Мы словно бродим
В таинственном и дивном лабиринте.
Таких чудес не ведает природа,
Их лишь оракул может объяснить.
Венчайте , боги,
Двух любящих короною счастливой:
Конечно вами был начертан путь,
Приведший нас сюда.
Мы все же
Нашли себя, когда уже боялись
Утратить свой рассудок.
Буря..
Дорогой, любимый, мой мальчик, мой брат, мой сын…
Главное слово, главное начать, главное дать название всем вещам как при сотворении мира.
У фильма было название, но я забыла его, и теперь это ускользающая тень мучает меня в свете привычных очертаний дня, где все кажется померкшим и блеклым, цветы нашей любви, цветы наших кошмаров..мы растим их под призрачным светом луны..
Название было как золотая нить, которая вплеталась в канву образного повествования, оно блеснуло в начале как на заре жизни, когда неизвестная Парка положила первый стежок на гобелене, он сиял и лучился тысячью солнц, но затем совсем пропал под толстым слоем мрачных образов и кровавых событий..
Затем он снова мелькнул в конце, равнодушные силы судьбы истратили на нас все запасы темных нитей и когда их кладовые опустели, они вынуждены были пустить в ход единственный оставшийся моток – золотой.
В то лето было очень много гроз.
Воздух дрожал от электричества, даже собаки не находили себе места и метались по улицам как бешеные белки, дождь, то вставал серой непроницаемой стеной, то пробегал по крышам веселым щебетом ранних птиц..сбрызгивал поблекшую траву, чтоб потом, уже воспрявшую и зазеленевшую бодрым предчувствием благополучия,снова уложить на землю.
Мы как трава.
Казалось уже совсем убитые, мы снова встаем под действием песен и грозы..
Странно, но именно гроза и песни были постоянным мотивом нашей жизни.
Возможно, мы даже сами привлекали их, и они везде возникали в нашем присутствии, где бы и в каких формах мы не появлялись..
Сироты Шивы, брошенные дети, прекрасные грешники и уродцы.
Страсть к красоте, поиск красоты, пытка красотой, испепеление, красота – наше божество и химера..
Или мы – божества, попавшие в плен к своему собственному и проклятому детищу.
О, с небес ли исходишь ты, или поднимаешься прямо из ада..
Везде своя и везде чужая, вечножеланная изгнанница, ускользающая при первой попытке завладеть Собой.
Ветер ломал толстые стволы, срывал крыши, засыпал дороги пестрой одеждой с балконов как конфетти, летали майки и шапки, груды ветвей преграждали дорогу равнодушным к миру машинам.
И они ехали по их хрустящим костям, как танки - Орудия убийства наших душ.
Иногда мне казалось, что машины, как открытые пасти адских печей с огромной тягой внутри, - они всасывают внутрь себя людей толпами .
Становясь одушевленными..человек – душа автомобиля..
Чем больше сгущается мрак, тем быстрее мечутся собаки, громче и тоскливей их лай , люди же покупают больше стирального порошка, стараются до блеска отчистить свои печальные дома.
Прячутся в бесприютных стерильных церквях.
Обнимают деревья, ищут гармонию в движении, уподобляются в танце элегантным фламинго, но потом снова, прижатые к земле бесконечным дождем, укрываются во снах, становясь и там добычей вездесущих демонов.
Они задыхаются как выброшенные океаном киты.
Ничего удивительного, что киты не хотят жить, удивительно, что они все еще живы.
Удивительно, что мы все всё еще живы, хотя давно уже умерли много раз.
Возможно, что всем нам сохранена жизнь только на одном условии, оживлять мир всесильных машин.
Разве твоя жизнь принадлежит тебе, разве моя жизнь принадлежит мне.
Нам никогда и ничего не принадлежит.
Все, что мы можем, это сохранять достоинство в этом аду, ведь в сущности мы ничего никогда не теряем, кроме достоинства, все остальное дается нам на время, вплетается в узор нашего гобелена, заполняет поверхность образами, чтобы уже через пару шагов, измениться..
Мы живем вскользь.
Мы постоянно ускользаем.
И самая большая иллюзия, иллюзия стабильности среди разлетающегося хаоса, иллюзия самосохранения в форме, делает нас несчастными и зависимыми от мельчайших обстоятельств.
Вся наша жизнь, которая обещала быть чудом отдана поддержанию формы, которую мы отчего – то решили считать красивой.
Мы вынуждены вечно ваять мраморных богов, вкладывая в эти якобы идеальные формы настоящие, живые сокровища наших душ.
Только музыка, наименее подверженная форме из всех муз, наша проводница в мир бессмертия.
Только голос.
Я начинаю скучать о тебе, как только увижу.
Грозы и дожди, нет, скорее всего, вначале была та девушка на вокзале, а сон и фильм был потом.
Или девушка на вокзале тоже была из фильма
С некоторых пор мое сознание живет в разных временных измерениях, и я не могу сказать, что было вначале, реальность или фильм, или это было одновременно.
Но сейчас лучше сказать о той девушке.
Сейчас ты должен представить мороз, убери собак с улицы, и спрячь их в теплые подвалы, разложи их на крышки канализационных люков, приклей их к укутанным тряпьем трубам, придай им скучающее и печальное выражение лица и после этого мы сможем пойти дальше, они будут находиться в мечтательном трансе до весны.
Теперь представь людей.
Вокзальную суету, надвинутые по самый нос шапки, поднятые воротники, странный тревожный призрачный свет ночного вокзала, нелепая музыка, чередуется с объявлением прибытия и отбытия поездов.
Запах жареной курицы и плохого кофе, запах тревоги, несвежей еды и тел, пропитанных вечным страхом не успеть к прибытию своего поезда счастья.
Мне кажется, что всех этих людей поезда везут прямо в крематорий и все это прекрасно знают, но договорились не признаваться, будто все люди знают, что завтра война, весело смеются, но смех их судорога паники и ужаса.
На вокзалах я обычно думаю о Греции
Наверное, о небесной Греции, там, в Греции не может быть поездов, там только музыка и свет..
Нет, точно там нет поездов.
В моей небесной Греции нет поездов, - как мантра, как заклинание..
И эти прекрасные змеевидные скоростные поезда меня не обманут, я не пущу их в свою Грецию.
В мою Японию, я бы тоже их не пустила, но поздно, они туда уже вползли по тонкой магистрали японского эстетического чувства.
Поэтому у меня больше нет Японии, у меня осталась только Греция, только ее свет.
Вот упитанная и обильно вскормленная азиатская семья уселась за соседний столик в кафе, где я коротаю время на высоком табурете перед огромным окном, переводя взгляд из окна на большой плазменный экран
За окном плавают размытые очертания поездов, на поверхности экрана движутся, сплетаются и разлетаются полуобнаженные женские тела, мелькают губы, ноги, руки, странные судорожные улыбки.
Азиатская семья деловито поедает обед.
Моя Греция встревожена, что – то смутно беспокоит меня и в то же время успокаивает в них.
Усталый официант уставился на мою почти пустую чайную чашку, я садистически игнорирую его призывный взгляд – приглашение, нет, я больше ничего не буду покупать из этих трупиков в витрине.
Официант продолжает смотреть на меня, я же уставилась на азиатов, будто это первые люди, которых я увидела , родившись на новой планете.
Для меня они инопланетяне.
Абсолютно.
Сальные губы и руки, их челюсти все ближе, чавкают у самого уха..и жуют, жуют..
Живую ткань, трав цветов и листьев.
Живое солнце, воплощаясь в тело, становится лишь мясом и не больше..
Живет как мясо и как мясо мрет..
Возможно, я неправа, но мне отчаянно кажется, что где – то на этой планете мертвых есть живые.
Внутри меня огромный локатор, который улавливает их крики, даже безмолвные крики, потому, что я должна их спасти, должна сказать им, что они не сумасшедшие, они просто живые..
И не дать их на растерзание мертвым вампирам, меня они не тронут, это я тоже знаю..я для них слишком огромный кит и меня они не поймают в свои мышеловки.
Челюсти снова придвинулись к уху..они заказали еще азу, форель, пирог, салат, сок и шоколадку для непомерно толстого ребенка.
Смотрят, довольные, друг на друга, хозяин расстегнул дубленку, чтоб дать простор огромному животу.
Его мать смотрит на живот с гордостью, ее живот тоже толстый, но женский живот под фланелевым халатом выглядит скромнее..
Ее сын велик в ее глазах и внук велик, ибо они упитанные как божество Ганеша.
Их живот полон блага и мудрости сытого тела.
Меня, худую и бледную, они не удостаивают даже взглядом.
Я потенциальная добыча сутенеров и официантов.
Давно заметила, если слишком долго сидишь на вокзале, привлекаешь внимание именно таких людей.
Хотя, почему бы мне не сидеть на вокзале, ведь это просто место на земле и если я хочу там сидеть, то не вижу в том ничего криминального.
Если сидеть три часа и больше начинают предлагать деньги, однажды добрый человек даже хотел меня спасти и дал визитку.
Сироты Шивы, отчего – то нас часто принимают за проституток, хотя уж мы – то не торгуем собой.
Наверное потому, что проститутки тоже сироты на своем скорбном пути и нас как сирот общество сваливает в одну кучу как бездомных собак всех пород, среди которых могут попадаться беглые доги царских кровей, жертвы всепоглощающей страсти и следующей за ней любви к свободе.
Я думаю о Греции и переживаю тебя.
Мясорубка вращается, огромные массы мяса движутся и движутся..
Хрум – хрум – хрум.
С витрины исчезли почти все трупики.
Мой поезд задерживается из – за снегопада.
Все мы застряли в проклятом снегу.
И тут этот смех..
Меня ударило током.
Смех – освобождение, смех – торжество, вмех – возрождение из пепла всех жертв и прощение всех грехов.
Тысячи голубей взметнулись в небо на площади в Венеции.
Или это крылья ангелов…
Больше нет зубов и челюстей, везде эти трепещущие белые крылья, мощные полые птичьи кости и нежный белый волос, я не могу сдержаться, я тоже начинаю смеяться..
Это как роды, рождение жизни..
Смех рождается в крови и конвульсиях.
И вот он, прекрасный младенец - божество лежит на моих руках..и я счищаю окровавленные налипшие перышки, они опадают на глазах..
Я влекусь вслед за смехом, я бегу за ним, он уводит меня в темные тоннели, куда – то под землю, где поезда стучат дробью прямо над головой.
Я должна представить этому божеству своего рожденного от него младенца радости.
Людей все меньше, тьмы все больше.
Голос влечет меня за последние подземные выходы, туда, на окраину вокзала, там кончается царство поездов, и начинаются владения складов и их охранных, ощерившихся злобными зубами чудовищ с головами псов и глазами – мутными лужицами ненависти.
Над нами черное без звезд небо, пустая дыра в пространстве.
Голос то замолкает, то захлебывается снова…
Он тонет, истощив себя и теперь только беспомощность звучит в нем..
Он пытается что – то шептать на языке людей и его заглушают грубые возгласы невидимого мне окружения.
И вот я их вижу.
На белом и черном фоне, девушка с очень белой, почти синей от холода кожей в расстегнутом и легком не по сезону пальто, бьется в руках пьяных и безобразных вокзальных бомжей.
Они все пьяны и девушка и ее мучители.
Волосы, тоже почти белые как у альбиноса, разбросаны по плечам и склеены на лбу как у лихорадящего ребенка.
Я остановилась в ужаса, и все они увидели меня, в этом подземном царстве я выглядела до нелепости респектабельно.
Ее глаза окунулись в мои и из них вылился последний свет, отразившийся в моем сознании смыслом - «не мешай мне, - говорили они, оставь меня здесь, здесь мой выход, здесь мой исход..не надо меня спасать.»
Бомжи меня словно бы не видели, они находились в другом измерении.
Спасибо тебе.
Мой поезд подошел, и я унеслась по гулким рельсам.
А потом я встретила ее уже в больнице.
Я не могла ее не узнать.
Толстый и розовощекий врач на минуту вытащил свое сознание из интернета и рассказывал мне бодрый анекдот, пока я вводила пароли и проверяла почты.
В это раз удар пришелся в спину.
Она уже не смеялась, была слишком слабой.
Тихо зашла в кабинет и сняла темный больничный халат, тело ее почти растаяло, казалось, что без халата она исчезнет из восприятия, такая тонкая субстанция светилась в истощенном теле.
Розовый пупс с отвращением поднес к ее цыплячьей груди фонендоскоп.
Ее глаза смотрели поверх его толстой спины и смеялись, полные пренебрежения к реальности.
Голуби в Венеции вновь оживились и приготовились взлететь..
Скоро, - сказала она, уже скоро.
Гулко хлопнула дверь.
- Рассадник туберкулеза и сифилиса, - сказал розовый пупс, - дочь проститутки, шляется с детства, таких надо усыплять как бродячих псов, но нет сильной руки, нету, - в этом проблема!
В Греции мир.
И все готово принять прекрасную нимфу, девушки плетут гирлянды, одежда, прекрасней которой не видел подлунный мир ждет светоносное тело.
- Добро пожаловать, сирота, не искавшая родства, добро пожаловать, не замаравшая своей души прахом земным, здесь твоя юность будет вечной и радость неизменной.
А мои поезда ждут меня.
Она умерла той холодной зимой, среди собак на пустыре, когда их с матерью выгнали за неуплату из холодной неотопляемой комнаты – сарая в частном доме, в районе вокзальных складов.
Да будет Воля Твоя, ныне и присно и вовеки веков.
Аминь.
А потом пришло тепло с грозами и первыми оживились собаки.
Затем сумасшедшая сирень и черемуха..
А я все думала о тебе, Греции и той девушке.
Я не понимала, какая между нами троими связь.
Она пришла и ушла, но остались мы и эти грозы.
Хор лягушек на болотах, инфляция и война в Ираке, пожары в лесу, цены на нефть, родился поросенок с головой слона и теленок с пятью ногами, а курица снесла яйцо размером с индюшачье, отчего на рынке все решили, что отцом того яйца был индюк.
В лесу появились лиловые и оранжевые грибы, прошел мелкий оранжевый дождь..
В июне грозы были почти каждый день.
Невыносимый июнь.
Я вставала утром и шла в лес, ночью я почти не спала, проклятые лягушки и сирень не давали мне сна и покоя.
Шла прямо в дождь, не боясь грозы и молний, они притягивали меня как магнит, как жертва притягивает маньяка и как маньяк зовет свою жертву волчьим воем неосознанного томления.
В тот день молния била совсем рядом и на дороге в лесу меня обогнала женщина на велосипеде.
Она тоже ехала в сторону, откуда надвигалась гроза.
Она знала нечто важное, я должна была с ней заговорить.
Я окликнула ее.
- Не боитесь грозы?! Вы едете на озеро, молния совсем рядом..
- Нет!Нет, - ответила она даже не оборачиваясь, - у меня отца молнией убило две недели назад.
- Как убило!? – теоретически я знала, что человека может убить молнией, но сейчас это казалось особенно важным, после встречи с той девушкой на вокзале, все начало приобретать иной смысл.
Крестьянка спешилась, слезла с велосипеда как с лошади и поведала мне простую как жизнь и смерть историю.
- Поехал он, значит в лес за грибами, а там дождь начался, а он свой велосипед к дереву цепью приковал, чтоб не украли, из – за этой цепи он и умер, молния ударила в дерево, когда он к цепи прикоснулся..так и нашли его с той цепью в руке.
Мое сердце почти остановилось, а в голове стучало тысячей молотков «цепь, цепь, молния, цепь..»
Я не заметила, как она отъехала, только услышала ее бодрый крик «Два раза молния в одно дерево не бьет!! Я не боюсь грозы! Я купаюсь в любую погоду!»
Меня вдруг оставили силы.
Весь день сознание мутилось, и к ночи я забылась тяжелым сном.
Это была комната в строгом католическом доме в одном из южных американских штатов.
Почти суровая размеренная жизнь, упование на чистоту и Деву Марию, строгий распорядок дня в идеально организованном доме плантатора.
Девушка, ночами неистово молится перед большим черным крестом на белой стене, она чиста как эта белизна, но в ней живет искушение плоти, черный раб в ее душе не дает ей покоя, из –за него не спит она, он лишает ее покоя и сна.
Он кажется ей то Христом, то бесом, она то ищет с ним встречь, не ведая по своей невинности, чем это для нее может обернуться, то прячется за стены и молитвы, принимая высокомерный вид.
А в темном сарае, вместе с другим рабами, задыхаясь от вони и зноя, не спит ее любимый.
Она – моя будущая мать.
Он – мой отец.
Я есть, я существую вечно, но я еще не родилась.
Я люблю их и рыдаю над их судьбой, потому, что мне видно с моих небес, мне ведомо прошлое и будущее всех живых существ.
Я пытаюсь остановить их, я готова пожертвовать жизнью, которая будет результатом их нечистой страсти, но мои бесплотные руки гладят ее волосы и его лицо как руки привидения - они не чувствуют меня.
Их желание нарастает, набирает силу как волна и, наконец, встает идеальным штормом.
Ночью рабы взбунтовались, горели постройки, по двору метались обезумевшие от ужаса огня лошади, мелькали черные потные тела, кровь и стоны.
Она молилась на коленях перед крестом, когда он настиг ее.
У меня нет слов, что бы передать, что творилось в их душах, это был рай и ад, он отдавал жизнь за ночь любви, он должен был убить ее, ненавистную дочь жестоких хозяев, но он любил ее и рыдал как зверь.
А я тем временем стремительно падала с небес.
Меня всасывало в водоворот и крутило со страшной скоростью.
Потом была тьма.
И первое, что возникло из этой тьмы, был голос и песня.
Моя мать пела песни, тихие печальные песни.
Кажется, я слышала их еще внутри ее живота.
Даже больше сердцем, чем слухом, песни вливались в меня с теплом ее души, она простила, она не держала зла, в ней победила любовь и не отданная черному мужчине вся досталась мне, незаконному плоду невозможной любви.
Утром бунт был подавлен и главных зачинщиков прибили к большим черным крестам и сожгли живьем.
Даже на кресте, мой черный отец ждал, что она выйдет посмотреть на его казнь, но она не вышла, она молилась за его душу.
Молилась перед большим черным крестом.
Ее идолом и спасением.
Ибо я есьмь вода, текущая в жизнь вечную, верующие в меня не возжаждут вовек.
Потом жизнь вошла в колею.
Рабы продолжали быть рабами, хозяева их хозяевами, а я росла в новом смуглом теле, не подозревая о том, что вскоре моя мать перестанет быть моей матерью, и я стану проклятьем и никому не нужным напоминанием об одной ужасной ночи любви и смерти.
Ко мне все привыкли и почти смирились с моим существованием.
Беда пришла однажды утром в лице жениха, соседского плантатора.
Мать вышла замуж и я была отправлена жить на половину прислуги, из любимой дочери я в один момент превратилась в рабыню.
Я как будто стала чернеть на глазах и становится негритянкой, но я не была негритянкой.
Мои волосы были темные и ровные как у матери, черты лица почти европейские, только кожа была много темнее материнской.
Для рабов я стала еще более рабыней , чем они и все показывали мне свое пренебрежение.
Белые же меня совсем не замечали.
В первое время мать еще присылала мне игрушки и сладости, но потом это закончилось.
Она была полна новой жизнью и новыми надеждами и эта жизнь была – ты!
Сначала ты отнял у меня ее сердце, затем же впоследствии отнял и надежду на нормальную жизнь.
Но ты никогда не догадывался ни о чем, ты не знал кто для тебя эта темная девочка.
Наша мать после родов ушла в депрессию, муж изменял ей, он почти не интересовался семьей и она все чаще вспоминала моего отца и все больше отдалялась от мира.
Она ушла жить в ту ночь и теперь ее целью стало неистово молиться о душе сгоревшего на кресте.
В тебе она видела продолжение твоего отца и поэтому не интересовалась тобой.
Она не могла отомстить неверному мужу и мстила ему в тебе своим равнодушием.
И любовью к рабу.
Сначала я не любила тебя, но потом , когда понял, что ты еще больший сирота чем я, прониклась к тебе невыносимой любовью и начала воровать тебя из твоей детской кровати.
Я ждала когда все уснут и скользя как тень приходила к тебе, осторожно брала тебя на руки и уносила к себе .
.
Я знала только одно выражение любви, это были песни нашей матери, и я пела их тебе уже своим чудесным голосом.
У меня был чистый голос нашей матери, но к нему примешивалась глубина африканской души отца.
Иногда ты, думая, что тебя держит на руках мать, пытался найти мою грудь рукам и губами, и я не отказывала тебе.
Молока не было, ты плакал и кусал меня, но, только услышав голос, ты застывал как очарованный и только слушал.
Наверное, так мой голос стал для тебя наслаждением, подменившим собой наслаждение покоя на груди матери.
Ты рос, и однажды я забыла вернуть тебя в постель, мы заснули вместе, сестра и брат, обнимая друг друга в моей бедной постели на рабской стороне дома.
Тебя вернули на твою законную территорию, меня же просто прогнали без ведома матери: она очень быстро забывала все, что не было связано с ее молитвами.
Здесь нить сна теряется, наверное, прошло много лет, на гобелене нашей жизни в это время не мелькали золотые краски любви.
И вот снова я вижу себя уже старой женщиной, я пою в баре, за тяжелой бархатной портьерой.
Меня нельзя видеть посетителям, я безобразна и видя меня, люди пугаются.
Много лет я провела в разных борделях, клиенты били меня за слишком гордый характер, все лицо в шрамах и следы от оспы добавляют мрачное величие моему облику.
Длинные почти седые волосы падают на лицо, я стараюсь скрыть за ними свое уродство.
От меня остался только голос.
Люди специально приходят слушать меня, я пою за кусок хлеба и комнату под самой крышей.
Я одна на свете, и живу как автомат, равнодушный к жизни и смерти, забывший имя и родство, затравленное больное животное, сломленное и уже не гордое.
Однажды ты пришел в этот бар.
Опустившийся старик , игрок и пьяница, существо более презренное, чем я, потому, что я убивала только себя, ты же убивал всех вокруг.
Ты был еще более нищий чем я, ты все проиграл.
Я пела, ты привычно пытался добиться выпивки.
И вот что – то произошло в тебе, что – то зашевелилось внутри под влиянием этого голоса.
Ты захотел увидеть меня и пришел за мою занавеску, еле держась на ногах, шатаясь , разглядывал меня и глупо улыбался.
Идея провести ночь с такой уродиной показалась тебе забавной.
Ты пропил все, кроме воспитания и поэтому обратился ко мне галантно, как к леди.
У тебя не было денег, но я привела тебя на свой чердак.
А утром была гроза и мы вышли во двор.
Ты был весел и просил меня петь тебе еще и еще.
Мы шли и шли по дороге, будто оставляя позади наше ужасное прошлое.
Мы говорили и так разговор дошел до нашей семьи.
Гроза становилась все ужасней, по мере того как я рассказывала тебе, все что я помнила о себе.
В конце концов нити в твоей голове соединились, и ты понял, что провел ночь с сестрой, а я поняла, что ты тот мальчик, которого я держала на коленях и кормила скудной почти детской грудью.
Наверное ты пережил потрясение, ведь проституткой я стала из – за тебя, но в том не было твой вины.
Потом ты бежал по полю и …здесь во сне все смешалось..
Потом ты лежишь на земле и я плачу над тобой, в тебя ударила молния и , что удивительно, медальон на твой шее расплавился в форме креста.
Теперь я бегу по полю, сжимая в руке этот медальон крест.
Потом я очнулась в католическом монастыре.
Монахини нашли меня.Тихие и деловитые, скользят на фоне белой стены.
Я молча смотрю на черный крест на стене, отказываюсь есть и пить..я не разжимаю руку с твоим медальоном – крестом..
Я умерла через пару дней, так и не разжав руки.