Эмоции никогда не односложны, это всегда длинная-длинная фраза, в которой легко уживается противоположный смысл. Я люблю только тебя, я не твоя, я ничья, я люблю тебя больше всех, я никому не принадлежу, я свободна, я счастлива, я счастлива в своей ничейности, я люблю тебя больше всех. И это все. Одновременно. Не в тексте. В тексте так не получится. Во взгляде. Два тела на танцполе рассказывают друг другу что-то такое, о чем два сознания потом долго молчат в машине.
Ночь, заправка. Мужчина ходит вокруг своей машины, ждет, пока кто-то выйдет включить этот чертов аппарат. Женщина сидит, не опуская стекло. Скоро зима. Ей очень хочется курить, или заплакать. Или позвать его назад и молча обнять. Он делает это только в танце. Он никогда не смотрит на нее влюбленным взглядом после танца. Ей кажется, что только танец – то, что осталось ей от ее жалкой и яркой жизни. Она не оглядывается в свое прошлое, но оно скоро заставит ее уехать – далеко и домой.
Она молчит. Ее плечи всегда болят, а мышцы у рта нервно напряжены – ей сложно говорить с ним, она почти не знает его языка. Ей нужно сейчас только одно – знать, что он почувствует, когда она уедет. Ей не хочется согреться, разве что выпить. Или закурить. Она никогда не могла допустить, что хотя бы один момент в ее жалкой и яркой жизни будет таким – как кадр из красивого старого фильма. Только там обычно все быстрее, час-полтора с конфетами перед экранами и – хэппи-энд. Она не любит хэппи-энды в кино, это так глупо и натянуто. В жизни так не бывает.
Она отрешенно вспоминает первый экстаз и вихрь танца, его восхищенные глаза. Разве глаза врут? Она ловит этот взгляд, но только на танцполе. Когда они уезжают, продолжения нет. Время все расставит по местам. От этих слов ей хочется кричать. Я ничего не хочу знать о времени. Она очень скоро уедет.
Он стоит под ярким светом, она рассматривает его из-под полей своей гангстерской шляпы, он ей слишком нравится, чтобы она отказала себе в удовольствии смотреть на него. Он на нее смотрит редко. Конечно, если бы его глаза не загорались, она бы не сидела сейчас здесь, в прохладном салоне. Она не чувствует жизни вне танца. Хотя, сидеть у стойки ей тоже нравится.
Он зачем-то оправдывался сегодня, что танцует с другими. Ей хотелось сказать: танцор, зачем оправдания? Я ведь ни о чем не спрашиваю. Тем более со мной не о чем говорить. Чертовы языки, лучше бы я жила в Вавилоне.
Ночь теплее дня. Тихо играет французская музыка. Она думает об отьезде. Будущего у нее нет, в прошлое она не хочет смотреть. Она не знает, вернется ли она, и если вернется, будет ли он ее ждать. Все другое как-то стерлось. Отсутствие денег, работы, обязанности, здоровье, катастрофа со всеми ее вещами – на все это ей плевать, на самом деле плевать, она никогда не верила, что настолько, оказывается, независима от всего этого. Хотелось закурить, но она почему-то не закурила, посмотрела в зеркало. Отражение ей не понравилось, захотелось замотать шарф до самых глаз, до безнадежных глаз, почти потемневших.
Он идет расплатиться в кассу. Она любуется его силуэтом через стекло и поражается своему выбору – не такого она себе вымечтала партнера, а оказался этот – живой, настоящий, и ей не принадлежащий.
У стойки к ней подходил то один, то другой. Она предпочитала не оглядываться на них, она знала, что выглядит она превосходно и напиток ей нравился. Она наслаждалась – моментом. Тем, что она здесь, музыкой, своей красотой, своей независимостью. Ей нравилось приходить одной, быть лучше всех, чувствовать на себе восхищенные взгляды, взмахом ресниц отталкивать или привлекать, смеяться в ответ на вопрос, одна ли она. Я никогда не останусь одна. Кого ты имела в виду? – спросил знакомый.… Ей нравилось телом чувствовать, что он подходит к ней, и не смотреть на него, а только чувствовать, как он прислоняется в ней – как будто случайно.
Она не знала, чего это ему стоит. И меньше всего ей хотелось навязываться. Ее преследовал кошмар: а вдруг он подходит только из вежливости? Как бы.. знакомая, одна, вежливость требует.. Ну что ты, отвечала она сама же, из вежливости так глаза не светятся… и боялась опять быть просто обузой, обузой со слишком богатым воображением. Может, ему просто нравится, как я танцую, а это еще не совсем влюбленность.
Ей хотелось закурить. Опустить стекло. Позвонить ему и сказать: возьми мне кофе. У него было все: любимая работа, красивая машина, денежные долги, выбор следующего места жительства в любой точке мира, восхищение окружающих, множество занятий и проблем... Ей было все равно, сколько у него денег, есть ли у него машина, кто научил его всему, что он знает, во что он верит… Ей хотелось быть той единственной и великолепной, к которой он всегда бы возращался – к барной стойке или домой.
Каждый вечер она мысленно говорила ему: спокойной ночи. Она мечтала делать с ним вместе что-то обыденное – готовить обед, завтракать на балконе в белых халатах, созваниваться днем чтобы встретиться на пять минут и выпить вместе кофе. Ей хотелось услышать – хотя бы один раз! – что она для него важна. И нужна…
Скоро ей уезжать – в безденежье и пустоту. Она слишком хорошо знала, что он даже не будет ее провожать. Возможно, даже не спросит, какого числа ее поезд. Он не отвечал на ее сообщения, и она вспомнила свою гордость – перестала писать. Он привозил ее домой, целовал в губы – ту, которая не так давно проклинала любителей ее целовать – и уезжал. Она, шатаясь, шла к подьезду.
Звонил телефон. Со сдавленным сердцем она вынула его из клатча. Он звонил из магазина. Спросил, что она хочет сьесть. Нет, ответила она, возьми мне просто воды… или кофе. Обморочным не дают есть, им дают воды, или кофе… последнюю фразу она, конечно, промолчала – в пустоту, в темноту, обнимающую яркий мир заправки. И зарыдала, громко, истошно, истерично – конечно только внутри своей сдавленной больной души.