- Если разбить ее глиняный браслет, саламандра умрет. Растворится в пламени.
Каждый вечер мужчина исчезал из дома. Закутывался в синий камзол и неслышной тенью выскальзывал за порог. Жена в этот час уже спит, не замечая, что просторная кровать наполовину опустела. Служанка на ночь всегда уходит к себе домой, и некому услышать, как скрипит дверь черного хода, и хлопает калитка во дворе.
По тропке, которую и тропой назвать сложно - так, примятая трава, да, если присмотреться, небольшой лаз в кустарнике - он уходил в лес, по старой привычке опираясь на трость. В пути собирал сухие ветви, и скоро выбирался на небольшую поляну. Не то чтобы эта поляна была особым - заветным - местом, просто она была надежно скрыта от взглядов селян, если бы кто-то из них вдруг проснулся и решил выглянуть в окно. К чему остальным знать про разгорающийся на поляне огонь? Ни к чему. Хотя никто не учил его этому, мужчина был уверен, что поступает правильно.
Он скидывал ветки в центр круга, огороженного камнями. Сам же и огородил, а потом объяснял жене, что решил в огороде покопаться, вот де пальцы и ободрал. А она лишь охала: «Да как же ты так? Твое дело - бумажки разбирать, руки у тебя должны мягкими и с чернильными кляксами, а не в ссадинах и мозолях». Впрочем, ладно.
Мужчина достал из кармана несколько клочков бумаги, чиркнул огнивом. Бумага загорелась с радостью, так ему тогда казалось. И мужчина осторожно поднес огонь к веткам. Здесь, и тут еще можно... Ай, пальцы обжег, почерневшая бумага упала в новорожденный костер, а мужчина с досадой подул на пальцы. Надо было сразу же одеть перчатки. Но это - надо было. А на самом деле, он одевал перчатки из тонкой замши, только когда огонь разгорался. Мужчина уселся рядом с костром, несколько дней назад он наконец-то принес сюда из дома старый плед, а раньше устраивался прямо на земле или на каком-то трухлявом чурбачке, найденном неподалеку.
Огонь быстро разгорелся, с хрустом вгрызаясь в предложенные ветки. Мужчина внимательно следил за всполохами. Именно внимательно, не зачарованно. Одной чары мало, чтобы разглядеть саламандр, танцующих на углях, маленьких, гибких золотистых тварей, только на первый взгляд похожих на ящерок. Но не только, не только... мужчина протянул руки к огню, и одна из саламандр скользнула в его ладонь, предусмотрительно защищенную замшей. Горячо не было, просто тепло, скорее обожжешься хватая испеченную в золе картошку. А тут - ощущение тяжести, неправдоподобной, словно гибкое тело ящерки-не-ящерки высечено из гранита. И разливающееся по телу тепло.
Хотя ветра нет, но слышно, как где-то высоко над головой шелестят листья. Трещат, сгорая, ветки. А это значит, что сегодня саламандры снова будут рассказывать свои сказки - и самую главную из них:
- Когда рождается саламандра, на руку ей сразу же одевают глиняный браслет. Он закалится в пламени и будет защищать саламандру. Если разбить браслет, саламандра погибнет, собственное пламя превратит ее горстку серебристой золы.
Но саламандры лгут, подсказывает ветер. Лгут всем и всегда, хотя послушно приходят на зов и любят отдыхать в человечьей горсти. Но все равно лгут, глядя в серые глаза своими золотыми - нет, карими - искрами.
Мужчина не подозревал, что всполохи пламени притаились и на дне его собственных глазниц. Но сегодня он пришел не за новой сказкой: им веры нет. Мужчина осторожно опустил саламандру в костер, туда же кинул свои перчатки. И вновь - старый безумец - протянул руки к огню. Терпел, терпел обжигающую близость пламени. Саламандры настороженно следили за ним, а потом одна из них скользнула в его ладонь.
Нет, он не отдернул руки, и не ожог - совсем не ожог - заставил его приглушенно вскрикнуть. Тепло, что раньше согревало его, сменилось чем-то иным. Кровь закипела, забурлила, вспыхнула золотом, потекла игристым вином, кружа голову. А саламандра танцевала, танцевала меж его ладоней, и тогда, смеясь как одержимый, он сдавил пальцами глиняный браслет на ее запястье. Хруст. Треск.
- Если разбить браслет, саламандра станет...
О нет, не горсткой пепла, - огненным вихрем, золотой рекой, нестерпимо легким завитком огня. Пламя обвилось вокруг запястья мужчины, и скользнуло в костер. Через несколько секунд все было кончено. Огонь погас, только черные обугленные деревяшки в центре каменного круга и пара глиняных осколков под ногами. Подумав, мужчина швырнул черепки мертвый костер, мельком удивившись их тяжести.
Через несколько дней на главной площади (впрочем, попросту - единственной) то ли селенья, то ли все-таки уже небольшого городка, развели костер. Следствие по делу колдуна было быстрым. Он легко соглашался со всеми обвинениями.
- Да. Уходил по ночам ворожить.
- Конечно, соседи видели, да и жена проследила его до тайной тропки.
- Конечно, порчу. Что ж еще насылать? Порчу, так порчу.
- Да, молодость просил. Видите, волосы на висках почернели?
- Что, вечной жизни? Да, пожалуй ее. Само собой, чернокнижие.
- Глаза? А с ними-то что? Черные говорите?
Мужчина удивился и попросил зеркало.
- И правда карие. И золотые искры по радужке, а зрачка почти не видно. Ну, значит точно, с дьяволом столковался. Вам виднее.
Что с таким говорить? Покаяться отказался, со священником два часа говорил, и все больше о какой-то чепухе. А жена нет, жена ничего не знала. Вы ей передайте, что не виню ни в чем. Ах, не передадите? Ну ладно. Хорошо, дети уехали.
На площади развели костер. Торопливо зачитали приговор, почему-то отводя глаза и запинаясь через слово. Собравшиеся с интересом смотрели на разгорающийся огонь и на спокойное лицо колдуна. А он просто забыл, что это - его костер, и привычно высматривал золотистых тварей - саламандр, танцующих на углях. А если это - его угли и его кости... про это он тоже скоро забыл, продолжая танцевать в золотистом вихре.
В сердце мертвого костра остались лишь почерневшие кости, непривычно тяжелые, как показалось стражникам.
- Если разбить ее глиняный браслет, саламандра умрет. Растворится в пламени.