Каждый вечер маленький Эрос убегал от родителей по своим тайным делам. Он спускался с Олимпа на землю, тихо бродил по улицам и переулкам, заглядывал в освещенные окна домов и напоследок обязательно приходил в вечерние парки.
Его привлекала их строгая тишина днем и разгульное веселье по вечерам. Грохочущая, веселая музыка танцевальных площадок, шум ветерка в невидимых кронах парковых старожилов, шепотки на скамеечках, скрытых кустами жасмина и сирени, всегда привлекали малыша Эроса. Но больше всего он любил наблюдать за посетителями парков.
Присев на скамеечку за каким-нибудь кустом, он вслушивался в говор людей, беззвучно смеялся и плакал вместе с ними.
Эрос был добрым мальчиком. Не мог равнодушно смотреть на плачущих, расстроенных и обиженных. Легким дуновением ветерка дотрагивался он до плеча обиженного, и тот оживал для радости; он касался плачущей девушки, и она, пока ничего не понимая, начинала улыбаться; легкое прикосновение и хмурый мужчина с безнадежно опущенными плечами, идущий за катафалком, вдруг останавливался, нежно прижимал к себе плачущих детей, и в его угасших глазах появлялась вера.
Вот и сейчас, сидя в развилке громадного клена, уловил тихие всхлипывания, доносившиеся с соседней скамейки, почти полностью скрытой навесом из вьющихся роз.
– Не плачь, девушка! Я подарю тебе счастье! – неслышным голосом крикнул ей Эрос и дотронулся до плеча проходившего мимо молодого человека. Что-то кольнуло его в сердце, и парень присел на скамейку. Девушка, тихо сидевшая в грохочущей тишине, привлекла его внимание. Она подняла на него глаза, и он утонул в них.
– Будьте счастливы! – пожелал им Эрос, пробегая мимо. Но они не услышали пожелания. Огонь любви разгорался в их сердцах. Дрожащие пальцы сплетались в венок верности.
Возле танцевальной площадки раздались крики, похожие на рык зверей, и громкий плач, и просьбы помириться. Рука Эроса невесомо легла на плечо драчуна, но злое сердце разлетелось вдребезги, поранив руку и лицо маленького волшебника.
– Как жаль, что я ошибся. Не заметил в темноте, что сердце это уже не способно нежно любить и прощать.
Израненный Эрос полетел на Олимп, к милой матушке на очередную перевязку. Ее ясный лик сверкал на ночном небосводе в сонме едва видимых звезд, вызывая в груди сына чувство радости. Ближе к Олимпу от грозного гласа ревнивого отца-Громовержца облака вспыхивали молниями и просыпали льдинки материнских слез на землю. Летел и счастливо смеялся Эрос. Он не боялся отца–Громовержца. В грозном голосе отца слышал лишь нотки гордости и ласки. Перевязав сына, Великая мать, потрепав его светлые кудри и поцеловав в макушку, спросила:
– С кем на сей раз ты сражался, мой ласковый мальчик?
– Я не сражался, я дарил людям счастье! – выскальзывая из рук матери, ответил Эрос.
– Там, на земле так много плачущих, обиженных и одиноких. Нет, нет, мамочка! Они не обижают меня. Осколки черствых сердец больно ранят только тело, когда от моего прикосновения разлетаются, как хрусталь от удара. Мои раны - это мои ошибки. В мертвое сердце любовь не может войти, она разбивает его на осколки.
– Попроси у отца волшебный лук и стрелы, – шепнула мать вдогонку убегающему Эросу. - Стрелы уберегут тебя от осколков и волшебством своим наделят счастьем всех, кого коснутся. Только помни: счастье их будет соразмерно красоте их души, желаниям и поступкам.
– Отец, подари мне лук и стрелы! – обняв отца за шею, попросил Эрос.
– Зачем тебе? Ты еще мал, а это грозное оружие! – ответил на просьбу любимого сына родитель.
– Мне нужен лук и стрелы не для игр. Я буду людям счастье приносить на кончике стрелы.
– Ну, что ж, возьми, но помни, только в светлых душах прикосновение стрелы будет рождать любовь, привязанность и приносить счастье. В сердцах жестоких и неукротимых, слабых и лживых укол стрелы умножит страсть наслаждения бренным телом без любви, зависть и жестокость, жажду золота и бесконечной власти.
Много времени прошло с тех пор. Покинули Боги Олимп. А мир земной все так же жаждет счастья. И получает его каждый, кого коснется стрела Эроса. Счастье, соразмерное его поступкам, счастье, которого жаждет его разум и душа. И лишь в сердце, мертвое для добрых дел, оно не может войти никогда.