Ар-энд-Би

Алина Магарилл
  В Москву я вернулся зимой. Я уже тогда знал, что сорвусь, речь шла лишь о том, насколько быстро: через несколько дней, недель, месяцев? Я наслаждался ожиданием срыва и планировал его. Наверное, кто-то планирует так свой ежегодный отпуск. Вот только прошлый отпуск мой растянулся почти на четыре года. Я думал, родители будут настаивать, чтобы я жил с ними. Ни отец, ни мать ни разу не завели речи об этом, и я сразу же переехал в свою квартиру в новостройке у метро "Фрунзенская". Это немного прикольно -- быть проклятым сыном. Тем не менее, надо было начинать новую жизнь, этого ждала от меня Москва и те, кто еще помнил мой номер телефона. Люди, звонившие мне, рассказывали, как они встретили Новый Год. Я молчал: врать не хотелось, а похвастаться было нечем, новогоднюю ночь я провел в одиночестве. Меня только что выпустили из клиники, я был накачан транквилизаторами, апатичен и уныл. В Москве я продал свою старую машину и купил порш кайман, прогуливаясь по пустой квартире, я думал завести какую-нибудь прикольную зверушку, например, игуану, но не был уверен, что потяну уход за ней, а мне не хочется причинять страдания живому существу, тем более, такому милому как игуана. Собак я ненавижу. У моей младшей сестры два сенбернара, они слушаются каждого ее слова. Я просыпался поздно и читал новости на англоязычных сайтах, потом ехал куда-нибудь обедать, гулял по Москве, иногда возвращался домой, чтобы переодеться, а вечера проводил в "Симачеве" или ЧапуринБаре. Иногда тусовался до трех-четырех утра, больше я просто не выдерживал. Прошли три недели, а я так и не позвонил по телефону, который дала мне мать. Сестра сказала, что родители каждый день спорят о том, где мне лучше лечиться от основной моей хвори. Я не хочу лечиться. Каждый день я встречаю людей, которые узнают меня, очень мило здороваются за руку, девушки (и некоторые мальчики) целуют меня в щеку, и у всех у них -- особый московский запах, и многие предлагают мне поехать куда-нибудь, где есть хороший кокс и настоящая MDMA. Я улыбаюсь и отказываюсь, очень мило и мягко, я не сжигаю мосты. Мой добрый немецкий доктор говорил мне, что я должен научиться концентрировать волю. Нельзя концентрировать то, чего нет. Я отказываюсь не потому, что мне промыли мозги, а потому, что еще не настало время, и потому, что ожидание срыва -- это тоже очень качественный кайф. Поэтому я выбирался в люди, чтобы пить коктейли, только коктейли и ничего более.
   

      Зима прошла под ломаные ритмы драм-н-бейса. Еще в 2005-ом в Москве я крепко подсел на intelligent, слушал и techstep и neurofunk, ходил в "Галактику" на "Back to the Future", на Лаймвокса в Dkdance, слушал "The Stunned Boys" на рейве Under Pressure и Black Sun Empire в "X.O". Я проводил ночи в похожих на помойки клубах, пожимал руки людям, которых не знал, трахал малолетних девок, забывающих есть, спать и дышать, мне все время было холодно, и спустя год непрерывного дарксайда родители в первый раз завели разговор о маленькой, уютной, анонимной реабилитационной клинике. Я слушал Black Sun Empire, их трек Arrakis всякий раз напоминал мне отвязного Стинга с оранжевыми волосами в роли Фейд-Раута Харконнена; я слушал Cyantific, MRSA (Chemical, Pandemic), Atlantic Connection, Zeroid, SolarCube, Logistics, Dylan (UK), The Sect, Proket, Lethals Khanage, Decoder, Total Sciense, Paul SG, Bachelors of Science, Stakka @ Skynet, Konflict, Noisia (у последней я особенно ценил Diplodocus). Вы знаете, кто такой диплодок? Гротескный ящер 30 метров длиной, шея которого напоминала хороших размеров анаконду, прожорливый вегетарианец.
     Я думаю, что теперь, чтобы поймать кайф от хорошей музыки, мне не обязательно видеть девиц в белых блузках, задыхающихся на полу от овердозы.Я танцую дома в гордом одиночестве и не хожу на d'n'b тусы. Я, вообще, все время один. В Чапурине меня как-то раз склеил прикольный мальчик с очень хорошей улыбкой, (хотя, по-моему, это я его склеил), а из "The Most" я однажды вернулся домой с девочкой в платье Vivienne Westwood, которая неумело изобразила оргазм и попросила взаймы пятьсот баксов. Может, это и не вполне целибат, но и несравнимо с прежним моим образом жизни, который одна моя подружка называла "сексуальным промискуитетом".
     Тем не менее, в одно прекрасное утро я проснулся с мыслью о том, что сегодня обязательно сорвусь. Именно сегодня. Время пришло. Думаю, свою роль сыграло то, что накануне меня пригласила на вечеринку одна старая знакомая...но не факт. Просто я перевернул песочные часы и начал новый отсчет.

     Когда я прихожу на вечеринку, первым делом пытаюсь вспомнить, с кем из присутствующих я спал и кому должен денег. Все мои долги (на данный момент) погашены. А вот с первым пунктом все сложнее, из тридцати человек, тусующихся в Женькиной квартире, я выделяю четырех, с кем абсолютно точно переспал, но еще пятеро остаются под вопросом. Да пошло оно все в жопу. Женька, в узках джинсах, коротком белом топе и красных босоножках, курит косяк и пьет вино в дверях. Музыкальная программа -- R'n'B, R'n'B и еще немного R'n'B до полного дефолта мозгов. Если бы у меня был миллион баксов, я бы смело поспорил на него, что первой мелодией, которую я услышу, будет Usher "Yeah", и...я в очередной раз прихожу к выводу, что люди --очень предсказуемые млекопитающие. Когда-то Женька устраивала оригинальные коктейльные пати, где можно было увидеть девчонок, танцующих босиком под песни Лорин Хилл. Сейчас здесь совсем другие люди, кто они...я их не знаю. Зато некоторые из них, почему-то, знают меня.
    -- Опаньки, -- говорит незнакомая девчонка в синей блузке. -- Опаньки! Сколько лет, сколько зим! Про тебя говорили, что ты в Бутан уехал.
    В Бутан? Да. Действительно, опаньки.
    -- Где пропадал? -- интересуется она.
    Отвечаю максимально честно:
    -- Лечился от алкоголизма и наркомании.
    -- Бывший клиент Betty Ford Center? -- интересуется загорелый блондин с зубами цвета листа качественной финской бумаги.
    Блондина я приметил сразу: ему лет 20, он высокий, стройный, с голубыми -- именно голубыми, а не серыми -- глазами. Он часто улыбается, но, слава Богу, не во весь рот, иначе можно было бы ослепнуть. Его волосы очень коротко подстрижены, челка зачесана вверх, загар кажется естественным. Я выдерживаю паузу:
    -- Нет, районного наркодиспансера.
    Все смеются. Женька гладит меня по волосам заботливым и тревожаще женственным жестом:
    -- Ах ты, бедняжечка. Думаю, тебе нужно выпить коктейль.
    Мы идем на кухню, отгороженную от столовой низкой перегородкой из синего стекла. У Женьки есть помощник, брюнет с длинным лицом. Я его точно где-то видел и не один раз. Брюнет повязал фартук и делает свое дело не хуже заправского бармена. На стульчике сидит очень светлая блондинка с пухлыми щеками, в платье "Dsquared" с молнией на спине.  Увидев меня, она восклицает:
    -- О, Боже мой!
    Женька быстро шепчет мне, что я здесь не при чем, у блондинки просто неприятности. Я выбираю коньяк с Creme de Menthe. Женька улыбается, проводит пальцами по своим длинным русым волосам и говорит:
    -- А теперь скажи, как ты на самом деле?
    -- Хочу тебя разочаровать, меня там не привязывали к кровати, не били и не насиловали. Все нормально было. Но скучно.
    -- Неужели кокс? -- как-то вскользь спрашивает она.
    -- Нет. Не волнуйся, -- мне становится смешно. -- Я перед этим год проторчал на "качелях".
    -- Что такое "качели"? -- спрашивает блондинка.
    -- Это когда сразу коксом и герычем ширяются, -- поясняет брюнет в фартуке.
    Я вдруг сообразил, кого он мне напоминает: Росса Геллера из сериала "Друзья". Ну вот в точности Росс Геллер, удивительно даже.
    -- Охуеть, -- говорит блондинка. 
    -- Да. Это негигиенично. И больно, -- объясняет "Росс Геллер".

     Я выпиваю еще один коктейль. Женька извиняется за то, что у нее все из рук падает. Мы слушаем Ashanti, Duffy, 50 Cent, Kelis, потом в этот пряный, гипнотизирующий, ритм-н-блюзовый, а точнее -- рич-н-бьютифульный цветник вливается мегапопулярная в том году "The Sweetest Ass in the World" Alex C. Женя рассказывает мне, что подсела на реланиум. Принимает каждый день по 10-15 таблеток. Сочувственно киваю. Как можно подсесть на реланку? Оно у меня вместо стиморола, ха-ха-ха.
    -- С синькой и коксом не миксуй, -- советую ей тоном знатока. -- Подруга, где здесь у тебя можно пи-пи?
    -- Забыл уже? Мальчики -- налево, девочки -- направо.
    Я иду куда-то наугад, стены в этой квартире изогнуты как Садовое кольцо, хрен его разберешь, где здесь право, где лево; иду через полутемный зал, мерцающий сотнями цветных лампочек, на плазменном экране вертит обтянутой джинсами задницей Kelis (lalalala warm it up...lalalala the boys are waiting) и танцующие телочки с бокалами в руках пытаются повторять ее движения; я прохожу мимо девчонки, которая говорит кому-то по телефону: "Ты ведешь себя как мудак", а потом кричит мне вслед:  "Привет! Ты пойдешь в R'n'B Cafe на день святого Валентина?" Голубая дверь, на которой безапеляционно начертано "СанузелЪ №3" Я успеваю расстегнуть ширинку и лишь потом замечаю девку, которая смотрит на меня ну просто охреневшими глазами. Она стоит на коленях перед туалетным столиком, а на столике...о, там кое-что даже очень знакомое и милое моему сердцу: дорожка кокаина.
    Интересно, а почему она закидывается тайком от всех, в туалете, вместо того, чтобы сделать это в гостиной, в окружении друзей и товарищей? Говорю ей:
    -- Не бойся, я никому не скажу.
    Она улыбается:
    -- Мы знакомы?
    -- Не думаю.
    -- Меня Зоя зовут.
    -- Что, серьезно?!
   Бедная, она, наверное, слышит это "что, серьезно?" каждый раз, когда называет свое имя. Мою руки прямо над ее головой, больше негде. У нее черные вьющиеся волосы, и она очень сексуально стоит на коленях.
    -- Поуже трубочку сделай.
    Она откидывает волосы с лица:
    -- Сверни мне, пожалуйста.
   Сворачиваю ей пятитысячную купюру и ухожу. Поднимаюсь на второй этаж, там Женя, "Росс Геллер", белозубый блондин и нечто в розовой рубашке, пиджаке армани, джинсах с прорезями и стразами, панаме, темных очках и замшевых коричневых ботинках с красными шнурками. Это Ромик. Он, кстати, иногда барыжит. В прошлом году я брал у него мет. Мы выкладываем пять дорожек кокаина, Женя потирает руки и говорит: "Ой, не надо бы..." Ненавижу эту тему. Не хочешь? ну и не надо, другим настроение не порти.
    Минут через пять я понимаю, что хочу выйти на кровлю, "Росс Геллер" снова говорит мне, что нельзя ширяться спидболом, ни в коем случае нельзя, и колоть себя в вену -- тоже отстой. Он держит меня за рукав и оживленно размахивает руками. Да, отвечаю, Ривер Феникс умер от передозировки спидбола. Я десять минут пересказываю Россу и блондину -- которого, как оказалось, зовут Дэном -- сюжет фильма "Мой личный штат Айдахо". Я знаю, что я очень красноречив и остроумен, у меня великолепная дикция, я полностью владею вниманием любой аудитории, и мне -- прямая дорога на TV. Потом я неожиданно теряю интерес к этой теме и спускаюсь вниз, заглядываю в лица незнакомых девчонок, вижу свою туалетную брюнетку и танцую вместе с ней. Она невысокая, с большой грудью, на ней короткое платьице с воланами и глубоким вырезом. Мы садимся на диван, я целую ее, она мягкая и податливая, кажется, ее можно гнуть в любые стороны, костей у нее нет. Целуется она обалденно, и я шепчу ей: "Ты -- это лучшее, что я видел за последние полгода...". Она хочет что-то ответить, но у нее в сумочке играет звонок, и она быстро уходит.
    Мне необходимо догнаться. Это единственное, что не нравится мне в коксе. Каких-то сильных депресняков у меня не бывает, в отличие от моей бывшей подружки, но я теряю форму и начинаю размазываться. Иду наверх, какой-то мальчик говорит другому у меня над ухом: "Лучшая жопа -- у Мэрайи Кэрри". "А лучшие сиськи -- у Зои", -- замечаю я. Раскладываем еще по дорожке, блондинка с молнией жалуется, что после прошлого марафона у нее две недели шла кровь из носа. Мы слушаем и говорим одновременно: "Значит, был плохой кокс".
    -- Ерунда, -- говорит блондинка. -- Я всегда беру хороший кокс.
    -- Кокс слизистую может сжечь, -- замечает "Росс Геллер".
    -- Я еще не решила, куда полечу на шоппинг, в Рим или в Милан, -- говорит блондинка с молнией.  -- Я хочу себе что-нибудь из кашемира от Loro Piana. Пальто и пару кофточек. 
    -- У Loro Piana есть приличные вещи, но только не пальто, -- говорит "Росс Геллер".
    -- ****ь, ну фигня же это, что за понты, -- возражает Женя. -- Ненавижу, когда гнут понты. У меня, между прочим, пальто Loro Piana.
    -- Мать моей подруги -- кореянка. Или китаянка, -- говорит блондинка с молнией. -- В общем, какая-то желтая.
    "Желтая"! Желтым стану я, когда вдарю по своей гепатитной печени всем, что я уже включил в свой "to do" list. Господи, как же это кайфово!
     -- В МГУ хачей как грязи, -- замечает Ромик.
     -- Я все покупаю в Harrods, -- говорит зубастый блондин, он же -- Дэн.
     -- ****ь, мне кажется, у тебя виниры, -- говорю я.
    Он смотрит на меня, улыбается и облизывает зубы кончиком языка. Я встаю и ухожу. Требую у каких-то телок, чтобы поставили драм-н-бейс и рассказываю им о лучшем в мире треке "Арракис". Black Sun Empire. Все происходящее начинает напоминать добовую вечеринку, но мне это нравится. Я танцую и шатаюсь по квартире. Проверяю на упругость диваны. С пижонским видом смолю на балконе, созерцая огни витрин и рекламных щитов и слушая гудки автомобилей. Под ногами - пробка. Над головой - хмурое розовое небо.  За спиной рыдают и матерятся чернокожие рэпперы.
    Женя хватает меня за руку и тащит куда-то в мерцающий неоновый сумрак. Ритмы хип-хопа становятся ритмом и моего сердца тоже. Брюнетка -- Зоя -- сидит на широкой белой кровати и курит сигарету. Женя открывает стенной шкаф.
    -- Вот, смотри... -- она бросает на кровать одну кофточку, другую, третью. -- Выбирай, что нравится.
    Зоя захлебывается смехом, начинает кашлять и сползает на пол:
    -- Зачем они мне?!
    -- Здрасте, кто кашемировую кофточку хотел? Вот, смотри, все новое, не надевала ни разу...вот кашемир...и вот...
    -- Да не она это была, -- я поднимаю Зою с пола, как щенка, под мышки. Она тянет меня за собой, обвивая руками и ногами, смотрит мне в глаза и подставляет губы. Когда я целую ее, изгибается и переворачивает меня на спину. Я хочу снять с нее платье, но она мягко отстраняет мои руки, и быстрым движением стаскивает его через голову сама. На ней -- кружевные трусики с вышивкой, не стринги. Никаких татушек и пирсинга. Она говорит: "Стоп", тянется к своей сумочке, которая валяется здесь же, на кровати, и молча протягивает мне пачку презервативов. Помню, на меня нападает ржач, и я говорю ей: "Все-таки, у него виниры". Она очень серьезна, глаза полузакрыты. Женька выползает из шкафа и говорит нам что-то...смеется...бросает в нас кофточкой...Зоя показывает ей средний палец, и Женька уходит. Я вспоминаю, что здесь в каждой комнате -- видеокамеры. И, хоть кувыркались мы, как два чемпиона по вольной борьбе, и тогда мне казалось, что вот она -- настоящая нежность и страсть, сейчас я понимаю, что любви и страсти во всем этом было столько же, сколько в искусственном осеменении коров, настоящими были лишь кокаин, алкоголь и немного амфа накануне. Но тогда я чувствовал огромную благодарность к ней за ее руки, губы и -- особенно -- за то, что она была такая гибкая и мягкая. Мне хотелось поговорить с ней, но она молчала. Я спросил:
    -- Ты в Москве учишься?
    -- Угу, -- ответила она, не открывая глаз.
    -- И где же мы учимся?
    -- В школе.
    Я полежал немножко, покурил и начал одеваться.
    -- И кой тебе годик?
    -- Ну, пятнадцать, -- сказала она и тоже начала одеваться.
    Я еще раз посмотрел на ее смуглую от загара грудь, бедра, пухлые губы. Мне необходимо было еще раз догнаться.
    -- Ты хочешь пойти со мной в клуб? -- сказала она мне вслед.

      Выкладываю еще одну дорожку. Блондинка с молнией сидит рядом со мной на диванчике, нога на ногу, и курит.
      -- Знаешь, ты так на меня смотришь, как будто хочешь, чтобы я у тебя отсосала, -- говорит она.
      -- Это гипербола или рациональное предложение?  -- не уверен, что слово "гипербола" здесь уместно, но более ничего не пришло в голову.
      Она не отвечает. Я ухожу. На кухне Женя делает коктейли: джин, вермут и апельсиновый сок.
      -- Как тебе пати? -- спрашивает она.
      -- Нормально.
      -- Я с тобой спал? -- ****ь, это прозвучало немного грубо. Наверное, нужно было спросить: "Мы с тобой спали?"
     Она кладет на стол большие ярко-оранжевые апельсины.
      -- Нет, -- говорит она и повторяет, уже более уверенно. -- Нет. Точно, нет.
     Женькины гости начинают разбредаться по клубам, и мне кажется, что музыка теперь играет тише. В полутемной комнате Дэн пьет конъяк, "Росс Геллер" листает какой-то журнал. Я подхожу к окну и смотрю на ночную Москву, на Зачатьевский монастырь и низкое темное небо.
       -- Интересно, можно сыграть на рояле? -- спрашивает Дэн.
       --Здесь ты можешь делать все, что хочешь, -- почему-то говорю я.
       Он садится за Женькин рояль, пробегает пальцами по клавишам, оглядывается на нас и произносит, улыбаясь:
      -- Elton John. "Can You Feel the Love Tonight?"
      Он играет блестяще, и у него приятный, не очень сильный, но обаятельный голос. Я бы прослушал это еще раз...и еще раз...и еще раз... Кокаин начинает отпускать.
       -- Ты в Лондоне живешь? -- спрашиваю я.
       -- Последние пять лет, -- говорит Дэн, улыбаясь. -- А ты заметил, что он похож на этого перца из "Друзей"?
       -- Я не смотрел этот сериал, -- зачем-то вру я.
       -- Значит, тут такая тема, -- говорит "Росс Геллер". -- Можно поехать в какой-нибудь клуб. Мы еще не устали. Ну или можно поехать ко мне, у меня есть кокс, круглые и травка.
       -- Нет, мне домой надо, -- и я зачем-то повторяю, словно прошу кого-то о чем-то. -- Мне, правда, надо домой.
      Зоя сидит на диванчике с какой-то рыжей девицей, когда я прохожу мимо, она быстро говорит мне:
       -- Уже уезжаешь?
       -- Да, мне пора.
       -- Значит, ты не поедешь со мной в клуб?
       -- Не сегодня, -- я надеваю куртку и спрашиваю у нее: -- А как ты домой доберешься?
       -- За мной заедут, -- она вопросительно смотрит на меня и накручивает на палец прядь волос.
       Я знаю, что должен сделать сейчас, и поэтому говорю ей:
       -- Дай мне свой номер, пожалуйста.
      Ее лицо смягчается сразу. Она диктует номер, рыжая девица закуривает и сразу же гасит сигарету. Я прощаюсь с Женькой и выхожу в морозную, пахнущую бензином ночь.

      Я не знаю, зачем позвонил ей три дня спустя. Должно быть, мне просто было скучно. Я ловил себя на мысли, что мне хотелось бы переделать мою комнату в камеру одиночного заключения. Два с половиной на три с половиной метра. С койкой и табуретом, намертво приваренными к полу. Пространства на столе достаточно, чтобы положить локти. Окно, из которого можно увидеть только узкую полосу неба. Четыре видеокамеры по углам. Перед стальной дверью -- дополнительная зона безопасности, отгороженная решеткой. И чтобы меня выводили на прогулку как Ганнибала Лектора в "Молчании ягнят". На цепи, целясь в меня ампулой со снотворным. Когда я думаю об этом, такие мысли меня почему-то заводят. Кто придумал мобильные телефоны: они такие милые, маленькие, уютные, так доверчиво лежат в твоей ладони и очень располагают к тому, чтобы делать ненужные и даже опасные звонки. Я предложил Зое сходить в клуб и она прокричала мне в ответ почти грубо:
    -- У меня денег нет!
    -- Я приглашаю, значит, я плачу.
    -- Я перезвоню тебе через полчаса, -- сказала она. -- Мне один вопрос разрулить надо.
     Зоя без проблем проходила в любые заведения 18+. Только один раз у нее, неожиданно, потребовали паспорт. Зоя выпила накануне пару бутылок шампанского и выкурила косяк. Она предупредила холуя о той горестной судьбе, которая ждет его, если он ее не пропустит. Ноль эффекта. Тогда она начала материться, Господи, какие многоэтажные конструкции она выстраивала, и тогда я понял, что по крайней мере один талант у нее есть. Она была в кружевном платье, больше похожем на комбинацию (блин, я не уверен, что это не была комбинация) и серых на желтом каблуке туфлях Stephen Venezia, набросить пальто она отказалась, сказав, что оно уебищное. Она заорала, что поедет домой за пистолетом, вернется и убьет этого гада. Наконец, мне удалось затащить ее в тачку, она визжала, брыкалась, кусалась , изо рта у нее текли слюни, как у бешеной собаки. В машине она била меня кулаками и пыталась выхватить руль, когда мне все это остоебло окончательно, я сказал ей, что сейчас разгонюсь и врежусь в ближайший столб, потому что это лучше, чем смотреть на ее истероид. Зоя испугалась и затихла. Мы ехали домой, она сидела, обхватив себя руками, кожа покрылась пупырышками, начался озноб. Я кое-как напялил на нее пальто и на руках потащил в лифт.
   Дома я уложил ее в постель, укрыл потеплее и дал кофе с коньяком. Она лежала неподвижно, словно обессиленная, но продолжала ругаться, только тихо.


     Она приходила ко мне, только когда ее папы не было в Москве, мать и сестра "покрывали" ее. Иногда оставалась на несколько дней. Мне грешным делом казалось, что она торчит у меня только лишь для того, чтобы свободно пить, курить, закидываться черт знает чем, а главное -- не ходить в школу. Во время секса она не испытывала ничего. Однажды она сказала, что ненавидит, когда в нее засовывают всякую вонючую хрень, и это унизительно для человеческого достоинства. Представь себе, что в тебя засовывают вот такой уродливый орган -- представил? -- и с какой балды ты решил, что девушке это должно быть приятно, (я смущенно потупил глазки). Впрочем, в пьяном виде чего она только не несла. Что делать с ней дальше -- я не знал -- логичным продолжением была бы поездка в какую-нибудь жаркую страну непобедившей революции, но любящие родители не отпустили бы дочку со мной даже за пределы МКАД. На Сейшелы я летал с Женькой, а Зое соврал, что лечу один. Она бы все равно узнала правду, просто чуть позже, и я бы к тому времени уже успел ее бросить, но моя сестра рассказала ей все, как только мы сели в самолет. Я чувствовал стыд и злость из-за того, что соврал как мальчишка, да мы даже трахаться не собирались с Женькой. У людей слишком грязное воображение: они видят в каждом только самца или самку, особенно так называемые стопроцентные гетеросексуалы. Первые семь дней мы были целомудренны как Адам и Ева до грехопадения, хотя регулярно видели друг друга голыми, потом была страшенная гроза, которая все никак не кончалась, Женька валялась в номере и переключала каналы, и я...как это говорится-то...возлег рядом с ней и снял с нее футболку. Женька проколола пупок и сделала татушку на бедре: какой-то иероглиф. Вдруг у нее в глазах загорелся запрещающий сигнал и она сказала:
   -- Как ты думаешь, мы бы делали это, если бы не было грозы?
   -- Нет.
   -- Значит, не надо это делать.
   Я ушел из ее номера и, хотя сперва мне было чуть-чуть обидно, быстро почувствовал облегчение. Она, несомненно, была права. И вообще, должна же у меня быть хоть одна девушка, с которой я не спал.
   
     По возвращению в Москву, я, как всегда, сижу в клубе, пью белое вино и наблюдаю за тем, как вчерашние лолиты пытаются склеить пьяных и потных мужиков за сорок. Я боюсь, что моя жизнь превратится в такой же трэш, каким была совсем недавно. Сегодня на Смоленской один мальчик из бывшей тусовки сказал мне, что у него есть герыч. Еще до попадания в маленькую уютную реабилитационную клинику я раза три лежал под общим наркозом по детокс-программе, но теперь этот путь спасения шкуры для меня может быть закрыт. Кто-то за соседним столом говорит с ужасным акцентом: "freestyle wrestling team" и смеется.
    Я возвращаюсь домой. Зоя подцепила где-то довольно качественную телку, студентку какой-то-херни, телка высокая, смуглая, с густыми бровями и прической под Дженнифер Энистон; они с Зоей в нижнем белье, пьют шампанское и прыгают как зайцы из рекламы "Энерджайзеров" под оглушительное бац-бац-бац. Увидев меня, они визжат. Надеюсь, данный вид млекопитающих выражает таким визгом доброжелательное приветствие. Вальяжно машу им ручкой и лезу в душ. Выхожу из душа, завернутый в простыню, открываю им шампанское: они делают вид, что сами не умеют...интересно, кто открыл им все предыдущие бутылки? Гарри Поттер? они снова визжат и пьют из одного бокала.
    Накануне утром я купил диски: два зеленых клевера и один оранжевый с непонятной херней, не то кенгуру, не то креветка. Зеленые я даже очень уважаю, а вот оранжевые под вопросом. Я бы ни в жизнь их не взял, но у Ромика, кроме них, были только биохазарды. Для Зои -- жестковато. Решаю позвонить Жене и поднять вопрос с кенгуровой креветкой. Женя объясняет, что оранжевые -- говно, но эйфорийные, и что их надо обязательно с алко. Алко -- это ноу проблем, это никогда не бывает проблем. Расклад ясен. Для начала -- один клевер, потом догонимся, если что. Зоя и студентка делят креветку пополам. У Зои такая тема: она диски жрет по половинам. На хрен, спрашивается, их жрать по половинам?
    Я валяюсь на диване, пью, курю и аплодирую им, когда они подпевают:

   Я сделаю все, на что я способна,
   Я сделаю все, на что меня хватит.
   Я сделаю все, на что я способна,
   Пускай мне за это никто не заплатит.

     Студентка и Зоя долго и с преувеличенной страстностью целуются взасос. Вспоминаю сцену из какого-то ужастика, там два монстра вырвали друг у друга языки. О, Боже. Студентка немного пафосным жестом срывает с меня простыню и с перекошенным лицом хватается за щеки.
     Ага, челюсти пошли работать. Значит, не такое уж говно креветка.
     -- Зубы, -- извиняющимся тоном говорит студентка.
     Да, с зубами бывает жесткач. Помню, очередная пассия Ромика, закинутая тремя дисками и литром джина, сломала себе зуб прямо в клубе. Когда я вспоминаю об этом, на меня нападает дикий ржач. Зоя смотрит на меня и тоже начинает смеяться, она лежит на спине и ржет как лошадь, прикрывая лицо локтем. Я откидываюсь на подушку и говорю со смехом:
     -- Осторожнее с зубами, или я тебе их, сука, выбью. Соси осторожнее, ****ь, ****ец.
     Челюсть у нее жила собственной жизнью, непонятно, на чем держалась. Как я в ту ночь не остался кастратом -- ведает лишь Аллах.
     Я просыпаюсь от "ёптвоюмааать", студентка чуть не проспала первую пару. За пять минут она успевает одеться, причесаться, накраситься и закатить мне на прощание весьма сексуальный поцелуй в дверях. В комнате душно и тепло, а за окном -- минус двадцать, космически яркое солнце и арктический лед на крышах старых домов.
     -- Че, вот так встала и пошла... Какие бывают героические люди, -- задумчиво говорит сонная Зоя.
      Отходняк у меня был страшный, я думал, что умру. Козел этот Ромик, все-таки, говно подсунул.

    Ромик имел репутацию довольно грязного в делах дилера, барыжил он, впрочем, не ради бабла -- бабла у него было больше, чем у нас у всех, вместе взятых -- а исключительно повинуясь зову сердца. Кидал он, наверное, тоже следуя призванию. Сообразив, наконец, что я ни за что не пойду к врачу, папаша резко обрезал мне финансирование, потом мы заключили с Ромиком пари на три штуки баксов, пари я выиграл, и теперь он был мне должен, но отказывался отдавать, аргументируя это тем, что я схалтурил. Я заебался ему звонить и напоминать о долге, а этот дегенерат со мной еще в дискуссии вступал. Че не так? Я был на встречке? Был. Два раза выехал. 200+ было? Было. Долг я, естественно, выбью, это вопрос времени, надо только обмозговать, как это поаккуратнее сделать: упакован Ромик плотно, со всех сторон. И вот, я еду по шоссе и вспоминаю об этом, а у самого уж руки трясутся от злости. Мудила долбаный. Сам гоняй на спор по встречке, камаз тебе в помощь. 
   Я зол еще и потому, что трезвый, ни в одном глазу, а на заднем сиденье у меня две пьяные и закинутые кокосом телки -- Зоя и Женька, рядом -- Женькин брат, просто пьяный. Мир серебристо-сер и пасмурен, идет дождь. Кстати, почему говорят "идет дождь", он не идет, он летит вместе с нами, и даже высокие деревья не могут удержать его, хотя и пытаются схватить его ветвями, как кошка -- ленту. Музыка дождя, дождь музыки. "Love me" из саундтрека к "8 mile" (Obie Trice, 50 Cent, Eminem). Зоя хохочет, матерится и пинает меня ногами в шею, умное занятие, учитывая, что я за рулем.
  -- Выеби меня, папочка, на ***, ну пожалуйста, -- снова истерический хохот.
  Потом она требует высадить ее, что я и делаю с удовольствием. Она танцует на обочине под бешеным и не по-летнему ледяным дождем...танцует очень прикольно, кстати...потом она сказала, что продолжала слышать музыку, играющую в ушах, в крови, под кожей. И она начинает раздеваться. Сумка летит в придорожную канаву, за ней следуют шелковое платье, туфли, часы из розового золота. Она танцует в нижнем белье и делает какие-то знаки автомобилям, пролетающим по шоссе. Женькин брат говорит:
   -- Слышь, а ней пойти ли нам в сутенеры? Одна шмара у нас уже есть, а вторая... -- смотрит на отрубившуюся сестру, -- вторая на подходе. Кстати, она без комплексов берет в рот и сосет очень классно.
   -- Ты откуда знаешь?
   -- Я это еще в детстве узнал. 
   Мысль о pimp-карьере вполне здравая, кстати, учитывая провалившуюся затею заработать на гонках по МКАД, а также то, что я  много денег должен разным людям. Впрочем, мы повели себя как джентльмены: запихали ее в тачку, когда она уже снимала трусы и хорошо дали ей по голове, чтоб не шумела. Она не буянила больше, но заблевала весь салон и Женькины шмотки. От нее, вообще, была куча неприятностей, говорить на эту тему она не хотела, а если я делал ей замечание, кричала, что ее папа надерет мне задницу.

 
   Мы с Зоей сидим на летней веранде небольшого ресторана в центре Москвы. Мне нравится это место: медово-золотистое дерево прямоугольных столиков, узкие, чуть поскрипывающие доски под ногами, напоминающие корабельную палубу; плетеные кресла и вьющиеся растения с тончайшими серо-зелеными веточками; солнце и ветер и красный тент над нашими головами; цветы, дрожащие на ветру; звуки саксофона; пыльная крона городской липы внизу и небо - высокое и очень материалистическое. Зоя ест ризотто с цыпленком. Раньше мне очень нравилось смотреть, как она ест, теперь я не могу дождаться, когда она упишет ризотто; самое скверное, что сидит она напротив меня, и я вынужден наблюдать, как она воюет со спаржей. Я смотрю на людей за соседними столиками и понимаю, что каждая и каждый из них в той или иной мере занимает меня более, чем Зоя. Мысленно я примеряю их на себя, как костюмы. Лучше всех на мне сидит девушка в белом платье в крупную зеленую клетку, угловатая дистрофичка с длинными русыми волосами и густыми бровями супермодели, лицо ее спутника я не вижу, только замшевый пиджак и крупный стриженый затылок. Зоя пьет белое вино и думает о чем-то, созерцая уличные фонари. Перед русой на столике - манговый мусс, она подносит ложечку к губам и встречается со мной взглядом.
   -- Знаешь, я уже очень давно не испытывала сильных эмоций, -- говорит Зоя. -- Вообще, никаких эмоций.
  Ты даже не представляешь, как бы я мог тебе помочь. Я могу прямо сейчас подарить тебе сильные эмоции, Зоя. Очень сильные эмоции. Нет, конечно, сперва ты мне не поверишь, засмеешься, рассердишься. Потом ты начнешь сомневаться. Ты будешь думать, вспоминать, сравнивать, взвешивать все "за" и "против". Ты обнаружишь в моем поведении множество странностей, которых не замечала раньше. На самом-то деле, нет в моем поведении никаких странностей, я такой же как все, как ты, Зоя, как этот стриженый в пиджаке, который сидит с моей бровастой девочкой, как купеческого вида брадатый господин с газетой, как блондинка в черной блузке, юнец с проколотой бровью - попробуй найти ту деталь, благодаря которой я выпадаю из ряда, Зоя, подтверди свои 175 по Векслеру. Эмоции! Я мог бы торговать эмоциями. Какие тебе нужны? Гнев, страх, отчаяние, злость, обида, жажда мести, презрение? Ты испытаешь их все. Мне достаточно произнести одну лишь фразу.
    -- Я с тобой заскучала совсем, -- говорит Зоя. -- Тоска какая.
    -- Убей кого-нибудь, -- говорю я.
    -- Ты мудак. Я тебя ненавижу.
    -- Ты уже бухая на ***.
    Зоя глубокомысленно качает головой:
    -- Вот тебя я бы с удовольствием убила. Я раньше только школу так ненавидела, как тебя. Ну и еще родителей.
    -- Испытала эмоции?
    -- Брось сигарету!
    -- Хочешь пойти в зоопарк?
    -- Зоопарк скоро закроется, -- подумав, говорит Зоя. -- На *** зоопарк.
    -- Завтра пойдем.
    В зоопарке мы помирились, а потом снова поссорились и даже немножко подрались из-за того, как правильно нужно говорить: "зверУшки" или "зверЮшки".
   
 
      Кризис. Залитая электрическим светом квартира выглядит как номер в дешевом отеле. Мы с Зоей валяемся на кровати, полностью одетые, я пытаюсь заснуть, Зоя читает "Cosmopolitan". Мне реально плохо. MTV орет как целая палата буйных. "Обыск и свидание". Я не знаю, что мне нужно сейчас. Пожалуй, я даже выпить не хочу. Я курю одну сигарету за другой. Замечаю вдруг, что ногти у меня на руках стали тонкие и ломкие. Что с ними не делай, они выглядят так, словно я их бешено грыз. Черт, это хреново.
  Сестру милосердия хочу и чашку ароматного бульона. Белокурую племянницу, которая будет целовать мой бледный влажный лоб и твердить: "Дядюшка, ты поправишься! Святая Дева услышит мои молитвы!" Тяжелое распятие в изголовье. Священника. Лекаря-гомеопата. Нотариуса. Ну и, чтоб приезжали в элегантных экипажах и справлялись о моем здоровье.   
  Беру пульт.
  -- Оставь! -- говорит Зоя, не отрываясь от журнала.
  -- Ты все равно не смотришь.
  -- Я слушаю.
  -- Чего там интересного?
  -- Мне интересно, кого эта ****ь выберет.
  -- У меня уже башка на *** болит от твоего MTV.
  И она вдруг взглядывает на меня, и я вижу так неожиданно ясно и близко ее глаза, с розеолами лопнувших сосудиков:
  -- У тебя от духоты голова болит. Здесь табаком и мусором воняет. Лучше пошел бы, открыл окно и вынес отсюда весь этот вонючий хлам. Я таких грязных квартир, как у тебя, даже в "Обыске и свидании" не видела.   
  -- Сюда приходит человек и убирается.
  -- Она ни *** не убирает! Ее уволить давно пора.
  -- Просто она приходит раз в неделю, а бухаем и мусорим мы каждый день.
  -- Убери хотя бы то, что воняет! -- кричит Зоя.
    
   Нет проблем. Я демонстративно кладу дымящуюся сигарету на край фарфоровой пепельницы и плетусь на кухню. Начинаю складывать в пакет пустые бутылки и сразу же устаю. Сажусь на табурет, вытираю пот со лба. Ну устал я. Устал. Не могу. У меня повышенная утомляемость, неужели не понятно? Я слабый больной человек. С тяжелым вздохом иду в ванную, сгребаю все ее флаконы, баночки, тюбики. И особливо ненавистную мне зелененькую  Miroir des Vanites. Аккуратно завязываю пакет, вываливаюсь на лестницу и отправляю весь этот конфекцион в мусоропровод.

   Снова падаю на кровать. Я совершенно без сил. Наверное, это уже цирроз. Переключаю "Обыск и свидание" на баскетбол. Думаю, я это заслужил. Зоя шлепает в ванную и сразу же возвращается.
   -- Интересно, где мои вещи? -- спрашивает она в полной растерянности.
   -- Дорогая, ты же сама попросила вынести вонючий хлам.
   Она смотрит на меня глазами телки из Сейлормуна, вся такая чистенькая, аккуратная, в белых брючках и майке, и мне кажется, что аромат ее волос усиливается с каждым ее вдохом. Взгляд у нее целомудренно-любопытствующий -- как у мальчика, наблюдающего за аквариумными рыбками. Мне хочется угостить ее чупа-чупсом. 
    -- Сука какая! -- вырывается  у нее.
   Она бежит в прихожую, хватает свои туфли и короткий бежевый плащик, что-то падает и со звоном катится по полу.
    -- Вызови мне такси!
    -- Сама вызывай.
    Она замирает, потом начинает собираться еще быстрее: шелковый платок, зонтик, ключи от моей квартиры -- со звоном -- на пол. Роется в сумке. Бумажник. Кредитка. Телефон. Зажимает в кулачке мятые тысячные купюры, и я вижу, что у нее дрожат руки, а ведь, действительно, дрожат.
    -- Все это еще можно исправить! -- говорит она. -- Я еще могу остаться.
    Я молчу.
    -- Хорошо. Тогда знаешь, что я тебе скажу на прощание?
    Она морщит лоб и старательно подбирает слова...ну давай, давай...ты сможешь, у тебя все получится, мы верим в тебя, come on! Она говорит:
    -- Знаешь, что? Пошел ты в жопу.
 

   Ночью у меня начинается истерика. Я нахожу ее дурацкие тряпки, какие-то розовые трусики, кружевной бюстгальтер с вышивкой, шелковую сорочку бледно-сиреневого цвета... Я надеваю на себя ее сорочку и часа два реву как младенец в самолете, прижимая к груди разноцветный ворох трусов Calvin Klein. Подушки и одеяло уже мокры от слез и соплей, я всхлипываю, подвываю и катаюсь по кровати. В два часа пополудни я сижу на кухне все в той же сорочке и курю. Смотрю на себя в зеркало. Вид ****ский. Влезаю в джинсы и иду на встречу с Ромиком. Город стоит в пробке. Мне приходится уворачиваться от протянутых ко мне рук с пестрыми бумажками. Сколько же их? По какому праву они вторгаются в мое жизненное пространство? В дешевом баре я заказываю сладкую дрянь, которая значится в меню как "Манхэттен". Вокруг меня -- гопы. Шучу, они -- студенты, естественно, вот только одеты они как гопы и держатся как гопы. "Где сортир?" -- с ходу выдает Ромик и исчезает надолго. Вокруг глаз у него багровые круги.
   Я беру то, что у него было на этот раз -- пять дисков, орех и эфедрин.
   И мое зазеркалье добреет. Я понимаю, что тупо хочу жрать, захожу в заведение, витрины которого украшены плюшевыми кроликами и матрешками и ем вполне приличный грибной супчик, таглиателли с какой-то мелкой морской дрянью, и пью водку в тревожащем свете красных и синих ламп. Потом я гуляю по городу. Кружу по одним и тем же улицам, как вампир в поисках жертвы. Сентиментальный киношный вампир, кумир девочек-нимфеток. Огни витрин. Глубокие и бледные лица. Я вижу плакат, агитирующий граждан Российской Федерации становиться донорами, и меня разбирает истерический смех. Кровь моя вам понадобилась, да? Да вы молиться должны, чтобы мою кровь вам как-нибудь ненароком не перелили, чепушиллы!
    Квартира почему-то кажется очень большой. Пью воду из-под крана, заглатываю парочку феназепамов. Стафф припрятываю и ложусь спать. Рано еще. Рано.

   Единственная реальная любовь, которую я видел -- это любовь родителей к детям и собак к хозяевам.


    За короткий срок, буквально несколько дней, я успел вкусить кокса, эфедрина, симпсонов, спайса, винта и немного ганджи. Как в тупом анекдоте: "Бедная моя мама, если бы она знала, что я уже курю". Светская жизнь была непритязательна и однообразна: слушал electrohouse по клубам, как-то раз заявился в модный тогда "Soho Rooms", был под амфом и в старых стоптанных ботинках "New&Lingwood", и ниче, нормально пустили, и я ужрался в хлам. В сортире там кого-то били ногами, но может, это и не там было, все смешалось в дурдоме обломских. Очень хотелось пойти на d'n'b party, но я  знал, что вмажусь спидболом, и это будет конец.  Конец наступил и без спидбола. Сперва мною овладело параноидальное желание убить Ромика. Для этой цели я приобрел пушку; особый прикол ситуации заключался в том, что приобрел я ее не у кого иного, как у Ромика же. Можно было сразу замочить его, но мне хотелось продлить кайф ожидания мести. Я повсюду таскал с собой эту сраную пушку плюс рульный набор стаффа, и воображал себя колумбийским наркобароном. Думаю, у меня немного съехала крыша. Потом была вечеринка у Жени, на которой мы все были голые и залезли в одну ванную, больше я ничего не помню, хотя зависали мы два дня. После вечеринки я приехал домой, лег на кровать и приготовился умереть. Употреблять я больше не мог, ничего и ни в каком виде. Я не умер. Просто превратился в руины. Пейзаж Каспара Давида Фридриха. "Гуннская гробница в снегу". Я думал, что это пройдет. Ни фига подобного. Зоя жаловалась на нехватку эмоций. У меня сейчас была одна эмоция -- страх. Когда я шел по улице, мне казалось, что под моими ногами в любой миг может разверзнуться земля, лопнуть труба с кипятком, мне казалось, что вот сейчас, прямо сейчас на меня из-за угла бросится бешеная собака, нет, свора собак...что прохожий пырнет меня ножом...что на тротуар вылетит чья-нибудь тачка...что птицы выклюют мне глаза...что кто-нибудь по пьяни пальнет в меня с балкона...что начнется землетрясение, и я буду погребен заживо под обломками этого дома или провалюсь в разлом...что на город уже идет стометровое цунами, и когда я увижу его, убегать уже будет поздно; я отворачивался от прохожих, потому что я до дрожи в коленях боялся, что кто-нибудь может нагнать на меня взглядом порчу. И это при том, что ни в порчу, ни в сглаз, ни в прочую херню я не верю. Под словом "боялся" следует понимать вовсе не обычные, пусть и беспочвенные и навязчивые страхи, нет, это была паника, ставшая образом жизни, сводившая пальцы судорогой, покрывавшая лоб испариной, вынуждавшая меня разговаривать вслух с самим собой, лишь бы немного успокоиться, и любое, самое незначительное происшествие могло сломать мой слабый самоконтроль и тогда паника переходила в животный ужас. Я выучил наизусть "Отче Наш" и парочку мантр. Дома сперва было чуть легче, но и там покой оставил меня, только я перестал выходить на улицу. Я не мог есть, потому что боялся подавиться пищей. Я не мог спать, потому что боялся не проснуться. Я не мог посмотреть в зеркало: боялся увидеть там кого-нибудь еще, рядом со мной. Я снял со стен все зеркала. Даже круглое зеркальце из ванной. Еще была проблема: шкафы. Шкаф в столовой я закрыл на ключ. Но дверцы шкафа в моей спальне закрыть было нельзя. Я часами лежал на диване, неотрывно глядя на эти дверцы. Я знал - я абсолютно точно знал - что вот сейчас они откроются и... Они откроются САМИ. Дальше этой мысли я идти не смел. Но и прикоснуться к дверцам, чтобы убедиться, что внутри никого нет, было выше моих сил, хотя все двери в квартире были открыты настежь и везде дни и ночи напролет горел безумящий, обнаженный электрический свет. Мне приходилось выбирать между равновеликими ужасами, и страху перед темнотой я принес в жертву страх перед коротким замыканием. Один страх пожирал другой, как змея - змею. Мои страхи начинали убивать друг друга, попутно убивая меня, впрочем, я был всего лишь побочным явлением. Но главнее и мощнее прочих был главный мой страх, абсолютный монарх и повелитель тьмы - я боялся, что вдруг перестану дышать. Я контролировал все свои вдохи и выдохи. Впридачу ко всем своим страхам, я был физически слаб как мерзкий гадливый котенок. Через две недели я не выдержал и позвонил Женьке. Она привезла мне целый чемодан всевозможных транков и витаминов и помогла помыться. С ней было хорошо, я лежал в кровати, глядя на нее, сидящую в кресле и рассеянно листающую журнал. Она сказала:
   -- Зоя повсюду рассказывает про тебя разные вещи.
   -- Какие? -- я говорил шепотом, потому что горло очень болело. 
   -- Да разные. Прроблема в том, что она треплется об этом в самых неподходящих местах. С самыми неподходящими людьми. И кстати, все это касается не только тебя, но и твоих друзей. В общем, я бы на твоем месте смотала из нерезиновой хотя бы на пару месяцев.
   Она была права. Смотать определенно имело смысл.
   -- Короче, я предупредила, -- Женька отбросила журнал и сладко потянулась. -- А чтоб тебе в клинике снова полежать, а?
   -- Боюсь узнать, как далеко все это зашло.
   -- Ну ты и тряпка.
   Она влезает в короткую кожаную курточку и говорит мне уже в дверях:
   -- Я к тебе Гришу пришлю. Гришу, ну, твоего "Росса Геллера". И не надо так на меня смотреть, кому ты такой нужен, Аполлон Бельведерский. Да, а пушку твою я конфискую в пользу революции.   
   
    Потом снова приходила она, потом -- "Росс Геллер", потом снова Женька. Втроем мы придумали для моих родителей в высшей степени правдоподобную историю о том, почему мне просто необходимо уехать на время в Питер. Я готовился пробыть в Питере недели две-три. Готовясь  к отъезду, я пил транки лютыми дозами, но чего помощнее -- ни-ни. Впрочем, сбежал я из Москвы тогда вовсе не из-за Зойки, ее-то заткнуть ничего не стоило, хотя настроение она могла испортить сильно: у нас была одна тусовка, и я просто не мог с ней не пересекаться. Риал причин было две: первая -- апокалиптического масштаба долги, вторая -- угрозы родителей насильно запихнуть меня в какую-нибудь уютную анонимную клинику. "Росс" предлагал сбежать в Европу, ха-ха-ха, но на Европу не было ни физических, ни моральных сил. Наконец, была и третья причина: слухи о том, что Питер -- это особая, неповторимая клубная культура, какой-то замороченный суперстафф и прочая фигня. Под поездку в Питер мне удалось выпилить с родителей бабла. Они сразу же нашли мне кучу дел в Питере и дали телефончик местного суперэскулапа.
   По приезду в Питер я обосновался в родительской квартире на четвертом этаже реконструированного дома недалеко от Литейного, выкупил парковочное место во дворе, потом несколько дней тупо слонялся по магазинам и изучал разные шмотки, сходил в два-три ресторана поприличнее и пришел к выводу, что весь этот хваленый Питер -- просто унылое говно. Смотреть здесь больше было не на что, а нужно было еще как-то убить две недели. Потом мне, по родительской наводке, позвонил хваленый эскулап. Этот дядя долго читал мне лекцию о необходимости лечиться или хотя бы обследоваться.
   -- Я нормально себя чувствую.
   -- Ну хорошо! А если будет пневмоциста? Ведь может быть пневмоциста и менингит. Ась? А если...
   На этом пункте я эскулапа сбросил, но настроение он мне, все-таки, испортил, и я пошел в бар и нажрался.
   
   С Юлькой я познакомился самым банальным способом: склеил ее в кафе. Шла вторая неделя сентября, дни были солнечные и ветреные, а я...я замерзал. Мне реально было плохо. Печень сопротивлялась из последних сил. Мне было жалко ее. Она не заслужила такого к себе отношения. Я шатался по питерским барам и видел качков в стиле 90-х и ****ей, которые перепили паленой водки и теперь их глючило, что они -- гламурные ****и. Заходил в клубы и видел толпы обдолбанных малолетних амфороботов. Вечером я скучал в тесном холодном кафе и пил коньяк из забавной такой рюмашки. А потом я увидел, что за соседним столиком сидит реально красивая телка. С длинными волосами всех оттенков темно-рыжего цвета. Высокая и стройная, а лицо -- как у французской певицы. Милен Фармер, да. Чем-то похожа. И вот, после долгого и многозначительного перекрестного допроса взглядами, я сделал то, чего еще не делал ни разу: подошел к ней сам. Я понятия не имел, о чем с ней заговорить, как обратиться: телки всегда проявляли инициативу. Впрочем, все прошло гладко, несколько улыбок и слов, и вот я уже за ее столом и заказываю нам шампанское. Точнее, то, что в Питере называют шампанским.
   Юлька смотрела и улыбалась как героиня аниме, манерно ковырялась в пирожном и пила крошечными глоточками, словно извиняясь. Она представилась "начинающей художницей": училась там где-то (где, я сразу забыл) на художника-прикладника. А че, теоретики бывают? Еще она работала кем-то, кем, я тоже сразу забыл: мне интересно было смотреть на то, как она смотрит, как улыбается, как ест, а слушать всю эту фигню -- да ни хрена не интересно. Она спросила:
   -- А ты кем работаешь? 
   Выхожу из транса и отвечаю:
   -- Я -- человек свободных занятий.
   -- Фрилансер?
   Ну да. Типа того.
   Так проходят аж целых полтора часа. Она смотрит на дисплей дешевого самсунга. Домой пора. Предлагаю ее подвезти. Она не ломается. Выходим на улицу и жмуримся, спасаясь от пыли и измельченной лиственной трухи. Я ей говорю: садись, мол, поехали. И тут с ней что-то происходит. Она жмется на тротуаре, цепляясь рукой за свой дурацкий вязаный шарфик и смотрит на тачку, на меня, потом снова на тачку и снова -- на меня, сканируя меня взглядом от ботинок до макушки. И ее лицо вдруг теряет красоту, становится маленьким, сморщенным и каким-то желтым. Вечереет стремительно.
   -- Ладно, так ты едешь или нет? -- сажусь в машину, оставляю дверь открытой.
   И она, ничего, села. Потом разгладилась и снова заулыбалась, но продолжала цепляться за шарфик и очень внимательно следила за тем, куда мы едем. ****ь!
   

   Думаю, свою роль сыграло и то, что мы с ней оказались соседями. Оба жили неподалеку от Литейного, и даже улицы наши (а точнее, переулки) носили очень похожие названия. Юлька четыре года назад приехала в Петербург из города Рудня Смоленской области и сняла комнату 20 квадратных метров в коммунальной квартире. Помню, как она в первый раз привела меня туда. В прихожей мне запомнились три велосипеда, один из которых висел на стене; дурацкие вешалки с разным шмотьем, пишущая машинка на полу и выцветшие музыкальные афиши. Я переобулся в красные тапки с заячьими ушами, поздоровался с какой-то бабой и Юлька оперативно загрузила меня в свою комнату. На кухню ходить нельзя, сказала она, Галина Николаевна ругаться будет.
   Комната была чистой, темной и практически пустой: винтажный буфет со стеклянными дверцами, узкий кожаный диван, смешной ящик на ножках, который Юлька называла этюдником; мольберты, куски фанеры и картона, деревянные подрамники, на полках -- банки с красками, какие-то трубочки, кисти всех размеров, карандаши и мелки. На стенах висели Юлькины работы, они меня совершенно не впечатлили. В основном, виды Петербурга. Юлькин Питер был осенним и дождливым: туманные силуэты зданий в повилике редких и бурых листьев, переполненные водой каналы, водные воронки узких улиц. Мир, заретушированный дождем. Обыденное наводнение повседневности. Но водилось у Юльки кое-что, действительно, стоящее: я охренел, когда увидел. Это были разрисованные бутылки. Бутылки громоздились на полках и на полу, занимали весь подоконник: яркие и праздничные, с узорами из цветов, листьев, колибри, ну или была такая -- черная с красным орнаментом.
   -- Я их продаю, -- сказала Юлька. -- Вот только берут их очень плохо.
   -- Я, пожалуй, куплю у тебя вот эту.
   -- Да зачем покупать? Забирай, что хочешь. А тебе, правда, понравилось?
   -- Конечно, понравилось. Ты даже не представляешь, как это круто. Блин, да я в жизни такого не видел.
   Окна замыкались двором-колодцем: буро-желтые стены в варикозных венах уродливых труб, когда шел дождь, грязная вода извергалась из них под давлением  и стекала в канализационные люки. Вечером я курил и смотрела на окна коммунальных кухонь. В каждом из них был уголок жизни: странной, непонимаемой, извращенной близостью к жизни другой и случайным своим попаданием в век двадцать первый.

   Она была восхитительна, с этими яркими карими глазами и молочно-белой кожей. Я видел ее в окружении всяких симпатичных вещей: шоколадных трюфелей, шоколадного мусса в бокалах, шариков мороженого с миндалем и черным горьким шоколадом, нежного суфле, палочек корицы, миндаля и жареных каштанов; я представлял ее в строгом коричневом костюме наездницы, в тени аллей, где она топтала опавшие бурые листья и желуди, и спаниели с шоколадной шерстью бежали мне навстречу. Мне нравилось ходить с ней в кафе, где в стены были встроены аквариумы с тропическими рыбками, а интерьер украшен виниловыми пластинками, винтажными часами с маятником и кукушкой, бутылями, у которых был такой вид, словно их прибило к берегу океаническим приливом и несли они в себе записку с мольбой о спасении, древними телефонными аппаратами, плечиками для одежды, тряпичными ежиками, садовыми граблями и фотографиями черно-белых граждан в старорежимных костюмах с манишками и пелеринами. Мы заказывали моцареллу, черри, кокосовый супчик и шампанское или белое вино, мы слушали живую музыку -- джаз или французские песни из репертуара Эдит Пиаф и Джо Дассена. Мы смотрели "Служанки" Виктюка и балет "Жизель". И то, и другое, кстати, весьма мне понравилось, а Юльку оставило равнодушной. Спрашивается, кто из нас артистическая натура... 
   Что касается музыки, то вкус у нее был никакой. Она слушала каких-то быдлотеток с прокуренными голосами, Сурганову, Арбенину и Земфиру. До знакомства с Юлькой, я ничего об этих тетках даже не слышал, и с удовольствием забыл о них сразу после бегства в Москву, но имена мне запомнились. Однажды я застал у нее подружку: они пили вино и горланили во всю глотку: "Ах, если бы ты был настооооящиииим..." Я этого долго не выдержал, смотал кататься по городу, так они -- суки -- только через час меня хватились.
   
  Юлька долго не соглашалась зайти ко мне в гости. До сих пор не понимаю, в чем там было дело, но, когда я предлагал ей поехать ко мне, она замыкалась, и лицо у нее становилось такое, как в тот первый раз: маленькое, смуглое и некрасивое. А трахать ее в коммуналке я сам не хотел. Где-то через неделю после знакомства я пригласил ее в ресторанчик у площади Восстания. Там выступала модная в том году группа Бумбокс. Мне показалось, что есть в этом бумбоксе что-то земфирное, потому я и затащил туда Юльку. Короче, вставило ее не по-детски, она чуть не разревелась, когда слушала эту херню про вахтеров и хрущевки. А потом я трахнул ее на заднем сиденье. Вот только одна незадача: как ее не верти, она с кожаных сидений соскальзывала. Фигня какая-то. Только в этом порше нами с Ромиком и Женькиным братом были выебаны минимум триста баб. Ни одна не сваливалась.

   Если честно, сперва все было очень классно и прикольно, но потом я начал уставать. Я просто не знал: а дальше-то что делать? Настало самое время слетать вместе в какую-нибудь теплую страну победившего туризма, но у Юльки тупо не было загранпаспорта. Ладно, это не проблема, но она упорно не шла его оформлять. К тому же, она начала выносить мне мозг, что я много бухаю и употребляю стафф. Бухаю я, вообще, очень мало, и после последнего передоза ничего с алкоголем не миксую. Что же до стаффа, то приличного в Питере, все равно, нет. Один раз мы с ней разругались, правда, это произошло не из-за стаффа, а из-за Louis Vuitton. У нее была пара китайских шмоток с лейблом "LV", и я пытался объяснить ей, что лучше голой ходить, чем носить вот такое. Она закатила истерику а-ля Зойка и назвала меня "тупым запонтованным мажором на пафосе". В реале обидно, потому что несправедливо. Ты, детка, пафосных не видела.

    Клуб на долбаной геттообразной Петроградке. В клубе -- пять с половиной человек, включая пацана в белой рубахе и зеленой шапочке, который выделывается на танцполе...все остальные чинно сидят каждый в своем углу, хотя вру...есть еще один, олдовый такой, он тоже типа как танцует, хотя на деле просто ходит взад-вперед, пошатываясь. Именно так ходил по коридору маленькой уютной реабилитационной клиники один закрытый туда родней человечек. Только человечек еще ручки перед собой держал, как цирковая собачка. Сажусь за стойку бара, смотрю, какое в этом клоповнике самое дорогое бухло. Бухло -- паленое, ну да хрен с ним. За стойкой сидят две девки, практически трезвые, у них уставшие лица, девки шепчутся о чем-то, одна из них поставила на стойку старую потертую сумочку с металлическими заклепками, и я вижу, что из сумки торчит газета The Saint-Petersborough Times. На сценической площадке херачит регги-банд. Я бы ни в жизнь не подумал, что это регги, но так написано у них на афише. Либо русское регги весьма оригинально эволюционирует, либо афиша брешет. Играют они вживую и очень стараются, все с дредами и в характерных шапках. Девка поет про то, как хорошо живется в ее спальном районе: любовь там бескорыстна и чиста...сады и парки засажены каннабисом...там все -- растаманы, все-все растаманы, детка, они курят, танцуют и делают любовь...там всегда безоблачное небо...и обезьяны добродушно подсмеиваются над людьми с ветвей огромных баобабов.
  Запиваю диск бухлом прямо у стойки. А чего я, по сортирам темнить буду? Оглядываюсь, закуриваю...
  -- У меня к тебе все серьезно, -- говорит девка с рваной сумкой своей подружке. -- Все очень серьезно, но мне нужно, чтобы и ты что-то делала. Я не могу одна тащить семью.
  Я чувствую запах, сладкий и терпкий. Поющая девица вдруг оказывается близко ко мне, я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ее щеке, я громко смеюсь, когда мои пальцы касаются пустоты. На танцполе кто-то смотрит на меня и смеется в ответ. Музыка разбивает мне сердце, и каждая нота представляется мне плодом манго, тяжелая влажная ветка плодов, и я начинаю бить по ним маленькой палочкой, чтобы получилась мелодия, моя мелодия, которую я хочу сплести с песней.
  Я открываю глаза.
  -- Слышь, тут такая тема...в общем, покурить можно, если что...
  Курим в чиллауте. Сигаретной бумаги тут, естественно, не держат, забивают травой сигареты. После второй затяжки я начинаю кашлять. У меня это всегда так, полжизни курю траву и все равно, каждый раз кашляю.
  -- Ты, че, под химией?
  -- Круглые.
  Я танцую под тянучее "вавилон...вавилон...джа-растафара...а в нашем районе...в нашем районе...солнце...о-йо...", я смотрю в глаза маленькой певицы, у нее на груди темное пятно от пота. Сердце выпрыгивает из груди. В клубе жарко и сухо.
  Я практически падаю на стойку. Бутылку воды. Где в этой Сахаре засыпанные колодцы?
  -- Я люблю тебя, -- говорит подружке девка с рваной сумкой.
  И они начинают старательно целоваться, высовывая языки и облизывая друг дружке губы.
  -- Добрый вечер, синьорины...
  Девка с рваной сумкой смотрит на меня через плечо.
  -- Отвали, на ***, -- привычным тоном говорит она и отворачивается.
  -- Плачу тысячу баксов за маленькую оргию с двумя лесбиянками!
  Показываю им купюру и сваливаю в чиллаут.
   -- По идее, можно что-то замутить. Всегда можно что-то замутить, было бы где, -- говорит олдовый молодому.
  Я закрываю глаза и вижу белые как бумага дома на берегу синего моря, вижу сверкающее небо и отвратительно-зеленых, как гусеницы, попугаев, садящихся мне на руки, и попугаи становятся гусеницами, они копошатся в бокале мартини, они ползут по мне, они забираются мне в ноздри... Я открываю глаза, дредовая танцует и поет в огненном дыму. Суки питерские. Галлюциногенов туда намешали. Реально визуалит. Главное -- не отрубиться.
   Какая-то телка садится рядом:
   -- Извините, пожалуйста. Мы тут подумали...в общем...типа того...если предложение остается в силе...то мы, как бы, не против...
   Говорит она ненатуральным голосом и хлопает глазами как белочка Гаечка из "Чип и Деррек".
  Пару минут вспоминаю, что это. По большому счету, интерес к оргии у меня уже не столь высок, как прежде. Тем не менее, иду с ними к выходу.
  Невразумительное чмо у входа:
   -- Извините, вы за руль собираетесь садиться?
   -- Тебе чего?
   -- А...вы не слишком?
   -- Ты, че, отсосать у меня хочешь? И не мечтай, -- бросаю ему сотку и пропускаю девчонок вперед.
   По лужам идем с ними к машине, они останавливаются, смотрят на меня, на тачку, начинают шептаться. Их русые волосы мерцают в свете фонарей, и я вдруг вспоминаю, какова на вкус эта юная кожа, влажная и прохладная от ночного воздуха осени. Говорю им:
   -- Короче, девушки, считаю до трех. 
   Сижу в тачке, они стоят под дождем и бла-бла-бла. Парламентские дебаты, блин.
   -- А ты один там будешь?
   -- Один. Я из Москвы. В Питере я вообще никого не знаю. Так едете или нет, задолбали уже. ****ы тупые.
   Девка с рваной сумкой падает на заднее, ее подружка устраивается со мной рядом. На ее ресницах дрожат дождевые капли.
   -- Поехали! -- врубаю музон.
   -- Как тебя зовут?
   -- Макс.
   
  You can find me in the club, bottle full of Bud
   Mama, I got that X, if you into takin drugs.
   I'm into having sex, I aint into making love
   So come give me a hug if you into getting rubbed.

   Прибавляю звук. Фифти зажигает реально. Девка рядом начинает грузить:
   -- А мы не слишком быстро едем?
   Быстро? Ни хера ни быстро. Я сейчас вам покажу, девочки, как надо ездить на хорошей машине.

    Девки визжат.
   -- Останови машину, ****ь, мы убьемся!
   Кажется, что-то было...или не было... Ниче, едем дальше. Чего они психуют? Нормально едем.

    Из мрака ночного выплывает на меня огромная горящая реклама сантехники, она величественна и грандиозна, и огни фонарей сливаются в сплошную размытую ленту.

    Я стою у машины и курю. Идет снег, мокрый и теплый. Окна ночного кабака горят тревожным багровым светом. Узкий сапог появляется из машины. Я хочу в кабак.  Нет, разумнее домой. Мы идем ко мне домой.

    В клубе все реально...не виртуально...

    G Unite.

    Я чувствую под головой что-то жесткое и неприятное, а потом у меня начинает сводить пальцы на ногах, и я долго привожу их в порядок. Хочу открыть глаза. Не получается. Веки слиплись. Во рту -- привкус паленого волоса и плохого, очень плохого алкоголя.
    Переворачиваюсь на спину и втыкаю, как должен себя чувствовать посаженный на кол человек. Сквозь зеленую муть проступает нечто кошмарное: лепнина.
    У меня нет и не может быть такой лепнины.
    Кто-то ходит и шаркает...шаркает...шшшшшш...
    Поворачиваю голову и вижу Юльку, она ходит по комнате взад-вперед и расчесывает волосы. На ней -- махровый красный халат. Она что-то говорит, но я не слышу: в ушах звенят все мириады мириадов комаров широт полярных.
     И тут до меня доходит: вот ее тренога, ее краски, ее феньки, бутылки, холсты... Мерзкая питерская осень лыбится на меня с этюдов, как будто в курсе, какое значение имеет для меня слово "желтуха".
     Я все-таки привез лесбиянок на хату. Но не к себе, а к Юльке.
     И когда я в это втыкаю, на меня, несмотря на очевидную агонию моего организма, находит жизнерадостный кретинический смех.
     -- Урод, -- с чувством говорит Юлька.

   Юльке не смешно. Она яркими красками рисует мне картину моего существования. Поставленной рукой и широкими мазками. Да, очень яркие краски на этот раз, откуда же эта серо-желтая муть на ее этюдах... Вот только я сейчас не в том состоянии, чтобы оценить прекрасное.
    -- Тачка твоя во дворе стоит. Кажется, цела. Впрочем, я не смотрела. По фиг мне твоя тачка. Выпей кофе и уходи.
   А вот это -- плохая идея. Как и куда я в таком состоянии пойду?
    -- Ты, что придурок? Я не могу тебя здесь оставить! Это как будет выглядеть: я ушла, а в комнате мужик?
   Маразм крепчал. Ноу комментс. Не понимаю, у них здесь женский монастырь или филиал института благородных девиц?
    -- Так не ходи никуда, -- из последних сил бормочу я. Говорить больно, глотать больно, дышать больно. Жить очень больно.
    -- Ты с ума сошел?! Мне на занятия надо, и на работу потом! 
   И, вообще, я хотя бы понимаю, что мое появление здесь в четыре утра произвело на всех просто ужасное впечатление?
   И вообще, я сюда проституток привел.
   И вообще, я должен благодарить судьбу за то, что Галина Николаевна уехала к внукам.
 
   Протестую. Никакие они не проститутки. Они -- лесбиянки.
   -- Старая разводка. Кофе пей. Кстати. Я твоим девкам пятьсот рублей на частника дала. Как-никак, четыре утра было, ЗАИНЬКА. Что смотришь? Дай мне пятьсот рублей и проваливай!
    Встать я не могу. Краем глаза вижу, что ноги на своем законном месте, под одеялом, но пошевелить ими нельзя. Наверное, важные нейроны сгорели. Знаками ей показываю: мол, возьми из сумки. Накрываюсь одеялом с головой и готовлюсь к смерти.
    Она кладет мне руку на плечо:
    -- Слушай... А что, если я возьму немного денег и прикуплю себе красок... И холст... И еще мне терпентин нужен. Понимаешь, все дорого так...
   Мать твою, что за издевательство? Высовываю голову и ору благим матом, чтоб брала все, что хочет, но с одним условием: я буду лежать здесь, пока не смогу сесть за руль и нормально, как белый человек, поехать к себе домой. Даже если мне придется лежать неделю.
    Она быстро-быстро так кивает и смотрит на меня круглыми, детскими и (почему-то) испуганными глазами. Потом хватает мою сумку и опрометью бежит куда-то.
    На занятия она в тот день не пошла и с работы отпросилась. Она купила красок, пару холстов, набор карандашей в металлической коробке, а также лак и тушь, не имеющие никакого отношения к косметике. Уход за мной в тот день и последующие был по классу люкс, ха-ха-ха, она кормила меня с ложечки теплым бульоном и делала мне компрессы. Помню,я влез в Юлькин халат и по стеночке потащился в ванную. Ноги плясали твист, в позвоночнике завелся бурундук и грыз меня, грыз... Постоял, посмотрел, удивился, пополз назад.
    -- А где ванная? -- хриплю я голосом бухого барда.
    -- Ты в ней только что был.
    Я без чувств падаю на диван. Юлька лежит, вытянув скрещенные ноги, голова повязана полотенцем. Она тянется за пультом и включает сериал "Счастливы вместе". Такое даже Зоя не смотрела.

   Солнечные лучи. Вылезаю из кровати и кружу по комнате. Полку бутылок прибыло, еще появились бокалы с цветочными узорами. А потом я заметил, что на полках здесь, помимо красок, лаков и кистей, куча всяких фенечек занятных. Это было настоящее чудо: жуки, сложенные из тонкой черной бумаги, в обычных стеклянных банках; самые натуральные жуки, только раз в пять крупнее живых, с крыльями, усиками, ножками; при том видно было, что они так и сложены из цельного листа, и я голову себе сломал, размышляя, как их удалось запихнуть в банки?! Юлька, вообще, испытывала явную симпатию к жукам: у нее еще водился скарабей из какого-то черного металла и деревянная фигурка-нэцкэ, тоже жук. И повсюду гирляндами висели четки. Сотни, а может, и тысячи всевозможных четок: из дерева, из камня, из стекла, из хрусталя, даже из сушеных плодов каких-то. Юлька обронила загадочно, что все они "работают".
   На подоконнике у нее рос кактус. Она мне сказала, что это -- лофофора Уильямса, пейотль. Кастанеду я не читал, но мескалин пробовал.
   И все каким-то извращенным образом соединялось в ее голове, носившей на себе три пуда рыжих прядей: Тинторетто, "Счастливы вместе", Кастанеда, Ваджраяна, Донцова, Георг Флегель, Земфира, прерафаэлиты, манги, "КомедиКлаб", "Наше радио", ирландские саги и гороскопы из желтых газет, Она без конца повторяла "большое спасибо" и "извините, пожалуйста" и орала на свою соседку: "Я? Что я?! Это ты здесь насвинячила! Почему я за тобой убирать должна?! Взяла тряпку и все вымыла быстро! Развели тут принцесс". Я иногда думал, что если вставить ей в голову работающий мозг, навсегда удалить из памяти сурганову с арбениной и отучить от поддельного Louis Vuitton, ее можно было бы взять с собой в Москву, но при этом я понимал, что у меня и на игуану-то сил не хватило.

   Мы у моего подъезда. Она говорит:
    -- Я, пожалуй, домой пойду.
   Я взрываюсь:
    -- Хватит выделываться. Идешь со мной. Или разбегаемся, и все. Заебала.
    И демонстративно, не оглядываясь, топаю к подъезду. Она ничего так, пошла следом.
   
    Я ставлю Black Sun Empire. Arrakis. Классика d'n'b. Когда я произносил d'n'b, Зое слышалось D&G. Юлии Владимировне и то, и другое в равной степени чуждо. В комнате темно, мы сумерничаем. Она лежит рядом со мной, опираясь о локоть, и я вспоминаю, как в Москве одна стильная девочка сказала мне, что есть такой цвет волос "auburn". Думаю, это как раз Юлькин цвет. Мне нравится все лисье, все рыжее, все оранжевое, сладкое и сочное как апельсин. Мне хотелось бы, чтобы она, эта рыжая, понимала: я не шучу. Надо мной уже стоит запах лотосов.
    -- Танцевальная музыка?
    Дура. Это real dutch drum'n'bass, это классика, это прорыв в другое измерение, мясорубка. Это то, из-за чего я однажды стал наркоманом, потерял свою долю в отцовском бизнесе и был сослан на лечение в уютную реабилитационную клинику, охраняемую как ADX Florence.
    -- Ты слушай. Слушай музыку. Слушай и смотри.
    Я хочу, чтобы она увидела все, что вижу я: движение раскаленных песков, фиолетовое солнце на малиновом небе, пыльную мглу и черную лаву, причудливые скалы и бег гигантского червя, блеск ножа и тень мыши; чтобы она увидела, как сухие вади превращаются в бурные потоки...увидела из космоса химический ожог мегапустыни; поняла, как скрещиваются клинками интересы неофеодалов, трансгалактических корпораций и кочевников. Знаешь, в чем очарование пустыни? в нашем подспудном понимании того, что все мы пленники маленького, Богом забытого оазиса, который завтра погибнет.
     Я, наверное, произнес это вслух, потому что она сказала:
     -- Любимого Богом.
     -- Знаешь, я тебе должен кое-то сказать.
     Она молчит, уткнувшись в мое плечо, такая теплая и тихая, как ежик в зимнем гнезде.
     -- Конечно, надо было сразу тебе об этом сказать...
     -- Что? -- она поднимает голову, я вижу ее раскрасневшееся любопытное лицо и понимаю, что Рубикон пройден. Некуда деваться, надо говорить. Иначе она меня с ума сведет расспросами.
      Вырываю листок из блокнота и пишу одну короткую фразу. Она кокетливым жестом берет листок. Я иду на кухню, зажигаю свет, наливаю вино в бокал, разрисованный приторно-синими ирисами. Аутентичная Юлькина работа. 
       У нее будет истерика, но я не хочу об этом думать, я заранее решил для себя: действовать, исходя из обстоятельств. В конце концов, нам некуда деваться с нашей yellow submarine. Хотя, возможно, у Юльки еще есть возможность отступления, вот только выяснится это не сегодня и не завтра. Я сижу на своей оранжевой кухне, вспоминаю, как Юлька однажды сказала: "Я -- неимущая барышня", и мне внезапно удается осознать, что так раздражает меня в Петербурге: эта обнаженная смесь обветшавшей имперской гордыни и убожества совка. Вглядываясь в петербургскую ночь, я всегда ощущаю, как высоко на земном шаре мне приходится балансировать. Юлька так и не решилась перебраться ко мне со своими красками и мольбертами, а я не настаиваю, потому что знаю, что доживаю здесь последние дни. "Доживаю последние дни" -- в моем случае, это звучит мрачновато. Я имею в виду, последние дни в Питере. Меня задолбал этот город, я хочу домой.
       Потом я слышу хлопок двери. Она ушла.
   
   Я лежу на кровати в джинсах и оранжевой футболке с принтом. В квартире тихо, все шторы задернуты. Я набираю мамин номер и надеваю темные очки.
   -- Мам, привет.
   -- Привет.
   -- Мам, мне очень плохо.
   -- Что ты принял? -- она спрашивает это очень спокойным, сдержанным голосом, и я всей кожей чувствую, как она собирается, чтобы действовать.
   -- Ничего.
   -- Сейчас половина четвертого утра.
   -- Я знаю. Я ничего не принимал. Вообще ничего. Но мне очень плохо.
   -- Думаю, тебе лучше вернуться домой.
   -- Я и сам так думаю. Я уже сегодня приеду.
   -- Нет! -- в ее голосе впервые проскальзывает истерическая нотка. -- Сам ты никуда не поедешь. Подожди минутку. Сейчас я позвоню Сереже, и он тебя привезет.
    -- Мама, так не получится... -- я прерываю разговор.
    Она перезванивает. Перезванивает снова и снова. Я выключаю телефон. Она звонит по городскому, выключаю и его. Мне жалко ее, но иначе я не могу. Смотрю на себя в зеркало и вижу дистрофика с запавшими глазами и землистым лицом. Надо хотя бы побриться как следует. Пью кофе, выкуриваю пять сигарет цепочкой и начинаю собираться.

    Кристалл MDMA и чашка черного кофе.
    Думаю, на девять часов мне этого топлива хватит. Я уезжаю из Питера. Хочу верить, что навсегда. В моем состоянии ехать по трассе -- безумие, но другого выхода нет, я бегу как раненый зверь.
     Запустение и разруха, бесплодная земля, Въездные знаки в глухом лесу. Пробки в чистом поле, где лишь небо от края до края света. Этого света. Посты ГАИ. Опрокинутые фуры. Заправки Shell и Роснефть. Черные от копоти деревья. Обезлюдевшие заброшенные деревни. И, когда я смотрю на эту землю, мне становится вдруг понятно, что она не родит никогда. Прошли ее сроки. Не будет чуда, и не быть ей Саррой.
     Отдельные отважные индивидуумы объезжают заторы по обочинам. Я по обочине не решаюсь гарцевать. Боязно. Эта земля нагоняет на меня страх, подобный тому, что испытывали когда-то наши предки, собираясь у костра в окружении бездонной живой ночи.
     Я возвращаюсь в Москву.
    
  Два месяца назад я ехал по этой же трассе, и она казалась мне удобной и безопасной. А сейчас меня колотит от страха в моем железном гробу. Чтобы успокоиться, слушая Роя Джонса. Не помогает.

  Она не дала мне ни единого шанса. Я звонил ей три дня подряд, она не отвечала на звонки. Я приезжал к ней в коммуналку, но ее там не было. Наконец, она соизволила ответить на мой звонок и, когда я услышал ее голос, сразу все понял. Она сказала, что это ей не нужно. Она не собирается ничего объяснять и не хочет ничего слышать и просит меня только об одном: больше никогда ее не беспокоить.

    К дьяволу Питер, этот уебищный город, где нет нормальных клубов, нормальных баров, приличных магазинов, качественных телок, хорошего стаффа; где нет ничего, годного для цивилизованной жизни; к дьяволу это шизоидное недоразумение с его скандалами, лужами,  эффективными менеджерами, гнилыми каналами, поребриками и невскими берегами; пошел на хер этот провинциальный быдлоотстойник с его жалкой пародией на МКАД и геморроем вместо погоды. Ненавижу. Вычеркиваю угольным карандашом каждый день, прожитый мною здесь.

    И только в кафешке где-то под Тверью, на меня обрушивается истерика, и я готов разнести здесь все к чертовой матери, но сдерживаю себя, только трясусь, как в лихорадке, и грею руки о кофейную чашку. Мне хочется заорать в это стылое, полусолнечное, березовое пространство: ты хоть понимаешь, сука, с кем связалась? Да если бы мы были в Москве, ты бы уже поимела крупные неприятности. На дачу тебя к Ромику, дешевка из Рудни, вмазать тебя герычем и отъебать всей компанией. В сауну тебя продать, сука. В коллектор твою тушу сбросить. Ты кого послала, ты хоть понимаешь это? Я больше так не могу. Я должен ей объяснить, что со мной нельзя так обращаться. Со мной -- нельзя. Хочу повернуть назад и убить ее, но все-таки продолжаю путь. По дороге я простился с двумя последними штуками баксов и доехал до родительских апартаментов на автопилоте, последнюю часть пути не помню в принципе -- но доехал-таки.

    Я смотрю на высокую, нарядно украшенную елку, она вся в сверкающих гирляндах и украшениях, в золотом дожде, и я говорю матери: "Мам, вы уже нарядили елку?"
    Мать говорит: "Здесь нет елки".
    Ее голос доносится до меня из глубокого, гулкого туннеля. Ее голос несколько раз ударяется о стены, отскакивает мячиком и возвращается ко мне, многократно усиливаясь, а потом на меня обрушивается песчаный трек "Арракис". Я хочу что-то сказать, но не могу проснуться и не могу сбросить это маленькое темное животное со своей груди.

   Через пару месяцев я выхожу из маленькой, уютной, реабилитационной клиники. Родители только что вернулись из Монако, сестра жалуется, что все эти новые годы, праздники и тусовки ее задолбали, я любуюсь елкой, которая выглядит точь-в-точь как та, которая мне привиделась, словно кто-то подсмотрел мой глюк. Я сижу в своей комнате и слушаю сестрины диски: Keisha, Shontelle,  Alicia Keys. Заходит сестра, начинает рассказывать мне про фильм "Миллионер из трущоб", видит, что я ее не слушаю, обиженно делает мне замечание и, наконец, уходит, хлопнув дверью. Надо будет вставить замок. Один из сенбернаров оказался сукой и ощенился, сестра повзрослела, ходит по дому в шортах и белой футболке с надписью "New York". Читаю в журнале биографию Хита Леджера, пью снотворное и ложусь спать. Меня будит звонок: незнакомый голос, представляется Григорием, я не втыкаю абсолютно, тогда он поясняет: "Росс Геллер". Он говорит, что Женька уехала жить в Гоа -- кажется, насовсем -- и предлагает погулять по Арбату. Я объясняю, что нахожусь под домашним арестом. Он надеется, что мы все-таки увидимся еще. Я не возражаю.
   Потом я начинаю понемногу выходить в люди. Я совершенно точно знаю, что снова сорвусь. Я даже знаю, что на этот раз не буду экспериментировать, а сразу сяду на спидбол. Правда, у меня все вены сожжены, но говорят, его можно как-то нюхать. Речь идет лишь о том, насколько быстро это произойдет, спусковым крючком может послужить что угодно. Но пока я наслаждаюсь здоровым образом жизни. Ну...почти здоровым. Пара коктейлей за вечер или полбутылки шампанского. С тех пор, как я узнал, что у меня пока нет цирроза, умирать мне не хочется. Всего лишь фиброз в стадии F1, а вот иммунка хреновая, ИС - 256 всего. Надо лечиться, но не хочется. Впрочем, я особо не заморачиваюсь. Все мои долги погашены. Мелкие косяки забыты. Я продаю свою старую тачку и покупаю белый порш кайен.
   Зоя поправилась килограммов так на восемь и живет с начинающим музыкантом, подающим большие надежды как восходящая звезда российского R'n'B. Я встречаю ее то в одном клубе, то в другом, она всегда сидит с таким томным лицом, словно говорит: "Боже, как я от всего этого устала!", а ее менестрель всегда при ней, в панаме и солнцезащитных очках. Ромик плотно подсел на метадоновую систему, пытался соскочить, переламывался втайне от родителей насухую на чьей-то даче и умер от отека мозга. Наверное, зря я все-таки его тогда не пристрелил. Мучался он бы точно меньше.

   Я нашел ее блог в интернете. Кстати, не припомню, чтобы раньше она вела блоги. Там были фотографии ее бутылок, и все эти цветы, листья и птицы поразили меня пошлостью. Еще она выкладывала там записи своего музицирования; ни на одном ролике я не увидел ее лицо, только кисти, узкие и бледные. Дэн сказал, что исполнение -- ужасное. Насквозь фальшивое, и очень много ошибок. Мне недосуг было разбираться в этом хаосе ее петербургских фотографий, смайлов, постов ее виртуальных друзей, поздравлений с ДР и Новым Годом, ссылок, рейтингов, аватарок, ее наивно-глубокомысленных изречений о прожитом дне и о Джоне Рёскине, я искал ответ на один-единственный вопрос и так и не нашел ответа: что с ней на самом деле? Ничего нельзя было понять из этого жалкого блога в стиле "красные розы с блестками", кроме одного: она, все-таки, получила загранпаспорт...и продолжает носить поддельный Louis Vuitton. Да...и на некоторых фотках рядом с ней было увековечено патлатое чмо в майке "Ленинград". 
   Что касается моей личной жизни, то...я до сих пор в поиске своей второй половинки.