С Юлей Савельевой поначалу встречались втроём: я, Юля и Вовка-Козёл. Я стеснялся сказать девочке, что тут всё дело во мне и у нас с ней начинаются свидания. Просто вот ходим, разговариваем, слоняемся в пришедшей на наши улицы летней теплыни все вместе, как мальки у берега. Один раз дед, не дождавшись до позднего вечера, взял толстую палку, которой на ночь заставляли дверь в сенцах, и с нею пошёл искать меня по окрестностям. Не знаю, зачем дверь заставляли – злодеев лихих уже не было, чтобы ломиться к спящим хозяевам. Иногда только пошаливали ночной порой в районе перехода через железнодорожную насыпь, но как-то ласково (мама даже провела воспитательную беседу с её грабителем и дала ему под конец несколько копеек на хлеб, злодей попросил). Дед ещё с бабкой не привычные были, что внук подрос. А мы от переезда спускаемся с Юлей и Вовкой к Дому шоферов. Навстречу в потёмках мужик какой-то. Дед! «Дедушка, ты чего здесь?». Он не знал, куда дрын из рук деть, который не подходил под стариковскую палку, на которую опираются, когда ходят. Думал, внук с хулиганами, какими. Проучить. Ну, если с Козлом и девушкой, пусть ещё чуть погуляет. Только не долго, уже домой пора.
Про семнадцатый дом от угла в отдалённом районе, где жила хорошая девушка Тоня из фабрично-заводской песни, я всё время помнил. Помнил-помнил, другу – крепился, ничего не перепоручал, вроде того, чтобы пойти, объясниться вместо меня, а Юлю потерял. Правда, не из-за Вовки, из-за другого человека. То ли сам не удержал? Перед девятым классом? – В конце августа. У магазина «Редькина». Тогда керосин в цистерне на прицепе привезли, разведка донесла, и я стоял в очереди, глядел, как вместо кваса выбегает в специальное корытце жёлто-лимонная полезная жидкость, которую продавщица зачёрпывает молочным черпаком с длинной ручкой и разливает по нашим бидонам и бидончикам.
Вовка-Козёл жил с отцом, матерью и сестрой как раз в Доме шоферов. Это был длинный сырой двухэтажный дом с входом посредине, двумя-тремя ступеньками и остатками дверей на порванных петлях. По дороге из наших диких мест к железнодорожному переезду у «Динамо». А там уже потихоньку город всё сильнее начинался: промтоварный магазинчик, почта, пединститут, пожарная часть, автоколонна, поликлиника. Возможно, это был ведомственный дом, затесавшийся среди нас, частников. Но давно стоял. Может, как общежитие. Матери Вовки я не помню. Кажется, она приходила в школу, когда вызывали. Отца видел один раз. Матёрый был человечище. В смысле мата и озверелости. Это ему, как шофёру, дали квартиру.
Я водил дружбу с двумя Вовками. Первый Вовка, Цыган, жил рядом со мной. С ним – рыбалка на Маленькой речке или на Большой. Луг, крутые юннатские бугры, свои и чужие яблоки, парк культуры и отдыха. В парк – на танцы, в кино. Когда были совсем пацанами – на велосипедах, просто так. Сорваться под гору. Ещё когда не стыдно было на «Школьнике» гонять. Пока отросшие колени позволяли. Потом велосипедов уже не было. «Орлёнок»? Был, но не у меня. У тех, кому завидовал. Размечтался о спортивном, с тремя скоростями. «Орлёнок» уже почти перерос. Как-то дед, молча переживая за меня, откуда-то из города, пешком, притащил старинный взрослый велосипед. От каких-то чужих людей. Может, даже дореволюционный, такие по фасону сейчас опять в моде. А мне сказали, я на улице бегал, что дед купил велосипед. Какой же ещё? Конечно, спортивный, из Центрального универмага на проспекте Революции! Но как же дед без меня сообразил?! Я помчал домой. Во дворе у сарая - мамонт, которого лет тридцать, как похоронили и сейчас откопали. На толстых-претолстых спущенных, потрескавшихся шинах и с простым прямым рулём, не согнутым под руки. Даже не сел. Дед опять, молча, попереживал и на следующий день потащил велосипедище назад в город, чтоб какие-то уплаченные деньги назад вернуть.
Жалко деда. Жалко его надежд и хлопот. Велосипед «Спорт», кажется, стоил 75 рублей. У деда пенсия была 45 рублей, у бабки – 30. Как раз. А жить на что? (Интернет подсказывает, что велосипед «Школьник» стоил 28 рублей, а «Спорт» - даже 93. Совсем весело.) Чего я так упёрся с мамонтом? Ну, и ездил бы. Главное ведь - ехать. Причесал бы его, умыл, обогрел. Нет, я, вот, не мог изменить летней мечте, как и приходящей зимней – когда-нибудь отхватить коньки-канадки профессиональных хоккеистов. Ещё были мечты о настоящей клюшке, о клееных многослойных беговых лыжах, о спиннинге с красивыми блёснами. Как же здорово идти по берегу, никаких тебе пескарей, никаких червей-мотылей, ты один с лёгкой красивой вещью. Бабье лето. Душа захотела, размахнулся – и блесна, переворачиваясь, летит, сверкает с леской на солнце, как паутина, а на горизонте, под камышами, потихоньку теряет скорость и всплеском падает в холодную глубину. А вдруг не мерянная голодная щука? – Из тех мечтаний что-то удалось судьбе исполнить. Что-то осталось для другой жизни. Теперь уже стар, уже связки на коленном суставе после волейбола давно порваны. Теперь лыжи и коньки заказаны. Даже если занесёт метель в Россию новогодней ночью. С вихляющимся коленом не получится. На велосипед я ещё как-то могу взгромоздиться. Но куда ехать? За каким боярышником?
Или боярышника в парке набрать. Домчать на «Школьнике» и набрать. Прямо с велосипеда, чтобы выше, пригибая ветви с узорными листьями. Сразу жевать горько-сладкие ягоды, потом заготовить впрок, по карманам. Позже боярышника ещё был шиповник, разомлевший от первого ночного мороза. Кисленький. В карманы нельзя – липкий. Держи в ладони. Хорош, если волосистые семена его, которых полно внутри, будешь поскорее выплёвывать. Небо cветлое, вылинявшее после стирки, подсыхает на солнышке, полощется на ветерке, облаков нет – потому ночью и мороз, а ты лезешь в телогрейке в колючие высокие кусты. Земля мягче стала. Как бы дотянуться. Одни алые ягоды. Как кровь из ободранного пальца. Языком зализать. Цветы, листья – всё в прошлом. Шиповник рос на Станции юннатов. К зиме там уже можно было ходить по окраинам, залезши через какую-нибудь дыру, почти не скрываясь, но и не подпуская никого близко. Цыган научил есть. Мы ведь были на подножном корме: какие-то беловатые плоды – кругленькие «калачики», доставаемые из особой травы под забором, в них ещё иногда маленькие червячки попадались, потом бузина, дикий тёрен. Только не белену и «волчью ягоду»! Я ведь ничего не знал, приехав в 60-м из Баку.
«Зелёный театр» в парке ещё работал, по вечерам показывали кино, если касса продала хотя бы восемь билетов. Было такое правило.
Когда-то построили этот огромный летний кинотеатр. Не при Сталине. После. Начали весёлые названия придумывать для микрорайонов, для театров – новая жизнь пришла. Кукуруза, Ван Клиберн, космонавт Лайка, потом Белка и Стрелка, певцы из братских стран: «Как у нас в са-до-чке, как у нас в са-до-чке ро-зо-чка цвела…Я тебя лублу, крас-ную ро-зо-чку, крас-ную ро-зо-чку – тебе дарью». И по-советски: ««Черёмушки» - в «Черёмушках» черёмуха цветёт», - пели артисты в оперетте, взявшись за руки и дружно размахивая ими. Гагарин. Господи, как люди радовались, когда он полетел. А мы?! – Только дошли до школы во вторую смену, а нам: «Идите домой, уроков не будет! Человек в космосе!». Ура! «Вся жизнь теперь по-другому пойдёт», - звенели, сбегая навстречу, ручьи. Как не верить ручьям?
Театр шёл по склону, поднимаясь из парка в сторону строящегося первого в Воронеже микрорайона «Берёзовая роща». Не захотели от московских «Черёмушек» отставать. Мест в кинотеатре было навалом, но молодой народ норовил перелезть к началу сеанса без билетов через трёхметровый каменный забор, где получится. Где деревьев снаружи погуще или какие подручные средства есть. Так приятнее и дешевле. Если милиционер не отловит. Снаружи или уже внутри. Изнутри совсем обидно. Уже начал вникать в содержание, вживаться в образ полноценного зрителя, проникся скамейкой и соседями и - на тебе. С позором выводят. Опять ты другой. Преступник. Какая тонкая грань – забор. Ты с какой стороны забора? Поначалу было много и зрителей, и милиционеров-дружинников, и зайцев. Все деревянные сидения с нарисованными краской номерами, безо всяких других разделений, полукольцами спускающиеся к экрану, были забиты народом. Весело. Смотри, куда хочешь: на серый ещё и холодный экран, на бегающих милиционеров, на вылезающих со всех верхних сторон, как из мясорубки, оптимистических зайцев. На кого хочешь, смотри. Кто мороженое ест в картонном стаканчике. Фруктовое с лопаткой? По девять? Но вот что-то застрекотало: из тонких, как у дзота, окошек-щелей спрятанной в середине склона будки с невидимым пулемётчиком-киномехаником, от которого зависит теперь всё, пошёл длинный, длинный свет, его уже почти хорошо видно, добежал до экрана, и там засветился жёлтый, слегка подпрыгивающий, пока не усядется, желанный прямоугольник. С каждой минутой всё ярче. Поехали! Ты первый раз или уже смотрел? Вот так: у нас на окраине тоже свой кинотеатр есть.
Через короткое время после этих общих счастливых лет и парк, и кинотеатр стали угасать. Их пытались оживить, но получалось всё хуже. К этому худеющему времени появился молодой, высокий и постоянно что-то выдумывающий сосед по имени Саша, остановившийся на квартире в нашем закутке на Героев революции. Он устроился работать киномехаником в «Зелёном театре» и брал нас с собой на киносеанс, проводя бесплатно. Троих, четверых. Я, Вовка-Цыган, Оля, его сестра. «Аня, ты пойдёшь?». Мы шли мимо Станции юных натуралистов, поднимались на железнодорожную насыпь, спускались. Проходили автобусную и трамвайную остановки, оставляли слева вход и стену стадиона «Динамо» и вступали на территорию парка, которая начиналась широким спуском со старым асфальтом. Слева поднимался склон, весь заросший деревьями. Там, выше, был стадион. Справа склон уходил к котловине, то пересыхающей в грязь, то превращающейся в комариный водоём весной или осенью. Мы шли дальше, к краю культурной части, к пустому кинотеатру, каждый раз молясь, чтобы пришли эти восемь зрителей. Хоть сам покупай. Какой сегодня фильм? Особенно поближе к осени, после августовских дождей, которые последних гуляющих повыгоняли. Всё притихло, спят аттракционы, качели-лодочки на колодках-тормозах, захирела «Комната смеха» с облезающими зеркалами и одинокой скучной тёткой. Аллеи сырые. Низина. И уже не было вокруг того молодого задора, когда всё нипочём. Ну и что, что дождь?! Он тоже желает петь. Помнишь, как девушка дирижировала босоножками и бегала по лужам? А рядом, среди воды, ездил на велосипеде парень и пытался укрыть её ненужным зонтиком. И зонтик знал, что тут он не нужен и дурачился вместе со всеми.
Подходила середина 60-х. Ещё в 65-м выстрелило 20-летие Победы! Почти в последний раз искренне. Разбередили. Люди были ещё все молодые! Сорока- и пятидесятилетние! Седой Сергей Смирнов со своими передачами и прокуренным голосом по уже купленному «Рекорду-12» про простых скромных героев войны. «Фронтовики, наденьте ордена!». Орденов и медалей почему-то стеснялись. Может, из-за других, тоже фронтовиков, но пошедших после войны в лагеря. Лет на десять. Золото, лесоповал. «С берёз, неслышен, невесом, слетает жёлтый лист…». А тут опять надели и плечи расправили. «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились …». Но всё тише, тише потом…. Не от всей души, разве что с двойным дном. «Я сегодня до зари встану. Всё, что было не со мной, помню», - сейчас до зари встанет и всё вспомнит. Или после телевизоров энтузиазм стал пропадать? «Выгляни в окошко – дам тебе горошка». До сих пор кормят. Уже и другие Уиндоузы появились. Думаем, что смотрим в окно. Виртуальность души. Виртуальность жизни. Можно участвовать, почти не касаясь. Сравните: первый - «Берёзовая роща», а потом уже - «Юго-Западный», «Северный». – Попритухло. Подменили.
Высокий и весёлый наш сосед-киномеханик ходил с неправдоподобно прямой спиной - у него была травма, а я думал, у Саши осанка красивая. Он мог собирать-паять-соединять из забракованных на радиозаводе транзисторов, конденсаторов и сопротивлений маленькие приёмники, которые ловили чёрными ферритовыми стержнями-антеннами две-три станции из Москвы. Надо только покрутить конденсатор переменной ёмкости по имени «Тесла». Все бракованные детали вывозились на дымящую терриконами городскую радио-свалку на другом конце Воронежа. По свалке ползали энтузиасты, выбирали детали. «Тесла» и феррит надо было покупать. Радио-бум шёл тогда по стране. Саша был кумиром закутка, но ему никак не хотела ответить взаимностью красивая девушка, тоже квартирантка, только наша, из нашей светлой комнаты с дубовым столом и кроватью. А меня перевели в другую. Всё бы хорошо, но красавица плохо слышала, это быстро среди нас обнаружилось, и надо было говорить громко. Киномеханик надеялся, что глухота как-то спустит нашу квартирантку с небес. И всё уговаривали её. Но нет. Шли месяцы, мы ходили в кино, ездили на свалку, Сашины приёмники кричали мужскими и женскими голосами о любви, а романа не получалось. Одни вежливые улыбки. «Отчего так быстро ночь улетает прочь и не хочет мне помочь, а я не спал всю ночь. Всю ночь, всю ночь…Ла-ла, ла-ла. Ла-ла, ла-ла». Ничего я не понимал. Это была наша маленькая трагедия. Нашего маленького закутка. Теперь понимаю: ей не нужен был такой же, как она, приезжий из деревни или районного центра. Ей нужен был солидный абориген.
Как начали на девочек и квартиранток смелее поглядывать – Цыган с матерью и сестрой переехали к чёрту на кулички. Уволился с горя из кинотеатра Саша, съехала наша красивая квартирантка. Остался Вовка-Козёл. Цыган был симпатичнее. Смуглый, глаза смеются, носик курносый. Половину переднего зуба я ему только самодельной клюшкой с бамбуковой ручкой на всю жизнь выбил, когда он необдуманно стоял передо мной, а я хотел повыше метнуть в сугроб консервную банку. Вот он кричал! - «А-а-а! А-а-а!!» Но не плакал. Бабка его, отцова мать, ругаться к нам приходила. Чего ж мы могли поделать? Зуб не вернёшь. А денег нет. Через время ему наставили белый, фарфоровый, который сразу было видно.
С Козлом на танцы в парк уже не тянет. Разбегутся. Козёл…. Когда я познакомился с ним, его уже так звали, и он с этим смирился. Тогда почти у всех были прозвища. Пойди, не смирись. Лоб у него был крутой, как у молодого козлика, с двумя выпуклостями под рожки. Может, поэтому? Я даже Вовкиному лбу завидовал. Очень хотелось стать самым умным, сделать выдающееся открытие и иметь лоб, как у святой троицы на всех картинках и транспарантах: Маркса, Энгельса и Ленина. Измерениями занялся, в зеркало стал смотреть не только из-за общего, в целом удовлетворённого, созерцания своей внешности. Ну, у Энгельса, у того чуть пониже, но у Карла…. Сколько пальцев уместится? Как у Вовки-Козла. А у меня? Вовке лоб в учениях не помогал, и ходил он не стройно, как козлик, а коренасто переваливаясь и загребая носками внутрь. Чёрные волосы надо лбом и ушами торчали как у Незнайки. Глазки маленькие, озорные. Иногда он шумно дёргал носом. Иногда взрыкивал, когда к нему кто-нибудь приставал, на потеху другим в классе. Говорили, он в детстве перенёс полиомиелит. Нам, как раз в те времена, от этой болезни давали таблетки. Врачихи приходили в класс и ходили по рядам. Ты болел?
Для меня всё это было не главное. И Козлом не звал. Язык не поворачивался. Мы почему-то потянулись друг к другу. Как собаки. Или орангутанги. Оглядели, обнюхали и потянулись. Взгляд собачий. Грустный, когда сам по себе забудется. Просит о чём-то взгляд. Козёл, как и довольно много других, пришёл к нам на второй год. Наш класс не был особенно выдающимся, но мы подбирали всех второгодников, и они больше не оставались в следующих классах, а шли вместе с нами. Человек шесть. Сестра его училась тоже в нашем классе. Она не была второгодницей, а он влился. Оба были двоечниками. Отец у них шоферил в перерывах между пьянством. Пару раз зашёл по приглашению Вовки в их шоферской дом. Дома никого не было, поглядел, как живут. Вообще-то по гостям мы мало ходили. Больше на улице. Там был общий коридор, потом по обе стороны - двери в квартиры. Вначале кухня, потом из неё комната. Всё. Вчетвером. Уроки, наверное, трудно было учить в такой однокомнатной обстановке, но я тогда об этом не думал и всё относил к различию способностей к наукам. Хоть и лоб высокий. Керогаз, табуретка, кружка, ведро с чистой водой, на полу другое - для помоев и пописать ночью. Туалета не помню. Тогда слова такого не было «туалет». Разве что в школе или в кино. Было – «уборная». Потом долго приходилось привыкать к новому смыслу, встретив в тексте, что у артистов уборные существовали и для другого. Наверное, общая была уборная, в конце коридора. Про душ или ванную разговора нет. Купаться каждый день – излишество.
В то время мы ходили в баню раз в неделю. Летом можно было и на реке. Не по расписанию – когда захочется. Под вечер, когда вода дымится. Народу поменьше, вода почище. С мылом. Даже мочалкой, кто принёс. Немножко холодновато, но ничего, перетерпится. Мыльная пена по воде быстро разбегалась. Было жалко воду.
В баню - на улицу Дурова или на Кольцовскую, в центре. В общее отделение, с парной. Коричневое хозяйственное мыло обладало примечательным запахом. Говорили, что делали из пойманных бездомных собак. Иногда и я попадал в это зрелище, встречая на улице машину - и с сетками на длинных палках – бродящих невозмутимых ленивых мужиков, у которых вдруг оживали пропитые глаза и появлялась неожиданная прыть при виде следующей визжащей жертвы. Как-то прочёл в воспоминаниях одной выпускницы дореволюционного Смольного, что молодые люди, когда им выпадала судьба обнюхать в те времена девушку, восторгались ароматами их тела, а там было всего-навсего одно хозяйственное мыло! Не знаю. Может, при царе производство шло какими-то другими путями? Без собак. Не знаю.
На Дурова я с некоторых пор ходил сам. По долинам и по взгорьям, вспоминая по ходу, как жил там раньше. Дома, особенно старые-престарые, магазины, вросшие в землю, первым делом по пути наш красный «Редькин», рынок «Девичок», забравший имя от разогнанного девичьего монастыря, песчаные улицы с травой-лебедой по обочинам – всё было родным. Всё имело запах. И воздух, как будто дышу им уже тыщу лет. Гены? Предки-то здесь не жили. Только с тридцатых. Разве прапредки, которые не оставили свидетельств о рождении и смерти? Просто пожили и умерли, дав и мне пожить.
На Кольцовскую ездил с дедом. А он - с дубовым веником в сетке. В прочитанной газете «Правда» – сменное бельё. Покупали билет, вначале на трамвай – садились на «Динамо», потом - в баню в заснеженном убогом дворе, стояли в очереди, дед разговаривал с соседями. Почему-то всегда в очереди в баню было о чём поговорить с умными людьми. Хлопали двери, обитые ватой, рвался на улицу сырой пар, на лестницах и крышах висели мутные сосульки, которые не хотелось сосать. Достоялись, вошли, осмотревшись, разделись, сложили вещи в свободный шкафчик, как в детском садике, подождали, пока банщик его замкнёт. Взяли номерок на верёвочке. Куда бы его присобачить? К ноге или к тазику? Тазик звали шайкой почему-то. Значит, так надо. И босиком, с гусиной кожей к разопревшей двери в моечное отделение. Сначала совсем ничего не видно, голоса бегают, гудят в тумане, потом скользящие голые розовые и серые фигуры, волосатые и не очень, бредущие с тазиками осторожно по мокрому полу и склонённые под тяжестью воды, как под тяжестью грехов. Потом сидящие. У кого лишняя шайка? Нашёл? Дядька две прихватил, а у меня ни одной! Отвоевать, сполоснуть её, обмыть под брызгающимся кипятком или холодной водой краном с деревянной поворотной ручкой, налить чистой, разбавить, если очень горячая, доковылять до свободного места на каменной скамье, для чистоты пролить на неё кипятку, потом уже усесться, согреваясь и становясь потихоньку хозяином своего положения. И мочалки. Про мыло уже говорил. Одна из главных банных процедур – намылить густо мочалку и потом до умопомрачения тереть спину. Деду или тому, кто попросит. Потом поменяться. Потом идти мыться под душ. Когда стал ходить и один, иногда находились людишки с «голубизной», норовящие даже без просьбы потереть спинку мальчику. Откуда ж я их знал? Сразу ведь не разберёшь…. Только, когда спину начинают тереть как-то необычно. Ты один и ищешь доброго человека. Потому как спину же надо потереть. Какая баня без этого?
Вовка-Козёл приходил ко мне в гости после уроков. Мы шли не в дом, а на юннатские бугры пробовать его очередное устройство. Однажды был пистолет для настоящих малокалиберных пуль. И пули где-то достал. За основу Вовка взял детскую игрушку, стреляющую маленькими пробками на верёвочке, которые выбрасывались сжатым воздухом от взведённого и спущенного курком движка. У меня тоже такой пистолет раньше был. Раза два. Хороший. К пистолету внутрь добавил металлическую трубку с толстыми стенками для патрона и боёк. До этого были пугачи с металлическим мусором, засыпанным в ствол. А перед мусором – растёртая в порошок сера со спичек. Могло и по глазам шарахнуть при поджоге или слишком усердной трамбовке серы. Слегка страшновато, но это уже было кое-что. В местной газете написали, что другой воронежский мальчик тоже сделал пистолет, положил его заряженным в карман брюк и пошёл на подвиги. Пистолет выстрелил ему самому в ногу…. Обошлось.
Потом, к седьмому классу, мы с Владимиром стали иногда выпивать. С гонки вооружений перешли на бакалею-гастрономию. Бакалея-гастрономия тоже, бывает, заканчивается драками-атаками. Есть такие мужики-перевёртыши. Рассудительные, спокойные, а, как выпьют, всякое дерьмо из них лезет. У нас было тихо. Когда у него. Если никого дома нет. Предложил Вовка. Перед тем, как идти на школьный вечер. Так надо. Для веселья и смелости. Что пить? – Уже проверено. Портвейн или вермут. Примерно за рубль сорок две. Где деньги брали? Экономили на буфете? А закуска? Там же в гастрономе, у пединститута, покупали грамм триста голландского сыра, просили нарезать. Ты что? С ума сошёл? И двухсот хватит. Без закуски я не соглашался. Один раз чуть не погорели. В гастроном зашла наш классный руководитель, Таисия Иппатиевна, преподавательница русского и литературы. Высокая, основательная, в очках. Один глаз немножко косил.
Сквозь слёзы смеха: «Ну, Семёнов…. Из кувшина можно вылить только то, что было в нём», - очередному нашему увальню-второгоднику, честно и невозмутимо стоящему у доски, только что выдавшему классу очередной шедевр и не подозревающему о восточной мудрости. Думаете, всё время смеялась?! Мне кол на две строчки в дневник поставила.
Зашла после уроков, по дороге домой. А у нас встречный поток. В школу. К вечерним знаниям. Ладно, Козёл. Второгодник. А тут Прохоров. Первый ученик. Ну, всё. Пропали. Как-то она уже отобрала у меня ножик, привезённый от отца из Баку, которым отец заменил мне толстое ромбическое шило, которое я носил с собой на всякий случай и умел бросать. Отец сказал: «Слишком явно и вызывающе. Лучше простой перочинный нож».
Хорошо, что не дошли до заветного отдела. Таисия Иппатьевна, улыбаясь от души и поглядывая на нас, то одним, то другим глазом: «Что, мальчики, конфет зашли купить?» - и мы радостно закивали. Разливали на два больших стакана из толстого гранёного стекла. Глухо чокались. Пили. Жевали жёлтый тягучий сыр молча, по-мужски, со вздохами, смотря в пол. Тостов не было. Ждали. Нужно было дойти до кондиции, потом вставать («Смотри, уже повело!»), топать мимо «Редькина» дальше, под гору, потом вверх и с горящими глазами появиться на вечере. В школе номер семнадцать, выстроенной рядом с разрушенной церковью и заброшенным кладбищем. На конечной остановке улицы Сакко и Ванцетти. Это он, она или они? А Клара Цеткин? У меня ещё цветные карандаши такие были. Фабрика имени Сакко и Ванцетти. Кое-кому из женского пола показать, что мы не просто так, а очень даже повзрослели. Иногда пили и под железнодорожным крутым откосом, когда к Вовке нельзя было идти или времени не было. Тогда пьющий первым, отмечал середину большим пальцем и так его держал, временами отнимая бутылку ото рта, чтобы проверить справедливость.
Прижимать уже было кого. Девчонки, появляясь на физкультуре после переодевания, чёрт те, что стали вытворять со складками на спортивном трико, но мы делали вид, что не замечаем. Потому был как вызов, слишком откровенный, за который надо уже отвечать по-взрослому. Танцы. Темнота. С тех обнимающихся времён стал чувствовать, что все по-разному ведут себя в музыке. Очень интересные наблюдения. Ни к чему не выводящие. Мелодию чувствовали вместе, прямо сливался до головокружения с одной. Встречался с другой. Женился на третьей. Поведение женщины в танце очень конкретно и постоянно. Некоторые ведут себя по-мужски, не хотят много подчиняться, не гнутся, не сдвигаются. Таких всё больше? Другие понимают тебя с полу-нажатия на талию и идут за тобой. Закроешь глаза – и как будто на край света или в шалаш с раем. Как отпечатки пальцев это поведение. Только куда их приложить? К чьему счастью? Как ключик. Забыл!.. Помню, что дверь за картинкой с нарисованным очагом….
Мне тогда стала нравиться Юля Савельева. Я даже сидел с ней какое-то время за одной партой, когда ещё не нравилась. Когда только перевели в эту школу. Из бакинской, сто тридцать четвёртой. Сразу попал на какие-то женские разборки по сплетням. То ученицы, то учительница. И Юля в первых рядах. И ещё одна. Она потом в балерины от нас ушла. «Она так сказала, а я так». «А зачем ты так сказала?». «Дом-2» какой-то. Но не «Пусть говорят». До этого накала всё же не дошли. Было противно всё это слушать, как и сейчас этих бедных людей. Утихло. Потом Юлю пересадили от меня. Или меня пересадили от Юли. Я ведь не был ещё первым, только пришёл. Она пожаловалась в ответ на сделанное ей замечание: «Прохоров всё время какую-то «ёлку-палку» говорит. Не даёт заниматься». А это я от отца научился в Баку: «Ёлки-палки, лес густой. Ходит Юрка холостой». Хочешь, другое имя поставь. Меня сажали и с двоечниками. Был такой, Ознобкин, сынок одной учительницы. Он меня, скотина, перьями от ручки или циркулем исподтишка колол. Так, чтобы скандал поднимал, вроде как, я. Тихо-тихо утряслось. К старшим классам стал с одной спокойной хорошисткой сидеть. За последней партой. В царское время отличники сидели впереди, а двоечники – на галёрке. В советское – всё перевернулось. Потому что – всем внимание нужно сделать. Подравнять.
И Юли я какое-то время не касался. Жизнь потихоньку сводила. Юля жила рядом с «Редькиным», а я – шагов на четыреста ещё дальше, над рекою, если от школы идти. Но за продуктами ходил в «Редькин». Другого ближе не было. Там, в очереди, встречались. Волейбол любил. В городских соревнованиях участвовали. И девичья команда у нас хорошая была. Валя Седых, Наташа Эрвэ, Люся Филиппова, Савельева. Всё из нашего класса. Сестра у неё, старшая, вообще за «Динамо» играла. И в нападении могла в прыжке хорошо пробить. Наши-то пока больше - подача, приём, пас. Этот волейбольный квартет песни тоже пел. Школьную форму ещё носили. И вот, в этой строгой коричневой форме, две короткие соломенные косички и пробор у Вали Седых, стриженый затылочек у тёмненькой Люси Филипповой, все друг к другу головками приникли: «Много дней дует знойный сирокко, но он слёзы мои не осушит: караван твой в пустыне далёкой, нет со мной твоих рук, нет со мной твоих глаз…», «Дым костра создаёт уют. Искры гаснут, во мраке тая. Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голосами…». Пронимало. Таисия Иппатьевна: «Что у нас на вечер? Прохоров! Обеспечить сольное пение!». - «Ах, что с тобой, город мой? Ты поёшь и смеёшься, головою своей – под капель, под ка-а-апель…», «Завтра – снова в дорогу, путь нелёгкий с утра. Хорошо, хоть немного, посидеть у костра…», «Поёт морзянка за стеной весёлым дИскантом…». И спектакли делали. Кто уж их находил? У Тани Зарубиной, она мне на пианино аккомпанировала, мама артисткой была… «Люба, Любочка, подними мне кофточку – жжёт», - это Ульяна Громова из «Молодой гвардии» Любку Шевцову просит. Они уже арестованные сидели, и их фашисты пытали. Савельева была Громовой. А я, с синяком под глазом, - Олег Кошевой: «Ребята! Товарищи! Вы слышите? Мы выйдем навстречу убийцам и встретим их, как коммунисты…». А то: «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…». Селим, Валька Зарецкий, лежал на столе, завёрнутый в школьную скатерть с бахромой, и изображал больного, но благородного Селима в своей сакле. А здоровый, топчущийся на пятачке сцены-аула, Прохоров, был мечущимся, трусливым Гаруном, позор которого пресёк удар собственного кинжала. «И мать поутру увидала и хладно отвернула взор…».
Юля Савельева не была худенькой. У неё были и попка, и животик с пупочком. Особенно – в тонком трико за три рубля. В нём все ходили: и мальчики, и девочки. На физкультуру в вырытом нами самими, для увеличения высоты, спортзале, переделанном из комнаты труда, или на летней волейбольной площадке, на краю кладбища. Вся – как полненькая пантера какая-то. По-кошачьи, мягко, с пятки на носок. Грудь - не большая. Ресницы – по отдельности, завёрнутые вверх. Конопушки по носу. Что ещё надо, чтобы влюбиться? Передние зубки – как потом у молодой Пугачёвой, - широко расставлены. Юле через пару лет ещё средний зуб добавили. Зря, по-моему. Вот я с ней и терял голову в танце. В актовом зале без света. Посмотришь в глаза – такие тёплые и участливые. В темноте даже светятся. Как будто делаются всё больше, больше…. Вообще-то, они были цвета полевых васильков. И, когда она приподнимала голову, заглядывая в мои и, как будто, немного покачиваясь, а внизу попка и слегка выдающийся животик … «Налейте, налейте скорей мне вина! Рассказывать нет больше мочи…».
Первые подобия свиданий произошли на опасном воздухе в школьном палаточном лагере. Нас вывозили за город на речку Усманку. Одичать. Два-три преподавателя, один казённый приёмник на первых транзисторах «Атмосфера-2», чтобы «Маяк» послушать – и всё. На недельку. Шестые, потом седьмые и, наконец, восьмые. После экзаменов. На край соснового леса. Спали на ватных матрасах по пять-шесть человек в двухместной палатке. Пока маленькие, шестого умудрялись поперёк пятерым в головах укладывать. Как кильки. Всё равно здорово. Река рядом, к ночи костёр. Сбор сухих веток. Кругом запах, запах, запах сосны и сырой свежей травы на берегу. Футбол с чужаками. Прелестницы смотрят. "Кто, кто забил?!" - "Да твой Прохоров". Я как будто не слышу... Почему воздух опасный? – Язычество. Огонь, вода, земля. И женщина, девочка, разумеется, которая уже всеми недрами начинает ощущать своё будущее материнство. И призыв к нему. Кого ж призвать?
По темноте, когда другие скучивались вокруг преподавателей и костра, отдельные мерцающие тени отделялись от кучи и тихо скользили прочь. Это после восьмого класса. Некоторые были уже готовы отделиться. Так, чтобы особо не заметили. Кто ж знает, куда пошла? Может, по нужде? Не провожать же. «Савельева! Андреева! Седых! Все на месте? А Прохоров где?» - Из темноты, посылая голос в сторону костра: «Да! Да! Мы здесь». Готовы-то, готовы. Стояли с Юлей, прислонившись к сосне, или ходили по хрустящей хвое и шишкам. Вот и всё. Я виноват. Иногда днём проходила по нашей территории пара сосредоточенных, уже что-то для себя решивших старшеклассников из соседнего лагеря центральной городской школы: прыщавый симпатичный мальчик и уже созревшая девочка, шли дальше мимо нас, углубляясь в лес, заросший по низу кустарником, откуда ещё медленнее возвращались опять через нас минут сорок спустя. Штанишки на девочке сидели чуть по-другому, но ей до них не было особого дела. Вроде, всё, кроме штанишек, было на месте, а перемена чувствовалась. «Расстались мы с ней на рассвете, с загадкой движений и глаз…». Наши девочки коротко вздыхали, смотрели вслед и отпускали непонятные шуточки-реплики. Что же им надо? Нам бы свет очей твоих уловить. Даже раз не обнялись, как следует.
У нашего переезда решили вдруг организовать остановку электропоезда, чтобы были удобства трудовому народу. А если так, то и платформу надо с двух сторон. Сказано – сделано, и в скором времени, к лету, появилось это чудо нашей динамовской цивилизации. Электрички здесь останавливались не все, вокзал совсем рядом, но под темноту, звёздным тёплым вечером, молодёжи очень понравилось прогуливаться по нагретой платформе с фонарями, свежим асфальтом и узорчатой бетонной стенкой, чтобы можно было опереться на неё, а не упасть. И что за манера такая? А побродить, помять в кустах багряных? Нет, надо на виду у других прогуливающихся, дрожащей рукой кое-как обнять её за бочок (руку не убрала!), твоя и её нога прижались вместе – и вот, оно, седьмое небо. Для меня. Для девочки, не знаю.
««Сегодня я не могу: мама мне платье дошивать и примерять будет». Последнее сказали мне у магазина Редькина после двух месяцев летней разлуки перед девятым классом, когда я стоял за керосином. Готов был на всё. Увидел вдалеке, её послали за чем-то в магазин, выбежал из очереди… Любимые глаза! Как долго вас не было. А мне про платье. Я не перенёс этого. Пепел. Тихо тёк керосин в корыто, и стучал о корыто черпак. После этого вся моя жизнь пару лет шла наперекосяк. А какой свет в мае шёл из её синих глаз!» – это отрывочек из «Кордона Веневитиново-2».
Один раз, у самого их дома, при расставании надолго, до конца того лета, я изобразил, что хочу поцеловать, протянул губы и наклонился к ней, отчётливо понимая, что совершенно не знаю, что делать дальше. Неудобно как-то. Но она-то, видно, знала, повела в сторону глаза, упёрла руки мне в грудь и сказала: «Не здесь, увидят». Они ведь иногда, прямо в классе, целовались между собой. Девчонки. Тренировались. И я, с кажущимся сожалением, а в действительности с облегчением, прекратил поползновения, не повёл её в более укромное место, а пошёл домой с чувством выполненного возложенного на мужчину долга. Ещё успеем, вся жизнь впереди. Я уже знал, что для храбрости, перед свиданием, надо пить вермут, и пил его, что, прощаясь, надо целоваться, если получится. Просто пока не получалось. Дурак. Иногда меня при народе, т.е. среди других одноклассников преимущественно женского пола, называли «тряпкой», и я думал, что, может быть, оно так и есть. Это было модное слово тогда. Резко взрослеющие наши девочки начали делить мальчиков на тех, кто может что-то совершить, не мямлит, и тех, кто не может. Пусть даже будет хулиган, двоечник, но чтобы мог. Ведь это «мог» рано или поздно коснётся и их коленок. Лучше побыстрее. А я потом ещё не раз думал: «Надо ли торопить? Найдётся более подходящее время, найдётся более достойное место». Но назавтра или послезавтра всё переворачивалось с ног на голову, шли дожди, засыпали снега, появлялись новые действующие лица, надо было дошивать платье, и ни о каком достойном месте речи не было. Эта жизнь вдруг оказалась вся уже позади. Так впереди новая!
В школе было несколько ребят, живущих своей жизнью, другой, не коллективной. Ребята все были разные. Большинство из нас старалось с ними не связываться. Внешне, по виду, они были почти независимы от преподавателей, от оценок в дневнике, от вызовов к директору, от суда родителей. Обычно старше нас. Одни были просто большие разгильдяи, другие – с хулигано-бандитским уклоном. Не думаю, что они родились такими. Жизнь подвела. Юксаль, Антон, Стас, ещё один, который с улыбкой останавливал меня на школьной лестнице и просил копеек. И я давал. Юксаль тоже иногда останавливал, брал за пуговицу и требовал денег, но их ему я обычно не давал, он мне был не симпатичен. А тот парнишка, без имени, почему-то был. Его потом как-то утром нашли повешенным на дереве в садике в сторону Девичка.
Антон был примерно наш ровесник. Один раз, когда мы были помладше, Антон дрался у нас на глазах на кладбище с другим. Тоже не коллективным и считающим себя выше в хулиганской иерархии. В конце концов, после кулаков и ног, уступая в силе, противник Антона, не найдя более весомых аргументов, взялся за обломок кирпича, надеясь, что тут-то всё встанет на свои места. Антон и к этому оказался готов. Он тоже взял кирпич. Губы у него начали дёргаться от необходимости принятия решения. Антон начал что-то кричать. Но он был готов. Это всегда видно. И другой мальчишка отступил со слезами. Я был не готов. Не готов бросить кирпич в противника, стоящего в трёх шагах от тебя. Не мог в простой драке перешагнуть через эту возможность сделать человека калекой. А Антон мог, если на кону было его мужское достоинство. Звания героев за это не выдавались, но слухи по школе шли, докатывались и до девочек.
Эти ребята, готовые на поступок и не страшные собой, ценились выше классу к восьмому. Предполагалось, что, несмотря ни на что, и душа под маской скрыта у них золотая. Это надо для оправдания. Старшеклассники, из десятого и одиннадцатого, даже не герои, но уже примерно знающие, что нужно делать с девушкой, тоже были в цене. Потом, правда, сделанное иногда выходило кому-то боком, девочке надо было уезжать с родителями в другой город или оправдываться в классе на собрании. «Вы знаете, что Ваша дочь два дня не приходила в школу?» - «Как? Не может быть!». А дочка во время уроков лежала в утренней постели у себя в доме с гарным хлопцем. Просто симпатичные ребята, могущие переплыть реку в половодье, спеть «Ах, что с тобой, город мой…», но не знающие, как реально прижать девушку, переводились в другие разряды. Подождали, подождали – и перевели: «Сегодня не могу. Мама платье дошивать будет». Возможно, она ещё и не думала об этом. О конце наших отношений. Так получилось. Выскочило. Но я понял, что меня поставили после платья, каким бы, оно, ни было красивым и нужным. И не захотел этого. Промолчал. Других, на завтра, вариантов не предлагал и больше не искал встреч с Юлей. Ни с Вовкой-Козлом вместе, ни поодиночке. После керосина и начала учебного года, не помню уж точно когда, поползли мимо меня шепоточки, что видели Юлю с Антоном. И не только на платформе для электричек, но и поближе к природе на Станции юных натуралистов. Его на самом деле звали Сашей. Это имя я услышал уже от Юли. Она поправила меня. «Он очень хороший парень», - добавила. Так прошло несколько месяцев. Потом Антона посадили. Юля стала как тюремная солдатка. Как зовут женщин, у которых мужья или кавалеры получили срок? Последние годы в школе шли к концу, вряд ли ей родители теперь дали бы добро на что-то серьёзное с ним. И стало лучше забыть, как бы ничего не было. Осталась она не у дел. Это тёмная история с Антоном. Наверное, потом что-то выяснили, но я об этом не знаю.
Был у нас в школе, класса на три младше, один мальчишка, который звонким голосом читал на каждом утреннике одно и то же стихотворение: «Отчего-то мне весь год не везёт и не везёт. Не везёт мне на футболе: как ударю – нет стекла. Дома не везёт, а в школе просто жуткие дела. Вот, на той контрольной, скажем…». Читал с выражением, мне нравилось, с тех пор я запомнил почти весь стих, и это был как обязательный кусочек любого нашего торжественного собрания, как номер Аркадия Райкина или Торопуньки со Штепселем….
У нас с детьми в школе две страшные истории вышли. Однажды чья-то младшая сестрёнка игралась на улице вместе со всеми, потом её хватились и не могли найти. Потом увидели свежую осыпавшуюся песчано-глинистую массу. В наших краях с овражистыми склонами, сбегающими к речной долине, часто копали для собственных домашних нужд то песок, то глину. Кто что. Из этих копаний часто получались целые пещерки, куда интересно было заглянуть. Или прыгать можно было с обрывчика вниз, на мягкий песок. В тот раз девочка не заглядывала, а, кажется, присела там пописать подальше от других глаз. И её засыпало. Потом откопали. Поздно. Рот был полон песка. Старшего брата и сестру тихо вызвали с уроков, когда это случилось. Это первый случай.
Может, через год после этого, может, больше, было тепло, по всему нашему кладбищу за школой и за заборами жителей, живущих вокруг него, цвела сирень, заканчивался учебный год, настроение от этого становилось всё радостнее – нашли мальчишку, который читал: «Отчего-то мне весь год не везёт и не везёт». Нашли в одной из могил. Ноги были плохо присыпаны. Торчали. По ним и нашли. Кому он дорогу перешёл, что-то увидел или услышал – мы ничего не знали. В школе об этом громко не говорили. Потом, через три дня, маленький гроб проносили с музыкой мимо школы, а мы готовились в актовом зале к очередному утреннику. Только без этого стихотворения. Подбежали к окнам. Музыка, цветы, весёлый голос до сих пор звучит во мне: «Отчего-то мне весь год (вздохнул, поглядел на нас) не везёт и не везёт…». Нет, голос не был весёлым, я не точен. Он был звонким и с каким-то горьким вызовом.
Через какое-то время неожиданно для многих забрали Антона. Как говорили, в связи с этим делом. На Антона нельзя было подумать, это не укладывалось, но забрали именно его.
На вечерах в школе я иногда не выдерживал и приглашал Юлю на медленный танец. После стакана портвейна. «Ты что, выпил?». Антона-Саши в те времена уже быть не могло, некому, кроме меня, было приглашать. Да я и раньше не видел его на танцах. Не отказывалась, шла со мной и по-прежнему чувствовала меня, как другие не чувствовали. Закрывал глаза. Как на край света. Или в шалаш на лугу. Господи! Но платье оставалось между нами. Оно рвалось на швах, истлевало во времени. Но оставалось.
Платформу у нашего переезда через несколько лет убрали. Обнаружилось, что не нужна, не выгодна. Электрички стали останавливаться дальше, на новой площадке «Берёзовая роща».