Сначала я познакомилась с его ботинками. Они стояли в комнате общежития, под кроватью, стоящей направо от двери. Когда я вселилась, в комнате была только Наташа - девчонка с четвёртого курса. В день моего прихода она уезжала на практику, по этому поводу в комнате стоял раскардаш полнейший - Наташа собирала рюкзак. Сидя на табуретке посреди комнаты и шмыгая носом, моя новая знакомая пыталась вбить свои журавлиные ноги в только что купленные кеды. Кеды были малы. Наташа, что-то бурча под нос про сорок первый размер, с досадой вырвала из резиново-тряпочного нутра строптивой обувки стельки, и кеды, укрощённые этим зверским методом, покорились. К обеду суета затихла - громадный рюкзак возвышался у дверей. Я втихаря попыталась его поднять — ого! - едва оторвала от пола. Ну, правда, я и не Наташа, мне в сорок первый размер можно двумя ногами влезть и ещё место останется. На прощанье Наташа дала мне краткие ц.у.:
- Чайник не наш. За ним придёт парень из 54-ой комнаты - отдашь. А ботинки - она кивнула на бесформенное нечто под правой кроватью - заберёт Беспалов, ты его узнаешь, у него глаза косые. В конце недели приедет с практики Лена, со всеми вопросами - к ней.
В дверь постучал Яша, Наташин друг и напарник по практике под стать своей подруге - широкоплечий и длинноногий. Наташа кивнула мне — пока, мол, легко закинула за плечи «рюкзачок» - и дверь захлопнулась. Я выглянула из окна - мои новые знакомые, похожие на два циркуля, быстро удалялись в сторону троллейбусной остановки.
Так началась моя новая, теперь уже студенческая жизнь. До занятий в институте оставалось ещё несколько дней - есть время оглядеться и попривыкнуть к общаге.
В конце лета почти все студенты на практике, на каникулах, в общежитии только те, кто не смог по каким-то причинам уехать, да зависшие заочники, да несколько «вечных» студентов, да собирающиеся к 1 сентября робкие первокурсники. Днём коридоры старого пятиэтажного здания были пусты и сумрачны, влажно блестел протёртый техничкой пол, где-то внизу, у кастелянши, изредка хлопала дверь и раздавались шаги по бетонной лестнице с вытертыми ступенями. К вечеру общага оживала - собирались все пока немногочисленные её жители, зажигались под потолком лампы дневного света, гудели голоса, лилась вода... Всё было так ново для меня. Я выглядывала из дверей и смотрела вдоль коридора: моя комната № 60 находилась в самом его конце. Люди входили в комнаты, выходили, разговаривали, кипятили на кухне чай, девчонки с зоофака жарили картошку, откуда-то слышалась музыка, смех... Я пока не знала здесь никого. Мне некуда было пойти, и поэтому я возвращалась в комнату, кипятила чай в «не нашем» чайнике, включала радио, стоящее на полочке у двери, смотрела из окна на сгущающиеся сумерки, на вечерний город, на огни. Через час я была уже в постели, сквозь сон слышала несмолкающий рокот коридора и во сне недоумевала: «Почему не угомонятся?». Вдруг подскочила с кровати оттого, что кто-то изо всей силы дёрнул дверную ручку, щеколда сломалась, дверь распахнулась, и на светлом фоне коридора возник чёрный контур человеческой фигуры. Человек, кажется, тоже не ожидал обнаружить здесь кого-либо и начал что-то говорить о девчонках, о чайнике, о том, что он думал, что дверь за неисправностью замка просто заколочена... Я наконец поняла, что пришёл владелец электрического прибора, и трясущимися руками вручила ему его собственность. Неизвестный исчез из дверного проёма. Сон у меня начисто пропал, да и как спать, когда дверь не запирается, в коридоре шум не утихает, я в комнате одна, и ещё должен когда-то прийти хозяин стоптанной пары, прикорнувшей под кроватью?
Но таинственный владелец обуви не спешил, прошло дня два, я успокоилась и уже привыкла к ночной жизни общаги, к морскому, не утихающему шуму коридора, к кефиру вместо чая. Вдруг, под вечер, - деликатный стук в дверь. Я открыла и увидела высокого бородатого человека в тёмных очках, в изрядно поношенных брюках и пиджаке с коротковатыми рукавами. Он поздоровался бархатным баритоном, снял очки и озадаченно замолчал, перетаптываясь с ноги на ногу. Карие глаза откровенно смотрели в разные стороны. Я догадалась:
- За ботинками?
Он радостно кивнул, полез под кровать за своим сокровищем, и через минуту исчез в коридорной дали.
Вопрос, почему мужские ботинки стояли в комнате девчонок, мучил меня недолго. Через день (согласно Наташкиному сценарию) в комнату влетела смуглейшая брюнетка Лена с корзинкой в руке и чёрным щенком на поводке. И почти сразу всё объяснилось - одного её взгляда под кровать оказалось достаточно, чтобы оценить ситуацию:
- Беспалов был?
Через пять минут я уже знала, что Лена и Беспалов помолвлены, и что Валере уже двадцать два, и что на днях они уезжают на каникулы к нему домой в какой-то Панфилов - город на границе Казахстана и Китая, - и что щенка по кличке Сумрак («Правда, клёво?») она отвезёт бабушке в Горький, и что в казахских степях живёт птица саджа, которая за десятки километров носит воду для своих птенцов, и что саксаул горит синим пламенем... А вечером мы с Леной и Беспаловым пили чай, и откуда-то взялся теперь уже «наш» чайник и арбуз в чёрно-зелёном мундире, и Лена говорила ужасно умно, а Беспалов что-то бархатно бурчал и теребил двумя пальцами чёрную курчавую бороду, и борода в ответ противно скрипела.
Через пару месяцев общага уже не казалась мне чем-то странным и необычным. Ночная жизнь стала ещё полнокровней - все студенты были в сборе. По субботам и праздникам в красном уголке были танцы часов до пяти утра, пока народ не начинал валиться с ног - кто от вина, кто - от усталости. Даже в будни коридор затихал под утро. Электричество в комнатах по распоряжению ректора гасили ровно в полночь, но кто в общежитии ложится в такую рань? После 24-00 население комнат дружно переселялось в коридор. Сидя на полушубках, телогрейках или просто на полу, народ зубрил, пил чай, резался в карты и играл на гитарах. Мне нравилось, держа для приличия подмышкой толстенный том учебника «Зоология беспозвоночных», сидеть на полу вместе со всеми, слушать хрипучие магнитофоны, свезённые чуть ли не со всей страны, звон гитарных струн, новые песни, споры... Мне почему-то казалось, что все вокруг страшно умные - как говорили они о «проблемах охотоведения и биологической науки в целом», о смысле жизни, о музыке, о философии Ницше, о каких-то вообще неимоверных вещах; как сыпали странными словами: «неадекватно», «восприятие», «экспрессия», «метаболизм»; как яростно спорили, как логично рассуждали.
Беспалов был другой, не такой, как все. Хотя он тоже сидел на полу, пил чай, что-то говорил и спорил... Может, потому, что говорил он всегда негромко, а все почему-то его слушали, или глаза его всех смущали - непонятно.
...Однажды он спросил, не хочу ли я послушать одну вещицу. Мы пошли в его комнату, он поставил на стол пыльный магнитофон и долго рылся в посылочном ящике, где вперемешку с патронами, капсюлями и никогда не стиранными носками лежали бобины плёнок. Наконец он нашёл то, что искал. Это была рок-опера Эндрю Ллойд-Уэббера «Иисус Христос – суперзвезда». Я никогда не слышала ничего подобного. В деревне последним «писком» была «Восточная песня» Ободзинского, а тут такое...
А потом он дал прослушать свои собственные магнитофонные спектакли - композиции из музыки, стихов и прозрачных аллегорий. Как это было красиво - я не замечала ни носков, ни патронов, ни пыли, ни завываний старого магнитофона, жующего ленту, - романтический волшебный мир плыл мне навстречу, мягкой волной обнимал меня и растворял в невесомом тумане нереальной, несбыточной и потому такой щемяще-сладкой мечты.
Иногда мы встречались и подолгу говорили, вернее, говорил он - я слушала, зачарованная его рассказами о матёрых охотоведах, о случаях на практиках, об удачных или не удачных путешествиях и охотах, о таксидермии, стендовой стрельбе, композиции в фотографии, о друзьях и преподавателях, сумасшедших учёных, открытиях известных и не известных. Наверно, ему нравилось, что я молчу - ведь все вокруг так любили говорить. Может быть, со стороны моё немногословие казалось глубокомысленным, а вообще-то мне просто не хотелось показаться глупой. Вчерашняя деревенская школьница - я ещё так мало знала. Я редко спрашивала его - тема для разговора возникала как-то сама по себе, и я никогда не чувствовала, что моё общество ему надоело. Лишь иногда Демонтий - его сосед по комнате, бродяга и вечный студент - бурчал, что женщин, мол, мы в плаванье не берём, но потом и он садился с нами рядом, пил чай с заветренными бутербродами, брал гитару и пел «пиратские» песни - Демонтий знал их множество. А потом были: «Облака плывут, облака...», «Последняя осень» («Нас уже не хватает в шеренгах по восемь...»), «Стелется дым, дым, дым...» и другие песни, которые я никогда раньше не слышала. Верхний свет не горел, в отблесках настольной лампы чучело воробьиного сычика под потолком казалось живой птицей и чем-то напоминало флинтовского попугая. Качались на белёной стене наши тени, пела тихонько гитара... Бригантина плыла сквозь декабрьскую ночь, пурга шелестела снегом по чёрному оконному стеклу, шумел океаном коридор, но нам были не страшны бури - мы взяли рифы, задвинув шторы на окне, и пили «ром» из электрического чайника в задраенном на крючок трюме комнаты.
Вдруг, под весну, Беспалов отозвал меня в сторону и спросил:
- Хочешь быть моей сестрой?
Это было так неожиданно и здорово! Как будто мы играли в индейцев - но это была не игра, Валера ко всему относился серьёзно. Я почему-то никогда не задумывалась о сущности наших взаимоотношений, мне казалось, что нет ничего удивительного в том, что просто дружат двое.
Наверно, он был очень одинок, этот странный человек, этот последний романтик... Летом он уехал - перешёл на заочное отделение, да и с Леной у него что-то не сложилось. Мы стали видеться реже, но всякий раз, когда он приезжал на сессии, то спрашивал меня, целуя в лоб, как ребёнка:
- Как ты, сестричка?
- Живу, Валера!
- Ты уверена? – заглядывая мне в глаза, задумчиво говорил он. – Ты же знаешь, что жить и существовать – это разные вещи...
Мы разговаривали, сидя на подоконнике в коридоре, но уже чаще молчали, понимая друг друга без слов. Этого мне хватало, чтобы знать, что кто-то в этом мире помнит и думает обо мне, и жить было гораздо легче и спокойнее... И я была нужна ему, ведь я тоже помнила о нём. Когда тебя забывают, ты исчезаешь...
Беспалов сказал мне однажды:
- Глупо писать дневник - это занятие для эгоистов. Лучше пиши письма - их хоть кто-нибудь да прочитает...
А потом мы окончили институт. Я уехала на Крайний Север, он - в свой далёкий Панфилов, туда, где стелются под сухим ветром ковыли, где пронзительно кричат в ночи корсаки - маленькие степные лисицы, где живёт до сих пор невиданная мною птица саджа.
Расстояния и годы разделили нас, но может быть, ещё горит под чёрным ночным южным небом голубым саксауловым пламенем костёр моего брата, может быть...
1998 г.