– Точно не видел? – Мишка еще раз сунул под нос парню в черной джинсовой куртке фотографию сестры.
– Да, нет, Миха, на ближних полянах точно такой телки не паслось, – парень засмеялся запрокинув голову на тощей шее и острый кадык выпер так, что казалось кожу проткнет. Дьяков почему-то с глухой ненавистью подумал «Вырвать бы его на хрен». Но вслух сказал:
– Диман, ты вспомни, немая она. Молоденькая совсем…
– Не-ма-я? – закатился тот еще сильнее до слез – Находка – не женщина! Слушая, а ты запал? Или обчистила она тебя?
– Обчистила, – буркнул Мишка.
– И много взяла?
– Сто штук,
– Ого! Подожди. Вон видишь, фред стоит? Санька из Красноярска, вот он – ходок. Может и знать. Сто штук! – собеседник покачал головой – Жена не убила?
Мишаня невнятно хмыкнул, мол убьешь меня, как же… И затопал к носатому «Фрейтлайнеру», прикорнувшему в самом углу стоянки.
Ветер, особенно резкий здесь, на перевале, пробирался за пазуху и Дьяков поднял ворот куртки. Неуютная зябкость и сырость лезла в душу беззастенчиво. И стыд, которого, по общему мнению, Дьяков не знал, как тертое стекло в ботинках резал до крови. За две недели поисков, он никому так и не объяснил, что ищет сестру, будто боясь, что прошлое нагонит да и шарахнет с размаху. Прошлое, которое изо всех сил старался забыть. Но он напоминало, тянуло к себе. Подкидывая то разрозненные пазлы вослы воспоминаний, то целые картины…
Бешеное лицо матери, искаженное, страшное, дурное, испитое до синюшности…С таким она кричала ему: «Сопля Дьяковская, к-а-акой ты мужик? Мозгляк такой же, как папаша твой» и била, била слепо, не видя, как бьет, куда бьет. Злобу вымещала? За что? Мишка ни тогда, не сейчас не понимал. Но по малолетству старался угодить. Учился не хуже других, по дому всё делал и ждал, что она однажды возьмет да и скажет:
– Мишенька, сынок…
Он и не ждал от матери больше ничего, просто эти два слова.
Не сказала, а теперь и не надо.
Ему четырнадцать было, когда он не удержался да и двинул мамашу под дых. Она захлебнулась матами, захватала воздух и опустилась на диван притихшая.
Мишка сбежать и не подумал: стоял и с чувством превосходства и любопытства смотрел на мать.
– Так нас баб, так – выдохнула она неожиданное, – Мы мягкой руки не любим. Баба у мужика вот где быть должна
И сжала руку в кулак…
Забыть пора, выкинуть вон из памяти, но как ни старался Мишка отгородиться от прошлого, как ни доказывал сам себе и остальным что он не мозгляк, он мужик, всё звенело в ушах «Такой же, как отец».
Отца Мишка любил, как любят обычно больных и увечных, тихий он, незаметный, и какой-то ущербный в постоянной жалости своей и доброте. Мишка не помнил, чтоб хоть раз он заступился за сына или понужнул едучим матом одуревшую мать.
– Терпи, сына, она не всегда такой была. Она знаешь, какая у нас, ух, – глаза его наливались светом и даже радостью, как будто смотрел он на диво дивное. Но Мишка не помнил мать другой, как не старался.
– Я с армии не вернусь, – сказал на проводинах отцу.
Тот заплакал по-стариковски. Но не возразил:
– Молодой ты, ищи лучшей жизни.
А Мишка вернулся. На похороны. Вошел в родной дом, непривычно чистый и полный народа, расступились, освобождая дорогу к гробу, почему-то не обшитому, из свежих досок. Мертвец с лицом, отекшим и синим, показался совершенно чужим, из ноздрей его что-то все время текло…
– Что это? – спросил он соседку
– Креозот ввели, чтоб не портился, папка твой. – и только тут до Мишки дошло, что это и есть его отец, он склонился к гробу чтоб спрятать выступившие слезы. Пахнуло невыносимо покойником, свежим деревом и чем-то еще острым, едким, отстранился.
– Поплачь, поплачь, – соседка погладила его по плечу, – Тебя ждали, вот и пришлось. Таньку-то не пускаем.
– Как? Не пускаете? – Мишка огляделся, но матери и в самом деле не было – Почему?
На соседку шикнули и она заговорила о другом
– Ну, что Миша, выносить пора? Половина третьего уже. Так-то в час бы вынесли… Или посидишь?
– Да. – неопределенно ответил парень.
И тотчас же засуетились, завыли женщины, мужчины подняли гроб на плечи, разом загудели машины в совхозном гараже, Мишке захотелось зажать уши:
– Что они? Что? – спрашивал он всех и никого
– Так Степаныч шофер от Бога был, как не проводить.
И до самого кладбища гудели надрывно и горько сигналы, глотал слезы Мишка, и шел, как во сне за отцовским гробом.
Отчего-то только на похоронах и становиться вдруг известно, кем же был на самом деле покойный. Тишайший Колька Дьяков был мужиком. И это на нём держалась вся совхозная техника. «За какой руль посадишь, за тем и король!» – врезалось в память. Король…Его отец…И пока поминали, не жалея ни слов, ни водки, Мишка все больше понимал, кого он потерял и плакал пьяно оттого, что уже никогда он не сможет рассказать отцу об этом опоздавшем уважении.
А утром другого дня, когда посуда была перемыта, а остатки обеда розданы тётя Зина подсела к Мишке и, глядя в пол, спросила:
– Что с Танькой-то делать? Идти им некуда. Может в дом пустишь? Поживет здесь, пока служишь. С ребенком она, видишь…
Мишка открыл рот да и подавился словами, но соседка сама продолжила:
– Девчонку прижила от Андрюхи Дьякова..
Назови тогда тётя Зина другое имя, может быть, и стерпел бы – мать всё-таки. Но от родного брата? Это какой же сукой надо быть? Мишка схватился за бритую под пилотку голову, и попытался еще угнездить в ней абсурдную мысль.
– Дядя Андрей… – прошептал
– От него, вот Колька и не выдержал. Кончилась терпелка. Пусть земля ему…
– Где? Она? – хрипнул Мишка, ворот форменной рубахи даванул петлёй, рванул что было сил – Где?
– За озером прячется, в балагане покосном.
Летел к озеру, не помня себя, и когда распахнул просевшую дверь, Дьячиха поняла всё. Отступила к полатям, выхватывая какой-то кулек, загораживаясь им. Мишка увидел сморщенное личико ребёнка, красное, безобразное. Отвращение полохнуло дурно. Вырвал сверток и шмотырнул бы об угол. Но кулек вдруг ожил, заворочался в руке и не закричал. Мишке хотелось воя, крика, чтоб визжала Дьячиха, заходилось криком это живое полено, затянутое в пеленки, Мишка тряхнул его сильнее
– Ори! – потребовал
– Немая она, – всхлипнула мать…
– Немая? – Мишка вдруг скис, опустился на полати и уставился на девчонку, только теперь разглядев слезы на длинных ресницах.
– Живите в доме, – сказал, будто только за этим и шёл.
Мог ли Мишка Дьяков всё вот это рассказать? Всю жизнь он бежал из Кураевки. За два перевала спрятался, укрылся, уехал к черту и из родного дома за полтысячи километров.. Открестился. Ни к чему людям знать, откуда он родом и кто его мать. Томка и та знала далеко не всё. Не смог. Срезал прошлое, как лишнюю пуговицу. Видно не совсем. Мать – это, как кусок собственной плоти, без боли не вырвешь. А вырвешь, будет вечно напоминать о себе пустотой у самого сердца.
Кровь родная – не водица… А в его жилах дурила шальная кровушка Таньки Дьячихи. И это она гнала его в Кураевку через два перевала к той, кого и ненавидел люто и к кому так же люто тянуло вернуться. И не было силы, чтоб оказалась мощнее этого зова. Точно пуповина, не оборвалась еще при рождении и связывала их до сих пор. Не будь этой "стальной" связи не метался бы Мишка по точкам и стоянкам в поисках сестры. Не дурел бы от страха, что вдруг вызовут в милицию и сообщат, нашли мол в карьере или кювете тело Натальи Дьяковой.
Ташка, Ташка, рожденная в грехе, ненужная даже матери, была остро необходима Мишке, потому что оба они плоть от плоти Таньки Дьячихи. Родная кровь.
– Ты, Дольфа ищешь? – окликнул Дьякова резкий, какой-то жестяной голос,
Дьяков вздрогнул, только сейчас понял, что стоит он у чужой машины и даже за ручку уже уцепился, чтоб открыть дверь.
– Кого?
– Саню. Дольф – это кликуха. К шашлычную иди. Там.
Почему Саня носил звучное прозвище Дольф, Мишаня понял сразу. Высокий, жилистый, он походил на Дольфа Лундгрена так, что вполне мог бы выступать в конкурсе двойников. Та же белобрысость, те же глубоко посаженные глаза, узкие губы, бугристые скулы…Вот только мужественную внешность героя боевиков Саня изрядно измочалил по сибирским трассам. Уже ползли по физиономии, точно резцом проложенные морщины, заметно поредели и волосы, и характерная сутуловатость человека, ни один год проведшего за рулем, давала себя знать.
– Ты Саня? – напрямки спросил Мишка, присаживаясь за столик.
Мужик поднял глаза в красных прожилках и улыбнулся:
– Я самый. – в голливудской улыбке остро не хватало двух передних зубов.
– Михаил, – представился, размышляя с чего же начать разговор.
– Если «дров» спросить, то нету. Полбака отлил томичам. Не знаешь, что за ерунда с заправкой?
– На ремонте до сентября. Да, нет соляры – помойка. Ты, говорят, на точках всех девок знаешь, – в лоб озадачил Мишка.
Но Дольф не озадачился
– От Новосиба до Читы, всех, а дальше не пускают, – осклабился мужик. – Чего, рекомендацию выписать?
– Типа того, вот. – Мишка бережно положил перед ним фотку Ташки. – Не видел?
Саня глянул мельком, перевел взгляд на Мишку и отодвинул фотографию:
– Таких среди плечёвок нет. Ей бы иностранцев обслуживать. Нашему брату и тухлое мясо сойдет. Видел, у Черногорки деваха с ожогом на всю морду стоит? Ничего берут за полцены. Эх, сколько я их,
Но Мишка уже потерял интерес к собеседнику. Поднялся из-за столика
– Сестра? – толкнуло в спину
Дьяков не успел соврать:
– Да…Потерялась месяц уже ищем…
– Похожа… Мать, наверное, с ума сходит?
Мишка отмолчался.
– У меня брата в цинковом гробу привезли, я следом ходил за мамкой полгода. Думал, повешается или таблеток наглотается. Да-а-а-а.
И не спрашивая, пододвинул Мишке свою стопку. Он махнул её залпом.
– Я бы такую запомнил. Красавица, молодая совсем. Школьница?
– Нет, – выдавил Дьяков
– Значит студентка. Им, говорят, девчонки ближе сыновей. Матерям, в смысле.
– Ближе, – эхом отозвался Мишка.
– Еще и поздняя, видно?
– Поздняя…
– Отец жив?
Дьяков глянул исподлобья, чувствуя, как разбредается по жилкам алкоголь.
– Повешался.
И опять поднялся, чувствуя, как же хочется вот сейчас вылить на голову этого Дольфа всю правду. Зачем? А ни зачем. Устал её, как прицеп за собой таскать. Но Саня даже бровью не дёрнул.
– Ясно, один ты у неё значит?
– Значит, – хмыкнул Мишка. – Спасибо, браток.
Но браток точку в разговоре не принял, то ли не поболтать хотел, а то ли и в самом деле понимал сейчас Мишку.
– Вот что так не найдешь. Трасса и тайга прятать умеет. Она когда пропала?
– Шестнадцатого июня. Из Кураевки вышла к трассе.
Саня присвистнул:
– Из Кураевки? Деревенская…Что её понесло-то?
– Ко мне она ехала, понимаешь?. Ко мне? – выкрикнул так, что посетители оглянулись.– Срезать хотела. Через лес .Это на сто двадцатом километре, здесь считай, вышла, а потом…
Мишка махнул рукой.
–К тебе это куда?
– В Берёзовоё, через Сибирск.
– Шестнадцатого, ты по конторам помотайся в Сибирске, узнай, кто в этот день шел через перевал. Вспомнят, в документах есть. Что там в Сибирске? Костюнин, Труфанов, Гальский всего-то грузоперевозчиков. Вот и спроси. А ты сам чей?
– Труфановский.
– Остались двое, не откажут, такое дело, сестра…А потом мужиков и тереби. И береги мать, она сейчас…
– Да по хрену матери! – взвился Мишка – Пьет она! Понимаешь ты? Пьет!
И уже не сдерживаясь, вдруг вывалил все разом и про мать, и про отца и как гудели машины, и про то, как чуть не зашиб Ташку там у озера. И даже про то, что тянуло душу более всего, как оттолкнул руки сестры, прощаясь, у матери, навсегда оттолкнул?
Дольф слушал со странно каменным лицом и было неясно, почему не пошлет он Мишку куда подальше. А Дьяков уже не мог остановиться. Ему всё равно стало, как поймет, поймёт ли. Покурили молча. Мишка уже за молчание это был благодарен. Но Саня вдруг спросил:
– У тебя фотка еще есть?
– Есть. Три еще и в телефоне.
– Я эту возьму. Размножу. Своим раздам. Один ты не отыщешь…
Дьяков сжал Санину пятерню:
– Спасибо, браток.
– Да, ладно, – отмахнулся Дольф, – А мать.Что теперь, какая есть. Другой уже не выдадут.