин в тяжелом твидовом пиджаке и мохнатой кепке обнял плечи "Дяди Вани - бриллианта", стиснул их большими своими ладонями.
- Повернись к свету. Ничего тебя не берет. Законсервировался.
    -  Спасибо. Да и ты – хоть куда, Пал Палыч. Опасно для тебя ? -
    - Не думаю. Но бывшее мое положение, сам понимаешь... Поговаривают, что кое-кто перед путчем золотишко за бугор кинул. И большой объем. Вот этого и боюсь, таскать начнут, хоть я уже год, как ушел из ЦК на министерство.
    Так вот, Ваня, сдам я тебе всё из той коллекции, кузнецовской. 
   Владей, продавай. Мне – тридцать процентов.
 - А своего Малевича отдашь?
 - И его хочешь? Дорого, дружок. Да и слабоватая вещь, без ярости написана. Но... Взамен.
- Взамен чего?
- То, чего ты мне обещал. Тетрадочку кузнецовскую,  которую он набело переписал… 
- Заартачился человечек. Цену вдруг поднял, немеренно… -
 - А ты ?
- А я, признаться, пожадничал. Думал, проживётся, сам приползет.
- Может, и приползет. Но я должен знать, когда и куда.
- Ко мне и приползет. Я ж всё-таки его кормлю. Да и спрос мой он знает…
Барин насмешливо посмотрел собеседнику прямо в глаза:
- Ты прямо, как папаша Мюллер. Все у тебя в табакерке. Но, согласись, вообще-то его долго нет. Не волнуешься?
-  Прибился к  какой-нибудь бабе. Черт знает, за что они его любят.
-  И моего помощника нет. Как в воду канул.
- А в ЦК позвонить?
- Кому? Закрыт ЦК.  И, кто бы поверил всего месяц назад?! – ЦК опечатан…
Начальник моего человечка из окна – с  десятого этажа – на воздух вышел…
Связи нет.
Жене его не звоню - они в разрыве. Как в вакууме живу.

Спустя два часа Пал Палыч, одернув уже иной - серый в красную искорку - пиджак, входил в кабинет, затерявшийся в многоярусных коридорах зданий, отгороженных от внешнего мира Кремлевской стеной, и хозяин кабинета не поленился - вышел из-за стола ему навстречу.
- Рад за тебя. Убедил даже самых непреклонных.
Только надо пройти собеседование и тестирование. Там ребята незлые, но чужого не пропустят. Пощупают тебя – Гайдар, Бурбулис, Старовойтова… Вельможи новые. Пройдешь у них, - считай, губернатор! И края-то какие... Царские края.
"Ванечка-бриллиант" в эту  минуту сел за овальный стол, крытый зеленым сукном.   
 - Почти пушкинское время, обошелся в двадцать тысяч, - шепнул ему хозяин и уже не в первый раз плотоядно скосил разномастные свои зрачки в сторону девицы, пришедшей с дядей Ваней, - ну, прямо настоящая восточная принцесса! 
Я, когда в Германии был, - еще мальчонкой угнали, – обслуживал на кухне японскую делегацию. 
Немецкие и японские фашисты тогда между собой  якшались.
Самураи привезли таких вот девиц. Злые, правда, стервы были. Но аккуратистки, мать их так!
- Богатая у тебя биография, Джумберчик. Германия, гейши, зона воркутинская…
- Слава Всевышнему, живу ещё, топчу землю.
- Слушай, Джумберчик,  тут у моего товарища смотрины должны быть в верхах. На серьезное место могут поставить. Надо приглядеть за процессом. 
Но главное: если он «дымить» начнёт,  - к примеру, с гекачепистами увяжут, - быстренько мне маляву сваргань. Сможешь?
- Не вопрос, Ваня. Времена новые, а цены – почти те же.


        ГЛАВА 9
        6 сентября 1991 года. Дальний восток.  Классный оперчекист Вадим Рыбин.  Убийца выжидает. 
               
       Жену коробило, когда его, почти пятидесятилетнего мужика называли Вадиком.
А если сослуживцы, желая сделать Рыбину комплимент, говорили при ней: "Вадик, ты самый классный оперчекист  в СССР", - жена просто выходила, из себя.
Жизнь в эти минуты казалась ей прожитой глупо, зря...
И она даже  ненавидела Вадика в такие вот минуты, (как ей представлялось), своего величайшего унижения.
Между тем Вадим Константинович Рыбин, подполковник, старший оперуполномоченный краевого управления КГБ СССР, чрезвычайно веселый и подвижный атлет, действительно, был сыщиком великим.
Причем, ради справедливости, стоит отметить, что крупномасштабное, многофрагментное дело  сразу как-то не  вмещалось в пространство его фантазии и воображения. Но, работая в команде, он был незаменим.
Что же касается "штучных" дел  равных Рыбину в СССР было отыскать вообще трудно.

 Отслужив в армии, Вадим, получил приглашение на работу в милицию.
Два года прослужил в «подземном» подразделении - на московском  метрополитене.
Талант проявился сразу – тогда в фаворе у милицейского  начальства был личный сыск. Вадик задержал трёх неуловимых карманников. С поличным, что для такого контингента – редкость. Имел Вадик грамоту за то, что обезвредил маньяка Лучека.
Но…
Безуспешно пытался Рыбин получить направление в школу милиции.
Бездушно щедрая на собственные талантливые кадры, система МВД, никогда не ценившая истинных профессионалов, швырявшая их на проверку работы дворников и охрану винных магазинов, затыкавшая ими разного рода бреши коммунального хозяйства - все в угоду калифам от политики - и в отношении Рыбина была столь же бездушна.
Можно было понять его непосредственных начальников.  Они взяли Рыбина на службу не карьеру делать. Им он нужен был прежде всего  «на земле» -  и жульё мелкое ловить, и дыры по праздникам затыкать.
Не  направляли на учёбу ценного кадра, и всё тут. А годы уходили.
И тайком от начальства, по справке из юридического отдела завода, в общежитии которого он жил, Рыбин поступил на вечернее отделение юрфака МГУ.
Там и познакомился с человеком, определившим его судьбу.
Неожиданно для всех Рыбина из милиции уволили. Мало кто знал, что  забрали сержанта  в «Альфу» - особое подразделение КГБ СССР.
Затем он попал в оперативное звено. Тянул лямку опера на Кавказе, в Ульяновской области, в Москве – в подразделении, курировавшем органы внутренних дел. Затем – снова на Кавказе.  А лет пять назад был откомандирован в краевое управление на Дальнем востоке  и, что называется, окопался там.
За два десятка лет службы в подразделениях КГБ он накопил  колоссальный опыт. А,  благодаря прежней службе в милиции, знанию, так сказать, её специфики, обладал в МВД крепкими связями и серьёзной неформальной агентурой.
Он был крепким профессионалом, из работяг, копошившихся на "земле" и любивших это дело.
В отличие от своей весьма честолюбивой жены, Клары Семеновны Рыбиной-Авдеевой, довольно известной переводчицы, Вадим Константинович, повторимся, обладал завидным характером.
Безудержное честолюбие и самомнение были ему неведомы, но цену себе Рыбин к своим пятидесяти годам  знал и понимал многое. И - о себе, и - о калейдоскопически менявшемся начальстве, и - о тех, кто проходил через его руки.
Клара Семеновна никак не хотела признать тот факт, что вышла она за Рыбина двадцать лет назад по той лишь простой причине, что был он дьявольски красив и что лишь банальная  чувственность легла в основу ее решения.
 Оцени она тогда все спокойно и трезво, то ужаснулась бы ошеломляющей разнице во вкусах и пристрастиях, образовании и устремлениях, изначально делавших их брак тяжким испытанием.
Но Рыбин и сегодня был красив, царственно небрежен, а главное, обладал устойчивым и невозмутимым характером и  покладистым нравом. Ежедневные утренние мысли Клары Семеновны о разводе в течение дня растворялись - в сиянии его улыбки,  в злости на его снисходительность по отношению к ней.  В той победительной его царственности, с которой он в свои без малого пятьдесят лет на тренировках оставлял поверженных им ребят из группы захвата на татами.
Кларе Семеновне - чуточку фантазии, и она  поняла бы, что живет с самым настоящим суперменом.
Но, увы, на это фантазии у нее не хватало.
Так вот, именно Рыбину выпало поднять  карту из потертой колоды Судьбы, меченую кровью.

       Убийца был встревожен. Он запаниковал, увидев свой фоторобот, - пусть и весьма некачественный, -  на стенде «Их разыскивает милиция».
       Что-то странное с «уголовкой» происходило. Надо же, всего за день и составили, и  размножили его фоторобот.
       Естественно,  убийца не мог знать, что всё, связанное с ним, проходит по «делу ГКЧП» и что  случайное стечение обстоятельств невероятно стремительно ускорило ход розыска.
       Он заставлял себя спать, чтобы  на некоторое время отсекать мысли о сложности ситуации, в которой он оказался, о немыслимых тяготах пути в Москву, о возможных засадах и неожиданных встречах.  Засыпал и вызывал сны.
        Его вообще, в отличие от многих, спасала способность моделировать некий искусственный, подвластный ему мир. 
        Погружаясь в него, он сохранял гораздо большую твердость духа, чем другой человек  в подобных обстоятельствах.

Чердак, куда он забрался с двумя бутылками коньяка, прихваченными из дома старика, был сух, чист и уютен, напоминая ему детство и больницу одновременно.
Он откупорил бутылку и сделал  глоток.
Уходить надо из этого краевого центра в Благовещенск. Оттуда вильнуть  в Хабаровск и потом двигаться поэтапно.
На ближних рейсах не так внимательны.
       И прикрытие нужно - грим, так сказать. Отвлекающий мазок.

…Спустя двое суток на перрон, к которому, дергаясь, подкатил  поезд №1 «Москва-Владивосток», сошел сутуловатый, по-деревенски наивно одетый мужичонка.
Старая потертая  кепка, застегнутая верхняя пуговица серенькой сорочки, примятый двубортный пиджак двудесятилетней давности. Во взгляде -  непереносимая мука.
Он протянул руки, и на них тяжело навалился молоденький парнишка в солдатском обмундировании.
"Помоги, дочка", - мужчина благодарно кивнул проводнице, взявшей солдатика под другую руку, и они медленно повели его вдоль перрона.
- Вот так и отдавай их в армию, - утирая слезы, запричитала вслед старушка, - туда идут здоровеньки, а обратно - вон оно как.

ГЛАВА 10.
       7 сентября 1991 года. Кражи. Подарки. Ответов много. Вопросов пока больше.

Гладышеву, прикомандированному  к Генеральной прокуратуре, выделили номер  в элитном подмосковном санатории Совмина СССР. Но ночевал он в Москве, -  за полночь приезжая  домой, поскольку неожиданно тяжело  заболела его весёлая добросердечная жена.
Ему пришлось взвалить на свои мужские плечи ту часть её бабьих дел и хлопот, которых он не замечал уже лет пять-шесть. Оказалось, что жизнь не ограничивается его прокурорскими стрессами, командировками, служебной нервотрепкой. Оказывается, от многого его ограждала жена. Например, он неожиданно для себя выяснил, что здорово  задурил их младший  сын.
Он заваливал учёбу в институте, толковал только о "большом бизнесе" и "тяжелых деньгах".  Гладышев, как умел, пытался вправить  ему мозги. Но с тоской понял, что опоздал…
- Я, папа, кооператив на маму зарегистрирую. Ты не против?   
- «Ё-моё! Барыга в собственном доме растёт», - печалился Гладышев, понимая, что с этим придётся теперь жить, причём, жить на нервах, удерживая сына от авантюр.
Мир стремительно менялся.

Под прессом  домашних проблем дело  ГКЧП, - та его крохотная часть, которой выпало ему ежедневно заниматься, - смертельно опостылел Гладышеву.
Он допрашивал людей, некогда крутившихся на высоких орбитах -  партийных, комсомольских, советских, профсоюзных, милицейских и кагэбэшних бонз. Некоторых он знал. И ему было неуютно – следователь  видел их страх, их обреченную покорность судьбе. Понимая, что расплачиваться им придется вовсе не за участие или содействие путчу, а просто за свою исполнительность, за прошлую, не такую уж сытную, жизнь, он в душе  сочувствовал им, даже  подбадривал.
То ли болезнь жены его смягчила, то ли предощущение собственной судьбы, которая могла сломаться так же вот нелепо и жестоко, по злой воле  самозванных   судьбоносцев.
Важняк Альберт Смысловский, видимо, угадывал его мысли.
По крайней мере, он стал суше и официальнее, ограничиваясь лишь тем, что заслушивал короткие сообщения Гладышева.
Впрочем, в этот вечер Гладышев не ехал – летел домой. Во-первых он достал дефицитнейшее лекарство для жены. Во-вторых…
 - Угадай, кого я сегодня допрашивал? - Гладышев позвонил Осташеву не из кабинета, а с телефона-автомата.
- Крючкова, Павлова, Язова, - причем всех скопом, - Осташев был явно раздражен, и Гладышев, не удержавшись, гаркнул в скрежетавшую трубку:
- С тебя бутылка, ментяра! Живо ко мне! Я нашел того... Точнее, не я нашел, но я с ним беседовал!
- С кем?
- С начальником Пымезова, - с тем, кто картины Кузнецова раздаривал и кто с Пымезовым в отеле «Парадиз» тетрадки сувенирные получал под коньячок с маслинками.
Выпить, конечно, они не выпили - и по причине позднего часа, и потому, что свои талоны на спиртное они реализовали еще в начале месяца; единственную бутылку Осташев берег для карбюраторщика. Его "жигуленок" уже месяц стоял на приколе.
Впрочем, оба следователя испытывали тот подъем духа, который недостижим с помощью водки или  еще какого зелья.
Это чувство знакомо только профессионалам-розыскникам,  независимо от их ведомственной принадлежности.
- Вот очередная информация из ПГУ КГБ СССР  - цена трёх картин Кузнецова на аукционе  Сотбис, Саша… Цифирь с пятью ноликами! А вот информация о подарке, сделанном Пал Палычем, якобы, по поручению ЦК и Совмина  владельцу крупного европейского холдинга.
Картины - те самые, Саша, которые проходят по списку  проданных в Борчинске, а фактически - украденных у Кузнецова.
           Им было несколько не по себе от ощущения, что они ступили на некий хрупкий, висячий мостик.
           Мостик этот как бы связывал два мира. Зиловский квартал, где жили Гладышевы, - захолустный, обкуренный десятком труб, торчащих над окружавшими его цехами, - и магнитящий воображение, сияющий, необычайно коварный  мир Большой Власти.
Опыт подсказывал им, что движение по этому раскачивающемуся под порывами политических бурь мостику таит в себе много непредсказуемого.
Но и назад  хода не было.
Во чтобы то, ни стало, они должны докопаться до истины. Оба - и Гладышев, и Осташев, как сотни, как тысячи "ментов" и прокуроров, - умели замотать, затянуть, сбросить опасное или таящее в себе неудачу дело.
И – вовсе  не потому, что боялись ножа или пистолета бандитов или мести наемных убийц.  Просто не хотели связываться с каким-нибудь плюгавым "партпаханом", от слова которого зависело их будничное житье-бытье. Звание, квартира, путевка для больной жены.
        Прожитая ими жизнь была похожа на кожзаменитель, - если сравнивать ее с жизнью, о которой они мечтали в юности,  которая манила их борьбой и победами.
Нет, они не сетовали на скудный быт, на то, что в последние годы развелось немереное число сиятельных сынков и племянников, обходивших их по служебной лестнице – легко и непринужденно.
Вовсе не так уж друзья были униженны  начальственными звонками и вызовами "на ковер". Но, как никто другой, они, профессионалы, видели в происходящем не  коренную ломку или смену власти, а всего лишь подмену - одних сановных бонз меняли на других, либо те сами меняли свою окраску и «убеждения».
И можно было бы вписаться в этот естественный процесс.
В Верховныом Совете СССР и российском парламенте уже важно заседали десятки их бывших коллег.
А вот им  что-то мешало, стопорило, и  всё толкало и толкало  на хрупкий и опасно раскачивающийся мостик…

-  Саша, представь себе жулика, ставшего хранителем неучтенного и, заметь, неоценённого толком товара. Может ли случиться так, чтобы он себе кусочек не  отломил? Ответ, думаю, ясен.
Некто дарил картины кузнецовские из такой неучтёнки зарубежным партийным товарищам. По принципу – одну дарю, две на ум беру. Это первое.
Второе: картины борчинская сожительница Кузнецова, якобы, иностранцам за пятьсот долларов продала. По крайней мере, она так вновь утверждает - ее по моей просьбе допросили в Борчинске.
- Ты маг, что ли? Откуда такие скорости?
- Гриф, Саша, гриф. Все, что связано с ГКЧП, пролетает по инстанциям стремительно и красиво, как альбатрос над океаном. Боятся Ельцина жутко. 
Да, так вот, судя по всему,  врет эта сволочь гостиничная, - никаких иностранцев не было.
 А был Геннадий Илларионович Пымезов.  Не ёрзай... Выслал я его фото. С фельдъегерем, заметь.  Провели опознание. Так что завтра официального подтверждения ждем.
- Любопытно, - сказал Осташев. – Кузнецов 19 октября 1985 года  был  христопродавцами из местной милиции задержан на сутки, 21 октября отпущен  - с извинениями. А тем временем,  -   покуда в камере ночь коротал, - обворован.
А посередке,  20 октября,  из Борчинска отбыл некто, смахивающий на Пымезова. Того самого, который со своим шефом ездил по европам и получил в богатеньком отеле  «Парадиз»  номерной «Паркер» и прелестную тетрадочку, оказавшуюся затем у Кузнецова.
       Шесть годиков прошло...
Пымезов - убит. Кузнецов - в бегах. В наличии лишь его тетрадочка.
Допустим,  Кузнецову её в Борчинске сам Пымезов и дал… 
Зачем?
И почему Кузнецов её взял?

ГЛАВА 11.
8 сентября 1991 года. Подслушанный в 1985 году разговор. Осташев ищет ещё один труп, но труп спрятался.


 Борчинские опера провели опознание и  на столе Гладышева лежало официальное подтверждение: осенью 1985 года в их чудесный городок на Золотом Кольце, приезжал именно Геннадий Илларионович Пымезов.
На бывшую борчинскую сожительницу Кузнецова нажали и она дала более развернутые показании.
Выяснилось, что Пымезов и художник, накануне задержания Кузнецова, выпивали и гость действительно подарил ему тетрадь.
Она слышала, что Пымезов предлагал Кузнецову большие деньги и московскую прописку, если тот соберет и перепишет в тетрадь все свои записи и продаст ему коллекцию картин.
Осташев выяснил для себя теперь уже очевидный факт: Кузнецов и Пымезов были знакомы.
Мог Кузнецов предположить, что Пымезов организовал похищение его картин?
Безусловно.
Могло это послужить причиной убийства?
Ещё как! Ведь Пымезов лишил его всего того, в чём, собственно, состоял смысл жизни и  сама судьба художника.
 


        Иформацию о пребывании Пымезова в Борчинске уточнил, сформулировал и передал в Москву с фельдсвязью сотрудник Борчинского райотдела Игорь Мякишев.
Днём раньше юный лейтенантик слушал бывшую сожительницу Кузнецова, - вялую, обмякшую женщину, и жалел её.
Женщина равнодушно отвечала на его вопросы. Они  были заготовлены Гладышевым в Москве и переданы в Борчинск  с припиской: "Отсебятину не пороть, ребята".
Мякишев слушал  постаревшую горничную из местного «Интуриста» и размышлял приблизительно так: "Измочалил ее этот пьяница-художник. Поэтому и понять ее можно. Верно сделала. Кормила, поила этого мазилу столько лет, а от него - ни копейки. Всё, - как с моим отчимом".
Он отчетливо, кожей и каждым, даже самым потаенным извивом души, нервами, каждой клеточкой, ощущал ненависть к человеку, который угробил жизнь его матери. Пил, бил, издевался, сдох как собака.
Но сначала измочалил маму, надругался над ее любовью и душами детей;
- Как выглядел человек в "Волге", в которую сел иностранец?
- Там было несколько мужчин. Солидные. Номер обкомовский.
- Сколько картин вы продали? Двенадцать?!
- Да, вроде бы двенадцать. Не кричи так, лейтенант…
- У нас микрофон плохой, а запись нужна четкая, - извиняющимся тоном пояснил Игорь Мякишев.
После допроса, уже в коридоре зашарпанного райотдела, лейтенант решил успокоить женщину:
- Вы не бойтесь,  срок давности истек, да и заявления он  о краже не делал. Врать ни к чему.
- Спасибо. А я и не боюсь, лейтенант.
Злоба иной раз душит, это правда…   Знаешь, сколько теперь всего лишь одна картина его стоит на Западе? Нет? На аукционе в Сан-Пауло работа Кузнецова "Дядя Иосифа Сталина" пошла за сто семьдесят тысяч долларов.
- Ничего себе...
- А у него самого - ни гроша. Мотается но стране, пьет с кем попало. Наверное, и не знает, что аукцион этот прошел, чудик.
- Вы его еще любите?
- Я? - Женщина засмеялась и довольно грубо ответила. - Как собака блоху, которая живет в ее шерсти. Ах, лейтенант, это была злая и неблагодарная блоха, скакавшая там, где ей вздумается. Я вкалываю по двенадцать часов в день у себя в гостинице и навара больше полсотни в смену не имею. А он намазюкал и на тебе – сто семьдесят тысяч! В долларах!


     Осташев не удивился   полученной   информации. Она лишь подвердила утверждение отца Георгия из окружения владыки Питирима, что за работами Кузнецова и записями его пророчеств шла охота.
    Сегодня он ждал другого сообщения, от самого давнего своего агента - «Кактуса». Александр Иванович сам когда-то дал ему это рабочее имя - за способность накапливать и не терять, казалось бы,  самую незначительную информацию.
     «Кактус» не подвёл его. Сведения, которые он принёс на своих колючках были сверхценными.  Но, хотя агент ждал от него привычного - "ты гений, жаль, что в детстве курицу украл, а то сыщик бы из тебя вышел классный", - подполковник промолчал.
        Боялся сглазить.
 Вернувшись в отдел, тотчас набрал номер  бывшего коллеги и дружбана по Афгану Сергея Антоновича Бузенкова – вместе советниками царандоя (афганский аналог нашей милиции – Авт.)  в  Кабуле служили
Тот после тяжелого ранения «загорал» в дежурной части МВД, дожидаясь  полной пенсии по выслуге лет.
- Антоныч, ты?
- Осташев что ли? Сашка! Где ты?
- Да у себя, в Москве,  успокойся... Просьба к тебе.  Помоги. Дело важнейшее. Но пока формальности, то да се - время сгорит.
- А что нужно-то?
-Чтобы ты  не поленился, а прямо сейчас   посмотрел все сводки по неопознанным мужчинам. И - особенно по Подмосковью.
Труп нужен с редкостной приметой.  Спрятался от меня один человечек. И опер нужен, на котором этот глухарь висит.
- Тут  же делов, как минимум, на месяц.
- Помоги, дед. Сутки тебе. В ноги падаю!
-Черт тебя возьми, пинкертон хренов. Все нормальные люди в твоем возрасте уже в кадры работать идут, а ты всё скачешь...
- Помоги, дед. Тут о государственном деле речь идет, ни больше и ни меньше.
- А в чем суть, что за примета? - Собеседник  чиркнул спичкой о коробок, прикурил и затянулся. Телефон передал все эти звуки и паузы с такой точностью, что Осташев словно бы все это увидел.
-  Встретимся в буфете на пятом этаже, расскажу, кофе с меня. Пока только кофе.


Запись в блокноте разыскиваемого
"Я не писал уже годы - только рисунки в качестве платы за хлеб и крышу. Краски тем не менее копошатся в моем сознании, как змеи - они выползают из тюбиков, свиваются в клубки и фантастически образуют мир, в котором я обитал там, в утробе матери.
Я, как эта бедная, эта моя бедная страна, носящая в себе память о своей полноценности и величии. Она рождалась иррациональным образом - в собственной утробе носила себя. И это никому не понятно... Мне кажется, что кто-то пнул сапогом по этой утробе, и вместо богоравного младенца она разродилась дебилом, не чувствующим собственной боли. И приняли его реки водки и сомкнулись над ним".




                ЧАСТЬ 3.

ГЛАВА 1.
8 сентября 1991 года. Дальний восток. Подполковник Рыбин засек убийцу. Дипломатия – тонкая вещь.

Рыбин засек убийцу, как только увидел его - мгновенно. Уж больно сфальшивил тот…
Благообразный селянский облик.
Слеза, застывшая на щеке, казалось, навечно.
Скорбное поглаживание солдатика по стриженому затылку.
Смех, да и только - пуговка верхняя застегнута.
Подполковник КГБ угадал в скорбном «крестьянине» тертого городом, вымоченного в городских пивных  калача.
Вот с солдатиком была закавыка.
Вроде бы, солдатик  без обмана.
Но что их связывало?
Провести задержание обоих?
Нужно чуток подумать.

       Пока чекист Рыбин на предрассветном дальневосточном перроне думает, в Москве следователь прокуратуры Гладышев, решив использовать авторитет следственной бригады, звонит в национальное бюро Интерпола.
       Бюро хирело, по мнению Осташева, не успев народиться.
      Но, как оказалось, опер ошибался. Следователю Гладышеву уже часа через три выдали справку на тех заграничных  бизнесменов, которых щедрый босс Пымезова одаривал  работами художников-примитивистов.
- А вы можете по своим каналам узнать: сколько работ передано, каких и кому?
- Да вы что? Для этого нужен иной уровень общения. Это уже дипломатия, а дипломатия - тонкая вещь.
- Уровень Генерального покурора устроит?
-  Нас-то устроит. А за посольских не скажу. Не уверен. Опрашивать иностранцев о полученных подарках? Это же почти скандал.
Но Гладышев уже уперся и  двинулся к важняку Смысловскому.
- Знаешь, Гладышев - сказал тот, - я  теперь понимаю, почему ты вприпрыжку прибежал в нашу бригаду.
- Почему?
- Потому что ты нас используешь. И ладно бы - всё-таки убийцу ищешь. Но, Гладышев ты обидно   недооцениваешь то, чем занимается наша бригада.
- Вы имеете в виду ГКЧП?
- Естественно.
Ты день-деньской беседуешь с людьми, которые действительно никак в заговоре не участвовали, но в силу своей профессиональной принадлежности оказались в эпицентре событий.   
Три дня цепенели, ничего не делали, но и не ушли, не восстали.  А, если бы «крутые» эти ребята из ГКЧП остались у власти, они служили бы им верой и правдой. Так?
- Так.
- Но ты недооцениваешь самого заговора. Бог с ним, с втянутыми чиновниками и военными. Тут все ясно: по их судьбе вольно или невольно, но прошел каток Большой Политики. Кое-кого и мне жалко. Но ты не путай это с самим заговором. Там все было серьезно, Гладышев. А ты не хочешь понять.
Гладышев промолчал.
По его мнению, никакого антигосударственного заговора не было.
Что-то другое закручивалось на исходе лета в кремлёвских кабинетах,  да не срослось.
Но Гладышев давно  научился помалкивать. И еще: он научился чувствовать перемену настроения начальства. Что-то произошло или наоборот - не произошло из того, что было запланировано, понял Гладышев.
И опять важняк угадал его мысли:
- Меня не бойся. Откровенно скажи: ты этого борова, Павла Павловича Рудаковского, которого вчера допрашивал, считаешь как-то серьезно причастным к делу Пымезова?
Так вот тебе «инфа»: Рудаковского на большой пост прочат. На губернию поставят. Тут ты можешь  споткнуться. Это не мое, вроде бы, дело. Но  ты мне симпатичен. Подумай, Гладышев
"Господи ты, Боже, наш бедный!" - Гладышеву стало тоскливо и  мерзопакостно на душе.
В губернаторы? Кого…

Он, как обычно в таких случаях, приоткрыл дверцу своего сердца, выпустил мальчика лет восьми и мальчик этот стал горько плакать - там, в ущельях сердечной боли и душевных смут матерого советника юстиции первого класса Гладышева.
Впрочем, ни один мускул на его набрякшем лице не дрогнул.
- Подумай, но знай - я негласно доиграю эту игру с вами.
Гладышев удивлённо взглянул на важняка.
- Да, да, с вами. Только играть надо тонко. Тоненько. И если уж бить, то в лоб и челюсть, с двух рук, одновременно.
А запрос по дипломатической линии от Генерального прокурора будет. Обещаю.
И еще. Пока этот Пал Палыч по гэкачепистам проходит, у тебя есть возможность пощупать его формальное и интимное, так сказать, окружение. Подключи топтунов.  Только тоненько-тоненько, не нарывайся.

       Запись в блокноте разыскиваемого
:"Моего следователя в Борчинске буквально бесило, что в течение дня городские улицы полны народа.
- Не понимаю, кто в этой стране трудится? Где все эти люди работают? Андропов - он молодец! Он за это взялся: и из магазинов выуживать стали, и из кинотеатров. Почему не на работе? Ага! Давай устраивайся, иначе… - это в первые дни знакомства.
- А ты, гнида, понимаешь ли, что ты - гнида. Жрешь, спишь, а кто-то работает, вкалывает. Не языком болтает, а вкалывает, гнида! - это уже в конце следствия, спустя сутки или двое после суда.
Я не удержался и задал ему вопрос: "К кому Вы причисляете себя: не пашете, не вкалываете, болтаете языком и так далее". Он зашелся, бедный, зрачки сузились, потом вообще глаза закатил: "Провоцируешь, гнида?" - И замахнулся.
Я закрыл глаза, и он злорадно хохотнул:
- Очко играет? Не железное.
Больше я никогда не видел этого больного, жалкого человека. Но, по слухам, перевели его в Среднюю Азию, и там  он стал большим начальником .
Так вот, мучаюсь дурацким вопросом: "Неужели я с ним в одной стране родился, на одном языке говорю, в жилах у нас одна, славянская с примесью татарской или монгольской, кровь?"
Картина 9. Она снится мне по ночам. И еще я вижу ее, когда опьянение не перешло в безмыслие. Не верю, что это я так писал, особенно блик пламени свечи на ее щеке. Сатана в юбке. Я ее не простил. Простить ее нельзя. Я просто похоронил ее в сердце, и все".


        ГЛАВА 2.
        9 сентября 1991 года. Дурнев трясёт копилку.  Лапина даёт наводку. Сержант Крутиков кормит собак. А вот и Маша!

        В городской прокуратуре, как всегда, - под осень! – затеяли ремонт. Руководителя следственной группы Дурнева безжалостно «уплотнили» - переместили на третий этаж, в кабинетик  отдела пропаганды.
        - Давайте потрясём нашу копилку, коллеги,  и ничего не прячьте в своих кошельках…  Взяли моду: Осташев узнаёт о крайне важной примете Кузнецова, - молчит. Гладышев находит гипотетическую, но вероятную связь между,  - ого-го! –  зарубежными партийными функционерами и картинами русского  гения-убийцы…   
        И прочие тайны мадридского двора.
        А самое возмутительное, что!?  Эксперт Рубина  находит отсутствие «пальчиков» Кузнецова там, где они должны быть, а я узнаю об этом только сегодня!
         В чём дело?  Что за скрытность? Что за ведомственный разнобой? Мне вашему начальству доносы на вас писать прикажете?   
         - «Находит отсутствие», крепко сказано, - шепнул Гладышев  майору Липиеньшу.
         - Не вижу ничего смешного, – Дурнев потёр покрасневшую шею, - давление скачет…  Значит ещё раз пройдемся по схеме.  Андрис , Гладышев, не стесняйтесь, я жду.
         - А, может быть, я еще побеседую с девушкой  Лапиной, Валерий Николаевич? Плюс должен получить по трупику одному интересную информацию,  –  вклинился подполковник Осташев.
         – Есть два «игрека» в нашей задачке, не расшифровав которые, мы будем в потемках блудить. Связующая деталька нужна. Я  доложу, Валерий Николаевич…  Попозже.
        Дурнев неожиданно легко согласился, поскольку понимал, что даже самая ценная, но разрозненная информация в целостную картину не сложится, если нет  этой пресловутой «связующей детальки».  Да и  другие дела гирей висели. Конец квартала. Отчётность. Инспекторская проверка на носу.
          Ладно, вроде бы, распек, дал ребятам под одно место – пусть крутятся.
         
           Лапина с искренней благодарностью поздоровалась с Осташевым.  Накануне мрачноватый  подполковник разрешил ей, под присмотром сержанта Крутикова, съездить домой, хорошо выгулять и покормить собак.
            - Я расскажу всё, что знаю.
            - Вы близки с Кузнецовым?
            - Ну…   Мы с месяц вместе. Были.
            - Так. Паспорт его видели?
            - Да. Перед его уходом. Он клал в него, точнее в портмоне, деньги. Ну, я не удержалась, посмотрела – женат, не женат?
             - Ну, и…
             - Холост.
            - Друзья, приятели, родственники Кузнецова к Вам приходили?
              - Один раз мы пошли в  «Очаг» - кафе кооперативное. И там он встретился и выпил  с каким-то бродяжкой.  Потом вышел с ним минут на десять.  Вернулся один.
              - Вот эту тетрадь Вы видели у него? – Осташев протянул Лапиной кузнецовский блокнот.
              - Да. Один раз.
              - Когда?
             - А  вот после той встречи в кафешке и видела.  Он, к слову, на следующий день и ушёл. Больше - ни слуху, ни духу.
             - Как выглядел бродяжка?
             - Да никак… 

             В полдень Осташева вызвал непосредственный руководитель - заместитель начальника  Главного шестого управления МВД СССР Михаил Егоров – мужик крутой, властный.
             - Александр Иванович,  из городской прокуратуры  звонили. Хотели тебя официально в следственную группу этого хитропопого Дурнева включить.  Я отказал.  Понимаю: просьба владыки Питирима и всё такое, но у меня людей осталось – по пальцам пересчитать.
Давай-ка, возвращайся на отдел.
             -  Ну, еще три дня, товарищ полковник… Тем более всю оперативку я контролирую.  Подстраховываю. На  захваты выезжаю.
             -  Ты не в СОБРе служишь. Мне не захваты твои нужны, а мозги твои. Хорошо. Три дня. Плюс выходные. И точка. Хватит?
            
             Выйдя от начальника, Осташев позвонил Липиеньшу.
             - Кафе «Очаг» знакомо?
             -  Да.
            - Поехали.
            - Зачем?
           -  Обедать, майор.
           - Тогда, Александр Иванович, готовь всю зарплату. Цены там ломовые.

              Заброшенный строительный сарайчик в скверике за  кафе Осташев заприметил сразу. Страшненький такой, гнилой сарайчик
              Но подполковник  повел туда Андриса только после того, как они выхлебали по горшочку  вкуснейшей соляночки и умяли  по две порции гуляша.
                - И не так, чтобы очень дорого, Андрис, - Осташев бегло взглянул на счёт, - вполне по-божески. –  А теперь осмотрим складки местности, - и, обходя лужи, прошёл к сараю.
                Замок  отсутствовал. Петли под него были скручены медной проволокой. Липиеньш легко размотал её  и они пролезли внутрь.
                Пахло кошачьей мочой. Мазутом. Истлевшей ветошью. В левом углу – небольшая бетономешалка. В правом стоял  внушительных размеров ящик;  из  под  приподнятой крышки  торчали метла, грабли, лопаты – нехитрый дворницкий инвентарь. Осташёв  отодвинул их и до конца поднял крышку.
                - Удобный ящичек, да, Андрис?
                Майор Липиеньш вопросительно посмотрел на Осташева.
                -  Пулей к Дурневу, проси эксперта, наплети, что захочешь, но чтобы через три часа у меня были результаты исследования этого ящика, Андрис.
                - И следующее. Скажи мне честно, славный опер, ты кого опросил по месту убийства Пымезова. Помимо тех, кто сидел на кухне у Рындина, кого еще ты или твой стажер опросили?
                - Ну…  Старшего по подъезду. Начальника ЖЭКа… Участкового, понятное дело.
               - Андрис, ты мне баки не заливай. 
                Опросил соседей?
                Провёл поквартирный опрос? 
                Нет, Андрис! Ты посчитал, что всё очевидно – свидетелей навалом.
                Хозяин квартиры.   
                Собутыльники-грузчики.   
                Даже артист знаменитый… Верно?
              - Да и то, Иваныч…
              - … «и то»!
              А то, что на допросе хозяин квартиры сказал, что Пымезов прошёл на кухню и сел за стол, «не снимая ПИЖАМКИ»,  Андрис.
             Он, заметь, крупный партработник и  что – в пижаме будет по Москве гулять? Рядом он, Андрис, обретался где-то. Приватное у него там местечко, рядом с Рындиным и компанией имелось. Ладно. Заводи свой драндулет. Отвезешь меня на Житную,  а сам  –  сначала к Дурневу, а потом  -  на место убийства Пымезова. В лепешку разбейся, но чтобы каждый житель дома 17 дробь 42  фото убитого  Геннадия  Пымезова к полуночи увидел! 

             … Андрис  Липиеньш позвонил Осташеву в одиннадцать вечера.
             - Бакастикова, Мария Леонидовна, 1963 года рождения, русская, образование среднее, не судима, подрабатывает домработницей, живёт без прописки, ответственный квартиросъемщик Брагин Ю.К., второй год  на лечении в ЛТП, квартиру сдала его сестра Саенко (Брагина)  Л. Д. в 1990 году, без оформления…
            - Андрис, мы две недели потеряли! Ты же труп на месте убийства видел…   В пижаме!
            - Не допёр,  Александр Иванович.
           - Обленился ты, опер славный. Ладно, надеюсь, она рядом?
           - Так точно.
           -  Еду.
           -  Квартира 47, пятый этаж. Да я встречу, Иваныч…
          - Сиди! И глаз с неё не спускай. Мало ли что. Прикинь, Андрис, она знала, что знакомца ее завалили, а голос так и не подала… 
        Да, кстати, а что с сараем? Уломал Дурнева? Выезжали эксперты?
          - Это вторая пуля от Вас, Александр Иванович…    Уломал я его. И эксперты поработали - сейчас подробную бумагу составляют.
          - В полночь? Работают?
          - Я сказал, что Вы сказали, что это Гладышев сказал, что по поручению Генеральной прокуратуры – по делу ГКЧП, значит… 
          - Ну, и…
           - …труп там был, или раненый лежал. Следы крови найдены в ящике. Вторая группа, Александр Иванович. – Резус отрицательный.

        ГЛАВА 3.
       9/10 сентября 1991 года. Бедная Маша.  Тайничок. Альбом татуировок.
       
       Машенька Бакастикова две недели, цепенея от страха, наблюдала, как через двор в квартиру сантехника Рындина, что ни день, то милиция ходит.    Вдруг поймут, что Геночка-то от нее спустился к сантехнику, где и выпал ему жребий смертный.
Две недели смотрела. И – молчала Маша.
А все потому, что в деда ее, раскулаченного тамбовского крестьянина, в отца,  родившегося на поселении, в нее, девчонку непутевую, сбежавшую в большой город,  вбивали, вдавливали страх, - годами , десятилетиями...
На птичьих правах жила она в убитой квартирке лечившегося алкоголика, но потерять её, снова скитаться по грошовым закуткам общежитий?
Ради чего ей открываться, когда Геночка уже мертв?
Да и сам он учил: не вылазь!
Геночка необычайно осторожный был. Где он работал, Машенька не знала. Понимала: где-то в верхах обретается, иначе в  дом Рудаковского, где она прибирала, просто так не попал бы.
Сначала ее удивляло, что перед тем, как войти в дом, он долго простреливал тяжелым взглядом улицу, подъезд, а потом быстро взбегал на этаж и буквально нырял в приоткрытую ею дверь. Потом привыкла. И ее, много уже хлебнувшую, понимавшую много, это не оскорбляло.
Она не испытала даже такой простой радости, как прогулка с ним - под руку.
Ни разу они не были в гостях.
Никто ни разу не был у них.
Ни разу не сходили в кино, в ресторан, в музей, в театр, не съездили в отпуск. 
Встречались лишь по его прихоти, а не по ее желанию.
Вот так они и жили. Но она не жалела. Ни о чем.
Только вот сейчас о могилке плакала - так и не узнала, где схоронили.
А чувство было такое, что был у нее муж, да  где-то на чужбине и помер. И она словно бы вдова.
Немногое она рассказала Осташеву. Но, хотя  это «немногое» было почти невероятно, тёртый опер поверил ей сразу и безоговорочно.
- Значит, так. Я включу, Маша, магнитофон. А Вы повторите мне всё заново, только короче.
« В этот день у меня был день рождения. Геннадий предложил отметить его дома. Принёс коньяк. Вино. Десять бутылок «Боржоми». Парное мясо. Ну, и кое-что к столу я у своих хозяев взяла. Мы хорошо, душевно посидели. А потом оказалось, что воду отключили. Я сказала, обойдёмся. Минералки же много. Но он стал звонить дежурному. Не дозвонился. Я, дура, и сказала, что сантехник у нас на первом этаже живёт. Он и спустился. Больше я его живым не видела».
Задав еще несколько вопросов,  Осташев выключил магнитофон.

 «Невероятное стечение обстоятельств»?
- Маша, а где вещи Пымезова?
- Висят в шкафу. Как повесил, так и висят. А вот тут – туфли и портфель. Там его документы. Удостоверение ЦК КПСС и паспорт. Деньги. Я не трогала.
- А как же установили личность Пымезова? – Удивлённо  спросил майора Липиеньше подполковник.
- В заднем кармане брюк пропуск был в Верховный Совет РСФСР.
- Так туда по его удостоверению ЦК КПСС  всегда пускали, на хрена ему пропуск…   
- Ельцин, вроде, как возглавил Верховный Совет, так и запретил.
- Давай, дежурного прокуроского ищи и  понятых приглашай, - да только   своих! Чтобы звона не было. Описывай его тайничок. Не думаю, что на интересное  наткнёмся.  И не свети девчонку перед соседями. К одиннадцати утра, по возможности, - доклад по итогам. Да и проверь, кстати: отключали ли воду в день убийства?
- Ну, Вы уже меня совсем за лоха держите, Александр Иванович.
       Только к трём пополуночи Осташев добрался домой и рухнул на тахту в кухне.
Снились ему татуированные спины и животы, предплечья и ляжки. Лиц он не видел. Они ему не были нужны. Только -  татуировки.

Первый утренний звонок – в спецкартотеку подполковнику Мыскову:
- Лёша, пиво с воблой с меня, позарез нужен твой альбомчик с татуировками.
- Пиво не пью. Возьму только воблой.
- Лады.

Запись в блокноте разыскиваемого.
"Все то, что происходит в нашей стране, постигнет весь мир - в иной, правда, форме. Я имею в виду потерянность душ, несовместимость сердец, вражду социальных ниш, эпидемии тотального равнодушия и взрывы биострасти, сметающие на своем пути все и всех.
Беда в том, что страной правит вовсе не идеология, как полагают иные советологи, а бацилла БОЛЬШОЙ ПОКОРНОСТИ избранному некогда божеству. Пара сотен человек уже начали охоту на эту бациллу. В джунглях легче: там - тигр, змея или ядовитые насекомые. Здесь - зеркальные отражения тебя самого; они ломаются в тебе, хрустят осколками, крошечными брызгами, но каждая эта зеркальная брыжжинка отражает тебя, показывает всем, каков ты и какие у тебя мысли копошатся. Ты сам жертва погони, а берешь-таки и начинаешь охоту за этой бациллой. Но не знают эти охотники, бегущие за ней через лагеря и психушки, насильственную эмиграцию и просто смерть в нищете отверженных, что, убив бациллу и освободив нечто, именуемое народом, они окажутся бессильными перед множеством отложенных этой тварью кладок, мириадами яиц, извивающихся личинок и перепончатых лапок, освобождающих себя из коконов. Ибо бацилла покорности, даже умирая, порождает бациллы разрушения. Безумного и столь масштабного, что оно взорвет и разметает эту страну на клочья. И только чудо может нас спасти. Нас. Не меня, а нас..."

            


             ГЛАВА 4.
      8 сентября 1991 года (продолжение). Классный опер  Вадик Рыбин .

Но зачем этому селянину ряженому солдатик?
Прикрытие? Грим?
Конечно!
Бьет на жалость.


«Надо еще на оперативку успеть...»
 Утреннее совещание в отделе напоминало поминки. Уходил в отпуск начальник Рыбина. Этим он отсекал отпуск самому Рыбину. Все знали, что вместо себя начальник оставит выдающуюся зануду, полковника Локтионова. А уж тот… Нет, не то чтобы выслуживаться начнет. Нет, - начнет обижаться.
Заносчивого начальника можно всем коллективом обломать.
Обижающегося обломать  - невозможно.
И вот первые "пенки": в два часа - оперативка. Опоздаешь, Локтионова жаба сожрёт.

"Черт возьми, тут мужичка этого кровавого засек, не знаю, что у него за пазухой,  - от ножа до гранатки - сегодня диапазон у блатных широк. - Рыбин  месяцем раньше раскрутил дело о краже пятидесяти пистолетов "ТТ" с законсервированного армейского склада. - И  мужичка этого  надо брать, а я про оперативку думаю... ".

Убийца затылком чувствовал - засветился. Он удивился тому, что произошло это так быстро.
У него такой толковый план вырисовывался: Хабаровск-Благовещенск-Хабаровск, а далее - рывками, по местным рейсам, до столицы белокаменной. И солдатика нашел, нанял отпускника за двести рублей. Ему до Тулы - через Москву лететь.
"Может быть, показалось? Нет!  Тот самый. «Яхтсмен». Газетку купил, гад.  А где же помощнички?"
Понимая, что через секунду будет поздно, убийца выстрелил через авоську, набитую разной снедью, которую держал в левой руке.
Знал,  в ответ никто не выстрелит. Толпа вокруг густая.
Солдатик отскочил от него как ошпаренный и рванул в эту людскую густоту.
Долговязый опер, что с газеткой, завалился набок, дернулся, замер  и  убийца побежал в его сторону, по проложенной смертельным  выстрелом тропе.
Когда он уже огибал газетный киоск, лежавший навзничь опер неожиданно ударил его в промежность – разворотом, снизу и чуть левее, чем предполагала возможная траектория. Убийца охнул и выронил наган.
А солдатика взяли спустя минут десять - обыкновенный воинский патруль задержал.

 «Селянин» страдальчески щурился, изламывал морщины на лбу и плотно прижимал к паху руки, стянутые наручниками в запястьях.
- Больно? А зачем стрелял? – комитетовский старшина, лет сорока, из бурят, зорко посматривал за убийцей сквозь забранное сеткой окошечко.
"УАЗ" подбрасывало на ухабах, кренило на поворотах, и убийце представилось в его спасительной отрешенности, что он находится в трюме корабля, несущего его в неизведанные дали.
Он не слышал старшину-бурята.
Время для него остановилось.
- Словно бы в транс впадает, в полной отключке, - Рыбин, налив в стакан майора Локтионова кипяток, внимательно следил за тем, чтобы растворимый кофе не собирался в комочки.
Потом плеснул кипяток в свой стакан  - Рыбин пил только чай, причем неизменно заваривая его прямо в стакане.
- Молчит. Лунатик. Точно не он по мне из нагана палил. И прокурора продинамил. Врача бы, психиатра. А так все нормально:  его это  пальчики в доме убитого старика.
-  Вот что, Вадик,  - неожиданно мягко и доверительно сказал Локтионов , - давай строго по закону действовать. Убили-то кого? Старика, которого москвичи искали. Причём, -  особо подчеркиваю, -  старика искали по делу о ГКЧП.  Уровень! Ну так пусть и забирают его в Москву быстрее. Не люблю политики. А тебя я думаю представить. К ордену. Пока горячо.
-Как же так, товарищ полковник?! Начальство-то в отпуске.
- Начальство одобрит. И вези-ка ты его в Москву сам. Нечего ему тут маячить. А  психиатра пригласи обязательно. Всё по закону чтоб…
- Куда пригласить? В управление?
- Нет, Рыбин. Тут один маршрут - в СИЗО. А из СИЗО – в аэропорт.  О сопровождении и билетах я распоряжусь


   ГЛАВА 5.
  10 сентября 1991 года. Женское сердце. Банный день в монастыре. Заказчики – гипотезы и версии. Раздвоение.

  Не было у Осташева времени навещать всех по отдельности.
Понимал, что жестковато поступает, но – такова специфика сыска. Факт, Время, Результат –  вот и вся мера ценности опера. 
Так или иначе, собранные по звонку, участковыми и помощниками Осташева и Гладышева, в крошечном «предбаннике» временного кабинета руководителя следственной группы Дурнева сидели и ждали вызова:
 -гражданка Цехоева;
 -гражданка Лапина;
 -гражданин Поздняков, – послушник из мужского монастыря;
 -гражданка Лопырева, - продавщица супермаркета, подруга самоубийцы Кузиной;
 -гражданка Абрамова, старшая горничная «Интуриста;
 -гражданин Юдин, - санитар из больницы имени Сербсокого.

Дурнев, Осташев и Гладышев сидели в ряд -  за одним столом. У окна приткнулась секретарь Дурнева. Протокол. Диктофон. Посреди комнаты канцелярский стул.
- Прямо сталинская тройка. Особое совещание, -  повёл плечами Дурнев. – Ладно, начинаем. Зовите.
Первым вошёл монастырский послушник Поздняков.
- Спасибо, что пришли, у нас к Вам всего два-три вопроса.
Первое: узнаете ли Вы кого-то на этих фотографиях.
- Да. Это художник Кузнецов. Он работал у нас по приглашению Владыки Питирима. На обоих фото, и на рисунке, на фотороботе…
Второе: Вы, выражаясь по простому, банщик?
- Да, таково моё послушание.
 - Стало быть, видели Кузнецова обнаженным во время помывки в монастырской бане?
- Да, он баньку любил.
- Не бросились ли в глаза какие-то приметы на его теле.
- Нет. Вот только ухо у него было, видимо, поранено когда-то.

Второй вошла Цехоева. Смотреть на старуху было неловко. И  интимные вопросы   застревали у Осташева в горле. Эх ты, женское сердечко…
Впрочем, ответы «Юноны» были такие  же, что и у монастырского послушника.
Третьей вошла горничная Абрамова из Борчинска. Ответы – идентичны.
Четвертым – санитар Юдин. И тот же результат.
Пятой – продавщица Лопырева, подружка сожительницы художника Кузиной.
И… 
Замялась.
- Вроде бы, как он…
Но тут он какой-то убогонький.
Ухо?
Да нормальные у него были уши.
Целые.
Шестой вошла Лапина.
И…
- Он вроде бы.  Тело? Так, Александр Иванович, я же Вам уже говорила.
- Это мне, гражданка Лапина, а теперь для  протокола.
 - Он весь в татуировках был. Говорил, что в детдоме, пацаны, накололи.
- Спасибо. Посмотрите альбом. Есть ли на этих снимках татуировки, схожие с теми, которые были на теле Кузнецова.
Через пять минут Лапина указала на две наколки.
-  Приблизительно – такие.

Отпустив Лапину, руководитель следственной  группы потянулся и оглядел присутствующих.
- Если кто-нибудь и способен выстроить  весь этот бред в логическую цепочку, то это ты, Александр Иванович.
- Если коротко, то могло быть так.
Заказчик № 1 поручил своим людям добыть картины Кузнецова с целью их дальнейшей продажи ценителям такой живописи. Тут главное – деньги.
Заказчик № 2 поручил своим людям добыть тетрадь Кузнецова. Его  интересуют прогнозы художника, поскольку  – это системное планирование будущего. Страны. Лидеров, Мира. Тут главное – информация, как основа власти.
Но думаю, что есть и Заказчик № 3. А, может быть, это кто-то из первых двух. Он поручил добыть и картины, и блокнот. Результат очевиден – и деньги, и прогнозы в едином пакете.
- Это гипотеза или  мы уже можем говорить о рабочей версии? Вы же держите меня в неведении, черт возьми, - вспылил вдруг  Дурнев.
- Уже версия, Валерий Николаевич - есть круг интересантов. Скажем, убитый Пымезов. Он скупил в 1985 году по дешевке работы Кузнецова у его сожительницы Абрамовой. Работал под прикрытием  члена ЦК и Министра СССР Рудаковского. Тот  разнообразные культурные ценности вывозил  за рубеж – под видом подарков деятелям международного коммунистического движения. Кое-что дарили владельцам предприятий-контрагентов нашей промышленности.
Однако Пымезов не обладал  связями в МВД и не мог организовать краткосрочное задержание художника в Борчинске. По данным одного источника, тут постарались блатные. Кто их науськал – ключевой вопрос. И пока без ответа.
Но сегодня мы выяснили, казалось бы, парадоксальный факт. Кузнецов – раздвоился.
В  одних квартирках  его пальчиков - тьма.
В других – ни одного.
С одной бабой он спит в татуировке.
С  другой,  –  чистеньким, как младенец.
Одна целует его в израненное ушко.
Другая – в целехонькое.
Вот ребус!


 
                ГЛАВА 6.
                10 сентября 1991 года. Сны убийцы. И вот он в Москве. Стой и не падай - разгадка ребуса.

Он открывает в самолете какой-то люк; парашют уже под рукой; он надевает теплый свитер, а затем - парашют, как обыкновенный рюкзак... И вот он парит над тайгой; а тайга под ним ходит и ходит волнами. Сон...
Рыбин, тем временем, смотрел в иллюминатор: под крылом медленно проплывал Амур; они только развернулись, и основной набор высоты еще не начался.  Значит, впереди  семь с лишним  часов лета.
Рука, стянутая левым браслетом наручников, уже затекла. Рядом с проходом  напряженно сидел молодой конвойный. Еще два - позади и два - впереди.
А убийца спал. И летал во сне на дельтаплане.
В то же время в нем шла точная, стремительная работа мысли. Прокручивал он ситуацию и так и этак: получалось - только старик на нем висит.
Убил за что? Повздорили. Что у старика делал? Снимал комнату. Откуда? Оттуда. Паспорт-то чистый, верный паспорт. Только вот зачем опер к старику  заявился?
У него никак не состыковывались эти половинки: старик и опер.
 Может быть, старика за прошлые грехи искали да нашли?
Но как могла уголовка вычислить меня?
Не работают они так быстро.
И всё же убийца пришел к выводу, что висит на нем только старик. А тут можно и в "самооборону" сыграть - мол, стал старик  после визита мента упрекать его, что это, мол, он навел...  Бросился с топором...
И вот он в Москве. 
Домодедово.
Каширка.
Садовое.
Пушкинская.

Его тотчас же провели к важняку. И тот начал допрос так, словно они старые знакомые и расстались час назад. Убийца прочно уселся на своего конька - "самооборона".
Важняк не мешал. Слушал.
А в соседнем кабинете Осташев и Гладышев "наводили порядок в мозгах" - сортировали и наносили на схему все данные, полученные за весь этот неполный месяц. И, надо же, получалось уже нечто  целостное.
- Допустим, мы правы и все было именно так:
а) Пымезов и его босс отслеживали Кузнецова, узнав, что его картины на Западе начинают приобретать некую коммерческую ценность;
б) они вместе были на выставке авангардистов Восточной Европы, которую устроили западные меценаты, и воочую убедились, как идут работы Кузнецова;
в) они каким-то образом сумели изолировать его в Борчинске, а в этот промежуток времени его сожительница продала картины;
г) Рудаковский  преподносит некоторые из них в дар от имени государства, а, по сути дела, работы были переданы на комиссию. Именно одна из них и была продана в Сан-Пауло за сто семьдесят тысяч долларов.
- И что дальше? - Осташев вытащил из смятой пачки последнюю сигарету.
- А дальше ты мне расскажи, - Гладышев печально посмотрел на пустую пачку и, достав свою, вытащил из нее тоже последнюю сигарету. - И талонов нет, я на этих сигаретах разорюсь, мать их так.
- Дальше? Только держись, Игорь, за стул.
-  Держусь.  Говори, что надыбал.
- Версия такова, Игорь... - Осташев затянулся и, выпуская синеватую струю через ноздри, сказал, точно отрубил:
- Трупик я один отыскал.
- Еще один? У нас просто морг какой-то нарисовался.
- Приблизительно месячной давности труп. Невостребованный.
С приметой приметненькой: свежий пролом в черепушке и – старый шрам на ухе,  мочка срезана.
- Неужели...
- Все точно, не сомневайся.

А важняк за стеной слушал убийцу. Слушал и  молчал.
Он понимал, что этот поджарый говорун  с жестким прищуром к расследуемому делу о ГКЧП и попытке переворота никакого отношения не имеет.
Но его искали бы долго, а может быть, и безрезультатно, если бы он случайно не угодил в русло того гигантского потока, в котором пульсировало дело путчистов... Если бы не выбрался однажды генерал на рыбалку к убитому неделю назад старику... Если бы не столкнулся он 21 августа с полковником Иваненко... Если бы на Иваненко не написали донос... Если бы эти ребята в КГБ, ЦК и ВПК , наконец, не спохватились, что стране – каюк,  и  не создали свой ГКЧП.
Поздновато спохватились, - с горечью подумал важняк.
- Вы все сказали?
- Все.
- Тогда мы сейчас зайдем в соседний кабинет. На пару минут всего.

ГЛАВА 7.
10 сентября 1991 года. В соседнем кабинете. В коридоре. Внутрикамерная агентура.

- Значит, художник Кузнецов убит? А фото?
- Простое сходство. Оба тощие, носатые, бородатые. Да и время отретушировало…
- Значит мы мертвого искали? -Ошеломленный Гладышев встал со стула и поднял его за гнутую спинку.
- Ты что, Игорь?
- Как что? Держусь по твоему совету за стул... Нет, этой срезанной мочкой ты меня добил. Откуда взял-то?
- Сначала мой агент наводку дал. Покопался потом и я в кэгэбешных бумажках. А там справочка такая,  за 1979 год, вроде письма доброжелателя. В конторе же всё учитывали, подшивали и – на вечное хранение.  Короче, начитавшись в юности книжек о Ван Гоге, Кузнецов решил себя проверить, чиркнул ножиком - и нет мочки.
- Странно, что ему идолопоклонства перед Западом не приписали.
- Ему горше судьба выпала, Игорь.
Дверь без стука приотворили: в кабинет мягко вошел важняк. Следом за ним, плечом задев дверной косяк, видный долговязый мужик, в котором Осташев шестым чувством угадал опера из «конторы». 
За ними - тот, чей фоторобот лежал на столе.
… И, угадав тем же шестым чувством, что надо давить сразу, внезапно и  на полную катушку, лишить убийцу возможности сосредоточиться, проиграть возможные варианты защиты, Осташев оглушительно гаркнул:
- Ты зачем Кузнецова, великого художника убил! Где труп спрятал? - И убийца, вообще не ожидавший этого вопроса про мазилу-забулдыгу, явно растерялся. 
«Но – ведь никто  не видел, как я вывез  тело и бросил  его в коричневую жижу - с камнем на шее. Не отыщешь. Блефует мент».
- Ничего этого я не знаю, - убийца посмотрел на Осташева и тут же отвёл глаза, наткнувшись на полный ненависти  взгляд подполковника.
Он вдруг отчетливо понял, что  этот мент с красными рачьими глазами и взбухшей у виска жилой до всего докопается!
И - физически ощутил ствол пистолета у затылка.
       Однако, годами вырабатывавший в себе звериную осторожность и выдержку, убийца замолчал.
       - Пусть войдет, - кивнул Гладышев Осташеву.
       Тот вышел в коридор и подошел к скамье, на которой, сжав добела кулаки, сидела Наташа Лапина.
        Она видела, как вели по коридору того, кто исчез из ее жизни внезапно и тихо три недели назад. Она сидела, вся сжавшись, и словно бы старела - с каждым ударом маятника на старинных часах, стоявших в углу.
       
       Лапина переступила порог кабинета:
         - Здравствуй, - точно листочки деревца шелестнули.
        Убийца даже глаз не поднял.
 

       Этот агент – рабочее имя «Советчик» - функционировал  в камере.
       Давал советы.
       Просчитывал варианты, ловко вводя в ход своих размышлений мнение собеседника и медленно, но верно вползая к нему в доверие.
       За это его подкармливали.
       Он чаще виделся с женой.
       У него не было неприятностей с администрацией.
Представление об этой категории людей, бытующее в некомпетентных сферах, абсолютно ложно.
Они вовсе не слабы духом, ибо само содержание их негласной работы смертельно опасно.
Они умны и изворотливы, хотя за плечами у них, порой, нет и шести классов средней школы.
Их вроде бы и нет в мире людей, и в то же время они есть, они действуют ежесекундно и без них ни одно серьезное дело не раскрывается.
Внутрикамерная разработка.
Стыдливо скрываемый механизм сыска, порожденный вовсе не  нищетой страны и несостоятельностью ее законов.
Так -  во всем мире. Лишь кое-где в этой сфере узаконено действуют офицеры полиции - разведчики. Но агент (хотя и оплачивается его труд),  все же дешевле. Ни зарплаты, ни страховки, ни пенсии.

       Человек-спичка.
       Высветил в камерной вонючей мгле истину и погас.

Странный «Советчику» сегодня объект попался.
Агент знал, что тип этот опознан и установлен, как Свирчевский Леонид Леонидович, рецидивист по кличке Купол. Вешают три убийства. Вышка светит.
 Убийца раскусил агента с ходу - да и готов был к тому, что его к  подсадному поселят.
Однако тот не раздражал его. Хуже, если в пресс-хату или к крутому психу посадят, который за сигаретку мать удавит. А вообще-то убийца еще и еще раз просчитывал ситуацию, отделяя от очевидных убийств - Пымезова и старика - все то, что еще могло отяготить вину.
Старика убил?
Самооборона и точка.
Обязательно бросить косточку с мясцом бандеровского прошлого старика. Начнут проверять, а на это время понадобится...

С Пымезовым  сложнее. Можно в дурачка сыграть: сидим, выпиваем, а тут  врывается никому не известный мужик.  Испугался я, схватил со стены ружьё-тулку, а она и жахнула. Тут хозяина судить надо, а не меня.

Вот это хватка, вот это цепкость!
И какая железная логика…
Главное для Купола под вышку не угодить. Меньше пятнадцати лет  не дадут, конечно. Зато надежда останется.
Уснул.
А агент «Советчик» тоскует.
Понимает, что ничего ему с этого клиента не обломится.
Глухой номер. Да и расписан наколками клиент, – весь в куполах и  крестах, - как «законник».
Самому бы   не угодить под раздачу -  у блатных.  Надо  подсуетиться.


ГЛАВА 8.

11 сентября 1991 года. Жанна согласна.



Жанна Костылева смутно ощущала связь между живым интересом друга к ее поездке в Бельгию и той затаенной нервозностью, которую она почувствовала в нем после путча.
 Тому, что этих "монстров отвратительных" загнали в угол, она радовалась с той же искренностью, с какой радовались миллионы простодушных юных сердец.
Они, правда, еще не совсем осознали, чему, собственно, радовались.
Свободе, точнее, ощущению освобожденности и законченности некоего длительного процесса, именуемого перестройкой.
Они радовались тому, что раздавлена партия и разваливается КГБ.
Им казалось, что это очень правильно и хорошо. Многие радовались определенности, которая виделась им в возникшей расстановке сил.
А в ее семье наступила напряженная тишина.
Отец - работяга из работяг,  "умудрившийся вляпаться" в члены парткома.
Он входил в новую жизнь меченный тем, что постыдился выйти из коммунистческой партии, когда из неё побежали его знакомые.  Сидел дома. Словно ослепший, пил в потемках чай... Как таящийся преступник…  А то неожиданно вскакивал и, просматривая свои архивы, начинал панически рвать какие-то ничего не значащие бумаги или пожелтевшие грамоты...
И что-то остановилось в Жанне.
Стала она оглядываться и что-то понимать, оценивать…
Липович вдруг ощутила блеф происходящего.
Эти шулеры, фарцовщики, ликующее жульё,  оболванивающее страну…   
Новые жлобы в кабинетах власти...   
Романтики ушли с площадей.
Скучно вдруг стало в стране, измученной  ожиданием и обещаниями.
И она не удивилась, когда ее друг, большой, уверенный в себе друг, привычно накрыв ее руку своими большими теплыми ладонями, тихо сказал: "Ты мне должна помочь. И тем самым - помочь себе".
Коротко, не юля, он поведал о том, что прошлая работа (он не сказал, где именно) неизбежно принесет трудности в связи с "событиями".
Не сегодня. Сегодня все в порядке.
Но через некоторое время трудности возникнут.
У него есть в Европе старые друзья. Они всегда готовы ему помочь. Нет, он не шпион. Он занимал такую должность, что его "пасли" тщательно. Но он устал и не хочет завершить жизнь в полном дерьме, оправдываясь перед новыми комиссарами за прожитую жизнь, где ему стыдиться нечего.
Ей надо просто позвонить из Брюсселя по одному телефону в Париж.
Там знают русский язык Что сказать? "Вас ждут в Москве".
И все.
Он держит свое слово и потому дает ей еще один телефон: там будут люди, весьма обязанные ему. Они помогут и ей - если она не рассталась с мыслью о профессиональном спорте.
Почему не сам съездит в Париж? Потому  что те самые сложности, которые могут возникнуть завтра, некоторым образом дают о себе знать уже сегодня.
- Я согласна, - сказала Жанна.
Почему-то в эту ночь она была с ним нежнее и предупредительнее, чем обычно.

Рано утром ее  друг стоял под   розоватым в луче подсветки душем и энергично массировал свое отяжелевшее, но все еще мощное тело жесткой щёткой.
Через полчаса он надел  любимый твидовый пиджак, кепку и, куда-то позвонив - при этом он дождался трех гудков и положил трубку, - вышел из дома.
У поворота на Арбат мимо него  прошел Вахидов - старший и, еле заметно кивнув, двинулся следом, поодаль.
Сопровождаемый Вахидовым-старшим,  Павел Павлович  Рудаковский поднялся по винтовой лестнице на шестой этаж, - лифтом он не пользовался,  - и позвонил в квартиру. Точнее - дернул за шнурок старинного звонка, чудом уцелевшего в полувековых коммунальных сварах.  Словно бы специально выдержанный до серебряной  чистоты звук весело тренькнул в глубине комнат, и дверь в логово Ванечки-бриллианта почти мгновенно отворилась.
- Кто тебе это сконструировал, Ваня? - гость с явным одобрением кивнул на причудливо оснащенную дверь.
 Это снаружи она встречала рыжей дерматиновой потертостью. На самом деле была стальной, с встроенным механизмом дистанционного управления и тянула рубликов на...  - На сколько, Ванечка, потянула дверка?
Но Ванечка-бриллиант не ответил ни на первый, ни на второй вопрос.
Он кивнул Вахидову-старшему, и тот прошел на кухню, а через минуту его сын уже вносил в гостиную поднос с легким завтраком.
- Девочка спит?
- Спит. Проиграла вчера мой подарок, сучка. Под шумок. Села овца с волками в очко играть. Плакала, правда, - добавил он, то ли с сожалением, то ли с сочувствием. – Вот твоя доля. Авансом. Ровно тридцать процентов.
       - Спасибо за точность, за верность, Ваня. Покупатель на той неделе приедет.  Дам весточку. Бумаги на вывоз в Минкульте подписали.
- Причем тут верность? Картины того стоят. И не скажу лишнего, но стоят даже поболе. Это тебе спасибо. А что такой смурной, жжет под пятками?
- Драгоценный мой, жжет не то слово: я по одной лесенке опять в верха  полез и, кстати, резво.
А по другой лесенке  меня могут за ручку вниз свести.
- Думаешь и до этого дойдет? Вместе с Язовым и Крючковым? - Хозяин положил нож, которым намазывал масло, и сконструировал из четырех пальцев решеточку.
- Типун тебе на язык, Ваня. Просто, если не успею в обойму новую попасть, то всю оставшуюся жизнь проведу на задворках, да ещё и буду оправдываться, время от времени.
- И у меня  одна весточка. Неприятная. Мой человек, у которого часть коллекции и тетрадочка, - в Бутырках.
- Не может быть?
- Верная весточка. И висит на нем старик какой-то, шестерка твоя цэкистская и художничка ему шьют.
- Пымезова завалил? Зачем?
- Он у Пымезова все работы кузнецовские, как ты, Пал Палыч,  приказал, забрал,  распихал по норам, у баб своих, а самого Пымезова выследил и шлёпнул.
- Да для чего?
-  Чтобы – концы в воду. А картины – себе. Он-то сообразил, что картины плюс тетрадочка – это не один миллиончик.
- Но он же понимал, что ты его найдешь…
- Понимал. Но у него резон был. Я уже не при делах. Да и картинки-то не мои, а твои. Ты с него не спросишь. И вообще: отстегнёт кусок в общак воровской, его воры в законе и прикроют от нас  с тобой.
Но промахнулся – на серьёзных оперов-волкодавов нарвался.
- Сдаст?
- Пока молчит. Информация верная.

 У розыска своя агентура. У «деловых» людей - своя. Но эффективность их почти равнозначна. Ну, может быть, информация в мире «деловых» людей проходит, по цепочке несколько быстрее. А так - равноценная информация. Потому что поставляют ее одни и те же люди. И сладу с этим нет.

               
ГЛАВА 9.
12/13 сентября 1991 года.  Дурнев выходит из игры. Дело передают в Генеральную. У актёра в Кратово.

Убийцу увели с очередного допроса.
На этот раз его допрашивал самый важный городской прокурорский следак - сам Валерий Николаевич Дурнев.
Но вёл допрос Дурнев последний раз, поскольку обросло это убийство ещё двумя злодействами, совершенными в разных точках. Некоторые фрагменты  расследовались в рамках уголовного дела по ГКЧП.
Гладышеву удалось пробить решение и объединить все эпизоды в одно дело - под эгидой Генпрокуратуры.
- Да, душегуб установлен, но для суда , для должного приговора доказательная база весьма рыхловата, - Дурнев был чрезвычайно рад, что дело у него забирают, при этом оставляя ему возможность побрюзжать. – Мы всё раскрыли, а им наверху лавры, а Липиеньш? Ты-то, полагаю, не веришь, что душегуб  лишь пугнуть Пымезова хотел и   со страха на курок нажал? Он, что  действительно думает, что мы  поверим в эту ахинею?
 А вы, что помалкиваете, Александр Иванович?
 Осташев и Гладышев действительно помалкивали.
Свое дело Осташев сделал. Слово сдержал – убийца Кузнецова в тюрьме. Тело художника – в морге, установлено. Что еще он мог сделать? Пора возвращаться к своим делам.
Другой вопрос, что  впервые так жестко  столкнулся он с очевидным  и сознательным убийством, мотивы которого не были ему ясны.
   - Сознательным? Саша, ты не первый год в сыске. Для суда твои оценки – всего лишь эмоции. Он относительно легко может принять версию убийцы. Она логична, даже сантехника Рындина ещё утянут за решетку, чтобы заряженные ружья на стенку не вешал…
 Шанс выжить у убийцы есть, это точно.

- Откуда Купол  знал, что ружье заряжено? Он же был в этом доме впервые. Не верю в такое стечение обстоятельств! – Дурнев всё еще не мог остыть от только что проведенного допроса.
Осташев еще раз прочитал показания сантехника.
- Вот, слушай: "Жакан в стволе остался с прошлой весны. Никому о нем я не говорил". Ему нет нужды врать. Он и так запуган до полусмерти, поскольку  кто-то в прокуратуре нашей сказал ему, что он -  соучастник убийства и пройдет не как свидетель, а как обвиняемый.
- А ты этому "комментатору" надери уши.
Они отлично понимали: убийца знал убитого раньше. Был готов к встрече с ним и к убийству в любое время дня и ночи.
Пообщавшись с Куполом, прочитав в архиве  его тюремное дело, Гладышев понимал, что перед  ними человек неординарный, с остро  развитым чутьем и воображением.
И есть за ним кто-то, на чью помощь он рассчитывает.
Убийца по кличке Купол не знал, что Гладышев и Осташев использовали гигантский механизм МВД, КГБ и Прокуратуры на полную мощность.
Он бы очень удивился, если бы  узнал, что его имя уже  легло на одну из страничек гэкачепистского дела.
И, хоть он не имел к ГКЧП никакого отношения, "копали" его с необычайной основательностью. И - стремительно. В несколько сотен рай - и горотделов милиции, во все республиканские структуры сыска, в территориальные органы КГБ и даже военную контрразведку ушли его фото и ориентировки. Затраты были огромны. Но не скупились, ибо освящен был поиск страшным магическим символом - "проходит по делу ГКЧП".
Накрученный язвительным Осташевым,  уже под утро 13 сентября майор Андрис Липиеньш, все же разыскал в Кратово киноактера Лыкина-Монетчикова.
Актер  привычно царствовал на своей даче  в крепко загулявшей, развеселой компании.  Собрались по случаю сдачи фильма, в котором он играл крохотную, но обаятельную роль.
У весёлого лицедея уже наступало мрачное похмелье. Но он довольно трезво сориентировался в обстановке и  пригрозил:
- Превышаете полномочия. Нет  и пяти утра. Я же не преступник, а свидетель. Меня знают, ребятки... Что это такое, отдыхать не дают! Тридцать седьмой год, понимаете, устраивают.
Липиеньш, выслушав все это с вымученной улыбкой, начал задавать  вопросы:
- Вы сидели у стены. Ружье висело за вашей спиной. Чтобы взять его, убийце надо было попросить вас встать или хотя бы отодвинуться. Кто же все-таки его снял со стены?
- Как кто? Он, тот, что стрелял. Он вообще мне надоел: как сели, так  сразу попросил - встань, я хочу ружье посмотреть. Переломил его и говорит - заряжено. Потом, когда тот, убитый, заглянул в первый раз...
- Что значит - в "первый раз"? Он несколько раз, что ли, приходил?
- Да нет, он заглянул и спросил: "Воду дадут сегодня?" Воду в тот вечер отключили. Хозяин ему говорит: "Дадут. А пока выпей с нами. Возьми табуретку на кухне...  Тот через минуту вновь заглядывает: какую взять? Вот тогда этот киллер говорит мне: "Отодвинься или встань, а то опять уйдет".
Я сперва не понял, а он хвать ружье и - на кухню. Грохот, крик, и нет его.
- Так он его не из комнаты, а из кухни застрелил?
- Из коридорчика.
- То есть, это не случайный выстрел.
- Какой там случайный? Он знал, что патрон в стволе. Снял ружьё, вышел из комнаты, прошёл в коридор и только там стрельнул.
- Что ж ты раньше, дорогой товарищ, молчал?
- А меня никто и не спрашивал.
- Верно, - ругнулся Андрис, -  Никто тебя не спрашивал. А мы - профаны.
Актер протрезвел уже окончательно, и майор понял, что его показаниям можно верить: если после такой ночи он помнит крошечные детали, то уж тогда-то был самым ценным свидетелем, а его вяло пощупали и отпустили.
- Можно рассчитывать на официальные показания?
- Несомненно. Только по судам ходить тошно. Да Вы, товарищ майор, Лопухина спросите, вон на веранде дрыхнет. Это он ведь киллера  к Рындину притащил.

ГЛАВА 10.
13 сентября 1991 года. Гладышева бросают на новое дело. Эксперт Рубина – еще не вечер.

- Картина вырисовывается, Альберт Игоревич такая. Работал себе Кузнецов в келье.  Кто-то позвонил в секретариат резиденции владыки. Художника подозвали к телефону. Пригласил его неизвестный на встречу в кооперативное кафе «Очаг».  Там Васильева  угостили, потом -  пьяненького! – прикончили, забрали его блокнот, а труп в болото спрятали.
Не знали, что через болота ветка газопровода ляжет. Геодезисты на труп и наткнулись… 
Потом труп и мы  и разыскали.
И это бандиту Куполу – смертный приговор.

Важняк слушал Гладышева и Осташева с явным вниманием, но подвел черту под их рассказом совершенно неожиданно:
- Все, товарищ Гладышев. Убийца в тюрьме. Художник Кузнецов, жаль, что убиенный, найден. Я чем мог – помог. Осталось лишь закрепление доказательной базы. С этим мои девицы разберутся – прикомандировали из Орловской прокуратуры. Толковые.
Теперь  и Вы мне, Гладышев, помогите.
Мне мужики нужны. Дел по горло. Людей мало. Вам, Гладышев надо выехать в Европу.
- Куда-куда? – Осташев присвистнул и посмотрел на друга.
- В Австрию для начала. Старшим группы. У наших начальников новая фишка, - он взглянул на Осташева, -  только между нами. Создана бригада по поиску золота партии.
Бредятина вообще-то. Этим КРУ Минфина должно заниматься, спецов из бывшего ЦК привлечь, а мы – лишь на подхвате. Так нет –  изобретают велосипед, то есть мы, юристы, идём впереди финансистов и несём полную ответственность. 
- Но, как же так? Мы же почти у финиша, - Осташев оглянулся на Гладышева, ожидая, что и он скажет свое слово.
Однако Гладышев молчал.
- Повторюсь, - важнняк тяжело посмотрел на Осташева. -  Пусть нам не ясны мотивы, но два убийства раскручены, убийства очевидные и убийца Купол в камере. Пусть теперь суд копается.
- А Кузнецов? Он же убил и Кузнецова!
- Доказательства?  Пойми, подполковник, этот парень не признается, ни за что. У него воля и логика  железная - все стечение обстоятельств. Два непреднамеренные убийства. Непреднамеренных! Вышак, по совокупности, может дать только самый отмороженный судья. Но - помилуют обязательно.
А вот художника убил - это верные девять граммов. 
Он  его сначала заманил, потом башку проломил, потом вывез, потом спрятал. Последовательность преступных действий налицо. Ты же сам рассказывал, так? Тут мажь лоб зелёнкой. Так что стоять на своём он будет, как скала.
Пока важняк говорил, Осташев отрешенно рассматривал алые бархатные извивы за его спиной - переходящее Красное Знамя Генпрокуратуры.
-  Вот что, ребята. Большая Политика мне по барабану, - зло сказал Осташев. - Мне важно другое: человека загнали в угол, всю жизнь в этот угол загоняли за его талант, а потом обокрали и убили. И я хочу знать, кто обокрал и где его, Кузнецова, картины... 
Да и доказательства у меня, кажется, будут. Еще не вечер. Убийца не знает, что мы нашли труп Кузнецова и – не только труп…
- Все, что я могу для тебя, подполковник, сделать, – перебил его важняк, - это задержать в своей бригаде  еще на недельку чекиста, который арестовал и доставил в Москву убийцу – в помощь тебе. Ройте.
- А, Рыбина... -  Осташев впервые за весь этот вечер улыбнулся. – Кстати, Альберт Игоревич, к вам  эксперт Рубина должна подойти,  закажите пропуск, пожалуйста. И Рыбину, у него кэгэбэшняя ксива – у вас тут теперь не котируется.

         Отказавшись от чая, Юлия открыла баул и вытащила кубическую коробочку; щелкнула замочком. В коробочке лежали два конверта.
Из первого Рубина достала сплющенную пулю и осторожно положила ее на стеклянную пластинку.
         Тем же пинцетом, но уже из другого конверта, извлекла еще более сплющенную пулю и гильзу с косо меченным капсюлем.
         Если первая пуля отливала тяжелым зеленоватым оттенком, коим обладает пленка окисла, то вторая, почти лепешечка, имела вполне естественный цвет.
Важняк, Осташев и Гладышев молча наблюдали за экспертом.
Юлия Рубинова понимала, ЧТО от неё сейчас зависит. Впрочем, почему – сейчас.  Цену своей работе  она знала лучше других. Ее преданность делу граничила с редкостным фанатизмом, чаще встречаемым почему-то у профессионалов-женщин.
        - Первая пуля была извлечена  из пролома в черепе неизвестного, найденного в болоте  геодезистами СМУ11 «Союзгазспецстроя»  Адашкиным В.П. и Крюковым Б.Ю. в шести километрах к югу от автотрассы Москва-Симферополь. Труп идентифицирован, Кузнецов Константин Константинович, 1945 года рождения. Группа крови – вторая, резус отрицательный.
         - И в сарае, где предположительно был убит художник, тоже вторая группа и резус отрицательный, - уточнил Осташев, адресуя эту информацию Смысловскому.
  - Вторую, вместе с гильзой, привез с собой из Хабаровска "классный опер" Вадим Рыбин, - продолжала Рубина.
  - Вывод – очевиден. Тот, кто убил старика  у нас,на Дальнем востоке, и убийца художника –  одно лицо, подытожил классный опер Вадим Рыбин.
  - Эх, недооцениваете вы, чекисты, судейских и адвокатов. Пока можно вести речь, Вадим, лишь о том, что они убиты из одного оружия. Это пока только  мы знаем, что Купол убил художника, –  последнее слово, как всегда,  осталось за умудрённым  важняком.

ГЛАВА 11.
13 сентября 1991 года.  И снова дача Лыкина-Монетчикова.  «Дайте опохмелиться, черти»!

Липиеньш довольно бецеремонно тряхнул спящего.
Бывший секретарь райкома глянул на майора и снова захрапел.
Андрис, не обращая внимания на актёра и его компанию, прошёл в ванную, проверил  кран  с холодной водой. Затем  вернулся в комнату, взял в охапку спящего Лопухина и отнёс в ванную. Запер за собой дверь.
…Через пятнадцать минут они сидели за столом и с интересом смотрели друг на друга.
- Крут, ты парень…   Как по батюшке?
- Андрис Оттович.  Дайте ему  накинуть что-нибудь, хозяева, а то простынет.
- Не простыну. Дайте лучше опохмелиться, черти окаянные! Я слушаю тебя Андрис Оттович. – Бывший секретарь райкома, неожиданно для майора, оказался вовсе не  придавленным обстоятельствами, жалким  прогоревшим функционером, а добродушным и весёлым мужиком.
- А может завязать Вам…  Положение всё-таки было. Ещё многое может измениться у Вас, только вот не надо пить, - вполне искренне посочувствовал Андрис.
- Не дай Бог, майор. Вылетишь на обочину, тфу-тьфу-тьфу,  поймёшь, что такое свобода! Ладно, спрашивай, только – налей сперва.
- Нет уж, сначала ответьте на мой вопрос, секундочку, так, - майор нажал кнопку магнитофона «Репортер», - где и как Вы познакомились вот с эти человеком, - Липиеньш протянул фотокарточку и фоторобот.
 - А… Псих загадочный… У магазина «Рыба», он там мойву для собаки покупал.
- Как это произошло?
- А минут за пятнадцать до этого я из метро вышел и столкнулся с Генкой  Пымезовым.
- Так Вы знали убитого?
- Конечно знал. Вместе в Академии Общественных Наук при ЦК КПС учились. На Миусской площади. Я его и раньше тут встречал. Судя по всему,  он к какой-то женщине сюда ездил в семнадцатый дом.
- Почему к женщине?
- Один раз был с букетом цветов…
- И о чём был разговор?
- Да ни о чём. Привет-привет. Он пошёл дальше, а тут этот, из магазина.
- Вы его тоже знали?
- В первый раз видел. Он мне и говорит, мол, мужчина, с которым я здоровался, у него женщину отбил и он с ним потолковать хочет. Спросил, где живёт. Ну, я и ответил, что живёт он в центре, а сюда к какой-то зазнобе ходит. В семнадцатый, вроде бы, дом. Да ты, говорю, у сантехника Рындина можешь узнать. Я сейчас к нему иду, пригласил на рюмку чая. Если есть бутылка, пошли вместе. Он говорит, я мигом. Взял бутылку, ну и пошли. Познакомились. Он поставил мойву свою в холодильник, чтоб не оттаяла. Дальше ничего не помню, майор.
- И это всё вы у метро с ним оговорили?
- Да нет же, мы сначала в кафе, в пивнушку нашу – «Ветерок» зашли, посидели с часок…
- А…
Тогда понятно. Спасибо. Вы мне помогли.

К обеду майор добрался до Москвы. Составил рапорт. Позвонил Осташеву.
- Спасибо Андрис. И, давай, приезжай ко мне домой, сам всё  расскажешь и с хорошим человеком познакомишься.




 Осташев, Липиеньш и Рыбин весело уплетали яичницу с любительской колбасой, наскоро поджаренную дочерью Осташева. Запивали ледяным квасом.
 Они сошлись, что называется, с ходу. Были неуловимо схожи в движениях, фразах, привычках и  –  особым темпераментом розыскника.
Их жаргон, с которым безуспешно боролись целые  поколения молниеносно забытых сегодня политуправленцев, был мало понятен постороннему. Их внешняя грубоватость могла покоробить человека щепетильного. Их уверенность в себе - разозлить, а кое-кого насторожить.
Но почему-то рядом с ними - когда они были вместе, а не порознь, - возникало ощущение некоей тверди и  покоя... И сегодня это  остро ощутила дочь Осташева, Ирина - ласковый подросток, выделявшийся из толпы сверстников ясным взором и молчаливостью.
- Ты поверь мне, Иваныч, поверь. Москва – городок рыхлый, прозрачный. Я тут лямку и в ментах, и в гэбэ тянул, знаю, что говорю.  Агентуре тут – раздолье. Блатной и приблатненный люд - на виду.
А у нас на Дальнем востоке - проходной двор. Тут тебе и Сахалин справа, и Магадан слева, и Владивосток со спины, и Забайкалье с Приамурьем по курсу. И, заметь, все - лагеря, лагеря, лагеря. Так вот, поверь, Иваныч , нутром чую, что убил Купол цекиста  Пымезова  по заказу или по расчёту. И искал, как охотник - зверя. Унюхал, выследил и убил.
Судя по рассказу Андриса, если бывший секретарь райкома не лукавит, то Пымезов в этот день  нарвался, случайно. А он его на глазах свидетелей убил, потому что время истекало - либо на него давил заказчик, либо концы какие-то свои рвал.
- Допустим.
-  И красивенько, - добавил Липиеньш.
- А потому что верненько, ребята. И художника, видимо, он же ухлопал. Он наемный убийца. По этой причине он и баб, как перчатки менял.  Душегубы-профи  осторожны, как лисы. Готовят себя к этой профессии...

У Рубиновой болел сын, и потому она решила отправить Осташеву официальное заключение экспертизы на следующий день.
А сейчас лишь набрала номер и после его пафосного "Ты Юля – великий человек"! - коротко сказала: "Ствол проходит ещё по трём делам".
- Спасибо.
- Не за что... Если я еще разбираюсь в юридических закавыках, вам надо будет доказывать, что пистолет...
- ...наган, Юлечка, - поправил Осташев.
- Извини, конечно же, наган. Так вам еще доказать надо, что наган все это время  был у вашего крестничка. Пока.

       ГЛАВА 11.
       15 сентября 1991 года. Бывшевик. «Каждый собирает свой  урожай». Друзья прощаются навек.



Гороскоп как-то примирил Пал Палыча Рудаковского с холодным дождичком за окном, покалыванием в сердце и ощущением вязкой  растерянности: "На будущей неделе вас ожидает много работы, которая увенчается хорошими результатами. Возможно, вы примете участие в сборе урожая...»

Именно в тот момент, когда он отложил газетку, регулярно печатавшую астрологическую заумь, раздался звонок - тот самый.
Он ждал его ежесекундно.
Ожидание это началось сразу же после того, как серебряным крестиком повис над Шереметьевым-2 самолет, уносивший Жанну в Брюссель.
Рудаковский хорошо представлял себе весь ее небесный и земной путь. Он с тоской вспомнил аэропорт Орли – ах, этот воздух, вечно пахнущий смесью только что прошедшей грозы и сожженного над ним топлива, эта перевернутая  чаша аэровокзала, к которой, как изжаждавшиеся путники,  приникли десятки автобусов-экспрессов.
«Не лопни мы от обжираловки своей, не одрябни мускулами "Старая площадь", то могли бы сдуру, "защищая интересы мирового пролетариата", проглотить и  эту европейскую жвачку, загадить и всю Европу, как свои города.»
Звонок.
Пауза.
Два звонка.
Пауза. Два звонка. Только после всей этой серии он снял трубку и произнес лишь одно слово:
- Спасибо.
"Итак, девочка уже там, а покупатель через три дня будет тут. Пора собирать урожай. Пора и мне адрес менять.  Один поеду."
Ему вдруг представилось: жена входит в квартиру, успевшую покрыться тонким слоем пыли. Как она боролась с ней! Но центр есть центр и пыль все же просачивалась через жабры двух кондиционеров, оседала на мебели и картинах...
Рудаковский  твердо решил уехать один. Не объясняясь, - он все для жены сделал.
Квартира выкуплена.
На ее имя...
И вообще: состоятельная, крепенькая ещё дама. Детей и внуков  нет. Обременена лишь тещей.  Востребуется кем-нибудь.
Странно, что Пал Палыч прожил с женой тридцать с лишним лет, но так и не ощутил в ней тревогу за него. Этим она и убила его тяжелую страсть к ней.
 "Дружок мой, спасибо, - подумал он о Жанне. - Надеюсь, что ты еще с годик-другой не забудешь обо мне в сияющих пустотах своего спортивного космоса".
Он был готов к встрече с покупателем уже давно. И "сбор урожая" занял у него всего трое суток. Урожай этот  перекочевал к Ванечке-бриллианту за кейс зелененьких банкнот, и «сборщик урожая» ощущал удивительную особожденность от всего того, что было связано с художником Кузнецовым. Теперь пусть у Вани-бриллианта голова об этом болит.
... Сорок лет назад Рудаковский вытащил  его из КПЗ, где тот сидел, задержанный по обвинению в убийстве.
«Из-за чего Ваня убил тех стареньких (почти как теща и жена, мелькнуло тревожное сравнение), мать и дочь? Ах да, из-за латунного подсвечника, который он принял за золотой.
И вытащил я Ваню из петли совсем голенького, а поди ж ты, в какого дракона вымахал. И правильно, что я его, а не подельника, которого к стенке поставили, вытащил с того света. И тон я с ним верный выбрал: за все платил. Никаких просьб - только работа. Я не убил в нем человеческое достоинство. Потому и остался он единственным, с кем я дошел до этого рубежа. А его настоящую фамилию я забыл. Надо же?..
Осталось три дня.
И - прощай, Россия-матушка.
Жаль, конечно, что с губернией не сложилось.
Но не сегодня-завтра пророют ход к той папочке, что лежит где-то в архивах финансового отдела ЦК под монбланами других папочек.
"Идиоты. Они сами под собой рубят сук, рухнет же держава", - беспомощно и зло подумал он и тут же прогнал мысль, ибо дал себе зарок больше не думать о таких вещах, как держава, Союз, страна.
Все.
Все! Кончилось! По крайней мере, его "всё" кончилось.

Убийца, сидевший в Бутырках, не волновал "сборщика урожая" хотя бы потому, что Купол о его существовании и не подозревал.
И все же он спросил у Ванечки-бриллианта:
- Через сколько, Ваня,  паренёк запсихует без  твоих адвокатов?
- Через недельку. Не волнуйся, разберусь
 - Жаль, тетрадку не достали.
 - Жаль, что вы, Пал Палыч, на меня давили раньше времени, а я на него. Ну, проел-прокутил пару тысяч.
- Аванс,  Ванечка... А дело стояло.
- Ну и что? Напустил я, по вашему наущению,  на него Вахидку.  Щекотнул он его по заднице ножиком, вот парень и сорвался.
- Сорвался, не сорвался, а Пымезова завалил. Кузнецова завалил.
- Да объявится еще тетрадка. Погниёт в вещдоках и появится. Я постараюсь. Ценность национальная. Газетки, радио подключу через годик, и, как миленькая всплывёт наша тетрадочка кузнецовская.
- Обнимемся, а?
Бывшевика буквально потрясла мысль о том, что этот страшненький, стареющий, по-кошачьи жмурящийся человек ему дороже, чем жена, Жанночка,  страна эта несчастная,  могилы родителей и друзей.
Живое воплощение его страшного могущества, утраченного вместе с уходящей в небытие империей, - вот чем был этот человек, которого он смог когда-то легко и просто заменить в камере смертников другим.
И он, с неожиданным для себя чувством, таким, что сдавило горло, прижал его к себе.
- Навек прощаемся, Ванечка…

Рудаковский не уловил напряженности кошачьего взгляда, не угадал, как бывало раньше, в этих почти остановившихся зрачках четко продуманного решения.
И... боли он не ощутил. Сразу - тьма.
А Вахидов-старший, мягко опустив большое тело "собирателя урожая" на ковер, быстро натянул мертвому на голову целлофановый мешок, чтобы кровь, начавшая сочиться сквозь пролом в затылке, не оставила следов.
Деловито завязал мешок под горлом. 
Пододвинул хозяину кейс с долларами.
К ночи в квартиру позвонил Вахидов-младший. Вместе с отцом они вынесли на лестничную клетку весьма компактный ящик из-под телевизора "Рубин" и, погрузив его внизу в "Волгу»-фургон, медленно отъехали от дома.
Дом снова погрузился в темноту и  тишину –   в забытость спящего города.
За плотно зашторенными окнами человек с кошачьей улыбкой развернул на полу гостиной, спальни  и столовой  два десятка полотен, покоробившихся от долгого хранения в рулонах.
- Как приедет покупатель, так и уедет. Сами  с усами. Пусть полежат ещё лет двадцать. Если Кузнецов сегодня им задницы занозит, то уже через двадцать лет... Пусть полежат. А тетрадочку отыщем.

   Осташев и Гладышев в этот поздний час дописывали - каждый свою - кипу бумаг, связанных с делом.
   Душегуб  Купол крепко спал, пугая сокамерника-агента своей несокрушимой волей.
 А вот  Жанночка бодрствовала - в этот самый миг она ставила свою подпись под контрактом, составленным доброжелательным полноватым брюнетом по имени Анри. По контракту ее выступления будут оцениваться в 100 000 западногерманских марок в год.


Над Москвой тлел желтоватый рассвет,  просвечивая сиреневые перистые облака.
Облака напоминали рвущуюся ткань с картины  №11 - «Пропасть. 1991».
… И эту пропасть предугадал спившийся гений Кузнецов, чьи останки были  в конце лета разворочены грейдером в безымянном подмосковном болоте.

        ГЛАВА 12.
       Май 2011 года. Почему же они его всё таки убили?
 
 - Фантастическая история. И – какая, в сущности, трагедия. - Отец Георгий печально вздохнул. – Но Вы и Ваши товарищи сделали всё, что смогли.
 Главное, Вы доказали, что Константин Кузнецов – не убийца.
Вы вернули стране его работы.   
Покарали действительно страшного душегуба.
Есть еще и крайне важные нравственные результаты.
- Какие, отец Георгий?
- Вы выполнили последний приказ своего командира, я имею в виду Бориса Карловича Пуго.  И, таким вот образом, он и Вы исполнили просьбу владыки Питирима.
- Эк, какой высокий штиль, отец Георгий.
- Но это – правда. Правда,  -  в том, что Вы и Ваши товарищи не могли не выполнить просьбу столь достойных людей.
       Священник вытянул ладонь и посмотрел на облака, плывущие над Чистыми прудами.
        - Вот и закапало. Какой дождливый май… 

        Я не хотел огорчать отца Георгия другой правдой. Той, что убийца Кузнецова уже давно на свободе.  Под мораторий на смертную казнь в   аккурат попал.
И в том правда, что мы отыскали всего  семь работ Кузнецова, а его основное наследие –  в тайных хранилищах своего часа ждёт.
И тетрадку Кузнецова у нас изъяли –  в каком она в сейфе сейчас, неведомо. Хорошо, если в России.  А если за бугром?
Я остался атеистом и, тем более, не верю ни ясновидцам, ни астрологам, ни  мистикам… 
Но! 
Дар у Кузнецова него был.
Сбылось!
И Афган.
И похороны Брежнева.
И Горбачев.
И Советский Союз – в тартарары!
И Чечня…
       Кто же сегодня по его тетрадке  политику планирует?

Мы  прошли по Бульварному кольцу до Петровки, поднялись к  Сретенке; недалеко от церкви стали прощаться.
Я смотрел на постаревшего священника и  с острой печалью вспоминал тот тяжкий день 21 августа 1991 года и месяц, последовавших за ним поисков несчастного Кузнецова.
 -  Слышали, видимо, в июне открывается очередная его выставка.  Из частных коллекций.
- Всё те же семь работ, отец Георгий,  и три рисунка, что и пятью годами раньше.
Опять статьи, рецензии. 
Кто-то, отец Георгий,  не даёт угаснуть моде на Кузнецова.
И цены растут.

       - Одно я  никак не могу понять, - священник раскрыл зонт и крупные капли дождя весело забарабанили по нему. -  Для чего, всё-таки, они убили Кузнецова?
- Всё очень просто, отец Георгий.
Сколько стоила работа живого Кузнецова – бутылка водки.
Затем, – всё скопом, за пятьсот долларов.
Потом, лишь один холстик в Сан-Пауло, – сто семьдесят тысяч зеленых.
А в 2003 году кузнецовская «Свеча»,  на 190 000 евро потянула!
Мы еще талоны на спиртное и курево получали, а эти ребята уже в рынок, в большую игру вошли.

       Кузнецова, они убили для того, чтобы повысить ставки.
Только и всего…

                1991-2011 г.г.
                КОНЕЦ
                Григорий Булыкин

ЕГО УБИЛИ, ЧТОБЫ ПОВЫСИТЬ       
                СТАВКИ
               
               Криминальный роман


Он знал такое,
Что мороз по коже;
Так для чего тогда
Всё это, Боже?
И венами вихляющими – страх,
И веки, прикрывающие скуку,
И поцелуй в резиновых губах,
И  мзда - змеёй в потеющую руку.
               
                (Урман фон Велембусси)
               
   
               
               
              В мае 2011 года в одном из некогда уютных переулков, ветвящихся между Большой Никитской и Тверской, меня окликнул человек, которого я видел последний раз двадцать лет назад. 
             Хотя был он,  как  некогда  писали, в «партикулярном платье»,   стать,  походка, аккуратная  седовласость  старика,  волей не волей,  заставляли гадать -  бывший военный?  актёр?  дипломат?
            
             Он протянул мне руку:
              - Неужели это Вы, господин сыщик? 
              - Видимо, я, отец Георгий…
              - Боже мой, сколько лет! Сколько событий…Вы спешите?
              Я уже давно и никуда не спешил,   как, судя по всему, и сам старик.
              В невероятно нервной, спрессованной, тугой атмосфере полуденной Москвы от него веяло летней вечерней прохладой и покоем провинциального советского  городка, – этак,  конца шестидесятых.
             Через пару минут мы присели за столик в кафе у консерватории.
             - Бога ради, простите, но я сразу с вопросами.     Уже нет ни нашего владыки Питирима, ни вашего министра Пуго. Мы можем быть откровенны. Все эти годы меня волнует этот вопрос: ну зачем  Пуго, - человек,  безусловно атеистически мысливший, - искал в тот тяжкий день 21 августа 1991 года встречу с иерархом церкви?
           Как сложилась Ваша судьба? Знаю, вы многое претерпели.

            …Господи, двадцать лет канули в невозвратное, в бездну, а свинцовая тяжесть  тех дней  так и лежит на душе.
            
                ЧАСТЬ 1
               
                ГЛАВА 1.

                21 августа 1991 года, Москва, Житная, 16,   четвертый этаж, приёмная Бориса Карловича Пуго, Министра внутренних дел СССР.
 
              Подполковник Александр Иванович Осташев впервые находился в приёмной министра  один,  – если не считать, конечно, молчаливых, необычайно исполнительных референтов – майора внутренней службы Зубова и майора милиции Иванова, «разводивших» звонки и принимавших оперативные донесения.      
              Обычно тут толпилась уйма генералов, начальников главков, сановных посетителей. А сейчас – никого.
              Оно и понятно - только что из Белого Дома сообщили об аресте Председателя КГБ СССР Крючкова , Министра обороны маршала Язова, вице-президента СССР Янаева и прочих «участников путча». Кому же хочется крутиться рядом с шефом МВД,  который, как и иные члены ГКЧП, безусловно  вот-вот будет арестован.
              - Привет, Александр Иванович, - в приёмную  быстро вошёл   начальник Центра общественных связей МВД  Андрей Верненко, -  у нас есть минут пять; я хочу ввести Вас в курс дела,  -  он жестом пригласил Осташева в боковую комнатку.
              - Будешь чай? Индийский…Ты видишь, Саша, какая  тишина на этаже?  Многие сбежали – «по делам», как крысы. Правда, кое-кто на местах – Шилов, Трушин.  Есть понятие о генеральской чести всё-таки…   Впрочем, та скорость, с которой перебегают на сторону «победившей демократии»  остальные, говорит мне о скорости и, увы, неизбежности общего распада системы. Начнутся разборки и всеобщая сдача всех – всем…      
              Ладно, сам видишь, к чему идёт. Где я завтра буду, - неизвестно.  Но ты мой принцип знаешь, самое главное в жизни – не моросить.
             Так вот, тут странная фишка у шефа. Просит он, Саша, пригласить к нему, - стой и не падай, - иерарха церкви.
              - Кого?
              - Иерарха  - нашей, Саша, православной церкви.            
              - Ты телевизор смотришь? Люди  твои из Верховного Совета,  что, не сообщили об арестах? Кто поедет?  Повод?  Священники едут в МВД… Им же ввек не отмыться после такой встречи.
              - Э, Саша! Куда тебя понесло, «ввек не отмыться»… От чего? От встречи с мужиком, который государство пытался спасти – как умел?
             Он что садист, взяточник, гнида какая?  Эти всё заседали, а он единственный, кто  был делом занят. Тут и Карабах, и бандиты на Северном Кавказе, и Прибалтика, и Молдавия дымит. Что, ГКЧП их отменил? Или Ельцин  урезонил?
             …Короче, насколько я знаю, тебе звонили на неделе от  Патриарха, с благодарностью?
              - Звонили.
              – Какие-то ты там иконы разыскал,  и с боем, за час до отправки за бугор, вернул их. Двух ребят ранило  в огневом контакте, так?
             - Так.
             - Вот тебе и повод – приезжает иерарх церкви поблагодарить личный состав шестого управления и твоего отдела в частности. Да  и на иконы взглянуть. Ну, а там минут на пять шеф зайдёт. С кем ты  контачил?
             - Владыка Питирим…
             -  Звони, Саша. А лучше – смотайся к нему. Телефон вещь ненадежная. Бери сопровождение  – время не терпит. Боюсь,   за шефом, вот-вот, притопают.  Это медицинский факт.
            - И за тобой?
            - А куда деться. Я присягу принимал в 1970 году – защищать свое социалистическое отечество до последней капли крови.

            
             ГЛАВА 2.

             21 августа 1991 года. Москва.  Житная, 16. Кабинет сотрудника  6 Главного управления (по борьбе с организованной преступностью) МВД СССР.

            Владыка Питирим – сухощавый, с аскетически впавшими щеками,  вполне еще  подвижный старик, - довольно бегло  осмотрел выставленные  в кабинете иконы.
            Они странно смотрелись  – на стульях и подоконниках. Ни к месту здесь. Не вовремя.
            Но как  светились божественные лики; с какой пронзительной печалью смотрела на горстку  оперов шестого главка  Богородица…
            - Благое дело совершили. Спасибо.
           Владыка перекрестил ребят  и вопросительно взглянул на своих спутников. Один из  них что-то шепнул владыке. Тот согласно кивнул и они вышли из кабинета.
            - К Пуго пошёл Питирим. 
            - Надо же, не вильнул,  - с некоторым удивлением обронил один из замов начальника шестёрки генерала Гурова.
            - Ну, а мы этого не видели и  не слышали,  – закрыл тему сам Александр Гуров, - ясно, мужики?

                ххх

              Несомненно,  -  незаурядным мужеством обладал владыка Питирим, не убоявшийся возможной хулы и клеветы в свой адрес,  хора завистников  и шептунов. Весь ГКЧП, в полном составе, от «и.о. Президента СССР Янаева»  до премьера Павлова, уже сидел на нарах, ожидая своей участи.
              По странному стечению обстоятельств,  на свободе находился только шеф МВД СССР. Впрочем, и в его кабинете счёт шёл на минуты. Все прекрасно понимали это.
             И,  тем не менее, владыка вошёл в этот кабинет. 
             Поступок. 
             На последнем вздохе  империи встретились министр   всевластного ведомства Советского Союза,  - и не в зените его могущества, а всего лишь  за мгновение до краха, до необратимой личной катастрофы,  -   и священнослужитель еще недавно гнобимой  церкви.
              Воистину библейский сюжет.

                ххх   
               
            Осташев порывался уйти, - он сделал своё дело;
владыку привёз.  Сейчас бы в Серебряный Бор! Окунуться, побродить под августовским дождичком, попить пивка у конечной станции троллейбуса.  А тут жди, неведомо чего, каждым нервом ощущая, как из кабинетов вельможного четвертого этажа министерства  сочится страх, заражая, откровенно говоря,  и его,  в общем-то,  далекого от политики опера.      
           МВД СССР напряженно ждало  развязки.

           Однако, Андрей Верненко – начальник, пусть и непрофильного, чужого, но всё же, главка  – не отпускал подполковника.
           - Ждём, Саша.
          Они сидели в небольшой буфетной, рядом с  притихшими официантками, обслуживавшими  первую приёмную. 
          Глаза у женщин были на мокром месте; много повидавшие, работавшие еще при державном Щелокове и угрюмом Федорчуке,  предупредительном Власове и вздорном  Бакатине, они относились с симпатией и остро жалели Пуго.
           Верненко только раз вышел  к шефу, попросив у женщин бутылку конька и бутерброды,  что крайне удивило Осташева.
           Во-первых, он знал, что министр не пьёт.
           А, во-вторых, момент как-то выпивке не соответствовал.

           Через какое-то время их вызвал Пуго. 
           Владыки в кабинете не было. Он либо уже ушёл, либо встреча проходила в другом помещении.
            - У владыки Питирима есть один вопрос, - щеки Пуго от коньяка чуть порозовели, но голос был ровным и спокойным. -  Товарищ Осташев, Вас через пару дней введут в курс дела сотрудники владыки. Постарайтесь помочь. Отнеситесь к моей просьбе с максимальным вниманием. Приказывать  Вам я уже, видимо,  не в праве. Удачи. –  И уже для Верненко. - Проследите, чтобы вызов ко мне подполковника Осташева и приезд в министерство владыки Питирима нигде не фиксировался.
            И – всё. Видел Осташев своего министра – вот так, с глазу на глаз,  -  первый и последний раз в жизни.

            Чуть позже он оценил эту педантичную предусмотрительность Пуго.
            На допросы в прокуратуру и в странную депутатскую комиссию Верховного Совета таскали сотни человек.  Особенно «кололи» тех, с кем Пуго общался с 19 по 21 августа. 
            Но Осташева не вызвали ни разу.
            А факт  прямой встречи Пуго и Питирима так и остался ничем и никем  не подтвержденным мифом.

            …Спустя, четыре года, весной 1995, во время командировки в Чечню, судьба   вновь свела Осташева с генералом   Верненко. Тот поселил его рядом с собой на аэродроме «Северный».  Как-то перед сном генерал сказал Осташеву:
            - Знаешь,  зачем Пуго пригласил тогда владыку?  Я долго думал над этим… Мы последние  с первым замом министра генералом Алексеем Трушиным провожали  шефа - до самой машины… Тяжелый вечер. Обнялись мы... Представляешь, чтобы Пуго обнимался!?
            Ну, я и спросил об этом..
            А он, будто бы не услышал вопрос, мне  в ответ:    
            - Передайте, чтобы  сняли сопровождение и габаритные огни не включать.  И…  Пусть в приёмной ребята меня простят. Я   всех прикрою.  Сделаю всё, что могу.
           Это последние его слова нам с Трушиным.
           Хотя нет, погоди…   Последние были такие:   
          « Дёрнул же меня чёрт – связаться с комсомольцами…»
            И уехал.   
            Стреляться.
            Вместе с женой.… 
 
           «Прикрыл ребят?».
           А чего там было прикрывать? 
           Те, кто не заморосил, шёл с ним все  эти дурацкие три дня, просто делали свое дело.
           Новый шеф МВД СССР,  Виктор Баранников, это хорошо понимал – сам из рядовых ментов. Поэтому первый приказ составил короткий и ясный, помнишь? В  должность вступил, разборки запрещаю, менты – вне политики.
           Вот он всех точно прикрыл.
          А Пуго…
          Тут иной отсчет, иная материя, Саша.  Тут такая душевная трагедия, куда там Шекспиру.
          Думаю, Саша, Пуго перед встречей с владыкой Питиримом уже принял твердое решение уйти из жизни. Характер у него был.
          Порядочен  - до самой самости. Перенести позор, представить свою посадку на нары он не мог.
          А владыка Питирим ему  нужен был, чтобы сил набраться и кое-что понять в себе самом.
          - Что понять? О чём ты,  Андрей… – спросил Осташев.
            Но ответа не дождался. Генерал,  годами не вылезавший из горячих точек, сражённый спиртом и диким напряжением последних месяцев,  уже спал.
            Верненко уехал до рассвета.
            Они с секретарем Совбеза Лобовым улетели в Моздок, и  до конца своей службы  Осташев с ним больше не встречался.

            ГЛАВА   3

          24 августа 1991 года. Резиденция владыки Питирима. Первые сведения о художнике Кузнецове.
         
          Отец Георгий вкратце обрисовал подполковнику Осташеву и его коллегам суть просьбы владыки Кирилла.
          «Полгода назад владыку познакомили с выдающегося  таланта  художником и философом  - Кузнецовым, человеком странным, сильно исстрадавшимся, потерпевшим от националистов в одной из республик, но полным мощной творческой силы и потребностью творить.
          Помощи «просто так» он от церкви не принял. Но согласился, за разумное вознаграждение,  написать несколько  портретов почитаемых деятелей церкви; начал со старца Ионы.
          Понятно, что, хоть таким образом, владыка организовал ему сносный быт и материальную поддержку.
           Портрет, вот он.  Хорошо, да? - Отец Георгий указал на холст. -  Почти завершен. Но вдруг Кузнецов исчез. С месяц уже как.
         Нас это   волнует,  у него  недруги есть,   а  его  работами кое-кто за рубежом интересуется.
         Рискуем утратить истинно национальное  достояние».

      В небольшой, свежевыбеленной трапезной, во время обеда,  которым  угощал отец Георгий, Осташев мысленно итожил услышанное.
      Денег остро нуждавшийся Кузнецов не успел получить, - это раз.
       Нехитрый скарб художника – подрамники, кисти, краски, растворитель, ветошь, - остались в выделенном ему помещении в творческом беспорядке. Было очевидно, что он покинул келью лишь на короткое время,  - это два.
       На подоконнике остались куртка, а в ней - полугодовой проездной билет.
       Действительно, сочетание деталей весьма и весьма подозрительное.
       Но, с другой стороны, художник, по словам отца Георгия, выпивки не чурался, что для художников не редкость.
      Многие слабостью Кузнецова пользовались; мог нарисовать чей-то портрет за стакан водки.
      И это – четвёртое  условие задачки. Сорвался, загулял где-то… 
       Прощаясь, уже на выходе из резиденции, отец Георгий печально сказал:
       - У Кузнецова на лице печать жертвенности и мученичества  была. Он читал мне кое-что из своих философских заметок и пророчеств.  Замечательно и, увы, -  безысходно.
       - Никаких заметок я в его вещах не нашел.
       - Он эту тетрадку нигде не оставлял. Носил с собой. Или прятал – такая вот странность. Полагал, что его записи и его картины представляют единую духовную сущность, а пророчества могут быть крайне опасны.
       - А сами картины где?
       - Где сейчас, не знаю. Хранились у сестры, потом у какой-то женщины… Ему ведь пару раз выставки устраивали в редакциях газет.
        Ажиотаж - всякий раз!
        Потом кто-то из национальных вождей пожаловался, -  мол, ксенофобия и махровый великорусский шовинизм,  а как же ленинская национальная политика?
        И начали гнобить. Лечить в психушках. А потом затёрли Кузнецова в щель какую-то провинциальную. Но как-то выбрался…
        В неожиданной статье о Кузнецове, в маленьком литовском журнальчике, были напечатаны репродукции его картин с выдержками из его «пророческих» размышлений.
        Совпадение, конечно, но большинство его предсказаний оказались точнее, чем у Ванги. Он, говорят, точно угадал дату смерти Брежнева.
         Прибалты сравнивали его с самим Чурлёнисом. Для литовцев это высшая похвала. Пригасили к себе. Тут и деньгой, видимо, запахло для кого-то. За работами началась охота.
         Как у нас?  Выставляться нельзя, а продавать, – задёшево, -  можно.

         …  К полудню следующего дня лейтенант Катя Хоробрых, которой Осташев  поручил отработку «скорой помощи», больниц, моргов и  сводок ГУВД , выдала  «простенькую» информацию.
         - Ваш Кузнецов, Александр Иванович, никуда не пропал.
         Но -  в розыске. Тут убийство, всё предельно простенько; застрелил какого-то  человека. Серьёзного. Из ЦК.               

          ГЛАВА  4.

          25 августа 1991 года. Москва. Городская прокуратура. Кабинет руководителя следственной группы советника юстиции 1 класса В.Н. Дурнева.

          Валерий Николаевич Дурнев, попивая остывший чай, наставительно баритонил:
          -  Убит ответработник.
          Чекисты интересуются этим делом - по причине сложившихся стереотипов.
          Ничего подковерного. Им тухлый труп тоже ни к чему. Но вот убийца, художник Кузнецов, для них чем-то интересен. Не знаю, почему, но на него, вроде бы, давно  в КГБ досье ведётся.
          Впрочем, это не наше дело.
          С учётом того, что партия нас, коммунистов,  объявлена указом Бориса Ельцина вне закона, то и функционеры данной партии выпадают из категории спецсубъектов, и совершенные в отношении них или ими самими преступления следует рассматривать, в соответствии с данным указом.
        Или я не прав? – Он искоса посмотрел на всё ещё украшавший его кабинет бюст Ленина, затем на портрет Феликса Дзержинского. – Думаю, прав.
        Но ведь и  соответствующие подзаконные акты пока никто не отменял. И новых не издали.
        Я прав? – Тут он посмотрел на присутствующих прокурорских работников и оперов из угро .
          - Правы, Валерий Николаевич, -  поддакнул начальнику, с явной иронией, следователь прокуратуры  Игорь Николаевич Гладышев, - а ты как считаешь? – переадресовал он вопрос начальника рыжеватому крепышу, майору  из районного угро Андрису Липиеньшу.
          -  Труп – он и с партбилетом труп, -  хмыкнул тот.
          – Так что вопросы от товарищей с Лубянки, если они возникнут, коллеги, - продолжал Дурнев, - нужно воспринимать правильно…  Ну, хотя бы, как помощь, а не оперативный надзор. Всё, проехали, что у нас еще по этому делу?
          -  Тут подполковник  Александр Иванович Осташев из шестого Главного управления МВД  - по  борбе с оргпреступностью  - проклюнулся. Он  Кузнецова, как пропавшее лицо,  искал, - приподнялся Гладышев.
          -  Сиди. Что, заявление об исчезновении было? От кого? От родственников?  Так сожительница  этого художника-душегуба  в курсе, - что, да как. Её  уже допрашивали.
          -  Его церковники попросили искать.  Кузнецов что-то  там рисовал и не доделал, ну, они и попросили.
          - Не люблю я неожиданностей. Что шестому управлению  центрального аппарата МВД тут делать? Только мешать будут. Всё ясно – убил Кузнецов. В монастырь не вернётся. Разве что лет через десять-пятнадцать - грехи замаливать. Так и передай.
        - Но Осташев  уже на сожительницу Кузнецова вышел. Тот жил у неё последние две-три недели. По  своим каналам нашёл…  Да и пусть, Валерий Николаевич?  У них в шестерке возможности другие. Живей отыщем.
       -  Живей-мертвей…  Ладно. Там решим. Завтра жду его. 

    
       А, между тем, подполковник Осташев и советник юстиции первого класса Дурнев хорошо знали друг друга.
       Не то, чтобы дружили, но когда-то вместе учились на юрфаке МГУ, потом в одном клубе  тренировались, выступали за подмосковное «Динамо» по вольной борьбе.
       Ездили в одно и то же время в санаторий «Дзержинец», сначала холостяками, затем с жёнами.               
      Товарищество прокурорских и милицейских в общем-то не редкость. Но начальством  не очень приветствовалось – какую прокурорскую проверку мог провести в отношении своего приятеля-милиционера прокурор    Дурнев?  Как вообще  с принципиальностью прокурорского надзора в этом случае?
       Но главное – не сошлись характерами жены.
       И - остыло…
       Однако, хорошо зная  хватку да и возможности Осташева,  Дурнев решил не отказываться от его участия в поиске Кузнецова.
       Самодеятельность   опер проявляет, но тут важен результат.
       Художника нужно найти быстро –  в пару-тройку дней.
        Партию «нас, коммунистов», конечно  сковырнули, но мстить за своих власть еще не разучилась. Пока, по крайней мере.
       А убитый  художником  К. К.  Кузнецовым партноменклатурщик еще неделю назад был, что ни на есть, спецсубъектом, пусть не первого, но и не последнего звена. Со всеми вытекающими.
 
      

         ГЛАВА 5.

        26 августа 1991 года. Москва.  Новые Черемушки. Ул. Намёткина, 301 , кв. 51. 


        Разговор у них не заладился.
          Ольга Валентиновна Кузина, сорокапятилетняя худощавая брюнетка, старший продавец универсама «Раменский»,  производила на Осташёва двойственное впечатление.
         Умна, конечно. Злобновата. Не то, чтобы красива, но с определённым шармом.  Да и  находил же что-то художник Кузнецов в этой подуставшей, зрелой женщине…
        Но – крайне скрытна. Изворотлива. Не ответила толком ни на один вопрос.
        И, что странно, в квартире не было никаких следов   присутствия мужчины.
        - Мы познакомились с Кузнецовым в конце июля, вечером в пятницу. Покупал спиртное. Очередь – мамаево побоище... Ну,  я и помогла. Стал приходить, оставаться. Но, впрочем, «всё своё носил с собой».
        - У него даже бритвенного прибора не было?
        - У него бородка.
        - А фотография Кузнецова у Вас есть.
        - Он не любит фотографироваться.
        - А его работы?
        - Он хранит их в других местах.

        Осташев про себя отметил, что Кузина говорит о художнике только в настоящем времени.
         Он уловил пристальный взгляд Ольги Валентиновны, брошенный на пухлый кожаный блокнот в его руках.
         - Да, он самый, кузнецовский, Ольга Валентиновна
         - Как он оказался у Вас?
         - Пути господни неисповедимы.
       
           Запись в блокноте разыскиваемого.
         "Сегодня Новый год. 1991-й. Что-то роковое в самом сочетании цифр. Пошлость происходящего уступает место банальности ожидаемого будущего. Голод и холод в сознании большинства видятся некоей абстракцией - сколком пожелтевших киномиров 30-х. Генетический код российской истории разрушен, пульсирует чудовищно деформированным, утративший до зеркального блеска свои извивы и выпуклости, мозг биомассы - он не способен ни осмыслить, ни даже охватить пространство происходящего..."

   Осташев заложил страничку  сигаретой и со смешанным чувством  посмотрел на женщину, сидевшую напротив.
    - Вы сами читали эту... - он не сумел вовремя подыскать точное слово. И она, опередив его, довольно вызывающе, почти со следовательской жесткостью, задала встречный вопрос:
    - Галиматью? Вы ведь так хотели сказать?
   Осташев пожал плечами, стараясь как-то сгладить возникшее у собеседницы опасение в его неискренности, и мягко, с выработанным годами профессиональным добродушием ответил:
     - Я имел в виду иное слово - исповедь.
     Однако женщина столь же агрессивно пресекла его попытку устранить возникшую напряженность в их беседе:
       - Исповеди, дневники, - это когда, устав от собственных неудач и тщеславия, предаются единственно возможному пороку. Мазохизму.
       Осташев несколько удивился – немолодая продавщица винного отдела изъяснялась языком дипломированного психолога. И вновь подполковник отметил, что женщина  так и не дала определение тому, что он держал в руках.
       Впрочем, ему было абсолютно все равно, как это назвать - дневник, рукопись, мемуары?
       Это был увесистый, нестандартного формата блокнот, исписанный мелким, отчетливым почерком, разделенный на две части.
       До середины  он был заполнен  отвлечёнными рассуждениями.
               Далее шли стихи – странноватые, но будившие в Осташеве какую-то вязкую и вовсе ненужную ему печаль.

        Еще неделю назад эти страницы согревало дыхание художника Кузнецова, который,  вольно или невольно стал убийцей партийного работника Пымезова. И пока блокнот этот был для Осташева единственным реальным свидетельством существования Кузнецова в мире людей.
У него не было даже фотографии нынешнего Кузнецова; он и рассчитывал найти её здесь.
В сущности, импортный «BLOK-NOT», или точнее, – толстая тетрадь,  которую дал ему под честное слово следователь прокуратуры Гладышев, уже внесенная в перечень  вещдоков по этому делу, ничего для собственно розыска  в себе не содержала. Ну, философские бредни, ну, абстрактные стихи, написанные безупречным каллиграфическим почерком.
 Однако, почерк, которым написаны стихи  – это не почерк убийства…
 - Стало быть, вы читали? - Осташев, взяв сигарету, щелкнул зажигалкой, но не закурил.   
- Курите, я привыкла.
- Спасибо... Так вы читали?
- Нет. Он сам. Вслух. Только не просите меня рассказать, в чем смысл. Он читает так, что смысл уже  не важен.

 Осташев вернулся в отдел к вечеру.
 Нужно было приготовиться к ночной реализации одного из многочисленных текущих дел, обрушившихся на шестое управление в последние дни.
 Уже остро чувствовалась нехватка людей для комплектования групп захвата.
 Профессионалы уходили  из МВД целыми отделами.   
 А из пробоин разваливающегося государства выползала такая нечисть и в таком количестве, что знающим обстановку операм становилось не по себе.
Он  сменил брюки на джинсы, сорочку на свитер, туфли на кроссовки, пристегнул подмышечную кобуру,  заварил в стакане чай  и, ожидая команду на выезд, вновь открыл блокнот художника.

 Запись в блокноте разыскиваемого.
      "Бог всегда оставлял Россию "на потом". А она не хотела ждать и не могла с этим мириться. Когда Бог, наконец, повернулся к ней лицом и протянул свои руки, то было уже поздно - он тотчас же изрезал себе ладони в кровь и ослеп  от  увиденного».

         Да, довольно образно и достаточно точно излагал  Кузнецов понимание момента.
         Подполковник Осташев был  атеистом и прагматиком. А  вся эта история – и последняя просьба-приказ Пуго, и владыка Питирим, и гениальный художник, (работ которого он ещё не видел), и его пророчества, и совершенное им убийство, и его женщина, и тетрадь эта, (а она всё более завораживала) – отдавали какой-то мистикой.
         Вообще-то, пора было позвонить отцу Георгию, сообщить ему, что теперь ищут не пропавшего Кузнецова-гения, а Кузнецова-убийцу. А самому, так сказать, «умыть руки». Благо, своих  дел под завязку.
         Но что-то мешало. Блокнот убийцы этот  чёртов, что ли? 


         ГЛАВА 6.

 27 августа 1991 года. Дальневосточное побережье.  Тоска убийцы.
 
 Убийца в эту самую минуту проснулся – в семи тысячах километров от подполковника Осташева, выехавшего на задержание банды беспредельщиков,  от Ольги Валентиновны, глотающей снотворное в однокомнатном убожестве пятиэтажки, вмурованной в казенную архитектуру Черёмушек.
Проснулся он с тем же непреходящим ощущением тоски, которое возникло у него в тот миг, когда он понял, что тетрадь утеряна им, скорее всего,  безвозвратно.
Он вспомнил человека, который делал ему предложение:
- За тетрадку - десять кусков.  Ну, а, так сказать, за моральные страдания – полтинник. В  баксах. У меня покупатель завтра в Лондон отваливает, - деланно зевнул и вроде бы безразлично добавил. - Впрочем, твое дело.
- Как я мог забыть тетрадь? Как?! - убийца повернулся на другой бок и попытался снова заснуть.
Промучившись, таким образом, минут сорок, сел, подоткнул одеяло под поясницу и, опершись спиной о потертый коврик, косо висевший на стене, без вкуса закурил.
За окном мерно покачивались верхушки мачт, и узкий  пучок нереально яркого света, бившего с маяка в фиолетовое пространство над морем, то и дело высвечивал белесые снасти яхт.

ГЛАВА 7.

27 августа 1991 года.  Москва, Житная, 16. МВД СССР, министерская  столовая. Версии.

Версия советника юстиции первого класса Андрея Леонидовича Гладышева.  Прокуратура города.
- Допустим самое банальное. Мужик с похмелухи или  в белой горячке  убивает первого встречного. Обычное дело.
Необычно, что художник.
Но не так уж оригинально.
В периоды смуты на Руси жизнь всегда обесценивалась.
Ставлю инцидент в прямую зависимость от дефицита колбасы, от  дефицита самого смысла бытия и неудовлетворенного честолюбия.
Так или иначе, у меня – тупик.
 Надо просто найти Кузнецова и спросить, за что ты убил незнакомого человека?
 Он – не профессионал, не  киллер. Тут не по мотивам искать надо, а просто искать.
 Вот и ищи, милиция.


 Версия майора Андриса Липиеньша. Районное угро.
         -  Не скажи, мотив – серьёзная штука.
        Убийца наш – неудобный для власти  художник.
         Убитый – партноменклатура.
          Может он когда-то давил Кузнецова? Пересекались их тропки?
          Вот и мотивы.
         Обида.
         Ненависть.
        Месть.
       Нужно искать точки пересечения.
       Буду искать.
.
        Версия эксперта Юлии Рубиновой.

       Так, результаты экспертизы без ребусов.   
       Сложнее - сопутствующие психологические детальки. Очевидно, например, то, что все  действия убийцы, связанные с тетрадкой, явно сводились к тому, чтобы тщательно спрятать ее.
      Где мы обнаружили тетрадку? В морозильной камере холодильника! Её тщательно прятали.
     Зачем?
     Кто?
     Когда?      
Сам факт обнаружения тетрадки под пятикилограммовым блоком замороженной мойвы весьма красноречив.
         Полагаю, тетрадь  для убийцы или третьего лица -  необычайная ценность. Может быть, убитый как-то подобрался к ней?

    Они только что два часа отсидели на бессмысленном межведомственном совещании. Теперь покорно стояли в медленно двигавшейся очереди, в столовой на Огарева 6, и перебрасывались репликами, взаимно разрушая внешне заманчивые построения.
- Юлия Георгиевна, - Липиеньш поставил на свой поднос сразу три компота, -  а может он просто спьяну затолкал эту тетрадку в морозилку? Что, она из долларов склеена?
- А если рукопись действительно гениальна, Андрис? 
Пока глуховато, но информация просачивается,  –  в первую очередь, о том, что Кузнецов предугадывал события - и  с необычайной точностью.
В каком-то закрытом НИИ спецы из КГБ создали даже математическую модель его  пророчеств. И вообще, мы с тобой, Андрис, способны оценить ее ценность? 
-  А кто сейчас способен? – Майор Липиеньш выпил третий стакан компота. - Времечко-то: перевороты, манифестации, афёры! И при этом - скучно, голодно, пьют и стар и млад; даже во время путча этого идиотского у нас во дворе  и то лишь один вопрос обсуждали: "Станет ли водка дешевле?"  А тут гениальное нечто... 
  - Гениальное, замечу, - вклинился Осташев, -  рано или поздно, оценивается в валюте. Правда, пока  записи Кузнецова - с точки зрения коммерции - обладают лишь копеечной стоимостью тетрадки. 
  Рубинова аккуратно завернула два антрекота в целлофановый мешочек: "Мужика покормлю, мяса нет в магазине третью неделю... 
  - Так он же у тебя генерал; им разве демократы уже паёк урезали, – хмыкнул  майор, - это и есть равенство и справедливость, да?
 - Скорее – это братство, Андрис. Голодных с дураками..
 - Ничего, наверстают ещё генералы. Носом чую, хлебные времена у них начинаются – ни тебе парткома, ни райкома, ни партконтроля.
Никого –  над. 
Все –  под.
  - Что-то не туда мы заехали… - Андрей Гладышев недовольно оторвался от жидкого рассольника. - Тетрадь, гений. А надо бы побольше фотографий его распечатать, ориентировки уточнить, да повторно на «землю»  отправить; найдут-то  его, в конце концов, не генералы, а сержанты и рядовые…



    ГЛАВА 8

            27 августа 1991 года. Москва, улица Красильникова, 148, кв. 11. Краткий фрагмент о любви.
 
           Тот, кого убили, внешне был личностью не очень примечательной.
    Скорее низкого роста, чем среднего; широкоплеч, но с мягкой округлой талией; скорее лысоват, чем высоколоб; скорее неуверен в себе, чем сдержан.
            Впрочем, в пяти-шести городах России еще живут воспоминаниями о нем несколько официанток и учительниц словесности, не подозревая, что Геннадий Илларионович Пымезов уже неделю, как  мертв.
    Что свело его с убийцей?
           Каковы были мотивы рокового выстрела?   
          То, что конструировали опера и следователи, было пока  лишь отражением игры их ума и стечения следственных обстоятельств.
          А вот Машенька Бакастикова кое-что знает. А чего не знает, о том догадывается. Но будет молчать и таиться. Машенька - бомж и потому боится всех и вся. Во-вторых, она, дура набитая, любила Геночку. И спал он с ней всего пять, ну, от силы - шесть раз, не больше, и тапочки в нее бросал, и ночью за коньяком  посылал, и вообще выпендривался, хоть и скромен на людях был... Но вот обволок ее издерганное сердечко, отогрел дыханием своим ее забывшую себя душу.
            Ах, Геночка, гад ты прилипчивый…
            Ни подполковник милиции Осташев, ни советник юстиции первого класса Гладышев до Машеньки не докопаются.
            А жаль! Они бы в пару дней раскрутили дело об убийстве, а так - что ни понедельник, то - вопросики, что ни вторник - командировочки, что ни среда-четверг - опросы и допросы.
    Господи, а Геночка в морге, голенький, и поцеловать его перед могилкой-то некому!

           Запись в блокноте разыскиваемого:
              "Да, да - банальность! И голода и холода... Банальность!
Самое ужасное, что Россия отсекает от себя Муромцев, Сусаниных, Багратионов, Матросовых... Героев России! Словно чья-то опытная рука страшным резцом разрушает российские скрижали славы. Мы превращаем страну в жертвенную корову, которую сначала выдоят до крови, а потом расчленят – те, у кого никогда не было собственного имени .Если в семье русского или татарина в городе, по статистике двое детей, то у среднеазиата – до восьми. Значит, из фонда общественного потребления он берёт в четыре раза больше, чем наша средняя семья? "


Можно было соглашаться или не соглашаться с этими выводами. Но подполковник Осташев подумал о том, что такую запись в дневнике мог сделать и он, поскольку не раз и не два думал об этом. "Черт возьми, ну почему я, лишь с трудом способный прокормить двух своих детей, должен, исходя из классово-интернационалистических, дутых понятий, вдолбленных мне в голову неизвестно кем, думать о том, чтобы прокормить еще восемь-десять чужих детишек, родившихся в семье, например, среднеазиатского опера Осташева?"
В середине восьмидесятых его откомандировали в  популярную,  как Иосиф Кобзон, группу Гдляна-Иванова.
Мотаясь по пескам и оазисам Средней Азии, Осташев задавался этим вопросом не раз.
Он боялся не ответов, а именно этих простых вопросов, в которых и был заложен ответ. А потому сразу же проникся симпатией к искренности автора записей, сделанных, судя по отметке, еще в 1983 году.

Но не по идейным же соображениям  аполитичный художник Кузнецов убил  коммуниста Пымезова.?

      

 ГЛАВА 8.
28 августа 1991 г. Политический театр. Трагикомедия. Кулисы

Полковник Генерального штаба Ефим Иваненко пил уже пятые сутки, ожидая вызова в прокуратуру, куда все эти семь суток вызывали его начальников и сослуживцев.
23 августа старший следователь по особо важным делам Альберт Игоревич Смысловский из Генеральной Прокуратуры СССР задал ему несколько вопросов всего лишь по одному незначительному эпизоду его жизни, но допрос был прерван в связи с вызовом важняка к шефу.
- Ждите, я позвоню, - сказал следователь и отпустил полковника.

Все "преступление" и принадлежность Ефима Родионовича к ГКЧП и путчу сводились лишь к мимолетной встрече на лифтовой площадке с неким генералом армии...
При этом генерал армии, узнав Иваненко, коротко буркнул: "Как дела, полковник? "
Беда была в том, что буркнул это маршал 19 августа...
Доброжелатели донесли  22-го.
И интересовало следователя именно это: "Что связывало вас с гражданином Варенниковым". Иваненко добило слово "гражданин". Оно абсолютно не вязалось с обликом честнейшего мужика - Героя Советского Союза, участника Парада Победы 1945 года, генерала Варенникова.
- Я видел его вблизи не более трех раз за всю свою жизнь. В Генштаб  меня перевели только два месяца назад.
- Тем не менее, у гражданина Варенникова была с вами короткая беседа 19 августа.
- Случайно столкнулись.
- Но он узнал вас?
- Видимо...
- Где и когда вы встретились - первый раз?
-Лет шесть назад. На Дальнем Востоке. Случайно.
- Девятнадцатого августа - случайно, шесть лет назад - случайно. Допустим. Сколько раз вы встречались еще?
- Один раз. В гостях,
- У кого?
- У того же человека, что и на Дальнем Востоке. Его перевели в Москву, в ЦК.
- Как его фамилия?
-  Пымезов.
- Что вас связывало?
- Только рыбалка.
- Гражданин Варенников знал Пымезова?
- Его многие знали. Пымезов был фанатичным  рыбаком.
- Распишитесь. Согласны?
- В общем-то... да. Да вы найдите Пымезова и он всё расскажет – абсолютно случайное знакомство. Рыбалка…
- Мы вас еще вызовем.

Итак, полковник пил уже почти неделю, а его не вызывали.
Однако Ефим Родионович ждал этого в таком напряжении, что сердце его не выдержало, и он с обширным инфарктом угодил в госпиталь.

       Знал бы бедный полковник, что допрашивавший его следователь-важняк в душе матерился и клял на чем свет стоит десятки,  сотни доброхотов, написавших в эти дни на таких, как  Иваненко рапорты, заявления и доносы: "День за днём трачу из-за этих сволочей. Тридцатые хотят вернуть, только с обратным знаком. И ничего не попишешь, надо реагировать. А реальные дела по бандюганам и ворюгам зависают. Теперь этого работника ЦК Пымезова ищи... Накрылся выходной".

 Впрочем, Пымезова следователь нашел быстро, -  листая сводки происшествий по Москве, он  наткнулся на сообщение об убийстве Геннадия Илларионовича.
  Следователя несколько удивила будничность убийства - оно походило на тысячи таких же бессмысленно-бесчувственных убийств. Выпили... Еще выпили. Ничтожный повод и - удар топором, кухонным ножом, табуреткой, вилкой, кирпичом...
  Правда, сотрудника бывшего ЦК КПСС застрелили из охотничьего ружья.
  Жаканом ахнули прямо в горло. Голова почти отвалилась. Жуть.
  Следователь записал фамилию коллеги из Мосгорпрокуратуры, ведущего дело, посмотрел на часы и, неожиданно все бросив, уехал домой. Не позвонил Гладышеву. А тем более, не вызвал его к себе. И, слава Богу, иначе бы он основательно испортил тому застолье по случаю окончания сыном Военно-морского училища.

Это было еще то  время, когда простое  семейное  событие собирало  друзей, одаривая их счастьем общения и радостью  за их удачу. 

            ГЛАВА 9.
            Ночь с 28 на 29 августа 1991 г. Квартира следователя Гладышева. После застолья.

            Решили рано утром подвести итоги, наметить план действий и поэтому не разъехались по домам.
            - Ну, вы, прямо, как в молодости, - жена Гладышева Оксана, полнокровная статная, дружелюбие и весёлый нрав которой уже двадцать с лишним лет вызывали у друзей следователя одобрительную зависть, быстро постелила гостям. 
            Руководитель следственной группы Дурнев спал в комнате гладышевского отпрыска,  в разгар застолья убывшего с молодой женой к месту службы, в Севастополь.      
Осташева уложили в проходной гостиной.
           Он включил торшер и снова погрузился в кузнецовскую рукопись.


          Запись в блокноте разыскиваемого:

"Мои записки бессмысленны вне исторического контекста.
Кому-то же надо соединять этот чертов контекст с чувствами и ощущениями живого человека?! 
Когда я смотрю на  мои картины №5 – «Штурм 1979», № 6 – «Концерт отменяется 1982», № 7 - «Пропасть 1991» и №8 – «Дым 1993» ,  я испытываю ужас оттого, что предугадываю все, что произойдет..."

Осташев встал, прошёл на кухню, открыл холодильник, налил в стакан холодное пиво. И неожиданно ощутил в себе знакомый «предстартовый» трепет, который всегда предшествовал выбору результативной  линии расследования.
«Ах ты, гончий пёс…»
Он пододвинул тетрадь к желтому пятну света от торшера. Снова обратил внимание на то, что тетрадь была необычного формата, обложка ее отсвечивала перламутром - "явно заграничная штучка". И почерк показался ему сегодня необычным: эти каллиграфически выписанные заглавные буквы, эта невероятная точность и стройность выделения абзацев...
Но не в этом было дело.
Номера картин.
Их названия.
Что за картины?
Что за нумерация? 
Осташев тихонько поскребся в дверь комнаты, где спала чета Гладышевых.

- Ты не мог бы подождать до утра, товарищ подполковник?!
-  Как ты думаешь, номера картин и другие цифры могут  иметь какой-нибудь смысл?
- А я не мoгy  сейчас думать...  Изыди,  сатана! Душегуб написал какую-то дребедень, а ты вместо того, чтобы поиск активизировать, тексты расшифровываешь. Поймаем, всё сам расскажет.

Неожиданно, глядя на зарывающегося в смятую постель Гладышева, на его жену, выпроставшую полную нежную руку из-под одеяла, Осташев со странным чувством печали подумал, что ни Гладышев, ни он сам, ни все те, кого он видит в течение дня на службе, в камере, в местах встреч с агентурой - никто из них не то, чтобы  не способен написать такое, а просто и не взялся бы за столь бесполезное во всех отношениях дело.
А может, и тот, кто писал, и сам не взялся, если  бы не  особый внутренний голос, способность слышать который обычный человек утрачивает еще в раннем детстве?
 
Надо провести экспертизу самой тетради:   чье производство, куда и кто завозил, когда сделана первая запись?
И он позвонил эксперту Рубиновой, не дожидаясь утра.
Ответил, однако, её муж.
-  Для чего Вам нужна Юля?.. Ты кто по званию? Фамилия? Должность? Имя руководителя?
- Подполковник. Осташев... А для чего вам это?
- Я твоему начальству «телегу» составлю, дружок. Время-то - три утра!
И Осташеву стало почему-то жалко Рубинову. И себя. Он так и уснул - с тетрадью в руках.


ГЛАВА 10.

29 августа 1991 года. «Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку.  А  душегуб  где?»

Проснулись они рано. Но жена Гладышева уже крутилась на кухне; сипел электрочайник, ароматно пахло нарезанными овощами, на плите пузырчиво шкворчала яишница.
Дурнев, на правах старшего, молча кивнул и они опрокинули по рюмке водки.
- Так, а теперь вернёмся к делу. Давай, хозяин.
Гладышев развернул ватман со знакомой  всем схемой.
 - Судя по показаниям одного свидетеля, они сидели вот так. По словам другого,  - этак.
 Пьяны все были в дым.
 Но в одном показания сходятся –  зашедшего в квартиру  Геннадия Илларионовича Пымезова никто из них раньше не видел.



  Запись в блокноте разыскиваемого:
             "В 1978 году санитар спецпсихушки Леонид учил меня так: "Ты делай вид, что ты - калоша. Мне не важно, больной ты или здоровый. Мне важно, чтобы у меня порядок был". В 1989-м один странный человек из КГБ, удивительно откровенный, надо сказать, поведал то же самое и почти слово в слово, заменив лишь калошу на ботинок. Шел уже какой-то там год перестройки. И вот этот гэбист, уже выведя меня из кабинета, в коридоре, задал вопрос:
  -  А зачем вы пришли сюда по старой, давно утратившей силу повестке?
    - Из любопытства!
   - Посмотреть па меня?
   - И на вас. Понимаете, меня всегда определяли неизлечимо больным именно по вашим указаниям. А я ни разу не видел (не было такой возможности) ни вас, ни ваших коллег.
   - Ну и как эффект?
  - Никакого. Скучно. Вы лишены собственной воли. И потому вас втянут в еще более скверные дела, а потом будут судить.
     - Наверное, вы правы, - он сказал это бегло, но внятно. И тут мне стало страшно".

                Осташев, «факультативно» привлеченный Дурневым, вновь пробежал протоколы допроса свидетелей, но густое облако, окутывавшее картину происшедшего, кажется, стало еще гуще.   
       Каждый из свидетелей выпил в тот вечер по меньшей мере пол-литра водки - собрать их рассказы в нечто целостное было  крайне сложно.
       Про тетрадь никто не слыхал.
       Убийцу  видели впервые. Убитого - тоже. Он, по их словам, зашел за спичками...
       Туман.
       - Всё, - резюмировал Дурнев, -  разъезжаемся. Других забот – под завязку. У меня по отделу двенадцать  дел на одного следователя. Это нормально? А тут… Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку. Между тем,  душегуб на свободе.

       В семь вечера  Осташев позвонил начальнику отдела «по культурным ценностям» полковнику Сергею Ильинскому, который мог бы послужить в частном порядке экспертом в деле Кузнецова.
- Не до твоего художника  мне, Саша. Шесть часов допрашивали по делу ГКЧП.
 Ни с какого боку я к Пуго не привязан, но сидел три этих клятых дня в министерстве.
 Не мог же я, посуди, своих людей бросить и на бюллетень залечь.
- Дай Бог, пронесёт.
- До пенсии осталось два года, черт возьми.
- Давай, я тебе вкратце обрисую...
- Знаешь, я на работе, как паралитик - и все министерство так... Давай бери бутыль, тетрадь свою и вали ко мне домой, жена на даче, сын на практике. Посидим. В девять.
Однако встретились лишь в десять - почти час Осташев ждал полковника под детским грибочком на загаженной площадке.
 Минут через тридцать сели за стол. Выпили. После первой высокопоставленный друг Осташева  заметил:
- Ты подустал, Саша... Много работы?
- В штатном режиме, Сергей. Людей маловато. Делом Кузнецова я занимаюсь по личной… инициативе, без отрыва от производства.
- Кузнецов, Саша, – это явление, мастер известный. Но – желчный забулдыга, да к тому же  считает себя пророком. Нарисовал такое будущее страны, что и помыслить страшно, мол, СССР вообще развалится.
    Ну, малевал бы себе и всё. Так нет, он, едрёна вошь,  пророчествовал.
   Вот этими-то его пророчествами-комментариями к  картинам большие люди заинтересовались.
   Помощник одного из них лет пять назад мне звонил, просил уточнить, так сказать, каков рейтинг Кузнецова на Западе. Фамилия такая – размазанная…
Вспомню. Обязательно. Хотя память, признаться, отшибло. Путч этот вонючий. Плызов? Млызов?
- Пымезов?
- Точно! Но не перезвонил…  Ладно, Саша, давай ещё по одной и я – на боковую. Завтра опять какой-то пупс демократический из комиссии Верховного Совета вызывает.
 - На тебя, действительно,  что-то есть?
- Да что на меня может быть? Сидел на месте. Действовал согласно присяге и законам СССР. Все.
- А с кем бы пошел, если б заварилась каша по серьёзному?
- Ни с кем! Саша, ни с кем. И те и эти...
Одни подставили людей.
Другие – просто идиоты трусливые. А, ну их...
 Пуго  –  настоящий офицер - застрелился, ему легче.
А нам, живым?!
Страну жалко, Саша.
Разгрызут её, пока мы в параличе.
В пропасть летим.
Может быть, он и прав,  твой пророк Кузнецов.

В полночь позвонил майор Андрис Липиеньш.
- Составлем уточнённую ориентировку на всесоюзный розыск Кузнецова. Тут новый начальник отдела, у вас, в центральном аппарате. Из последнего комсомольского призыва. Он  её не подписывает. Идиотский,  говорит, текст получается. «…разыскивается такой-то - художник…»  Мол, какой такой художник? Если он  не член Союза советских художников и нигде и никогда штатно  не работал, то какой он художник? Поправьте.
Поправил. Закрытую часть подготовил для шифровки. Даю ему текст. На подпись.
« Что это такое?»  - Солидно так вопрошает. «Текст шифровки.  Надо прочесть и подписать», - отвечаю. А он как рыкнет: « Зачем я сейчас буду читать? Вы сначала, майор, зашифруйте, а потом и на подпись приносите!»  Ну, не идиот ли?
Впрочем, это я так, для разрядки.
Теперь для Вас, Александр Иванович.
По  словам организаторов кузнецовской выставки в редакции молодёжной газеты, количество работ у  Кузнецова  изрядное.  Но, судя по тому, что сказали мне в отделе  Минкульта, все разбазарено.  Но главное: кое-что по нему есть в КГБ. У Вас там, я знаю,  контакты.
- Что с фотографией, приметами?
        - Фотография больничная, пятилетней давности.  Худ, обрит, бородёнка - явный псих. Завтра утром наш стажёр завезёт. Примета одна есть – любопытная. Вы о художнике Ван Гоге читали? Кстати, разыскали ещё одну пассию Кузнецова. Диктую адрес…
       
         ГЛАВА 11.

30 августа 1991 года. Кутузовский проспект, 298 кв.145. Пассия 2. Рисунок гения.



 Царственная, роскошная, холёная старуха.
«Юнона,» - мысленно назвал ее подполковник.
Маргарита Альбертовна Цехоева, вдова генерала-героя минувшей войны не удивилась приезду Осташева – без звонка.
 
- Я Вашим коллегам вчера вечером все рассказала… Кузнецов оставил меня почти месяц назад. Да и раньше навещал от случая к случаю, - когда негде было ночевать, хранить холсты или просто не с кем было выговориться. Повторяю, я всё вчера сказала. Ну что еще вам нужно от меня,?
          - Как он выглядит сейчас? Похож? - Осташев протянул женщине фото из досье.
 - А это... он?
 - Да.    
 - Никогда бы не узнала... Господи... Где его снимали?
- В больнице.  В 1985 году.
- Сволочи.
- Это не мы…
- Все вы одним миром мазаны
- Так, похож?
Женщина посмотрела на Осташева с такой затаенной болью, что ему стало не по себе.
- Похож, - почти прошептала она, проведя тыльной стороной ладони по лбу, - только сейчас он  выглядит лет на десять  моложе.
- У вас есть его работы?
- Нет...  Он всё забрал.
- Может быть, набросок…  Мне это  очень интересно - лично. Протокол я не веду. Поверьте.  Покажите, пожалуйста, если есть хоть что-то, - попросил Осташев, не надеясь, что женщина выполнит его просьбу.
 «Юнона» внимательно посмотрела на подполковника.
 - Обещайте, что не заберете…
 - Честное слово.
 - Подождите, - и вышла в соседнюю  комнату.
        Минуты через две принесла папочку, развязала тесемки:
 - Вот.
        Рисунок потряс Осташева.
 Всего пять-шесть линий словно высветили самую глубинную суть стоявшей перед ним женщины, женщины – вне возраста,  передавая при этом ее внешний облик с точностью фотографии.
- Спасибо.

       Встреча эта ничего не дала Осташеву. Но словно бы успокоила его, убедив, что тот, кого он разыскивает – мастер.  Может быть, действительно - даже гений.
       
       Вечером он снова выехал на задержание банды; продрог в засаде до костей…  Страха натерпелся.  Но вернулся в  главк довольный – взяли матёрых отморозков.
        Впрочем, и днём раньше брали таких же, и неделей раньше…
        А они пёрли и пёрли, как ядовитые грибы из отравленного навоза.

       На рабочем столе лежала новая ориентировка по Кузнецову – прислал майор Липиеньш: "… также может работать в художественных кооперативах, музеях, частным образом, на рынках..."
Уже дома, ежась под холодным душем в попытке сбросить напряжение и усталость прожитых суток, Осташев подумал о том, что с утра пойдёт добывать (и пусть попробуют только отказать!) дело Кузнецова у "соседей" – на Лубянке.
У него, действительно,  были в КГБ кое-какие  связи –  и рабочие, и с однокашниками, чей талант и недюжинные физические  качества были востребованы Комитетом госбезопасности еще в университете. 
"Всё досье, понятное дело, не дадут, но интересующими меня контактами, пожалуй, поделятся".
Засыпая, подполковник вновь ощутил  в себе сложное, тревожное чувство - одиночества? тоски? – оно, как вошло в душу пару дней назад, так и не покидало ее...

ГЛАВА 12. 
31 августа 1991 года.  Логово душегуба. Рутина. «А странная компания подобралась тогда, в день убийства». Судьбы – Лопухин.

Тысячи километров от Москвы, а ощущение, что  те, кто его ищет, - тут рядом,  буквально за стеной.
И - голодновато...
Кто-то идёт.
Старик?
       Вроде он шкандыбает.
Вот дед, как на балалайке,  на нервах играет - ушел ведь еще затемно!
- Прости, дела в городе, в собесе,  были.
- Ты и пенсию получаешь? То есть, без туфты у тебя всё?
- А ты как думал…  Да и ветеранскую надбавку положили.
       -  Ладно, Лаврентич... Выпить-то принес?
- И закуску…
 Разлил-то как точно. Лет семьдесят уже бандеровцу старому, а рука стальная.
 Может быть, теперь засну.

                ххх

      - А странная компания подобралась в тот день, коллеги, - начал оперативку руководитель группы Дурнев.
Действительно, странная.
Хозяин квартиры – сантехник Рындин П.Ю. 1948 года рождения, кажется, и шести классов не окончил, две ходки в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий, медицинское учреждение, где по приговору суда лечили алкоголиков – Авт).
Первый гость - бывший секретарь райкома партии Лопухин Г.Р. 1939 года рождения,  – гость, на первый взгляд, просто невероятный для  обитателей  этих трущоб.
Второй гость - известный киноактер Монетчиков-Лыкин Ю.Б., 1947 года рождения.
Еще двое - грузчики из мебельного Токов В.Н. и Безухов Ю.Д, оба 1960 года рождении.
 Итого пятеро.
 Позже к ним присоединяется художник Кузнецов ( кто его привёл?).
 И -  бедный Пымезов,  партийная шишка.  И тоже - черт знает, зачем и как затесавшийся в уже изрядно подвыпившую компашку.

Что же свело их вместе?
Хозяин утверждает: "Дармовая выпивка и жратва; поляну накрыл, актер Монетчиков-Лыкин, которому, при содействии грузчиков Токова и Безухова,  мебель обломилась по низкой цене, -  оформили до общего повышения цен, состоявшегося первого июля".
Грузчики явно испуганы и отрицают такую версию, боятся обвинения в спекуляции, не хотят подставить руководство: "Вместе с актёром в магазине за водкой стояли, познакомились, дом рядом... Ну, и зашли". Знакомство с Кузнецовым и Пымезовым отрицают начисто.
Киноактер ухитрился отмолчаться.
Допрос с него по всей форме почему-то не сняли, более того, он втихомолку уехал к себе на дачу и на звонки не отвечает.
Секретарь райкома Лопухин. Этот был приглашен хозяином "для престижа".
Мужик спившийся.
Не пил, кажется, за последние полгода лишь 19 августа. Весь этот день просидел в зале ожидания на вокзале, смотрел телевизор. Свой - пропил. Сидел, рассказывает встретивший его там Рындин, выбритый и в галстуке.
Но после пресс-конференции Янаева встал, бабахнул на весь зал трехэтажным матом и уже через час его видели, что называется, в стельку.
Фантастика: делегат, депутат, кандидат наук. Всю жизнь  в общем-то пахал. На гребне перестройки был вознесен на райкомовский Олимп. И тут же вторая волна событий сбросила вниз, придавила - его имя склоняли на митингах, в городской газетке...
Дурацкая какая-то судьба. А те, кто выдвинули его, сами тихой сапой ушли с политической арены на давно заготовленные рубежи; отсиживались на дачах, отстроенных в области, врастали в малые предприятия, СП и кооперативы в Москве и по её окраинам.
Одним словом, секретарь райкома к Рындину  завернул уже на таком взводе, что его показания - сплошная пьяная ерунда.

 ГЛАВА 13.
 31 августа 1991 года. Осташев встречается   с информатором  « Клёновым».

Как дочь? - Осташев  с десяток порогов обил, устраивая немую от рождения дочь агента в клинику.
- Век не забуду, Александр Иванович.
-  Будет, Коля...  Прогресс-то  есть какой?
- Есть.
- Слава Богу.
- Только вот кричать она стала. Не от боли.
Понимаете, слух-то прорезался, и ей себя приятно слушать, вот и кричит. Врачи говорят, привыкнет, перестанет кричать.
- Судя по всему, сведений у тебя  по этому Гене  Пымезову  нет...
- Просто гранитная стена. Никаких ниточек. Да и откуда информации взяться, если  убитый этот, Пымезов, ни с кем из блатных  не якшался.
А вот художник Кузнецов, парень кое-кому известный,  - поскольку пил здорово. Налево, опять же, его картинки кое-кто продавал. Вроде,   их на Запад гнали. Он вообще там фигура известная. Но, говорят, психованный был, верно. Пальнуть мог бы. Да, вот еще что, резался он лет семь-восемь назад где-то в глухомани.
Голодно ему было, а он из гордых.
А тут еще его баба продала какому-то барыге заезжему лучшую его картину, за доллары толкнула, без спросу, сука. 
Она в интуристовской гостинице горничной была.
Ну, и чиркнул себя художник по венам. Откачали. Да как всё вышло?! К нему один известный композитор приехал. Его местные интеллегенты привели в халупку-то, где Кузнецов жил. Заходит он, а тот кончается...  Откачали. Композитор  денег дал. Так Кузнецов перед его отъездом прибежал на вокзал и подарил композитору  портрет. Говорят, по памяти, в пять минут нарисовал.
Агент распахнул плащ и вытащил из внутреннего кармана свернутую вчетверо страничку из популярного журнала «Огонёк».
- Вот этот портрет.
…Пять-шесть линий. И – шедевр, - вновь восхитился Осташёв.
  - Композитор до конца жизни считал этот свой портрет  лучшим.
  Еще говорят, что композитор собирался Кузнецову как бы стипендию из своих средств выделить, да помер, а сын его или дочь за границу подались. И, понятно,  никакой тебе стипендии. Обломилось.
         Теперь - о компашке, что у сантехника собралась. Тут вы голову не ломайте.
  Тема - рублевая.
  Грузчики-мебельщики, четыре месяца прятали где-то гарнитур, ждали подорожания. Как подорожало в три-четыре раза, они и толкнули свой, спрятанный. Причём, за старую цену, наварили, конечно, - три тыщи сверху. И им, и клиенту выгода - экономия в два раза.
Киноактера на них вывела жена сантехника, торгует она в Москве кормом для рыбок, а у актера  аквариум. Так и познакомились.
С Кузнецовым, художником, сложнее. Он притащился с бывшим этим, секретарем райкома Лопухиным. И не очень он поддатым был. Хотя, судя по рассказам ребят, они перед этим с часик с Лопухиным в пивной посидели. Деньги в тот день у Кузнецова были - это точно.
       («Откуда деньги, – подумал Осташев, - церковники ведь с ним еще не расплатились? Сожительница-продавщица денег ему никогда не давала. «Юнону» он оставил… )
       Наверное,  водки не хватило вот и пошли к сантехнику Рындину, он приторговывает.    Бывший секретарь  к нему и раньше ходил. Сантехник  иногда в долг ему наливал. На всякий случай,  а вдруг власть вернется.

Осташев внимательно слушал агента; их связывали уже не один год и не одно раскрытое (впрочем, как и нераскрытое), дело, но подполковник всякий раз удивлялся кажущейся простоте его рассказа, за которой стоял невероятно тяжкий,  крайне рискованный поиск и природный талант агента.
Подполковник, может быть, как никто другой знал цену опаснейшего труда агентуры, которую, в случае провала, неизменно ждет бандитский нож.
Агент, с которым он вот уже, наверное, в сотый раз встречался (в аптеке соседнего городка, в кинотеатрах и пивных Москвы, на заброшенных фермах, пустынных берегах загнившей речушки, на свалках и прочих местах), был человеком, некогда попавшим под тяжкий  пресс угрюмой системы правосудия, вдребезги разбивший ему судьбу.
Первый раз он отсидел фактически ни за что.
Сел снова - уже за дело, и тут был замечен толковым оперативником, умевшим работать с такими людьми, не унижая их, оказывая им  мелкие услуги, которые способны оценить лишь те, кто попадает не просто в число изгоев общества, а в самую жестокую его клеточку - "зону".
- Ты понимаешь, что меня больше всего интересуют связи Кузнецова.
Оставим в стороне его феноменальное дарование.
Смотри, Коля: бабы его любили, иногда водились деньжата. Собутыльников искать не надо – сами набегут. А главное – в опале, но  в славе… Мне нужно знать, кто торговал его картинами? Влёт они шли. И в основном -  на Запад. Казалось бы, весь в кружевах. Должен был  не раз и не два за кого-то из деловых зацепиться. А получается так. Коротал денёк у  знакомой бабы, вышел  в пивную, посидел там  со случайным забулдыгой, зашёл с ним в чужой дом. И – бац, ухлопал человека. Исчез. И никаких концов. Согласись, странно это.
- Согласен. Странновато, Иваныч.  Ладно. Покумекаю..
Осташев пожал агенту руку, тот быстро повернулся и исчез в изломе стены реставрационной мастерской, размещенной в некогда знаменитом русском монастыре. Излом возник осенью 1941 года, когда в мастерскую угодила авиабомба.
Впрочем, Осташев родился уже после войны и таких подробностей не знал.

 Из блокнота разыскиваемого.
"Как говаривал Гегель, Земля имеет мировую душу - одну на всех. Однако на всех людей ее не хватило. Или что-то в этом роде. Важна суть. Так вот, Россия была душеносцтельницей или, точнее, душенакопителъницей, если только можно употребить такой неологизм. Те, кому "души не хватило", понимали, что путь их рано или поздно ляжет через эту глубину, в недрах которой мерцали манящие огни страстей, почти первобытных, безответной самоотверженности, почти божественной и любви, любви, любви, лишенной бытового расчета, хотя и перемалываемой жерновами невежества, жестокости зарождающихся городов, скупости изголодавшегося и до бесчувственности навоевавшегося народа.
Проводниками, которые вели этот изголодавшийся и навоевавшийся народ были все же Вера и Любовь - Душа.
Проводниками тех, кто в сытости своей оставался биороботом, как ни странно, стали те, кто более всего был обременен верой и любовью.
Порой они любовь эту так и не познавали. В большинстве своем и веру не утолили. Но их души были слиты с душой Космоса и потому были бездонны, нередко увлекая в эту страшную и великую бездонность своих носителей. Достоевский и Толстой. Чехов и Бунин. Они невольно повлекли за собой тьмы и тьмы тех, чья жизнь протекала в жестокой скудности заданной схемы. Тех, кто был томим странной недостаточностью духа.
Через ветвистые аллеи "Войны и мира" и сырые подворотни "Братьев Карамазовых" они пришли к самопознанию своего несовершенства".

Н-да, загнул... - Осташев вновь заложил страничку тетради сигаретой, - Славянофил, что ли?..
По нему, так Запад - скопление биороботов, а мы - некие консерванты всемирной Души.
Наверное, у них на пол не плюют, потому что так они запрограммированы, а у нас плюют, поскольку это вне понятия нашей божественной души.
Однако что-то в душе самого Осташева противилось собственной же иронии. Но - что именно?
"Признайся, ведь ты всегда ощущал и ощущаешь себя частью того, что на порядок глубже и масштабнее, чем там, за бугром... Так? А, может, я – просто зомбирован?  Установка такая: мы и всё в нас – лучше!
Чем кто?
Чем что?"
Осташев вспомнил свои немногочисленные встречи с иностранцами и неожиданно  с горечью подумал о том, что Кузнецова раскупали-то именно западники, что именно они угадали его ценность как Художника.
Почему Россия так безразлично  жестока  к  таланту Кузнецова?
Может, потому, что просто не знает его? Не дали ей его узнать?
Он заставил себя встать с узкого продавленного диванчика и хотя на часах было уже около двенадцати ночи, открыл сейф и достал две тоненькие папочки.
 В первой было краткое заключение эксперта Рубиновой. Во второй - выжимки из гэбэшнего досье Кузнецова.

  ГЛАВА 14.
 1 сентября 1991 года. Кое-что о Пымезове.   
Краткий фрагмент о любви. Рутина.

Убитого Геннадия Пымезова похоронили на второразрядном кладбище, хотя по своему недавнему цэковскому положению, он мог рассчитывать на иное внимание.
Но с партийными регалиями никто уже не считался, связи полопались, да и история его гибели была с какой-то гнильцой.
       Многие еще отказывались безоговорочно поверить, что ЦК, "Старая площадь" ушли навсегда. А тем временем, они ушли, и функционеры потеряли свое прежнее влияние  в скорбном мире ритуальных услуг.
Пымезова хоронить было некому. Выяснилось, что вырос он в детдоме и был круглым сиротой, детей  не нажил, а с женой они пятый год находились в фактическом  в разводе.
Отыскали какого-то клерка из хозяйственного подразделения упраздненного ЦК. Тот, сначала парализованный звонком из «органов», узнав в чём дело, быстро подсуетился и организовал спешные похороны убитого сослуживца. 
Хоронили, по сути дела,  невостребованный труп.
Похорон таких по России - сотни в день.

Машенька Бакастикова пока не знала, куда «Геночку бедного уложили».
Спрашивать, наводить справки  боялась. Она всю жизнь всех боялась, напоминая чем-то - то ли страхом этим, то ли изначальным ощущением безысходности - всю  искромсанную, издерганную, оболганную и изолгавшуюся страну.
Пымезов  и не подозревал, что чувство Машеньки столь глубоко и непреходяще. Его отношение к ней строилось главным образом на его собственном отчаянии, человека одинокого, формируемого исключительно внешними обстоятельствами.

...Вопреки мнению подавляющей части населения СССР о жизни чиновников в ЦК КПСС,  Геннадий Илларионович Пымезов, этот отдельно взятый среднестатистический партноменклатурщик, проживал жизнь весьма  заурядную, строго ограниченную – и финансово, и в свободе принятия  решений.
При жизни он мог рассчитывать на одну лечебную путевку в год, одну ондатровую шапку в пять лет, служебную дачу на летний период с "нужником на улице" и на более или менее приличные похороны, при условии, что умрет он на своем боевом посту, то бишь за светлым канцелярским столом в кабинете на двоих, но с отдельным спецтелефоном – АТС 2.
При этом он был лишен, в отличие от своих сограждан,  первичного житейского материала, из которого собственно и строится судьба, личность, нормальная жизнь. 
Детдомовец, он не знал материнской ласки и кажущегося всемогущества отца, защищающего  мальца от всех опасностей внешнего мира. Пымезов так и рос – без особых привязанностей, риска, увлечений, пристрастий. Он был лишен какой бы то ни было пластичной  личностной оболочки, свойственной человеку, живущему среди себе подобных. Она была попросту не нужна ему в лабиринтах той колоссальной власти, какой располагала "Старая площадь".
Вместо этой оболочки за годы продвижения по страшно утомительным коридорам власти на душу наплыл непробиваемый защитный слой, синтезированный из лакейства и зависти, ненависти и злорадства, озлобленности и вечного отчаяния, - того тихого отчаяния, какое испытывает лишь чиновник, которого давно обошли его сверстники.

То есть, Пымезов был способен на все.
При этом он был лишен собственной воли в оценках вслух и в решениях. Он уже не мог послать начальника "на ..." даже мысленно.  И  любой начальник был страшен ему - тем, что одним лишь словом в высших сферах мог навсегда перечеркнуть его судьбу. И, при всем этом он, как никто другой в стране, знал истинную цену  и себе, и всем тем, кто был над ним и рядом с ним в этом лабиринте.
Такого человека приблизил к себе человек с Олимпа  - Павел Павлович Рудаковский, а полюбила домработница Рудаковского - девушка без прописки Машенька Бакастикова.
Маша претерпела от Пымезова хамство и грубость. Но деятельной покорностью и снисходительностью уже почти отомкнула пудовый замок на дверце, за которой томилась душа Пымезова.
А тут вон, как обернулось.
Теперь к  Пымезову, правда, уже покинувшему мир живых, должен был подобрать ключик подполковник Осташев.

       Сам Осташев пришел в милицию потому, что и в школе, и в армии, и в институте зачитывался детективами.
       Банально. Но – факт.
       В те годы умело романтизировалось все, что связано с "органами".
        С годами Осташев понял, что природа романтики заключалась вовсе не в том, что сыщики в книгах обладали недюжинной силой, невероятным мужеством и сатанинским умом.
        Притягательность была в том, что герои детективов действовали в рамках куда более широких, чем реальные люди в реальной советской жизни.
        Они, даже нарушая в интересах дела закон, действовали так, словно все это  - по закону, но по закону какому-то особому, секретному.
       "Ах, юность ты моя доверчивая", -  Осташев положил на тетрадь Кузнецова тоненькую папочку с запиской Рубиновой об итогах предварительной   экспертизы.
Впрочем, любовь к детективам основательно помогла Осташеву в первые годы работы в розыске. Нет, не в раскручивании дел - они не были так уж и запутаны, эти дела семидесятых-восьмидесятых.
Детективные герои, почти мальчишеское подражание им  помогали Осташеву выстоять в борьбе с тяжкой рутиной привокзального райотдела, с распадом личности некоторых друзей, погружавшихся в мерзость мелкой коррупции и опускавшихся по  спирали  круговой поруки.
      Он персонифицировал себя со всеми, кого вычитал, увидел, смоделировал.
      И вовсе не удивительно, что  с годами он сам стал похож на своего любимого Бельмондо и обрел тот шик некоторой фронды, которым   отмечен уголовный розыск во всём мире.
Вот и сейчас, допечатывая на старой пишущей машинке отчёт о вчерашнем задержании очередного уголовного авторитета и его бойцов, Осташев зажал сигарету - ловко и точно между мизинцем и безымянным пальцем, приспустил галстук... «Пижон...  Ах ты, юность моя убогонькая".
Записка Рубиновой не ошеломила обилием фактов, но кое-что было.
      «Таких тетрадей в отечественных магазинах не было и быть не могло. Это фирменная тетрадь из очень дорогого европейского отеля «Парадиз», выдаётся в качестве сувенира вместе с авторучкой «Паркер» только постояльцам номеров «люкс». Рубинова. »
        Следующая страничка записки эксперта  удручала своей белизной и девственностью. Осташев знал: таким образом Юлия Рубинова даёт понять, что больше у неё пока ничего нет.

       ГЛАВА 15.
1 сентября 1991 года.  В Генпрокуратуре тоже люди.  Большая политика. Кулисы.

       Москву снова стали посещать короткие  косые, ураганные  дожди, налетавшие неожиданно. Можно было на расстоянии одного квартала дважды перейти из дождя в ведро и обратно в дождь.
       Добираясь до здания Генпрокуратуры, Осташев и Гладышев, уже у дверей, угодили именно под такой ураганный дождь и поэтому  в кабинете своего высокопоставленного коллеги поначалу отфыркивались.
Старший следователь по особо важным делам Альберт Смысловский, человек с усталым и озабоченным лицом, коротко взглянув на них, указал на стул.
- Я занимаюсь делом ГКЧП. Точнее некоторыми фрагментами. Много времени не займу, поскольку вопрос, по которому я вас пригласил, на мой взгляд, с попыткой переворота ничего общего не имеет. Но фигурирует в нем одно лицо, имевшее контакт с активным участником путча... Одним словом, прошу изложить обстоятельства убийства сотрудника ЦК КПСС Пымезова.
Они коротко доложили.
- Не мелькнули ли в расследуемом  деле  фамилии Иваненко, полковника Генерального штаба, сорока трех лет, «афганца», и генерала армии Вареникова?
- Нет,- лаконично ответил Гладышев.
- Пока нет,- дипломатично заметил Осташев.
- У вас, коллеги, наверное, возможности ознакомиться  с личным делом  Пымезова не было.
- Откуда? Номенклатура ЦК. Все, что по ЦАБу наскребли, у соседей по подъезду и по даче, у жены, хотя они жили врозь...
- Ну, тогда, значит, ко мне не зря приехали. Я его дело запросил. Учитывая обстоятельства, прислали быстро. У них там, в ЦК все-таки с этим всегда был порядок. Однако,  гриф на личном деле - «секретно». Вы правы, -номенклатура.  Так что работайте прямо тут, за моим столом.
- А что, там кто-то еще функционирует? Вроде бы весь ЦК КПСС, всю «Старую площадь» опечатали.
- Рядовые клерки на месте. Ликвидационная комиссия работает.  Описываются документы. Рутина.
Они стали переписывать то, что считали интересным: с одной страницы - Осташев, с другой  -  Гладышев.
- Никогда не видел, чтобы угро и прокуратура так мило, по-пионерски сработались, - неожиданно хмыкнул российский важняк, и они оба поняли, что мужик он тертый, все игры понимает и цену всему происшедшему в стране за эту неделю и происходящему сейчас, для себя лично, определил.

Вечером, просматривая записи, сделанные в генпрократуре Осташев проникся к важняку особым уважением и признательностью, поскольку мелькнула в личном деле убитого Пымезова такая зацепочка, о какой Осташев и Гладышев и подумать не могли.




ГЛАВА 16.
Ретроспектива. Судьбы. Краткий фрагмент о любви.

 Геннадий Пымезов познакомился с Машенькой Бакастиковой 31 декабря 1990 года.
 Она уже лет пять, как не встречала новогодний праздник, соглашаясь в этот день на  внеурочные, прилично оплачиваемые работы...
 За день до своей гибели бывший детдомовец Пымезов сказал ей:
- Мы знакомы с прошлого года. У нас  уже есть главное…
- Что это за «главное», Геночка?
- Прошлое. У нас уже есть прошлое,  дура!
Познакомились они в квартире одного из союзных министров, Павла Павловича Рудаковского, где Маше выпало в тот день делать генеральную уборку.
Министр, пришедший в Совет Министров СССР из недр ЦК КПСС, некогда был прямым начальником Пымезова. Пал Палыч и  перетащил его в Москву, ценил и постоянно  держал в поле зрения.
В самый разгар генеральной предновогодней уборки Рудаковский пригласил бывшего подчиненного на "рюмку-другую" - понимай, на приватный разговор.
Оказалось, что бывший шеф намылился «преступить черту»; записался на прием к Ельцину: "Нутром чую, союзным структурам кранты, Гена. Ты как?  Если что – со мной?".
Машу, обладавшую редкостным слухом, удивила та откровенность, с которой бывший шеф посвящал Пымезова в свои планы.
- Благодарю за доверие, Пал Палыч, но...
- Говори, говори...
- Узнают ведь горбачевцы. Назад ходу не будет. Могут и чуб вырвать.
- Кто? Эти «ням-ням» со Старой площади?  Да им сейчас самим впору к Борьке на поклон идти! Власть-то от них уходит? Бежит! Галопом! Они еще не осознали это до конца.
Но осознают и... такое, полагаю, натворят, что...
Шеф не договорил. И неожиданно вообще замкнулся в себе, налил водку в  средних размеров фужер; крякнув и, выругавшись троематерно,  выпил.
- В СП вот или в малое  какое предприятие ввинтиться бы, Пал Палыч, оно надежнее. И многие сейчас туда из наших пошли. Особенно - комсомольцы.
-  Знаю. Вижу, не слепой. Что ни обком, то при нем эспэ или эмпэ. Я бы, Гена,  и рад, и возможности для этого есть, да вот натура-то  у меня чиновная! Эх, Генка, чиновник я до мозга костей.
 Я должен себя опорой государства ощущать. Тогда для меня в жизни смысл есть. А эти коммерческие дела... Они, конечно, дают деньгу и независимость на каком-то этапе, но вот... ощущения нет.
Мелюзга с миллионом в кармане.

Геннадий Илларионович подумал о том, что шеф только на одних своих поездках  за рубеж миллион этот самый давно уже сколотил. (А может, и не один.) Но как всегда - не просто промолчал, а с заинтересованным блеском в очах поддакнул шефу: "Конечно, у вас иной образ мыслей, иной масштаб, Пал Палыч".
           Тут в кабинет и вошла Машенька - полненькая, с таким свежим личиком и столь внимательными глазами, что оторваться от них, от этого странно вопрошающего взгляда было невозможно.
- А, рабочий класс. Присядь, выпей, пока моей благоверной нет. 
Ты, Геночка, имей в виду, пока вот такие сударушки и их мужья впроголодь живут, все эти эспэ и эмпэ - под дамокловым мечом орудуют.
И кое-кто это учитывает, поверь мне, старому чиновнику.
Пойдет этот "кто-то" ва-банк против перестройщиков, сердцем чую.
Но - обделается, поскольку так и не поймет, что его желаньица ведь тоже кое-кто учитывает. И не только на Руси святой, но и за бугром.
Он возомнит  себя спасителем Отечества,  королем на шахматной доске, а на самом деле –  пластмассовая пешка.  И - на чужой доске, заметь. 
Петрушка. Дернут за ниточку, дадут подрыгаться и на ней же подвесят.

Хозяин снова выпил, а за ним, поспешно, и  Пымезов.
Почему вдруг Машеньке стало жалко гостя?   
Почему вялой неприязнью наполнилось ее сердечко к хозяину, неизменно щедро платившему Маше за работу?

«Все меняется, но такие всегда сыты румяны, полны надежд и планов,» - думала Машенька думу, которую и до нее думало и после нее будет думать огромное число людей, не умеющих извлечь из своего каждодневного, кропотливого, изнуряющего труда ничего более того, что нужно для скудного выживания.

Любовь и жалость возникли в Машеньке  молниеносно, как искра возникает между двумя электродами.
Униженность Геннадия Илларионовича..
Уверенность Пал Палыча.
Сочувствие.
Сострадание.
Загадки женского сердца.
Вечный сюжет.

Она закончила уборку. Получила "на косметику", -  Пал Палыч был  по новогоднему щедр.
- Генка, проводи барышню, поздно уже. Смотри, ягодка-то какая.
 Он привычно убивал двух зайцев: нашел предлог, чтобы выпроводить гостя - с одной стороны, а с другой - словно бы оказывал Машеньке услугу.
- Держи на такси, Гена.
- Да я...
- Держи. В понедельник проводишь меня. Снова в Австрию лечу. Лады?
 И гость, опять же безропотно кивнул, взял деньги у шефа, выталкивающего их, добродушно похохатывая, за дверь, в синюю московскую вьюгу.
Такси Пымезов так и не сумел поймать. Проводил Машу до Курского вокзала на кольцевом  троллейбусе "Б" и неожиданно выпрыгнул за ней – в дикий, как ему показалось, мороз.

ГЛАВА 17.
Сны Осташева. Ретроспектива.  Пациент Кузнецов. Картина №6 «Концерт отменяется».


Слева клубились облака цемента, срывающиеся с крыш серых вагонов, несущихся к строительным площадкам Щекинского химкомбината, которому суждено будет стать гробовщиком толстовской усадьбы лет через пять-шесть.
Справа пунцовел свежей краской плакат: знамя труда и на его фоне молодой Брежнев, весело поводящий под порывами ветра черными бровями.
Художник Кузнецов рисовал в это утро шариковой ручкой на обложке ученической тетради нечто подростковое: пара монстриков в офицерских фуражках,  обронённый неловко гробик, салют в изломе кремлёвских стен.
Еле заметно вздрогнул, поскольку необычайно остро  ощутил,  неизменно пугающее его,  присутствие  в  багровеющем сознании незнакомых  ему людей, непривычных предметов, незнакомой обстановки.

 Это и есть предвидение, - считала академик Бехтерева. Оно, видимо, существует, пусть контурное, схематичное… И  обладают им лишь гении и больные  - юродивые.

Он посмотрел на плакат и увидел Леонида Ильича Брежнева в гробу, и гроб этот офицеры неловко роняют в могилу. 
Так оно и случится  в ноябре 1982 года. Набросок  же картины №6 «Концерт отменяется», найденный Осташевым   в больничном деле Кузнецова, датирован 17 октября 1979 года.

Как это у него получалось.?
Осташев «увидел»: художник Кузнецов  раздвоился и перед ним возникли не унылые пыльные скамьи больнички, а склоненные в траурном поклоне по всей стране знамена.
… Кузнецов закурил, хотя у него не было ни сигарет, ни спичек, а руки были спелёнуты за спиной длинными рукавами смирительной рубахи. Сбросил пепел. Взял в руки кисть. И последним мазком завершил работу над огромным своим проклятым полотном – «Вознесение России».
 Гения везли из одной психушки в другую.

А Осташёв вдруг понял: в эту минуту  никто не гордился  страной так, как гордился Кузнецов - ею униженный и почти убитый.
Вагон качнуло, и полустанок провалился в прошлое.
Осташёв проснулся.

Он сидел, сжав виски ладонями… Приснится же…  Начитался.
       Досье, точнее, краткие выписки из него, удручали.
Он повидал много людей с искалеченными судьбами. Но эта придавила его.
- Погоди, погоди,- твердил он себе.- Ты должен нащупать тут концы. Какие концы, черт возьми?! Человека изуродовали - за его талант и независимость.
Из художественного училища выгнали, хотя  уже тогда  он  был достоянием страны...
Прошел, душой нараспашку, Памир, Кавказ, Камчатку, Москву, Питер, Вологду.
И везде тёрся, учился у странных мастеров, даривших ему все, что они умели сами.
Ни одной их работы в Третьяковке.
А за бугром  -   сотни, а то и тысячи долларов за   эскиз.
Одни попросту спивались, без суеты и резких столкновений с властями. Другие выживали,  чудом, - оказавшись на чужбине.
Этот же «гений» полез на рожон: сам выставку затеял.
Посметали холсты, а самого - в психушку.
Главврач торговал его портретами - Кузнецов писал всех, на кого указывал главврач. Платил - красками и холстами.
Где всё?
Связался с диссидентами. Бесталанными честолюбцами, использовавшими его, как конфетный фантик.
Тут уж закатали на всю катушку -   в спецбольницу.
Писал акварели за дочку начальника, поступавшую в Суриковский.
Вышел.
Любовь.
Она опалила его и удержала в убогой лачуге на несколько самых плодотворных лет.  Но – ни одного заказа. Ни одной проданной вещицы. Злобное шипение националов из соседней республики. Потом – водка и полная нищета.
Апогей нищеты – не было денег даже на холсты.  Одно из полотен Кузнецова нашли в ведре с растворителем. Писал картину, а по  завершению, смывал краски, обновлял холст и снова писал.
        Важен был уже не результат, а лишь сам процесс работы. Медленно и верно он сходил с ума. 
В Советском Союзе было официально зарегистрировано только одиннадцать его работ. Плюс – десяток рисунков.
Но написаны-то десятки картин.
Где они?
Не все же  в Европе и за океаном.
Продай он в молодости хоть один холст   по  нынешней - реальной цене, хватило на целую жизнь.
…Вдруг, непонятно за что, опять взяли. Вечером в субботу. А в понедельник утром отпустили.
Судя по всему, был сговор.
Пока он сидел в КПЗ, эта его сука из местного «Интуриста»  в  сутки продала все  картины. 
       Теперь не докажешь.

Обвинение в великодержавном шовинизме - единственная заметка о нем в «большой» прессе. Литовцы написали  панегирик уже потом, когда стало можно и не очень-то и важно для него.
       Ого! А это называется чудо.  Оказывается  сам Председатель Совмина СССР Николай Косыгин ходатайствовал о приеме Кузнецова в Союз художников.
       И - фантастика! - не приняли советские художники гения в свои ряды.
Вот это ненависть…

И он убил Пымезова.
Из чужого ружья, висевшего над столом, за которым шла пьянка. Бред какой-то.
       Стоп, а в каких странах бывал убиенный Гена Пымезов ?
Осташев метнулся к записям, сделанным в кабинете следователя Генпрокуратуры Смысловского. Над ними колдовал Гладышев; недовольно бурчал: «Ну, у тебя и почерк, Саня…»
- Где он был за границей?
- Кто? - поднял свое набрякшее от ночных бдений лицо Гладышев. - Не понял, кто?
- Пымезов...
- А... Да выезжал несколько раз. В служебные командировки. Вместе со своим тогдашним  шефом. Тот был руководителем межправительственной комиссии.  Они ездили в Австрию и в соседнее с ней государство, -Гладышев назвал европейскую страну, значившуюся в записке эксперта Рубиновой. - И какая связь? Ведь сам-то Кузнецов за рубеж ни разу не выезжал.
- Связь есть!  Мог ли, - да и где, - нищий художник купить дорогущую тетрадь из отеля «Парадиз»?
- Абсурд. Конечно, нет.
- Её ему подарили, Игорь.  За картину, рисунок, шарж... И подарил тот, кто останавливался в отеле «Парадиз».
- Ты хочешь сказать, что тетрадь ему мог подарить Пымезов или его бывший босс?
-  Я хочу сказать, что есть вероятность того, что тетрадь подарил ему или Пымезов или его шеф, или любой человек из СССР, кто останавливался в отеле «Парадиз».
-  Пымезов мертв. Не спросишь.
- Но шеф его жив, и  сам Кузнецов жив. И долго на дне не протянет. Выплывет. Тюрьмы ли ему бояться? Он спецпсихушку прошел.
- Вот ее-то он и боится, наверное. Но что нам их знакомство даёт, Саша?
- Пока не знаю.

        Запись в блокноте разыскиваемого
"Во всех слоях общества - один и тот же вопрос: сколько это может продолжаться? Ворует вся страна. Пьет вся страна. Воюет вся страна, хотя этого не замечает, поскольку в Афганистане - лишь "ограниченный контингент". Великая моя страна, бедная Россия. Зачумленная бациллами несбыточных идеалов, блюющая в собственное будущее, она, время от времени, исторгает из себя человека, вознося его до космической орбиты, и па это мгновение перестает ощущать свое рубище и убожество миски с похлебкой из вчерашних надежд.
Но сквозь эту беду я вижу беду иную: вижу людей на высших ступенях храма, взошедших туда по судьбам миллионов, им поверивших, скрывающих свое скудоумие за речами и кличами, не умеющих удержать в жадных ладонях своих ничего из того, что даровано России кровью пращуров, кроме той личной дани, которую соберут с покорных.

Иго пустого слова.
Ярмо новых обещаний.
Яма веры.
Вот, что я вижу сегодня".



ЧАСТЬ II

ГЛАВА 1.
2 сентября 1991 года. Москва. Улица Наметкина, 201, кв. 31. Ольга Валентиновна Кузина. Краткий фрагмент о судьбе. Суицид. Ошибочка вкралась.

Эта женщина больше не появится на горизонте Осташева и Гладышева.
А им стоило уделить ей больше внимания. 
Жизнь Ольги Валентиновны в крохотном однокомнатном пространстве пятиэтажки протекала скудно, вне накопления той эстетической и чувственной памяти, без которой и нет  собственно  полноценной жизни.
Однушка в хрущевке… Она стала гробом иллюзий и надежд тысяч и тысяч, обреченных  обзавестись тут мужем или женой, детьми, внуками, начать пить и бросить любить.
Тут обитателю сморщенного мира выпадало и болеть, и ненавидеть, и умереть.  И  -  быть  с неделю-другую тоскливо, но с облегчением,  поминаемым постаревшими детьми.

Женщина, у которой Кузнецов, провёл последние три недели, влюбив эту  тёртую продавщицу в себя не на шутку, могла  рассказать о нём то, что круто изменило бы весь ход расследовавния.
Не разглядел он в её глазах жалкого страха, не добрался до потаённой дверцы души  Ольги Валентиновны  подполковник Осташев.
Наспех прошёл он и его коллеги мимо Кузиной, даже не заглянув в спецкартотеку.

       В тоске и оцепенении проводила  вечера  перед выключенным телевизором на кресле-качалке бесконечно уставшая женщина ...
       Сидел ее дед - "троцкист", имевший в своем активе два класса образования и справку об участии в боях под Царицыном в 1918 году.
Слава Богу, выжил, умер на руках у дочери.
Сидел её отец - "сын троцкиста".
Он, с отчаянной голодухи,  начал воровать еще в тринадцать лет; чудом (это почиталось за чудо!) в сорок третьем попал на фронт - прямо из лагеря. И не в штрафбат! В обыкновенную маршевую роту, сбитую из необстрелков - её  покосили в первом же бою наполовину.  А отец выжил.
После Победы снова сел.
Надолго.
Выйдя, успел набрести на фартовое дело; обеспечил на пару лет голодавшую до этого семью. Снова сел. Был убит в драке, случившейся в лагере.

Сидел и сидит до сей поры - в третий раз! - брат.
Этот уже родился бандитом, считала женщина. Обирал ее и мать.
Бил их, сволочь.
До переезда в Москву Ольга Валентиновна покружила по стране, поскольку до первого замужества и сама сидела, в городе Иркутске. А кого было легче в недостаче обвинить, как не ту девчонку, чья родня - лагерная династия?
Два мужа и вечные переезды почти стерли в её анкете этот бугорок. Но, при внимательном изучении можно было его и нащупать.
И потому ждет она стука в дверь - властного, неумолимого.
А что им, ментам? Им не объяснишь, что ты ни при чём. Объявят соучастницей убийства. Опять на зону?

Сотни случаев в день по России.
Кто - в петлю, кто - в окно, а она - таблеток наглоталась, газ открыла, думала, тихо заснет. А мучилась  почти сутки. Доползла до входной двери, но открыть сил уже не хватило. Тут ее через два дня  и нашли, – на запах газа соседи участкового вызвали.
       Ушла в иной мир Ольга Валентиновна.
       И  осталась,  вкравшаяся на старте в расчеты опера Осташева и следователя Гладышева ошибочка.
       Всего-то - однокомнатная секция в убогой пятиэтажке,  а сколько боли, тайн и загадок.
       И сколько их, пятиэтажек таких, по СССР разбросано - как кубики корявые из мешка сумасшедшего?

       …Тяжесть новой загадки придавила подполковника Осташева: при обыске квартиры самоубийцы Кузиной О.В.  нашлись  три небольших холста Кузнецова. Находка  эта обрадовала, но  озадачила опера Осташева. Точнее, он загнала его в тупик, поскольку Осташев не обнаружил в квартире самоубийцы того, что там обязательно должно было быть.
       




ГЛАВА 2.
3 сентября 1991 года.   В логове убийцы. Появление "яхтсмена". Отголосок большой политики.

Убийца и приютивший его старик внимательно смотрели на гостя.
Тот - вопрошающе поглядывал на них.
- Так поможете, мужики рангоут поставить? Делов-то  на полдня.
"Мужики", «делов-то» - в этих краях звучало грубовато: видно было, что человек приезжий. Только вот тот ли, за кого себя выдает?  Яхтсмен… Руки – не то, чтобы изнеженные, нет, - весьма крепенькие кулачищи, но уж больно беленькие, без загара.
Убийца мысленно просчитал расстояние до туристского топорика, валявшегося в углу.
Старик, судя по метнувшемуся взгляду, мысленно проделал то же самое.
Они поняли друг друга. Поняли, что думают об одном и том же.
Там, за углом, между забором, сложенным из ноздреватого, пожелтевшего от соленых морских ветров камня, и сараем, где старик держал бригадный рыболовецкий инвентарь, врос в дюны длинный барак, метров пятьдесят в длину. Он мог прятать с дюжину оперативников.
- Почему же не помочь? Да и дело знакомое. Только валюта одна,- старик кивнул на пустые бутылки, стоявшие в углу, рядом с топориком.
- Понятно... Так я часа через два зайду?
- Заходи.
Гость прикрыл за собой дверь.
Аккуратно так.
Даже не скрипнула.

Старик и убийца не ошиблись. Опера они унюхали  и верхним и нижним чутьём.
Гостем, попросившим их помочь на его самодельной яхте рангоут поставить, был  старший оперативный уполномоченный краевого управления КГБ СССР.
Только искал он вовсе не убийцу Пымезова и не старика - Егора Лаврентьевича Королькова,  полвека жившего под чужим именем. 
В сорок первом году угораздило его  в плен сдаться, а месяцем позже - записаться в зондеркоманду гауптштурмфюрра Курта Лепке.
Правда, в плену он  чужим именем записался. И с того времени предатель Огулов Матвей Павлович, 1921 года рождения, петлял по жизненному полю, путал следы,  как заяц-русак в зимнюю пору.
Бежал он из зондеркоманды через неделю-другую, да всё одно - не отмыться.
Вот и взял еще одно имечко чужое, солдатика-одногодка Егора Королькова, убитого осколком бомбы - начисто тому череп и кожу с лица срезало.   Не  опознать было.
А в 1956 году едва в петлю не угодил.
По глупости, к перекупщикам шерсти в Туркмении прибился.
Те, на весовой разнице, миллионы уже тогда огребали.
 Чуть было, «паровозом» не пошёл; арестованный по делу местный председатель райпотребсоюза за спину «фронтовика» решил спрятаться: «Тебе все равно амнистия выпадет, не дрейфь, солдатик».
      Времена крутые, пятнадцать лет светило.
      Но не это в ужас приводило.
      В момент задержания, как бы от страха, «фронтовик» обварил себе ладони крутым кипятком, поскольку понимал, что «пальчики» его зондеркомандовские высплыть могут. Ну, сколько тюремный лепила (на блатном жаргоне – врач. Авт.) ожоги будет лечить – неделю? Две? А там проведут экспертизу, пропустят пальчики через картотеку , и – хана…

- Что, по мокрухе в розыске? - Спросил его в уборной, кивая на забинтованные кисти рук, крепенький, скуластый «законник» Ваня-бриллиант.
- Да так…  Почти.
- Что – «почти»? Не финти, фраер. Колись. Может я – твоя последняя надежда.
И он «раскололся», утаив правда про зондеркоманду и гестапо.
Выдал себя, - благо язык украинский знал, - за рядового бандеровца.  А народцу этого в лагерях тогда было, -  пруд пруди.
И спас его «законник». Кому и сколько заплатил, неведомо и сегодня.
Только остался Лаврентьич у него верным рабом. Знал Ваня-бриллиант, что никогда и никому не сдаст его «фронтовичок», поскольку смерть за ним до гробовой доски маячить будет.
 Все последующие десятилетия он за хазами  приглядывал, бывало, и общак хранил.
Два-три мутных человечка  год, по маляве от Вани-бриллианта,   отсиживались в норах у Никитича.
Но этот пришёл отсидеться во второй раз. Странно.
Надо менять нору.  Засиделся. А жаль. Женщину в поселке нашел. С дочкой. Привязался к ним.
 
 Но не по страшным старинным делам пришёл к старику опер из КГБ, а по делу ГКЧП.

Полчаса - не время.
Это на вокзале или на нудном школьном уроке за полчаса осатанеть можно. А тут... Собраться, сосредоточиться, - мозг убийцы работал чётко и ясно, как всегда в минуты опасности; редкий дар...
       Бежать?
       Куда?
       Да и зачем, если засада?
       А если опер один?
       Нет, в одиночку опера не ходят – не участковые.
       Научены уже -  смертями самоотверженных оперов-лохов.
       Но кто навел? 

        Им, конечно, неведомо  было, что оперативник из КГБ  реализует мероприятие, абсолютно не связанное ни со стариком, ни с убийцей. Что сидевший сутки напролёт в душноватом московском кабинете, никогда и ничего не оставляющий без проверки важняк Генеральной Прокуратуры Альберт Смысловский - на то он и важняк! - решил удостовериться в показаниях полковника Иваненко.
         Решил важняк застраховаться и  дал ориентировку по линии КГБ. Так, мол, и так, рыбачили ли вместе – генерал армии, Герой Советского Союза Валентин Варенников, полковник Иваненко и бывший  заведующий отделом крайкома, Геннадий Пымезов ?  Плюс - список обслуги.    Подтвердите.
В целом  основательно поослабла правоохранительная система СССР за годы перестройки, разваливаться стала по кирпичикам Но, гнобимый демократами, КГБ сноровки  и чутья пока не утратил. 
Ориентировку из Москвы местное начальство в КГБ реализовало молниеносно, ибо шла она под самым важнейшим в эти дни грифом, - свидетельствующим о принадлежности к расследованию дела ГКЧП.
А поскольку у дальневосточных комитетчиков тоже мордашка в пуху была - хоть и неявно, но согласилось с манифестом ГКЧП, - для проверки  послали самого тертого чекиста..
       Однако не рассчитали, малость.

Вопреки опасениям старика и убийцы, опер  КГБ приехал один.
Но, как и они, обладая феноменальным чутьём, понял, что столкнулся с ребятками тёмными. Потому и не стал расспрашивать старика, обслуживавшего шесть лет назад вельможную рыбалку, ни  о генерале Варенникове, ни о полковнике Иваненко, ни о Пымезове.
Опер взял тайм-аут на полчасика-час.
Увы,  когда, он вернулся,  – уже с  местными сотрудниками милиции, - то увидел лежавшего навзничь старика, а рядом окровавленный туристский топорик.
Кинолог с собакой прибыли из райотдела минут через сорок.
След собака взяла с ходу, а метрах в двухстах – у ручья, рядом с  сараем, где сушились рыбацкие снасти, потеряла его.
Поисковики рванули вверх по ручью.
А убийца, сидевший с подветренной стороны, всё это видел: и как пес засуетился, (услышал его жалобный, виноватый скулеж), и как группа захвата двинулась вдоль ручья.
«Только бы ветер не поменялся. Боже, сто свечей поставлю. Только бы ветер не поменялся!»
Детская тарзанка, висевшая над самым глубоким местом ручья, с помощью которой он взмыл на крышу соседнего от сарая дома (тут по счастливой для убийцы случайности никто с началом осени не жил), зависла на ветке и была почти не  заметна в густой кроне могучего дерева.

Бог был сегодня снова милостив к нему: ветер дул как раз с той стороны, где стояли кинолог с псом и куда ушла оперативная группа. Прямо под ним, сквозь листву  белела крыша машины «скорой помощи». До него даже доносились обрывки слов.
- Опросить всех водителей… команду... пост ГАИ на въезде в город... я надиктую фоторобот... Еще один пост выставить у "Славы"
       Лозунг "Слава КПСС" на склоне сопки  выглядел внушительно. Он был столь громаден, что убрать  булыжники, из которых он был сложен, можно было лишь дня за три, и то с помощью трактора.
Смерив расстояние до «Славы», - хоть и на глаз, но вполне точно, убийца понял, что обойти оперативников не успеет и что лучше всего пролежать здесь, в ложбинке, между двумя скатами крыши,  сутки-другие.
Уходя, он прихватил три фляги с водой, две бутылки коньяка, хлеб в целлофановом мешке связку вяленой  рыбы. Можно перекантоваться. Запаслив  старик. Жалко, конечно. Но сдал бы, никак иначе концы не обрубить.
 Он неожиданно снова затосковал о тетрадке: "Век себе не прощу!"

       ГЛАВА 3.
4 сентября 1991 года. Важняк в смятении.  «Пальчики». Большая политика – лучшее кладбище для правды.

Понятное дело: в связи с  убийством  на берегу Тихого океана,  Альберт Смысловский  информацию не получил.   
Организатор памятной рыбалки будущих фигурантов дела ГКЧП Варенникова, Иваненко и Пымезова, старик Лаврентич, был мёртв.
Смысловский  позвонил  в городскую прокуратуру Гладышеву.
- Надо бы встретиться.
И вот они уже минут сорок так и этак тасовали известные им факт, а пасьянс всё не складывался.
Они выпили чаю из термоса Смысловского, сжевали принесенные секретарем отдела  домашние пирожки.
        - Хорошо. Давайте начертим наши кружочки. И – проведем границы ответственности.
Вот - то, чем  занимаюсь я, Генпрокуратура: ГКЧП и все, что с ним и при нем.
А вот - ваше дело, городской прокуратуры.
Вот – сектор ответственности милции.
Вот - связующая цепочка:  как вы изъясняетесь, цэкист Пымезов - раз, полковник  Генштаба Иваненко – два,  генерал Варенников -  три,  убитый вчера старик - четыре .
Рыбалили вместе.
Шесть лет назад.
- Я не вижу тут никакой связи с художником.
- Признаться, и я не вижу. Но какой-нибудь перестраховщик или карьерист может узреть в этом нечто.
Там  - на большой и хорошо освещённой политической  арене – куча самоубийств
Пуго.
Ахромеев.
Поэтесса-фронтовик Друнина.
Павлов из ЦК.
Кручина из ЦК.
       А тут, - на вашей, малой, плохо освещённой площадке, что ни день, - другая карусель. То убит ответработник ЦК, то   женщина, знавшая убийцу, вешается...
- Она отравилась.
- Ну, травится. То свидетеля рыбалок за тысячи километров от Москвы топором в висок бьют, заметьте, за полчаса до установления свидетеля по делу ГКЧП...
- Согласен. Узреть связь, конечно, можно, - если реально о деле не думать, а фантазировать.
- Вот вы и не фантазируйте, а ищите и найдите убийцу, - следователь Генпрокуратуры протянул Гладышеву свой служебный бланк, - всё, что необходимо, требуйте – за моей подписью. Убийцу Пымезова надо найти, как можно быстрее, иначе вульгарная бытовуха может стать сердцевиной огромного фрагмента «дела ГКЧП».
       - Теперь двух надо искать, отметил Гладышев. - Вдруг кому-то придёт в голову дела объединить. Ведь связующая нить, я имею ввиду Пымезова, в оба конца тянется.
- Вы своего  художника ищите. А того, что старика тюкнул, найдут другие.
- Или не найдут. Нам бы его фоторобот…
- Или не найдут! Но вы своего ищите. Художника, гения, идиота!
- И всё же – фоторобот нужен, того убийцу опер местный видел. Он-то способен описать толково. И вообще… Вам по делу ГКЧП сейчас везде зеленая улица. Помогите.
- Конкретней?
- Были дела, по КГБ шли, закрытые.  Так, фиксация, но на карандаш брали… Верхушка дарила "от имени народа" заезжим бонзам всякую всячину. В их числе картины художника Кузнецова. Узнать бы, кто   лично,  и - кому работы Кузнецова дарил.
    - Ладно, формулируй, -  Смысловский снова  пододвинул к коллеге свой бланк. В КГБ, так в КГБ. Мне тоже туда придётся крючок бросить.
Дело в том, что у убитого старика на Дальнем Востоке  пальчики откатали.
Я, можно сказать, в полном смятении, Игорь.
Старик – почти полвека в розыске, как пособник фашистов и каратель.
  - Ничего себе…
  - Случайность? Старые связи?
Ты понимаешь, какое дело раздуть можно?
ГКЧП!
Генералы!
Убийства!
Гестапо!
Пока всё – вроссыпь идёт. А соберет кто-то  из новых ретивых  политиков всё в одну кучу? Мы до истины никогда и не доберемся.
Большая политика – лучшее кладбище для истины.
… Всё это Гладышев  вкратце и на ходу поведал Осташеву.
Тот отреагировал неожиданно:
- Тут, аж, через полвека «пальчики» заговорили. А мои через неделю после убийства «молчат».
- Ты,  Саша,   понятнее  изъясняйся.
- Мне надо ещё кое-что додумать. Завтра сформулирую.

ГЛАВА 4. Бывшевик. Жанна Липович. Лучше быть запасной? Идейка.
   
«Что, не нравится? Из большевиков переквалифицируемся в бывшевиков, ребята. В духе времени», - иронизировал он над собой и приятелями.
Жену, на исходе августа, Пал Палыч отправил, наконец, к теще в Крым, «на смену Горбачеву».
Представил себе: сидят две старухи - одной шестьдесят, другой восемьдесят - за круглым столом под лампой, зашнурованной в старинный кожаный абажур, пьют тещин шиповный чай, скучают.
И ему стало грустно.
Именно в этот момент Жанночка Липкович выпорхнула из ванной и быстрым шагом уверенной в себе женщины прошла в комнату.
- Хочешь есть? - Ему стало хорошо и спокойно.
- Еще как,  а ты? – И ей тоже было с ним хорошо и спокойно.

В этом доме она отдыхала от всего того, что каждодневно изматывало её, но, при этом,  складывалось  вообще-то в весьма удачливую судьбу.
Она отдыхала от истерик тренера сборной, от  убогих нравоучений матери и отца, признаний в любви в многостраничных письмах одноклассника, служившего в Таджикистане, от суетливой бездеятельности подруг по аспирантуре и душной комнатки старого общежития МГУ у кинотеатра "Литва".
Ее друг был почти в три раза старше ее. И во столько же добрей и снисходительней, чем все те, кого она когда-либо знала.
Жанночка не интересовалась, чем занимается ее друг. Не доставала его мелкими просьбами.
Она видела, что  человек он состоятельный, со связями и сам властен над своим временем, своими решениями и желаниями.
Она не пыталась выяснить, кому принадлежит эта квартира, где он вел себя как хозяин, но где все говорило о том, что своим домом он эту квартиру не считает.
Ее тренированное, очень сильное тело было той малой данью, которую она платила за дорогие подарки,  покой и уют их отношений.
Жанночка дала бы и больше, но не знала, что, кроме этого, ее другу необходимо еще?

Хозяин прикурил от грубоватой зажигалки, сработанной из гильзы - в Афганистане армейские умельцы поставили их производство на поток.  Вспомнил вечер в Кабуле, когда ныне покойный друг подарил ему эту зажигалку перед отлетом в Москву.
 В столице через пару лет друг неожиданно скончался;   тогда все его связи и скромное афганское дело,  принадлежавшие ему, - канал перепродажи ковров, восточного антиквариата и разных безделушек, - перешли  к   Пал Палычу.
 Вспомнив о друге, он снова  подумал о Жанночке  -  в совершенно невероятном аспекте.
-  Жануль, есть одна идейка.  Ваша сборная еще  выезжает за кордон или как и все в Союзе - полный развал?
- Вроде бы летим  в  Бельгию. Или едем на поезде. Я - запасная.
 - И слава те Господи, что запасная. Приходит время, когда даже таким сильным девочкам, как ты, пора беречь энергию. Надо же оставить чуточку для будущего  мужа и детей.
- Ты серьезно советуешь мне вообще уйти в запасные?
- Конечно. Понимаешь, спорт - это хорошо тогда, когда ты юн и тебе сносно платят.
 Если тебя западные клубы покупают, я бы  еще  понял. А так - честь разваливающегося Союза отстаивать…
- Я бы рада, чтобы меня купили. Но что-то не видно желающих. Вот ты бы взял и купил меня, на всю жизнь.
- У меня таких больших денег нет, Жанночка... Впрочем, кое-что в этом плане я могу тебе подыскать. Именно в Бельгии.
Она поверила тотчас же, ибо он просто так  никогда ничего не обещал. Ни разу.
А Пал Палыч вышел в соседнюю комнату, плотно притворил за собой дверь, прислушался к чему-то; только после этого поднял телефонную трубку и набрал номер.
Одновременно хозяин погладил тяжелой крупной ладонью узкую крышку старенького, но изящного пианино. Полированное дерево  сняло с  ладони копившееся вот уже несколько недель напряжение.
Здесь у хозяина был тайник кузнецовских картин. О его существовании знал только один человек. Но он исчез.


ГЛАВА 5.
4 сентября 1991 года. Тени за кадром.

Бывшевик  ждал довольно долго.
Но вот на другом конце Москвы трубку снял невысокий сутулый человечек с лицом обеспокоенного кота.
Трубку человечек  снял после трех предварительных звонков и после паузы - четвертого.
-  Так и не появился?
- Нет,- усы человека с встревоженным кошачьим лицом поникли.
- Люди ждали; уехали.
- Жаль.
- Вполне возможно, обеспечу новый транзит. Надо встретиться, обмозговать.
- Где обычно?
- Только на два часа раньше.
В трубке закапали мягкие отрывистые гудки, и человечек повесил ее на рога черного, военной поры телефона.

Страсть человечка к стилю ретро угадывалась во всем - даже в прическе женщины хищного восточного типа, жившей с ним этим летом.
Она с затаенным чувством легкого отвращения следила за человечком из своего угла - уставшая от его причуд и затейливой, по-старчески быстрой, но весьма бурной ежедневной любви.
Однако - старичок платил авансом.
Следующий гонорар обещал быть столь же высоким, и она была вынуждена с этим считаться.
И все же - три месяца жизни отдать этому коротконогому чудику с пробором, шедшим поперек головы, чтобы отращенными на затылке волосами камуфлировать лысину, было обидно.  "Контракт" истекал первого октября.

       Обиталище "старичка" было завешено картинами, свидетельствующими о его пристрастии к игривым, подчас весьма сомнительным сюжетам.
Женщина не подозревала об истинной ценности эротических картин, объясняя их обилие исключительно порочными наклонностями "старичка".
Однако это было далеко не так. Вовсе не в эротике было дело.
Просто "дядя Ваня - бриллиант" собирал тематические коллекции  живописи  и раз в два-три года загонял коллекции западникам - так было выгоднее.
Пейзажи старых фламандцев сменялись сюжетами из жизни театра; абстракция - примитивистами.
Собиратель даже гвозди на стенах, где висели картины,   не менял - они были вбиты еще в середине шестидесятых и служили ему верно, словно тая в себе некий заряд удачи.
 А вообще, глянуть на улице - обыкновенный такой, затрапезный мужичонка.
-Девочка моя, мне надо ненадолго отлучиться, а ты пока приготовься.
Вечером съездим к Варганову.
Там большая игра будет.
«Дядя Ваня-бриллиант» шагнул к двери, возле которой тотчас же возникли два телохранителя: отец и сын, борцы Вахадовы, одно имя которых сразу же будило в памяти недавнее величие советского спорта.
С разницей в семнадцать лет они завоёвывали для СССР звания чемпионов мира.
Папа начал работать на "дядю Ваню",  еще купаясь в лучах мировой славы. Ему сравнительно легко было вывозить-привозить «камушки»…




Запись в блокноте разыскиваемого
"За спиной каждого творца - сатана. Иначе не было и не будет. Если душа творца мягка, он сразу же вручает ее сатане и следует за ним безропотно - к славе или уюту, признанию или сытости. Не важно. Важно иное: он обречен творить суррогат и выдавать его за истину. Если сатана не успевает выпить его совесть и душу до донышка,  то творец в конечном итоге спивается, стреляется, вешается. Такова формула бытия.
Сопротивляющегося сатана любит. Сопротивляющийся творит. Сатане достается шедевр. Но для этого творца надо убить. Либо творцу - убить носителя сатанинства".


ГЛАВА 6.
4 сентября 1991 года. Гладышева забирают в Генеральную прокуратуру. Под грифом «дело ГКЧП», как под дланью Господа Бога.

Подполковник Осташев ошеломленно смотрел на Гладышева:
- Ты должен был отказаться. Точнее оттянуть перевод хотя бы на неделю.
Нам всего-то неделя и нужна.
Должен был найти довод.
Хрен с ним, с этим ГКЧП...
- Не говори, Саша, ерунду. Позвонил сам заместитель генерального.
Во-первых, меня не переводят в Генеральную, а лишь включают в группу  Альберта Смысловского.
Во-вторых, приказ уже подписан. Они со всей России волевым порядком ребят собирают, а ты со своими "доводами".
"Ну, все, - подумал Осташев, - теперь дело  Пымезова-Кузнецова передадут одному из тех городских прокурорских крючкотворов, которые по пять лет распутывают очевидные убийства типа наезда пьяного на старушку, но блюдут свой покой превыше всего. Он сразу же отошьёт меня – мол, занимайтесь своими делами в 6 управлении, подполковник, ловите бандитов, у вас там что, кадров избыток…  А майор  Андрис Липиеньш со стажером увязнут в текучке по уши.»
 Яростное « пошли все к...",  было готово уже сорваться с языка, но тут Гладышев спокойно сказал:
- Не кипятись. Дело я, Саша,  не сдаю.
- Но и вести будешь через пень колоду; ведь в Генпрокуратуре с этими путчистами  нагрузочка, дай Бог. Мы же видим, что  «ДЕЛО ГКЧП», как Монблан на глазах растет и пухнет. Там сроки – на контроле у Ельцина!
- Я объединю наше дело с   неключевым фрагментом ГКЧП и запускаю в отдельное производство, Саша. Пойми ты, таким образом, у нас появятся все рычаги, которые задействованы по расследованию деятельности ГКЧП. Под этим грифом мы – как под дланью Господа Бога. Везде зеленая улица.
- Получится?
- Думаю, получится, убежденно сказал Гладышев. А сейчас, Саша, помоги мне разгадать такой ребус-кроссворд: почему тетрадочка Кузнецова оказалась под брикетом мойвы в морозильной камере холодильника на кухне сантехника Рындина? Точнее, - в самом пакете? И, заметь, что ни сантехник, ни его жена эту мойву не покупали. - Гладышев включил магнитофон. - Вот, послушай; записи сделаны мною сразу же после приезда на место убийства.

Мой вопрос: "Какие вещи принадлежат убитому?"
Ответ сантехника: "Да он только и успел, что пройти в кухню, сел, даже пижамку не снял, и в руках ничего не было".
Мой вопрос: "А стрелявший в него  ничего не оставил?"
Ответ сантехника: "Только сигареты вот... Да вроде бы что-то в холодильник ставил. Молоко, что ли... Сейчас посмотрю. Нельзя трогать? Не буду. Эге, сколько рыбы - наверное, жена купила. Впрок. Сверток? Не знаю, не  мой, надо бы жену спросить, что это за тетрадка".

-  То есть, получается, что мойву притащил Кузнецов?
- Скорей всего. Так вот, Саша, там наклейка осталась, - где расфасовывали рыбу. И чек имеется - самодельный из магазина, на оберточной бумаге.
Пусть Андрис и его стажер  поищут концы, но и ты покопайся в своей агентуре. Мойва по нынешним временам дефицит.

 Полный хаос и мрак, - отрешенно думал Осташев. - Мойва, блокнот, европейский отель. Экзотика».  Но вслух, нарочито серьёзно,  сказал:
- Исполним, товарищ следователь. Но у меня тоже есть одна просьба.
- Какая, Саша?
-  Я хочу, чтобы, как минимум, в пяти точках страны провели масшатбную дактилоскопию и самым оперативным образом выдали мне искомый результат. А для этого, Игорь,   в ЭКЦ ваша генпрокурорская заявка должна поступить.
- Да не томи ты, чёрт в погонах! Что учуял?
- Мне надо, чтобы в келье Кузнецова у церковников, в доме покойной Ольги Валентиновны Кузиной, в квартире сантехника Рындина, в квартире на Кутузовском у вдовы генерала Цехоева, в Борчинске у бывшей сожительницы и на Дальнем Востоке в доме убитого пособника фашистов тщательнейшим образом провели дактилоскопию.
- Там ведь уже работали…
-  Игорь, ты опытный следователь… Что они искали? Какой сравнительный анализ провели? Вопрос вот в чём. Мог ли художник  Кузнецов всегда ходить в перчатках и не снимать их даже во время выпивки? Как ты считаешь?
- Не думаю… 
-А может так быть, что в спецпсихушке, опекаемой КГБ СССР, не у Кузнецова пальчики взяли, а у другого пациента и в картотеку занесли? 
- Маловероятно, там всегда был в этих делах порядок … 
И, тем не менее, Игорь, ни на ружье, ни на рюмках, ни на одном предмете в квартире Рындина, где он убивал Пымезова, пальчиков Кузнецова  нет.  По крайней мере, эксперт Юля Рубина пока их не нашла. Убийца-художник их стёр? Чебурашка слизнула? Но – чисто. Десятки «пальчиков», а его, выражаясь по научному,  папиллярных узоров – нет, Игорь.
- Не может быть.
- Факт, товарищ следователь.

 ГЛАВА  7.
 
      5 сентября 1991 года. Сколько в лесу охотников? Генерал оккультных наук Ухватов. Дурнев обижается, но – доволен.

        Вовсе не догадки, а пока всего лишь сомнения посетили Осташева в  то утро, когда ему приснился Кузнецов.
        Ещё и ещё раз проанализировав нумерацию и названия кузнецовских картин, подполковник по «вертушке»  начальства позвонил в КГБ своему хорошему знакомому - генералу  Александру Карабаинову, с которым они пару недель провели в Карабахе,  и напросился на встречу.
         - Ты по делу Кузнецова?
         - А Вы откуда знаете, товарищ генерал?
         - Мир - не без внимательных людей, Александр Иванович…  Чем могу, помогу. Ты, видимо, о пророчествах его?
        - Ну, и о них…
       - Сейчас я приглашу нашего генерала оккультных наук Олега Ухватова. Не иронизирую. Он – самый знающий астролог в стране. Верит или не верит в эту «науку» он сам, не наш вопрос. Но – фундаментальный специалист.
        Пока они пили крепкий чай - с сахаром вприкуску, похрустывая рыжими баранками, Карабаинов мастерски выуживал из опера информацию об обстановке в МВД. Осташев видел это и мысленно похмыкивал: «Профессиональная братия. Тут страна – в тартарары, а они до последнего службу свою несут».
       Генерал Ухватов, седоватый, экономный в словах и жестах, лицо сухое, щеточка усов жесткая был лаконичен и в ответах, и в вопросах:
       - То есть, записи художника, по Вашему мнению, свидетельствуют, что Кузнецов, упреждающе датировал свои картины и  давал им названия?
       - Да. Только вот идентифицировать, якобы, предугаданные им события я не могу.
       - Проще простого, - генерал Ухватов вернул подполковнику  листок с выписками из дневника художника. – Полагаю, следующее. «Штурм. 1979» - это взятие «Альфой» КГБ СССР дворца Амина в конце декабря 1979 года. «Концерт отменяется.1982» - это похороны Генерального секретаря ЦК КПСС  Леонида Ильича Брежнева. В связи с его смертью отменили трансляцию традиционного концерта ко Дню советской милиции. «Манипулятор. 1985», - это перестройка  и Мишка-меченый. «Пропасть. 1991»… Тут сложнее.
     - Так сами собой напрашиваются ГКЧП и  путч!
     -  Не думаю, подполковник, кое-что  страшнее нас ждёт в этом году. Надо бы  саму картину посмотреть. Что на ней? У меня есть информация, что Вы нашли эти картины в квартире…э, Кузиной, кажется.
       - Ну, у вас  и информация поставлена! Респект Вам, товарищ генерал…   А на картине изображен провал, из которого торчат сотни рук, тянущих к себе расползающуюся или рвущуюся ткань. Написана картина в 1979 году.
      -  Вот-вот, именно рвущаяся, значит, если художник прав, то дорвут они страну в этом году окончательно. - Ухватов повернулся к Карабаинову, - Ты помнишь, как я доказывал, что Кузнецова надо беречь и опекать, изучать?!
      - Помню…
      - А эти идеологи со Старой Площади вонючими  отзывами завистников и бездарей из Союза художников СССР отмахивались. За спиной меня на смех поднимали. А он всё предугадал…
       - Что там дальше, подполковник?
       - «Дым. 1993».
        - А на картинке что?
        - А мы её пока не нашли.
       Прощаясь, уже выйдя из кабинета Карабаинова в тускло освещенный изломанный коридор, генерал Ухватов спросил Осташева:
       - А где тетрадка Кузнецова? Ты, подполковник понимаешь, что это опасное оружие. 
       Ухватов внимательно, почти гипнотизируя, посмотрел в глаза Осташеву.
       - Не исключено, что за художником два охотника охоту ведут. Одним нужны – задарма! – только его картины. Другим, за любую цену, - тетрадка.
       Впереди у нас апофеоз демократии – общенародные выборы общенародных президентов. А тетрадка Кузнецова – это  возможный алгоритм будущих процессов. 
    - Тетрадка - в вещдоках, товарищ генерал.  В Генпрокуратуре. Все документы по Кузнецову-Пымезову загнали под гриф дела ГКЧП. К ней  теперь доступа нет.  У меня только эти выписки, - грубо солгал Осташев.
    - Это правильно. А то сам в дичь превратишься. Откуда и кто в лоб хлопнет, понять не успеешь.
    
        … Ночью брали очередную банду с Кавказа. Двое русских, чеченец, грузин и абхазец. Интернационал. «Бомбили» беженцев в Солнцево, получавших крохотное пособие от разваливающегося государства.
             Как выяснилось, крышевал их офицер милиции – в наглую, без оглядки.
            Это был первый случай в многолетней практике Осташева. 
            Более того, утром милиционера отпустили – по звонку.
            На совещание в городскую прокуратору, которое назначил руководитель следственной группы Дурнев, подполковник приехал злой, не выспавшийся , настроенный на конфликт.
           Не гадая, не ведая, толерантнейший Валерий Николаевич Дурнев этот конфликт спровоцировал:
          - Опаздываете, Александр Иванович, я понимаю, что Вы почти факультативно помогаете нам, но…
          - Так нет же еще никого. Ни, Андриеса Липиеньша, ни  эксперта, ни… Я первый пришёл. А ты своих собрать не можешь.
          - Александр Иванович, я – руководитель группы. И мне виднее, - вспыхнул Дурнев. – И вообще. Переметнулись в Генпрокуратуру вместе с Гладышевым, так не стройте из себя…
         - Кого, Валера, кого?
         - Целку…   Первым он пришёл! Да я час, как  совещание завершил. Люди уже в поле! И, заметь, ты им эту работку подбросил.
        - Я?
        - Ты, Саша. Их, по указанию Генпрокуратуры, старшими групп по снятию пальчиков послали. Заметь, Саша, не экспертов, а оперов и следаков. Для организации дела и контроля. Дурдом. Спасибо. Премного Вам благодарны.
        - Извини, Валера. Ночь не спал.
       - Да ладно, проехали. А вообще-то ты молодец. Отсутствие пальчиков Кузнецова, если подтвердится, - это куда продуктивнее их присутствия.
       Я, откровенно говоря, не допёр  поначалу. Ну, что там ещё у тебя в закромах?
       - Попробуем, Валера,  пофантазировать, - начал Осташев. – Скажем, если Кузнецов и Пымезов  знакомы были… Помнишь, версию Липиеньша?
        - «Партийный босс давил свободного художника?»
        - Да. А потому Кузнецов ненавидел Пымезова  до безумия. Увидел случайно и тут же  убил.
        - Чушь, - убежденно сказал Дурнев.
- А, может быть,  Кузнецов смертельно боялся Пымезова?
- Чего бояться нищему гению, Саша? И убийство из ревности тоже чушь!
 - Так что же не поделили почти спившийся художник и вчерашний партийный функционер? – Подполковник Осташев, подошел к окну и по-хозяйски открыл форточку. – Закурю?
- Дыми, раб привычки.
- Кузнецов и Пымезов, - опер Осташев с наслаждением сделал первую затяжку, - что-то знали друг о  друге. И это была смертельная информация.

Ближе к обеду Осташеву позвонил Гладышев:
- Ты у себя до скольких? В половине второго буду, как штык. Перекусим в пельменной на Таганке? Дады. Выделили машину. Растём – вместе с делом ГКЧП…

       Подполковник почти не слушал Гладышева, но кивал и думал: «Нет и никогда уже не будет ничего вкуснее вот этих горячих сосисок, пельменей с горчицей, под сто граммов охлажденной «столичной», залакированной  стаканом  «Жигулевского» светлого пивка! И главное всё это – под угаданную тобой истину… 
       Ай, молодец ты, Осташев»!   
      - Ты, Саня, прав оказался. Отель  «Парадиз» Пымезов и его босс посещали. Оба. Дорогой, действительно, отельчик. Для него   блокнотики с водяными знаками печатают. С номером апартаментов, в которых гость останавливается. У меня справка из Первого главного управления КГБ ССР. Не соврал Смысловский,  помог. Вот что значит работать под грифом «дело ГКЧП» - молниеносно информация добывается.
       Главное, Саша: номер блокнота Кузнецова совпадает с номер апартаментов, в которых останавливался Пымезов.

ГЛАВА 7
5 сентября 1991 года.  Еще один агент Осташева. Снова мойва. Сержант-кинолог. Лапина.

Надо сказать, от этого агента Осташев не ожидал такой прыти.
Вялый, лукавый мужичонка.
 Работает по магазинной части - больше на себя, чем на розыск.
Как-то пытался "подкупить" Осташева - всучить батон ветчины и паюсную икру вразвес.
- Была, Александр Иванович, в тот день мойва мороженая только в двух местах: в горсоветовском буфете и в "Рыбе", что на Станционном. 
Описываемый Вами объект купил её в «Рыбе», а перед этим спрашивал у  Лёньки Крутикова,  едят ли овчарки мойву.
- Почему именно у Крутикова?
- А Крутиков был с овчаркой.
- Любопытно. Адрес Крутикова? Кто такой?
- К чему адрес? Это же ваш, простите меня Александр Иванович, ментовской кинолог с Петровки.
- А у него с тобой какие дела?
- Я и прокурора города знаю, так у него со мной что - дела?
- Логично. Уверен, что с Крутиковым   был тот, кого я ищу?
- По вашим описаниям ориентировался. Худой, лет сорока пяти, бородка, в кепке, ощущение, что срок тянул. А главное - мешок полиэтиленовый у него был такого же рисунка, как вы описали.
- Какого?
-  Черный, золотое тиснение и  баба какая-то. Двойные ручки.
- Верно.
Осташев не успел еще расстаться с агентом, а мысли привычно устремились к устью рассказанного, пробежали все его незначительные извивы и остановились на слове "овчарка".
Облик пьющего художника, живущего у довольно сомнительной  особы Ольги Кузиной, царствие ей небесное, никак не вязался с образом домовитого мужичка, добывшего в магазине пять килограммов мороженой мойвы. Что-то тут не то.

Несмотря на дикую усталость, Осташев заехал в кинологический центр и попросил прямого начальника Крутикова  прислать сержанта немедленно.
Он отхлёбывал простывший кофе и   поглядывал на ходики, висевшие в  обшарпанном гробике-кабинете, наверное, со времен Соньки - Золотой ручки.
Время, которое Осташёв отпустил себе на эту встречу, стремительно таяло. И когда сержант Крутиков, глыбистый простоватый парень, отворив дверь, спросил: "Разрешите?" - Осташев гаркнул:
- Я битый час тебя жду!
- Извините, товарищ подполковник, Алик приболел, собачка моя, - в желтоватых глазах сержанта замерцала виноватая  озабоченность.
Кляня себя за срыв, (Осташев знал, что такие срывы мешают делу, что тот, с кем он беседует, может что-то упустить, забыть, посчитать неважным), подполковник более дружелюбно попросил сержанта присесть.
- Чай будешь?
- Спасибо, товарищ подполковник. Времени в обрез.
        -Хорошо. Вот, что я хочу узнать, - и Осташев коротко напомнил сержанту крохотный эпизод из его жизни.
        …Покупка мойвы.
        …Разговор с незнакомцем.
        …Черная полиэтиленовая сумка с золотым тиснением.
        Сержант страшно удивился, даже на верхней губе капельки пота появились.
        Он, видимо, впервые в жизни давал показания и был потрясен осведомленностью подполковника.
- Точно, было такое! Но откуда вы узнали? Минуты две наш разговор и длился.
- Припомните, что за эти две минуты сказал ваш собеседник.
- Он спросил: " Ты себе или собачке своей рыбку купил?   Собака вообще мойву ест?" -   
- Ест, еще как, - отвечаю я.
- Не слишком жирная?   - справшивает.
- Сойдёт, - отвечаю. - Только лучше настрогать  с овощами, а то такая рыба, действительно,  жирновата. Ничего страшного, но  собака может срыгнуть.
- Дальше.
- И все. Он купил блок этой мойвы.
- Фоторобот поможешь составить.
-  Конечно.
-  Иди в третий блок  – к специалистам. Ждут.
Сержант поднялся и шагнул к двери... Но вдруг обернулся:
- А овчарку эту я знаю,  которой он мойву-то нес.  Он сказал, что раньше только на машине сюда приезжал, и спросил, как на Станционный посёлок автобусом проехать. Я говорю ему, лучше езжай на 6-ом троллейбусе. А ещё подумал - не наш. Наверное, к  Лапиной за щенками приехал.
- Кто такая Лапина?   Пошли, в коридоре доскажешь. Покажешь, где живет?
Осташев  натянул куртку. Повернулся к сейфу и достал "Макаров", утопленный в белую подмышечную кобуру.
 - Так кто такая Лапина? - повторил он.
- Заводчица, – пояснил сержант, кажется, начинавший понимать, что дело нешуточное. - Можно я с вами, товарищ подполковник, мало ли что?
Там – собачки. Лапина-то  живет этим. У нее два кавказца и две овчарки.
- Сначала фоторобот. Я подожду.

Наталья Игоревна Лапина - особа бойкая, с наглинкой, приобретаемой к среднему возрасту теми, кто ни разу в жизни  по-серьезному не нарвался.
Есть такой народец. По молодости  хамит ещё с некоторым беспокойством - вдруг да ответят?  А, если сдачи серьёзно не дадут, то с годами, обретает  непробиваемую кабанью шкуру, предохраняющую от любых укусов совести и  ушибов души.
Мужикам Наталья Игоревна давно уже не верила. И, тем не менее, прибившийся к её дому сожитель  обволок, растопил и сожрал с косточками и потрошками Наташеньку Лапину, "лапулечку", "кисулечку" - и прочая белиберда с импортной косметикой в придачу.   
 Это был первый мужчина, не испугавшийся ее овчарок. Тем ее и взял, пьянь болотная - жилистый, глаза всегда с прищуром, пальцы тонкие, змей чертов...
Смылся куда-то, художник хренов. А ведь уходя, сказал, что вернется обязательно. Да ещё рыбу пообещал - для щенков купить.
Оставил, правда пятьсот рублей.
Утром она проснулась, а его и след простыл. Тихо смылся - как приходил.
Ни один кобель, ни одна сука не гавкнули. Рулончики только свои и  оставил.  Один из них  она, вроде бы как ненароком, неделькой раньше под кровать задвинула. 
Через пару дней не выдержала – натянула холст на рамку. Всё  веселее в кухне. 

Сегодня у Лапиной ответственная вязка. Суку привезли из  саратовского города Балаково.
 Суперэлитная сука: подпал оранжево-рыжий – ну,  прямо закат на Пицунде.
А тут эти двое припёрлись – сержант и шишка какая-то ментовская.
Собаки, словно чувствуя настроение хозяйки, кружили по двору, по-акульи сокращая радиус движения, суживая пространство между гостями и крыльцом.
       Осташев, откровенно говоря, замандражировал, но,  не подавая вида, коротко рявкнул: "Запри,  хозяйка. Я при исполнении. Иначе я пристрелю этих циклопов".
- Только стрельни, по судам затаскаю! - Лапина демонстративно повернулась к нему спиной. - Ордер есть? Нет! Ну и жди, когда освобожусь... Если я еще соглашусь с тобой беседовать.
- Дело серьезное. Можешь, за соучастницу убийства пройти, Лапина, - тихо сказал Осташев.
- Да кто ты такой, - она явно стушевалась, - чтобы мне указывать... Твое начальство ко мне  за щенками с самой Житной, 16, из МВД  ездит. И с Лубянки. И с ЦК.  Смотри, шепну.
- Шепни. Особенно в ЦК. А заодно имена начальников моих назови...
Он дождался, когда она заперла беснующихся псов в большой комнате, и только тогда вошёл в кухню, которую украшала огромная сиреневая люстра.  В кухне стояли три холодильника и одна морозильная камера. На металлических стеллажах – банки с китайской тушонкой и канадской ветчиной.
  "Откуда она только  жратву берет? Прямо-таки база продуктовая, " –  с некоторой завистью буркнул сержант.
 Но Осташев не услышал его. Он так и впился в багровое полотно - без багета, висевшее напротив окна.
Пламя и на его фоне молоденький содатик на кресте.
«Распятие. 1995», - вспомнил он запись в блокноте разыскиваемого Кузнецова.

Этот день Лапина запомнит надолго. Как в калейдоскоп в руках сумасшедшего  она угодила: первый допрос - прямо дома,  обыск, изъятие картин. Баба какая-то с мужиком всё сыпала порошком на ручки дверей, унитаз, ложки вилки, махали кисточками, смотрели…
Затем - в райотделе,  где ей показывали десятки фотографий. К вечеру повезли в Москву.
Там показывали уже не только фотографии, но и  фотороботов.
Затем сказали: жди.
А собаки не выгуляны, не кормлены…
Она хотела спросить, сколько и чего ждать.   
Но промолчала.
Оцепенела.
Соучастие в убийстве!

      

        ГЛАВА 8
       6 сентября 1991 года. Сны убийцы. Большая политика. Кулисы. Бывшевик.

Ему снились женщины. Странные,  абсолютно не манившие его, будившие даже во сне острую жалость; присмотревшись,  узнавал  в каждой из них покойную мать.
Снилась крыша, где он пролежал почти двое страшных в своем ожидании суток.
Снился какой-то баул; он случайно находит его на автовокзале в Ялте, открывает, а там - паспорт. И фотография - его. И он радуется этой удаче, как дитя, но, понимая, что это сон, боится проснуться.
Снилось какое-то письмо. Он никак не мог прочесть его, хотя понимал, что сделать это необходимо, иначе ему не выяснить главного: где его поджидает смерть?
Но – выспался. Проснувшись, он вновь ощутил знакомую  уверенность в себе и в своей звезде, светившей ему уже столько лет.
"Дойду, доеду, доползу. Жаль тетрадку. Но главное - добраться до Москвы".
До Москвы было несколько тысяч километров.
Только  там, полагал убийца, он окажется в относительной  безопасности. Только там, ибо там были женщина, у которой он на дно заляжет, человек, обещавший  ему деньги. Много денег. Лишь чуть-чуть меньше, чем было бы с тетрадкой.
       
       А, тем временем, в Москве со сцены большой политики одна за другой летели вчера еще действующие, грозные фигуры и укладывались в весьма объёмные картонные папки «дела  ГКЧП».
       В этих папках их сортировали по принципу - " а что ты делал и чего не делал с 19 по 21 августа?"
Оказалось, что подневольные и законопослушные исполнители наводнили страну соответствующими директивами и шифровками ГКЧП.
И теперь только за то, что шифровки эти, как и положено по инструкции, расшифровывались и доводились до местного чиновничества, милиционеров, чекистов, военных, летели головы.
Просто так.
Исполнил инструкцию – на плаху!
Длань была жесткой и отделяла эти самые головы от тел и душ, отсортированных победителями-демократами, взявшими Кремль, неумолимо.

  Бывшевик и «дядя Ваня-бриллиант» встретились  на Ваганьковом кладбище, у могилы Есенина.
     - Если я что-то смыслю в политике,  Ваня, скоро доберутся и до меня, союзное министерство закрыто, и,  хотя Ельцин накануне путча меня принял по-доброму, назначения в его правительство я пока не получил.
Рослый, моложавый барин в тяжелом твидовом пиджаке и мохнатой кепке обнял плечи "Дяди Вани - бриллианта", стиснул их большими своими ладонями.
- Повернись к свету. Ничего тебя не берет. Законсервировался.
    -  Спасибо. Да и ты – хоть куда, Пал Палыч. Опасно для тебя ? -
    - Не думаю. Но бывшее мое положение, сам понимаешь... Поговаривают, что кое-кто перед путчем золотишко за бугор кинул. И большой объем. Вот этого и боюсь, таскать начнут, хоть я уже год, как ушел из ЦК на министерство.
    Так вот, Ваня, сдам я тебе всё из той коллекции, кузнецовской. 
   Владей, продавай. Мне – тридцать процентов.
 - А своего Малевича отдашь?
 - И его хочешь? Дорого, дружок. Да и слабоватая вещь, без ярости написана. Но... Взамен.
- Взамен чего?
- То, чего ты мне обещал. Тетрадочку кузнецовскую,  которую он набело переписал… 
- Заартачился человечек. Цену вдруг поднял, немеренно… -
 - А ты ?
- А я, признаться, пожадничал. Думал, проживётся, сам приползет.
- Может, и приползет. Но я должен знать, когда и куда.
- Ко мне и приползет. Я ж всё-таки его кормлю. Да и спрос мой он знает…
Барин насмешливо посмотрел собеседнику прямо в глаза:
- Ты прямо, как папаша Мюллер. Все у тебя в табакерке. Но, согласись, вообще-то его долго нет. Не волнуешься?
-  Прибился к  какой-нибудь бабе. Черт знает, за что они его любят.
-  И моего помощника нет. Как в воду канул.
- А в ЦК позвонить?
- Кому? Закрыт ЦК.  И, кто бы поверил всего месяц назад?! – ЦК опечатан…
Начальник моего человечка из окна – с  десятого этажа – на воздух вышел…
Связи нет.
Жене его не звоню - они в разрыве. Как в вакууме живу.

Спустя два часа Пал Палыч, одернув уже иной - серый в красную искорку - пиджак, входил в кабинет, затерявшийся в многоярусных коридорах зданий, отгороженных от внешнего мира Кремлевской стеной, и хозяин кабинета не поленился - вышел из-за стола ему навстречу.
- Рад за тебя. Убедил даже самых непреклонных.
Только надо пройти собеседование и тестирование. Там ребята незлые, но чужого не пропустят. Пощупают тебя – Гайдар, Бурбулис, Старовойтова… Вельможи новые. Пройдешь у них, - считай, губернатор! И края-то какие... Царские края.
"Ванечка-бриллиант" в эту  минуту сел за овальный стол, крытый зеленым сукном.   
 - Почти пушкинское время, обошелся в двадцать тысяч, - шепнул ему хозяин и уже не в первый раз плотоядно скосил разномастные свои зрачки в сторону девицы, пришедшей с дядей Ваней, - ну, прямо настоящая восточная принцесса! 
Я, когда в Германии был, - еще мальчонкой угнали, – обслуживал на кухне японскую делегацию. 
Немецкие и японские фашисты тогда между собой  якшались.
Самураи привезли таких вот девиц. Злые, правда, стервы были. Но аккуратистки, мать их так!
- Богатая у тебя биография, Джумберчик. Германия, гейши, зона воркутинская…
- Слава Всевышнему, живу ещё, топчу землю.
- Слушай, Джумберчик,  тут у моего товарища смотрины должны быть в верхах. На серьезное место могут поставить. Надо приглядеть за процессом. 
Но главное: если он «дымить» начнёт,  - к примеру, с гекачепистами увяжут, - быстренько мне маляву сваргань. Сможешь?
- Не вопрос, Ваня. Времена новые, а цены – почти те же.


        ГЛАВА 9
        6 сентября 1991 года. Дальний восток.  Классный оперчекист Вадим Рыбин.  Убийца выжидает. 
               
       Жену коробило, когда его, почти пятидесятилетнего мужика называли Вадиком.
А если сослуживцы, желая сделать Рыбину комплимент, говорили при ней: "Вадик, ты самый классный оперчекист  в СССР", - жена просто выходила, из себя.
Жизнь в эти минуты казалась ей прожитой глупо, зря...
И она даже  ненавидела Вадика в такие вот минуты, (как ей представлялось), своего величайшего унижения.
Между тем Вадим Константинович Рыбин, подполковник, старший оперуполномоченный краевого управления КГБ СССР, чрезвычайно веселый и подвижный атлет, действительно, был сыщиком великим.
Причем, ради справедливости, стоит отметить, что крупномасштабное, многофрагментное дело  сразу как-то не  вмещалось в пространство его фантазии и воображения. Но, работая в команде, он был незаменим.
Что же касается "штучных" дел  равных Рыбину в СССР было отыскать вообще трудно.

 Отслужив в армии, Вадим, получил приглашение на работу в милицию.
Два года прослужил в «подземном» подразделении - на московском  метрополитене.
Талант проявился сразу – тогда в фаворе у милицейского  начальства был личный сыск. Вадик задержал трёх неуловимых карманников. С поличным, что для такого контингента – редкость. Имел Вадик грамоту за то, что обезвредил маньяка Лучека.
Но…
Безуспешно пытался Рыбин получить направление в школу милиции.
Бездушно щедрая на собственные талантливые кадры, система МВД, никогда не ценившая истинных профессионалов, швырявшая их на проверку работы дворников и охрану винных магазинов, затыкавшая ими разного рода бреши коммунального хозяйства - все в угоду калифам от политики - и в отношении Рыбина была столь же бездушна.
Можно было понять его непосредственных начальников.  Они взяли Рыбина на службу не карьеру делать. Им он нужен был прежде всего  «на земле» -  и жульё мелкое ловить, и дыры по праздникам затыкать.
Не  направляли на учёбу ценного кадра, и всё тут. А годы уходили.
И тайком от начальства, по справке из юридического отдела завода, в общежитии которого он жил, Рыбин поступил на вечернее отделение юрфака МГУ.
Там и познакомился с человеком, определившим его судьбу.
Неожиданно для всех Рыбина из милиции уволили. Мало кто знал, что  забрали сержанта  в «Альфу» - особое подразделение КГБ СССР.
Затем он попал в оперативное звено. Тянул лямку опера на Кавказе, в Ульяновской области, в Москве – в подразделении, курировавшем органы внутренних дел. Затем – снова на Кавказе.  А лет пять назад был откомандирован в краевое управление на Дальнем востоке  и, что называется, окопался там.
За два десятка лет службы в подразделениях КГБ он накопил  колоссальный опыт. А,  благодаря прежней службе в милиции, знанию, так сказать, её специфики, обладал в МВД крепкими связями и серьёзной неформальной агентурой.
Он был крепким профессионалом, из работяг, копошившихся на "земле" и любивших это дело.
В отличие от своей весьма честолюбивой жены, Клары Семеновны Рыбиной-Авдеевой, довольно известной переводчицы, Вадим Константинович, повторимся, обладал завидным характером.
Безудержное честолюбие и самомнение были ему неведомы, но цену себе Рыбин к своим пятидесяти годам  знал и понимал многое. И - о себе, и - о калейдоскопически менявшемся начальстве, и - о тех, кто проходил через его руки.
Клара Семеновна никак не хотела признать тот факт, что вышла она за Рыбина двадцать лет назад по той лишь простой причине, что был он дьявольски красив и что лишь банальная  чувственность легла в основу ее решения.
 Оцени она тогда все спокойно и трезво, то ужаснулась бы ошеломляющей разнице во вкусах и пристрастиях, образовании и устремлениях, изначально делавших их брак тяжким испытанием.
Но Рыбин и сегодня был красив, царственно небрежен, а главное, обладал устойчивым и невозмутимым характером и  покладистым нравом. Ежедневные утренние мысли Клары Семеновны о разводе в течение дня растворялись - в сиянии его улыбки,  в злости на его снисходительность по отношению к ней.  В той победительной его царственности, с которой он в свои без малого пятьдесят лет на тренировках оставлял поверженных им ребят из группы захвата на татами.
Кларе Семеновне - чуточку фантазии, и она  поняла бы, что живет с самым настоящим суперменом.
Но, увы, на это фантазии у нее не хватало.
Так вот, именно Рыбину выпало поднять  карту из потертой колоды Судьбы, меченую кровью.

       Убийца был встревожен. Он запаниковал, увидев свой фоторобот, - пусть и весьма некачественный, -  на стенде «Их разыскивает милиция».
       Что-то странное с «уголовкой» происходило. Надо же, всего за день и составили, и  размножили его фоторобот.
       Естественно,  убийца не мог знать, что всё, связанное с ним, проходит по «делу ГКЧП» и что  случайное стечение обстоятельств невероятно стремительно ускорило ход розыска.
       Он заставлял себя спать, чтобы  на некоторое время отсекать мысли о сложности ситуации, в которой он оказался, о немыслимых тяготах пути в Москву, о возможных засадах и неожиданных встречах.  Засыпал и вызывал сны.
        Его вообще, в отличие от многих, спасала способность моделировать некий искусственный, подвластный ему мир. 
        Погружаясь в него, он сохранял гораздо большую твердость духа, чем другой человек  в подобных обстоятельствах.

Чердак, куда он забрался с двумя бутылками коньяка, прихваченными из дома старика, был сух, чист и уютен, напоминая ему детство и больницу одновременно.
Он откупорил бутылку и сделал  глоток.
Уходить надо из этого краевого центра в Благовещенск. Оттуда вильнуть  в Хабаровск и потом двигаться поэтапно.
На ближних рейсах не так внимательны.
       И прикрытие нужно - грим, так сказать. Отвлекающий мазок.

…Спустя двое суток на перрон, к которому, дергаясь, подкатил  поезд №1 «Москва-Владивосток», сошел сутуловатый, по-деревенски наивно одетый мужичонка.
Старая потертая  кепка, застегнутая верхняя пуговица серенькой сорочки, примятый двубортный пиджак двудесятилетней давности. Во взгляде -  непереносимая мука.
Он протянул руки, и на них тяжело навалился молоденький парнишка в солдатском обмундировании.
"Помоги, дочка", - мужчина благодарно кивнул проводнице, взявшей солдатика под другую руку, и они медленно повели его вдоль перрона.
- Вот так и отдавай их в армию, - утирая слезы, запричитала вслед старушка, - туда идут здоровеньки, а обратно - вон оно как.

ГЛАВА 10.
       7 сентября 1991 года. Кражи. Подарки. Ответов много. Вопросов пока больше.

Гладышеву, прикомандированному  к Генеральной прокуратуре, выделили номер  в элитном подмосковном санатории Совмина СССР. Но ночевал он в Москве, -  за полночь приезжая  домой, поскольку неожиданно тяжело  заболела его весёлая добросердечная жена.
Ему пришлось взвалить на свои мужские плечи ту часть её бабьих дел и хлопот, которых он не замечал уже лет пять-шесть. Оказалось, что жизнь не ограничивается его прокурорскими стрессами, командировками, служебной нервотрепкой. Оказывается, от многого его ограждала жена. Например, он неожиданно для себя выяснил, что здорово  задурил их младший  сын.
Он заваливал учёбу в институте, толковал только о "большом бизнесе" и "тяжелых деньгах".  Гладышев, как умел, пытался вправить  ему мозги. Но с тоской понял, что опоздал…
- Я, папа, кооператив на маму зарегистрирую. Ты не против?   
- «Ё-моё! Барыга в собственном доме растёт», - печалился Гладышев, понимая, что с этим придётся теперь жить, причём, жить на нервах, удерживая сына от авантюр.
Мир стремительно менялся.

Под прессом  домашних проблем дело  ГКЧП, - та его крохотная часть, которой выпало ему ежедневно заниматься, - смертельно опостылел Гладышеву.
Он допрашивал людей, некогда крутившихся на высоких орбитах -  партийных, комсомольских, советских, профсоюзных, милицейских и кагэбэшних бонз. Некоторых он знал. И ему было неуютно – следователь  видел их страх, их обреченную покорность судьбе. Понимая, что расплачиваться им придется вовсе не за участие или содействие путчу, а просто за свою исполнительность, за прошлую, не такую уж сытную, жизнь, он в душе  сочувствовал им, даже  подбадривал.
То ли болезнь жены его смягчила, то ли предощущение собственной судьбы, которая могла сломаться так же вот нелепо и жестоко, по злой воле  самозванных   судьбоносцев.
Важняк Альберт Смысловский, видимо, угадывал его мысли.
По крайней мере, он стал суше и официальнее, ограничиваясь лишь тем, что заслушивал короткие сообщения Гладышева.
Впрочем, в этот вечер Гладышев не ехал – летел домой. Во-первых он достал дефицитнейшее лекарство для жены. Во-вторых…
 - Угадай, кого я сегодня допрашивал? - Гладышев позвонил Осташеву не из кабинета, а с телефона-автомата.
- Крючкова, Павлова, Язова, - причем всех скопом, - Осташев был явно раздражен, и Гладышев, не удержавшись, гаркнул в скрежетавшую трубку:
- С тебя бутылка, ментяра! Живо ко мне! Я нашел того... Точнее, не я нашел, но я с ним беседовал!
- С кем?
- С начальником Пымезова, - с тем, кто картины Кузнецова раздаривал и кто с Пымезовым в отеле «Парадиз» тетрадки сувенирные получал под коньячок с маслинками.
Выпить, конечно, они не выпили - и по причине позднего часа, и потому, что свои талоны на спиртное они реализовали еще в начале месяца; единственную бутылку Осташев берег для карбюраторщика. Его "жигуленок" уже месяц стоял на приколе.
Впрочем, оба следователя испытывали тот подъем духа, который недостижим с помощью водки или  еще какого зелья.
Это чувство знакомо только профессионалам-розыскникам,  независимо от их ведомственной принадлежности.
- Вот очередная информация из ПГУ КГБ СССР  - цена трёх картин Кузнецова на аукционе  Сотбис, Саша… Цифирь с пятью ноликами! А вот информация о подарке, сделанном Пал Палычем, якобы, по поручению ЦК и Совмина  владельцу крупного европейского холдинга.
Картины - те самые, Саша, которые проходят по списку  проданных в Борчинске, а фактически - украденных у Кузнецова.
           Им было несколько не по себе от ощущения, что они ступили на некий хрупкий, висячий мостик.
           Мостик этот как бы связывал два мира. Зиловский квартал, где жили Гладышевы, - захолустный, обкуренный десятком труб, торчащих над окружавшими его цехами, - и магнитящий воображение, сияющий, необычайно коварный  мир Большой Власти.
Опыт подсказывал им, что движение по этому раскачивающемуся под порывами политических бурь мостику таит в себе много непредсказуемого.
Но и назад  хода не было.
Во чтобы то, ни стало, они должны докопаться до истины. Оба - и Гладышев, и Осташев, как сотни, как тысячи "ментов" и прокуроров, - умели замотать, затянуть, сбросить опасное или таящее в себе неудачу дело.
И – вовсе  не потому, что боялись ножа или пистолета бандитов или мести наемных убийц.  Просто не хотели связываться с каким-нибудь плюгавым "партпаханом", от слова которого зависело их будничное житье-бытье. Звание, квартира, путевка для больной жены.
        Прожитая ими жизнь была похожа на кожзаменитель, - если сравнивать ее с жизнью, о которой они мечтали в юности,  которая манила их борьбой и победами.
Нет, они не сетовали на скудный быт, на то, что в последние годы развелось немереное число сиятельных сынков и племянников, обходивших их по служебной лестнице – легко и непринужденно.
Вовсе не так уж друзья были униженны  начальственными звонками и вызовами "на ковер". Но, как никто другой, они, профессионалы, видели в происходящем не  коренную ломку или смену власти, а всего лишь подмену - одних сановных бонз меняли на других, либо те сами меняли свою окраску и «убеждения».
И можно было бы вписаться в этот естественный процесс.
В Верховныом Совете СССР и российском парламенте уже важно заседали десятки их бывших коллег.
А вот им  что-то мешало, стопорило, и  всё толкало и толкало  на хрупкий и опасно раскачивающийся мостик…

-  Саша, представь себе жулика, ставшего хранителем неучтенного и, заметь, неоценённого толком товара. Может ли случиться так, чтобы он себе кусочек не  отломил? Ответ, думаю, ясен.
Некто дарил картины кузнецовские из такой неучтёнки зарубежным партийным товарищам. По принципу – одну дарю, две на ум беру. Это первое.
Второе: картины борчинская сожительница Кузнецова, якобы, иностранцам за пятьсот долларов продала. По крайней мере, она так вновь утверждает - ее по моей просьбе допросили в Борчинске.
- Ты маг, что ли? Откуда такие скорости?
- Гриф, Саша, гриф. Все, что связано с ГКЧП, пролетает по инстанциям стремительно и красиво, как альбатрос над океаном. Боятся Ельцина жутко. 
Да, так вот, судя по всему,  врет эта сволочь гостиничная, - никаких иностранцев не было.
 А был Геннадий Илларионович Пымезов.  Не ёрзай... Выслал я его фото. С фельдъегерем, заметь.  Провели опознание. Так что завтра официального подтверждения ждем.
- Любопытно, - сказал Осташев. – Кузнецов 19 октября 1985 года  был  христопродавцами из местной милиции задержан на сутки, 21 октября отпущен  - с извинениями. А тем временем,  -   покуда в камере ночь коротал, - обворован.
А посередке,  20 октября,  из Борчинска отбыл некто, смахивающий на Пымезова. Того самого, который со своим шефом ездил по европам и получил в богатеньком отеле  «Парадиз»  номерной «Паркер» и прелестную тетрадочку, оказавшуюся затем у Кузнецова.
       Шесть годиков прошло...
Пымезов - убит. Кузнецов - в бегах. В наличии лишь его тетрадочка.
Допустим,  Кузнецову её в Борчинске сам Пымезов и дал… 
Зачем?
И почему Кузнецов её взял?

ГЛАВА 11.
8 сентября 1991 года. Подслушанный в 1985 году разговор. Осташев ищет ещё один труп, но труп спрятался.


 Борчинские опера провели опознание и  на столе Гладышева лежало официальное подтверждение: осенью 1985 года в их чудесный городок на Золотом Кольце, приезжал именно Геннадий Илларионович Пымезов.
На бывшую борчинскую сожительницу Кузнецова нажали и она дала более развернутые показании.
Выяснилось, что Пымезов и художник, накануне задержания Кузнецова, выпивали и гость действительно подарил ему тетрадь.
Она слышала, что Пымезов предлагал Кузнецову большие деньги и московскую прописку, если тот соберет и перепишет в тетрадь все свои записи и продаст ему коллекцию картин.
Осташев выяснил для себя теперь уже очевидный факт: Кузнецов и Пымезов были знакомы.
Мог Кузнецов предположить, что Пымезов организовал похищение его картин?
Безусловно.
Могло это послужить причиной убийства?
Ещё как! Ведь Пымезов лишил его всего того, в чём, собственно, состоял смысл жизни и  сама судьба художника.
 


        Иформацию о пребывании Пымезова в Борчинске уточнил, сформулировал и передал в Москву с фельдсвязью сотрудник Борчинского райотдела Игорь Мякишев.
Днём раньше юный лейтенантик слушал бывшую сожительницу Кузнецова, - вялую, обмякшую женщину, и жалел её.
Женщина равнодушно отвечала на его вопросы. Они  были заготовлены Гладышевым в Москве и переданы в Борчинск  с припиской: "Отсебятину не пороть, ребята".
Мякишев слушал  постаревшую горничную из местного «Интуриста» и размышлял приблизительно так: "Измочалил ее этот пьяница-художник. Поэтому и понять ее можно. Верно сделала. Кормила, поила этого мазилу столько лет, а от него - ни копейки. Всё, - как с моим отчимом".
Он отчетливо, кожей и каждым, даже самым потаенным извивом души, нервами, каждой клеточкой, ощущал ненависть к человеку, который угробил жизнь его матери. Пил, бил, издевался, сдох как собака.
Но сначала измочалил маму, надругался над ее любовью и душами детей;
- Как выглядел человек в "Волге", в которую сел иностранец?
- Там было несколько мужчин. Солидные. Номер обкомовский.
- Сколько картин вы продали? Двенадцать?!
- Да, вроде бы двенадцать. Не кричи так, лейтенант…
- У нас микрофон плохой, а запись нужна четкая, - извиняющимся тоном пояснил Игорь Мякишев.
После допроса, уже в коридоре зашарпанного райотдела, лейтенант решил успокоить женщину:
- Вы не бойтесь,  срок давности истек, да и заявления он  о краже не делал. Врать ни к чему.
- Спасибо. А я и не боюсь, лейтенант.
Злоба иной раз душит, это правда…   Знаешь, сколько теперь всего лишь одна картина его стоит на Западе? Нет? На аукционе в Сан-Пауло работа Кузнецова "Дядя Иосифа Сталина" пошла за сто семьдесят тысяч долларов.
- Ничего себе...
- А у него самого - ни гроша. Мотается но стране, пьет с кем попало. Наверное, и не знает, что аукцион этот прошел, чудик.
- Вы его еще любите?
- Я? - Женщина засмеялась и довольно грубо ответила. - Как собака блоху, которая живет в ее шерсти. Ах, лейтенант, это была злая и неблагодарная блоха, скакавшая там, где ей вздумается. Я вкалываю по двенадцать часов в день у себя в гостинице и навара больше полсотни в смену не имею. А он намазюкал и на тебе – сто семьдесят тысяч! В долларах!


     Осташев не удивился   полученной   информации. Она лишь подвердила утверждение отца Георгия из окружения владыки Питирима, что за работами Кузнецова и записями его пророчеств шла охота.
    Сегодня он ждал другого сообщения, от самого давнего своего агента - «Кактуса». Александр Иванович сам когда-то дал ему это рабочее имя - за способность накапливать и не терять, казалось бы,  самую незначительную информацию.
     «Кактус» не подвёл его. Сведения, которые он принёс на своих колючках были сверхценными.  Но, хотя агент ждал от него привычного - "ты гений, жаль, что в детстве курицу украл, а то сыщик бы из тебя вышел классный", - подполковник промолчал.
        Боялся сглазить.
 Вернувшись в отдел, тотчас набрал номер  бывшего коллеги и дружбана по Афгану Сергея Антоновича Бузенкова – вместе советниками царандоя (афганский аналог нашей милиции – Авт.)  в  Кабуле служили
Тот после тяжелого ранения «загорал» в дежурной части МВД, дожидаясь  полной пенсии по выслуге лет.
- Антоныч, ты?
- Осташев что ли? Сашка! Где ты?
- Да у себя, в Москве,  успокойся... Просьба к тебе.  Помоги. Дело важнейшее. Но пока формальности, то да се - время сгорит.
- А что нужно-то?
-Чтобы ты  не поленился, а прямо сейчас   посмотрел все сводки по неопознанным мужчинам. И - особенно по Подмосковью.
Труп нужен с редкостной приметой.  Спрятался от меня один человечек. И опер нужен, на котором этот глухарь висит.
- Тут  же делов, как минимум, на месяц.
- Помоги, дед. Сутки тебе. В ноги падаю!
-Черт тебя возьми, пинкертон хренов. Все нормальные люди в твоем возрасте уже в кадры работать идут, а ты всё скачешь...
- Помоги, дед. Тут о государственном деле речь идет, ни больше и ни меньше.
- А в чем суть, что за примета? - Собеседник  чиркнул спичкой о коробок, прикурил и затянулся. Телефон передал все эти звуки и паузы с такой точностью, что Осташев словно бы все это увидел.
-  Встретимся в буфете на пятом этаже, расскажу, кофе с меня. Пока только кофе.


Запись в блокноте разыскиваемого
"Я не писал уже годы - только рисунки в качестве платы за хлеб и крышу. Краски тем не менее копошатся в моем сознании, как змеи - они выползают из тюбиков, свиваются в клубки и фантастически образуют мир, в котором я обитал там, в утробе матери.
Я, как эта бедная, эта моя бедная страна, носящая в себе память о своей полноценности и величии. Она рождалась иррациональным образом - в собственной утробе носила себя. И это никому не понятно... Мне кажется, что кто-то пнул сапогом по этой утробе, и вместо богоравного младенца она разродилась дебилом, не чувствующим собственной боли. И приняли его реки водки и сомкнулись над ним".




                ЧАСТЬ 3.

ГЛАВА 1.
8 сентября 1991 года. Дальний восток. Подполковник Рыбин засек убийцу. Дипломатия – тонкая вещь.

Рыбин засек убийцу, как только увидел его - мгновенно. Уж больно сфальшивил тот…
Благообразный селянский облик.
Слеза, застывшая на щеке, казалось, навечно.
Скорбное поглаживание солдатика по стриженому затылку.
Смех, да и только - пуговка верхняя застегнута.
Подполковник КГБ угадал в скорбном «крестьянине» тертого городом, вымоченного в городских пивных  калача.
Вот с солдатиком была закавыка.
Вроде бы, солдатик  без обмана.
Но что их связывало?
Провести задержание обоих?
Нужно чуток подумать.

       Пока чекист Рыбин на предрассветном дальневосточном перроне думает, в Москве следователь прокуратуры Гладышев, решив использовать авторитет следственной бригады, звонит в национальное бюро Интерпола.
       Бюро хирело, по мнению Осташева, не успев народиться.
      Но, как оказалось, опер ошибался. Следователю Гладышеву уже часа через три выдали справку на тех заграничных  бизнесменов, которых щедрый босс Пымезова одаривал  работами художников-примитивистов.
- А вы можете по своим каналам узнать: сколько работ передано, каких и кому?
- Да вы что? Для этого нужен иной уровень общения. Это уже дипломатия, а дипломатия - тонкая вещь.
- Уровень Генерального покурора устроит?
-  Нас-то устроит. А за посольских не скажу. Не уверен. Опрашивать иностранцев о полученных подарках? Это же почти скандал.
Но Гладышев уже уперся и  двинулся к важняку Смысловскому.
- Знаешь, Гладышев - сказал тот, - я  теперь понимаю, почему ты вприпрыжку прибежал в нашу бригаду.
- Почему?
- Потому что ты нас используешь. И ладно бы - всё-таки убийцу ищешь. Но, Гладышев ты обидно   недооцениваешь то, чем занимается наша бригада.
- Вы имеете в виду ГКЧП?
- Естественно.
Ты день-деньской беседуешь с людьми, которые действительно никак в заговоре не участвовали, но в силу своей профессиональной принадлежности оказались в эпицентре событий.   
Три дня цепенели, ничего не делали, но и не ушли, не восстали.  А, если бы «крутые» эти ребята из ГКЧП остались у власти, они служили бы им верой и правдой. Так?
- Так.
- Но ты недооцениваешь самого заговора. Бог с ним, с втянутыми чиновниками и военными. Тут все ясно: по их судьбе вольно или невольно, но прошел каток Большой Политики. Кое-кого и мне жалко. Но ты не путай это с самим заговором. Там все было серьезно, Гладышев. А ты не хочешь понять.
Гладышев промолчал.
По его мнению, никакого антигосударственного заговора не было.
Что-то другое закручивалось на исходе лета в кремлёвских кабинетах,  да не срослось.
Но Гладышев давно  научился помалкивать. И еще: он научился чувствовать перемену настроения начальства. Что-то произошло или наоборот - не произошло из того, что было запланировано, понял Гладышев.
И опять важняк угадал его мысли:
- Меня не бойся. Откровенно скажи: ты этого борова, Павла Павловича Рудаковского, которого вчера допрашивал, считаешь как-то серьезно причастным к делу Пымезова?
Так вот тебе «инфа»: Рудаковского на большой пост прочат. На губернию поставят. Тут ты можешь  споткнуться. Это не мое, вроде бы, дело. Но  ты мне симпатичен. Подумай, Гладышев
"Господи ты, Боже, наш бедный!" - Гладышеву стало тоскливо и  мерзопакостно на душе.
В губернаторы? Кого…

Он, как обычно в таких случаях, приоткрыл дверцу своего сердца, выпустил мальчика лет восьми и мальчик этот стал горько плакать - там, в ущельях сердечной боли и душевных смут матерого советника юстиции первого класса Гладышева.
Впрочем, ни один мускул на его набрякшем лице не дрогнул.
- Подумай, но знай - я негласно доиграю эту игру с вами.
Гладышев удивлённо взглянул на важняка.
- Да, да, с вами. Только играть надо тонко. Тоненько. И если уж бить, то в лоб и челюсть, с двух рук, одновременно.
А запрос по дипломатической линии от Генерального прокурора будет. Обещаю.
И еще. Пока этот Пал Палыч по гэкачепистам проходит, у тебя есть возможность пощупать его формальное и интимное, так сказать, окружение. Подключи топтунов.  Только тоненько-тоненько, не нарывайся.

       Запись в блокноте разыскиваемого
:"Моего следователя в Борчинске буквально бесило, что в течение дня городские улицы полны народа.
- Не понимаю, кто в этой стране трудится? Где все эти люди работают? Андропов - он молодец! Он за это взялся: и из магазинов выуживать стали, и из кинотеатров. Почему не на работе? Ага! Давай устраивайся, иначе… - это в первые дни знакомства.
- А ты, гнида, понимаешь ли, что ты - гнида. Жрешь, спишь, а кто-то работает, вкалывает. Не языком болтает, а вкалывает, гнида! - это уже в конце следствия, спустя сутки или двое после суда.
Я не удержался и задал ему вопрос: "К кому Вы причисляете себя: не пашете, не вкалываете, болтаете языком и так далее". Он зашелся, бедный, зрачки сузились, потом вообще глаза закатил: "Провоцируешь, гнида?" - И замахнулся.
Я закрыл глаза, и он злорадно хохотнул:
- Очко играет? Не железное.
Больше я никогда не видел этого больного, жалкого человека. Но, по слухам, перевели его в Среднюю Азию, и там  он стал большим начальником .
Так вот, мучаюсь дурацким вопросом: "Неужели я с ним в одной стране родился, на одном языке говорю, в жилах у нас одна, славянская с примесью татарской или монгольской, кровь?"
Картина 9. Она снится мне по ночам. И еще я вижу ее, когда опьянение не перешло в безмыслие. Не верю, что это я так писал, особенно блик пламени свечи на ее щеке. Сатана в юбке. Я ее не простил. Простить ее нельзя. Я просто похоронил ее в сердце, и все".


        ГЛАВА 2.
        9 сентября 1991 года. Дурнев трясёт копилку.  Лапина даёт наводку. Сержант Крутиков кормит собак. А вот и Маша!

        В городской прокуратуре, как всегда, - под осень! – затеяли ремонт. Руководителя следственной группы Дурнева безжалостно «уплотнили» - переместили на третий этаж, в кабинетик  отдела пропаганды.
        - Давайте потрясём нашу копилку, коллеги,  и ничего не прячьте в своих кошельках…  Взяли моду: Осташев узнаёт о крайне важной примете Кузнецова, - молчит. Гладышев находит гипотетическую, но вероятную связь между,  - ого-го! –  зарубежными партийными функционерами и картинами русского  гения-убийцы…   
        И прочие тайны мадридского двора.
        А самое возмутительное, что!?  Эксперт Рубина  находит отсутствие «пальчиков» Кузнецова там, где они должны быть, а я узнаю об этом только сегодня!
         В чём дело?  Что за скрытность? Что за ведомственный разнобой? Мне вашему начальству доносы на вас писать прикажете?   
         - «Находит отсутствие», крепко сказано, - шепнул Гладышев  майору Липиеньшу.
         - Не вижу ничего смешного, – Дурнев потёр покрасневшую шею, - давление скачет…  Значит ещё раз пройдемся по схеме.  Андрис , Гладышев, не стесняйтесь, я жду.
         - А, может быть, я еще побеседую с девушкой  Лапиной, Валерий Николаевич? Плюс должен получить по трупику одному интересную информацию,  –  вклинился подполковник Осташев.
         – Есть два «игрека» в нашей задачке, не расшифровав которые, мы будем в потемках блудить. Связующая деталька нужна. Я  доложу, Валерий Николаевич…  Попозже.
        Дурнев неожиданно легко согласился, поскольку понимал, что даже самая ценная, но разрозненная информация в целостную картину не сложится, если нет  этой пресловутой «связующей детальки».  Да и  другие дела гирей висели. Конец квартала. Отчётность. Инспекторская проверка на носу.
          Ладно, вроде бы, распек, дал ребятам под одно место – пусть крутятся.
         
           Лапина с искренней благодарностью поздоровалась с Осташевым.  Накануне мрачноватый  подполковник разрешил ей, под присмотром сержанта Крутикова, съездить домой, хорошо выгулять и покормить собак.
            - Я расскажу всё, что знаю.
            - Вы близки с Кузнецовым?
            - Ну…   Мы с месяц вместе. Были.
            - Так. Паспорт его видели?
            - Да. Перед его уходом. Он клал в него, точнее в портмоне, деньги. Ну, я не удержалась, посмотрела – женат, не женат?
             - Ну, и…
             - Холост.
            - Друзья, приятели, родственники Кузнецова к Вам приходили?
              - Один раз мы пошли в  «Очаг» - кафе кооперативное. И там он встретился и выпил  с каким-то бродяжкой.  Потом вышел с ним минут на десять.  Вернулся один.
              - Вот эту тетрадь Вы видели у него? – Осташев протянул Лапиной кузнецовский блокнот.
              - Да. Один раз.
              - Когда?
             - А  вот после той встречи в кафешке и видела.  Он, к слову, на следующий день и ушёл. Больше - ни слуху, ни духу.
             - Как выглядел бродяжка?
             - Да никак… 

             В полдень Осташева вызвал непосредственный руководитель - заместитель начальника  Главного шестого управления МВД СССР Михаил Егоров – мужик крутой, властный.
             - Александр Иванович,  из городской прокуратуры  звонили. Хотели тебя официально в следственную группу этого хитропопого Дурнева включить.  Я отказал.  Понимаю: просьба владыки Питирима и всё такое, но у меня людей осталось – по пальцам пересчитать.
Давай-ка, возвращайся на отдел.
             -  Ну, еще три дня, товарищ полковник… Тем более всю оперативку я контролирую.  Подстраховываю. На  захваты выезжаю.
             -  Ты не в СОБРе служишь. Мне не захваты твои нужны, а мозги твои. Хорошо. Три дня. Плюс выходные. И точка. Хватит?
            
             Выйдя от начальника, Осташев позвонил Липиеньшу.
             - Кафе «Очаг» знакомо?
             -  Да.
            - Поехали.
            - Зачем?
           -  Обедать, майор.
           - Тогда, Александр Иванович, готовь всю зарплату. Цены там ломовые.

              Заброшенный строительный сарайчик в скверике за  кафе Осташев заприметил сразу. Страшненький такой, гнилой сарайчик
              Но подполковник  повел туда Андриса только после того, как они выхлебали по горшочку  вкуснейшей соляночки и умяли  по две порции гуляша.
                - И не так, чтобы очень дорого, Андрис, - Осташев бегло взглянул на счёт, - вполне по-божески. –  А теперь осмотрим складки местности, - и, обходя лужи, прошёл к сараю.
                Замок  отсутствовал. Петли под него были скручены медной проволокой. Липиеньш легко размотал её  и они пролезли внутрь.
                Пахло кошачьей мочой. Мазутом. Истлевшей ветошью. В левом углу – небольшая бетономешалка. В правом стоял  внушительных размеров ящик;  из  под  приподнятой крышки  торчали метла, грабли, лопаты – нехитрый дворницкий инвентарь. Осташёв  отодвинул их и до конца поднял крышку.
                - Удобный ящичек, да, Андрис?
                Майор Липиеньш вопросительно посмотрел на Осташева.
                -  Пулей к Дурневу, проси эксперта, наплети, что захочешь, но чтобы через три часа у меня были результаты исследования этого ящика, Андрис.
                - И следующее. Скажи мне честно, славный опер, ты кого опросил по месту убийства Пымезова. Помимо тех, кто сидел на кухне у Рындина, кого еще ты или твой стажер опросили?
                - Ну…  Старшего по подъезду. Начальника ЖЭКа… Участкового, понятное дело.
               - Андрис, ты мне баки не заливай. 
                Опросил соседей?
                Провёл поквартирный опрос? 
                Нет, Андрис! Ты посчитал, что всё очевидно – свидетелей навалом.
                Хозяин квартиры.   
                Собутыльники-грузчики.   
                Даже артист знаменитый… Верно?
              - Да и то, Иваныч…
              - … «и то»!
              А то, что на допросе хозяин квартиры сказал, что Пымезов прошёл на кухню и сел за стол, «не снимая ПИЖАМКИ»,  Андрис.
             Он, заметь, крупный партработник и  что – в пижаме будет по Москве гулять? Рядом он, Андрис, обретался где-то. Приватное у него там местечко, рядом с Рындиным и компанией имелось. Ладно. Заводи свой драндулет. Отвезешь меня на Житную,  а сам  –  сначала к Дурневу, а потом  -  на место убийства Пымезова. В лепешку разбейся, но чтобы каждый житель дома 17 дробь 42  фото убитого  Геннадия  Пымезова к полуночи увидел! 

             … Андрис  Липиеньш позвонил Осташеву в одиннадцать вечера.
             - Бакастикова, Мария Леонидовна, 1963 года рождения, русская, образование среднее, не судима, подрабатывает домработницей, живёт без прописки, ответственный квартиросъемщик Брагин Ю.К., второй год  на лечении в ЛТП, квартиру сдала его сестра Саенко (Брагина)  Л. Д. в 1990 году, без оформления…
            - Андрис, мы две недели потеряли! Ты же труп на месте убийства видел…   В пижаме!
            - Не допёр,  Александр Иванович.
           - Обленился ты, опер славный. Ладно, надеюсь, она рядом?
           - Так точно.
           -  Еду.
           -  Квартира 47, пятый этаж. Да я встречу, Иваныч…
          - Сиди! И глаз с неё не спускай. Мало ли что. Прикинь, Андрис, она знала, что знакомца ее завалили, а голос так и не подала… 
        Да, кстати, а что с сараем? Уломал Дурнева? Выезжали эксперты?
          - Это вторая пуля от Вас, Александр Иванович…    Уломал я его. И эксперты поработали - сейчас подробную бумагу составляют.
          - В полночь? Работают?
          - Я сказал, что Вы сказали, что это Гладышев сказал, что по поручению Генеральной прокуратуры – по делу ГКЧП, значит… 
          - Ну, и…
           - …труп там был, или раненый лежал. Следы крови найдены в ящике. Вторая группа, Александр Иванович. – Резус отрицательный.

        ГЛАВА 3.
       9/10 сентября 1991 года. Бедная Маша.  Тайничок. Альбом татуировок.
       
       Машенька Бакастикова две недели, цепенея от страха, наблюдала, как через двор в квартиру сантехника Рындина, что ни день, то милиция ходит.    Вдруг поймут, что Геночка-то от нее спустился к сантехнику, где и выпал ему жребий смертный.
Две недели смотрела. И – молчала Маша.
А все потому, что в деда ее, раскулаченного тамбовского крестьянина, в отца,  родившегося на поселении, в нее, девчонку непутевую, сбежавшую в большой город,  вбивали, вдавливали страх, - годами , десятилетиями...
На птичьих правах жила она в убитой квартирке лечившегося алкоголика, но потерять её, снова скитаться по грошовым закуткам общежитий?
Ради чего ей открываться, когда Геночка уже мертв?
Да и сам он учил: не вылазь!
Геночка необычайно осторожный был. Где он работал, Машенька не знала. Понимала: где-то в верхах обретается, иначе в  дом Рудаковского, где она прибирала, просто так не попал бы.
Сначала ее удивляло, что перед тем, как войти в дом, он долго простреливал тяжелым взглядом улицу, подъезд, а потом быстро взбегал на этаж и буквально нырял в приоткрытую ею дверь. Потом привыкла. И ее, много уже хлебнувшую, понимавшую много, это не оскорбляло.
Она не испытала даже такой простой радости, как прогулка с ним - под руку.
Ни разу они не были в гостях.
Никто ни разу не был у них.
Ни разу не сходили в кино, в ресторан, в музей, в театр, не съездили в отпуск. 
Встречались лишь по его прихоти, а не по ее желанию.
Вот так они и жили. Но она не жалела. Ни о чем.
Только вот сейчас о могилке плакала - так и не узнала, где схоронили.
А чувство было такое, что был у нее муж, да  где-то на чужбине и помер. И она словно бы вдова.
Немногое она рассказала Осташеву. Но, хотя  это «немногое» было почти невероятно, тёртый опер поверил ей сразу и безоговорочно.
- Значит, так. Я включу, Маша, магнитофон. А Вы повторите мне всё заново, только короче.
« В этот день у меня был день рождения. Геннадий предложил отметить его дома. Принёс коньяк. Вино. Десять бутылок «Боржоми». Парное мясо. Ну, и кое-что к столу я у своих хозяев взяла. Мы хорошо, душевно посидели. А потом оказалось, что воду отключили. Я сказала, обойдёмся. Минералки же много. Но он стал звонить дежурному. Не дозвонился. Я, дура, и сказала, что сантехник у нас на первом этаже живёт. Он и спустился. Больше я его живым не видела».
Задав еще несколько вопросов,  Осташев выключил магнитофон.

 «Невероятное стечение обстоятельств»?
- Маша, а где вещи Пымезова?
- Висят в шкафу. Как повесил, так и висят. А вот тут – туфли и портфель. Там его документы. Удостоверение ЦК КПСС и паспорт. Деньги. Я не трогала.
- А как же установили личность Пымезова? – Удивлённо  спросил майора Липиеньше подполковник.
- В заднем кармане брюк пропуск был в Верховный Совет РСФСР.
- Так туда по его удостоверению ЦК КПСС  всегда пускали, на хрена ему пропуск…   
- Ельцин, вроде, как возглавил Верховный Совет, так и запретил.
- Давай, дежурного прокуроского ищи и  понятых приглашай, - да только   своих! Чтобы звона не было. Описывай его тайничок. Не думаю, что на интересное  наткнёмся.  И не свети девчонку перед соседями. К одиннадцати утра, по возможности, - доклад по итогам. Да и проверь, кстати: отключали ли воду в день убийства?
- Ну, Вы уже меня совсем за лоха держите, Александр Иванович.
       Только к трём пополуночи Осташев добрался домой и рухнул на тахту в кухне.
Снились ему татуированные спины и животы, предплечья и ляжки. Лиц он не видел. Они ему не были нужны. Только -  татуировки.

Первый утренний звонок – в спецкартотеку подполковнику Мыскову:
- Лёша, пиво с воблой с меня, позарез нужен твой альбомчик с татуировками.
- Пиво не пью. Возьму только воблой.
- Лады.

Запись в блокноте разыскиваемого.
"Все то, что происходит в нашей стране, постигнет весь мир - в иной, правда, форме. Я имею в виду потерянность душ, несовместимость сердец, вражду социальных ниш, эпидемии тотального равнодушия и взрывы биострасти, сметающие на своем пути все и всех.
Беда в том, что страной правит вовсе не идеология, как полагают иные советологи, а бацилла БОЛЬШОЙ ПОКОРНОСТИ избранному некогда божеству. Пара сотен человек уже начали охоту на эту бациллу. В джунглях легче: там - тигр, змея или ядовитые насекомые. Здесь - зеркальные отражения тебя самого; они ломаются в тебе, хрустят осколками, крошечными брызгами, но каждая эта зеркальная брыжжинка отражает тебя, показывает всем, каков ты и какие у тебя мысли копошатся. Ты сам жертва погони, а берешь-таки и начинаешь охоту за этой бациллой. Но не знают эти охотники, бегущие за ней через лагеря и психушки, насильственную эмиграцию и просто смерть в нищете отверженных, что, убив бациллу и освободив нечто, именуемое народом, они окажутся бессильными перед множеством отложенных этой тварью кладок, мириадами яиц, извивающихся личинок и перепончатых лапок, освобождающих себя из коконов. Ибо бацилла покорности, даже умирая, порождает бациллы разрушения. Безумного и столь масштабного, что оно взорвет и разметает эту страну на клочья. И только чудо может нас спасти. Нас. Не меня, а нас..."

            


             ГЛАВА 4.
      8 сентября 1991 года (продолжение). Классный опер  Вадик Рыбин .

Но зачем этому селянину ряженому солдатик?
Прикрытие? Грим?
Конечно!
Бьет на жалость.


«Надо еще на оперативку успеть...»
 Утреннее совещание в отделе напоминало поминки. Уходил в отпуск начальник Рыбина. Этим он отсекал отпуск самому Рыбину. Все знали, что вместо себя начальник оставит выдающуюся зануду, полковника Локтионова. А уж тот… Нет, не то чтобы выслуживаться начнет. Нет, - начнет обижаться.
Заносчивого начальника можно всем коллективом обломать.
Обижающегося обломать  - невозможно.
И вот первые "пенки": в два часа - оперативка. Опоздаешь, Локтионова жаба сожрёт.

"Черт возьми, тут мужичка этого кровавого засек, не знаю, что у него за пазухой,  - от ножа до гранатки - сегодня диапазон у блатных широк. - Рыбин  месяцем раньше раскрутил дело о краже пятидесяти пистолетов "ТТ" с законсервированного армейского склада. - И  мужичка этого  надо брать, а я про оперативку думаю... ".

Убийца затылком чувствовал - засветился. Он удивился тому, что произошло это так быстро.
У него такой толковый план вырисовывался: Хабаровск-Благовещенск-Хабаровск, а далее - рывками, по местным рейсам, до столицы белокаменной. И солдатика нашел, нанял отпускника за двести рублей. Ему до Тулы - через Москву лететь.
"Может быть, показалось? Нет!  Тот самый. «Яхтсмен». Газетку купил, гад.  А где же помощнички?"
Понимая, что через секунду будет поздно, убийца выстрелил через авоську, набитую разной снедью, которую держал в левой руке.
Знал,  в ответ никто не выстрелит. Толпа вокруг густая.
Солдатик отскочил от него как ошпаренный и рванул в эту людскую густоту.
Долговязый опер, что с газеткой, завалился набок, дернулся, замер  и  убийца побежал в его сторону, по проложенной смертельным  выстрелом тропе.
Когда он уже огибал газетный киоск, лежавший навзничь опер неожиданно ударил его в промежность – разворотом, снизу и чуть левее, чем предполагала возможная траектория. Убийца охнул и выронил наган.
А солдатика взяли спустя минут десять - обыкновенный воинский патруль задержал.

 «Селянин» страдальчески щурился, изламывал морщины на лбу и плотно прижимал к паху руки, стянутые наручниками в запястьях.
- Больно? А зачем стрелял? – комитетовский старшина, лет сорока, из бурят, зорко посматривал за убийцей сквозь забранное сеткой окошечко.
"УАЗ" подбрасывало на ухабах, кренило на поворотах, и убийце представилось в его спасительной отрешенности, что он находится в трюме корабля, несущего его в неизведанные дали.
Он не слышал старшину-бурята.
Время для него остановилось.
- Словно бы в транс впадает, в полной отключке, - Рыбин, налив в стакан майора Локтионова кипяток, внимательно следил за тем, чтобы растворимый кофе не собирался в комочки.
Потом плеснул кипяток в свой стакан  - Рыбин пил только чай, причем неизменно заваривая его прямо в стакане.
- Молчит. Лунатик. Точно не он по мне из нагана палил. И прокурора продинамил. Врача бы, психиатра. А так все нормально:  его это  пальчики в доме убитого старика.
-  Вот что, Вадик,  - неожиданно мягко и доверительно сказал Локтионов , - давай строго по закону действовать. Убили-то кого? Старика, которого москвичи искали. Причём, -  особо подчеркиваю, -  старика искали по делу о ГКЧП.  Уровень! Ну так пусть и забирают его в Москву быстрее. Не люблю политики. А тебя я думаю представить. К ордену. Пока горячо.
-Как же так, товарищ полковник?! Начальство-то в отпуске.
- Начальство одобрит. И вези-ка ты его в Москву сам. Нечего ему тут маячить. А  психиатра пригласи обязательно. Всё по закону чтоб…
- Куда пригласить? В управление?
- Нет, Рыбин. Тут один маршрут - в СИЗО. А из СИЗО – в аэропорт.  О сопровождении и билетах я распоряжусь


   ГЛАВА 5.
  10 сентября 1991 года. Женское сердце. Банный день в монастыре. Заказчики – гипотезы и версии. Раздвоение.

  Не было у Осташева времени навещать всех по отдельности.
Понимал, что жестковато поступает, но – такова специфика сыска. Факт, Время, Результат –  вот и вся мера ценности опера. 
Так или иначе, собранные по звонку, участковыми и помощниками Осташева и Гладышева, в крошечном «предбаннике» временного кабинета руководителя следственной группы Дурнева сидели и ждали вызова:
 -гражданка Цехоева;
 -гражданка Лапина;
 -гражданин Поздняков, – послушник из мужского монастыря;
 -гражданка Лопырева, - продавщица супермаркета, подруга самоубийцы Кузиной;
 -гражданка Абрамова, старшая горничная «Интуриста;
 -гражданин Юдин, - санитар из больницы имени Сербсокого.

Дурнев, Осташев и Гладышев сидели в ряд -  за одним столом. У окна приткнулась секретарь Дурнева. Протокол. Диктофон. Посреди комнаты канцелярский стул.
- Прямо сталинская тройка. Особое совещание, -  повёл плечами Дурнев. – Ладно, начинаем. Зовите.
Первым вошёл монастырский послушник Поздняков.
- Спасибо, что пришли, у нас к Вам всего два-три вопроса.
Первое: узнаете ли Вы кого-то на этих фотографиях.
- Да. Это художник Кузнецов. Он работал у нас по приглашению Владыки Питирима. На обоих фото, и на рисунке, на фотороботе…
Второе: Вы, выражаясь по простому, банщик?
- Да, таково моё послушание.
 - Стало быть, видели Кузнецова обнаженным во время помывки в монастырской бане?
- Да, он баньку любил.
- Не бросились ли в глаза какие-то приметы на его теле.
- Нет. Вот только ухо у него было, видимо, поранено когда-то.

Второй вошла Цехоева. Смотреть на старуху было неловко. И  интимные вопросы   застревали у Осташева в горле. Эх ты, женское сердечко…
Впрочем, ответы «Юноны» были такие  же, что и у монастырского послушника.
Третьей вошла горничная Абрамова из Борчинска. Ответы – идентичны.
Четвертым – санитар Юдин. И тот же результат.
Пятой – продавщица Лопырева, подружка сожительницы художника Кузиной.
И… 
Замялась.
- Вроде бы, как он…
Но тут он какой-то убогонький.
Ухо?
Да нормальные у него были уши.
Целые.
Шестой вошла Лапина.
И…
- Он вроде бы.  Тело? Так, Александр Иванович, я же Вам уже говорила.
- Это мне, гражданка Лапина, а теперь для  протокола.
 - Он весь в татуировках был. Говорил, что в детдоме, пацаны, накололи.
- Спасибо. Посмотрите альбом. Есть ли на этих снимках татуировки, схожие с теми, которые были на теле Кузнецова.
Через пять минут Лапина указала на две наколки.
-  Приблизительно – такие.

Отпустив Лапину, руководитель следственной  группы потянулся и оглядел присутствующих.
- Если кто-нибудь и способен выстроить  весь этот бред в логическую цепочку, то это ты, Александр Иванович.
- Если коротко, то могло быть так.
Заказчик № 1 поручил своим людям добыть картины Кузнецова с целью их дальнейшей продажи ценителям такой живописи. Тут главное – деньги.
Заказчик № 2 поручил своим людям добыть тетрадь Кузнецова. Его  интересуют прогнозы художника, поскольку  – это системное планирование будущего. Страны. Лидеров, Мира. Тут главное – информация, как основа власти.
Но думаю, что есть и Заказчик № 3. А, может быть, это кто-то из первых двух. Он поручил добыть и картины, и блокнот. Результат очевиден – и деньги, и прогнозы в едином пакете.
- Это гипотеза или  мы уже можем говорить о рабочей версии? Вы же держите меня в неведении, черт возьми, - вспылил вдруг  Дурнев.
- Уже версия, Валерий Николаевич - есть круг интересантов. Скажем, убитый Пымезов. Он скупил в 1985 году по дешевке работы Кузнецова у его сожительницы Абрамовой. Работал под прикрытием  члена ЦК и Министра СССР Рудаковского. Тот  разнообразные культурные ценности вывозил  за рубеж – под видом подарков деятелям международного коммунистического движения. Кое-что дарили владельцам предприятий-контрагентов нашей промышленности.
Однако Пымезов не обладал  связями в МВД и не мог организовать краткосрочное задержание художника в Борчинске. По данным одного источника, тут постарались блатные. Кто их науськал – ключевой вопрос. И пока без ответа.
Но сегодня мы выяснили, казалось бы, парадоксальный факт. Кузнецов – раздвоился.
В  одних квартирках  его пальчиков - тьма.
В других – ни одного.
С одной бабой он спит в татуировке.
С  другой,  –  чистеньким, как младенец.
Одна целует его в израненное ушко.
Другая – в целехонькое.
Вот ребус!


 
                ГЛАВА 6.
                10 сентября 1991 года. Сны убийцы. И вот он в Москве. Стой и не падай - разгадка ребуса.

Он открывает в самолете какой-то люк; парашют уже под рукой; он надевает теплый свитер, а затем - парашют, как обыкновенный рюкзак... И вот он парит над тайгой; а тайга под ним ходит и ходит волнами. Сон...
Рыбин, тем временем, смотрел в иллюминатор: под крылом медленно проплывал Амур; они только развернулись, и основной набор высоты еще не начался.  Значит, впереди  семь с лишним  часов лета.
Рука, стянутая левым браслетом наручников, уже затекла. Рядом с проходом  напряженно сидел молодой конвойный. Еще два - позади и два - впереди.
А убийца спал. И летал во сне на дельтаплане.
В то же время в нем шла точная, стремительная работа мысли. Прокручивал он ситуацию и так и этак: получалось - только старик на нем висит.
Убил за что? Повздорили. Что у старика делал? Снимал комнату. Откуда? Оттуда. Паспорт-то чистый, верный паспорт. Только вот зачем опер к старику  заявился?
У него никак не состыковывались эти половинки: старик и опер.
 Может быть, старика за прошлые грехи искали да нашли?
Но как могла уголовка вычислить меня?
Не работают они так быстро.
И всё же убийца пришел к выводу, что висит на нем только старик. А тут можно и в "самооборону" сыграть - мол, стал старик  после визита мента упрекать его, что это, мол, он навел...  Бросился с топором...
И вот он в Москве. 
Домодедово.
Каширка.
Садовое.
Пушкинская.

Его тотчас же провели к важняку. И тот начал допрос так, словно они старые знакомые и расстались час назад. Убийца прочно уселся на своего конька - "самооборона".
Важняк не мешал. Слушал.
А в соседнем кабинете Осташев и Гладышев "наводили порядок в мозгах" - сортировали и наносили на схему все данные, полученные за весь этот неполный месяц. И, надо же, получалось уже нечто  целостное.
- Допустим, мы правы и все было именно так:
а) Пымезов и его босс отслеживали Кузнецова, узнав, что его картины на Западе начинают приобретать некую коммерческую ценность;
б) они вместе были на выставке авангардистов Восточной Европы, которую устроили западные меценаты, и воочую убедились, как идут работы Кузнецова;
в) они каким-то образом сумели изолировать его в Борчинске, а в этот промежуток времени его сожительница продала картины;
г) Рудаковский  преподносит некоторые из них в дар от имени государства, а, по сути дела, работы были переданы на комиссию. Именно одна из них и была продана в Сан-Пауло за сто семьдесят тысяч долларов.
- И что дальше? - Осташев вытащил из смятой пачки последнюю сигарету.
- А дальше ты мне расскажи, - Гладышев печально посмотрел на пустую пачку и, достав свою, вытащил из нее тоже последнюю сигарету. - И талонов нет, я на этих сигаретах разорюсь, мать их так.
- Дальше? Только держись, Игорь, за стул.
-  Держусь.  Говори, что надыбал.
- Версия такова, Игорь... - Осташев затянулся и, выпуская синеватую струю через ноздри, сказал, точно отрубил:
- Трупик я один отыскал.
- Еще один? У нас просто морг какой-то нарисовался.
- Приблизительно месячной давности труп. Невостребованный.
С приметой приметненькой: свежий пролом в черепушке и – старый шрам на ухе,  мочка срезана.
- Неужели...
- Все точно, не сомневайся.

А важняк за стеной слушал убийцу. Слушал и  молчал.
Он понимал, что этот поджарый говорун  с жестким прищуром к расследуемому делу о ГКЧП и попытке переворота никакого отношения не имеет.
Но его искали бы долго, а может быть, и безрезультатно, если бы он случайно не угодил в русло того гигантского потока, в котором пульсировало дело путчистов... Если бы не выбрался однажды генерал на рыбалку к убитому неделю назад старику... Если бы не столкнулся он 21 августа с полковником Иваненко... Если бы на Иваненко не написали донос... Если бы эти ребята в КГБ, ЦК и ВПК , наконец, не спохватились, что стране – каюк,  и  не создали свой ГКЧП.
Поздновато спохватились, - с горечью подумал важняк.
- Вы все сказали?
- Все.
- Тогда мы сейчас зайдем в соседний кабинет. На пару минут всего.

ГЛАВА 7.
10 сентября 1991 года. В соседнем кабинете. В коридоре. Внутрикамерная агентура.

- Значит, художник Кузнецов убит? А фото?
- Простое сходство. Оба тощие, носатые, бородатые. Да и время отретушировало…
- Значит мы мертвого искали? -Ошеломленный Гладышев встал со стула и поднял его за гнутую спинку.
- Ты что, Игорь?
- Как что? Держусь по твоему совету за стул... Нет, этой срезанной мочкой ты меня добил. Откуда взял-то?
- Сначала мой агент наводку дал. Покопался потом и я в кэгэбешных бумажках. А там справочка такая,  за 1979 год, вроде письма доброжелателя. В конторе же всё учитывали, подшивали и – на вечное хранение.  Короче, начитавшись в юности книжек о Ван Гоге, Кузнецов решил себя проверить, чиркнул ножиком - и нет мочки.
- Странно, что ему идолопоклонства перед Западом не приписали.
- Ему горше судьба выпала, Игорь.
Дверь без стука приотворили: в кабинет мягко вошел важняк. Следом за ним, плечом задев дверной косяк, видный долговязый мужик, в котором Осташев шестым чувством угадал опера из «конторы». 
За ними - тот, чей фоторобот лежал на столе.
… И, угадав тем же шестым чувством, что надо давить сразу, внезапно и  на полную катушку, лишить убийцу возможности сосредоточиться, проиграть возможные варианты защиты, Осташев оглушительно гаркнул:
- Ты зачем Кузнецова, великого художника убил! Где труп спрятал? - И убийца, вообще не ожидавший этого вопроса про мазилу-забулдыгу, явно растерялся. 
«Но – ведь никто  не видел, как я вывез  тело и бросил  его в коричневую жижу - с камнем на шее. Не отыщешь. Блефует мент».
- Ничего этого я не знаю, - убийца посмотрел на Осташева и тут же отвёл глаза, наткнувшись на полный ненависти  взгляд подполковника.
Он вдруг отчетливо понял, что  этот мент с красными рачьими глазами и взбухшей у виска жилой до всего докопается!
И - физически ощутил ствол пистолета у затылка.
       Однако, годами вырабатывавший в себе звериную осторожность и выдержку, убийца замолчал.
       - Пусть войдет, - кивнул Гладышев Осташеву.
       Тот вышел в коридор и подошел к скамье, на которой, сжав добела кулаки, сидела Наташа Лапина.
        Она видела, как вели по коридору того, кто исчез из ее жизни внезапно и тихо три недели назад. Она сидела, вся сжавшись, и словно бы старела - с каждым ударом маятника на старинных часах, стоявших в углу.
       
       Лапина переступила порог кабинета:
         - Здравствуй, - точно листочки деревца шелестнули.
        Убийца даже глаз не поднял.
 

       Этот агент – рабочее имя «Советчик» - функционировал  в камере.
       Давал советы.
       Просчитывал варианты, ловко вводя в ход своих размышлений мнение собеседника и медленно, но верно вползая к нему в доверие.
       За это его подкармливали.
       Он чаще виделся с женой.
       У него не было неприятностей с администрацией.
Представление об этой категории людей, бытующее в некомпетентных сферах, абсолютно ложно.
Они вовсе не слабы духом, ибо само содержание их негласной работы смертельно опасно.
Они умны и изворотливы, хотя за плечами у них, порой, нет и шести классов средней школы.
Их вроде бы и нет в мире людей, и в то же время они есть, они действуют ежесекундно и без них ни одно серьезное дело не раскрывается.
Внутрикамерная разработка.
Стыдливо скрываемый механизм сыска, порожденный вовсе не  нищетой страны и несостоятельностью ее законов.
Так -  во всем мире. Лишь кое-где в этой сфере узаконено действуют офицеры полиции - разведчики. Но агент (хотя и оплачивается его труд),  все же дешевле. Ни зарплаты, ни страховки, ни пенсии.

       Человек-спичка.
       Высветил в камерной вонючей мгле истину и погас.

Странный «Советчику» сегодня объект попался.
Агент знал, что тип этот опознан и установлен, как Свирчевский Леонид Леонидович, рецидивист по кличке Купол. Вешают три убийства. Вышка светит.
 Убийца раскусил агента с ходу - да и готов был к тому, что его к  подсадному поселят.
Однако тот не раздражал его. Хуже, если в пресс-хату или к крутому психу посадят, который за сигаретку мать удавит. А вообще-то убийца еще и еще раз просчитывал ситуацию, отделяя от очевидных убийств - Пымезова и старика - все то, что еще могло отяготить вину.
Старика убил?
Самооборона и точка.
Обязательно бросить косточку с мясцом бандеровского прошлого старика. Начнут проверять, а на это время понадобится...

С Пымезовым  сложнее. Можно в дурачка сыграть: сидим, выпиваем, а тут  врывается никому не известный мужик.  Испугался я, схватил со стены ружьё-тулку, а она и жахнула. Тут хозяина судить надо, а не меня.

Вот это хватка, вот это цепкость!
И какая железная логика…
Главное для Купола под вышку не угодить. Меньше пятнадцати лет  не дадут, конечно. Зато надежда останется.
Уснул.
А агент «Советчик» тоскует.
Понимает, что ничего ему с этого клиента не обломится.
Глухой номер. Да и расписан наколками клиент, – весь в куполах и  крестах, - как «законник».
Самому бы   не угодить под раздачу -  у блатных.  Надо  подсуетиться.


ГЛАВА 8.

11 сентября 1991 года. Жанна согласна.



Жанна Костылева смутно ощущала связь между живым интересом друга к ее поездке в Бельгию и той затаенной нервозностью, которую она почувствовала в нем после путча.
 Тому, что этих "монстров отвратительных" загнали в угол, она радовалась с той же искренностью, с какой радовались миллионы простодушных юных сердец.
Они, правда, еще не совсем осознали, чему, собственно, радовались.
Свободе, точнее, ощущению освобожденности и законченности некоего длительного процесса, именуемого перестройкой.
Они радовались тому, что раздавлена партия и разваливается КГБ.
Им казалось, что это очень правильно и хорошо. Многие радовались определенности, которая виделась им в возникшей расстановке сил.
А в ее семье наступила напряженная тишина.
Отец - работяга из работяг,  "умудрившийся вляпаться" в члены парткома.
Он входил в новую жизнь меченный тем, что постыдился выйти из коммунистческой партии, когда из неё побежали его знакомые.  Сидел дома. Словно ослепший, пил в потемках чай... Как таящийся преступник…  А то неожиданно вскакивал и, просматривая свои архивы, начинал панически рвать какие-то ничего не значащие бумаги или пожелтевшие грамоты...
И что-то остановилось в Жанне.
Стала она оглядываться и что-то понимать, оценивать…
Липович вдруг ощутила блеф происходящего.
Эти шулеры, фарцовщики, ликующее жульё,  оболванивающее страну…   
Новые жлобы в кабинетах власти...   
Романтики ушли с площадей.
Скучно вдруг стало в стране, измученной  ожиданием и обещаниями.
И она не удивилась, когда ее друг, большой, уверенный в себе друг, привычно накрыв ее руку своими большими теплыми ладонями, тихо сказал: "Ты мне должна помочь. И тем самым - помочь себе".
Коротко, не юля, он поведал о том, что прошлая работа (он не сказал, где именно) неизбежно принесет трудности в связи с "событиями".
Не сегодня. Сегодня все в порядке.
Но через некоторое время трудности возникнут.
У него есть в Европе старые друзья. Они всегда готовы ему помочь. Нет, он не шпион. Он занимал такую должность, что его "пасли" тщательно. Но он устал и не хочет завершить жизнь в полном дерьме, оправдываясь перед новыми комиссарами за прожитую жизнь, где ему стыдиться нечего.
Ей надо просто позвонить из Брюсселя по одному телефону в Париж.
Там знают русский язык Что сказать? "Вас ждут в Москве".
И все.
Он держит свое слово и потому дает ей еще один телефон: там будут люди, весьма обязанные ему. Они помогут и ей - если она не рассталась с мыслью о профессиональном спорте.
Почему не сам съездит в Париж? Потому  что те самые сложности, которые могут возникнуть завтра, некоторым образом дают о себе знать уже сегодня.
- Я согласна, - сказала Жанна.
Почему-то в эту ночь она была с ним нежнее и предупредительнее, чем обычно.

Рано утром ее  друг стоял под   розоватым в луче подсветки душем и энергично массировал свое отяжелевшее, но все еще мощное тело жесткой щёткой.
Через полчаса он надел  любимый твидовый пиджак, кепку и, куда-то позвонив - при этом он дождался трех гудков и положил трубку, - вышел из дома.
У поворота на Арбат мимо него  прошел Вахидов - старший и, еле заметно кивнув, двинулся следом, поодаль.
Сопровождаемый Вахидовым-старшим,  Павел Павлович  Рудаковский поднялся по винтовой лестнице на шестой этаж, - лифтом он не пользовался,  - и позвонил в квартиру. Точнее - дернул за шнурок старинного звонка, чудом уцелевшего в полувековых коммунальных сварах.  Словно бы специально выдержанный до серебряной  чистоты звук весело тренькнул в глубине комнат, и дверь в логово Ванечки-бриллианта почти мгновенно отворилась.
- Кто тебе это сконструировал, Ваня? - гость с явным одобрением кивнул на причудливо оснащенную дверь.
 Это снаружи она встречала рыжей дерматиновой потертостью. На самом деле была стальной, с встроенным механизмом дистанционного управления и тянула рубликов на...  - На сколько, Ванечка, потянула дверка?
Но Ванечка-бриллиант не ответил ни на первый, ни на второй вопрос.
Он кивнул Вахидову-старшему, и тот прошел на кухню, а через минуту его сын уже вносил в гостиную поднос с легким завтраком.
- Девочка спит?
- Спит. Проиграла вчера мой подарок, сучка. Под шумок. Села овца с волками в очко играть. Плакала, правда, - добавил он, то ли с сожалением, то ли с сочувствием. – Вот твоя доля. Авансом. Ровно тридцать процентов.
       - Спасибо за точность, за верность, Ваня. Покупатель на той неделе приедет.  Дам весточку. Бумаги на вывоз в Минкульте подписали.
- Причем тут верность? Картины того стоят. И не скажу лишнего, но стоят даже поболе. Это тебе спасибо. А что такой смурной, жжет под пятками?
- Драгоценный мой, жжет не то слово: я по одной лесенке опять в верха  полез и, кстати, резво.
А по другой лесенке  меня могут за ручку вниз свести.
- Думаешь и до этого дойдет? Вместе с Язовым и Крючковым? - Хозяин положил нож, которым намазывал масло, и сконструировал из четырех пальцев решеточку.
- Типун тебе на язык, Ваня. Просто, если не успею в обойму новую попасть, то всю оставшуюся жизнь проведу на задворках, да ещё и буду оправдываться, время от времени.
- И у меня  одна весточка. Неприятная. Мой человек, у которого часть коллекции и тетрадочка, - в Бутырках.
- Не может быть?
- Верная весточка. И висит на нем старик какой-то, шестерка твоя цэкистская и художничка ему шьют.
- Пымезова завалил? Зачем?
- Он у Пымезова все работы кузнецовские, как ты, Пал Палыч,  приказал, забрал,  распихал по норам, у баб своих, а самого Пымезова выследил и шлёпнул.
- Да для чего?
-  Чтобы – концы в воду. А картины – себе. Он-то сообразил, что картины плюс тетрадочка – это не один миллиончик.
- Но он же понимал, что ты его найдешь…
- Понимал. Но у него резон был. Я уже не при делах. Да и картинки-то не мои, а твои. Ты с него не спросишь. И вообще: отстегнёт кусок в общак воровской, его воры в законе и прикроют от нас  с тобой.
Но промахнулся – на серьёзных оперов-волкодавов нарвался.
- Сдаст?
- Пока молчит. Информация верная.

 У розыска своя агентура. У «деловых» людей - своя. Но эффективность их почти равнозначна. Ну, может быть, информация в мире «деловых» людей проходит, по цепочке несколько быстрее. А так - равноценная информация. Потому что поставляют ее одни и те же люди. И сладу с этим нет.

               
ГЛАВА 9.
12/13 сентября 1991 года.  Дурнев выходит из игры. Дело передают в Генеральную. У актёра в Кратово.

Убийцу увели с очередного допроса.
На этот раз его допрашивал самый важный городской прокурорский следак - сам Валерий Николаевич Дурнев.
Но вёл допрос Дурнев последний раз, поскольку обросло это убийство ещё двумя злодействами, совершенными в разных точках. Некоторые фрагменты  расследовались в рамках уголовного дела по ГКЧП.
Гладышеву удалось пробить решение и объединить все эпизоды в одно дело - под эгидой Генпрокуратуры.
- Да, душегуб установлен, но для суда , для должного приговора доказательная база весьма рыхловата, - Дурнев был чрезвычайно рад, что дело у него забирают, при этом оставляя ему возможность побрюзжать. – Мы всё раскрыли, а им наверху лавры, а Липиеньш? Ты-то, полагаю, не веришь, что душегуб  лишь пугнуть Пымезова хотел и   со страха на курок нажал? Он, что  действительно думает, что мы  поверим в эту ахинею?
 А вы, что помалкиваете, Александр Иванович?
 Осташев и Гладышев действительно помалкивали.
Свое дело Осташев сделал. Слово сдержал – убийца Кузнецова в тюрьме. Тело художника – в морге, установлено. Что еще он мог сделать? Пора возвращаться к своим делам.
Другой вопрос, что  впервые так жестко  столкнулся он с очевидным  и сознательным убийством, мотивы которого не были ему ясны.
   - Сознательным? Саша, ты не первый год в сыске. Для суда твои оценки – всего лишь эмоции. Он относительно легко может принять версию убийцы. Она логична, даже сантехника Рындина ещё утянут за решетку, чтобы заряженные ружья на стенку не вешал…
 Шанс выжить у убийцы есть, это точно.

- Откуда Купол  знал, что ружье заряжено? Он же был в этом доме впервые. Не верю в такое стечение обстоятельств! – Дурнев всё еще не мог остыть от только что проведенного допроса.
Осташев еще раз прочитал показания сантехника.
- Вот, слушай: "Жакан в стволе остался с прошлой весны. Никому о нем я не говорил". Ему нет нужды врать. Он и так запуган до полусмерти, поскольку  кто-то в прокуратуре нашей сказал ему, что он -  соучастник убийства и пройдет не как свидетель, а как обвиняемый.
- А ты этому "комментатору" надери уши.
Они отлично понимали: убийца знал убитого раньше. Был готов к встрече с ним и к убийству в любое время дня и ночи.
Пообщавшись с Куполом, прочитав в архиве  его тюремное дело, Гладышев понимал, что перед  ними человек неординарный, с остро  развитым чутьем и воображением.
И есть за ним кто-то, на чью помощь он рассчитывает.
Убийца по кличке Купол не знал, что Гладышев и Осташев использовали гигантский механизм МВД, КГБ и Прокуратуры на полную мощность.
Он бы очень удивился, если бы  узнал, что его имя уже  легло на одну из страничек гэкачепистского дела.
И, хоть он не имел к ГКЧП никакого отношения, "копали" его с необычайной основательностью. И - стремительно. В несколько сотен рай - и горотделов милиции, во все республиканские структуры сыска, в территориальные органы КГБ и даже военную контрразведку ушли его фото и ориентировки. Затраты были огромны. Но не скупились, ибо освящен был поиск страшным магическим символом - "проходит по делу ГКЧП".
Накрученный язвительным Осташевым,  уже под утро 13 сентября майор Андрис Липиеньш, все же разыскал в Кратово киноактера Лыкина-Монетчикова.
Актер  привычно царствовал на своей даче  в крепко загулявшей, развеселой компании.  Собрались по случаю сдачи фильма, в котором он играл крохотную, но обаятельную роль.
У весёлого лицедея уже наступало мрачное похмелье. Но он довольно трезво сориентировался в обстановке и  пригрозил:
- Превышаете полномочия. Нет  и пяти утра. Я же не преступник, а свидетель. Меня знают, ребятки... Что это такое, отдыхать не дают! Тридцать седьмой год, понимаете, устраивают.
Липиеньш, выслушав все это с вымученной улыбкой, начал задавать  вопросы:
- Вы сидели у стены. Ружье висело за вашей спиной. Чтобы взять его, убийце надо было попросить вас встать или хотя бы отодвинуться. Кто же все-таки его снял со стены?
- Как кто? Он, тот, что стрелял. Он вообще мне надоел: как сели, так  сразу попросил - встань, я хочу ружье посмотреть. Переломил его и говорит - заряжено. Потом, когда тот, убитый, заглянул в первый раз...
- Что значит - в "первый раз"? Он несколько раз, что ли, приходил?
- Да нет, он заглянул и спросил: "Воду дадут сегодня?" Воду в тот вечер отключили. Хозяин ему говорит: "Дадут. А пока выпей с нами. Возьми табуретку на кухне...  Тот через минуту вновь заглядывает: какую взять? Вот тогда этот киллер говорит мне: "Отодвинься или встань, а то опять уйдет".
Я сперва не понял, а он хвать ружье и - на кухню. Грохот, крик, и нет его.
- Так он его не из комнаты, а из кухни застрелил?
- Из коридорчика.
- То есть, это не случайный выстрел.
- Какой там случайный? Он знал, что патрон в стволе. Снял ружьё, вышел из комнаты, прошёл в коридор и только там стрельнул.
- Что ж ты раньше, дорогой товарищ, молчал?
- А меня никто и не спрашивал.
- Верно, - ругнулся Андрис, -  Никто тебя не спрашивал. А мы - профаны.
Актер протрезвел уже окончательно, и майор понял, что его показаниям можно верить: если после такой ночи он помнит крошечные детали, то уж тогда-то был самым ценным свидетелем, а его вяло пощупали и отпустили.
- Можно рассчитывать на официальные показания?
- Несомненно. Только по судам ходить тошно. Да Вы, товарищ майор, Лопухина спросите, вон на веранде дрыхнет. Это он ведь киллера  к Рындину притащил.

ГЛАВА 10.
13 сентября 1991 года. Гладышева бросают на новое дело. Эксперт Рубина – еще не вечер.

- Картина вырисовывается, Альберт Игоревич такая. Работал себе Кузнецов в келье.  Кто-то позвонил в секретариат резиденции владыки. Художника подозвали к телефону. Пригласил его неизвестный на встречу в кооперативное кафе «Очаг».  Там Васильева  угостили, потом -  пьяненького! – прикончили, забрали его блокнот, а труп в болото спрятали.
Не знали, что через болота ветка газопровода ляжет. Геодезисты на труп и наткнулись… 
Потом труп и мы  и разыскали.
И это бандиту Куполу – смертный приговор.

Важняк слушал Гладышева и Осташева с явным вниманием, но подвел черту под их рассказом совершенно неожиданно:
- Все, товарищ Гладышев. Убийца в тюрьме. Художник Кузнецов, жаль, что убиенный, найден. Я чем мог – помог. Осталось лишь закрепление доказательной базы. С этим мои девицы разберутся – прикомандировали из Орловской прокуратуры. Толковые.
Теперь  и Вы мне, Гладышев, помогите.
Мне мужики нужны. Дел по горло. Людей мало. Вам, Гладышев надо выехать в Европу.
- Куда-куда? – Осташев присвистнул и посмотрел на друга.
- В Австрию для начала. Старшим группы. У наших начальников новая фишка, - он взглянул на Осташева, -  только между нами. Создана бригада по поиску золота партии.
Бредятина вообще-то. Этим КРУ Минфина должно заниматься, спецов из бывшего ЦК привлечь, а мы – лишь на подхвате. Так нет –  изобретают велосипед, то есть мы, юристы, идём впереди финансистов и несём полную ответственность. 
- Но, как же так? Мы же почти у финиша, - Осташев оглянулся на Гладышева, ожидая, что и он скажет свое слово.
Однако Гладышев молчал.
- Повторюсь, - важнняк тяжело посмотрел на Осташева. -  Пусть нам не ясны мотивы, но два убийства раскручены, убийства очевидные и убийца Купол в камере. Пусть теперь суд копается.
- А Кузнецов? Он же убил и Кузнецова!
- Доказательства?  Пойми, подполковник, этот парень не признается, ни за что. У него воля и логика  железная - все стечение обстоятельств. Два непреднамеренные убийства. Непреднамеренных! Вышак, по совокупности, может дать только самый отмороженный судья. Но - помилуют обязательно.
А вот художника убил - это верные девять граммов. 
Он  его сначала заманил, потом башку проломил, потом вывез, потом спрятал. Последовательность преступных действий налицо. Ты же сам рассказывал, так? Тут мажь лоб зелёнкой. Так что стоять на своём он будет, как скала.
Пока важняк говорил, Осташев отрешенно рассматривал алые бархатные извивы за его спиной - переходящее Красное Знамя Генпрокуратуры.
-  Вот что, ребята. Большая Политика мне по барабану, - зло сказал Осташев. - Мне важно другое: человека загнали в угол, всю жизнь в этот угол загоняли за его талант, а потом обокрали и убили. И я хочу знать, кто обокрал и где его, Кузнецова, картины... 
Да и доказательства у меня, кажется, будут. Еще не вечер. Убийца не знает, что мы нашли труп Кузнецова и – не только труп…
- Все, что я могу для тебя, подполковник, сделать, – перебил его важняк, - это задержать в своей бригаде  еще на недельку чекиста, который арестовал и доставил в Москву убийцу – в помощь тебе. Ройте.
- А, Рыбина... -  Осташев впервые за весь этот вечер улыбнулся. – Кстати, Альберт Игоревич, к вам  эксперт Рубина должна подойти,  закажите пропуск, пожалуйста. И Рыбину, у него кэгэбэшняя ксива – у вас тут теперь не котируется.

         Отказавшись от чая, Юлия открыла баул и вытащила кубическую коробочку; щелкнула замочком. В коробочке лежали два конверта.
Из первого Рубина достала сплющенную пулю и осторожно положила ее на стеклянную пластинку.
         Тем же пинцетом, но уже из другого конверта, извлекла еще более сплющенную пулю и гильзу с косо меченным капсюлем.
         Если первая пуля отливала тяжелым зеленоватым оттенком, коим обладает пленка окисла, то вторая, почти лепешечка, имела вполне естественный цвет.
Важняк, Осташев и Гладышев молча наблюдали за экспертом.
Юлия Рубинова понимала, ЧТО от неё сейчас зависит. Впрочем, почему – сейчас.  Цену своей работе  она знала лучше других. Ее преданность делу граничила с редкостным фанатизмом, чаще встречаемым почему-то у профессионалов-женщин.
        - Первая пуля была извлечена  из пролома в черепе неизвестного, найденного в болоте  геодезистами СМУ11 «Союзгазспецстроя»  Адашкиным В.П. и Крюковым Б.Ю. в шести километрах к югу от автотрассы Москва-Симферополь. Труп идентифицирован, Кузнецов Константин Константинович, 1945 года рождения. Группа крови – вторая, резус отрицательный.
         - И в сарае, где предположительно был убит художник, тоже вторая группа и резус отрицательный, - уточнил Осташев, адресуя эту информацию Смысловскому.
  - Вторую, вместе с гильзой, привез с собой из Хабаровска "классный опер" Вадим Рыбин, - продолжала Рубина.
  - Вывод – очевиден. Тот, кто убил старика  у нас,на Дальнем востоке, и убийца художника –  одно лицо, подытожил классный опер Вадим Рыбин.
  - Эх, недооцениваете вы, чекисты, судейских и адвокатов. Пока можно вести речь, Вадим, лишь о том, что они убиты из одного оружия. Это пока только  мы знаем, что Купол убил художника, –  последнее слово, как всегда,  осталось за умудрённым  важняком.

ГЛАВА 11.
13 сентября 1991 года.  И снова дача Лыкина-Монетчикова.  «Дайте опохмелиться, черти»!

Липиеньш довольно бецеремонно тряхнул спящего.
Бывший секретарь райкома глянул на майора и снова захрапел.
Андрис, не обращая внимания на актёра и его компанию, прошёл в ванную, проверил  кран  с холодной водой. Затем  вернулся в комнату, взял в охапку спящего Лопухина и отнёс в ванную. Запер за собой дверь.
…Через пятнадцать минут они сидели за столом и с интересом смотрели друг на друга.
- Крут, ты парень…   Как по батюшке?
- Андрис Оттович.  Дайте ему  накинуть что-нибудь, хозяева, а то простынет.
- Не простыну. Дайте лучше опохмелиться, черти окаянные! Я слушаю тебя Андрис Оттович. – Бывший секретарь райкома, неожиданно для майора, оказался вовсе не  придавленным обстоятельствами, жалким  прогоревшим функционером, а добродушным и весёлым мужиком.
- А может завязать Вам…  Положение всё-таки было. Ещё многое может измениться у Вас, только вот не надо пить, - вполне искренне посочувствовал Андрис.
- Не дай Бог, майор. Вылетишь на обочину, тфу-тьфу-тьфу,  поймёшь, что такое свобода! Ладно, спрашивай, только – налей сперва.
- Нет уж, сначала ответьте на мой вопрос, секундочку, так, - майор нажал кнопку магнитофона «Репортер», - где и как Вы познакомились вот с эти человеком, - Липиеньш протянул фотокарточку и фоторобот.
 - А… Псих загадочный… У магазина «Рыба», он там мойву для собаки покупал.
- Как это произошло?
- А минут за пятнадцать до этого я из метро вышел и столкнулся с Генкой  Пымезовым.
- Так Вы знали убитого?
- Конечно знал. Вместе в Академии Общественных Наук при ЦК КПС учились. На Миусской площади. Я его и раньше тут встречал. Судя по всему,  он к какой-то женщине сюда ездил в семнадцатый дом.
- Почему к женщине?
- Один раз был с букетом цветов…
- И о чём был разговор?
- Да ни о чём. Привет-привет. Он пошёл дальше, а тут этот, из магазина.
- Вы его тоже знали?
- В первый раз видел. Он мне и говорит, мол, мужчина, с которым я здоровался, у него женщину отбил и он с ним потолковать хочет. Спросил, где живёт. Ну, я и ответил, что живёт он в центре, а сюда к какой-то зазнобе ходит. В семнадцатый, вроде бы, дом. Да ты, говорю, у сантехника Рындина можешь узнать. Я сейчас к нему иду, пригласил на рюмку чая. Если есть бутылка, пошли вместе. Он говорит, я мигом. Взял бутылку, ну и пошли. Познакомились. Он поставил мойву свою в холодильник, чтоб не оттаяла. Дальше ничего не помню, майор.
- И это всё вы у метро с ним оговорили?
- Да нет же, мы сначала в кафе, в пивнушку нашу – «Ветерок» зашли, посидели с часок…
- А…
Тогда понятно. Спасибо. Вы мне помогли.

К обеду майор добрался до Москвы. Составил рапорт. Позвонил Осташеву.
- Спасибо Андрис. И, давай, приезжай ко мне домой, сам всё  расскажешь и с хорошим человеком познакомишься.




 Осташев, Липиеньш и Рыбин весело уплетали яичницу с любительской колбасой, наскоро поджаренную дочерью Осташева. Запивали ледяным квасом.
 Они сошлись, что называется, с ходу. Были неуловимо схожи в движениях, фразах, привычках и  –  особым темпераментом розыскника.
Их жаргон, с которым безуспешно боролись целые  поколения молниеносно забытых сегодня политуправленцев, был мало понятен постороннему. Их внешняя грубоватость могла покоробить человека щепетильного. Их уверенность в себе - разозлить, а кое-кого насторожить.
Но почему-то рядом с ними - когда они были вместе, а не порознь, - возникало ощущение некоей тверди и  покоя... И сегодня это  остро ощутила дочь Осташева, Ирина - ласковый подросток, выделявшийся из толпы сверстников ясным взором и молчаливостью.
- Ты поверь мне, Иваныч, поверь. Москва – городок рыхлый, прозрачный. Я тут лямку и в ментах, и в гэбэ тянул, знаю, что говорю.  Агентуре тут – раздолье. Блатной и приблатненный люд - на виду.
А у нас на Дальнем востоке - проходной двор. Тут тебе и Сахалин справа, и Магадан слева, и Владивосток со спины, и Забайкалье с Приамурьем по курсу. И, заметь, все - лагеря, лагеря, лагеря. Так вот, поверь, Иваныч , нутром чую, что убил Купол цекиста  Пымезова  по заказу или по расчёту. И искал, как охотник - зверя. Унюхал, выследил и убил.
Судя по рассказу Андриса, если бывший секретарь райкома не лукавит, то Пымезов в этот день  нарвался, случайно. А он его на глазах свидетелей убил, потому что время истекало - либо на него давил заказчик, либо концы какие-то свои рвал.
- Допустим.
-  И красивенько, - добавил Липиеньш.
- А потому что верненько, ребята. И художника, видимо, он же ухлопал. Он наемный убийца. По этой причине он и баб, как перчатки менял.  Душегубы-профи  осторожны, как лисы. Готовят себя к этой профессии...

У Рубиновой болел сын, и потому она решила отправить Осташеву официальное заключение экспертизы на следующий день.
А сейчас лишь набрала номер и после его пафосного "Ты Юля – великий человек"! - коротко сказала: "Ствол проходит ещё по трём делам".
- Спасибо.
- Не за что... Если я еще разбираюсь в юридических закавыках, вам надо будет доказывать, что пистолет...
- ...наган, Юлечка, - поправил Осташев.
- Извини, конечно же, наган. Так вам еще доказать надо, что наган все это время  был у вашего крестничка. Пока.

       ГЛАВА 11.
       15 сентября 1991 года. Бывшевик. «Каждый собирает свой  урожай». Друзья прощаются навек.



Гороскоп как-то примирил Пал Палыча Рудаковского с холодным дождичком за окном, покалыванием в сердце и ощущением вязкой  растерянности: "На будущей неделе вас ожидает много работы, которая увенчается хорошими результатами. Возможно, вы примете участие в сборе урожая...»

Именно в тот момент, когда он отложил газетку, регулярно печатавшую астрологическую заумь, раздался звонок - тот самый.
Он ждал его ежесекундно.
Ожидание это началось сразу же после того, как серебряным крестиком повис над Шереметьевым-2 самолет, уносивший Жанну в Брюссель.
Рудаковский хорошо представлял себе весь ее небесный и земной путь. Он с тоской вспомнил аэропорт Орли – ах, этот воздух, вечно пахнущий смесью только что прошедшей грозы и сожженного над ним топлива, эта перевернутая  чаша аэровокзала, к которой, как изжаждавшиеся путники,  приникли десятки автобусов-экспрессов.
«Не лопни мы от обжираловки своей, не одрябни мускулами "Старая площадь", то могли бы сдуру, "защищая интересы мирового пролетариата", проглотить и  эту европейскую жвачку, загадить и всю Европу, как свои города.»
Звонок.
Пауза.
Два звонка.
Пауза. Два звонка. Только после всей этой серии он снял трубку и произнес лишь одно слово:
- Спасибо.
"Итак, девочка уже там, а покупатель через три дня будет тут. Пора собирать урожай. Пора и мне адрес менять.  Один поеду."
Ему вдруг представилось: жена входит в квартиру, успевшую покрыться тонким слоем пыли. Как она боролась с ней! Но центр есть центр и пыль все же просачивалась через жабры двух кондиционеров, оседала на мебели и картинах...
Рудаковский  твердо решил уехать один. Не объясняясь, - он все для жены сделал.
Квартира выкуплена.
На ее имя...
И вообще: состоятельная, крепенькая ещё дама. Детей и внуков  нет. Обременена лишь тещей.  Востребуется кем-нибудь.
Странно, что Пал Палыч прожил с женой тридцать с лишним лет, но так и не ощутил в ней тревогу за него. Этим она и убила его тяжелую страсть к ней.
 "Дружок мой, спасибо, - подумал он о Жанне. - Надеюсь, что ты еще с годик-другой не забудешь обо мне в сияющих пустотах своего спортивного космоса".
Он был готов к встрече с покупателем уже давно. И "сбор урожая" занял у него всего трое суток. Урожай этот  перекочевал к Ванечке-бриллианту за кейс зелененьких банкнот, и «сборщик урожая» ощущал удивительную особожденность от всего того, что было связано с художником Кузнецовым. Теперь пусть у Вани-бриллианта голова об этом болит.
... Сорок лет назад Рудаковский вытащил  его из КПЗ, где тот сидел, задержанный по обвинению в убийстве.
«Из-за чего Ваня убил тех стареньких (почти как теща и жена, мелькнуло тревожное сравнение), мать и дочь? Ах да, из-за латунного подсвечника, который он принял за золотой.
И вытащил я Ваню из петли совсем голенького, а поди ж ты, в какого дракона вымахал. И правильно, что я его, а не подельника, которого к стенке поставили, вытащил с того света. И тон я с ним верный выбрал: за все платил. Никаких просьб - только работа. Я не убил в нем человеческое достоинство. Потому и остался он единственным, с кем я дошел до этого рубежа. А его настоящую фамилию я забыл. Надо же?..
Осталось три дня.
И - прощай, Россия-матушка.
Жаль, конечно, что с губернией не сложилось.
Но не сегодня-завтра пророют ход к той папочке, что лежит где-то в архивах финансового отдела ЦК под монбланами других папочек.
"Идиоты. Они сами под собой рубят сук, рухнет же держава", - беспомощно и зло подумал он и тут же прогнал мысль, ибо дал себе зарок больше не думать о таких вещах, как держава, Союз, страна.
Все.
Все! Кончилось! По крайней мере, его "всё" кончилось.

Убийца, сидевший в Бутырках, не волновал "сборщика урожая" хотя бы потому, что Купол о его существовании и не подозревал.
И все же он спросил у Ванечки-бриллианта:
- Через сколько, Ваня,  паренёк запсихует без  твоих адвокатов?
- Через недельку. Не волнуйся, разберусь
 - Жаль, тетрадку не достали.
 - Жаль, что вы, Пал Палыч, на меня давили раньше времени, а я на него. Ну, проел-прокутил пару тысяч.
- Аванс,  Ванечка... А дело стояло.
- Ну и что? Напустил я, по вашему наущению,  на него Вахидку.  Щекотнул он его по заднице ножиком, вот парень и сорвался.
- Сорвался, не сорвался, а Пымезова завалил. Кузнецова завалил.
- Да объявится еще тетрадка. Погниёт в вещдоках и появится. Я постараюсь. Ценность национальная. Газетки, радио подключу через годик, и, как миленькая всплывёт наша тетрадочка кузнецовская.
- Обнимемся, а?
Бывшевика буквально потрясла мысль о том, что этот страшненький, стареющий, по-кошачьи жмурящийся человек ему дороже, чем жена, Жанночка,  страна эта несчастная,  могилы родителей и друзей.
Живое воплощение его страшного могущества, утраченного вместе с уходящей в небытие империей, - вот чем был этот человек, которого он смог когда-то легко и просто заменить в камере смертников другим.
И он, с неожиданным для себя чувством, таким, что сдавило горло, прижал его к себе.
- Навек прощаемся, Ванечка…

Рудаковский не уловил напряженности кошачьего взгляда, не угадал, как бывало раньше, в этих почти остановившихся зрачках четко продуманного решения.
И... боли он не ощутил. Сразу - тьма.
А Вахидов-старший, мягко опустив большое тело "собирателя урожая" на ковер, быстро натянул мертвому на голову целлофановый мешок, чтобы кровь, начавшая сочиться сквозь пролом в затылке, не оставила следов.
Деловито завязал мешок под горлом. 
Пододвинул хозяину кейс с долларами.
К ночи в квартиру позвонил Вахидов-младший. Вместе с отцом они вынесли на лестничную клетку весьма компактный ящик из-под телевизора "Рубин" и, погрузив его внизу в "Волгу»-фургон, медленно отъехали от дома.
Дом снова погрузился в темноту и  тишину –   в забытость спящего города.
За плотно зашторенными окнами человек с кошачьей улыбкой развернул на полу гостиной, спальни  и столовой  два десятка полотен, покоробившихся от долгого хранения в рулонах.
- Как приедет покупатель, так и уедет. Сами  с усами. Пусть полежат ещё лет двадцать. Если Кузнецов сегодня им задницы занозит, то уже через двадцать лет... Пусть полежат. А тетрадочку отыщем.

   Осташев и Гладышев в этот поздний час дописывали - каждый свою - кипу бумаг, связанных с делом.
   Душегуб  Купол крепко спал, пугая сокамерника-агента своей несокрушимой волей.
 А вот  Жанночка бодрствовала - в этот самый миг она ставила свою подпись под контрактом, составленным доброжелательным полноватым брюнетом по имени Анри. По контракту ее выступления будут оцениваться в 100 000 западногерманских марок в год.


Над Москвой тлел желтоватый рассвет,  просвечивая сиреневые перистые облака.
Облака напоминали рвущуюся ткань с картины  №11 - «Пропасть. 1991».
… И эту пропасть предугадал спившийся гений Кузнецов, чьи останки были  в конце лета разворочены грейдером в безымянном подмосковном болоте.

        ГЛАВА 12.
       Май 2011 года. Почему же они его всё таки убили?
 
 - Фантастическая история. И – какая, в сущности, трагедия. - Отец Георгий печально вздохнул. – Но Вы и Ваши товарищи сделали всё, что смогли.
 Главное, Вы доказали, что Константин Кузнецов – не убийца.
Вы вернули стране его работы.   
Покарали действительно страшного душегуба.
Есть еще и крайне важные нравственные результаты.
- Какие, отец Георгий?
- Вы выполнили последний приказ своего командира, я имею в виду Бориса Карловича Пуго.  И, таким вот образом, он и Вы исполнили просьбу владыки Питирима.
- Эк, какой высокий штиль, отец Георгий.
- Но это – правда. Правда,  -  в том, что Вы и Ваши товарищи не могли не выполнить просьбу столь достойных людей.
       Священник вытянул ладонь и посмотрел на облака, плывущие над Чистыми прудами.
        - Вот и закапало. Какой дождливый май… 

        Я не хотел огорчать отца Георгия другой правдой. Той, что убийца Кузнецова уже давно на свободе.  Под мораторий на смертную казнь в   аккурат попал.
И в том правда, что мы отыскали всего  семь работ Кузнецова, а его основное наследие –  в тайных хранилищах своего часа ждёт.
И тетрадку Кузнецова у нас изъяли –  в каком она в сейфе сейчас, неведомо. Хорошо, если в России.  А если за бугром?
Я остался атеистом и, тем более, не верю ни ясновидцам, ни астрологам, ни  мистикам… 
Но! 
Дар у Кузнецова него был.
Сбылось!
И Афган.
И похороны Брежнева.
И Горбачев.
И Советский Союз – в тартарары!
И Чечня…
       Кто же сегодня по его тетрадке  политику планирует?

Мы  прошли по Бульварному кольцу до Петровки, поднялись к  Сретенке; недалеко от церкви стали прощаться.
Я смотрел на постаревшего священника и  с острой печалью вспоминал тот тяжкий день 21 августа 1991 года и месяц, последовавших за ним поисков несчастного Кузнецова.
 -  Слышали, видимо, в июне открывается очередная его выставка.  Из частных коллекций.
- Всё те же семь работ, отец Георгий,  и три рисунка, что и пятью годами раньше.
Опять статьи, рецензии. 
Кто-то, отец Георгий,  не даёт угаснуть моде на Кузнецова.
И цены растут.

       - Одно я  никак не могу понять, - священник раскрыл зонт и крупные капли дождя весело забарабанили по нему. -  Для чего, всё-таки, они убили Кузнецова?
- Всё очень просто, отец Георгий.
Сколько стоила работа живого Кузнецова – бутылка водки.
Затем, – всё скопом, за пятьсот долларов.
Потом, лишь один холстик в Сан-Пауло, – сто семьдесят тысяч зеленых.
А в 2003 году кузнецовская «Свеча»,  на 190 000 евро потянула!
Мы еще талоны на спиртное и курево получали, а эти ребята уже в рынок, в большую игру вошли.

       Кузнецова, они убили для того, чтобы повысить ставки.
Только и всего…

                1991-2011 г.г.
                КОНЕЦ
                Григорий Булыкин

ЕГО УБИЛИ, ЧТОБЫ ПОВЫСИТЬ       
                СТАВКИ
               
               Криминальный роман


Он знал такое,
Что мороз по коже;
Так для чего тогда
Всё это, Боже?
И венами вихляющими – страх,
И веки, прикрывающие скуку,
И поцелуй в резиновых губах,
И  мзда - змеёй в потеющую руку.
               
                (Урман фон Велембусси)
               
   
               
               
              В мае 2011 года в одном из некогда уютных переулков, ветвящихся между Большой Никитской и Тверской, меня окликнул человек, которого я видел последний раз двадцать лет назад. 
             Хотя был он,  как  некогда  писали, в «партикулярном платье»,   стать,  походка, аккуратная  седовласость  старика,  волей не волей,  заставляли гадать -  бывший военный?  актёр?  дипломат?
            
             Он протянул мне руку:
              - Неужели это Вы, господин сыщик? 
              - Видимо, я, отец Георгий…
              - Боже мой, сколько лет! Сколько событий…Вы спешите?
              Я уже давно и никуда не спешил,   как, судя по всему, и сам старик.
              В невероятно нервной, спрессованной, тугой атмосфере полуденной Москвы от него веяло летней вечерней прохладой и покоем провинциального советского  городка, – этак,  конца шестидесятых.
             Через пару минут мы присели за столик в кафе у консерватории.
             - Бога ради, простите, но я сразу с вопросами.     Уже нет ни нашего владыки Питирима, ни вашего министра Пуго. Мы можем быть откровенны. Все эти годы меня волнует этот вопрос: ну зачем  Пуго, - человек,  безусловно атеистически мысливший, - искал в тот тяжкий день 21 августа 1991 года встречу с иерархом церкви?
           Как сложилась Ваша судьба? Знаю, вы многое претерпели.

            …Господи, двадцать лет канули в невозвратное, в бездну, а свинцовая тяжесть  тех дней  так и лежит на душе.
            
                ЧАСТЬ 1
               
                ГЛАВА 1.

                21 августа 1991 года, Москва, Житная, 16,   четвертый этаж, приёмная Бориса Карловича Пуго, Министра внутренних дел СССР.
 
              Подполковник Александр Иванович Осташев впервые находился в приёмной министра  один,  – если не считать, конечно, молчаливых, необычайно исполнительных референтов – майора внутренней службы Зубова и майора милиции Иванова, «разводивших» звонки и принимавших оперативные донесения.      
              Обычно тут толпилась уйма генералов, начальников главков, сановных посетителей. А сейчас – никого.
              Оно и понятно - только что из Белого Дома сообщили об аресте Председателя КГБ СССР Крючкова , Министра обороны маршала Язова, вице-президента СССР Янаева и прочих «участников путча». Кому же хочется крутиться рядом с шефом МВД,  который, как и иные члены ГКЧП, безусловно  вот-вот будет арестован.
              - Привет, Александр Иванович, - в приёмную  быстро вошёл   начальник Центра общественных связей МВД  Андрей Верненко, -  у нас есть минут пять; я хочу ввести Вас в курс дела,  -  он жестом пригласил Осташева в боковую комнатку.
              - Будешь чай? Индийский…Ты видишь, Саша, какая  тишина на этаже?  Многие сбежали – «по делам», как крысы. Правда, кое-кто на местах – Шилов, Трушин.  Есть понятие о генеральской чести всё-таки…   Впрочем, та скорость, с которой перебегают на сторону «победившей демократии»  остальные, говорит мне о скорости и, увы, неизбежности общего распада системы. Начнутся разборки и всеобщая сдача всех – всем…      
              Ладно, сам видишь, к чему идёт. Где я завтра буду, - неизвестно.  Но ты мой принцип знаешь, самое главное в жизни – не моросить.
             Так вот, тут странная фишка у шефа. Просит он, Саша, пригласить к нему, - стой и не падай, - иерарха церкви.
              - Кого?
              - Иерарха  - нашей, Саша, православной церкви.            
              - Ты телевизор смотришь? Люди  твои из Верховного Совета,  что, не сообщили об арестах? Кто поедет?  Повод?  Священники едут в МВД… Им же ввек не отмыться после такой встречи.
              - Э, Саша! Куда тебя понесло, «ввек не отмыться»… От чего? От встречи с мужиком, который государство пытался спасти – как умел?
             Он что садист, взяточник, гнида какая?  Эти всё заседали, а он единственный, кто  был делом занят. Тут и Карабах, и бандиты на Северном Кавказе, и Прибалтика, и Молдавия дымит. Что, ГКЧП их отменил? Или Ельцин  урезонил?
             …Короче, насколько я знаю, тебе звонили на неделе от  Патриарха, с благодарностью?
              - Звонили.
              – Какие-то ты там иконы разыскал,  и с боем, за час до отправки за бугор, вернул их. Двух ребят ранило  в огневом контакте, так?
             - Так.
             - Вот тебе и повод – приезжает иерарх церкви поблагодарить личный состав шестого управления и твоего отдела в частности. Да  и на иконы взглянуть. Ну, а там минут на пять шеф зайдёт. С кем ты  контачил?
             - Владыка Питирим…
             -  Звони, Саша. А лучше – смотайся к нему. Телефон вещь ненадежная. Бери сопровождение  – время не терпит. Боюсь,   за шефом, вот-вот, притопают.  Это медицинский факт.
            - И за тобой?
            - А куда деться. Я присягу принимал в 1970 году – защищать свое социалистическое отечество до последней капли крови.

            
             ГЛАВА 2.

             21 августа 1991 года. Москва.  Житная, 16. Кабинет сотрудника  6 Главного управления (по борьбе с организованной преступностью) МВД СССР.

            Владыка Питирим – сухощавый, с аскетически впавшими щеками,  вполне еще  подвижный старик, - довольно бегло  осмотрел выставленные  в кабинете иконы.
            Они странно смотрелись  – на стульях и подоконниках. Ни к месту здесь. Не вовремя.
            Но как  светились божественные лики; с какой пронзительной печалью смотрела на горстку  оперов шестого главка  Богородица…
            - Благое дело совершили. Спасибо.
           Владыка перекрестил ребят  и вопросительно взглянул на своих спутников. Один из  них что-то шепнул владыке. Тот согласно кивнул и они вышли из кабинета.
            - К Пуго пошёл Питирим. 
            - Надо же, не вильнул,  - с некоторым удивлением обронил один из замов начальника шестёрки генерала Гурова.
            - Ну, а мы этого не видели и  не слышали,  – закрыл тему сам Александр Гуров, - ясно, мужики?

                ххх

              Несомненно,  -  незаурядным мужеством обладал владыка Питирим, не убоявшийся возможной хулы и клеветы в свой адрес,  хора завистников  и шептунов. Весь ГКЧП, в полном составе, от «и.о. Президента СССР Янаева»  до премьера Павлова, уже сидел на нарах, ожидая своей участи.
              По странному стечению обстоятельств,  на свободе находился только шеф МВД СССР. Впрочем, и в его кабинете счёт шёл на минуты. Все прекрасно понимали это.
             И,  тем не менее, владыка вошёл в этот кабинет. 
             Поступок. 
             На последнем вздохе  империи встретились министр   всевластного ведомства Советского Союза,  - и не в зените его могущества, а всего лишь  за мгновение до краха, до необратимой личной катастрофы,  -   и священнослужитель еще недавно гнобимой  церкви.
              Воистину библейский сюжет.

                ххх   
               
            Осташев порывался уйти, - он сделал своё дело;
владыку привёз.  Сейчас бы в Серебряный Бор! Окунуться, побродить под августовским дождичком, попить пивка у конечной станции троллейбуса.  А тут жди, неведомо чего, каждым нервом ощущая, как из кабинетов вельможного четвертого этажа министерства  сочится страх, заражая, откровенно говоря,  и его,  в общем-то,  далекого от политики опера.      
           МВД СССР напряженно ждало  развязки.

           Однако, Андрей Верненко – начальник, пусть и непрофильного, чужого, но всё же, главка  – не отпускал подполковника.
           - Ждём, Саша.
          Они сидели в небольшой буфетной, рядом с  притихшими официантками, обслуживавшими  первую приёмную. 
          Глаза у женщин были на мокром месте; много повидавшие, работавшие еще при державном Щелокове и угрюмом Федорчуке,  предупредительном Власове и вздорном  Бакатине, они относились с симпатией и остро жалели Пуго.
           Верненко только раз вышел  к шефу, попросив у женщин бутылку конька и бутерброды,  что крайне удивило Осташева.
           Во-первых, он знал, что министр не пьёт.
           А, во-вторых, момент как-то выпивке не соответствовал.

           Через какое-то время их вызвал Пуго. 
           Владыки в кабинете не было. Он либо уже ушёл, либо встреча проходила в другом помещении.
            - У владыки Питирима есть один вопрос, - щеки Пуго от коньяка чуть порозовели, но голос был ровным и спокойным. -  Товарищ Осташев, Вас через пару дней введут в курс дела сотрудники владыки. Постарайтесь помочь. Отнеситесь к моей просьбе с максимальным вниманием. Приказывать  Вам я уже, видимо,  не в праве. Удачи. –  И уже для Верненко. - Проследите, чтобы вызов ко мне подполковника Осташева и приезд в министерство владыки Питирима нигде не фиксировался.
            И – всё. Видел Осташев своего министра – вот так, с глазу на глаз,  -  первый и последний раз в жизни.

            Чуть позже он оценил эту педантичную предусмотрительность Пуго.
            На допросы в прокуратуру и в странную депутатскую комиссию Верховного Совета таскали сотни человек.  Особенно «кололи» тех, с кем Пуго общался с 19 по 21 августа. 
            Но Осташева не вызвали ни разу.
            А факт  прямой встречи Пуго и Питирима так и остался ничем и никем  не подтвержденным мифом.

            …Спустя, четыре года, весной 1995, во время командировки в Чечню, судьба   вновь свела Осташева с генералом   Верненко. Тот поселил его рядом с собой на аэродроме «Северный».  Как-то перед сном генерал сказал Осташеву:
            - Знаешь,  зачем Пуго пригласил тогда владыку?  Я долго думал над этим… Мы последние  с первым замом министра генералом Алексеем Трушиным провожали  шефа - до самой машины… Тяжелый вечер. Обнялись мы... Представляешь, чтобы Пуго обнимался!?
            Ну, я и спросил об этом..
            А он, будто бы не услышал вопрос, мне  в ответ:    
            - Передайте, чтобы  сняли сопровождение и габаритные огни не включать.  И…  Пусть в приёмной ребята меня простят. Я   всех прикрою.  Сделаю всё, что могу.
           Это последние его слова нам с Трушиным.
           Хотя нет, погоди…   Последние были такие:   
          « Дёрнул же меня чёрт – связаться с комсомольцами…»
            И уехал.   
            Стреляться.
            Вместе с женой.… 
 
           «Прикрыл ребят?».
           А чего там было прикрывать? 
           Те, кто не заморосил, шёл с ним все  эти дурацкие три дня, просто делали свое дело.
           Новый шеф МВД СССР,  Виктор Баранников, это хорошо понимал – сам из рядовых ментов. Поэтому первый приказ составил короткий и ясный, помнишь? В  должность вступил, разборки запрещаю, менты – вне политики.
           Вот он всех точно прикрыл.
          А Пуго…
          Тут иной отсчет, иная материя, Саша.  Тут такая душевная трагедия, куда там Шекспиру.
          Думаю, Саша, Пуго перед встречей с владыкой Питиримом уже принял твердое решение уйти из жизни. Характер у него был.
          Порядочен  - до самой самости. Перенести позор, представить свою посадку на нары он не мог.
          А владыка Питирим ему  нужен был, чтобы сил набраться и кое-что понять в себе самом.
          - Что понять? О чём ты,  Андрей… – спросил Осташев.
            Но ответа не дождался. Генерал,  годами не вылезавший из горячих точек, сражённый спиртом и диким напряжением последних месяцев,  уже спал.
            Верненко уехал до рассвета.
            Они с секретарем Совбеза Лобовым улетели в Моздок, и  до конца своей службы  Осташев с ним больше не встречался.

            ГЛАВА   3

          24 августа 1991 года. Резиденция владыки Питирима. Первые сведения о художнике Кузнецове.
         
          Отец Георгий вкратце обрисовал подполковнику Осташеву и его коллегам суть просьбы владыки Кирилла.
          «Полгода назад владыку познакомили с выдающегося  таланта  художником и философом  - Кузнецовым, человеком странным, сильно исстрадавшимся, потерпевшим от националистов в одной из республик, но полным мощной творческой силы и потребностью творить.
          Помощи «просто так» он от церкви не принял. Но согласился, за разумное вознаграждение,  написать несколько  портретов почитаемых деятелей церкви; начал со старца Ионы.
          Понятно, что, хоть таким образом, владыка организовал ему сносный быт и материальную поддержку.
           Портрет, вот он.  Хорошо, да? - Отец Георгий указал на холст. -  Почти завершен. Но вдруг Кузнецов исчез. С месяц уже как.
         Нас это   волнует,  у него  недруги есть,   а  его  работами кое-кто за рубежом интересуется.
         Рискуем утратить истинно национальное  достояние».

      В небольшой, свежевыбеленной трапезной, во время обеда,  которым  угощал отец Георгий, Осташев мысленно итожил услышанное.
      Денег остро нуждавшийся Кузнецов не успел получить, - это раз.
       Нехитрый скарб художника – подрамники, кисти, краски, растворитель, ветошь, - остались в выделенном ему помещении в творческом беспорядке. Было очевидно, что он покинул келью лишь на короткое время,  - это два.
       На подоконнике остались куртка, а в ней - полугодовой проездной билет.
       Действительно, сочетание деталей весьма и весьма подозрительное.
       Но, с другой стороны, художник, по словам отца Георгия, выпивки не чурался, что для художников не редкость.
      Многие слабостью Кузнецова пользовались; мог нарисовать чей-то портрет за стакан водки.
      И это – четвёртое  условие задачки. Сорвался, загулял где-то… 
       Прощаясь, уже на выходе из резиденции, отец Георгий печально сказал:
       - У Кузнецова на лице печать жертвенности и мученичества  была. Он читал мне кое-что из своих философских заметок и пророчеств.  Замечательно и, увы, -  безысходно.
       - Никаких заметок я в его вещах не нашел.
       - Он эту тетрадку нигде не оставлял. Носил с собой. Или прятал – такая вот странность. Полагал, что его записи и его картины представляют единую духовную сущность, а пророчества могут быть крайне опасны.
       - А сами картины где?
       - Где сейчас, не знаю. Хранились у сестры, потом у какой-то женщины… Ему ведь пару раз выставки устраивали в редакциях газет.
        Ажиотаж - всякий раз!
        Потом кто-то из национальных вождей пожаловался, -  мол, ксенофобия и махровый великорусский шовинизм,  а как же ленинская национальная политика?
        И начали гнобить. Лечить в психушках. А потом затёрли Кузнецова в щель какую-то провинциальную. Но как-то выбрался…
        В неожиданной статье о Кузнецове, в маленьком литовском журнальчике, были напечатаны репродукции его картин с выдержками из его «пророческих» размышлений.
        Совпадение, конечно, но большинство его предсказаний оказались точнее, чем у Ванги. Он, говорят, точно угадал дату смерти Брежнева.
         Прибалты сравнивали его с самим Чурлёнисом. Для литовцев это высшая похвала. Пригасили к себе. Тут и деньгой, видимо, запахло для кого-то. За работами началась охота.
         Как у нас?  Выставляться нельзя, а продавать, – задёшево, -  можно.

         …  К полудню следующего дня лейтенант Катя Хоробрых, которой Осташев  поручил отработку «скорой помощи», больниц, моргов и  сводок ГУВД , выдала  «простенькую» информацию.
         - Ваш Кузнецов, Александр Иванович, никуда не пропал.
         Но -  в розыске. Тут убийство, всё предельно простенько; застрелил какого-то  человека. Серьёзного. Из ЦК.               

          ГЛАВА  4.

          25 августа 1991 года. Москва. Городская прокуратура. Кабинет руководителя следственной группы советника юстиции 1 класса В.Н. Дурнева.

          Валерий Николаевич Дурнев, попивая остывший чай, наставительно баритонил:
          -  Убит ответработник.
          Чекисты интересуются этим делом - по причине сложившихся стереотипов.
          Ничего подковерного. Им тухлый труп тоже ни к чему. Но вот убийца, художник Кузнецов, для них чем-то интересен. Не знаю, почему, но на него, вроде бы, давно  в КГБ досье ведётся.
          Впрочем, это не наше дело.
          С учётом того, что партия нас, коммунистов,  объявлена указом Бориса Ельцина вне закона, то и функционеры данной партии выпадают из категории спецсубъектов, и совершенные в отношении них или ими самими преступления следует рассматривать, в соответствии с данным указом.
        Или я не прав? – Он искоса посмотрел на всё ещё украшавший его кабинет бюст Ленина, затем на портрет Феликса Дзержинского. – Думаю, прав.
        Но ведь и  соответствующие подзаконные акты пока никто не отменял. И новых не издали.
        Я прав? – Тут он посмотрел на присутствующих прокурорских работников и оперов из угро .
          - Правы, Валерий Николаевич, -  поддакнул начальнику, с явной иронией, следователь прокуратуры  Игорь Николаевич Гладышев, - а ты как считаешь? – переадресовал он вопрос начальника рыжеватому крепышу, майору  из районного угро Андрису Липиеньшу.
          -  Труп – он и с партбилетом труп, -  хмыкнул тот.
          – Так что вопросы от товарищей с Лубянки, если они возникнут, коллеги, - продолжал Дурнев, - нужно воспринимать правильно…  Ну, хотя бы, как помощь, а не оперативный надзор. Всё, проехали, что у нас еще по этому делу?
          -  Тут подполковник  Александр Иванович Осташев из шестого Главного управления МВД  - по  борбе с оргпреступностью  - проклюнулся. Он  Кузнецова, как пропавшее лицо,  искал, - приподнялся Гладышев.
          -  Сиди. Что, заявление об исчезновении было? От кого? От родственников?  Так сожительница  этого художника-душегуба  в курсе, - что, да как. Её  уже допрашивали.
          -  Его церковники попросили искать.  Кузнецов что-то  там рисовал и не доделал, ну, они и попросили.
          - Не люблю я неожиданностей. Что шестому управлению  центрального аппарата МВД тут делать? Только мешать будут. Всё ясно – убил Кузнецов. В монастырь не вернётся. Разве что лет через десять-пятнадцать - грехи замаливать. Так и передай.
        - Но Осташев  уже на сожительницу Кузнецова вышел. Тот жил у неё последние две-три недели. По  своим каналам нашёл…  Да и пусть, Валерий Николаевич?  У них в шестерке возможности другие. Живей отыщем.
       -  Живей-мертвей…  Ладно. Там решим. Завтра жду его. 

    
       А, между тем, подполковник Осташев и советник юстиции первого класса Дурнев хорошо знали друг друга.
       Не то, чтобы дружили, но когда-то вместе учились на юрфаке МГУ, потом в одном клубе  тренировались, выступали за подмосковное «Динамо» по вольной борьбе.
       Ездили в одно и то же время в санаторий «Дзержинец», сначала холостяками, затем с жёнами.               
      Товарищество прокурорских и милицейских в общем-то не редкость. Но начальством  не очень приветствовалось – какую прокурорскую проверку мог провести в отношении своего приятеля-милиционера прокурор    Дурнев?  Как вообще  с принципиальностью прокурорского надзора в этом случае?
       Но главное – не сошлись характерами жены.
       И - остыло…
       Однако, хорошо зная  хватку да и возможности Осташева,  Дурнев решил не отказываться от его участия в поиске Кузнецова.
       Самодеятельность   опер проявляет, но тут важен результат.
       Художника нужно найти быстро –  в пару-тройку дней.
        Партию «нас, коммунистов», конечно  сковырнули, но мстить за своих власть еще не разучилась. Пока, по крайней мере.
       А убитый  художником  К. К.  Кузнецовым партноменклатурщик еще неделю назад был, что ни на есть, спецсубъектом, пусть не первого, но и не последнего звена. Со всеми вытекающими.
 
      

         ГЛАВА 5.

        26 августа 1991 года. Москва.  Новые Черемушки. Ул. Намёткина, 301 , кв. 51. 


        Разговор у них не заладился.
          Ольга Валентиновна Кузина, сорокапятилетняя худощавая брюнетка, старший продавец универсама «Раменский»,  производила на Осташёва двойственное впечатление.
         Умна, конечно. Злобновата. Не то, чтобы красива, но с определённым шармом.  Да и  находил же что-то художник Кузнецов в этой подуставшей, зрелой женщине…
        Но – крайне скрытна. Изворотлива. Не ответила толком ни на один вопрос.
        И, что странно, в квартире не было никаких следов   присутствия мужчины.
        - Мы познакомились с Кузнецовым в конце июля, вечером в пятницу. Покупал спиртное. Очередь – мамаево побоище... Ну,  я и помогла. Стал приходить, оставаться. Но, впрочем, «всё своё носил с собой».
        - У него даже бритвенного прибора не было?
        - У него бородка.
        - А фотография Кузнецова у Вас есть.
        - Он не любит фотографироваться.
        - А его работы?
        - Он хранит их в других местах.

        Осташев про себя отметил, что Кузина говорит о художнике только в настоящем времени.
         Он уловил пристальный взгляд Ольги Валентиновны, брошенный на пухлый кожаный блокнот в его руках.
         - Да, он самый, кузнецовский, Ольга Валентиновна
         - Как он оказался у Вас?
         - Пути господни неисповедимы.
       
           Запись в блокноте разыскиваемого.
         "Сегодня Новый год. 1991-й. Что-то роковое в самом сочетании цифр. Пошлость происходящего уступает место банальности ожидаемого будущего. Голод и холод в сознании большинства видятся некоей абстракцией - сколком пожелтевших киномиров 30-х. Генетический код российской истории разрушен, пульсирует чудовищно деформированным, утративший до зеркального блеска свои извивы и выпуклости, мозг биомассы - он не способен ни осмыслить, ни даже охватить пространство происходящего..."

   Осташев заложил страничку  сигаретой и со смешанным чувством  посмотрел на женщину, сидевшую напротив.
    - Вы сами читали эту... - он не сумел вовремя подыскать точное слово. И она, опередив его, довольно вызывающе, почти со следовательской жесткостью, задала встречный вопрос:
    - Галиматью? Вы ведь так хотели сказать?
   Осташев пожал плечами, стараясь как-то сгладить возникшее у собеседницы опасение в его неискренности, и мягко, с выработанным годами профессиональным добродушием ответил:
     - Я имел в виду иное слово - исповедь.
     Однако женщина столь же агрессивно пресекла его попытку устранить возникшую напряженность в их беседе:
       - Исповеди, дневники, - это когда, устав от собственных неудач и тщеславия, предаются единственно возможному пороку. Мазохизму.
       Осташев несколько удивился – немолодая продавщица винного отдела изъяснялась языком дипломированного психолога. И вновь подполковник отметил, что женщина  так и не дала определение тому, что он держал в руках.
       Впрочем, ему было абсолютно все равно, как это назвать - дневник, рукопись, мемуары?
       Это был увесистый, нестандартного формата блокнот, исписанный мелким, отчетливым почерком, разделенный на две части.
       До середины  он был заполнен  отвлечёнными рассуждениями.
               Далее шли стихи – странноватые, но будившие в Осташеве какую-то вязкую и вовсе ненужную ему печаль.

        Еще неделю назад эти страницы согревало дыхание художника Кузнецова, который,  вольно или невольно стал убийцей партийного работника Пымезова. И пока блокнот этот был для Осташева единственным реальным свидетельством существования Кузнецова в мире людей.
У него не было даже фотографии нынешнего Кузнецова; он и рассчитывал найти её здесь.
В сущности, импортный «BLOK-NOT», или точнее, – толстая тетрадь,  которую дал ему под честное слово следователь прокуратуры Гладышев, уже внесенная в перечень  вещдоков по этому делу, ничего для собственно розыска  в себе не содержала. Ну, философские бредни, ну, абстрактные стихи, написанные безупречным каллиграфическим почерком.
 Однако, почерк, которым написаны стихи  – это не почерк убийства…
 - Стало быть, вы читали? - Осташев, взяв сигарету, щелкнул зажигалкой, но не закурил.   
- Курите, я привыкла.
- Спасибо... Так вы читали?
- Нет. Он сам. Вслух. Только не просите меня рассказать, в чем смысл. Он читает так, что смысл уже  не важен.

 Осташев вернулся в отдел к вечеру.
 Нужно было приготовиться к ночной реализации одного из многочисленных текущих дел, обрушившихся на шестое управление в последние дни.
 Уже остро чувствовалась нехватка людей для комплектования групп захвата.
 Профессионалы уходили  из МВД целыми отделами.   
 А из пробоин разваливающегося государства выползала такая нечисть и в таком количестве, что знающим обстановку операм становилось не по себе.
Он  сменил брюки на джинсы, сорочку на свитер, туфли на кроссовки, пристегнул подмышечную кобуру,  заварил в стакане чай  и, ожидая команду на выезд, вновь открыл блокнот художника.

 Запись в блокноте разыскиваемого.
      "Бог всегда оставлял Россию "на потом". А она не хотела ждать и не могла с этим мириться. Когда Бог, наконец, повернулся к ней лицом и протянул свои руки, то было уже поздно - он тотчас же изрезал себе ладони в кровь и ослеп  от  увиденного».

         Да, довольно образно и достаточно точно излагал  Кузнецов понимание момента.
         Подполковник Осташев был  атеистом и прагматиком. А  вся эта история – и последняя просьба-приказ Пуго, и владыка Питирим, и гениальный художник, (работ которого он ещё не видел), и его пророчества, и совершенное им убийство, и его женщина, и тетрадь эта, (а она всё более завораживала) – отдавали какой-то мистикой.
         Вообще-то, пора было позвонить отцу Георгию, сообщить ему, что теперь ищут не пропавшего Кузнецова-гения, а Кузнецова-убийцу. А самому, так сказать, «умыть руки». Благо, своих  дел под завязку.
         Но что-то мешало. Блокнот убийцы этот  чёртов, что ли? 


         ГЛАВА 6.

 27 августа 1991 года. Дальневосточное побережье.  Тоска убийцы.
 
 Убийца в эту самую минуту проснулся – в семи тысячах километров от подполковника Осташева, выехавшего на задержание банды беспредельщиков,  от Ольги Валентиновны, глотающей снотворное в однокомнатном убожестве пятиэтажки, вмурованной в казенную архитектуру Черёмушек.
Проснулся он с тем же непреходящим ощущением тоски, которое возникло у него в тот миг, когда он понял, что тетрадь утеряна им, скорее всего,  безвозвратно.
Он вспомнил человека, который делал ему предложение:
- За тетрадку - десять кусков.  Ну, а, так сказать, за моральные страдания – полтинник. В  баксах. У меня покупатель завтра в Лондон отваливает, - деланно зевнул и вроде бы безразлично добавил. - Впрочем, твое дело.
- Как я мог забыть тетрадь? Как?! - убийца повернулся на другой бок и попытался снова заснуть.
Промучившись, таким образом, минут сорок, сел, подоткнул одеяло под поясницу и, опершись спиной о потертый коврик, косо висевший на стене, без вкуса закурил.
За окном мерно покачивались верхушки мачт, и узкий  пучок нереально яркого света, бившего с маяка в фиолетовое пространство над морем, то и дело высвечивал белесые снасти яхт.

ГЛАВА 7.

27 августа 1991 года.  Москва, Житная, 16. МВД СССР, министерская  столовая. Версии.

Версия советника юстиции первого класса Андрея Леонидовича Гладышева.  Прокуратура города.
- Допустим самое банальное. Мужик с похмелухи или  в белой горячке  убивает первого встречного. Обычное дело.
Необычно, что художник.
Но не так уж оригинально.
В периоды смуты на Руси жизнь всегда обесценивалась.
Ставлю инцидент в прямую зависимость от дефицита колбасы, от  дефицита самого смысла бытия и неудовлетворенного честолюбия.
Так или иначе, у меня – тупик.
 Надо просто найти Кузнецова и спросить, за что ты убил незнакомого человека?
 Он – не профессионал, не  киллер. Тут не по мотивам искать надо, а просто искать.
 Вот и ищи, милиция.


 Версия майора Андриса Липиеньша. Районное угро.
         -  Не скажи, мотив – серьёзная штука.
        Убийца наш – неудобный для власти  художник.
         Убитый – партноменклатура.
          Может он когда-то давил Кузнецова? Пересекались их тропки?
          Вот и мотивы.
         Обида.
         Ненависть.
        Месть.
       Нужно искать точки пересечения.
       Буду искать.
.
        Версия эксперта Юлии Рубиновой.

       Так, результаты экспертизы без ребусов.   
       Сложнее - сопутствующие психологические детальки. Очевидно, например, то, что все  действия убийцы, связанные с тетрадкой, явно сводились к тому, чтобы тщательно спрятать ее.
      Где мы обнаружили тетрадку? В морозильной камере холодильника! Её тщательно прятали.
     Зачем?
     Кто?
     Когда?      
Сам факт обнаружения тетрадки под пятикилограммовым блоком замороженной мойвы весьма красноречив.
         Полагаю, тетрадь  для убийцы или третьего лица -  необычайная ценность. Может быть, убитый как-то подобрался к ней?

    Они только что два часа отсидели на бессмысленном межведомственном совещании. Теперь покорно стояли в медленно двигавшейся очереди, в столовой на Огарева 6, и перебрасывались репликами, взаимно разрушая внешне заманчивые построения.
- Юлия Георгиевна, - Липиеньш поставил на свой поднос сразу три компота, -  а может он просто спьяну затолкал эту тетрадку в морозилку? Что, она из долларов склеена?
- А если рукопись действительно гениальна, Андрис? 
Пока глуховато, но информация просачивается,  –  в первую очередь, о том, что Кузнецов предугадывал события - и  с необычайной точностью.
В каком-то закрытом НИИ спецы из КГБ создали даже математическую модель его  пророчеств. И вообще, мы с тобой, Андрис, способны оценить ее ценность? 
-  А кто сейчас способен? – Майор Липиеньш выпил третий стакан компота. - Времечко-то: перевороты, манифестации, афёры! И при этом - скучно, голодно, пьют и стар и млад; даже во время путча этого идиотского у нас во дворе  и то лишь один вопрос обсуждали: "Станет ли водка дешевле?"  А тут гениальное нечто... 
  - Гениальное, замечу, - вклинился Осташев, -  рано или поздно, оценивается в валюте. Правда, пока  записи Кузнецова - с точки зрения коммерции - обладают лишь копеечной стоимостью тетрадки. 
  Рубинова аккуратно завернула два антрекота в целлофановый мешочек: "Мужика покормлю, мяса нет в магазине третью неделю... 
  - Так он же у тебя генерал; им разве демократы уже паёк урезали, – хмыкнул  майор, - это и есть равенство и справедливость, да?
 - Скорее – это братство, Андрис. Голодных с дураками..
 - Ничего, наверстают ещё генералы. Носом чую, хлебные времена у них начинаются – ни тебе парткома, ни райкома, ни партконтроля.
Никого –  над. 
Все –  под.
  - Что-то не туда мы заехали… - Андрей Гладышев недовольно оторвался от жидкого рассольника. - Тетрадь, гений. А надо бы побольше фотографий его распечатать, ориентировки уточнить, да повторно на «землю»  отправить; найдут-то  его, в конце концов, не генералы, а сержанты и рядовые…



    ГЛАВА 8

            27 августа 1991 года. Москва, улица Красильникова, 148, кв. 11. Краткий фрагмент о любви.
 
           Тот, кого убили, внешне был личностью не очень примечательной.
    Скорее низкого роста, чем среднего; широкоплеч, но с мягкой округлой талией; скорее лысоват, чем высоколоб; скорее неуверен в себе, чем сдержан.
            Впрочем, в пяти-шести городах России еще живут воспоминаниями о нем несколько официанток и учительниц словесности, не подозревая, что Геннадий Илларионович Пымезов уже неделю, как  мертв.
    Что свело его с убийцей?
           Каковы были мотивы рокового выстрела?   
          То, что конструировали опера и следователи, было пока  лишь отражением игры их ума и стечения следственных обстоятельств.
          А вот Машенька Бакастикова кое-что знает. А чего не знает, о том догадывается. Но будет молчать и таиться. Машенька - бомж и потому боится всех и вся. Во-вторых, она, дура набитая, любила Геночку. И спал он с ней всего пять, ну, от силы - шесть раз, не больше, и тапочки в нее бросал, и ночью за коньяком  посылал, и вообще выпендривался, хоть и скромен на людях был... Но вот обволок ее издерганное сердечко, отогрел дыханием своим ее забывшую себя душу.
            Ах, Геночка, гад ты прилипчивый…
            Ни подполковник милиции Осташев, ни советник юстиции первого класса Гладышев до Машеньки не докопаются.
            А жаль! Они бы в пару дней раскрутили дело об убийстве, а так - что ни понедельник, то - вопросики, что ни вторник - командировочки, что ни среда-четверг - опросы и допросы.
    Господи, а Геночка в морге, голенький, и поцеловать его перед могилкой-то некому!

           Запись в блокноте разыскиваемого:
              "Да, да - банальность! И голода и холода... Банальность!
Самое ужасное, что Россия отсекает от себя Муромцев, Сусаниных, Багратионов, Матросовых... Героев России! Словно чья-то опытная рука страшным резцом разрушает российские скрижали славы. Мы превращаем страну в жертвенную корову, которую сначала выдоят до крови, а потом расчленят – те, у кого никогда не было собственного имени .Если в семье русского или татарина в городе, по статистике двое детей, то у среднеазиата – до восьми. Значит, из фонда общественного потребления он берёт в четыре раза больше, чем наша средняя семья? "


Можно было соглашаться или не соглашаться с этими выводами. Но подполковник Осташев подумал о том, что такую запись в дневнике мог сделать и он, поскольку не раз и не два думал об этом. "Черт возьми, ну почему я, лишь с трудом способный прокормить двух своих детей, должен, исходя из классово-интернационалистических, дутых понятий, вдолбленных мне в голову неизвестно кем, думать о том, чтобы прокормить еще восемь-десять чужих детишек, родившихся в семье, например, среднеазиатского опера Осташева?"
В середине восьмидесятых его откомандировали в  популярную,  как Иосиф Кобзон, группу Гдляна-Иванова.
Мотаясь по пескам и оазисам Средней Азии, Осташев задавался этим вопросом не раз.
Он боялся не ответов, а именно этих простых вопросов, в которых и был заложен ответ. А потому сразу же проникся симпатией к искренности автора записей, сделанных, судя по отметке, еще в 1983 году.

Но не по идейным же соображениям  аполитичный художник Кузнецов убил  коммуниста Пымезова.?

      

 ГЛАВА 8.
28 августа 1991 г. Политический театр. Трагикомедия. Кулисы

Полковник Генерального штаба Ефим Иваненко пил уже пятые сутки, ожидая вызова в прокуратуру, куда все эти семь суток вызывали его начальников и сослуживцев.
23 августа старший следователь по особо важным делам Альберт Игоревич Смысловский из Генеральной Прокуратуры СССР задал ему несколько вопросов всего лишь по одному незначительному эпизоду его жизни, но допрос был прерван в связи с вызовом важняка к шефу.
- Ждите, я позвоню, - сказал следователь и отпустил полковника.

Все "преступление" и принадлежность Ефима Родионовича к ГКЧП и путчу сводились лишь к мимолетной встрече на лифтовой площадке с неким генералом армии...
При этом генерал армии, узнав Иваненко, коротко буркнул: "Как дела, полковник? "
Беда была в том, что буркнул это маршал 19 августа...
Доброжелатели донесли  22-го.
И интересовало следователя именно это: "Что связывало вас с гражданином Варенниковым". Иваненко добило слово "гражданин". Оно абсолютно не вязалось с обликом честнейшего мужика - Героя Советского Союза, участника Парада Победы 1945 года, генерала Варенникова.
- Я видел его вблизи не более трех раз за всю свою жизнь. В Генштаб  меня перевели только два месяца назад.
- Тем не менее, у гражданина Варенникова была с вами короткая беседа 19 августа.
- Случайно столкнулись.
- Но он узнал вас?
- Видимо...
- Где и когда вы встретились - первый раз?
-Лет шесть назад. На Дальнем Востоке. Случайно.
- Девятнадцатого августа - случайно, шесть лет назад - случайно. Допустим. Сколько раз вы встречались еще?
- Один раз. В гостях,
- У кого?
- У того же человека, что и на Дальнем Востоке. Его перевели в Москву, в ЦК.
- Как его фамилия?
-  Пымезов.
- Что вас связывало?
- Только рыбалка.
- Гражданин Варенников знал Пымезова?
- Его многие знали. Пымезов был фанатичным  рыбаком.
- Распишитесь. Согласны?
- В общем-то... да. Да вы найдите Пымезова и он всё расскажет – абсолютно случайное знакомство. Рыбалка…
- Мы вас еще вызовем.

Итак, полковник пил уже почти неделю, а его не вызывали.
Однако Ефим Родионович ждал этого в таком напряжении, что сердце его не выдержало, и он с обширным инфарктом угодил в госпиталь.

       Знал бы бедный полковник, что допрашивавший его следователь-важняк в душе матерился и клял на чем свет стоит десятки,  сотни доброхотов, написавших в эти дни на таких, как  Иваненко рапорты, заявления и доносы: "День за днём трачу из-за этих сволочей. Тридцатые хотят вернуть, только с обратным знаком. И ничего не попишешь, надо реагировать. А реальные дела по бандюганам и ворюгам зависают. Теперь этого работника ЦК Пымезова ищи... Накрылся выходной".

 Впрочем, Пымезова следователь нашел быстро, -  листая сводки происшествий по Москве, он  наткнулся на сообщение об убийстве Геннадия Илларионовича.
  Следователя несколько удивила будничность убийства - оно походило на тысячи таких же бессмысленно-бесчувственных убийств. Выпили... Еще выпили. Ничтожный повод и - удар топором, кухонным ножом, табуреткой, вилкой, кирпичом...
  Правда, сотрудника бывшего ЦК КПСС застрелили из охотничьего ружья.
  Жаканом ахнули прямо в горло. Голова почти отвалилась. Жуть.
  Следователь записал фамилию коллеги из Мосгорпрокуратуры, ведущего дело, посмотрел на часы и, неожиданно все бросив, уехал домой. Не позвонил Гладышеву. А тем более, не вызвал его к себе. И, слава Богу, иначе бы он основательно испортил тому застолье по случаю окончания сыном Военно-морского училища.

Это было еще то  время, когда простое  семейное  событие собирало  друзей, одаривая их счастьем общения и радостью  за их удачу. 

            ГЛАВА 9.
            Ночь с 28 на 29 августа 1991 г. Квартира следователя Гладышева. После застолья.

            Решили рано утром подвести итоги, наметить план действий и поэтому не разъехались по домам.
            - Ну, вы, прямо, как в молодости, - жена Гладышева Оксана, полнокровная статная, дружелюбие и весёлый нрав которой уже двадцать с лишним лет вызывали у друзей следователя одобрительную зависть, быстро постелила гостям. 
            Руководитель следственной группы Дурнев спал в комнате гладышевского отпрыска,  в разгар застолья убывшего с молодой женой к месту службы, в Севастополь.      
Осташева уложили в проходной гостиной.
           Он включил торшер и снова погрузился в кузнецовскую рукопись.


          Запись в блокноте разыскиваемого:

"Мои записки бессмысленны вне исторического контекста.
Кому-то же надо соединять этот чертов контекст с чувствами и ощущениями живого человека?! 
Когда я смотрю на  мои картины №5 – «Штурм 1979», № 6 – «Концерт отменяется 1982», № 7 - «Пропасть 1991» и №8 – «Дым 1993» ,  я испытываю ужас оттого, что предугадываю все, что произойдет..."

Осташев встал, прошёл на кухню, открыл холодильник, налил в стакан холодное пиво. И неожиданно ощутил в себе знакомый «предстартовый» трепет, который всегда предшествовал выбору результативной  линии расследования.
«Ах ты, гончий пёс…»
Он пододвинул тетрадь к желтому пятну света от торшера. Снова обратил внимание на то, что тетрадь была необычного формата, обложка ее отсвечивала перламутром - "явно заграничная штучка". И почерк показался ему сегодня необычным: эти каллиграфически выписанные заглавные буквы, эта невероятная точность и стройность выделения абзацев...
Но не в этом было дело.
Номера картин.
Их названия.
Что за картины?
Что за нумерация? 
Осташев тихонько поскребся в дверь комнаты, где спала чета Гладышевых.

- Ты не мог бы подождать до утра, товарищ подполковник?!
-  Как ты думаешь, номера картин и другие цифры могут  иметь какой-нибудь смысл?
- А я не мoгy  сейчас думать...  Изыди,  сатана! Душегуб написал какую-то дребедень, а ты вместо того, чтобы поиск активизировать, тексты расшифровываешь. Поймаем, всё сам расскажет.

Неожиданно, глядя на зарывающегося в смятую постель Гладышева, на его жену, выпроставшую полную нежную руку из-под одеяла, Осташев со странным чувством печали подумал, что ни Гладышев, ни он сам, ни все те, кого он видит в течение дня на службе, в камере, в местах встреч с агентурой - никто из них не то, чтобы  не способен написать такое, а просто и не взялся бы за столь бесполезное во всех отношениях дело.
А может, и тот, кто писал, и сам не взялся, если  бы не  особый внутренний голос, способность слышать который обычный человек утрачивает еще в раннем детстве?
 
Надо провести экспертизу самой тетради:   чье производство, куда и кто завозил, когда сделана первая запись?
И он позвонил эксперту Рубиновой, не дожидаясь утра.
Ответил, однако, её муж.
-  Для чего Вам нужна Юля?.. Ты кто по званию? Фамилия? Должность? Имя руководителя?
- Подполковник. Осташев... А для чего вам это?
- Я твоему начальству «телегу» составлю, дружок. Время-то - три утра!
И Осташеву стало почему-то жалко Рубинову. И себя. Он так и уснул - с тетрадью в руках.


ГЛАВА 10.

29 августа 1991 года. «Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку.  А  душегуб  где?»

Проснулись они рано. Но жена Гладышева уже крутилась на кухне; сипел электрочайник, ароматно пахло нарезанными овощами, на плите пузырчиво шкворчала яишница.
Дурнев, на правах старшего, молча кивнул и они опрокинули по рюмке водки.
- Так, а теперь вернёмся к делу. Давай, хозяин.
Гладышев развернул ватман со знакомой  всем схемой.
 - Судя по показаниям одного свидетеля, они сидели вот так. По словам другого,  - этак.
 Пьяны все были в дым.
 Но в одном показания сходятся –  зашедшего в квартиру  Геннадия Илларионовича Пымезова никто из них раньше не видел.



  Запись в блокноте разыскиваемого:
             "В 1978 году санитар спецпсихушки Леонид учил меня так: "Ты делай вид, что ты - калоша. Мне не важно, больной ты или здоровый. Мне важно, чтобы у меня порядок был". В 1989-м один странный человек из КГБ, удивительно откровенный, надо сказать, поведал то же самое и почти слово в слово, заменив лишь калошу на ботинок. Шел уже какой-то там год перестройки. И вот этот гэбист, уже выведя меня из кабинета, в коридоре, задал вопрос:
  -  А зачем вы пришли сюда по старой, давно утратившей силу повестке?
    - Из любопытства!
   - Посмотреть па меня?
   - И на вас. Понимаете, меня всегда определяли неизлечимо больным именно по вашим указаниям. А я ни разу не видел (не было такой возможности) ни вас, ни ваших коллег.
   - Ну и как эффект?
  - Никакого. Скучно. Вы лишены собственной воли. И потому вас втянут в еще более скверные дела, а потом будут судить.
     - Наверное, вы правы, - он сказал это бегло, но внятно. И тут мне стало страшно".

                Осташев, «факультативно» привлеченный Дурневым, вновь пробежал протоколы допроса свидетелей, но густое облако, окутывавшее картину происшедшего, кажется, стало еще гуще.   
       Каждый из свидетелей выпил в тот вечер по меньшей мере пол-литра водки - собрать их рассказы в нечто целостное было  крайне сложно.
       Про тетрадь никто не слыхал.
       Убийцу  видели впервые. Убитого - тоже. Он, по их словам, зашел за спичками...
       Туман.
       - Всё, - резюмировал Дурнев, -  разъезжаемся. Других забот – под завязку. У меня по отделу двенадцать  дел на одного следователя. Это нормально? А тут… Допрашиваем свидетелей, листаем тетрадку. Между тем,  душегуб на свободе.

       В семь вечера  Осташев позвонил начальнику отдела «по культурным ценностям» полковнику Сергею Ильинскому, который мог бы послужить в частном порядке экспертом в деле Кузнецова.
- Не до твоего художника  мне, Саша. Шесть часов допрашивали по делу ГКЧП.
 Ни с какого боку я к Пуго не привязан, но сидел три этих клятых дня в министерстве.
 Не мог же я, посуди, своих людей бросить и на бюллетень залечь.
- Дай Бог, пронесёт.
- До пенсии осталось два года, черт возьми.
- Давай, я тебе вкратце обрисую...
- Знаешь, я на работе, как паралитик - и все министерство так... Давай бери бутыль, тетрадь свою и вали ко мне домой, жена на даче, сын на практике. Посидим. В девять.
Однако встретились лишь в десять - почти час Осташев ждал полковника под детским грибочком на загаженной площадке.
 Минут через тридцать сели за стол. Выпили. После первой высокопоставленный друг Осташева  заметил:
- Ты подустал, Саша... Много работы?
- В штатном режиме, Сергей. Людей маловато. Делом Кузнецова я занимаюсь по личной… инициативе, без отрыва от производства.
- Кузнецов, Саша, – это явление, мастер известный. Но – желчный забулдыга, да к тому же  считает себя пророком. Нарисовал такое будущее страны, что и помыслить страшно, мол, СССР вообще развалится.
    Ну, малевал бы себе и всё. Так нет, он, едрёна вошь,  пророчествовал.
   Вот этими-то его пророчествами-комментариями к  картинам большие люди заинтересовались.
   Помощник одного из них лет пять назад мне звонил, просил уточнить, так сказать, каков рейтинг Кузнецова на Западе. Фамилия такая – размазанная…
Вспомню. Обязательно. Хотя память, признаться, отшибло. Путч этот вонючий. Плызов? Млызов?
- Пымезов?
- Точно! Но не перезвонил…  Ладно, Саша, давай ещё по одной и я – на боковую. Завтра опять какой-то пупс демократический из комиссии Верховного Совета вызывает.
 - На тебя, действительно,  что-то есть?
- Да что на меня может быть? Сидел на месте. Действовал согласно присяге и законам СССР. Все.
- А с кем бы пошел, если б заварилась каша по серьёзному?
- Ни с кем! Саша, ни с кем. И те и эти...
Одни подставили людей.
Другие – просто идиоты трусливые. А, ну их...
 Пуго  –  настоящий офицер - застрелился, ему легче.
А нам, живым?!
Страну жалко, Саша.
Разгрызут её, пока мы в параличе.
В пропасть летим.
Может быть, он и прав,  твой пророк Кузнецов.

В полночь позвонил майор Андрис Липиеньш.
- Составлем уточнённую ориентировку на всесоюзный розыск Кузнецова. Тут новый начальник отдела, у вас, в центральном аппарате. Из последнего комсомольского призыва. Он  её не подписывает. Идиотский,  говорит, текст получается. «…разыскивается такой-то - художник…»  Мол, какой такой художник? Если он  не член Союза советских художников и нигде и никогда штатно  не работал, то какой он художник? Поправьте.
Поправил. Закрытую часть подготовил для шифровки. Даю ему текст. На подпись.
« Что это такое?»  - Солидно так вопрошает. «Текст шифровки.  Надо прочесть и подписать», - отвечаю. А он как рыкнет: « Зачем я сейчас буду читать? Вы сначала, майор, зашифруйте, а потом и на подпись приносите!»  Ну, не идиот ли?
Впрочем, это я так, для разрядки.
Теперь для Вас, Александр Иванович.
По  словам организаторов кузнецовской выставки в редакции молодёжной газеты, количество работ у  Кузнецова  изрядное.  Но, судя по тому, что сказали мне в отделе  Минкульта, все разбазарено.  Но главное: кое-что по нему есть в КГБ. У Вас там, я знаю,  контакты.
- Что с фотографией, приметами?
        - Фотография больничная, пятилетней давности.  Худ, обрит, бородёнка - явный псих. Завтра утром наш стажёр завезёт. Примета одна есть – любопытная. Вы о художнике Ван Гоге читали? Кстати, разыскали ещё одну пассию Кузнецова. Диктую адрес…
       
         ГЛАВА 11.

30 августа 1991 года. Кутузовский проспект, 298 кв.145. Пассия 2. Рисунок гения.



 Царственная, роскошная, холёная старуха.
«Юнона,» - мысленно назвал ее подполковник.
Маргарита Альбертовна Цехоева, вдова генерала-героя минувшей войны не удивилась приезду Осташева – без звонка.
 
- Я Вашим коллегам вчера вечером все рассказала… Кузнецов оставил меня почти месяц назад. Да и раньше навещал от случая к случаю, - когда негде было ночевать, хранить холсты или просто не с кем было выговориться. Повторяю, я всё вчера сказала. Ну что еще вам нужно от меня,?
          - Как он выглядит сейчас? Похож? - Осташев протянул женщине фото из досье.
 - А это... он?
 - Да.    
 - Никогда бы не узнала... Господи... Где его снимали?
- В больнице.  В 1985 году.
- Сволочи.
- Это не мы…
- Все вы одним миром мазаны
- Так, похож?
Женщина посмотрела на Осташева с такой затаенной болью, что ему стало не по себе.
- Похож, - почти прошептала она, проведя тыльной стороной ладони по лбу, - только сейчас он  выглядит лет на десять  моложе.
- У вас есть его работы?
- Нет...  Он всё забрал.
- Может быть, набросок…  Мне это  очень интересно - лично. Протокол я не веду. Поверьте.  Покажите, пожалуйста, если есть хоть что-то, - попросил Осташев, не надеясь, что женщина выполнит его просьбу.
 «Юнона» внимательно посмотрела на подполковника.
 - Обещайте, что не заберете…
 - Честное слово.
 - Подождите, - и вышла в соседнюю  комнату.
        Минуты через две принесла папочку, развязала тесемки:
 - Вот.
        Рисунок потряс Осташева.
 Всего пять-шесть линий словно высветили самую глубинную суть стоявшей перед ним женщины, женщины – вне возраста,  передавая при этом ее внешний облик с точностью фотографии.
- Спасибо.

       Встреча эта ничего не дала Осташеву. Но словно бы успокоила его, убедив, что тот, кого он разыскивает – мастер.  Может быть, действительно - даже гений.
       
       Вечером он снова выехал на задержание банды; продрог в засаде до костей…  Страха натерпелся.  Но вернулся в  главк довольный – взяли матёрых отморозков.
        Впрочем, и днём раньше брали таких же, и неделей раньше…
        А они пёрли и пёрли, как ядовитые грибы из отравленного навоза.

       На рабочем столе лежала новая ориентировка по Кузнецову – прислал майор Липиеньш: "… также может работать в художественных кооперативах, музеях, частным образом, на рынках..."
Уже дома, ежась под холодным душем в попытке сбросить напряжение и усталость прожитых суток, Осташев подумал о том, что с утра пойдёт добывать (и пусть попробуют только отказать!) дело Кузнецова у "соседей" – на Лубянке.
У него, действительно,  были в КГБ кое-какие  связи –  и рабочие, и с однокашниками, чей талант и недюжинные физические  качества были востребованы Комитетом госбезопасности еще в университете. 
"Всё досье, понятное дело, не дадут, но интересующими меня контактами, пожалуй, поделятся".
Засыпая, подполковник вновь ощутил  в себе сложное, тревожное чувство - одиночества? тоски? – оно, как вошло в душу пару дней назад, так и не покидало ее...

ГЛАВА 12. 
31 августа 1991 года.  Логово душегуба. Рутина. «А странная компания подобралась тогда, в день убийства». Судьбы – Лопухин.

Тысячи километров от Москвы, а ощущение, что  те, кто его ищет, - тут рядом,  буквально за стеной.
И - голодновато...
Кто-то идёт.
Старик?
       Вроде он шкандыбает.
Вот дед, как на балалайке,  на нервах играет - ушел ведь еще затемно!
- Прости, дела в городе, в собесе,  были.
- Ты и пенсию получаешь? То есть, без туфты у тебя всё?
- А ты как думал…  Да и ветеранскую надбавку положили.
       -  Ладно, Лаврентич... Выпить-то принес?
- И закуску…
 Разлил-то как точно. Лет семьдесят уже бандеровцу старому, а рука стальная.
 Может быть, теперь засну.

                ххх

      - А странная компания подобралась в тот день, коллеги, - начал оперативку руководитель группы Дурнев.
Действительно, странная.
Хозяин квартиры – сантехник Рындин П.Ю. 1948 года рождения, кажется, и шести классов не окончил, две ходки в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий, медицинское учреждение, где по приговору суда лечили алкоголиков – Авт).
Первый гость - бывший секретарь райкома партии Лопухин Г.Р. 1939 года рождения,  – гость, на первый взгляд, просто невероятный для  обитателей  этих трущоб.
Второй гость - известный киноактер Монетчиков-Лыкин Ю.Б., 1947 года рождения.
Еще двое - грузчики из мебельного Токов В.Н. и Безухов Ю.Д, оба 1960 года рождении.
 Итого пятеро.
 Позже к ним присоединяется художник Кузнецов ( кто его привёл?).
 И -  бедный Пымезов,  партийная шишка.  И тоже - черт знает, зачем и как затесавшийся в уже изрядно подвыпившую компашку.

Что же свело их вместе?
Хозяин утверждает: "Дармовая выпивка и жратва; поляну накрыл, актер Монетчиков-Лыкин, которому, при содействии грузчиков Токова и Безухова,  мебель обломилась по низкой цене, -  оформили до общего повышения цен, состоявшегося первого июля".
Грузчики явно испуганы и отрицают такую версию, боятся обвинения в спекуляции, не хотят подставить руководство: "Вместе с актёром в магазине за водкой стояли, познакомились, дом рядом... Ну, и зашли". Знакомство с Кузнецовым и Пымезовым отрицают начисто.
Киноактер ухитрился отмолчаться.
Допрос с него по всей форме почему-то не сняли, более того, он втихомолку уехал к себе на дачу и на звонки не отвечает.
Секретарь райкома Лопухин. Этот был приглашен хозяином "для престижа".
Мужик спившийся.
Не пил, кажется, за последние полгода лишь 19 августа. Весь этот день просидел в зале ожидания на вокзале, смотрел телевизор. Свой - пропил. Сидел, рассказывает встретивший его там Рындин, выбритый и в галстуке.
Но после пресс-конференции Янаева встал, бабахнул на весь зал трехэтажным матом и уже через час его видели, что называется, в стельку.
Фантастика: делегат, депутат, кандидат наук. Всю жизнь  в общем-то пахал. На гребне перестройки был вознесен на райкомовский Олимп. И тут же вторая волна событий сбросила вниз, придавила - его имя склоняли на митингах, в городской газетке...
Дурацкая какая-то судьба. А те, кто выдвинули его, сами тихой сапой ушли с политической арены на давно заготовленные рубежи; отсиживались на дачах, отстроенных в области, врастали в малые предприятия, СП и кооперативы в Москве и по её окраинам.
Одним словом, секретарь райкома к Рындину  завернул уже на таком взводе, что его показания - сплошная пьяная ерунда.

 ГЛАВА 13.
 31 августа 1991 года. Осташев встречается   с информатором  « Клёновым».

Как дочь? - Осташев  с десяток порогов обил, устраивая немую от рождения дочь агента в клинику.
- Век не забуду, Александр Иванович.
-  Будет, Коля...  Прогресс-то  есть какой?
- Есть.
- Слава Богу.
- Только вот кричать она стала. Не от боли.
Понимаете, слух-то прорезался, и ей себя приятно слушать, вот и кричит. Врачи говорят, привыкнет, перестанет кричать.
- Судя по всему, сведений у тебя  по этому Гене  Пымезову  нет...
- Просто гранитная стена. Никаких ниточек. Да и откуда информации взяться, если  убитый этот, Пымезов, ни с кем из блатных  не якшался.
А вот художник Кузнецов, парень кое-кому известный,  - поскольку пил здорово. Налево, опять же, его картинки кое-кто продавал. Вроде,   их на Запад гнали. Он вообще там фигура известная. Но, говорят, психованный был, верно. Пальнуть мог бы. Да, вот еще что, резался он лет семь-восемь назад где-то в глухомани.
Голодно ему было, а он из гордых.
А тут еще его баба продала какому-то барыге заезжему лучшую его картину, за доллары толкнула, без спросу, сука. 
Она в интуристовской гостинице горничной была.
Ну, и чиркнул себя художник по венам. Откачали. Да как всё вышло?! К нему один известный композитор приехал. Его местные интеллегенты привели в халупку-то, где Кузнецов жил. Заходит он, а тот кончается...  Откачали. Композитор  денег дал. Так Кузнецов перед его отъездом прибежал на вокзал и подарил композитору  портрет. Говорят, по памяти, в пять минут нарисовал.
Агент распахнул плащ и вытащил из внутреннего кармана свернутую вчетверо страничку из популярного журнала «Огонёк».
- Вот этот портрет.
…Пять-шесть линий. И – шедевр, - вновь восхитился Осташёв.
  - Композитор до конца жизни считал этот свой портрет  лучшим.
  Еще говорят, что композитор собирался Кузнецову как бы стипендию из своих средств выделить, да помер, а сын его или дочь за границу подались. И, понятно,  никакой тебе стипендии. Обломилось.
         Теперь - о компашке, что у сантехника собралась. Тут вы голову не ломайте.
  Тема - рублевая.
  Грузчики-мебельщики, четыре месяца прятали где-то гарнитур, ждали подорожания. Как подорожало в три-четыре раза, они и толкнули свой, спрятанный. Причём, за старую цену, наварили, конечно, - три тыщи сверху. И им, и клиенту выгода - экономия в два раза.
Киноактера на них вывела жена сантехника, торгует она в Москве кормом для рыбок, а у актера  аквариум. Так и познакомились.
С Кузнецовым, художником, сложнее. Он притащился с бывшим этим, секретарем райкома Лопухиным. И не очень он поддатым был. Хотя, судя по рассказам ребят, они перед этим с часик с Лопухиным в пивной посидели. Деньги в тот день у Кузнецова были - это точно.
       («Откуда деньги, – подумал Осташев, - церковники ведь с ним еще не расплатились? Сожительница-продавщица денег ему никогда не давала. «Юнону» он оставил… )
       Наверное,  водки не хватило вот и пошли к сантехнику Рындину, он приторговывает.    Бывший секретарь  к нему и раньше ходил. Сантехник  иногда в долг ему наливал. На всякий случай,  а вдруг власть вернется.

Осташев внимательно слушал агента; их связывали уже не один год и не одно раскрытое (впрочем, как и нераскрытое), дело, но подполковник всякий раз удивлялся кажущейся простоте его рассказа, за которой стоял невероятно тяжкий,  крайне рискованный поиск и природный талант агента.
Подполковник, может быть, как никто другой знал цену опаснейшего труда агентуры, которую, в случае провала, неизменно ждет бандитский нож.
Агент, с которым он вот уже, наверное, в сотый раз встречался (в аптеке соседнего городка, в кинотеатрах и пивных Москвы, на заброшенных фермах, пустынных берегах загнившей речушки, на свалках и прочих местах), был человеком, некогда попавшим под тяжкий  пресс угрюмой системы правосудия, вдребезги разбивший ему судьбу.
Первый раз он отсидел фактически ни за что.
Сел снова - уже за дело, и тут был замечен толковым оперативником, умевшим работать с такими людьми, не унижая их, оказывая им  мелкие услуги, которые способны оценить лишь те, кто попадает не просто в число изгоев общества, а в самую жестокую его клеточку - "зону".
- Ты понимаешь, что меня больше всего интересуют связи Кузнецова.
Оставим в стороне его феноменальное дарование.
Смотри, Коля: бабы его любили, иногда водились деньжата. Собутыльников искать не надо – сами набегут. А главное – в опале, но  в славе… Мне нужно знать, кто торговал его картинами? Влёт они шли. И в основном -  на Запад. Казалось бы, весь в кружевах. Должен был  не раз и не два за кого-то из деловых зацепиться. А получается так. Коротал денёк у  знакомой бабы, вышел  в пивную, посидел там  со случайным забулдыгой, зашёл с ним в чужой дом. И – бац, ухлопал человека. Исчез. И никаких концов. Согласись, странно это.
- Согласен. Странновато, Иваныч.  Ладно. Покумекаю..
Осташев пожал агенту руку, тот быстро повернулся и исчез в изломе стены реставрационной мастерской, размещенной в некогда знаменитом русском монастыре. Излом возник осенью 1941 года, когда в мастерскую угодила авиабомба.
Впрочем, Осташев родился уже после войны и таких подробностей не знал.

 Из блокнота разыскиваемого.
"Как говаривал Гегель, Земля имеет мировую душу - одну на всех. Однако на всех людей ее не хватило. Или что-то в этом роде. Важна суть. Так вот, Россия была душеносцтельницей или, точнее, душенакопителъницей, если только можно употребить такой неологизм. Те, кому "души не хватило", понимали, что путь их рано или поздно ляжет через эту глубину, в недрах которой мерцали манящие огни страстей, почти первобытных, безответной самоотверженности, почти божественной и любви, любви, любви, лишенной бытового расчета, хотя и перемалываемой жерновами невежества, жестокости зарождающихся городов, скупости изголодавшегося и до бесчувственности навоевавшегося народа.
Проводниками, которые вели этот изголодавшийся и навоевавшийся народ были все же Вера и Любовь - Душа.
Проводниками тех, кто в сытости своей оставался биороботом, как ни странно, стали те, кто более всего был обременен верой и любовью.
Порой они любовь эту так и не познавали. В большинстве своем и веру не утолили. Но их души были слиты с душой Космоса и потому были бездонны, нередко увлекая в эту страшную и великую бездонность своих носителей. Достоевский и Толстой. Чехов и Бунин. Они невольно повлекли за собой тьмы и тьмы тех, чья жизнь протекала в жестокой скудности заданной схемы. Тех, кто был томим странной недостаточностью духа.
Через ветвистые аллеи "Войны и мира" и сырые подворотни "Братьев Карамазовых" они пришли к самопознанию своего несовершенства".

Н-да, загнул... - Осташев вновь заложил страничку тетради сигаретой, - Славянофил, что ли?..
По нему, так Запад - скопление биороботов, а мы - некие консерванты всемирной Души.
Наверное, у них на пол не плюют, потому что так они запрограммированы, а у нас плюют, поскольку это вне понятия нашей божественной души.
Однако что-то в душе самого Осташева противилось собственной же иронии. Но - что именно?
"Признайся, ведь ты всегда ощущал и ощущаешь себя частью того, что на порядок глубже и масштабнее, чем там, за бугром... Так? А, может, я – просто зомбирован?  Установка такая: мы и всё в нас – лучше!
Чем кто?
Чем что?"
Осташев вспомнил свои немногочисленные встречи с иностранцами и неожиданно  с горечью подумал о том, что Кузнецова раскупали-то именно западники, что именно они угадали его ценность как Художника.
Почему Россия так безразлично  жестока  к  таланту Кузнецова?
Может, потому, что просто не знает его? Не дали ей его узнать?
Он заставил себя встать с узкого продавленного диванчика и хотя на часах было уже около двенадцати ночи, открыл сейф и достал две тоненькие папочки.
 В первой было краткое заключение эксперта Рубиновой. Во второй - выжимки из гэбэшнего досье Кузнецова.

  ГЛАВА 14.
 1 сентября 1991 года. Кое-что о Пымезове.   
Краткий фрагмент о любви. Рутина.

Убитого Геннадия Пымезова похоронили на второразрядном кладбище, хотя по своему недавнему цэковскому положению, он мог рассчитывать на иное внимание.
Но с партийными регалиями никто уже не считался, связи полопались, да и история его гибели была с какой-то гнильцой.
       Многие еще отказывались безоговорочно поверить, что ЦК, "Старая площадь" ушли навсегда. А тем временем, они ушли, и функционеры потеряли свое прежнее влияние  в скорбном мире ритуальных услуг.
Пымезова хоронить было некому. Выяснилось, что вырос он в детдоме и был круглым сиротой, детей  не нажил, а с женой они пятый год находились в фактическом  в разводе.
Отыскали какого-то клерка из хозяйственного подразделения упраздненного ЦК. Тот, сначала парализованный звонком из «органов», узнав в чём дело, быстро подсуетился и организовал спешные похороны убитого сослуживца. 
Хоронили, по сути дела,  невостребованный труп.
Похорон таких по России - сотни в день.

Машенька Бакастикова пока не знала, куда «Геночку бедного уложили».
Спрашивать, наводить справки  боялась. Она всю жизнь всех боялась, напоминая чем-то - то ли страхом этим, то ли изначальным ощущением безысходности - всю  искромсанную, издерганную, оболганную и изолгавшуюся страну.
Пымезов  и не подозревал, что чувство Машеньки столь глубоко и непреходяще. Его отношение к ней строилось главным образом на его собственном отчаянии, человека одинокого, формируемого исключительно внешними обстоятельствами.

...Вопреки мнению подавляющей части населения СССР о жизни чиновников в ЦК КПСС,  Геннадий Илларионович Пымезов, этот отдельно взятый среднестатистический партноменклатурщик, проживал жизнь весьма  заурядную, строго ограниченную – и финансово, и в свободе принятия  решений.
При жизни он мог рассчитывать на одну лечебную путевку в год, одну ондатровую шапку в пять лет, служебную дачу на летний период с "нужником на улице" и на более или менее приличные похороны, при условии, что умрет он на своем боевом посту, то бишь за светлым канцелярским столом в кабинете на двоих, но с отдельным спецтелефоном – АТС 2.
При этом он был лишен, в отличие от своих сограждан,  первичного житейского материала, из которого собственно и строится судьба, личность, нормальная жизнь. 
Детдомовец, он не знал материнской ласки и кажущегося всемогущества отца, защищающего  мальца от всех опасностей внешнего мира. Пымезов так и рос – без особых привязанностей, риска, увлечений, пристрастий. Он был лишен какой бы то ни было пластичной  личностной оболочки, свойственной человеку, живущему среди себе подобных. Она была попросту не нужна ему в лабиринтах той колоссальной власти, какой располагала "Старая площадь".
Вместо этой оболочки за годы продвижения по страшно утомительным коридорам власти на душу наплыл непробиваемый защитный слой, синтезированный из лакейства и зависти, ненависти и злорадства, озлобленности и вечного отчаяния, - того тихого отчаяния, какое испытывает лишь чиновник, которого давно обошли его сверстники.

То есть, Пымезов был способен на все.
При этом он был лишен собственной воли в оценках вслух и в решениях. Он уже не мог послать начальника "на ..." даже мысленно.  И  любой начальник был страшен ему - тем, что одним лишь словом в высших сферах мог навсегда перечеркнуть его судьбу. И, при всем этом он, как никто другой в стране, знал истинную цену  и себе, и всем тем, кто был над ним и рядом с ним в этом лабиринте.
Такого человека приблизил к себе человек с Олимпа  - Павел Павлович Рудаковский, а полюбила домработница Рудаковского - девушка без прописки Машенька Бакастикова.
Маша претерпела от Пымезова хамство и грубость. Но деятельной покорностью и снисходительностью уже почти отомкнула пудовый замок на дверце, за которой томилась душа Пымезова.
А тут вон, как обернулось.
Теперь к  Пымезову, правда, уже покинувшему мир живых, должен был подобрать ключик подполковник Осташев.

       Сам Осташев пришел в милицию потому, что и в школе, и в армии, и в институте зачитывался детективами.
       Банально. Но – факт.
       В те годы умело романтизировалось все, что связано с "органами".
        С годами Осташев понял, что природа романтики заключалась вовсе не в том, что сыщики в книгах обладали недюжинной силой, невероятным мужеством и сатанинским умом.
        Притягательность была в том, что герои детективов действовали в рамках куда более широких, чем реальные люди в реальной советской жизни.
        Они, даже нарушая в интересах дела закон, действовали так, словно все это  - по закону, но по закону какому-то особому, секретному.
       "Ах, юность ты моя доверчивая", -  Осташев положил на тетрадь Кузнецова тоненькую папочку с запиской Рубиновой об итогах предварительной   экспертизы.
Впрочем, любовь к детективам основательно помогла Осташеву в первые годы работы в розыске. Нет, не в раскручивании дел - они не были так уж и запутаны, эти дела семидесятых-восьмидесятых.
Детективные герои, почти мальчишеское подражание им  помогали Осташеву выстоять в борьбе с тяжкой рутиной привокзального райотдела, с распадом личности некоторых друзей, погружавшихся в мерзость мелкой коррупции и опускавшихся по  спирали  круговой поруки.
      Он персонифицировал себя со всеми, кого вычитал, увидел, смоделировал.
      И вовсе не удивительно, что  с годами он сам стал похож на своего любимого Бельмондо и обрел тот шик некоторой фронды, которым   отмечен уголовный розыск во всём мире.
Вот и сейчас, допечатывая на старой пишущей машинке отчёт о вчерашнем задержании очередного уголовного авторитета и его бойцов, Осташев зажал сигарету - ловко и точно между мизинцем и безымянным пальцем, приспустил галстук... «Пижон...  Ах ты, юность моя убогонькая".
Записка Рубиновой не ошеломила обилием фактов, но кое-что было.
      «Таких тетрадей в отечественных магазинах не было и быть не могло. Это фирменная тетрадь из очень дорогого европейского отеля «Парадиз», выдаётся в качестве сувенира вместе с авторучкой «Паркер» только постояльцам номеров «люкс». Рубинова. »
        Следующая страничка записки эксперта  удручала своей белизной и девственностью. Осташев знал: таким образом Юлия Рубинова даёт понять, что больше у неё пока ничего нет.

       ГЛАВА 15.
1 сентября 1991 года.  В Генпрокуратуре тоже люди.  Большая политика. Кулисы.

       Москву снова стали посещать короткие  косые, ураганные  дожди, налетавшие неожиданно. Можно было на расстоянии одного квартала дважды перейти из дождя в ведро и обратно в дождь.
       Добираясь до здания Генпрокуратуры, Осташев и Гладышев, уже у дверей, угодили именно под такой ураганный дождь и поэтому  в кабинете своего высокопоставленного коллеги поначалу отфыркивались.
Старший следователь по особо важным делам Альберт Смысловский, человек с усталым и озабоченным лицом, коротко взглянув на них, указал на стул.
- Я занимаюсь делом ГКЧП. Точнее некоторыми фрагментами. Много времени не займу, поскольку вопрос, по которому я вас пригласил, на мой взгляд, с попыткой переворота ничего общего не имеет. Но фигурирует в нем одно лицо, имевшее контакт с активным участником путча... Одним словом, прошу изложить обстоятельства убийства сотрудника ЦК КПСС Пымезова.
Они коротко доложили.
- Не мелькнули ли в расследуемом  деле  фамилии Иваненко, полковника Генерального штаба, сорока трех лет, «афганца», и генерала армии Вареникова?
- Нет,- лаконично ответил Гладышев.
- Пока нет,- дипломатично заметил Осташев.
- У вас, коллеги, наверное, возможности ознакомиться  с личным делом  Пымезова не было.
- Откуда? Номенклатура ЦК. Все, что по ЦАБу наскребли, у соседей по подъезду и по даче, у жены, хотя они жили врозь...
- Ну, тогда, значит, ко мне не зря приехали. Я его дело запросил. Учитывая обстоятельства, прислали быстро. У них там, в ЦК все-таки с этим всегда был порядок. Однако,  гриф на личном деле - «секретно». Вы правы, -номенклатура.  Так что работайте прямо тут, за моим столом.
- А что, там кто-то еще функционирует? Вроде бы весь ЦК КПСС, всю «Старую площадь» опечатали.
- Рядовые клерки на месте. Ликвидационная комиссия работает.  Описываются документы. Рутина.
Они стали переписывать то, что считали интересным: с одной страницы - Осташев, с другой  -  Гладышев.
- Никогда не видел, чтобы угро и прокуратура так мило, по-пионерски сработались, - неожиданно хмыкнул российский важняк, и они оба поняли, что мужик он тертый, все игры понимает и цену всему происшедшему в стране за эту неделю и происходящему сейчас, для себя лично, определил.

Вечером, просматривая записи, сделанные в генпрократуре Осташев проникся к важняку особым уважением и признательностью, поскольку мелькнула в личном деле убитого Пымезова такая зацепочка, о какой Осташев и Гладышев и подумать не могли.




ГЛАВА 16.
Ретроспектива. Судьбы. Краткий фрагмент о любви.

 Геннадий Пымезов познакомился с Машенькой Бакастиковой 31 декабря 1990 года.
 Она уже лет пять, как не встречала новогодний праздник, соглашаясь в этот день на  внеурочные, прилично оплачиваемые работы...
 За день до своей гибели бывший детдомовец Пымезов сказал ей:
- Мы знакомы с прошлого года. У нас  уже есть главное…
- Что это за «главное», Геночка?
- Прошлое. У нас уже есть прошлое,  дура!
Познакомились они в квартире одного из союзных министров, Павла Павловича Рудаковского, где Маше выпало в тот день делать генеральную уборку.
Министр, пришедший в Совет Министров СССР из недр ЦК КПСС, некогда был прямым начальником Пымезова. Пал Палыч и  перетащил его в Москву, ценил и постоянно  держал в поле зрения.
В самый разгар генеральной предновогодней уборки Рудаковский пригласил бывшего подчиненного на "рюмку-другую" - понимай, на приватный разговор.
Оказалось, что бывший шеф намылился «преступить черту»; записался на прием к Ельцину: "Нутром чую, союзным структурам кранты, Гена. Ты как?  Если что – со мной?".
Машу, обладавшую редкостным слухом, удивила та откровенность, с которой бывший шеф посвящал Пымезова в свои планы.
- Благодарю за доверие, Пал Палыч, но...
- Говори, говори...
- Узнают ведь горбачевцы. Назад ходу не будет. Могут и чуб вырвать.
- Кто? Эти «ням-ням» со Старой площади?  Да им сейчас самим впору к Борьке на поклон идти! Власть-то от них уходит? Бежит! Галопом! Они еще не осознали это до конца.
Но осознают и... такое, полагаю, натворят, что...
Шеф не договорил. И неожиданно вообще замкнулся в себе, налил водку в  средних размеров фужер; крякнув и, выругавшись троематерно,  выпил.
- В СП вот или в малое  какое предприятие ввинтиться бы, Пал Палыч, оно надежнее. И многие сейчас туда из наших пошли. Особенно - комсомольцы.
-  Знаю. Вижу, не слепой. Что ни обком, то при нем эспэ или эмпэ. Я бы, Гена,  и рад, и возможности для этого есть, да вот натура-то  у меня чиновная! Эх, Генка, чиновник я до мозга костей.
 Я должен себя опорой государства ощущать. Тогда для меня в жизни смысл есть. А эти коммерческие дела... Они, конечно, дают деньгу и независимость на каком-то этапе, но вот... ощущения нет.
Мелюзга с миллионом в кармане.

Геннадий Илларионович подумал о том, что шеф только на одних своих поездках  за рубеж миллион этот самый давно уже сколотил. (А может, и не один.) Но как всегда - не просто промолчал, а с заинтересованным блеском в очах поддакнул шефу: "Конечно, у вас иной образ мыслей, иной масштаб, Пал Палыч".
           Тут в кабинет и вошла Машенька - полненькая, с таким свежим личиком и столь внимательными глазами, что оторваться от них, от этого странно вопрошающего взгляда было невозможно.
- А, рабочий класс. Присядь, выпей, пока моей благоверной нет. 
Ты, Геночка, имей в виду, пока вот такие сударушки и их мужья впроголодь живут, все эти эспэ и эмпэ - под дамокловым мечом орудуют.
И кое-кто это учитывает, поверь мне, старому чиновнику.
Пойдет этот "кто-то" ва-банк против перестройщиков, сердцем чую.
Но - обделается, поскольку так и не поймет, что его желаньица ведь тоже кое-кто учитывает. И не только на Руси святой, но и за бугром.
Он возомнит  себя спасителем Отечества,  королем на шахматной доске, а на самом деле –  пластмассовая пешка.  И - на чужой доске, заметь. 
Петрушка. Дернут за ниточку, дадут подрыгаться и на ней же подвесят.

Хозяин снова выпил, а за ним, поспешно, и  Пымезов.
Почему вдруг Машеньке стало жалко гостя?   
Почему вялой неприязнью наполнилось ее сердечко к хозяину, неизменно щедро платившему Маше за работу?

«Все меняется, но такие всегда сыты румяны, полны надежд и планов,» - думала Машенька думу, которую и до нее думало и после нее будет думать огромное число людей, не умеющих извлечь из своего каждодневного, кропотливого, изнуряющего труда ничего более того, что нужно для скудного выживания.

Любовь и жалость возникли в Машеньке  молниеносно, как искра возникает между двумя электродами.
Униженность Геннадия Илларионовича..
Уверенность Пал Палыча.
Сочувствие.
Сострадание.
Загадки женского сердца.
Вечный сюжет.

Она закончила уборку. Получила "на косметику", -  Пал Палыч был  по новогоднему щедр.
- Генка, проводи барышню, поздно уже. Смотри, ягодка-то какая.
 Он привычно убивал двух зайцев: нашел предлог, чтобы выпроводить гостя - с одной стороны, а с другой - словно бы оказывал Машеньке услугу.
- Держи на такси, Гена.
- Да я...
- Держи. В понедельник проводишь меня. Снова в Австрию лечу. Лады?
 И гость, опять же безропотно кивнул, взял деньги у шефа, выталкивающего их, добродушно похохатывая, за дверь, в синюю московскую вьюгу.
Такси Пымезов так и не сумел поймать. Проводил Машу до Курского вокзала на кольцевом  троллейбусе "Б" и неожиданно выпрыгнул за ней – в дикий, как ему показалось, мороз.

ГЛАВА 17.
Сны Осташева. Ретроспектива.  Пациент Кузнецов. Картина №6 «Концерт отменяется».


Слева клубились облака цемента, срывающиеся с крыш серых вагонов, несущихся к строительным площадкам Щекинского химкомбината, которому суждено будет стать гробовщиком толстовской усадьбы лет через пять-шесть.
Справа пунцовел свежей краской плакат: знамя труда и на его фоне молодой Брежнев, весело поводящий под порывами ветра черными бровями.
Художник Кузнецов рисовал в это утро шариковой ручкой на обложке ученической тетради нечто подростковое: пара монстриков в офицерских фуражках,  обронённый неловко гробик, салют в изломе кремлёвских стен.
Еле заметно вздрогнул, поскольку необычайно остро  ощутил,  неизменно пугающее его,  присутствие  в  багровеющем сознании незнакомых  ему людей, непривычных предметов, незнакомой обстановки.

 Это и есть предвидение, - считала академик Бехтерева. Оно, видимо, существует, пусть контурное, схематичное… И  обладают им лишь гении и больные  - юродивые.

Он посмотрел на плакат и увидел Леонида Ильича Брежнева в гробу, и гроб этот офицеры неловко роняют в могилу. 
Так оно и случится  в ноябре 1982 года. Набросок  же картины №6 «Концерт отменяется», найденный Осташевым   в больничном деле Кузнецова, датирован 17 октября 1979 года.

Как это у него получалось.?
Осташев «увидел»: художник Кузнецов  раздвоился и перед ним возникли не унылые пыльные скамьи больнички, а склоненные в траурном поклоне по всей стране знамена.
… Кузнецов закурил, хотя у него не было ни сигарет, ни спичек, а руки были спелёнуты за спиной длинными рукавами смирительной рубахи. Сбросил пепел. Взял в руки кисть. И последним мазком завершил работу над огромным своим проклятым полотном – «Вознесение России».
 Гения везли из одной психушки в другую.

А Осташёв вдруг понял: в эту минуту  никто не гордился  страной так, как гордился Кузнецов - ею униженный и почти убитый.
Вагон качнуло, и полустанок провалился в прошлое.
Осташёв проснулся.

Он сидел, сжав виски ладонями… Приснится же…  Начитался.
       Досье, точнее, краткие выписки из него, удручали.
Он повидал много людей с искалеченными судьбами. Но эта придавила его.
- Погоди, погоди,- твердил он себе.- Ты должен нащупать тут концы. Какие концы, черт возьми?! Человека изуродовали - за его талант и независимость.
Из художественного училища выгнали, хотя  уже тогда  он  был достоянием страны...
Прошел, душой нараспашку, Памир, Кавказ, Камчатку, Москву, Питер, Вологду.
И везде тёрся, учился у странных мастеров, даривших ему все, что они умели сами.
Ни одной их работы в Третьяковке.
А за бугром  -   сотни, а то и тысячи долларов за   эскиз.
Одни попросту спивались, без суеты и резких столкновений с властями. Другие выживали,  чудом, - оказавшись на чужбине.
Этот же «гений» полез на рожон: сам выставку затеял.
Посметали холсты, а самого - в психушку.
Главврач торговал его портретами - Кузнецов писал всех, на кого указывал главврач. Платил - красками и холстами.
Где всё?
Связался с диссидентами. Бесталанными честолюбцами, использовавшими его, как конфетный фантик.
Тут уж закатали на всю катушку -   в спецбольницу.
Писал акварели за дочку начальника, поступавшую в Суриковский.
Вышел.
Любовь.
Она опалила его и удержала в убогой лачуге на несколько самых плодотворных лет.  Но – ни одного заказа. Ни одной проданной вещицы. Злобное шипение националов из соседней республики. Потом – водка и полная нищета.
Апогей нищеты – не было денег даже на холсты.  Одно из полотен Кузнецова нашли в ведре с растворителем. Писал картину, а по  завершению, смывал краски, обновлял холст и снова писал.
        Важен был уже не результат, а лишь сам процесс работы. Медленно и верно он сходил с ума. 
В Советском Союзе было официально зарегистрировано только одиннадцать его работ. Плюс – десяток рисунков.
Но написаны-то десятки картин.
Где они?
Не все же  в Европе и за океаном.
Продай он в молодости хоть один холст   по  нынешней - реальной цене, хватило на целую жизнь.
…Вдруг, непонятно за что, опять взяли. Вечером в субботу. А в понедельник утром отпустили.
Судя по всему, был сговор.
Пока он сидел в КПЗ, эта его сука из местного «Интуриста»  в  сутки продала все  картины. 
       Теперь не докажешь.

Обвинение в великодержавном шовинизме - единственная заметка о нем в «большой» прессе. Литовцы написали  панегирик уже потом, когда стало можно и не очень-то и важно для него.
       Ого! А это называется чудо.  Оказывается  сам Председатель Совмина СССР Николай Косыгин ходатайствовал о приеме Кузнецова в Союз художников.
       И - фантастика! - не приняли советские художники гения в свои ряды.
Вот это ненависть…

И он убил Пымезова.
Из чужого ружья, висевшего над столом, за которым шла пьянка. Бред какой-то.
       Стоп, а в каких странах бывал убиенный Гена Пымезов ?
Осташев метнулся к записям, сделанным в кабинете следователя Генпрокуратуры Смысловского. Над ними колдовал Гладышев; недовольно бурчал: «Ну, у тебя и почерк, Саня…»
- Где он был за границей?
- Кто? - поднял свое набрякшее от ночных бдений лицо Гладышев. - Не понял, кто?
- Пымезов...
- А... Да выезжал несколько раз. В служебные командировки. Вместе со своим тогдашним  шефом. Тот был руководителем межправительственной комиссии.  Они ездили в Австрию и в соседнее с ней государство, -Гладышев назвал европейскую страну, значившуюся в записке эксперта Рубиновой. - И какая связь? Ведь сам-то Кузнецов за рубеж ни разу не выезжал.
- Связь есть!  Мог ли, - да и где, - нищий художник купить дорогущую тетрадь из отеля «Парадиз»?
- Абсурд. Конечно, нет.
- Её ему подарили, Игорь.  За картину, рисунок, шарж... И подарил тот, кто останавливался в отеле «Парадиз».
- Ты хочешь сказать, что тетрадь ему мог подарить Пымезов или его бывший босс?
-  Я хочу сказать, что есть вероятность того, что тетрадь подарил ему или Пымезов или его шеф, или любой человек из СССР, кто останавливался в отеле «Парадиз».
-  Пымезов мертв. Не спросишь.
- Но шеф его жив, и  сам Кузнецов жив. И долго на дне не протянет. Выплывет. Тюрьмы ли ему бояться? Он спецпсихушку прошел.
- Вот ее-то он и боится, наверное. Но что нам их знакомство даёт, Саша?
- Пока не знаю.

        Запись в блокноте разыскиваемого
"Во всех слоях общества - один и тот же вопрос: сколько это может продолжаться? Ворует вся страна. Пьет вся страна. Воюет вся страна, хотя этого не замечает, поскольку в Афганистане - лишь "ограниченный контингент". Великая моя страна, бедная Россия. Зачумленная бациллами несбыточных идеалов, блюющая в собственное будущее, она, время от времени, исторгает из себя человека, вознося его до космической орбиты, и па это мгновение перестает ощущать свое рубище и убожество миски с похлебкой из вчерашних надежд.
Но сквозь эту беду я вижу беду иную: вижу людей на высших ступенях храма, взошедших туда по судьбам миллионов, им поверивших, скрывающих свое скудоумие за речами и кличами, не умеющих удержать в жадных ладонях своих ничего из того, что даровано России кровью пращуров, кроме той личной дани, которую соберут с покорных.

Иго пустого слова.
Ярмо новых обещаний.
Яма веры.
Вот, что я вижу сегодня".



ЧАСТЬ II

ГЛАВА 1.
2 сентября 1991 года. Москва. Улица Наметкина, 201, кв. 31. Ольга Валентиновна Кузина. Краткий фрагмент о судьбе. Суицид. Ошибочка вкралась.

Эта женщина больше не появится на горизонте Осташева и Гладышева.
А им стоило уделить ей больше внимания. 
Жизнь Ольги Валентиновны в крохотном однокомнатном пространстве пятиэтажки протекала скудно, вне накопления той эстетической и чувственной памяти, без которой и нет  собственно  полноценной жизни.
Однушка в хрущевке… Она стала гробом иллюзий и надежд тысяч и тысяч, обреченных  обзавестись тут мужем или женой, детьми, внуками, начать пить и бросить любить.
Тут обитателю сморщенного мира выпадало и болеть, и ненавидеть, и умереть.  И  -  быть  с неделю-другую тоскливо, но с облегчением,  поминаемым постаревшими детьми.

Женщина, у которой Кузнецов, провёл последние три недели, влюбив эту  тёртую продавщицу в себя не на шутку, могла  рассказать о нём то, что круто изменило бы весь ход расследовавния.
Не разглядел он в её глазах жалкого страха, не добрался до потаённой дверцы души  Ольги Валентиновны  подполковник Осташев.
Наспех прошёл он и его коллеги мимо Кузиной, даже не заглянув в спецкартотеку.

       В тоске и оцепенении проводила  вечера  перед выключенным телевизором на кресле-качалке бесконечно уставшая женщина ...
       Сидел ее дед - "троцкист", имевший в своем активе два класса образования и справку об участии в боях под Царицыном в 1918 году.
Слава Богу, выжил, умер на руках у дочери.
Сидел её отец - "сын троцкиста".
Он, с отчаянной голодухи,  начал воровать еще в тринадцать лет; чудом (это почиталось за чудо!) в сорок третьем попал на фронт - прямо из лагеря. И не в штрафбат! В обыкновенную маршевую роту, сбитую из необстрелков - её  покосили в первом же бою наполовину.  А отец выжил.
После Победы снова сел.
Надолго.
Выйдя, успел набрести на фартовое дело; обеспечил на пару лет голодавшую до этого семью. Снова сел. Был убит в драке, случившейся в лагере.

Сидел и сидит до сей поры - в третий раз! - брат.
Этот уже родился бандитом, считала женщина. Обирал ее и мать.
Бил их, сволочь.
До переезда в Москву Ольга Валентиновна покружила по стране, поскольку до первого замужества и сама сидела, в городе Иркутске. А кого было легче в недостаче обвинить, как не ту девчонку, чья родня - лагерная династия?
Два мужа и вечные переезды почти стерли в её анкете этот бугорок. Но, при внимательном изучении можно было его и нащупать.
И потому ждет она стука в дверь - властного, неумолимого.
А что им, ментам? Им не объяснишь, что ты ни при чём. Объявят соучастницей убийства. Опять на зону?

Сотни случаев в день по России.
Кто - в петлю, кто - в окно, а она - таблеток наглоталась, газ открыла, думала, тихо заснет. А мучилась  почти сутки. Доползла до входной двери, но открыть сил уже не хватило. Тут ее через два дня  и нашли, – на запах газа соседи участкового вызвали.
       Ушла в иной мир Ольга Валентиновна.
       И  осталась,  вкравшаяся на старте в расчеты опера Осташева и следователя Гладышева ошибочка.
       Всего-то - однокомнатная секция в убогой пятиэтажке,  а сколько боли, тайн и загадок.
       И сколько их, пятиэтажек таких, по СССР разбросано - как кубики корявые из мешка сумасшедшего?

       …Тяжесть новой загадки придавила подполковника Осташева: при обыске квартиры самоубийцы Кузиной О.В.  нашлись  три небольших холста Кузнецова. Находка  эта обрадовала, но  озадачила опера Осташева. Точнее, он загнала его в тупик, поскольку Осташев не обнаружил в квартире самоубийцы того, что там обязательно должно было быть.
       




ГЛАВА 2.
3 сентября 1991 года.   В логове убийцы. Появление "яхтсмена". Отголосок большой политики.

Убийца и приютивший его старик внимательно смотрели на гостя.
Тот - вопрошающе поглядывал на них.
- Так поможете, мужики рангоут поставить? Делов-то  на полдня.
"Мужики", «делов-то» - в этих краях звучало грубовато: видно было, что человек приезжий. Только вот тот ли, за кого себя выдает?  Яхтсмен… Руки – не то, чтобы изнеженные, нет, - весьма крепенькие кулачищи, но уж больно беленькие, без загара.
Убийца мысленно просчитал расстояние до туристского топорика, валявшегося в углу.
Старик, судя по метнувшемуся взгляду, мысленно проделал то же самое.
Они поняли друг друга. Поняли, что думают об одном и том же.
Там, за углом, между забором, сложенным из ноздреватого, пожелтевшего от соленых морских ветров камня, и сараем, где старик держал бригадный рыболовецкий инвентарь, врос в дюны длинный барак, метров пятьдесят в длину. Он мог прятать с дюжину оперативников.
- Почему же не помочь? Да и дело знакомое. Только валюта одна,- старик кивнул на пустые бутылки, стоявшие в углу, рядом с топориком.
- Понятно... Так я часа через два зайду?
- Заходи.
Гость прикрыл за собой дверь.
Аккуратно так.
Даже не скрипнула.

Старик и убийца не ошиблись. Опера они унюхали  и верхним и нижним чутьём.
Гостем, попросившим их помочь на его самодельной яхте рангоут поставить, был  старший оперативный уполномоченный краевого управления КГБ СССР.
Только искал он вовсе не убийцу Пымезова и не старика - Егора Лаврентьевича Королькова,  полвека жившего под чужим именем. 
В сорок первом году угораздило его  в плен сдаться, а месяцем позже - записаться в зондеркоманду гауптштурмфюрра Курта Лепке.
Правда, в плену он  чужим именем записался. И с того времени предатель Огулов Матвей Павлович, 1921 года рождения, петлял по жизненному полю, путал следы,  как заяц-русак в зимнюю пору.
Бежал он из зондеркоманды через неделю-другую, да всё одно - не отмыться.
Вот и взял еще одно имечко чужое, солдатика-одногодка Егора Королькова, убитого осколком бомбы - начисто тому череп и кожу с лица срезало.   Не  опознать было.
А в 1956 году едва в петлю не угодил.
По глупости, к перекупщикам шерсти в Туркмении прибился.
Те, на весовой разнице, миллионы уже тогда огребали.
 Чуть было, «паровозом» не пошёл; арестованный по делу местный председатель райпотребсоюза за спину «фронтовика» решил спрятаться: «Тебе все равно амнистия выпадет, не дрейфь, солдатик».
      Времена крутые, пятнадцать лет светило.
      Но не это в ужас приводило.
      В момент задержания, как бы от страха, «фронтовик» обварил себе ладони крутым кипятком, поскольку понимал, что «пальчики» его зондеркомандовские высплыть могут. Ну, сколько тюремный лепила (на блатном жаргоне – врач. Авт.) ожоги будет лечить – неделю? Две? А там проведут экспертизу, пропустят пальчики через картотеку , и – хана…

- Что, по мокрухе в розыске? - Спросил его в уборной, кивая на забинтованные кисти рук, крепенький, скуластый «законник» Ваня-бриллиант.
- Да так…  Почти.
- Что – «почти»? Не финти, фраер. Колись. Может я – твоя последняя надежда.
И он «раскололся», утаив правда про зондеркоманду и гестапо.
Выдал себя, - благо язык украинский знал, - за рядового бандеровца.  А народцу этого в лагерях тогда было, -  пруд пруди.
И спас его «законник». Кому и сколько заплатил, неведомо и сегодня.
Только остался Лаврентьич у него верным рабом. Знал Ваня-бриллиант, что никогда и никому не сдаст его «фронтовичок», поскольку смерть за ним до гробовой доски маячить будет.
 Все последующие десятилетия он за хазами  приглядывал, бывало, и общак хранил.
Два-три мутных человечка  год, по маляве от Вани-бриллианта,   отсиживались в норах у Никитича.
Но этот пришёл отсидеться во второй раз. Странно.
Надо менять нору.  Засиделся. А жаль. Женщину в поселке нашел. С дочкой. Привязался к ним.
 
 Но не по страшным старинным делам пришёл к старику опер из КГБ, а по делу ГКЧП.

Полчаса - не время.
Это на вокзале или на нудном школьном уроке за полчаса осатанеть можно. А тут... Собраться, сосредоточиться, - мозг убийцы работал чётко и ясно, как всегда в минуты опасности; редкий дар...
       Бежать?
       Куда?
       Да и зачем, если засада?
       А если опер один?
       Нет, в одиночку опера не ходят – не участковые.
       Научены уже -  смертями самоотверженных оперов-лохов.
       Но кто навел? 

        Им, конечно, неведомо  было, что оперативник из КГБ  реализует мероприятие, абсолютно не связанное ни со стариком, ни с убийцей. Что сидевший сутки напролёт в душноватом московском кабинете, никогда и ничего не оставляющий без проверки важняк Генеральной Прокуратуры Альберт Смысловский - на то он и важняк! - решил удостовериться в показаниях полковника Иваненко.
         Решил важняк застраховаться и  дал ориентировку по линии КГБ. Так, мол, и так, рыбачили ли вместе – генерал армии, Герой Советского Союза Валентин Варенников, полковник Иваненко и бывший  заведующий отделом крайкома, Геннадий Пымезов ?  Плюс - список обслуги.    Подтвердите.
В целом  основательно поослабла правоохранительная система СССР за годы перестройки, разваливаться стала по кирпичикам Но, гнобимый демократами, КГБ сноровки  и чутья пока не утратил. 
Ориентировку из Москвы местное начальство в КГБ реализовало молниеносно, ибо шла она под самым важнейшим в эти дни грифом, - свидетельствующим о принадлежности к расследованию дела ГКЧП.
А поскольку у дальневосточных комитетчиков тоже мордашка в пуху была - хоть и неявно, но согласилось с манифестом ГКЧП, - для проверки  послали самого тертого чекиста..
       Однако не рассчитали, малость.

Вопреки опасениям старика и убийцы, опер  КГБ приехал один.
Но, как и они, обладая феноменальным чутьём, понял, что столкнулся с ребятками тёмными. Потому и не стал расспрашивать старика, обслуживавшего шесть лет назад вельможную рыбалку, ни  о генерале Варенникове, ни о полковнике Иваненко, ни о Пымезове.
Опер взял тайм-аут на полчасика-час.
Увы,  когда, он вернулся,  – уже с  местными сотрудниками милиции, - то увидел лежавшего навзничь старика, а рядом окровавленный туристский топорик.
Кинолог с собакой прибыли из райотдела минут через сорок.
След собака взяла с ходу, а метрах в двухстах – у ручья, рядом с  сараем, где сушились рыбацкие снасти, потеряла его.
Поисковики рванули вверх по ручью.
А убийца, сидевший с подветренной стороны, всё это видел: и как пес засуетился, (услышал его жалобный, виноватый скулеж), и как группа захвата двинулась вдоль ручья.
«Только бы ветер не поменялся. Боже, сто свечей поставлю. Только бы ветер не поменялся!»
Детская тарзанка, висевшая над самым глубоким местом ручья, с помощью которой он взмыл на крышу соседнего от сарая дома (тут по счастливой для убийцы случайности никто с началом осени не жил), зависла на ветке и была почти не  заметна в густой кроне могучего дерева.

Бог был сегодня снова милостив к нему: ветер дул как раз с той стороны, где стояли кинолог с псом и куда ушла оперативная группа. Прямо под ним, сквозь листву  белела крыша машины «скорой помощи». До него даже доносились обрывки слов.
- Опросить всех водителей… команду... пост ГАИ на въезде в город... я надиктую фоторобот... Еще один пост выставить у "Славы"
       Лозунг "Слава КПСС" на склоне сопки  выглядел внушительно. Он был столь громаден, что убрать  булыжники, из которых он был сложен, можно было лишь дня за три, и то с помощью трактора.
Смерив расстояние до «Славы», - хоть и на глаз, но вполне точно, убийца понял, что обойти оперативников не успеет и что лучше всего пролежать здесь, в ложбинке, между двумя скатами крыши,  сутки-другие.
Уходя, он прихватил три фляги с водой, две бутылки коньяка, хлеб в целлофановом мешке связку вяленой  рыбы. Можно перекантоваться. Запаслив  старик. Жалко, конечно. Но сдал бы, никак иначе концы не обрубить.
 Он неожиданно снова затосковал о тетрадке: "Век себе не прощу!"

       ГЛАВА 3.
4 сентября 1991 года. Важняк в смятении.  «Пальчики». Большая политика – лучшее кладбище для правды.

Понятное дело: в связи с  убийством  на берегу Тихого океана,  Альберт Смысловский  информацию не получил.   
Организатор памятной рыбалки будущих фигурантов дела ГКЧП Варенникова, Иваненко и Пымезова, старик Лаврентич, был мёртв.
Смысловский  позвонил  в городскую прокуратуру Гладышеву.
- Надо бы встретиться.
И вот они уже минут сорок так и этак тасовали известные им факт, а пасьянс всё не складывался.
Они выпили чаю из термоса Смысловского, сжевали принесенные секретарем отдела  домашние пирожки.
        - Хорошо. Давайте начертим наши кружочки. И – проведем границы ответственности.
Вот - то, чем  занимаюсь я, Генпрокуратура: ГКЧП и все, что с ним и при нем.
А вот - ваше дело, городской прокуратуры.
Вот – сектор ответственности милции.
Вот - связующая цепочка:  как вы изъясняетесь, цэкист Пымезов - раз, полковник  Генштаба Иваненко – два,  генерал Варенников -  три,  убитый вчера старик - четыре .
Рыбалили вместе.
Шесть лет назад.
- Я не вижу тут никакой связи с художником.
- Признаться, и я не вижу. Но какой-нибудь перестраховщик или карьерист может узреть в этом нечто.
Там  - на большой и хорошо освещённой политической  арене – куча самоубийств
Пуго.
Ахромеев.
Поэтесса-фронтовик Друнина.
Павлов из ЦК.
Кручина из ЦК.
       А тут, - на вашей, малой, плохо освещённой площадке, что ни день, - другая карусель. То убит ответработник ЦК, то   женщина, знавшая убийцу, вешается...
- Она отравилась.
- Ну, травится. То свидетеля рыбалок за тысячи километров от Москвы топором в висок бьют, заметьте, за полчаса до установления свидетеля по делу ГКЧП...
- Согласен. Узреть связь, конечно, можно, - если реально о деле не думать, а фантазировать.
- Вот вы и не фантазируйте, а ищите и найдите убийцу, - следователь Генпрокуратуры протянул Гладышеву свой служебный бланк, - всё, что необходимо, требуйте – за моей подписью. Убийцу Пымезова надо найти, как можно быстрее, иначе вульгарная бытовуха может стать сердцевиной огромного фрагмента «дела ГКЧП».
       - Теперь двух надо искать, отметил Гладышев. - Вдруг кому-то придёт в голову дела объединить. Ведь связующая нить, я имею ввиду Пымезова, в оба конца тянется.
- Вы своего  художника ищите. А того, что старика тюкнул, найдут другие.
- Или не найдут. Нам бы его фоторобот…
- Или не найдут! Но вы своего ищите. Художника, гения, идиота!
- И всё же – фоторобот нужен, того убийцу опер местный видел. Он-то способен описать толково. И вообще… Вам по делу ГКЧП сейчас везде зеленая улица. Помогите.
- Конкретней?
- Были дела, по КГБ шли, закрытые.  Так, фиксация, но на карандаш брали… Верхушка дарила "от имени народа" заезжим бонзам всякую всячину. В их числе картины художника Кузнецова. Узнать бы, кто   лично,  и - кому работы Кузнецова дарил.
    - Ладно, формулируй, -  Смысловский снова  пододвинул к коллеге свой бланк. В КГБ, так в КГБ. Мне тоже туда придётся крючок бросить.
Дело в том, что у убитого старика на Дальнем Востоке  пальчики откатали.
Я, можно сказать, в полном смятении, Игорь.
Старик – почти полвека в розыске, как пособник фашистов и каратель.
  - Ничего себе…
  - Случайность? Старые связи?
Ты понимаешь, какое дело раздуть можно?
ГКЧП!
Генералы!
Убийства!
Гестапо!
Пока всё – вроссыпь идёт. А соберет кто-то  из новых ретивых  политиков всё в одну кучу? Мы до истины никогда и не доберемся.
Большая политика – лучшее кладбище для истины.
… Всё это Гладышев  вкратце и на ходу поведал Осташеву.
Тот отреагировал неожиданно:
- Тут, аж, через полвека «пальчики» заговорили. А мои через неделю после убийства «молчат».
- Ты,  Саша,   понятнее  изъясняйся.
- Мне надо ещё кое-что додумать. Завтра сформулирую.

ГЛАВА 4. Бывшевик. Жанна Липович. Лучше быть запасной? Идейка.
   
«Что, не нравится? Из большевиков переквалифицируемся в бывшевиков, ребята. В духе времени», - иронизировал он над собой и приятелями.
Жену, на исходе августа, Пал Палыч отправил, наконец, к теще в Крым, «на смену Горбачеву».
Представил себе: сидят две старухи - одной шестьдесят, другой восемьдесят - за круглым столом под лампой, зашнурованной в старинный кожаный абажур, пьют тещин шиповный чай, скучают.
И ему стало грустно.
Именно в этот момент Жанночка Липкович выпорхнула из ванной и быстрым шагом уверенной в себе женщины прошла в комнату.
- Хочешь есть? - Ему стало хорошо и спокойно.
- Еще как,  а ты? – И ей тоже было с ним хорошо и спокойно.

В этом доме она отдыхала от всего того, что каждодневно изматывало её, но, при этом,  складывалось  вообще-то в весьма удачливую судьбу.
Она отдыхала от истерик тренера сборной, от  убогих нравоучений матери и отца, признаний в любви в многостраничных письмах одноклассника, служившего в Таджикистане, от суетливой бездеятельности подруг по аспирантуре и душной комнатки старого общежития МГУ у кинотеатра "Литва".
Ее друг был почти в три раза старше ее. И во столько же добрей и снисходительней, чем все те, кого она когда-либо знала.
Жанночка не интересовалась, чем занимается ее друг. Не доставала его мелкими просьбами.
Она видела, что  человек он состоятельный, со связями и сам властен над своим временем, своими решениями и желаниями.
Она не пыталась выяснить, кому принадлежит эта квартира, где он вел себя как хозяин, но где все говорило о том, что своим домом он эту квартиру не считает.
Ее тренированное, очень сильное тело было той малой данью, которую она платила за дорогие подарки,  покой и уют их отношений.
Жанночка дала бы и больше, но не знала, что, кроме этого, ее другу необходимо еще?

Хозяин прикурил от грубоватой зажигалки, сработанной из гильзы - в Афганистане армейские умельцы поставили их производство на поток.  Вспомнил вечер в Кабуле, когда ныне покойный друг подарил ему эту зажигалку перед отлетом в Москву.
 В столице через пару лет друг неожиданно скончался;   тогда все его связи и скромное афганское дело,  принадлежавшие ему, - канал перепродажи ковров, восточного антиквариата и разных безделушек, - перешли  к   Пал Палычу.
 Вспомнив о друге, он снова  подумал о Жанночке  -  в совершенно невероятном аспекте.
-  Жануль, есть одна идейка.  Ваша сборная еще  выезжает за кордон или как и все в Союзе - полный развал?
- Вроде бы летим  в  Бельгию. Или едем на поезде. Я - запасная.
 - И слава те Господи, что запасная. Приходит время, когда даже таким сильным девочкам, как ты, пора беречь энергию. Надо же оставить чуточку для будущего  мужа и детей.
- Ты серьезно советуешь мне вообще уйти в запасные?
- Конечно. Понимаешь, спорт - это хорошо тогда, когда ты юн и тебе сносно платят.
 Если тебя западные клубы покупают, я бы  еще  понял. А так - честь разваливающегося Союза отстаивать…
- Я бы рада, чтобы меня купили. Но что-то не видно желающих. Вот ты бы взял и купил меня, на всю жизнь.
- У меня таких больших денег нет, Жанночка... Впрочем, кое-что в этом плане я могу тебе подыскать. Именно в Бельгии.
Она поверила тотчас же, ибо он просто так  никогда ничего не обещал. Ни разу.
А Пал Палыч вышел в соседнюю комнату, плотно притворил за собой дверь, прислушался к чему-то; только после этого поднял телефонную трубку и набрал номер.
Одновременно хозяин погладил тяжелой крупной ладонью узкую крышку старенького, но изящного пианино. Полированное дерево  сняло с  ладони копившееся вот уже несколько недель напряжение.
Здесь у хозяина был тайник кузнецовских картин. О его существовании знал только один человек. Но он исчез.


ГЛАВА 5.
4 сентября 1991 года. Тени за кадром.

Бывшевик  ждал довольно долго.
Но вот на другом конце Москвы трубку снял невысокий сутулый человечек с лицом обеспокоенного кота.
Трубку человечек  снял после трех предварительных звонков и после паузы - четвертого.
-  Так и не появился?
- Нет,- усы человека с встревоженным кошачьим лицом поникли.
- Люди ждали; уехали.
- Жаль.
- Вполне возможно, обеспечу новый транзит. Надо встретиться, обмозговать.
- Где обычно?
- Только на два часа раньше.
В трубке закапали мягкие отрывистые гудки, и человечек повесил ее на рога черного, военной поры телефона.

Страсть человечка к стилю ретро угадывалась во всем - даже в прическе женщины хищного восточного типа, жившей с ним этим летом.
Она с затаенным чувством легкого отвращения следила за человечком из своего угла - уставшая от его причуд и затейливой, по-старчески быстрой, но весьма бурной ежедневной любви.
Однако - старичок платил авансом.
Следующий гонорар обещал быть столь же высоким, и она была вынуждена с этим считаться.
И все же - три месяца жизни отдать этому коротконогому чудику с пробором, шедшим поперек головы, чтобы отращенными на затылке волосами камуфлировать лысину, было обидно.  "Контракт" истекал первого октября.

       Обиталище "старичка" было завешено картинами, свидетельствующими о его пристрастии к игривым, подчас весьма сомнительным сюжетам.
Женщина не подозревала об истинной ценности эротических картин, объясняя их обилие исключительно порочными наклонностями "старичка".
Однако это было далеко не так. Вовсе не в эротике было дело.
Просто "дядя Ваня - бриллиант" собирал тематические коллекции  живописи  и раз в два-три года загонял коллекции западникам - так было выгоднее.
Пейзажи старых фламандцев сменялись сюжетами из жизни театра; абстракция - примитивистами.
Собиратель даже гвозди на стенах, где висели картины,   не менял - они были вбиты еще в середине шестидесятых и служили ему верно, словно тая в себе некий заряд удачи.
 А вообще, глянуть на улице - обыкновенный такой, затрапезный мужичонка.
-Девочка моя, мне надо ненадолго отлучиться, а ты пока приготовься.
Вечером съездим к Варганову.
Там большая игра будет.
«Дядя Ваня-бриллиант» шагнул к двери, возле которой тотчас же возникли два телохранителя: отец и сын, борцы Вахадовы, одно имя которых сразу же будило в памяти недавнее величие советского спорта.
С разницей в семнадцать лет они завоёвывали для СССР звания чемпионов мира.
Папа начал работать на "дядю Ваню",  еще купаясь в лучах мировой славы. Ему сравнительно легко было вывозить-привозить «камушки»…




Запись в блокноте разыскиваемого
"За спиной каждого творца - сатана. Иначе не было и не будет. Если душа творца мягка, он сразу же вручает ее сатане и следует за ним безропотно - к славе или уюту, признанию или сытости. Не важно. Важно иное: он обречен творить суррогат и выдавать его за истину. Если сатана не успевает выпить его совесть и душу до донышка,  то творец в конечном итоге спивается, стреляется, вешается. Такова формула бытия.
Сопротивляющегося сатана любит. Сопротивляющийся творит. Сатане достается шедевр. Но для этого творца надо убить. Либо творцу - убить носителя сатанинства".


ГЛАВА 6.
4 сентября 1991 года. Гладышева забирают в Генеральную прокуратуру. Под грифом «дело ГКЧП», как под дланью Господа Бога.

Подполковник Осташев ошеломленно смотрел на Гладышева:
- Ты должен был отказаться. Точнее оттянуть перевод хотя бы на неделю.
Нам всего-то неделя и нужна.
Должен был найти довод.
Хрен с ним, с этим ГКЧП...
- Не говори, Саша, ерунду. Позвонил сам заместитель генерального.
Во-первых, меня не переводят в Генеральную, а лишь включают в группу  Альберта Смысловского.
Во-вторых, приказ уже подписан. Они со всей России волевым порядком ребят собирают, а ты со своими "доводами".
"Ну, все, - подумал Осташев, - теперь дело  Пымезова-Кузнецова передадут одному из тех городских прокурорских крючкотворов, которые по пять лет распутывают очевидные убийства типа наезда пьяного на старушку, но блюдут свой покой превыше всего. Он сразу же отошьёт меня – мол, занимайтесь своими делами в 6 управлении, подполковник, ловите бандитов, у вас там что, кадров избыток…  А майор  Андрис Липиеньш со стажером увязнут в текучке по уши.»
 Яростное « пошли все к...",  было готово уже сорваться с языка, но тут Гладышев спокойно сказал:
- Не кипятись. Дело я, Саша,  не сдаю.
- Но и вести будешь через пень колоду; ведь в Генпрокуратуре с этими путчистами  нагрузочка, дай Бог. Мы же видим, что  «ДЕЛО ГКЧП», как Монблан на глазах растет и пухнет. Там сроки – на контроле у Ельцина!
- Я объединю наше дело с   неключевым фрагментом ГКЧП и запускаю в отдельное производство, Саша. Пойми ты, таким образом, у нас появятся все рычаги, которые задействованы по расследованию деятельности ГКЧП. Под этим грифом мы – как под дланью Господа Бога. Везде зеленая улица.
- Получится?
- Думаю, получится, убежденно сказал Гладышев. А сейчас, Саша, помоги мне разгадать такой ребус-кроссворд: почему тетрадочка Кузнецова оказалась под брикетом мойвы в морозильной камере холодильника на кухне сантехника Рындина? Точнее, - в самом пакете? И, заметь, что ни сантехник, ни его жена эту мойву не покупали. - Гладышев включил магнитофон. - Вот, послушай; записи сделаны мною сразу же после приезда на место убийства.

Мой вопрос: "Какие вещи принадлежат убитому?"
Ответ сантехника: "Да он только и успел, что пройти в кухню, сел, даже пижамку не снял, и в руках ничего не было".
Мой вопрос: "А стрелявший в него  ничего не оставил?"
Ответ сантехника: "Только сигареты вот... Да вроде бы что-то в холодильник ставил. Молоко, что ли... Сейчас посмотрю. Нельзя трогать? Не буду. Эге, сколько рыбы - наверное, жена купила. Впрок. Сверток? Не знаю, не  мой, надо бы жену спросить, что это за тетрадка".

-  То есть, получается, что мойву притащил Кузнецов?
- Скорей всего. Так вот, Саша, там наклейка осталась, - где расфасовывали рыбу. И чек имеется - самодельный из магазина, на оберточной бумаге.
Пусть Андрис и его стажер  поищут концы, но и ты покопайся в своей агентуре. Мойва по нынешним временам дефицит.

 Полный хаос и мрак, - отрешенно думал Осташев. - Мойва, блокнот, европейский отель. Экзотика».  Но вслух, нарочито серьёзно,  сказал:
- Исполним, товарищ следователь. Но у меня тоже есть одна просьба.
- Какая, Саша?
-  Я хочу, чтобы, как минимум, в пяти точках страны провели масшатбную дактилоскопию и самым оперативным образом выдали мне искомый результат. А для этого, Игорь,   в ЭКЦ ваша генпрокурорская заявка должна поступить.
- Да не томи ты, чёрт в погонах! Что учуял?
- Мне надо, чтобы в келье Кузнецова у церковников, в доме покойной Ольги Валентиновны Кузиной, в квартире сантехника Рындина, в квартире на Кутузовском у вдовы генерала Цехоева, в Борчинске у бывшей сожительницы и на Дальнем Востоке в доме убитого пособника фашистов тщательнейшим образом провели дактилоскопию.
- Там ведь уже работали…
-  Игорь, ты опытный следователь… Что они искали? Какой сравнительный анализ провели? Вопрос вот в чём. Мог ли художник  Кузнецов всегда ходить в перчатках и не снимать их даже во время выпивки? Как ты считаешь?
- Не думаю… 
-А может так быть, что в спецпсихушке, опекаемой КГБ СССР, не у Кузнецова пальчики взяли, а у другого пациента и в картотеку занесли? 
- Маловероятно, там всегда был в этих делах порядок … 
И, тем не менее, Игорь, ни на ружье, ни на рюмках, ни на одном предмете в квартире Рындина, где он убивал Пымезова, пальчиков Кузнецова  нет.  По крайней мере, эксперт Юля Рубина пока их не нашла. Убийца-художник их стёр? Чебурашка слизнула? Но – чисто. Десятки «пальчиков», а его, выражаясь по научному,  папиллярных узоров – нет, Игорь.
- Не может быть.
- Факт, товарищ следователь.

 ГЛАВА  7.
 
      5 сентября 1991 года. Сколько в лесу охотников? Генерал оккультных наук Ухватов. Дурнев обижается, но – доволен.

        Вовсе не догадки, а пока всего лишь сомнения посетили Осташева в  то утро, когда ему приснился Кузнецов.
        Ещё и ещё раз проанализировав нумерацию и названия кузнецовских картин, подполковник по «вертушке»  начальства позвонил в КГБ своему хорошему знакомому - генералу  Александру Карабаинову, с которым они пару недель провели в Карабахе,  и напросился на встречу.
         - Ты по делу Кузнецова?
         - А Вы откуда знаете, товарищ генерал?
         - Мир - не без внимательных людей, Александр Иванович…  Чем могу, помогу. Ты, видимо, о пророчествах его?
        - Ну, и о них…
       - Сейчас я приглашу нашего генерала оккультных наук Олега Ухватова. Не иронизирую. Он – самый знающий астролог в стране. Верит или не верит в эту «науку» он сам, не наш вопрос. Но – фундаментальный специалист.
        Пока они пили крепкий чай - с сахаром вприкуску, похрустывая рыжими баранками, Карабаинов мастерски выуживал из опера информацию об обстановке в МВД. Осташев видел это и мысленно похмыкивал: «Профессиональная братия. Тут страна – в тартарары, а они до последнего службу свою несут».
       Генерал Ухватов, седоватый, экономный в словах и жестах, лицо сухое, щеточка усов жесткая был лаконичен и в ответах, и в вопросах:
       - То есть, записи художника, по Вашему мнению, свидетельствуют, что Кузнецов, упреждающе датировал свои картины и  давал им названия?
       - Да. Только вот идентифицировать, якобы, предугаданные им события я не могу.
       - Проще простого, - генерал Ухватов вернул подполковнику  листок с выписками из дневника художника. – Полагаю, следующее. «Штурм. 1979» - это взятие «Альфой» КГБ СССР дворца Амина в конце декабря 1979 года. «Концерт отменяется.1982» - это похороны Генерального секретаря ЦК КПСС  Леонида Ильича Брежнева. В связи с его смертью отменили трансляцию традиционного концерта ко Дню советской милиции. «Манипулятор. 1985», - это перестройка  и Мишка-меченый. «Пропасть. 1991»… Тут сложнее.
     - Так сами собой напрашиваются ГКЧП и  путч!
     -  Не думаю, подполковник, кое-что  страшнее нас ждёт в этом году. Надо бы  саму картину посмотреть. Что на ней? У меня есть информация, что Вы нашли эти картины в квартире…э, Кузиной, кажется.
       - Ну, у вас  и информация поставлена! Респект Вам, товарищ генерал…   А на картине изображен провал, из которого торчат сотни рук, тянущих к себе расползающуюся или рвущуюся ткань. Написана картина в 1979 году.
      -  Вот-вот, именно рвущаяся, значит, если художник прав, то дорвут они страну в этом году окончательно. - Ухватов повернулся к Карабаинову, - Ты помнишь, как я доказывал, что Кузнецова надо беречь и опекать, изучать?!
      - Помню…
      - А эти идеологи со Старой Площади вонючими  отзывами завистников и бездарей из Союза художников СССР отмахивались. За спиной меня на смех поднимали. А он всё предугадал…
       - Что там дальше, подполковник?
       - «Дым. 1993».
        - А на картинке что?
        - А мы её пока не нашли.
       Прощаясь, уже выйдя из кабинета Карабаинова в тускло освещенный изломанный коридор, генерал Ухватов спросил Осташева:
       - А где тетрадка Кузнецова? Ты, подполковник понимаешь, что это опасное оружие. 
       Ухватов внимательно, почти гипнотизируя, посмотрел в глаза Осташеву.
       - Не исключено, что за художником два охотника охоту ведут. Одним нужны – задарма! – только его картины. Другим, за любую цену, - тетрадка.
       Впереди у нас апофеоз демократии – общенародные выборы общенародных президентов. А тетрадка Кузнецова – это  возможный алгоритм будущих процессов. 
    - Тетрадка - в вещдоках, товарищ генерал.  В Генпрокуратуре. Все документы по Кузнецову-Пымезову загнали под гриф дела ГКЧП. К ней  теперь доступа нет.  У меня только эти выписки, - грубо солгал Осташев.
    - Это правильно. А то сам в дичь превратишься. Откуда и кто в лоб хлопнет, понять не успеешь.
    
        … Ночью брали очередную банду с Кавказа. Двое русских, чеченец, грузин и абхазец. Интернационал. «Бомбили» беженцев в Солнцево, получавших крохотное пособие от разваливающегося государства.
             Как выяснилось, крышевал их офицер милиции – в наглую, без оглядки.
            Это был первый случай в многолетней практике Осташева. 
            Более того, утром милиционера отпустили – по звонку.
            На совещание в городскую прокуратору, которое назначил руководитель следственной группы Дурнев, подполковник приехал злой, не выспавшийся , настроенный на конфликт.
           Не гадая, не ведая, толерантнейший Валерий Николаевич Дурнев этот конфликт спровоцировал:
          - Опаздываете, Александр Иванович, я понимаю, что Вы почти факультативно помогаете нам, но…
          - Так нет же еще никого. Ни, Андриеса Липиеньша, ни  эксперта, ни… Я первый пришёл. А ты своих собрать не можешь.
          - Александр Иванович, я – руководитель группы. И мне виднее, - вспыхнул Дурнев. – И вообще. Переметнулись в Генпрокуратуру вместе с Гладышевым, так не стройте из себя…
         - Кого, Валера, кого?
         - Целку…   Первым он пришёл! Да я час, как  совещание завершил. Люди уже в поле! И, заметь, ты им эту работку подбросил.
        - Я?
        - Ты, Саша. Их, по указанию Генпрокуратуры, старшими групп по снятию пальчиков послали. Заметь, Саша, не экспертов, а оперов и следаков. Для организации дела и контроля. Дурдом. Спасибо. Премного Вам благодарны.
        - Извини, Валера. Ночь не спал.
       - Да ладно, проехали. А вообще-то ты молодец. Отсутствие пальчиков Кузнецова, если подтвердится, - это куда продуктивнее их присутствия.
       Я, откровенно говоря, не допёр  поначалу. Ну, что там ещё у тебя в закромах?
       - Попробуем, Валера,  пофантазировать, - начал Осташев. – Скажем, если Кузнецов и Пымезов  знакомы были… Помнишь, версию Липиеньша?
        - «Партийный босс давил свободного художника?»
        - Да. А потому Кузнецов ненавидел Пымезова  до безумия. Увидел случайно и тут же  убил.
        - Чушь, - убежденно сказал Дурнев.
- А, может быть,  Кузнецов смертельно боялся Пымезова?
- Чего бояться нищему гению, Саша? И убийство из ревности тоже чушь!
 - Так что же не поделили почти спившийся художник и вчерашний партийный функционер? – Подполковник Осташев, подошел к окну и по-хозяйски открыл форточку. – Закурю?
- Дыми, раб привычки.
- Кузнецов и Пымезов, - опер Осташев с наслаждением сделал первую затяжку, - что-то знали друг о  друге. И это была смертельная информация.

Ближе к обеду Осташеву позвонил Гладышев:
- Ты у себя до скольких? В половине второго буду, как штык. Перекусим в пельменной на Таганке? Дады. Выделили машину. Растём – вместе с делом ГКЧП…

       Подполковник почти не слушал Гладышева, но кивал и думал: «Нет и никогда уже не будет ничего вкуснее вот этих горячих сосисок, пельменей с горчицей, под сто граммов охлажденной «столичной», залакированной  стаканом  «Жигулевского» светлого пивка! И главное всё это – под угаданную тобой истину… 
       Ай, молодец ты, Осташев»!   
      - Ты, Саня, прав оказался. Отель  «Парадиз» Пымезов и его босс посещали. Оба. Дорогой, действительно, отельчик. Для него   блокнотики с водяными знаками печатают. С номером апартаментов, в которых гость останавливается. У меня справка из Первого главного управления КГБ ССР. Не соврал Смысловский,  помог. Вот что значит работать под грифом «дело ГКЧП» - молниеносно информация добывается.
       Главное, Саша: номер блокнота Кузнецова совпадает с номер апартаментов, в которых останавливался Пымезов.

ГЛАВА 7
5 сентября 1991 года.  Еще один агент Осташева. Снова мойва. Сержант-кинолог. Лапина.

Надо сказать, от этого агента Осташев не ожидал такой прыти.
Вялый, лукавый мужичонка.
 Работает по магазинной части - больше на себя, чем на розыск.
Как-то пытался "подкупить" Осташева - всучить батон ветчины и паюсную икру вразвес.
- Была, Александр Иванович, в тот день мойва мороженая только в двух местах: в горсоветовском буфете и в "Рыбе", что на Станционном. 
Описываемый Вами объект купил её в «Рыбе», а перед этим спрашивал у  Лёньки Крутикова,  едят ли овчарки мойву.
- Почему именно у Крутикова?
- А Крутиков был с овчаркой.
- Любопытно. Адрес Крутикова? Кто такой?
- К чему адрес? Это же ваш, простите меня Александр Иванович, ментовской кинолог с Петровки.
- А у него с тобой какие дела?
- Я и прокурора города знаю, так у него со мной что - дела?
- Логично. Уверен, что с Крутиковым   был тот, кого я ищу?
- По вашим описаниям ориентировался. Худой, лет сорока пяти, бородка, в кепке, ощущение, что срок тянул. А главное - мешок полиэтиленовый у него был такого же рисунка, как вы описали.
- Какого?
-  Черный, золотое тиснение и  баба какая-то. Двойные ручки.
- Верно.
Осташев не успел еще расстаться с агентом, а мысли привычно устремились к устью рассказанного, пробежали все его незначительные извивы и остановились на слове "овчарка".
Облик пьющего художника, живущего у довольно сомнительной  особы Ольги Кузиной, царствие ей небесное, никак не вязался с образом домовитого мужичка, добывшего в магазине пять килограммов мороженой мойвы. Что-то тут не то.

Несмотря на дикую усталость, Осташев заехал в кинологический центр и попросил прямого начальника Крутикова  прислать сержанта немедленно.
Он отхлёбывал простывший кофе и   поглядывал на ходики, висевшие в  обшарпанном гробике-кабинете, наверное, со времен Соньки - Золотой ручки.
Время, которое Осташёв отпустил себе на эту встречу, стремительно таяло. И когда сержант Крутиков, глыбистый простоватый парень, отворив дверь, спросил: "Разрешите?" - Осташев гаркнул:
- Я битый час тебя жду!
- Извините, товарищ подполковник, Алик приболел, собачка моя, - в желтоватых глазах сержанта замерцала виноватая  озабоченность.
Кляня себя за срыв, (Осташев знал, что такие срывы мешают делу, что тот, с кем он беседует, может что-то упустить, забыть, посчитать неважным), подполковник более дружелюбно попросил сержанта присесть.
- Чай будешь?
- Спасибо, товарищ подполковник. Времени в обрез.
        -Хорошо. Вот, что я хочу узнать, - и Осташев коротко напомнил сержанту крохотный эпизод из его жизни.
        …Покупка мойвы.
        …Разговор с незнакомцем.
        …Черная полиэтиленовая сумка с золотым тиснением.
        Сержант страшно удивился, даже на верхней губе капельки пота появились.
        Он, видимо, впервые в жизни давал показания и был потрясен осведомленностью подполковника.
- Точно, было такое! Но откуда вы узнали? Минуты две наш разговор и длился.
- Припомните, что за эти две минуты сказал ваш собеседник.
- Он спросил: " Ты себе или собачке своей рыбку купил?   Собака вообще мойву ест?" -   
- Ест, еще как, - отвечаю я.
- Не слишком жирная?   - справшивает.
- Сойдёт, - отвечаю. - Только лучше настрогать  с овощами, а то такая рыба, действительно,  жирновата. Ничего страшного, но  собака может срыгнуть.
- Дальше.
- И все. Он купил блок этой мойвы.
- Фоторобот поможешь составить.
-  Конечно.
-  Иди в третий блок  – к специалистам. Ждут.
Сержант поднялся и шагнул к двери... Но вдруг обернулся:
- А овчарку эту я знаю,  которой он мойву-то нес.  Он сказал, что раньше только на машине сюда приезжал, и спросил, как на Станционный посёлок автобусом проехать. Я говорю ему, лучше езжай на 6-ом троллейбусе. А ещё подумал - не наш. Наверное, к  Лапиной за щенками приехал.
- Кто такая Лапина?   Пошли, в коридоре доскажешь. Покажешь, где живет?
Осташев  натянул куртку. Повернулся к сейфу и достал "Макаров", утопленный в белую подмышечную кобуру.
 - Так кто такая Лапина? - повторил он.
- Заводчица, – пояснил сержант, кажется, начинавший понимать, что дело нешуточное. - Можно я с вами, товарищ подполковник, мало ли что?
Там – собачки. Лапина-то  живет этим. У нее два кавказца и две овчарки.
- Сначала фоторобот. Я подожду.

Наталья Игоревна Лапина - особа бойкая, с наглинкой, приобретаемой к среднему возрасту теми, кто ни разу в жизни  по-серьезному не нарвался.
Есть такой народец. По молодости  хамит ещё с некоторым беспокойством - вдруг да ответят?  А, если сдачи серьёзно не дадут, то с годами, обретает  непробиваемую кабанью шкуру, предохраняющую от любых укусов совести и  ушибов души.
Мужикам Наталья Игоревна давно уже не верила. И, тем не менее, прибившийся к её дому сожитель  обволок, растопил и сожрал с косточками и потрошками Наташеньку Лапину, "лапулечку", "кисулечку" - и прочая белиберда с импортной косметикой в придачу.   
 Это был первый мужчина, не испугавшийся ее овчарок. Тем ее и взял, пьянь болотная - жилистый, глаза всегда с прищуром, пальцы тонкие, змей чертов...
Смылся куда-то, художник хренов. А ведь уходя, сказал, что вернется обязательно. Да ещё рыбу пообещал - для щенков купить.
Оставил, правда пятьсот рублей.
Утром она проснулась, а его и след простыл. Тихо смылся - как приходил.
Ни один кобель, ни одна сука не гавкнули. Рулончики только свои и  оставил.  Один из них  она, вроде бы как ненароком, неделькой раньше под кровать задвинула. 
Через пару дней не выдержала – натянула холст на рамку. Всё  веселее в кухне. 

Сегодня у Лапиной ответственная вязка. Суку привезли из  саратовского города Балаково.
 Суперэлитная сука: подпал оранжево-рыжий – ну,  прямо закат на Пицунде.
А тут эти двое припёрлись – сержант и шишка какая-то ментовская.
Собаки, словно чувствуя настроение хозяйки, кружили по двору, по-акульи сокращая радиус движения, суживая пространство между гостями и крыльцом.
       Осташев, откровенно говоря, замандражировал, но,  не подавая вида, коротко рявкнул: "Запри,  хозяйка. Я при исполнении. Иначе я пристрелю этих циклопов".
- Только стрельни, по судам затаскаю! - Лапина демонстративно повернулась к нему спиной. - Ордер есть? Нет! Ну и жди, когда освобожусь... Если я еще соглашусь с тобой беседовать.
- Дело серьезное. Можешь, за соучастницу убийства пройти, Лапина, - тихо сказал Осташев.
- Да кто ты такой, - она явно стушевалась, - чтобы мне указывать... Твое начальство ко мне  за щенками с самой Житной, 16, из МВД  ездит. И с Лубянки. И с ЦК.  Смотри, шепну.
- Шепни. Особенно в ЦК. А заодно имена начальников моих назови...
Он дождался, когда она заперла беснующихся псов в большой комнате, и только тогда вошёл в кухню, которую украшала огромная сиреневая люстра.  В кухне стояли три холодильника и одна морозильная камера. На металлических стеллажах – банки с китайской тушонкой и канадской ветчиной.
  "Откуда она только  жратву берет? Прямо-таки база продуктовая, " –  с некоторой завистью буркнул сержант.
 Но Осташев не услышал его. Он так и впился в багровое полотно - без багета, висевшее напротив окна.
Пламя и на его фоне молоденький содатик на кресте.
«Распятие. 1995», - вспомнил он запись в блокноте разыскиваемого Кузнецова.

Этот день Лапина запомнит надолго. Как в калейдоскоп в руках сумасшедшего  она угодила: первый допрос - прямо дома,  обыск, изъятие картин. Баба какая-то с мужиком всё сыпала порошком на ручки дверей, унитаз, ложки вилки, махали кисточками, смотрели…
Затем - в райотделе,  где ей показывали десятки фотографий. К вечеру повезли в Москву.
Там показывали уже не только фотографии, но и  фотороботов.
Затем сказали: жди.
А собаки не выгуляны, не кормлены…
Она хотела спросить, сколько и чего ждать.   
Но промолчала.
Оцепенела.
Соучастие в убийстве!

      

        ГЛАВА 8
       6 сентября 1991 года. Сны убийцы. Большая политика. Кулисы. Бывшевик.

Ему снились женщины. Странные,  абсолютно не манившие его, будившие даже во сне острую жалость; присмотревшись,  узнавал  в каждой из них покойную мать.
Снилась крыша, где он пролежал почти двое страшных в своем ожидании суток.
Снился какой-то баул; он случайно находит его на автовокзале в Ялте, открывает, а там - паспорт. И фотография - его. И он радуется этой удаче, как дитя, но, понимая, что это сон, боится проснуться.
Снилось какое-то письмо. Он никак не мог прочесть его, хотя понимал, что сделать это необходимо, иначе ему не выяснить главного: где его поджидает смерть?
Но – выспался. Проснувшись, он вновь ощутил знакомую  уверенность в себе и в своей звезде, светившей ему уже столько лет.
"Дойду, доеду, доползу. Жаль тетрадку. Но главное - добраться до Москвы".
До Москвы было несколько тысяч километров.
Только  там, полагал убийца, он окажется в относительной  безопасности. Только там, ибо там были женщина, у которой он на дно заляжет, человек, обещавший  ему деньги. Много денег. Лишь чуть-чуть меньше, чем было бы с тетрадкой.
       
       А, тем временем, в Москве со сцены большой политики одна за другой летели вчера еще действующие, грозные фигуры и укладывались в весьма объёмные картонные папки «дела  ГКЧП».
       В этих папках их сортировали по принципу - " а что ты делал и чего не делал с 19 по 21 августа?"
Оказалось, что подневольные и законопослушные исполнители наводнили страну соответствующими директивами и шифровками ГКЧП.
И теперь только за то, что шифровки эти, как и положено по инструкции, расшифровывались и доводились до местного чиновничества, милиционеров, чекистов, военных, летели головы.
Просто так.
Исполнил инструкцию – на плаху!
Длань была жесткой и отделяла эти самые головы от тел и душ, отсортированных победителями-демократами, взявшими Кремль, неумолимо.

  Бывшевик и «дядя Ваня-бриллиант» встретились  на Ваганьковом кладбище, у могилы Есенина.
     - Если я что-то смыслю в политике,  Ваня, скоро доберутся и до меня, союзное министерство закрыто, и,  хотя Ельцин накануне путча меня принял по-доброму, назначения в его правительство я пока не получил.
Рослый, моложавый барин в тяжелом твидовом пиджаке и мохнатой кепке обнял плечи "Дяди Вани - бриллианта", стиснул их большими своими ладонями.
- Повернись к свету. Ничего тебя не берет. Законсервировался.
    -  Спасибо. Да и ты – хоть куда, Пал Палыч. Опасно для тебя ? -
    - Не думаю. Но бывшее мое положение, сам понимаешь... Поговаривают, что кое-кто перед путчем золотишко за бугор кинул. И большой объем. Вот этого и боюсь, таскать начнут, хоть я уже год, как ушел из ЦК на министерство.
    Так вот, Ваня, сдам я тебе всё из той коллекции, кузнецовской. 
   Владей, продавай. Мне – тридцать процентов.
 - А своего Малевича отдашь?
 - И его хочешь? Дорого, дружок. Да и слабоватая вещь, без ярости написана. Но... Взамен.
- Взамен чего?
- То, чего ты мне обещал. Тетрадочку кузнецовскую,  которую он набело переписал… 
- Заартачился человечек. Цену вдруг поднял, немеренно… -
 - А ты ?
- А я, признаться, пожадничал. Думал, проживётся, сам приползет.
- Может, и приползет. Но я должен знать, когда и куда.
- Ко мне и приползет. Я ж всё-таки его кормлю. Да и спрос мой он знает…
Барин насмешливо посмотрел собеседнику прямо в глаза:
- Ты прямо, как папаша Мюллер. Все у тебя в табакерке. Но, согласись, вообще-то его долго нет. Не волнуешься?
-  Прибился к  какой-нибудь бабе. Черт знает, за что они его любят.
-  И моего помощника нет. Как в воду канул.
- А в ЦК позвонить?
- Кому? Закрыт ЦК.  И, кто бы поверил всего месяц назад?! – ЦК опечатан…
Начальник моего человечка из окна – с  десятого этажа – на воздух вышел…
Связи нет.
Жене его не звоню - они в разрыве. Как в вакууме живу.

Спустя два часа Пал Палыч, одернув уже иной - серый в красную искорку - пиджак, входил в кабинет, затерявшийся в многоярусных коридорах зданий, отгороженных от внешнего мира Кремлевской стеной, и хозяин кабинета не поленился - вышел из-за стола ему навстречу.
- Рад за тебя. Убедил даже самых непреклонных.
Только надо пройти собеседование и тестирование. Там ребята незлые, но чужого не пропустят. Пощупают тебя – Гайдар, Бурбулис, Старовойтова… Вельможи новые. Пройдешь у них, - считай, губернатор! И края-то какие... Царские края.
"Ванечка-бриллиант" в эту  минуту сел за овальный стол, крытый зеленым сукном.   
 - Почти пушкинское время, обошелся в двадцать тысяч, - шепнул ему хозяин и уже не в первый раз плотоядно скосил разномастные свои зрачки в сторону девицы, пришедшей с дядей Ваней, - ну, прямо настоящая восточная принцесса! 
Я, когда в Германии был, - еще мальчонкой угнали, – обслуживал на кухне японскую делегацию. 
Немецкие и японские фашисты тогда между собой  якшались.
Самураи привезли таких вот девиц. Злые, правда, стервы были. Но аккуратистки, мать их так!
- Богатая у тебя биография, Джумберчик. Германия, гейши, зона воркутинская…
- Слава Всевышнему, живу ещё, топчу землю.
- Слушай, Джумберчик,  тут у моего товарища смотрины должны быть в верхах. На серьезное место могут поставить. Надо приглядеть за процессом. 
Но главное: если он «дымить» начнёт,  - к примеру, с гекачепистами увяжут, - быстренько мне маляву сваргань. Сможешь?
- Не вопрос, Ваня. Времена новые, а цены – почти те же.


        ГЛАВА 9
        6 сентября 1991 года. Дальний восток.  Классный оперчекист Вадим Рыбин.  Убийца выжидает. 
               
       Жену коробило, когда его, почти пятидесятилетнего мужика называли Вадиком.
А если сослуживцы, желая сделать Рыбину комплимент, говорили при ней: "Вадик, ты самый классный оперчекист  в СССР", - жена просто выходила, из себя.
Жизнь в эти минуты казалась ей прожитой глупо, зря...
И она даже  ненавидела Вадика в такие вот минуты, (как ей представлялось), своего величайшего унижения.
Между тем Вадим Константинович Рыбин, подполковник, старший оперуполномоченный краевого управления КГБ СССР, чрезвычайно веселый и подвижный атлет, действительно, был сыщиком великим.
Причем, ради справедливости, стоит отметить, что крупномасштабное, многофрагментное дело  сразу как-то не  вмещалось в пространство его фантазии и воображения. Но, работая в команде, он был незаменим.
Что же касается "штучных" дел  равных Рыбину в СССР было отыскать вообще трудно.

 Отслужив в армии, Вадим, получил приглашение на работу в милицию.
Два года прослужил в «подземном» подразделении - на московском  метрополитене.
Талант проявился сразу – тогда в фаворе у милицейского  начальства был личный сыск. Вадик задержал трёх неуловимых карманников. С поличным, что для такого контингента – редкость. Имел Вадик грамоту за то, что обезвредил маньяка Лучека.
Но…
Безуспешно пытался Рыбин получить направление в школу милиции.
Бездушно щедрая на собственные талантливые кадры, система МВД, никогда не ценившая истинных профессионалов, швырявшая их на проверку работы дворников и охрану винных магазинов, затыкавшая ими разного рода бреши коммунального хозяйства - все в угоду калифам от политики - и в отношении Рыбина была столь же бездушна.
Можно было понять его непосредственных начальников.  Они взяли Рыбина на службу не карьеру делать. Им он нужен был прежде всего  «на земле» -  и жульё мелкое ловить, и дыры по праздникам затыкать.
Не  направляли на учёбу ценного кадра, и всё тут. А годы уходили.
И тайком от начальства, по справке из юридического отдела завода, в общежитии которого он жил, Рыбин поступил на вечернее отделение юрфака МГУ.
Там и познакомился с человеком, определившим его судьбу.
Неожиданно для всех Рыбина из милиции уволили. Мало кто знал, что  забрали сержанта  в «Альфу» - особое подразделение КГБ СССР.
Затем он попал в оперативное звено. Тянул лямку опера на Кавказе, в Ульяновской области, в Москве – в подразделении, курировавшем органы внутренних дел. Затем – снова на Кавказе.  А лет пять назад был откомандирован в краевое управление на Дальнем востоке  и, что называется, окопался там.
За два десятка лет службы в подразделениях КГБ он накопил  колоссальный опыт. А,  благодаря прежней службе в милиции, знанию, так сказать, её специфики, обладал в МВД крепкими связями и серьёзной неформальной агентурой.
Он был крепким профессионалом, из работяг, копошившихся на "земле" и любивших это дело.
В отличие от своей весьма честолюбивой жены, Клары Семеновны Рыбиной-Авдеевой, довольно известной переводчицы, Вадим Константинович, повторимся, обладал завидным характером.
Безудержное честолюбие и самомнение были ему неведомы, но цену себе Рыбин к своим пятидесяти годам  знал и понимал многое. И - о себе, и - о калейдоскопически менявшемся начальстве, и - о тех, кто проходил через его руки.
Клара Семеновна никак не хотела признать тот факт, что вышла она за Рыбина двадцать лет назад по той лишь простой причине, что был он дьявольски красив и что лишь банальная  чувственность легла в основу ее решения.
 Оцени она тогда все спокойно и трезво, то ужаснулась бы ошеломляющей разнице во вкусах и пристрастиях, образовании и устремлениях, изначально делавших их брак тяжким испытанием.
Но Рыбин и сегодня был красив, царственно небрежен, а главное, обладал устойчивым и невозмутимым характером и  покладистым нравом. Ежедневные утренние мысли Клары Семеновны о разводе в течение дня растворялись - в сиянии его улыбки,  в злости на его снисходительность по отношению к ней.  В той победительной его царственности, с которой он в свои без малого пятьдесят лет на тренировках оставлял поверженных им ребят из группы захвата на татами.
Кларе Семеновне - чуточку фантазии, и она  поняла бы, что живет с самым настоящим суперменом.
Но, увы, на это фантазии у нее не хватало.
Так вот, именно Рыбину выпало поднять  карту из потертой колоды Судьбы, меченую кровью.

       Убийца был встревожен. Он запаниковал, увидев свой фоторобот, - пусть и весьма некачественный, -  на стенде «Их разыскивает милиция».
       Что-то странное с «уголовкой» происходило. Надо же, всего за день и составили, и  размножили его фоторобот.
       Естественно,  убийца не мог знать, что всё, связанное с ним, проходит по «делу ГКЧП» и что  случайное стечение обстоятельств невероятно стремительно ускорило ход розыска.
       Он заставлял себя спать, чтобы  на некоторое время отсекать мысли о сложности ситуации, в которой он оказался, о немыслимых тяготах пути в Москву, о возможных засадах и неожиданных встречах.  Засыпал и вызывал сны.
        Его вообще, в отличие от многих, спасала способность моделировать некий искусственный, подвластный ему мир. 
        Погружаясь в него, он сохранял гораздо большую твердость духа, чем другой человек  в подобных обстоятельствах.

Чердак, куда он забрался с двумя бутылками коньяка, прихваченными из дома старика, был сух, чист и уютен, напоминая ему детство и больницу одновременно.
Он откупорил бутылку и сделал  глоток.
Уходить надо из этого краевого центра в Благовещенск. Оттуда вильнуть  в Хабаровск и потом двигаться поэтапно.
На ближних рейсах не так внимательны.
       И прикрытие нужно - грим, так сказать. Отвлекающий мазок.

…Спустя двое суток на перрон, к которому, дергаясь, подкатил  поезд №1 «Москва-Владивосток», сошел сутуловатый, по-деревенски наивно одетый мужичонка.
Старая потертая  кепка, застегнутая верхняя пуговица серенькой сорочки, примятый двубортный пиджак двудесятилетней давности. Во взгляде -  непереносимая мука.
Он протянул руки, и на них тяжело навалился молоденький парнишка в солдатском обмундировании.
"Помоги, дочка", - мужчина благодарно кивнул проводнице, взявшей солдатика под другую руку, и они медленно повели его вдоль перрона.
- Вот так и отдавай их в армию, - утирая слезы, запричитала вслед старушка, - туда идут здоровеньки, а обратно - вон оно как.

ГЛАВА 10.
       7 сентября 1991 года. Кражи. Подарки. Ответов много. Вопросов пока больше.

Гладышеву, прикомандированному  к Генеральной прокуратуре, выделили номер  в элитном подмосковном санатории Совмина СССР. Но ночевал он в Москве, -  за полночь приезжая  домой, поскольку неожиданно тяжело  заболела его весёлая добросердечная жена.
Ему пришлось взвалить на свои мужские плечи ту часть её бабьих дел и хлопот, которых он не замечал уже лет пять-шесть. Оказалось, что жизнь не ограничивается его прокурорскими стрессами, командировками, служебной нервотрепкой. Оказывается, от многого его ограждала жена. Например, он неожиданно для себя выяснил, что здорово  задурил их младший  сын.
Он заваливал учёбу в институте, толковал только о "большом бизнесе" и "тяжелых деньгах".  Гладышев, как умел, пытался вправить  ему мозги. Но с тоской понял, что опоздал…
- Я, папа, кооператив на маму зарегистрирую. Ты не против?   
- «Ё-моё! Барыга в собственном доме растёт», - печалился Гладышев, понимая, что с этим придётся теперь жить, причём, жить на нервах, удерживая сына от авантюр.
Мир стремительно менялся.

Под прессом  домашних проблем дело  ГКЧП, - та его крохотная часть, которой выпало ему ежедневно заниматься, - смертельно опостылел Гладышеву.
Он допрашивал людей, некогда крутившихся на высоких орбитах -  партийных, комсомольских, советских, профсоюзных, милицейских и кагэбэшних бонз. Некоторых он знал. И ему было неуютно – следователь  видел их страх, их обреченную покорность судьбе. Понимая, что расплачиваться им придется вовсе не за участие или содействие путчу, а просто за свою исполнительность, за прошлую, не такую уж сытную, жизнь, он в душе  сочувствовал им, даже  подбадривал.
То ли болезнь жены его смягчила, то ли предощущение собственной судьбы, которая могла сломаться так же вот нелепо и жестоко, по злой воле  самозванных   судьбоносцев.
Важняк Альберт Смысловский, видимо, угадывал его мысли.
По крайней мере, он стал суше и официальнее, ограничиваясь лишь тем, что заслушивал короткие сообщения Гладышева.
Впрочем, в этот вечер Гладышев не ехал – летел домой. Во-первых он достал дефицитнейшее лекарство для жены. Во-вторых…
 - Угадай, кого я сегодня допрашивал? - Гладышев позвонил Осташеву не из кабинета, а с телефона-автомата.
- Крючкова, Павлова, Язова, - причем всех скопом, - Осташев был явно раздражен, и Гладышев, не удержавшись, гаркнул в скрежетавшую трубку:
- С тебя бутылка, ментяра! Живо ко мне! Я нашел того... Точнее, не я нашел, но я с ним беседовал!
- С кем?
- С начальником Пымезова, - с тем, кто картины Кузнецова раздаривал и кто с Пымезовым в отеле «Парадиз» тетрадки сувенирные получал под коньячок с маслинками.
Выпить, конечно, они не выпили - и по причине позднего часа, и потому, что свои талоны на спиртное они реализовали еще в начале месяца; единственную бутылку Осташев берег для карбюраторщика. Его "жигуленок" уже месяц стоял на приколе.
Впрочем, оба следователя испытывали тот подъем духа, который недостижим с помощью водки или  еще какого зелья.
Это чувство знакомо только профессионалам-розыскникам,  независимо от их ведомственной принадлежности.
- Вот очередная информация из ПГУ КГБ СССР  - цена трёх картин Кузнецова на аукционе  Сотбис, Саша… Цифирь с пятью ноликами! А вот информация о подарке, сделанном Пал Палычем, якобы, по поручению ЦК и Совмина  владельцу крупного европейского холдинга.
Картины - те самые, Саша, которые проходят по списку  проданных в Борчинске, а фактически - украденных у Кузнецова.
           Им было несколько не по себе от ощущения, что они ступили на некий хрупкий, висячий мостик.
           Мостик этот как бы связывал два мира. Зиловский квартал, где жили Гладышевы, - захолустный, обкуренный десятком труб, торчащих над окружавшими его цехами, - и магнитящий воображение, сияющий, необычайно коварный  мир Большой Власти.
Опыт подсказывал им, что движение по этому раскачивающемуся под порывами политических бурь мостику таит в себе много непредсказуемого.
Но и назад  хода не было.
Во чтобы то, ни стало, они должны докопаться до истины. Оба - и Гладышев, и Осташев, как сотни, как тысячи "ментов" и прокуроров, - умели замотать, затянуть, сбросить опасное или таящее в себе неудачу дело.
И – вовсе  не потому, что боялись ножа или пистолета бандитов или мести наемных убийц.  Просто не хотели связываться с каким-нибудь плюгавым "партпаханом", от слова которого зависело их будничное житье-бытье. Звание, квартира, путевка для больной жены.
        Прожитая ими жизнь была похожа на кожзаменитель, - если сравнивать ее с жизнью, о которой они мечтали в юности,  которая манила их борьбой и победами.
Нет, они не сетовали на скудный быт, на то, что в последние годы развелось немереное число сиятельных сынков и племянников, обходивших их по служебной лестнице – легко и непринужденно.
Вовсе не так уж друзья были униженны  начальственными звонками и вызовами "на ковер". Но, как никто другой, они, профессионалы, видели в происходящем не  коренную ломку или смену власти, а всего лишь подмену - одних сановных бонз меняли на других, либо те сами меняли свою окраску и «убеждения».
И можно было бы вписаться в этот естественный процесс.
В Верховныом Совете СССР и российском парламенте уже важно заседали десятки их бывших коллег.
А вот им  что-то мешало, стопорило, и  всё толкало и толкало  на хрупкий и опасно раскачивающийся мостик…

-  Саша, представь себе жулика, ставшего хранителем неучтенного и, заметь, неоценённого толком товара. Может ли случиться так, чтобы он себе кусочек не  отломил? Ответ, думаю, ясен.
Некто дарил картины кузнецовские из такой неучтёнки зарубежным партийным товарищам. По принципу – одну дарю, две на ум беру. Это первое.
Второе: картины борчинская сожительница Кузнецова, якобы, иностранцам за пятьсот долларов продала. По крайней мере, она так вновь утверждает - ее по моей просьбе допросили в Борчинске.
- Ты маг, что ли? Откуда такие скорости?
- Гриф, Саша, гриф. Все, что связано с ГКЧП, пролетает по инстанциям стремительно и красиво, как альбатрос над океаном. Боятся Ельцина жутко. 
Да, так вот, судя по всему,  врет эта сволочь гостиничная, - никаких иностранцев не было.
 А был Геннадий Илларионович Пымезов.  Не ёрзай... Выслал я его фото. С фельдъегерем, заметь.  Провели опознание. Так что завтра официального подтверждения ждем.
- Любопытно, - сказал Осташев. – Кузнецов 19 октября 1985 года  был  христопродавцами из местной милиции задержан на сутки, 21 октября отпущен  - с извинениями. А тем временем,  -   покуда в камере ночь коротал, - обворован.
А посередке,  20 октября,  из Борчинска отбыл некто, смахивающий на Пымезова. Того самого, который со своим шефом ездил по европам и получил в богатеньком отеле  «Парадиз»  номерной «Паркер» и прелестную тетрадочку, оказавшуюся затем у Кузнецова.
       Шесть годиков прошло...
Пымезов - убит. Кузнецов - в бегах. В наличии лишь его тетрадочка.
Допустим,  Кузнецову её в Борчинске сам Пымезов и дал… 
Зачем?
И почему Кузнецов её взял?

ГЛАВА 11.
8 сентября 1991 года. Подслушанный в 1985 году разговор. Осташев ищет ещё один труп, но труп спрятался.


 Борчинские опера провели опознание и  на столе Гладышева лежало официальное подтверждение: осенью 1985 года в их чудесный городок на Золотом Кольце, приезжал именно Геннадий Илларионович Пымезов.
На бывшую борчинскую сожительницу Кузнецова нажали и она дала более развернутые показании.
Выяснилось, что Пымезов и художник, накануне задержания Кузнецова, выпивали и гость действительно подарил ему тетрадь.
Она слышала, что Пымезов предлагал Кузнецову большие деньги и московскую прописку, если тот соберет и перепишет в тетрадь все свои записи и продаст ему коллекцию картин.
Осташев выяснил для себя теперь уже очевидный факт: Кузнецов и Пымезов были знакомы.
Мог Кузнецов предположить, что Пымезов организовал похищение его картин?
Безусловно.
Могло это послужить причиной убийства?
Ещё как! Ведь Пымезов лишил его всего того, в чём, собственно, состоял смысл жизни и  сама судьба художника.
 


        Иформацию о пребывании Пымезова в Борчинске уточнил, сформулировал и передал в Москву с фельдсвязью сотрудник Борчинского райотдела Игорь Мякишев.
Днём раньше юный лейтенантик слушал бывшую сожительницу Кузнецова, - вялую, обмякшую женщину, и жалел её.
Женщина равнодушно отвечала на его вопросы. Они  были заготовлены Гладышевым в Москве и переданы в Борчинск  с припиской: "Отсебятину не пороть, ребята".
Мякишев слушал  постаревшую горничную из местного «Интуриста» и размышлял приблизительно так: "Измочалил ее этот пьяница-художник. Поэтому и понять ее можно. Верно сделала. Кормила, поила этого мазилу столько лет, а от него - ни копейки. Всё, - как с моим отчимом".
Он отчетливо, кожей и каждым, даже самым потаенным извивом души, нервами, каждой клеточкой, ощущал ненависть к человеку, который угробил жизнь его матери. Пил, бил, издевался, сдох как собака.
Но сначала измочалил маму, надругался над ее любовью и душами детей;
- Как выглядел человек в "Волге", в которую сел иностранец?
- Там было несколько мужчин. Солидные. Номер обкомовский.
- Сколько картин вы продали? Двенадцать?!
- Да, вроде бы двенадцать. Не кричи так, лейтенант…
- У нас микрофон плохой, а запись нужна четкая, - извиняющимся тоном пояснил Игорь Мякишев.
После допроса, уже в коридоре зашарпанного райотдела, лейтенант решил успокоить женщину:
- Вы не бойтесь,  срок давности истек, да и заявления он  о краже не делал. Врать ни к чему.
- Спасибо. А я и не боюсь, лейтенант.
Злоба иной раз душит, это правда…   Знаешь, сколько теперь всего лишь одна картина его стоит на Западе? Нет? На аукционе в Сан-Пауло работа Кузнецова "Дядя Иосифа Сталина" пошла за сто семьдесят тысяч долларов.
- Ничего себе...
- А у него самого - ни гроша. Мотается но стране, пьет с кем попало. Наверное, и не знает, что аукцион этот прошел, чудик.
- Вы его еще любите?
- Я? - Женщина засмеялась и довольно грубо ответила. - Как собака блоху, которая живет в ее шерсти. Ах, лейтенант, это была злая и неблагодарная блоха, скакавшая там, где ей вздумается. Я вкалываю по двенадцать часов в день у себя в гостинице и навара больше полсотни в смену не имею. А он намазюкал и на тебе – сто семьдесят тысяч! В долларах!


     Осташев не удивился   полученной   информации. Она лишь подвердила утверждение отца Георгия из окружения владыки Питирима, что за работами Кузнецова и записями его пророчеств шла охота.
    Сегодня он ждал другого сообщения, от самого давнего своего агента - «Кактуса». Александр Иванович сам когда-то дал ему это рабочее имя - за способность накапливать и не терять, казалось бы,  самую незначительную информацию.
     «Кактус» не подвёл его. Сведения, которые он принёс на своих колючках были сверхценными.  Но, хотя агент ждал от него привычного - "ты гений, жаль, что в детстве курицу украл, а то сыщик бы из тебя вышел классный", - подполковник промолчал.
        Боялся сглазить.
 Вернувшись в отдел, тотчас набрал номер  бывшего коллеги и дружбана по Афгану Сергея Антоновича Бузенкова – вместе советниками царандоя (афганский аналог нашей милиции – Авт.)  в  Кабуле служили
Тот после тяжелого ранения «загорал» в дежурной части МВД, дожидаясь  полной пенсии по выслуге лет.
- Антоныч, ты?
- Осташев что ли? Сашка! Где ты?
- Да у себя, в Москве,  успокойся... Просьба к тебе.  Помоги. Дело важнейшее. Но пока формальности, то да се - время сгорит.
- А что нужно-то?
-Чтобы ты  не поленился, а прямо сейчас   посмотрел все сводки по неопознанным мужчинам. И - особенно по Подмосковью.
Труп нужен с редкостной приметой.  Спрятался от меня один человечек. И опер нужен, на котором этот глухарь висит.
- Тут  же делов, как минимум, на месяц.
- Помоги, дед. Сутки тебе. В ноги падаю!
-Черт тебя возьми, пинкертон хренов. Все нормальные люди в твоем возрасте уже в кадры работать идут, а ты всё скачешь...
- Помоги, дед. Тут о государственном деле речь идет, ни больше и ни меньше.
- А в чем суть, что за примета? - Собеседник  чиркнул спичкой о коробок, прикурил и затянулся. Телефон передал все эти звуки и паузы с такой точностью, что Осташев словно бы все это увидел.
-  Встретимся в буфете на пятом этаже, расскажу, кофе с меня. Пока только кофе.


Запись в блокноте разыскиваемого
"Я не писал уже годы - только рисунки в качестве платы за хлеб и крышу. Краски тем не менее копошатся в моем сознании, как змеи - они выползают из тюбиков, свиваются в клубки и фантастически образуют мир, в котором я обитал там, в утробе матери.
Я, как эта бедная, эта моя бедная страна, носящая в себе память о своей полноценности и величии. Она рождалась иррациональным образом - в собственной утробе носила себя. И это никому не понятно... Мне кажется, что кто-то пнул сапогом по этой утробе, и вместо богоравного младенца она разродилась дебилом, не чувствующим собственной боли. И приняли его реки водки и сомкнулись над ним".




                ЧАСТЬ 3.

ГЛАВА 1.
8 сентября 1991 года. Дальний восток. Подполковник Рыбин засек убийцу. Дипломатия – тонкая вещь.

Рыбин засек убийцу, как только увидел его - мгновенно. Уж больно сфальшивил тот…
Благообразный селянский облик.
Слеза, застывшая на щеке, казалось, навечно.
Скорбное поглаживание солдатика по стриженому затылку.
Смех, да и только - пуговка верхняя застегнута.
Подполковник КГБ угадал в скорбном «крестьянине» тертого городом, вымоченного в городских пивных  калача.
Вот с солдатиком была закавыка.
Вроде бы, солдатик  без обмана.
Но что их связывало?
Провести задержание обоих?
Нужно чуток подумать.

       Пока чекист Рыбин на предрассветном дальневосточном перроне думает, в Москве следователь прокуратуры Гладышев, решив использовать авторитет следственной бригады, звонит в национальное бюро Интерпола.
       Бюро хирело, по мнению Осташева, не успев народиться.
      Но, как оказалось, опер ошибался. Следователю Гладышеву уже часа через три выдали справку на тех заграничных  бизнесменов, которых щедрый босс Пымезова одаривал  работами художников-примитивистов.
- А вы можете по своим каналам узнать: сколько работ передано, каких и кому?
- Да вы что? Для этого нужен иной уровень общения. Это уже дипломатия, а дипломатия - тонкая вещь.
- Уровень Генерального покурора устроит?
-  Нас-то устроит. А за посольских не скажу. Не уверен. Опрашивать иностранцев о полученных подарках? Это же почти скандал.
Но Гладышев уже уперся и  двинулся к важняку Смысловскому.
- Знаешь, Гладышев - сказал тот, - я  теперь понимаю, почему ты вприпрыжку прибежал в нашу бригаду.
- Почему?
- Потому что ты нас используешь. И ладно бы - всё-таки убийцу ищешь. Но, Гладышев ты обидно   недооцениваешь то, чем занимается наша бригада.
- Вы имеете в виду ГКЧП?
- Естественно.
Ты день-деньской беседуешь с людьми, которые действительно никак в заговоре не участвовали, но в силу своей профессиональной принадлежности оказались в эпицентре событий.   
Три дня цепенели, ничего не делали, но и не ушли, не восстали.  А, если бы «крутые» эти ребята из ГКЧП остались у власти, они служили бы им верой и правдой. Так?
- Так.
- Но ты недооцениваешь самого заговора. Бог с ним, с втянутыми чиновниками и военными. Тут все ясно: по их судьбе вольно или невольно, но прошел каток Большой Политики. Кое-кого и мне жалко. Но ты не путай это с самим заговором. Там все было серьезно, Гладышев. А ты не хочешь понять.
Гладышев промолчал.
По его мнению, никакого антигосударственного заговора не было.
Что-то другое закручивалось на исходе лета в кремлёвских кабинетах,  да не срослось.
Но Гладышев давно  научился помалкивать. И еще: он научился чувствовать перемену настроения начальства. Что-то произошло или наоборот - не произошло из того, что было запланировано, понял Гладышев.
И опять важняк угадал его мысли:
- Меня не бойся. Откровенно скажи: ты этого борова, Павла Павловича Рудаковского, которого вчера допрашивал, считаешь как-то серьезно причастным к делу Пымезова?
Так вот тебе «инфа»: Рудаковского на большой пост прочат. На губернию поставят. Тут ты можешь  споткнуться. Это не мое, вроде бы, дело. Но  ты мне симпатичен. Подумай, Гладышев
"Господи ты, Боже, наш бедный!" - Гладышеву стало тоскливо и  мерзопакостно на душе.
В губернаторы? Кого…

Он, как обычно в таких случаях, приоткрыл дверцу своего сердца, выпустил мальчика лет восьми и мальчик этот стал горько плакать - там, в ущельях сердечной боли и душевных смут матерого советника юстиции первого класса Гладышева.
Впрочем, ни один мускул на его набрякшем лице не дрогнул.
- Подумай, но знай - я негласно доиграю эту игру с вами.
Гладышев удивлённо взглянул на важняка.
- Да, да, с вами. Только играть надо тонко. Тоненько. И если уж бить, то в лоб и челюсть, с двух рук, одновременно.
А запрос по дипломатической линии от Генерального прокурора будет. Обещаю.
И еще. Пока этот Пал Палыч по гэкачепистам проходит, у тебя есть возможность пощупать его формальное и интимное, так сказать, окружение. Подключи топтунов.  Только тоненько-тоненько, не нарывайся.

       Запись в блокноте разыскиваемого
:"Моего следователя в Борчинске буквально бесило, что в течение дня городские улицы полны народа.
- Не понимаю, кто в этой стране трудится? Где все эти люди работают? Андропов - он молодец! Он за это взялся: и из магазинов выуживать стали, и из кинотеатров. Почему не на работе? Ага! Давай устраивайся, иначе… - это в первые дни знакомства.
- А ты, гнида, понимаешь ли, что ты - гнида. Жрешь, спишь, а кто-то работает, вкалывает. Не языком болтает, а вкалывает, гнида! - это уже в конце следствия, спустя сутки или двое после суда.
Я не удержался и задал ему вопрос: "К кому Вы причисляете себя: не пашете, не вкалываете, болтаете языком и так далее". Он зашелся, бедный, зрачки сузились, потом вообще глаза закатил: "Провоцируешь, гнида?" - И замахнулся.
Я закрыл глаза, и он злорадно хохотнул:
- Очко играет? Не железное.
Больше я никогда не видел этого больного, жалкого человека. Но, по слухам, перевели его в Среднюю Азию, и там  он стал большим начальником .
Так вот, мучаюсь дурацким вопросом: "Неужели я с ним в одной стране родился, на одном языке говорю, в жилах у нас одна, славянская с примесью татарской или монгольской, кровь?"
Картина 9. Она снится мне по ночам. И еще я вижу ее, когда опьянение не перешло в безмыслие. Не верю, что это я так писал, особенно блик пламени свечи на ее щеке. Сатана в юбке. Я ее не простил. Простить ее нельзя. Я просто похоронил ее в сердце, и все".


        ГЛАВА 2.
        9 сентября 1991 года. Дурнев трясёт копилку.  Лапина даёт наводку. Сержант Крутиков кормит собак. А вот и Маша!

        В городской прокуратуре, как всегда, - под осень! – затеяли ремонт. Руководителя следственной группы Дурнева безжалостно «уплотнили» - переместили на третий этаж, в кабинетик  отдела пропаганды.
        - Давайте потрясём нашу копилку, коллеги,  и ничего не прячьте в своих кошельках…  Взяли моду: Осташев узнаёт о крайне важной примете Кузнецова, - молчит. Гладышев находит гипотетическую, но вероятную связь между,  - ого-го! –  зарубежными партийными функционерами и картинами русского  гения-убийцы…   
        И прочие тайны мадридского двора.
        А самое возмутительное, что!?  Эксперт Рубина  находит отсутствие «пальчиков» Кузнецова там, где они должны быть, а я узнаю об этом только сегодня!
         В чём дело?  Что за скрытность? Что за ведомственный разнобой? Мне вашему начальству доносы на вас писать прикажете?   
         - «Находит отсутствие», крепко сказано, - шепнул Гладышев  майору Липиеньшу.
         - Не вижу ничего смешного, – Дурнев потёр покрасневшую шею, - давление скачет…  Значит ещё раз пройдемся по схеме.  Андрис , Гладышев, не стесняйтесь, я жду.
         - А, может быть, я еще побеседую с девушкой  Лапиной, Валерий Николаевич? Плюс должен получить по трупику одному интересную информацию,  –  вклинился подполковник Осташев.
         – Есть два «игрека» в нашей задачке, не расшифровав которые, мы будем в потемках блудить. Связующая деталька нужна. Я  доложу, Валерий Николаевич…  Попозже.
        Дурнев неожиданно легко согласился, поскольку понимал, что даже самая ценная, но разрозненная информация в целостную картину не сложится, если нет  этой пресловутой «связующей детальки».  Да и  другие дела гирей висели. Конец квартала. Отчётность. Инспекторская проверка на носу.
          Ладно, вроде бы, распек, дал ребятам под одно место – пусть крутятся.
         
           Лапина с искренней благодарностью поздоровалась с Осташевым.  Накануне мрачноватый  подполковник разрешил ей, под присмотром сержанта Крутикова, съездить домой, хорошо выгулять и покормить собак.
            - Я расскажу всё, что знаю.
            - Вы близки с Кузнецовым?
            - Ну…   Мы с месяц вместе. Были.
            - Так. Паспорт его видели?
            - Да. Перед его уходом. Он клал в него, точнее в портмоне, деньги. Ну, я не удержалась, посмотрела – женат, не женат?
             - Ну, и…
             - Холост.
            - Друзья, приятели, родственники Кузнецова к Вам приходили?
              - Один раз мы пошли в  «Очаг» - кафе кооперативное. И там он встретился и выпил  с каким-то бродяжкой.  Потом вышел с ним минут на десять.  Вернулся один.
              - Вот эту тетрадь Вы видели у него? – Осташев протянул Лапиной кузнецовский блокнот.
              - Да. Один раз.
              - Когда?
             - А  вот после той встречи в кафешке и видела.  Он, к слову, на следующий день и ушёл. Больше - ни слуху, ни духу.
             - Как выглядел бродяжка?
             - Да никак… 

             В полдень Осташева вызвал непосредственный руководитель - заместитель начальника  Главного шестого управления МВД СССР Михаил Егоров – мужик крутой, властный.
             - Александр Иванович,  из городской прокуратуры  звонили. Хотели тебя официально в следственную группу этого хитропопого Дурнева включить.  Я отказал.  Понимаю: просьба владыки Питирима и всё такое, но у меня людей осталось – по пальцам пересчитать.
Давай-ка, возвращайся на отдел.
             -  Ну, еще три дня, товарищ полковник… Тем более всю оперативку я контролирую.  Подстраховываю. На  захваты выезжаю.
             -  Ты не в СОБРе служишь. Мне не захваты твои нужны, а мозги твои. Хорошо. Три дня. Плюс выходные. И точка. Хватит?
            
             Выйдя от начальника, Осташев позвонил Липиеньшу.
             - Кафе «Очаг» знакомо?
             -  Да.
            - Поехали.
            - Зачем?
           -  Обедать, майор.
           - Тогда, Александр Иванович, готовь всю зарплату. Цены там ломовые.

              Заброшенный строительный сарайчик в скверике за  кафе Осташев заприметил сразу. Страшненький такой, гнилой сарайчик
              Но подполковник  повел туда Андриса только после того, как они выхлебали по горшочку  вкуснейшей соляночки и умяли  по две порции гуляша.
                - И не так, чтобы очень дорого, Андрис, - Осташев бегло взглянул на счёт, - вполне по-божески. –  А теперь осмотрим складки местности, - и, обходя лужи, прошёл к сараю.
                Замок  отсутствовал. Петли под него были скручены медной проволокой. Липиеньш легко размотал её  и они пролезли внутрь.
                Пахло кошачьей мочой. Мазутом. Истлевшей ветошью. В левом углу – небольшая бетономешалка. В правом стоял  внушительных размеров ящик;  из  под  приподнятой крышки  торчали метла, грабли, лопаты – нехитрый дворницкий инвентарь. Осташёв  отодвинул их и до конца поднял крышку.
                - Удобный ящичек, да, Андрис?
                Майор Липиеньш вопросительно посмотрел на Осташева.
                -  Пулей к Дурневу, проси эксперта, наплети, что захочешь, но чтобы через три часа у меня были результаты исследования этого ящика, Андрис.
                - И следующее. Скажи мне честно, славный опер, ты кого опросил по месту убийства Пымезова. Помимо тех, кто сидел на кухне у Рындина, кого еще ты или твой стажер опросили?
                - Ну…  Старшего по подъезду. Начальника ЖЭКа… Участкового, понятное дело.
               - Андрис, ты мне баки не заливай. 
                Опросил соседей?
                Провёл поквартирный опрос? 
                Нет, Андрис! Ты посчитал, что всё очевидно – свидетелей навалом.
                Хозяин квартиры.   
                Собутыльники-грузчики.   
                Даже артист знаменитый… Верно?
              - Да и то, Иваныч…
              - … «и то»!
              А то, что на допросе хозяин квартиры сказал, что Пымезов прошёл на кухню и сел за стол, «не снимая ПИЖАМКИ»,  Андрис.
             Он, заметь, крупный партработник и  что – в пижаме будет по Москве гулять? Рядом он, Андрис, обретался где-то. Приватное у него там местечко, рядом с Рындиным и компанией имелось. Ладно. Заводи свой драндулет. Отвезешь меня на Житную,  а сам  –  сначала к Дурневу, а потом  -  на место убийства Пымезова. В лепешку разбейся, но чтобы каждый житель дома 17 дробь 42  фото убитого  Геннадия  Пымезова к полуночи увидел! 

             … Андрис  Липиеньш позвонил Осташеву в одиннадцать вечера.
             - Бакастикова, Мария Леонидовна, 1963 года рождения, русская, образование среднее, не судима, подрабатывает домработницей, живёт без прописки, ответственный квартиросъемщик Брагин Ю.К., второй год  на лечении в ЛТП, квартиру сдала его сестра Саенко (Брагина)  Л. Д. в 1990 году, без оформления…
            - Андрис, мы две недели потеряли! Ты же труп на месте убийства видел…   В пижаме!
            - Не допёр,  Александр Иванович.
           - Обленился ты, опер славный. Ладно, надеюсь, она рядом?
           - Так точно.
           -  Еду.
           -  Квартира 47, пятый этаж. Да я встречу, Иваныч…
          - Сиди! И глаз с неё не спускай. Мало ли что. Прикинь, Андрис, она знала, что знакомца ее завалили, а голос так и не подала… 
        Да, кстати, а что с сараем? Уломал Дурнева? Выезжали эксперты?
          - Это вторая пуля от Вас, Александр Иванович…    Уломал я его. И эксперты поработали - сейчас подробную бумагу составляют.
          - В полночь? Работают?
          - Я сказал, что Вы сказали, что это Гладышев сказал, что по поручению Генеральной прокуратуры – по делу ГКЧП, значит… 
          - Ну, и…
           - …труп там был, или раненый лежал. Следы крови найдены в ящике. Вторая группа, Александр Иванович. – Резус отрицательный.

        ГЛАВА 3.
       9/10 сентября 1991 года. Бедная Маша.  Тайничок. Альбом татуировок.
       
       Машенька Бакастикова две недели, цепенея от страха, наблюдала, как через двор в квартиру сантехника Рындина, что ни день, то милиция ходит.    Вдруг поймут, что Геночка-то от нее спустился к сантехнику, где и выпал ему жребий смертный.
Две недели смотрела. И – молчала Маша.
А все потому, что в деда ее, раскулаченного тамбовского крестьянина, в отца,  родившегося на поселении, в нее, девчонку непутевую, сбежавшую в большой город,  вбивали, вдавливали страх, - годами , десятилетиями...
На птичьих правах жила она в убитой квартирке лечившегося алкоголика, но потерять её, снова скитаться по грошовым закуткам общежитий?
Ради чего ей открываться, когда Геночка уже мертв?
Да и сам он учил: не вылазь!
Геночка необычайно осторожный был. Где он работал, Машенька не знала. Понимала: где-то в верхах обретается, иначе в  дом Рудаковского, где она прибирала, просто так не попал бы.
Сначала ее удивляло, что перед тем, как войти в дом, он долго простреливал тяжелым взглядом улицу, подъезд, а потом быстро взбегал на этаж и буквально нырял в приоткрытую ею дверь. Потом привыкла. И ее, много уже хлебнувшую, понимавшую много, это не оскорбляло.
Она не испытала даже такой простой радости, как прогулка с ним - под руку.
Ни разу они не были в гостях.
Никто ни разу не был у них.
Ни разу не сходили в кино, в ресторан, в музей, в театр, не съездили в отпуск. 
Встречались лишь по его прихоти, а не по ее желанию.
Вот так они и жили. Но она не жалела. Ни о чем.
Только вот сейчас о могилке плакала - так и не узнала, где схоронили.
А чувство было такое, что был у нее муж, да  где-то на чужбине и помер. И она словно бы вдова.
Немногое она рассказала Осташеву. Но, хотя  это «немногое» было почти невероятно, тёртый опер поверил ей сразу и безоговорочно.
- Значит, так. Я включу, Маша, магнитофон. А Вы повторите мне всё заново, только короче.
« В этот день у меня был день рождения. Геннадий предложил отметить его дома. Принёс коньяк. Вино. Десять бутылок «Боржоми». Парное мясо. Ну, и кое-что к столу я у своих хозяев взяла. Мы хорошо, душевно посидели. А потом оказалось, что воду отключили. Я сказала, обойдёмся. Минералки же много. Но он стал звонить дежурному. Не дозвонился. Я, дура, и сказала, что сантехник у нас на первом этаже живёт. Он и спустился. Больше я его живым не видела».
Задав еще несколько вопросов,  Осташев выключил магнитофон.

 «Невероятное стечение обстоятельств»?
- Маша, а где вещи Пымезова?
- Висят в шкафу. Как повесил, так и висят. А вот тут – туфли и портфель. Там его документы. Удостоверение ЦК КПСС и паспорт. Деньги. Я не трогала.
- А как же установили личность Пымезова? – Удивлённо  спросил майора Липиеньше подполковник.
- В заднем кармане брюк пропуск был в Верховный Совет РСФСР.
- Так туда по его удостоверению ЦК КПСС  всегда пускали, на хрена ему пропуск…   
- Ельцин, вроде, как возглавил Верховный Совет, так и запретил.
- Давай, дежурного прокуроского ищи и  понятых приглашай, - да только   своих! Чтобы звона не было. Описывай его тайничок. Не думаю, что на интересное  наткнёмся.  И не свети девчонку перед соседями. К одиннадцати утра, по возможности, - доклад по итогам. Да и проверь, кстати: отключали ли воду в день убийства?
- Ну, Вы уже меня совсем за лоха держите, Александр Иванович.
       Только к трём пополуночи Осташев добрался домой и рухнул на тахту в кухне.
Снились ему татуированные спины и животы, предплечья и ляжки. Лиц он не видел. Они ему не были нужны. Только -  татуировки.

Первый утренний звонок – в спецкартотеку подполковнику Мыскову:
- Лёша, пиво с воблой с меня, позарез нужен твой альбомчик с татуировками.
- Пиво не пью. Возьму только воблой.
- Лады.

Запись в блокноте разыскиваемого.
"Все то, что происходит в нашей стране, постигнет весь мир - в иной, правда, форме. Я имею в виду потерянность душ, несовместимость сердец, вражду социальных ниш, эпидемии тотального равнодушия и взрывы биострасти, сметающие на своем пути все и всех.
Беда в том, что страной правит вовсе не идеология, как полагают иные советологи, а бацилла БОЛЬШОЙ ПОКОРНОСТИ избранному некогда божеству. Пара сотен человек уже начали охоту на эту бациллу. В джунглях легче: там - тигр, змея или ядовитые насекомые. Здесь - зеркальные отражения тебя самого; они ломаются в тебе, хрустят осколками, крошечными брызгами, но каждая эта зеркальная брыжжинка отражает тебя, показывает всем, каков ты и какие у тебя мысли копошатся. Ты сам жертва погони, а берешь-таки и начинаешь охоту за этой бациллой. Но не знают эти охотники, бегущие за ней через лагеря и психушки, насильственную эмиграцию и просто смерть в нищете отверженных, что, убив бациллу и освободив нечто, именуемое народом, они окажутся бессильными перед множеством отложенных этой тварью кладок, мириадами яиц, извивающихся личинок и перепончатых лапок, освобождающих себя из коконов. Ибо бацилла покорности, даже умирая, порождает бациллы разрушения. Безумного и столь масштабного, что оно взорвет и разметает эту страну на клочья. И только чудо может нас спасти. Нас. Не меня, а нас..."

            


             ГЛАВА 4.
      8 сентября 1991 года (продолжение). Классный опер  Вадик Рыбин .

Но зачем этому селянину ряженому солдатик?
Прикрытие? Грим?
Конечно!
Бьет на жалость.


«Надо еще на оперативку успеть...»
 Утреннее совещание в отделе напоминало поминки. Уходил в отпуск начальник Рыбина. Этим он отсекал отпуск самому Рыбину. Все знали, что вместо себя начальник оставит выдающуюся зануду, полковника Локтионова. А уж тот… Нет, не то чтобы выслуживаться начнет. Нет, - начнет обижаться.
Заносчивого начальника можно всем коллективом обломать.
Обижающегося обломать  - невозможно.
И вот первые "пенки": в два часа - оперативка. Опоздаешь, Локтионова жаба сожрёт.

"Черт возьми, тут мужичка этого кровавого засек, не знаю, что у него за пазухой,  - от ножа до гранатки - сегодня диапазон у блатных широк. - Рыбин  месяцем раньше раскрутил дело о краже пятидесяти пистолетов "ТТ" с законсервированного армейского склада. - И  мужичка этого  надо брать, а я про оперативку думаю... ".

Убийца затылком чувствовал - засветился. Он удивился тому, что произошло это так быстро.
У него такой толковый план вырисовывался: Хабаровск-Благовещенск-Хабаровск, а далее - рывками, по местным рейсам, до столицы белокаменной. И солдатика нашел, нанял отпускника за двести рублей. Ему до Тулы - через Москву лететь.
"Может быть, показалось? Нет!  Тот самый. «Яхтсмен». Газетку купил, гад.  А где же помощнички?"
Понимая, что через секунду будет поздно, убийца выстрелил через авоську, набитую разной снедью, которую держал в левой руке.
Знал,  в ответ никто не выстрелит. Толпа вокруг густая.
Солдатик отскочил от него как ошпаренный и рванул в эту людскую густоту.
Долговязый опер, что с газеткой, завалился набок, дернулся, замер  и  убийца побежал в его сторону, по проложенной смертельным  выстрелом тропе.
Когда он уже огибал газетный киоск, лежавший навзничь опер неожиданно ударил его в промежность – разворотом, снизу и чуть левее, чем предполагала возможная траектория. Убийца охнул и выронил наган.
А солдатика взяли спустя минут десять - обыкновенный воинский патруль задержал.

 «Селянин» страдальчески щурился, изламывал морщины на лбу и плотно прижимал к паху руки, стянутые наручниками в запястьях.
- Больно? А зачем стрелял? – комитетовский старшина, лет сорока, из бурят, зорко посматривал за убийцей сквозь забранное сеткой окошечко.
"УАЗ" подбрасывало на ухабах, кренило на поворотах, и убийце представилось в его спасительной отрешенности, что он находится в трюме корабля, несущего его в неизведанные дали.
Он не слышал старшину-бурята.
Время для него остановилось.
- Словно бы в транс впадает, в полной отключке, - Рыбин, налив в стакан майора Локтионова кипяток, внимательно следил за тем, чтобы растворимый кофе не собирался в комочки.
Потом плеснул кипяток в свой стакан  - Рыбин пил только чай, причем неизменно заваривая его прямо в стакане.
- Молчит. Лунатик. Точно не он по мне из нагана палил. И прокурора продинамил. Врача бы, психиатра. А так все нормально:  его это  пальчики в доме убитого старика.
-  Вот что, Вадик,  - неожиданно мягко и доверительно сказал Локтионов , - давай строго по закону действовать. Убили-то кого? Старика, которого москвичи искали. Причём, -  особо подчеркиваю, -  старика искали по делу о ГКЧП.  Уровень! Ну так пусть и забирают его в Москву быстрее. Не люблю политики. А тебя я думаю представить. К ордену. Пока горячо.
-Как же так, товарищ полковник?! Начальство-то в отпуске.
- Начальство одобрит. И вези-ка ты его в Москву сам. Нечего ему тут маячить. А  психиатра пригласи обязательно. Всё по закону чтоб…
- Куда пригласить? В управление?
- Нет, Рыбин. Тут один маршрут - в СИЗО. А из СИЗО – в аэропорт.  О сопровождении и билетах я распоряжусь


   ГЛАВА 5.
  10 сентября 1991 года. Женское сердце. Банный день в монастыре. Заказчики – гипотезы и версии. Раздвоение.

  Не было у Осташева времени навещать всех по отдельности.
Понимал, что жестковато поступает, но – такова специфика сыска. Факт, Время, Результат –  вот и вся мера ценности опера. 
Так или иначе, собранные по звонку, участковыми и помощниками Осташева и Гладышева, в крошечном «предбаннике» временного кабинета руководителя следственной группы Дурнева сидели и ждали вызова:
 -гражданка Цехоева;
 -гражданка Лапина;
 -гражданин Поздняков, – послушник из мужского монастыря;
 -гражданка Лопырева, - продавщица супермаркета, подруга самоубийцы Кузиной;
 -гражданка Абрамова, старшая горничная «Интуриста;
 -гражданин Юдин, - санитар из больницы имени Сербсокого.

Дурнев, Осташев и Гладышев сидели в ряд -  за одним столом. У окна приткнулась секретарь Дурнева. Протокол. Диктофон. Посреди комнаты канцелярский стул.
- Прямо сталинская тройка. Особое совещание, -  повёл плечами Дурнев. – Ладно, начинаем. Зовите.
Первым вошёл монастырский послушник Поздняков.
- Спасибо, что пришли, у нас к Вам всего два-три вопроса.
Первое: узнаете ли Вы кого-то на этих фотографиях.
- Да. Это художник Кузнецов. Он работал у нас по приглашению Владыки Питирима. На обоих фото, и на рисунке, на фотороботе…
Второе: Вы, выражаясь по простому, банщик?
- Да, таково моё послушание.
 - Стало быть, видели Кузнецова обнаженным во время помывки в монастырской бане?
- Да, он баньку любил.
- Не бросились ли в глаза какие-то приметы на его теле.
- Нет. Вот только ухо у него было, видимо, поранено когда-то.

Второй вошла Цехоева. Смотреть на старуху было неловко. И  интимные вопросы   застревали у Осташева в горле. Эх ты, женское сердечко…
Впрочем, ответы «Юноны» были такие  же, что и у монастырского послушника.
Третьей вошла горничная Абрамова из Борчинска. Ответы – идентичны.
Четвертым – санитар Юдин. И тот же результат.
Пятой – продавщица Лопырева, подружка сожительницы художника Кузиной.
И… 
Замялась.
- Вроде бы, как он…
Но тут он какой-то убогонький.
Ухо?
Да нормальные у него были уши.
Целые.
Шестой вошла Лапина.
И…
- Он вроде бы.  Тело? Так, Александр Иванович, я же Вам уже говорила.
- Это мне, гражданка Лапина, а теперь для  протокола.
 - Он весь в татуировках был. Говорил, что в детдоме, пацаны, накололи.
- Спасибо. Посмотрите альбом. Есть ли на этих снимках татуировки, схожие с теми, которые были на теле Кузнецова.
Через пять минут Лапина указала на две наколки.
-  Приблизительно – такие.

Отпустив Лапину, руководитель следственной  группы потянулся и оглядел присутствующих.
- Если кто-нибудь и способен выстроить  весь этот бред в логическую цепочку, то это ты, Александр Иванович.
- Если коротко, то могло быть так.
Заказчик № 1 поручил своим людям добыть картины Кузнецова с целью их дальнейшей продажи ценителям такой живописи. Тут главное – деньги.
Заказчик № 2 поручил своим людям добыть тетрадь Кузнецова. Его  интересуют прогнозы художника, поскольку  – это системное планирование будущего. Страны. Лидеров, Мира. Тут главное – информация, как основа власти.
Но думаю, что есть и Заказчик № 3. А, может быть, это кто-то из первых двух. Он поручил добыть и картины, и блокнот. Результат очевиден – и деньги, и прогнозы в едином пакете.
- Это гипотеза или  мы уже можем говорить о рабочей версии? Вы же держите меня в неведении, черт возьми, - вспылил вдруг  Дурнев.
- Уже версия, Валерий Николаевич - есть круг интересантов. Скажем, убитый Пымезов. Он скупил в 1985 году по дешевке работы Кузнецова у его сожительницы Абрамовой. Работал под прикрытием  члена ЦК и Министра СССР Рудаковского. Тот  разнообразные культурные ценности вывозил  за рубеж – под видом подарков деятелям международного коммунистического движения. Кое-что дарили владельцам предприятий-контрагентов нашей промышленности.
Однако Пымезов не обладал  связями в МВД и не мог организовать краткосрочное задержание художника в Борчинске. По данным одного источника, тут постарались блатные. Кто их науськал – ключевой вопрос. И пока без ответа.
Но сегодня мы выяснили, казалось бы, парадоксальный факт. Кузнецов – раздвоился.
В  одних квартирках  его пальчиков - тьма.
В других – ни одного.
С одной бабой он спит в татуировке.
С  другой,  –  чистеньким, как младенец.
Одна целует его в израненное ушко.
Другая – в целехонькое.
Вот ребус!


 
                ГЛАВА 6.
                10 сентября 1991 года. Сны убийцы. И вот он в Москве. Стой и не падай - разгадка ребуса.

Он открывает в самолете какой-то люк; парашют уже под рукой; он надевает теплый свитер, а затем - парашют, как обыкновенный рюкзак... И вот он парит над тайгой; а тайга под ним ходит и ходит волнами. Сон...
Рыбин, тем временем, смотрел в иллюминатор: под крылом медленно проплывал Амур; они только развернулись, и основной набор высоты еще не начался.  Значит, впереди  семь с лишним  часов лета.
Рука, стянутая левым браслетом наручников, уже затекла. Рядом с проходом  напряженно сидел молодой конвойный. Еще два - позади и два - впереди.
А убийца спал. И летал во сне на дельтаплане.
В то же время в нем шла точная, стремительная работа мысли. Прокручивал он ситуацию и так и этак: получалось - только старик на нем висит.
Убил за что? Повздорили. Что у старика делал? Снимал комнату. Откуда? Оттуда. Паспорт-то чистый, верный паспорт. Только вот зачем опер к старику  заявился?
У него никак не состыковывались эти половинки: старик и опер.
 Может быть, старика за прошлые грехи искали да нашли?
Но как могла уголовка вычислить меня?
Не работают они так быстро.
И всё же убийца пришел к выводу, что висит на нем только старик. А тут можно и в "самооборону" сыграть - мол, стал старик  после визита мента упрекать его, что это, мол, он навел...  Бросился с топором...
И вот он в Москве. 
Домодедово.
Каширка.
Садовое.
Пушкинская.

Его тотчас же провели к важняку. И тот начал допрос так, словно они старые знакомые и расстались час назад. Убийца прочно уселся на своего конька - "самооборона".
Важняк не мешал. Слушал.
А в соседнем кабинете Осташев и Гладышев "наводили порядок в мозгах" - сортировали и наносили на схему все данные, полученные за весь этот неполный месяц. И, надо же, получалось уже нечто  целостное.
- Допустим, мы правы и все было именно так:
а) Пымезов и его босс отслеживали Кузнецова, узнав, что его картины на Западе начинают приобретать некую коммерческую ценность;
б) они вместе были на выставке авангардистов Восточной Европы, которую устроили западные меценаты, и воочую убедились, как идут работы Кузнецова;
в) они каким-то образом сумели изолировать его в Борчинске, а в этот промежуток времени его сожительница продала картины;
г) Рудаковский  преподносит некоторые из них в дар от имени государства, а, по сути дела, работы были переданы на комиссию. Именно одна из них и была продана в Сан-Пауло за сто семьдесят тысяч долларов.
- И что дальше? - Осташев вытащил из смятой пачки последнюю сигарету.
- А дальше ты мне расскажи, - Гладышев печально посмотрел на пустую пачку и, достав свою, вытащил из нее тоже последнюю сигарету. - И талонов нет, я на этих сигаретах разорюсь, мать их так.
- Дальше? Только держись, Игорь, за стул.
-  Держусь.  Говори, что надыбал.
- Версия такова, Игорь... - Осташев затянулся и, выпуская синеватую струю через ноздри, сказал, точно отрубил:
- Трупик я один отыскал.
- Еще один? У нас просто морг какой-то нарисовался.
- Приблизительно месячной давности труп. Невостребованный.
С приметой приметненькой: свежий пролом в черепушке и – старый шрам на ухе,  мочка срезана.
- Неужели...
- Все точно, не сомневайся.

А важняк за стеной слушал убийцу. Слушал и  молчал.
Он понимал, что этот поджарый говорун  с жестким прищуром к расследуемому делу о ГКЧП и попытке переворота никакого отношения не имеет.
Но его искали бы долго, а может быть, и безрезультатно, если бы он случайно не угодил в русло того гигантского потока, в котором пульсировало дело путчистов... Если бы не выбрался однажды генерал на рыбалку к убитому неделю назад старику... Если бы не столкнулся он 21 августа с полковником Иваненко... Если бы на Иваненко не написали донос... Если бы эти ребята в КГБ, ЦК и ВПК , наконец, не спохватились, что стране – каюк,  и  не создали свой ГКЧП.
Поздновато спохватились, - с горечью подумал важняк.
- Вы все сказали?
- Все.
- Тогда мы сейчас зайдем в соседний кабинет. На пару минут всего.

ГЛАВА 7.
10 сентября 1991 года. В соседнем кабинете. В коридоре. Внутрикамерная агентура.

- Значит, художник Кузнецов убит? А фото?
- Простое сходство. Оба тощие, носатые, бородатые. Да и время отретушировало…
- Значит мы мертвого искали? -Ошеломленный Гладышев встал со стула и поднял его за гнутую спинку.
- Ты что, Игорь?
- Как что? Держусь по твоему совету за стул... Нет, этой срезанной мочкой ты меня добил. Откуда взял-то?
- Сначала мой агент наводку дал. Покопался потом и я в кэгэбешных бумажках. А там справочка такая,  за 1979 год, вроде письма доброжелателя. В конторе же всё учитывали, подшивали и – на вечное хранение.  Короче, начитавшись в юности книжек о Ван Гоге, Кузнецов решил себя проверить, чиркнул ножиком - и нет мочки.
- Странно, что ему идолопоклонства перед Западом не приписали.
- Ему горше судьба выпала, Игорь.
Дверь без стука приотворили: в кабинет мягко вошел важняк. Следом за ним, плечом задев дверной косяк, видный долговязый мужик, в котором Осташев шестым чувством угадал опера из «конторы». 
За ними - тот, чей фоторобот лежал на столе.
… И, угадав тем же шестым чувством, что надо давить сразу, внезапно и  на полную катушку, лишить убийцу возможности сосредоточиться, проиграть возможные варианты защиты, Осташев оглушительно гаркнул:
- Ты зачем Кузнецова, великого художника убил! Где труп спрятал? - И убийца, вообще не ожидавший этого вопроса про мазилу-забулдыгу, явно растерялся. 
«Но – ведь никто  не видел, как я вывез  тело и бросил  его в коричневую жижу - с камнем на шее. Не отыщешь. Блефует мент».
- Ничего этого я не знаю, - убийца посмотрел на Осташева и тут же отвёл глаза, наткнувшись на полный ненависти  взгляд подполковника.
Он вдруг отчетливо понял, что  этот мент с красными рачьими глазами и взбухшей у виска жилой до всего докопается!
И - физически ощутил ствол пистолета у затылка.
       Однако, годами вырабатывавший в себе звериную осторожность и выдержку, убийца замолчал.
       - Пусть войдет, - кивнул Гладышев Осташеву.
       Тот вышел в коридор и подошел к скамье, на которой, сжав добела кулаки, сидела Наташа Лапина.
        Она видела, как вели по коридору того, кто исчез из ее жизни внезапно и тихо три недели назад. Она сидела, вся сжавшись, и словно бы старела - с каждым ударом маятника на старинных часах, стоявших в углу.
       
       Лапина переступила порог кабинета:
         - Здравствуй, - точно листочки деревца шелестнули.
        Убийца даже глаз не поднял.
 

       Этот агент – рабочее имя «Советчик» - функционировал  в камере.
       Давал советы.
       Просчитывал варианты, ловко вводя в ход своих размышлений мнение собеседника и медленно, но верно вползая к нему в доверие.
       За это его подкармливали.
       Он чаще виделся с женой.
       У него не было неприятностей с администрацией.
Представление об этой категории людей, бытующее в некомпетентных сферах, абсолютно ложно.
Они вовсе не слабы духом, ибо само содержание их негласной работы смертельно опасно.
Они умны и изворотливы, хотя за плечами у них, порой, нет и шести классов средней школы.
Их вроде бы и нет в мире людей, и в то же время они есть, они действуют ежесекундно и без них ни одно серьезное дело не раскрывается.
Внутрикамерная разработка.
Стыдливо скрываемый механизм сыска, порожденный вовсе не  нищетой страны и несостоятельностью ее законов.
Так -  во всем мире. Лишь кое-где в этой сфере узаконено действуют офицеры полиции - разведчики. Но агент (хотя и оплачивается его труд),  все же дешевле. Ни зарплаты, ни страховки, ни пенсии.

       Человек-спичка.
       Высветил в камерной вонючей мгле истину и погас.

Странный «Советчику» сегодня объект попался.
Агент знал, что тип этот опознан и установлен, как Свирчевский Леонид Леонидович, рецидивист по кличке Купол. Вешают три убийства. Вышка светит.
 Убийца раскусил агента с ходу - да и готов был к тому, что его к  подсадному поселят.
Однако тот не раздражал его. Хуже, если в пресс-хату или к крутому психу посадят, который за сигаретку мать удавит. А вообще-то убийца еще и еще раз просчитывал ситуацию, отделяя от очевидных убийств - Пымезова и старика - все то, что еще могло отяготить вину.
Старика убил?
Самооборона и точка.
Обязательно бросить косточку с мясцом бандеровского прошлого старика. Начнут проверять, а на это время понадобится...

С Пымезовым  сложнее. Можно в дурачка сыграть: сидим, выпиваем, а тут  врывается никому не известный мужик.  Испугался я, схватил со стены ружьё-тулку, а она и жахнула. Тут хозяина судить надо, а не меня.

Вот это хватка, вот это цепкость!
И какая железная логика…
Главное для Купола под вышку не угодить. Меньше пятнадцати лет  не дадут, конечно. Зато надежда останется.
Уснул.
А агент «Советчик» тоскует.
Понимает, что ничего ему с этого клиента не обломится.
Глухой номер. Да и расписан наколками клиент, – весь в куполах и  крестах, - как «законник».
Самому бы   не угодить под раздачу -  у блатных.  Надо  подсуетиться.


ГЛАВА 8.

11 сентября 1991 года. Жанна согласна.



Жанна Костылева смутно ощущала связь между живым интересом друга к ее поездке в Бельгию и той затаенной нервозностью, которую она почувствовала в нем после путча.
 Тому, что этих "монстров отвратительных" загнали в угол, она радовалась с той же искренностью, с какой радовались миллионы простодушных юных сердец.
Они, правда, еще не совсем осознали, чему, собственно, радовались.
Свободе, точнее, ощущению освобожденности и законченности некоего длительного процесса, именуемого перестройкой.
Они радовались тому, что раздавлена партия и разваливается КГБ.
Им казалось, что это очень правильно и хорошо. Многие радовались определенности, которая виделась им в возникшей расстановке сил.
А в ее семье наступила напряженная тишина.
Отец - работяга из работяг,  "умудрившийся вляпаться" в члены парткома.
Он входил в новую жизнь меченный тем, что постыдился выйти из коммунистческой партии, когда из неё побежали его знакомые.  Сидел дома. Словно ослепший, пил в потемках чай... Как таящийся преступник…  А то неожиданно вскакивал и, просматривая свои архивы, начинал панически рвать какие-то ничего не значащие бумаги или пожелтевшие грамоты...
И что-то остановилось в Жанне.
Стала она оглядываться и что-то понимать, оценивать…
Липович вдруг ощутила блеф происходящего.
Эти шулеры, фарцовщики, ликующее жульё,  оболванивающее страну…   
Новые жлобы в кабинетах власти...   
Романтики ушли с площадей.
Скучно вдруг стало в стране, измученной  ожиданием и обещаниями.
И она не удивилась, когда ее друг, большой, уверенный в себе друг, привычно накрыв ее руку своими большими теплыми ладонями, тихо сказал: "Ты мне должна помочь. И тем самым - помочь себе".
Коротко, не юля, он поведал о том, что прошлая работа (он не сказал, где именно) неизбежно принесет трудности в связи с "событиями".
Не сегодня. Сегодня все в порядке.
Но через некоторое время трудности возникнут.
У него есть в Европе старые друзья. Они всегда готовы ему помочь. Нет, он не шпион. Он занимал такую должность, что его "пасли" тщательно. Но он устал и не хочет завершить жизнь в полном дерьме, оправдываясь перед новыми комиссарами за прожитую жизнь, где ему стыдиться нечего.
Ей надо просто позвонить из Брюсселя по одному телефону в Париж.
Там знают русский язык Что сказать? "Вас ждут в Москве".
И все.
Он держит свое слово и потому дает ей еще один телефон: там будут люди, весьма обязанные ему. Они помогут и ей - если она не рассталась с мыслью о профессиональном спорте.
Почему не сам съездит в Париж? Потому  что те самые сложности, которые могут возникнуть завтра, некоторым образом дают о себе знать уже сегодня.
- Я согласна, - сказала Жанна.
Почему-то в эту ночь она была с ним нежнее и предупредительнее, чем обычно.

Рано утром ее  друг стоял под   розоватым в луче подсветки душем и энергично массировал свое отяжелевшее, но все еще мощное тело жесткой щёткой.
Через полчаса он надел  любимый твидовый пиджак, кепку и, куда-то позвонив - при этом он дождался трех гудков и положил трубку, - вышел из дома.
У поворота на Арбат мимо него  прошел Вахидов - старший и, еле заметно кивнув, двинулся следом, поодаль.
Сопровождаемый Вахидовым-старшим,  Павел Павлович  Рудаковский поднялся по винтовой лестнице на шестой этаж, - лифтом он не пользовался,  - и позвонил в квартиру. Точнее - дернул за шнурок старинного звонка, чудом уцелевшего в полувековых коммунальных сварах.  Словно бы специально выдержанный до серебряной  чистоты звук весело тренькнул в глубине комнат, и дверь в логово Ванечки-бриллианта почти мгновенно отворилась.
- Кто тебе это сконструировал, Ваня? - гость с явным одобрением кивнул на причудливо оснащенную дверь.
 Это снаружи она встречала рыжей дерматиновой потертостью. На самом деле была стальной, с встроенным механизмом дистанционного управления и тянула рубликов на...  - На сколько, Ванечка, потянула дверка?
Но Ванечка-бриллиант не ответил ни на первый, ни на второй вопрос.
Он кивнул Вахидову-старшему, и тот прошел на кухню, а через минуту его сын уже вносил в гостиную поднос с легким завтраком.
- Девочка спит?
- Спит. Проиграла вчера мой подарок, сучка. Под шумок. Села овца с волками в очко играть. Плакала, правда, - добавил он, то ли с сожалением, то ли с сочувствием. – Вот твоя доля. Авансом. Ровно тридцать процентов.
       - Спасибо за точность, за верность, Ваня. Покупатель на той неделе приедет.  Дам весточку. Бумаги на вывоз в Минкульте подписали.
- Причем тут верность? Картины того стоят. И не скажу лишнего, но стоят даже поболе. Это тебе спасибо. А что такой смурной, жжет под пятками?
- Драгоценный мой, жжет не то слово: я по одной лесенке опять в верха  полез и, кстати, резво.
А по другой лесенке  меня могут за ручку вниз свести.
- Думаешь и до этого дойдет? Вместе с Язовым и Крючковым? - Хозяин положил нож, которым намазывал масло, и сконструировал из четырех пальцев решеточку.
- Типун тебе на язык, Ваня. Просто, если не успею в обойму новую попасть, то всю оставшуюся жизнь проведу на задворках, да ещё и буду оправдываться, время от времени.
- И у меня  одна весточка. Неприятная. Мой человек, у которого часть коллекции и тетрадочка, - в Бутырках.
- Не может быть?
- Верная весточка. И висит на нем старик какой-то, шестерка твоя цэкистская и художничка ему шьют.
- Пымезова завалил? Зачем?
- Он у Пымезова все работы кузнецовские, как ты, Пал Палыч,  приказал, забрал,  распихал по норам, у баб своих, а самого Пымезова выследил и шлёпнул.
- Да для чего?
-  Чтобы – концы в воду. А картины – себе. Он-то сообразил, что картины плюс тетрадочка – это не один миллиончик.
- Но он же понимал, что ты его найдешь…
- Понимал. Но у него резон был. Я уже не при делах. Да и картинки-то не мои, а твои. Ты с него не спросишь. И вообще: отстегнёт кусок в общак воровской, его воры в законе и прикроют от нас  с тобой.
Но промахнулся – на серьёзных оперов-волкодавов нарвался.
- Сдаст?
- Пока молчит. Информация верная.

 У розыска своя агентура. У «деловых» людей - своя. Но эффективность их почти равнозначна. Ну, может быть, информация в мире «деловых» людей проходит, по цепочке несколько быстрее. А так - равноценная информация. Потому что поставляют ее одни и те же люди. И сладу с этим нет.

               
ГЛАВА 9.
12/13 сентября 1991 года.  Дурнев выходит из игры. Дело передают в Генеральную. У актёра в Кратово.

Убийцу увели с очередного допроса.
На этот раз его допрашивал самый важный городской прокурорский следак - сам Валерий Николаевич Дурнев.
Но вёл допрос Дурнев последний раз, поскольку обросло это убийство ещё двумя злодействами, совершенными в разных точках. Некоторые фрагменты  расследовались в рамках уголовного дела по ГКЧП.
Гладышеву удалось пробить решение и объединить все эпизоды в одно дело - под эгидой Генпрокуратуры.
- Да, душегуб установлен, но для суда , для должного приговора доказательная база весьма рыхловата, - Дурнев был чрезвычайно рад, что дело у него забирают, при этом оставляя ему возможность побрюзжать. – Мы всё раскрыли, а им наверху лавры, а Липиеньш? Ты-то, полагаю, не веришь, что душегуб  лишь пугнуть Пымезова хотел и   со страха на курок нажал? Он, что  действительно думает, что мы  поверим в эту ахинею?
 А вы, что помалкиваете, Александр Иванович?
 Осташев и Гладышев действительно помалкивали.
Свое дело Осташев сделал. Слово сдержал – убийца Кузнецова в тюрьме. Тело художника – в морге, установлено. Что еще он мог сделать? Пора возвращаться к своим делам.
Другой вопрос, что  впервые так жестко  столкнулся он с очевидным  и сознательным убийством, мотивы которого не были ему ясны.
   - Сознательным? Саша, ты не первый год в сыске. Для суда твои оценки – всего лишь эмоции. Он относительно легко может принять версию убийцы. Она логична, даже сантехника Рындина ещё утянут за решетку, чтобы заряженные ружья на стенку не вешал…
 Шанс выжить у убийцы есть, это точно.

- Откуда Купол  знал, что ружье заряжено? Он же был в этом доме впервые. Не верю в такое стечение обстоятельств! – Дурнев всё еще не мог остыть от только что проведенного допроса.
Осташев еще раз прочитал показания сантехника.
- Вот, слушай: "Жакан в стволе остался с прошлой весны. Никому о нем я не говорил". Ему нет нужды врать. Он и так запуган до полусмерти, поскольку  кто-то в прокуратуре нашей сказал ему, что он -  соучастник убийства и пройдет не как свидетель, а как обвиняемый.
- А ты этому "комментатору" надери уши.
Они отлично понимали: убийца знал убитого раньше. Был готов к встрече с ним и к убийству в любое время дня и ночи.
Пообщавшись с Куполом, прочитав в архиве  его тюремное дело, Гладышев понимал, что перед  ними человек неординарный, с остро  развитым чутьем и воображением.
И есть за ним кто-то, на чью помощь он рассчитывает.
Убийца по кличке Купол не знал, что Гладышев и Осташев использовали гигантский механизм МВД, КГБ и Прокуратуры на полную мощность.
Он бы очень удивился, если бы  узнал, что его имя уже  легло на одну из страничек гэкачепистского дела.
И, хоть он не имел к ГКЧП никакого отношения, "копали" его с необычайной основательностью. И - стремительно. В несколько сотен рай - и горотделов милиции, во все республиканские структуры сыска, в территориальные органы КГБ и даже военную контрразведку ушли его фото и ориентировки. Затраты были огромны. Но не скупились, ибо освящен был поиск страшным магическим символом - "проходит по делу ГКЧП".
Накрученный язвительным Осташевым,  уже под утро 13 сентября майор Андрис Липиеньш, все же разыскал в Кратово киноактера Лыкина-Монетчикова.
Актер  привычно царствовал на своей даче  в крепко загулявшей, развеселой компании.  Собрались по случаю сдачи фильма, в котором он играл крохотную, но обаятельную роль.
У весёлого лицедея уже наступало мрачное похмелье. Но он довольно трезво сориентировался в обстановке и  пригрозил:
- Превышаете полномочия. Нет  и пяти утра. Я же не преступник, а свидетель. Меня знают, ребятки... Что это такое, отдыхать не дают! Тридцать седьмой год, понимаете, устраивают.
Липиеньш, выслушав все это с вымученной улыбкой, начал задавать  вопросы:
- Вы сидели у стены. Ружье висело за вашей спиной. Чтобы взять его, убийце надо было попросить вас встать или хотя бы отодвинуться. Кто же все-таки его снял со стены?
- Как кто? Он, тот, что стрелял. Он вообще мне надоел: как сели, так  сразу попросил - встань, я хочу ружье посмотреть. Переломил его и говорит - заряжено. Потом, когда тот, убитый, заглянул в первый раз...
- Что значит - в "первый раз"? Он несколько раз, что ли, приходил?
- Да нет, он заглянул и спросил: "Воду дадут сегодня?" Воду в тот вечер отключили. Хозяин ему говорит: "Дадут. А пока выпей с нами. Возьми табуретку на кухне...  Тот через минуту вновь заглядывает: какую взять? Вот тогда этот киллер говорит мне: "Отодвинься или встань, а то опять уйдет".
Я сперва не понял, а он хвать ружье и - на кухню. Грохот, крик, и нет его.
- Так он его не из комнаты, а из кухни застрелил?
- Из коридорчика.
- То есть, это не случайный выстрел.
- Какой там случайный? Он знал, что патрон в стволе. Снял ружьё, вышел из комнаты, прошёл в коридор и только там стрельнул.
- Что ж ты раньше, дорогой товарищ, молчал?
- А меня никто и не спрашивал.
- Верно, - ругнулся Андрис, -  Никто тебя не спрашивал. А мы - профаны.
Актер протрезвел уже окончательно, и майор понял, что его показаниям можно верить: если после такой ночи он помнит крошечные детали, то уж тогда-то был самым ценным свидетелем, а его вяло пощупали и отпустили.
- Можно рассчитывать на официальные показания?
- Несомненно. Только по судам ходить тошно. Да Вы, товарищ майор, Лопухина спросите, вон на веранде дрыхнет. Это он ведь киллера  к Рындину притащил.

ГЛАВА 10.
13 сентября 1991 года. Гладышева бросают на новое дело. Эксперт Рубина – еще не вечер.

- Картина вырисовывается, Альберт Игоревич такая. Работал себе Кузнецов в келье.  Кто-то позвонил в секретариат резиденции владыки. Художника подозвали к телефону. Пригласил его неизвестный на встречу в кооперативное кафе «Очаг».  Там Васильева  угостили, потом -  пьяненького! – прикончили, забрали его блокнот, а труп в болото спрятали.
Не знали, что через болота ветка газопровода ляжет. Геодезисты на труп и наткнулись… 
Потом труп и мы  и разыскали.
И это бандиту Куполу – смертный приговор.

Важняк слушал Гладышева и Осташева с явным вниманием, но подвел черту под их рассказом совершенно неожиданно:
- Все, товарищ Гладышев. Убийца в тюрьме. Художник Кузнецов, жаль, что убиенный, найден. Я чем мог – помог. Осталось лишь закрепление доказательной базы. С этим мои девицы разберутся – прикомандировали из Орловской прокуратуры. Толковые.
Теперь  и Вы мне, Гладышев, помогите.
Мне мужики нужны. Дел по горло. Людей мало. Вам, Гладышев надо выехать в Европу.
- Куда-куда? – Осташев присвистнул и посмотрел на друга.
- В Австрию для начала. Старшим группы. У наших начальников новая фишка, - он взглянул на Осташева, -  только между нами. Создана бригада по поиску золота партии.
Бредятина вообще-то. Этим КРУ Минфина должно заниматься, спецов из бывшего ЦК привлечь, а мы – лишь на подхвате. Так нет –  изобретают велосипед, то есть мы, юристы, идём впереди финансистов и несём полную ответственность. 
- Но, как же так? Мы же почти у финиша, - Осташев оглянулся на Гладышева, ожидая, что и он скажет свое слово.
Однако Гладышев молчал.
- Повторюсь, - важнняк тяжело посмотрел на Осташева. -  Пусть нам не ясны мотивы, но два убийства раскручены, убийства очевидные и убийца Купол в камере. Пусть теперь суд копается.
- А Кузнецов? Он же убил и Кузнецова!
- Доказательства?  Пойми, подполковник, этот парень не признается, ни за что. У него воля и логика  железная - все стечение обстоятельств. Два непреднамеренные убийства. Непреднамеренных! Вышак, по совокупности, может дать только самый отмороженный судья. Но - помилуют обязательно.
А вот художника убил - это верные девять граммов. 
Он  его сначала заманил, потом башку проломил, потом вывез, потом спрятал. Последовательность преступных действий налицо. Ты же сам рассказывал, так? Тут мажь лоб зелёнкой. Так что стоять на своём он будет, как скала.
Пока важняк говорил, Осташев отрешенно рассматривал алые бархатные извивы за его спиной - переходящее Красное Знамя Генпрокуратуры.
-  Вот что, ребята. Большая Политика мне по барабану, - зло сказал Осташев. - Мне важно другое: человека загнали в угол, всю жизнь в этот угол загоняли за его талант, а потом обокрали и убили. И я хочу знать, кто обокрал и где его, Кузнецова, картины... 
Да и доказательства у меня, кажется, будут. Еще не вечер. Убийца не знает, что мы нашли труп Кузнецова и – не только труп…
- Все, что я могу для тебя, подполковник, сделать, – перебил его важняк, - это задержать в своей бригаде  еще на недельку чекиста, который арестовал и доставил в Москву убийцу – в помощь тебе. Ройте.
- А, Рыбина... -  Осташев впервые за весь этот вечер улыбнулся. – Кстати, Альберт Игоревич, к вам  эксперт Рубина должна подойти,  закажите пропуск, пожалуйста. И Рыбину, у него кэгэбэшняя ксива – у вас тут теперь не котируется.

         Отказавшись от чая, Юлия открыла баул и вытащила кубическую коробочку; щелкнула замочком. В коробочке лежали два конверта.
Из первого Рубина достала сплющенную пулю и осторожно положила ее на стеклянную пластинку.
         Тем же пинцетом, но уже из другого конверта, извлекла еще более сплющенную пулю и гильзу с косо меченным капсюлем.
         Если первая пуля отливала тяжелым зеленоватым оттенком, коим обладает пленка окисла, то вторая, почти лепешечка, имела вполне естественный цвет.
Важняк, Осташев и Гладышев молча наблюдали за экспертом.
Юлия Рубинова понимала, ЧТО от неё сейчас зависит. Впрочем, почему – сейчас.  Цену своей работе  она знала лучше других. Ее преданность делу граничила с редкостным фанатизмом, чаще встречаемым почему-то у профессионалов-женщин.
        - Первая пуля была извлечена  из пролома в черепе неизвестного, найденного в болоте  геодезистами СМУ11 «Союзгазспецстроя»  Адашкиным В.П. и Крюковым Б.Ю. в шести километрах к югу от автотрассы Москва-Симферополь. Труп идентифицирован, Кузнецов Константин Константинович, 1945 года рождения. Группа крови – вторая, резус отрицательный.
         - И в сарае, где предположительно был убит художник, тоже вторая группа и резус отрицательный, - уточнил Осташев, адресуя эту информацию Смысловскому.
  - Вторую, вместе с гильзой, привез с собой из Хабаровска "классный опер" Вадим Рыбин, - продолжала Рубина.
  - Вывод – очевиден. Тот, кто убил старика  у нас,на Дальнем востоке, и убийца художника –  одно лицо, подытожил классный опер Вадим Рыбин.
  - Эх, недооцениваете вы, чекисты, судейских и адвокатов. Пока можно вести речь, Вадим, лишь о том, что они убиты из одного оружия. Это пока только  мы знаем, что Купол убил художника, –  последнее слово, как всегда,  осталось за умудрённым  важняком.

ГЛАВА 11.
13 сентября 1991 года.  И снова дача Лыкина-Монетчикова.  «Дайте опохмелиться, черти»!

Липиеньш довольно бецеремонно тряхнул спящего.
Бывший секретарь райкома глянул на майора и снова захрапел.
Андрис, не обращая внимания на актёра и его компанию, прошёл в ванную, проверил  кран  с холодной водой. Затем  вернулся в комнату, взял в охапку спящего Лопухина и отнёс в ванную. Запер за собой дверь.
…Через пятнадцать минут они сидели за столом и с интересом смотрели друг на друга.
- Крут, ты парень…   Как по батюшке?
- Андрис Оттович.  Дайте ему  накинуть что-нибудь, хозяева, а то простынет.
- Не простыну. Дайте лучше опохмелиться, черти окаянные! Я слушаю тебя Андрис Оттович. – Бывший секретарь райкома, неожиданно для майора, оказался вовсе не  придавленным обстоятельствами, жалким  прогоревшим функционером, а добродушным и весёлым мужиком.
- А может завязать Вам…  Положение всё-таки было. Ещё многое может измениться у Вас, только вот не надо пить, - вполне искренне посочувствовал Андрис.
- Не дай Бог, майор. Вылетишь на обочину, тфу-тьфу-тьфу,  поймёшь, что такое свобода! Ладно, спрашивай, только – налей сперва.
- Нет уж, сначала ответьте на мой вопрос, секундочку, так, - майор нажал кнопку магнитофона «Репортер», - где и как Вы познакомились вот с эти человеком, - Липиеньш протянул фотокарточку и фоторобот.
 - А… Псих загадочный… У магазина «Рыба», он там мойву для собаки покупал.
- Как это произошло?
- А минут за пятнадцать до этого я из метро вышел и столкнулся с Генкой  Пымезовым.
- Так Вы знали убитого?
- Конечно знал. Вместе в Академии Общественных Наук при ЦК КПС учились. На Миусской площади. Я его и раньше тут встречал. Судя по всему,  он к какой-то женщине сюда ездил в семнадцатый дом.
- Почему к женщине?
- Один раз был с букетом цветов…
- И о чём был разговор?
- Да ни о чём. Привет-привет. Он пошёл дальше, а тут этот, из магазина.
- Вы его тоже знали?
- В первый раз видел. Он мне и говорит, мол, мужчина, с которым я здоровался, у него женщину отбил и он с ним потолковать хочет. Спросил, где живёт. Ну, я и ответил, что живёт он в центре, а сюда к какой-то зазнобе ходит. В семнадцатый, вроде бы, дом. Да ты, говорю, у сантехника Рындина можешь узнать. Я сейчас к нему иду, пригласил на рюмку чая. Если есть бутылка, пошли вместе. Он говорит, я мигом. Взял бутылку, ну и пошли. Познакомились. Он поставил мойву свою в холодильник, чтоб не оттаяла. Дальше ничего не помню, майор.
- И это всё вы у метро с ним оговорили?
- Да нет же, мы сначала в кафе, в пивнушку нашу – «Ветерок» зашли, посидели с часок…
- А…
Тогда понятно. Спасибо. Вы мне помогли.

К обеду майор добрался до Москвы. Составил рапорт. Позвонил Осташеву.
- Спасибо Андрис. И, давай, приезжай ко мне домой, сам всё  расскажешь и с хорошим человеком познакомишься.




 Осташев, Липиеньш и Рыбин весело уплетали яичницу с любительской колбасой, наскоро поджаренную дочерью Осташева. Запивали ледяным квасом.
 Они сошлись, что называется, с ходу. Были неуловимо схожи в движениях, фразах, привычках и  –  особым темпераментом розыскника.
Их жаргон, с которым безуспешно боролись целые  поколения молниеносно забытых сегодня политуправленцев, был мало понятен постороннему. Их внешняя грубоватость могла покоробить человека щепетильного. Их уверенность в себе - разозлить, а кое-кого насторожить.
Но почему-то рядом с ними - когда они были вместе, а не порознь, - возникало ощущение некоей тверди и  покоя... И сегодня это  остро ощутила дочь Осташева, Ирина - ласковый подросток, выделявшийся из толпы сверстников ясным взором и молчаливостью.
- Ты поверь мне, Иваныч, поверь. Москва – городок рыхлый, прозрачный. Я тут лямку и в ментах, и в гэбэ тянул, знаю, что говорю.  Агентуре тут – раздолье. Блатной и приблатненный люд - на виду.
А у нас на Дальнем востоке - проходной двор. Тут тебе и Сахалин справа, и Магадан слева, и Владивосток со спины, и Забайкалье с Приамурьем по курсу. И, заметь, все - лагеря, лагеря, лагеря. Так вот, поверь, Иваныч , нутром чую, что убил Купол цекиста  Пымезова  по заказу или по расчёту. И искал, как охотник - зверя. Унюхал, выследил и убил.
Судя по рассказу Андриса, если бывший секретарь райкома не лукавит, то Пымезов в этот день  нарвался, случайно. А он его на глазах свидетелей убил, потому что время истекало - либо на него давил заказчик, либо концы какие-то свои рвал.
- Допустим.
-  И красивенько, - добавил Липиеньш.
- А потому что верненько, ребята. И художника, видимо, он же ухлопал. Он наемный убийца. По этой причине он и баб, как перчатки менял.  Душегубы-профи  осторожны, как лисы. Готовят себя к этой профессии...

У Рубиновой болел сын, и потому она решила отправить Осташеву официальное заключение экспертизы на следующий день.
А сейчас лишь набрала номер и после его пафосного "Ты Юля – великий человек"! - коротко сказала: "Ствол проходит ещё по трём делам".
- Спасибо.
- Не за что... Если я еще разбираюсь в юридических закавыках, вам надо будет доказывать, что пистолет...
- ...наган, Юлечка, - поправил Осташев.
- Извини, конечно же, наган. Так вам еще доказать надо, что наган все это время  был у вашего крестничка. Пока.

       ГЛАВА 11.
       15 сентября 1991 года. Бывшевик. «Каждый собирает свой  урожай». Друзья прощаются навек.



Гороскоп как-то примирил Пал Палыча Рудаковского с холодным дождичком за окном, покалыванием в сердце и ощущением вязкой  растерянности: "На будущей неделе вас ожидает много работы, которая увенчается хорошими результатами. Возможно, вы примете участие в сборе урожая...»

Именно в тот момент, когда он отложил газетку, регулярно печатавшую астрологическую заумь, раздался звонок - тот самый.
Он ждал его ежесекундно.
Ожидание это началось сразу же после того, как серебряным крестиком повис над Шереметьевым-2 самолет, уносивший Жанну в Брюссель.
Рудаковский хорошо представлял себе весь ее небесный и земной путь. Он с тоской вспомнил аэропорт Орли – ах, этот воздух, вечно пахнущий смесью только что прошедшей грозы и сожженного над ним топлива, эта перевернутая  чаша аэровокзала, к которой, как изжаждавшиеся путники,  приникли десятки автобусов-экспрессов.
«Не лопни мы от обжираловки своей, не одрябни мускулами "Старая площадь", то могли бы сдуру, "защищая интересы мирового пролетариата", проглотить и  эту европейскую жвачку, загадить и всю Европу, как свои города.»
Звонок.
Пауза.
Два звонка.
Пауза. Два звонка. Только после всей этой серии он снял трубку и произнес лишь одно слово:
- Спасибо.
"Итак, девочка уже там, а покупатель через три дня будет тут. Пора собирать урожай. Пора и мне адрес менять.  Один поеду."
Ему вдруг представилось: жена входит в квартиру, успевшую покрыться тонким слоем пыли. Как она боролась с ней! Но центр есть центр и пыль все же просачивалась через жабры двух кондиционеров, оседала на мебели и картинах...
Рудаковский  твердо решил уехать один. Не объясняясь, - он все для жены сделал.
Квартира выкуплена.
На ее имя...
И вообще: состоятельная, крепенькая ещё дама. Детей и внуков  нет. Обременена лишь тещей.  Востребуется кем-нибудь.
Странно, что Пал Палыч прожил с женой тридцать с лишним лет, но так и не ощутил в ней тревогу за него. Этим она и убила его тяжелую страсть к ней.
 "Дружок мой, спасибо, - подумал он о Жанне. - Надеюсь, что ты еще с годик-другой не забудешь обо мне в сияющих пустотах своего спортивного космоса".
Он был готов к встрече с покупателем уже давно. И "сбор урожая" занял у него всего трое суток. Урожай этот  перекочевал к Ванечке-бриллианту за кейс зелененьких банкнот, и «сборщик урожая» ощущал удивительную особожденность от всего того, что было связано с художником Кузнецовым. Теперь пусть у Вани-бриллианта голова об этом болит.
... Сорок лет назад Рудаковский вытащил  его из КПЗ, где тот сидел, задержанный по обвинению в убийстве.
«Из-за чего Ваня убил тех стареньких (почти как теща и жена, мелькнуло тревожное сравнение), мать и дочь? Ах да, из-за латунного подсвечника, который он принял за золотой.
И вытащил я Ваню из петли совсем голенького, а поди ж ты, в какого дракона вымахал. И правильно, что я его, а не подельника, которого к стенке поставили, вытащил с того света. И тон я с ним верный выбрал: за все платил. Никаких просьб - только работа. Я не убил в нем человеческое достоинство. Потому и остался он единственным, с кем я дошел до этого рубежа. А его настоящую фамилию я забыл. Надо же?..
Осталось три дня.
И - прощай, Россия-матушка.
Жаль, конечно, что с губернией не сложилось.
Но не сегодня-завтра пророют ход к той папочке, что лежит где-то в архивах финансового отдела ЦК под монбланами других папочек.
"Идиоты. Они сами под собой рубят сук, рухнет же держава", - беспомощно и зло подумал он и тут же прогнал мысль, ибо дал себе зарок больше не думать о таких вещах, как держава, Союз, страна.
Все.
Все! Кончилось! По крайней мере, его "всё" кончилось.

Убийца, сидевший в Бутырках, не волновал "сборщика урожая" хотя бы потому, что Купол о его существовании и не подозревал.
И все же он спросил у Ванечки-бриллианта:
- Через сколько, Ваня,  паренёк запсихует без  твоих адвокатов?
- Через недельку. Не волнуйся, разберусь
 - Жаль, тетрадку не достали.
 - Жаль, что вы, Пал Палыч, на меня давили раньше времени, а я на него. Ну, проел-прокутил пару тысяч.
- Аванс,  Ванечка... А дело стояло.
- Ну и что? Напустил я, по вашему наущению,  на него Вахидку.  Щекотнул он его по заднице ножиком, вот парень и сорвался.
- Сорвался, не сорвался, а Пымезова завалил. Кузнецова завалил.
- Да объявится еще тетрадка. Погниёт в вещдоках и появится. Я постараюсь. Ценность национальная. Газетки, радио подключу через годик, и, как миленькая всплывёт наша тетрадочка кузнецовская.
- Обнимемся, а?
Бывшевика буквально потрясла мысль о том, что этот страшненький, стареющий, по-кошачьи жмурящийся человек ему дороже, чем жена, Жанночка,  страна эта несчастная,  могилы родителей и друзей.
Живое воплощение его страшного могущества, утраченного вместе с уходящей в небытие империей, - вот чем был этот человек, которого он смог когда-то легко и просто заменить в камере смертников другим.
И он, с неожиданным для себя чувством, таким, что сдавило горло, прижал его к себе.
- Навек прощаемся, Ванечка…

Рудаковский не уловил напряженности кошачьего взгляда, не угадал, как бывало раньше, в этих почти остановившихся зрачках четко продуманного решения.
И... боли он не ощутил. Сразу - тьма.
А Вахидов-старший, мягко опустив большое тело "собирателя урожая" на ковер, быстро натянул мертвому на голову целлофановый мешок, чтобы кровь, начавшая сочиться сквозь пролом в затылке, не оставила следов.
Деловито завязал мешок под горлом. 
Пододвинул хозяину кейс с долларами.
К ночи в квартиру позвонил Вахидов-младший. Вместе с отцом они вынесли на лестничную клетку весьма компактный ящик из-под телевизора "Рубин" и, погрузив его внизу в "Волгу»-фургон, медленно отъехали от дома.
Дом снова погрузился в темноту и  тишину –   в забытость спящего города.
За плотно зашторенными окнами человек с кошачьей улыбкой развернул на полу гостиной, спальни  и столовой  два десятка полотен, покоробившихся от долгого хранения в рулонах.
- Как приедет покупатель, так и уедет. Сами  с усами. Пусть полежат ещё лет двадцать. Если Кузнецов сегодня им задницы занозит, то уже через двадцать лет... Пусть полежат. А тетрадочку отыщем.

   Осташев и Гладышев в этот поздний час дописывали - каждый свою - кипу бумаг, связанных с делом.
   Душегуб  Купол крепко спал, пугая сокамерника-агента своей несокрушимой волей.
 А вот  Жанночка бодрствовала - в этот самый миг она ставила свою подпись под контрактом, составленным доброжелательным полноватым брюнетом по имени Анри. По контракту ее выступления будут оцениваться в 100 000 западногерманских марок в год.


Над Москвой тлел желтоватый рассвет,  просвечивая сиреневые перистые облака.
Облака напоминали рвущуюся ткань с картины  №11 - «Пропасть. 1991».
… И эту пропасть предугадал спившийся гений Кузнецов, чьи останки были  в конце лета разворочены грейдером в безымянном подмосковном болоте.

        ГЛАВА 12.
       Май 2011 года. Почему же они его всё таки убили?
 
 - Фантастическая история. И – какая, в сущности, трагедия. - Отец Георгий печально вздохнул. – Но Вы и Ваши товарищи сделали всё, что смогли.
 Главное, Вы доказали, что Константин Кузнецов – не убийца.
Вы вернули стране его работы.   
Покарали действительно страшного душегуба.
Есть еще и крайне важные нравственные результаты.
- Какие, отец Георгий?
- Вы выполнили последний приказ своего командира, я имею в виду Бориса Карловича Пуго.  И, таким вот образом, он и Вы исполнили просьбу владыки Питирима.
- Эк, какой высокий штиль, отец Георгий.
- Но это – правда. Правда,  -  в том, что Вы и Ваши товарищи не могли не выполнить просьбу столь достойных людей.
       Священник вытянул ладонь и посмотрел на облака, плывущие над Чистыми прудами.
        - Вот и закапало. Какой дождливый май… 

        Я не хотел огорчать отца Георгия другой правдой. Той, что убийца Кузнецова уже давно на свободе.  Под мораторий на смертную казнь в   аккурат попал.
И в том правда, что мы отыскали всего  семь работ Кузнецова, а его основное наследие –  в тайных хранилищах своего часа ждёт.
И тетрадку Кузнецова у нас изъяли –  в каком она в сейфе сейчас, неведомо. Хорошо, если в России.  А если за бугром?
Я остался атеистом и, тем более, не верю ни ясновидцам, ни астрологам, ни  мистикам… 
Но! 
Дар у Кузнецова него был.
Сбылось!
И Афган.
И похороны Брежнева.
И Горбачев.
И Советский Союз – в тартарары!
И Чечня…
       Кто же сегодня по его тетрадке  политику планирует?

Мы  прошли по Бульварному кольцу до Петровки, поднялись к  Сретенке; недалеко от церкви стали прощаться.
Я смотрел на постаревшего священника и  с острой печалью вспоминал тот тяжкий день 21 августа 1991 года и месяц, последовавших за ним поисков несчастного Кузнецова.
 -  Слышали, видимо, в июне открывается очередная его выставка.  Из частных коллекций.
- Всё те же семь работ, отец Георгий,  и три рисунка, что и пятью годами раньше.
Опять статьи, рецензии. 
Кто-то, отец Георгий,  не даёт угаснуть моде на Кузнецова.
И цены растут.

       - Одно я  никак не могу понять, - священник раскрыл зонт и крупные капли дождя весело забарабанили по нему. -  Для чего, всё-таки, они убили Кузнецова?
- Всё очень просто, отец Георгий.
Сколько стоила работа живого Кузнецова – бутылка водки.
Затем, – всё скопом, за пятьсот долларов.
Потом, лишь один холстик в Сан-Пауло, – сто семьдесят тысяч зеленых.
А в 2003 году кузнецовская «Свеча»,  на 190 000 евро потянула!
Мы еще талоны на спиртное и курево получали, а эти ребята уже в рынок, в большую игру вошли.

       Кузнецова, они убили для того, чтобы повысить ставки.
Только и всего…

                1991-2011 г.г.
                КОНЕЦ