Ночь уходила, неохотно уступая место рассвету. И хотя, несмотря на слепящие лучи прожекторов на вышках, и разбросанные там и сям яркие точки синих, красных и зелёных огней семафоров, вокруг и была кромешная тьма, однако далеко, далеко на горизонте небо уже сделалось слегка серым, предвещая скорый восход солнца.
Все бумаги подписаны, все рапорты отданы, последний резкий взмах рукой к козырьку старшего погранаряда и, наконец, звонко лязгнули сцепки, и станция со всем своим хозяйством медленно двинулась назад.
Наш небольшой состав, покачиваясь на стрелочных переводах, плавно вышел за выходные семафоры и двинулся по нейтральной полосе к польской границе. И когда эшелон, сбавив ход, уже начал втягиваться на польскую землю, небо на востоке, далеко позади нас, зажёг первый луч солнца. Родина как бы и прощалась с нами, и в тоже время поддерживала нас, всё ярче и ярче освещая небосвод.
Состав опять закачался, переходя с одного пути на другой, и медленно вкатился на приграничную станцию на польской стороне. Было раннее, раннее утро. Обычно, наш состав принимали на дальние пути, подальше от станции, и, быстро оформив бумаги, выпускали на перегон.
Однако сегодня всё было по-другому. Нас поставили совсем близко – на третий или четвёртый путь. Штабной вагон остановился, в аккурат, напротив здания станции, а караульный вагон оказался как раз у начала станционного перрона.
Прошло минут двадцать, а никто не появлялся, что тоже было странным. Как правило, пограничная служба работала чётко, и документы начинали оформлять минут через десять после прихода эшелона.
Дважды щёлкнула тангета и эфир ожил: «Первый, я третий, две группы общей численностью до роты, вдоль путей слева и справа от нас заходят от хвоста эшелона, вооружение лёгкое, я третий, приём». Час от часу не легче. Радист напряжённо следил за мной. «Третий, я первый, понял, я первый, приём».
- Женя, циркулярно, - радист перещёлкнул тумблеры, - внимание всем, я первый, готовность два, я первый, приём, - в ответ защёлкали тангеты и посыпались доклады о готовности.
Вскоре мы услышали хрустящий топот большого количества людей, бегущих по щебню между путей.
- Женя, дай третьего, - радист кивнул и опять щёлкнул тумблерами.
- Третий, я первый, усилить караул, ночную смену не трогать, обстановку докладывать по ситуации, я первый, приём.
- Понял, я третий, приём, - голос начкара был спокойным и уверенным.
В это время в окне замелькали польские конфедератки. Плотная цепь жёлнежей польской пограничной стражи взяла наш эшелон в кольцо. Рослые и краснорожие от прохладного осеннего утреннего ветерка жёлнежи, затянутые в портупеи, встали вдоль вагонов спиной к нам, приставив карабины, с примкнутыми штыками, к ноге. Их спины были так близко, что, казалось, открой окно и можно будет дотянуться до них рукой.
- Ты, гляди, прям как на параде, почётный караул, ё-моё, - съязвил начштаба, - что делать-то будем?
- Будем ждать, мало ли чего там у них. Вряд ли они штурмовать нас будут с такими пукалками.
Не зря говорят, что ждать и догонять хуже всего. Потянулись томительные минуты ожидания, которые постепенно перешли в часы. Изредка тишину прерывали доклады обстановки, да наш айболит, по прозвищу Моня, тихонько перебирал струны гитары, наигрывая что-то мелодичное. Он напросился в штабной вагон, оправдавшись тем, что его лазарет пуст, лечить некого, а санитара он отправил к повару на подмогу и ему одному, мол, одиноко в санчасти.
К концу второго часа стоянки, на перроне собралось довольно много людей, привлечённых необычным скоплением военных. Люди что-то обсуждали между собой, оживлённо жестикулируя. Время от времени, кто-нибудь показывал рукой в нашу сторону.
- Первый, я седьмой, завтрак готов, можно пробу снимать, я седьмой, приём, - весёлый тенорок повара напомнил о том, что жизнь течёт своим чередом и людей надо кормить.
Обычно, столовой служил небольшой отсек рядом с кухней, куда приходили по очереди небольшими группами, примерно как в вагоне ресторане, но обстановка была попроще. Но кто знает, что затеяли те, которые снаружи. Связи нет, и поляки молчат.
- Седьмой, я первый, пищу в термосы и раздать на каждый пост, я первый, приём.
- Понял, в термосы и на каждый пост, я седьмой, приём, - тенорок повара утратил свою весёлость и зазвучал деловито и озабочено.
Пошёл четвёртый час ожидания. Плотную цепь жёлнежей обдувал свежий ветерок, распахивая полы шинелей, они ёжились, но старались сохранять важный и строгий вид. Моня, прекратив музицировать, с задумчивым видом изрёк: «Вот мы вот так стоим, а круговорот воды в природе приказом никто не отменил…». И все дружно посмотрели на меня. Судя по напряжённым взглядам, эта проблема постепенно начинала волновать уже многих. Обычно при стоянке на ближних путях мы старались соблюдать чистоту и не дразнить железнодорожное начальство. Но сейчас случай, явно, был особый.
- Женя, циркулярно, - внимание всем, я первый, туалеты открыть, водой пользоваться без ограничений, я первый, приём, - в ответ повеселевшие голоса, дали ясно понять, что решение было очень своевременным. Ну, что же, господа поляки, вы сами напросились. Когда из-под вагонов полетели потоки воды, жёлнежи забеспокоились и начали опасливо озираться, но, продолжали держать линию.
Толпа на перроне не только не убывала, но даже несколько увеличилась, несмотря на то, что гражданские составы двигались регулярно.
- Шестой час пошёл, надо что-то делать, а то мы приедем прямо в лапы особистов и трибунала, - попытался пошутить начштаба, а Петрович нервно хихикнул.
- Ты, чё ржёшь-то как лошадь Пржевальского…, - не выдержал зампотех и грозно уставился на Петровича, - это всё ваши штучки…, совсем нюх потеряли. Кто помелом мёл, что мы как по скатерти…, что везде зелёный свет…, - передразнил он Петровича и, ругнувшись, уселся на скамейку. Петрович, что-то проворчал виновато в ответ, но вступать в дискуссию не стал.
Установилась тишина, изредка прерываемая какими-то шумами в динамиках громкой связи. В глазах моего немногочисленного штаба застыл немой вопрос. Первым не выдержал начштаба.
- Мы же не можем тут ночевать…, - начал он издалека, - восьмой час пошёл.
- Что предлагаешь? Стволы расчехлить? – ситуация была патовая, но делать, действительно, что-то было надо, а в голову, как назло, не приходило ни одной здравой идеи. Сидевший до этого молча, Моня, услышав последние слова, взял гитару и в ритме марша негромко запел: «Вот как-то сбирался наш вещий Олег отмстить неразумным хазарам, поля их и пашни за дерзкий набег, обрек он мечу и пожарам. Так громче музыка играй победу, мы победили и враг бежит…».
- Постой, погоди-ка…, - перебиваю я его, - а кто у нас запевала-то? Ну, этот…, в ремвзводе…, сержантик…, - щёлкаю я пальцами, - тенор у него такой замечательный.
- Пилипенко это…, они с моим Астаховым дуэтом хорошо поют, - подсказал Моня и все выжидательно уставились на меня.
- Так, зампотех, давай всех свободных из твоего взвода в ремзону, Пилипенко, не забудь… и Астахова. Пусть комбезы оденут рабочие, без значков. Начштаба, остаёшься за меня…, вы все тоже в ремзону и переоденьтесь в рабочее…, гитару не забудьте. Сбор через десять минут…, покажем неразумным хазарам, - несмотря на недоумение, сквозившее во взглядах, все быстро разошлись.
Когда створки ворот ремзоны, гулко загрохотав, отлетели в стороны и звонко лязгнули, ударившись об упоры, жёлнежи от неожиданности даже пригнулись, нарушив строй. То, что открылось взгляду, выглядело странно и угрожающе. Посредине площадки ремзоны амфитеатром стояли пятнадцать бойцов с суровыми лицами, одетых во всё чёрное.
Моня, стоявший с гитарой в стороне, скрытый стенкой вагона, взмахнул рукой и выдал первый аккорд. Звонкий тенор взлетел, задавая мелодию: «Белая армия, чёрный барон…», публика на перроне замерла в изумлении, а из коробки вагона, многократно усиленное резонансом, уже неслось «…и от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…». А когда хор, поддерживая запевалу, слаженно и грозно грянул «…так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой…», в окнах станционного здания забелели чьи-то изумлённые лица.
Когда песня закончилась, оправившиеся от потрясения жёлнежи выправили строй, но шеренгу построили, отойдя от вагонов подальше. Пока поляки перестраивались, Моня, как заправский регент, давал хору последние указания. Взмах руки и над станцией зазвенело «мы красные кавалеристы и про нас былинники речистые ведут рассказ…». На перроне собралась огромная толпа, которая возникла как бы ниоткуда, и молча слушала. А в здании вокзала поднялась какая-то суета. Чьи-то лица уже не торчали неподвижно в окнах, а метались туда и сюда то, появляясь, то исчезая.
Почти без перерыва, запевалы затянули «по военной дороге, шёл в борьбе и тревоге, боевой восемнадцатый год…», а толпа на перроне всё прибывала и прибывала. Но тишина стояла удивительная. Со стороны перрона не раздавалось ни звука и лишь когда хор, дружно и сурово вывел «…на Дону и в Замостье тлеют белые кости, над костями шумят ветерки, помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки…», толпа возбуждённо загудела.
Как бы отвечая толпе, хор повторил «…помнят польские паны конармейские наши клинки…» и толпа дрогнула. Самые решительные начали спрыгивать с низенькой платформы на рельсы и двинулись в нашу сторону. За ними, как горох, посыпались остальные. По цепи жёлнежей прошла дрожь и по команде кого-то невидимого карабины взлетели в положение «наизготовку». Перейдя первый путь, толпа остановилась и замерла.
Не останавливаясь, бойцы перевели дух и снова запели про «боевой восемнадцатый год». Когда в воздухе зазвенело «… по курганам горбатым, по степным перекатам…», в толпе началось какое-то движение. Раздвигая толпу, в нашу сторону быстро двигалась какая-то группа. Суетясь, они торопливо проталкивались через толпу и, наконец, оказались около шеренги оцепления. Жёлнежи расступились и пропустили их к эшелону.
В проёме появилось четыре фигуры. Один высокий в форме пограничной стражи, двое гражданских, невнятного вида, и четвёртый, кругленький и пониже, в мундирчике железнодорожника. Я облегчённо вздохнул, вот она «вся королевская рать» - пограничник, таможня, карантинный инспектор и начальник станции, вместо диспетчера.
Круглый, высоким голосом, пытаясь перекричать поющих, пропищал: - Панове, панове, пше прашем…, панове…, - и умоляюще взмахнул руками. Я кивнул Моне и бойцы стали петь потише. Круглый благодарно улыбнулся и, смешивая польские и русские слова, зачастил:
- Пше прашем, товарищи, ведаете, где пан офицер…, товарищ командир…, бардзо…, бардзо…, очень нужен, - наконец, подобрал он нужное слово, осматривая поющих вопросительным взглядом. Одинаковые чёрные комбинезоны без знаков различия приводили его в замешательство.
Выдержав пару минут паузы, выхожу из-за спин бойцов, продолжающих потихоньку напевать, и представляюсь. Круглый, облегчённо вздыхает и с надеждой в голосе интересуется:
- Чи пан мове по-польскему?
- Ну, да, щаз, выкручивайся, как знаешь, - хмыкаю про себя и отрицательно качаю головой.
Круглый жалостливо вздыхает и, обречённо махнув рукой, объясняет своим спутникам, что по-польски я не говорю. Его коллеги состроили в ответ кислые мины.
Махнув Моне, чтобы продолжали, спрыгиваю на землю и жестом приглашаю поляков следовать за собой в штабной вагон. А за спиной бойцы уже в полный голос запели «вставай страна огромная…». Поляки поморщились, но молча последовали за мной. Толпа напряжённо безмолвствовала.
Почти не глядя и не задавая никаких вопросов, вся честная компания по очереди проштамповала все нужные бумаги, поставив в нужных местах свои закорючки. На всё про всё ушло десять минут. Круглый и его гражданские спутники на прощание отвесили короткие поклоны, а пограничник, выпрямившись и задрав подбородок, глядя на меня свысока, поднёс к козырьку конфедератки два пальца.
- Ну, да, «Пан Бог и Я», - хмыкнул я про себя и кивнул головой в ответ.
Все гости живо высыпались из вагона. Концерт всё ещё продолжался.
«Откуда они столько таких песен знают?» - подумалось с удивлением.
Щёлкнула тангета. «Первый, я второй, нам дали зелёный, я второй, приём». «Второй, я первый, понял тебя, поехали, я первый, приём», - вздыхаю с облегчением. А из вагона рембазы неслось: «Наступает минута прощания, ты глядишь мне тревожно в глаза,… и зовёт нас на подвиг Россия…».
- Да-а-а, - задумчиво протянул начштаба, - искусство великая сила.
Состав, набирая ход, вылетел за выходные семафоры. Все стояли молча. За окном проносились ухоженные польские фольварки. Солнце склонялось, наступал вечер.
;