Дети войны Послевоенное детство
ГЛАВА 2.ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО
Краснодар. Первое послевоенное лето
Жизнь налаживалась, налаживалась у всех и у нас тоже. Мама уже к этому времени стала приходить в себя, начала оформлять документы на отцовское наследство, подыскивать для себя работу, если не в городе, что было практически нереально, то хотя бы не очень далеко от города и чтобы было, где жить, то есть школа обеспечивала жильём. Такое место нашлось в станице Ново–Мышастовской в 40-ка километрах от Краснодара. Но место преподавателя и жилплощадь там освобождались только в августе, а до этого времени мы были сами себе хозяевами, “вольными хлебопашцами”. Брат, как и в прошлое лето косил траву с дядей Фёдором и продавал её на рынке, сестра обеспечивала отоваривание хлебных карточек, а также сажала в саду какую-то зелень, что являлось подспорьем в нашем скромном рационе. А я, пользуясь привилегией самого младшего в семье, навёрстывал упущенные детские беззаботные радости: почти весь день проводил на улице с соседскими ребятами: Женей и Колей Велько, с внуками дяди Феди–Витей и Раей Цинкаловыми, Раей Стариковой и её соседкой Тоней, с Витей Калинниковым, с Толей Сень, Женей Куцем, то бегая в догонялки или играя в прятки, в “гуси-лебеди”, а то играя и на мелочь в “пожара” или “об стенку”.
“Но недолги были радости”,– применительно ко мне эти слова поэта означали, что не успел я вкусить все прелести беззаботной детской жизни и попал с двухсторонним крупозным воспалением лёгких в больницу, с температурой больше 40 градусов и в бреду. Хорошо ещё, что обнаружили меня сравнительно вовремя в таком состоянии: свалившимся с кровати и лежащим на полу, бредящим, полыхающим от внутреннего жара, но ещё живым. Пролежал я в больнице почти месяц, чуть ли не до самого отъезда в станицу. Но организм, несмотря на все тяготы и лишения военного детства, перенёс болезнь без осложнений, что позволило пройти в дальнейшем по здоровью медицинские комиссии при поступлении в подготовительную лётную школу и военную академию. Так что всё обошлось, можно сказать, что все отделались лёгким испугом.
Иногда мама брала меня с собой в город, она окончательно выздоровела, снова стала энергичной и деловой, посещала какие-то учреждения, добивалась какой-то помощи как мать многодетной семьи, теперь уже не только продуктами, но и обувью и одеждой, получаемыми по лендлизу от союзников по войне–англичан и американцев. Благодаря этому мы прибыли к новому месту маминой работы и нашей учёбы не какими-то оборвышами, а вполне прилично по тем временам одетыми и обутыми, во всяком случае соответствовали представлению об учительской семье, как о чём-то не ординарном, отличном от станичного быта, вызывающем уважение. Мы с нетерпением ждали, когда же можно будет ехать, ехать навстречу новому, хорошему, обещающему исполнение всех наших скромных тогда желаний, основным из которых было сытно и вкусно поесть. И наконец, такой день настал, и мы тронулись в путь, не помню точно, каким транспортом, вероятнее всего всё той же подводой, везомой безотказной лошадкой.
Станица Ново–Мышастовская. Впервые сытая жизнь
Судя по расстоянию (40 километров) ехали мы недолго, и к вечеру были уже на месте. Станица была большая, с населением в несколько тысяч человек. По меркам центральной России это крупное село со статусом районного центра. Но Ново–Мышастовская не являлась даже районным центром, который находился в соседней станице Марьянской, на 12 километров ближе к городу. Но блуждать и расспрашивать, куда ехать, нам не пришлось, так как дорога от въезда в станицу, никуда не сворачивая, вела прямо к центру, где находились все административные здания, в том числе и школа (№ 7), конечный пункт нашего следования. А рядом со школой, в углу школьного двора расположилась квартира, которую нам предоставили местные власти. Средняя школа № 7 была 10-летней, располагалась на 2-х этажах и обеспечивала проведение занятий во всех классах в одну смену. Кроме этого рядом располагались два небольших одноэтажных здания, отведенных для проведения занятий с учениками начальных классов. В этой школе я и начал заниматься в 3-м классе.
C местными ребятами я подружился быстро. Вначале они меня поддразнивали, называя кацапом за то, что я не умел говорить, как они, – “балакать”. Это смесь русского и украинского языков, до сих пор сохранившаяся среди пожилых людей. Но я быстро освоил эту “грамоту” и когда я стал говорить как все, например, “та хиба ж цэ дило, визьмы драбыну, та слазь на горище”, что в переводе на русский означало: “да разве это дело, возьми лестницу и влезь на чердак”, меня приняли за своего.
Учиться мне было легко и нравилось. Нравилась мне и наша учительница – Синицына Ефимия Фёдоровна. Спокойная, добрая, как я теперь понимаю, любящая детей и своё учительское дело, очевидно, из интеллигентной семьи, что по тем временам было редкостью. Может быть поэтому и запомнилась она, как первая учительница, а не те учительницы 1-х и 2-х классов, у которых я учился, хотя о них остались тоже хорошие, правда, весьма смутные воспоминания и не запомнились ни лица, ни имя и отчество.
А эту Юхиму Фёдоровну, как звали её в станице колхозники, помню даже сейчас, и из сотен фотографий, если бы мне их показали, сразу бы узнал её. Так же хорошо запомнилась из учителей той поры учительница русского языка и литературы Дарья Семёновна, фамилию которой к сожалению забыл. У неё я учился уже в 5-м классе и одну четверть 6-го класса, но и этого времени хватило, чтобы проникнуться к ней симпатией и уважением.
Спустя много лет, уже в 30-летнем возрасте, гонимый ностальгией по местам детства, я заехал в станицу Ново–Мышастовскую, разыскал Дарью Семёновну и был очень рад повидаться с нею. Она тоже хорошо всех нас помнила, живо интересовалась жизнью нашей семьи, очень сожалела, что наша мама уже умерла. К моему огорчению умерла уже и моя первая, как я её считал, учительница Ефимия Фёдоровна и даже сына её Славу не удалось увидеть, он уже давно уехал из станицы. Разъехались и все мои бывшие одноклассники, с которыми я дружил больше, чем с другими,– с Толей и Людой Колесниковыми, Колей Волкодавом и Ниной Середой.. И с грустью походив по изменившимся улицам, зайдя в школу и не узнавая многие классы, я всё же вернулся в Краснодар просветлённым, как бы снова побывав в детстве.
По меркам сельской местности и того послевоенного времени школа была сравнительно богатой, с приличной мебелью и сохранившимся оборудованием кабинетов. И это при том, что несколько месяцев в станице хозяйничали немцы. Но им, видимо, тогда было не до того, чтобы наводить “новый порядок” на занятых территориях–головной болью был Сталинград.
Квартира наша тоже имела приличный вид и представляла помещение, вполне пригодное для сносного проживания без дополнительного ремонта. Главное, что печка была добротная, не дымила, легко растапливалась и обогревала две наши комнаты, примерно в 20 и 10 квадратных метров. Вход был с веранды, пусть не утеплённой, но всё же застеклённой, пригодной для хранения каких-то продуктов, не боящихся несильных морозов, что тоже представляло для неизбалованных жизнью людей большие удобства. Было подведено электричество, а вот воду приходилось носить из колодца, и, соответственно, раз не была подведена вода, туалет был во дворе. Но мы к этому были приучены прошлой жизнью, и жизнь на новом месте представлялась нам прекрасной. К тому же в квартире уже была кое-какая мебель, и нам оставалось только обустроиться, как нам представлялось лучше, и дальше жить и радоваться. Вот как мало надо человеку для ощущения благоденствия и “полного счастья” после перенесенных мытарств, потерь и мучений.
Но главное, что нас поразило больше всего,– это возможность сытой жизни, от которой мы отвыкли в течение всех 4-х лет войны. Здесь же, во-первых, правление колхоза выделило нам единовременную материальную помощь в виде муки, подсолнечного масла и ещё чего-то важного, полезного и вкусного. Во-вторых, маминой зарплаты здесь, где денег в обороте у колхозников было очень мало и потому цены были низкие, хватало на то, чтобы покупать и у соседей, и на рынке по выходным дням и молоко, и яйца, и самодельное сливочное масло, которое здесь продавалось в форме лепёшек, и даже иногда живую куру для приготовления супа–объедения. Наконец-то мама оттаяла и просветлела лицом, а мы, дети, тоже оживились и “вспомнили” детство. Правда, старшим было уже по 16 лет, но всё равно в таком возрасте, наверно, хочется снять с себя груз ответственности за обеспечение “прожития” каждый день и почувствовать детскую безответственность и возможность расслабиться.
В станице работал клуб, каждую неделю завозили новую киноленту. Особой популярностью пользовались фильмы “Первая перчатка”, “Молодая гвардия”, ”Подвиг разведчика”, которые смотрели по несколько раз и некоторые фрагменты запоминали наизусть. А мне удавалось к тому же смотреть все фильмы бесплатно, проходя по контрамаркам, выдаваемым мне заведующим клубом, любителем шахмат, у которого я “ходил в друзьях“, так как днём играл с ним в шахматы и притом часто у него выигрывал.
Так счастливо и безмятежно протекали наши дни вплоть до лета следующего 1946-го года, года большой засухи и начала новых наших лишений и страданий. Но в канун нового года никто этого не знал, и мы весело отметили новый 1946-й год. Мама пригласила к нам в гости весь класс, в котором она была классным руководителем, наварила вареников, испекла пирожков, сделала винегрет, а ребята принесли сладкую минеральную воду, квас и ещё какую-то снедь прихватили. В результате мы впервые с песнями и плясками весело встретили и отпраздновали новый год.
Испытание засухой и голодом. Рай в пионерлагере
Казалось бы в начале 1946-го года ничто не предвещало беды. Наоборот, сперва всё шло хорошо, выпало много снега, что предвещало хороший урожай. Затем резко потеплело, снег быстро стаял и к дню Красной армии, 23-го февраля, неожиданно расцвели абрикосы, украсив розово- белоснежным цветом всю станицу, так как абрикосы росли почти в каждом дворе. Большинство радовалось, и только некоторые старые люди говорили, что не помнят такого на своей долгой жизни, и как бы это не было к худу. Но, как всегда, большинство считает себя правым и не прислушивается к мнению меньшинства.
Однако через несколько дней стало резко холодать, ударил морозец, весь цвет облетел, и деревья после бело-свадебной красоты имели некрасивый вид общипанной курицы. А к 8-му марта опять стало тепло, подули тёплые ветры, становящиеся жаркими. Земля быстро подсыхала, а вскоре и стала трескаться от жары. Хлеборобы, радовавшиеся вначале возможности быстро отсеяться, стали с тревогой опасаться за всхожесть семян. Все ждали хотя бы маленьких дождей, но дождей ни больших, ни маленьких не было.
Причём не было не только поблизости, но, как передавало радио, и во всей Кубани, и на Украине, и во многих других областях необъятной нашей страны. Ухудшилось продовольственное обеспечение через магазин кооперации, стало труднее купить продукты у населения.
Нам выделили участок земли для так называемого подсобного хозяйства, размером в 10 соток. Кое-как мы с ним управились, посадив, как и все, кукурузу, подсолнух, фасоль, но в условиях засухи и искусственного полива всходы получились слабые, росли плохо и урожай не оправдал усилий, затраченных на его получение. К осени мы подошли без каких-либо продовольственных запасов на зиму, помощь со стороны правления колхоза тоже уменьшилась до минимума. Немного удалось подправить дела за счёт сушки фруктов из нашего отцовского сада, но засуха сказалась и на размерах нашего фруктового урожая.
Не лучше обстояли дела и у колхозников: ввиду малого урожая расплата по трудодням, практиковавшаяся в те годы, оказалась мизерной и явно недостаточной не только для содержания скота и птицы, но и для собственного потребления зерна в пищу людьми.
Все понимали, что ожидается голодная зима, но как её пережить, никто не знал. Самое трудное время началось с ноября–декабря, когда отошли фрукты, собрали скудный урожай на приусадебных участках и на колхозных полях, рассчитались по государственным поставкам с государством и остались практически ни с чем, как колхозники, так и служащие, в том числе и наша семья.
Меня маме удалось как-то пристроить на платное двухразовое питание в детский садик, а вот старшим детям приходилось туго. Основным питанием была макуха–спрессованные семечки, остающиеся после отжима подсолнечного масла в специальных маслобойках. Купить её можно было на рынке или у колхозников, с которыми расплачивались за трудодни не только зерном, но и этой самой макухой. Это был универсальный продукт, который шёл и на корм скоту, тот, который был хуже очищен от скорлупы семечек, и на пропитание людям, тот, что почище.
Алёша стал от недоедания опухать и, чтоб хоть немного подкормиться и помочь семье, весной забросил посещение школы и стал работать прицепщиком за трактором. Работа эта была не только тяжёлая, но и опасная в том плане, что от истощения организм мог дать сбой в самый неподходящий момент во время движения бороны за трактором, прицепщик, сидящий на бороне и управляющий ею, мог потерять сознание и свалиться под острые шипы бороны. К счастью худшего, что могло случиться, не произошло, и брат благополучно закончил эту опасную работу, а когда стали поспевать фрукты, уехал в город в свою “гавань” спасения, где продержался до нового урожая.
И вот все с облегчением вздохнули, когда стал поспевать новый урожай пшеницы. В станице никто не умер от голода, как это было в 1933-м году, но опух от голода не только наш Алёша, но и многие в станице, и молодые, и старые, и только лицом опухшие, и всем телом.
В то же время, как рассказывали потом знакомые жители Новороссийска, из порта ежедневно отправлялись гружёные пшеницей баржи и сухогрузы. Видимо, выполнялись какие-то долгосрочные договоры по поставкам, заключённые ещё до засухи 1946-го года, а может быть более важной считалась интернациональная помощь братским народам, становящимся на путь строительства социализма, чем обеспечение своего населения хлебом, которое и не с такими бедами справлялось. Но так это или этак, никому от этого было не легче ни тогда, ни тем более после, и каждый выживал ( хорошо, что хоть не умирал, как в одноимённом кино) в одиночку.
Мне, как самому младшему, и на этот раз удалось легче преодолеть голодное время: я учился отлично, закончил 4-й класс с похвальной грамотой, и это помогло маме “выбить” для меня путёвку в пионерский лагерь “Солнце” под Геленджиком. Это было и удивительно, и восхитительно, и просто неописуемо после голодной, серой, безрадостной жизни попасть в настоящие райские кущи. Сама обстановка чистоты, света, радости, сытости, занятости играми и разными развлечениями, запах и вид моря создавали ощущение неповторимого счастья, одни воспоминания о котором должно было согревать многие годы. Так оно и было на самом деле, и спустя много лет этот месяц, проведенный на море даже не в купальный сезон, где-то в мае месяце, представляется лучшим периодом в моей детской жизни.
Колосковая страда.
Возвратившись из пионерского лагеря, я вскоре окунулся в колосковую страду: при уборке урожая комбайнами часть подрезанных колосков не попадала в молотящий барабан и падала на землю, обычно не кучкой, а по 1-му или по 2 колоска через несколько метров, и за каждым из них надо было наклоняться. При удачном сборе таких колосков за день можно было подобрать достаточно много–целый мешок, плотно утрамбованный, так что в нём после обмолота могло оказаться несколько килограммов чистого зерна, а то и почти пуд.
Иногда могло посчастливиться и можно было наткнуться на горку чистого зерна в несколько килограммов, случайно или специально просыпанного комбайнёром. Результаты труда радовали, потому что после голодного года каждый собранный колосок оборачивался в голове куском вкусного свежеиспеченного хлеба.
Но труд этот был очень тяжёлый–под палящим солнцем, с каждым часом всё сильнее оттягивали плечи лямки мешка, который надо было переносить за собой, к вечеру всё тело болело от усталости, спина с трудом разгибалась после очередного наклона за колоском, ноги были тяжёлые, словно налитые свинцом, а ещё надо было несколько километров нести мешок до дома.
Кроме того сбор колосков омрачался необходимостью всё время быть начеку, озираться, чтобы вовремя заметить конных сторожей, объездчиков и постараться скрыться от них в окружавших поля лесополосах. В противном случае можно было лишиться уже собранных колосков, а то и получить удар плетью с угрозой, что если ещё раз поймают… Зачем и кому это было нужно?. Как в анекдоте про йога, положившего свой член на наковальню, бьющего по нему молотком и на вопрос, не больно ли ему, отвечающего: “Нет, не больно…, когда промажу”.
Напрашивается вопрос уже не к йогу, а к богу, “доброму и справедливому”, – кому это надо, и кто это выдержит? Тем более после голодного года. Всё равно эти колоски пропадали, так как поля вскоре перепахивались и засевались заново, а несобранные колоски будучи при вспашке зарытыми на большую глубину уже не всходили, а если какие и всходили с меньшей глубины, то всё равно отставали в росте от основного посева и не прибавляли урожай.
Но это никого из власть имущих не волновало,– идиотизм, помноженный на самодурство челяди, вылезшей из грязи в князи. Вот где уже следует искать ростки загнивания общества, проявлявшегося в пролезании–проползании в партию таких вот “объездчиков” и им подобных.
Говорят, что бог забирает лучших. Как повар кур получше, чтобы суп был понаваристей и повкуснее, так что ли? Нет! Не мифический никому не ведомый бог забрал лучших в годы страшной войны, а сами лучшие не щадили своих жизней в борьбе с беспощадным врагом, защищая свой кров, свои семьи, свою Родину. А типы вроде объездчиков, всевозможные трусы, если им не удавалось отсидеться в тылу, то и на фронте не отличались храбростью, старались попасть в более спокойные места, пользуясь своей пронырливостью или чьим-то покровительством, и там выжить.
Конечно, абсолютное большинство из прошедших войну и вернувшихся домой живыми, многие израненными, честно выполнили свой долг перед Родиной и народом.
Но были и “объездчики”, смелые только против слабых: детей, старух и стариков, многие из которых, сами или их дети и внуки, всеми правдами и неправдами, пользуясь старческим слабоумием кремлёвских бонз, пролезли во власть, стали потом, в 80-е и 90-е годы, “перевёртышами” и создали почву для переворота, начатого сверху под видом “перестройки” и закончившегося развалом великой страны, насильственной сменой политического строя, расстрелом собственного парламента, зомбированием своего народа и превращением его в бездумную массу, ведомую опытными погонялами, подготовленными лучшими зарубежными профессионалами идеологической пропагандистской войны.
А миллионы лучших людей “бог забрал”, и противостоять сволочам было некому. Тогда об этом никто не думал, во всяком случае не мог предвидеть последствий такой неумной политики и по отношению к карьеристам, извращающим дух партии и разлагающим её изнутри, и по отношению к большинству своего народа. Осознание этого пришло намного позже, когда уже ничего нельзя было сделать. Об этом
стихотворение, написанное “опосля” всего как сожаление о потерянном, но прозвучавшее к сожалению, как холостой выстрел, или как выстрел из пушки по воробьям.
Трусы и власть
Трусы отрекаются от власти:
Царь Романов, позже - Горбачёв…
В результате – беды и несчастья,
Гибель тех, кто вовсе не причём.
Трусов не страшат позор, презренье,
Им геройской смерти не принять,
Как погиб, к примеру, президент Альенде.
Их удел – ловчить и предавать:
Предавать свою страну и близких,
Предавать друзей, отца и мать.
Смерть поправшим ставят обелиски,
Трусы продолжают предавать.
Смелые идут на баррикады,
Трусы, к власти крадучись, ползут.
Смелые идут не за награды
И напрасно головы кладут:
Приберут к рукам всё буржуины,
А народ оставят в дураках.
Новый мир построят на руинах
И на покалеченныж мечтах.
Первые крамольные мысли и сомнения
Тогда же, в 1947-м году, во мне были посеяны зёрна сомнения в безгрешности и величии наших вождей, в том числе и Сталина. Однажды я зашёл домой к одному своему однокласснику, Григорьеву (имя не помню) и, увидев у него в холодной комнате гору пшеницы, полученной его отцом комбайнёром за трудодни уже из урожая нового не голодного 1947-го года, сказал что-то восторженное по поводу нашей счастливой жизни и заботе о нас нашей власти, на что он ответил что-то хулительное о власти в целом и о Сталине в том числе.
Я то ли от растерянности, то ли из детского благоразумия ничего на это не сказал, как будто не слышал или не понял и перевёл разговор на другое, а придя домой, передал этот странный разговор маме. Мама попыталась мне внушить, что я что-то не так понял, но во всяком случае никому ни при каких обстоятельствах не должен об этом рассказывать, даже сестре и брату, а то, не дай бог, они случайно могут проговориться, и у нас у всех будут большие неприятности.
Я вспомнил об этом случае после 1956-го года, когда нас “просветили” и “открыли глаза”. Отреагировал я на это стихотворениями "Культ личности" , которые тогда записать не решился, а много лет держал в памяти, чтобы не искушать судьбу и любителей настучать, куда следует и не следует, а теперь опубликовал на этом же сайте,в портале "Стихи.ru".
Я уже вскользь отмечал ранее, что мама в молодости была настроена, как и многие студенты, отрицательно к существовавшим порядкам, социальной несправедливости, произволу властей, самодержавию и вообще к зажиму свободы. Она была, как и свободомыслящая молодёжь начала 20-го века, под впечатлением “Песни о соколе” и “Буревестника” Горького. На формирование её мировоззрения определённое влияние оказал и Дмитрий Фурманов, будущий автор книги “Чапаев”, учившийся с ней в одной гимназии, но на пару классов старше. Дружбы особой между ними не было, скорее они были хорошими товарищами, несколько раз танцевали на гимназических вечерах, находили общие темы для разговоров, под влиянием которых, наверно, написала и показывала ему своё сочинение на тему “Чем ночь темней, тем ярче звёзды”, чтобы он высказал своё мнение и дал советы. Судя по теме сочинения, уже тогда наша мама была подвержена витавшим в обществе свободолюбивым идеям, и Фурманов поощрял её в этом, дав лестные отзывы о сочинении. Эту фразу “чем ночь темней, тем ярче звёзды”, взятую мамой как название темы сочинения, я использовал почти 100 лет спустя в качестве концовки одного стихотворения.
Рассказывала мама, что, когда училась в Петербурге, она участвовала в митинге студентов у Казанского собора, и жестокий разгон митинга казаками, избиение студентов нагайками не добавили ей хороших чувств к властям и к их слугам–казакам, что и определило в дальнейшем её симпатии к социал–демократам.
Начало 1-й мировой войны она восприняла, как и абсолютное большинство народа, патриотически и даже принимала активное участие в оказании помощи фронту: много раз сопровождала составы с фуражом для кавалерийских частей действующей армии.
Я не удосужился по молодости–глупости расспросить её побольше о периоде 1917-го–1918-го годов, о февральской и октябрьской революциях, гражданской войне, а она сама не очень охотно рассказывала об этом. Может быть потому, что тогда где-то на Украине, уже будучи замужем, за Черкасовым, подверглась нападению какой-то банды, то ли зелёных, то ли ещё какой-то, сама как-то спаслась, а мужа там убили.
Говорила, что была членом партии большевиков и даже какое-то время работала в аппарате М.И. Калинина, кем и когда, не знаю, наверно, каким-нибудь секретарём–переводчиком, учитывая её владение иностранными языками. Документов об этом периоде её работы не сохранились, вероятно, уничтожили вместе с “крамольными” в глазах немцев (по нашим представлениям) портретами и текстами из энциклопедий в станице Холмской при отступлении наших войск. Сохранилось только удостоверение, что с 1-го ноября 1918-го года по 17 марта 1920-го года состояла членом Кинешемского отделения Союза работников просвещения.
В двадцатые годы она была направлена партией на Царицынский тракторный завод. И здесь её ожидало первое разочарование в революционно–романтических настроениях. То ли по доносу, то ли в русле начавшейся кампании по чистке партии маму обвинили чуть ли не во вредительстве или преступной халатности, а по тем временам это было что в лоб, что по лбу, могли предать суду, и суд мог быть коротким. На время разбирательства отстранили от должности, что тоже не обещало ничего хорошего. И тогда мама написала письмо на имя Сталина, объясняя, что она ни в чём не виновна, просила разобраться и снять с неё обвинения. Вряд ли это письмо от “мелкой сошки” дошло лично до Сталина,, в лучшем случае дошло до его секретариата, но и этого оказалось достаточным, чтобы через некоторое время обвинения в адрес мамы резко смягчили, оставили только обвинение в непредумышленной халатности, не приведшей к большим потерям, и ограничились снятием с должности и исключением из партии.
Таким образом на маминой карьере был поставлен крест, Коллонтай из неё не получилась, пришлось переквалифицироваться в учительницу, но после всех переживаний и ожидания худшего она не думала об этом и твёрдо до конца жизни была уверена, что лично Сталин велел тщательно разобраться, принять справедливое решение и тем самым спас её от тюрьмы, а может быть и от смерти. И даже после 20-го съезда партии и разоблачений Хрущёва она по-прежнему считала Сталина невиновным в массовых репрессиях, а что всё делалось в обход или помимо его воли и распоряжений, и потому продолжала хранить его портрет из журнала, в знак веры в его справедливость.
И тут, когда она услышала от меня, что кто-то так отзывается о святом в её понимании человеке, она была и шокирована, и напугана. Напугана потому, что на её глазах происходили процессы по обвинению многих честных людей во вредительстве и шпионаже в 30-е годы, и она знала, как легко пострадать даже будучи случайным свидетелем чего-либо такого, что можно инкриминировать, как антисоветская деятельность.
Насколько был развит в то время культ личности Сталина, можно проиллюстрировать на примере отрывка из сохранившегося у нас доклада мамы на школьном собрании. “Свой доклад о воспитании в детях честности и правдивости я начну словами великого товарища Сталина: “Людей нужно заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает внимательно облюбованное им плодовое дерево”. Подобное начало любого доклада со ссылкой на мудрое мнение вождя было обязательной нормой, и дальше должно было быть приведено несколько соответствующих цитат гениального классика при жизни. Таков был и мамин доклад, типичный доклад, один из многих сотен тысяч докладов, произносимых ежедневно на полном серьёзе и воспринимаемых как естественное восхищение талантом и гением вождя и учителя.
И тогда любой даже намёк на критику, попытка сказать о вожде как об обычном человеке, казались кощунственными.
Поэтому испуг мамы при моём рассказе о том, что я услышал от мальчика о Сталине, был не наигранным, а вполне оправданным. Но всё обошлось благополучно, без последствий. Видимо, мальчик Григорьев без всяких задних мыслей, не пытаясь меня спровоцировать на ответные антисоветские высказывания, повторил слова, слышанные от отца или другого взрослого, сказанные, возможно, по пьянке, по неосторожности.
Но помня этот случай, будучи уже взрослым, я всегда, когда слышал такие высказывания, даже не антисоветские, а просто огульно охаивающие какие-либо действия непосредственного или высшего руководства, всегда с улыбкой подмигнув, в полушутrу, в полусерьёз говорил: “ А это не я, это ты сказал”, намекая на то, что привирать и приписывать свои слова мне не стоит. А примеры таких изощрённых провокаций и последующих доносов, в которых всё переврано, перевёрнуто, передёрнуто и поставлено с ног на голову, “имели место быть” в отношении моей жены, да, наверно, и других, когда надо было побольше очернить сотрудников пенсионного возраста в глазах начальника областного управления сельского хозяйства и вынудить их уйти на пенсию, не доработав 2 месяца до получения пенсии государственного служащего, по новому закону в два раза превышающей обычную.
За счёт этого провокаторы и себе “заслужили” право доработать до пенсии государственного служащего и предоставили возможность друзьям и любимчикам начальника, “заработать” за пару месяцев такую пенсию на освободившихся должностях. И после этого эти люди вели себя как ни в чём не замешанные, хотя нечистоплотный начальник, собирающий грязные сплетни, выдал провокаторшу, повторив слово в слово её слова, сказанные той тет-а-тет моей жене, но обвиняя её, что это она подбивает коллектив на неподчинение. Поистине, что не только глупость, но и подлость безгранична..
Но вернёмся после столь длительного “эпического” отступления к теме колосков, собираемых на колхозных полях в 1947-м году. Тогда мы радовались каждому собранному мешку колосков как залогу нашей неголодной жизни до следующего урожая. Иногда бывали дни “отдыха”, когда мы не ходили в поле за новой “добычей”, а работали с уже собранной: молотили, провеивали на ветру, подсушивали на солнце и складывали в тару. Кроме того, поспевал уже урожай и на выделенном колхозом для учителей участке, и надо было собирать фасоль и её обрабатывать, приносить качаны поспевающей кукурузы и варить её на еду.
Огород наш был тоже не близко–несколько километров. И всё это требовало и сил, и времени, которого не хватало не только на полноценный отдых, но и на работу и с колосками, и с огородом. Однажды наш воз с поклажей, собранной на огороде , перевернулся, был уже поздний вечер, стемнело, и меня отправили домой спать, благо до дома было уже недалеко, рядом виднелись огни станицы. Я так устал за день в свои 11 лет, что, придя домой, сразу уснул, не раздеваясь и не зажигая свет, только машинально накинув крючок на дверь. Когда все примерно через час вернулись, то не могли меня разбудить, как ни кричали и как ни стучали в окно и в дверь. Все сильно переволновались, не зная, что и думать, пока я сонный не открыл дверь.
Подобный страх и волнение и испытал много лет позже будучи уже сам отцом, когда не мог добудиться дочку Лену. Было ей тогда тоже 11 лет, она со спортивной командой, с которой она занималась плаванием, ходила в турпоход с ночёвкой под руководством тренера. Устав и не выспавшись, она так крепко уснула, что не слышала, как я кричал и стучал в окно рядом с её кроватью, так как жили мы тогда на первом этаже. Я её видел, но не мог понять, жива ли она, а стекло боялся разбить, чтобы не перепугать её со сна. Наконец, мне удалось как-то дотянуться до защёлки на форточке, откинуть её, просунуться в неё и открыть шпингалеты на окне и само окно. После таких стрессов начинаешь думать, что тем, у кого нет детей, живётся легче и прожить они могут дольше.
Но опять вернёмся в тот тяжёлый 1947-й год. Дело тогда усугублялось ещё тем, что вновь подкачало здоровье у мамы. Короткая передышка в круговерти несчастий и бед, относительное благополучие и спокойная жизнь 1945–1946 учебных годов закончились, не поправив её здоровье, существенно подорванное тяжелейшими годами и даже десятилетиями. На этот раз её стало донимать сердце: боли, перебои, страхи, что сердце остановится. Было ей тогда всего 51 год, и скорее всего это были проявления климакса. Но местная молодая неопытная врач Алла запугала её, сказав, что у неё очень больное сердце, ей надо беречь себя, не давать физических нагрузок, соблюдать строгую диету, короче говоря, прописала ей режим инвалида.
И мама уложила себя в постель, ещё больше стала прислушиваться к своему сердцу, боясь, что оно не выдержит и она не сможет довести нас до возраста, когда мы сможем жить сами, если её не станет. При этом она болезненно реагировала на все кухонные запахи и звуки, стала болезненно мнительной и разборчивой в еде, ограничивая себя манной кашей, которую варили специально для неё, и молоком. В результате здоровье не улучшалось, а только ухудшалось, и с наступлением нового 1947–1948 учебного года ей стало трудно проводить занятия, к концу урока она уставала и на большую перемену приходила домой, благо школа была рядом с домом, полежать минут 10. Иногда она на несколько минут опаздывала на очередной урок, и это стало поводом для директора чинить ей придирки и даже объявить выговор, хотя причина была в другом: ещё сразу по приезде мамы в станицу он пытался “подбивать” к ней клинья, но получив отказ, затаил до поры, до времени обиду.
А был директор коммунистом со стажем и с образованием рабфака (рабочего факультета), через который пропускали всех партийных выдвиженцев, чтобы хоть чуточку обучить их азам элементарной грамотности, поскольку большинство из них имело образование в рамках 3-х классов ЦПШ (церковно–приходской школы). Фамилия у него была распространённая в станице–Труш, а звали его Александр Евстафьевич. Преподавал он, как ни странно, математику (обычно люди с таким образованием предпочитают предмет полегче типа истории или географии), а жена его Ольга Николаевна, чем-то похожая на Н.К. Крупскую, преподавала географию.
И вот настал для него благоприятный момент, когда старой обиде можно было дать возможность разгореться и из тлеющего уголька раздуть пламя, перекинув огонь придирок и на детей. Меня это не коснулось, так как учился я отлично, и ко мне трудно было к чему-то придраться, хотя отдельные редкие четвёрки (текущие, не за четверть) стали появляться и у меня в дневнике, чего раньше не было. А вот со старшими детьми было проще, у них и знания были слабее и пропусков было много. Сестре всё же удалось закончить 8-й класс (хоть и с тройками по математике и географии) и поступить летом 1948-го года в педагогическое училище города Краснодара.
А вот брат, не отличавшийся и тогда целеустремлённостью и настойчивостью, вместо занятий в школе часто проводил время в станичной библиотеке с миловидной библиотекаршей Клавой, в которую, видно, был влюблён, и в результате не был переведен в 10-й класс из-за переэкзаменовок на осень по тем же предметам– математике и географии, которые он также успешно провалил, пользуясь тем, что остался предоставлен сам самому себе, ибо маму директор смог летом 1948-го года “выжить” из школы.
Сначала он попытался это сделать через крайоно под предлогом отсутствия у неё специального высшего педагогического образования (это при законченном политехническом и сельскохозяйственном институтах и знании 2-х иностранных языков!), а когда это у него не получилось, то провёл собственным приказом от 1-го июня её освобождение от работы по состоянию здоровья и сразу на её место принял кого-то из “своих”, чтобы трудней было маме восстановиться на работе по выздоровлению.
Правда подсластил пилюлю, выхлопотав маме путёвку в санаторий на море, обезопасив себя тем самым от возможных обвинений в предвзятом к ней отношении. Надо сказать, что лечение в санатории пошло ей на пользу, и она готова была приступить к работе. Так как учителей тогда не хватало не только дипломированных, но и любых мало-мальски грамотных, маме через пару месяцев в районо предложили не затевать тяжбу за восстановление на старой работе, а поехать в новую школу, куда её приглашает директор, знакомый ей по каким-то курсам или учительской конференции.
Мама понимала, что спокойно работать ей на старом месте не дали бы, даже если бы и удалось восстановиться, и приняла приглашение, хотя и понимала, что это назначение было гораздо хуже: школа располагалась на хуторе, более чем в 100 километрах от Краснодара, с плохим сообщением–и теплоходом, и машиной. Но лучшие места в августе были уже все укомплектованы, и у неё не было выбора.
Хутор Ленинский, станица Ново-Мышастовская, Краснодар. Жизнь на три дома
Мама к началу учебного года поехала на новое место работы одна, с намерением обустроиться, а затем, ознакомившись с условиями жизни, работы и учёбы, решить, как нам поступить дальше, ехать ли туда всем или пожить год на два дома, а потом–по обстоятельствам. Реальная действительность оказалась даже хуже, чем представлялась. Грязь на улицах–непролазная, вместо тротуаров–тропинки в обход никогда не просыхающих луж, нет ни клуба, ни библиотеки Станица по сравнению с хутором казалась городом, культурным центром. Но главный недостаток нового места жизни состоял в том, что ни школа, ни колхоз не обеспечивали квартирой и дровами. И всё это из-за прихоти, придури, называйте, как хотите, одного малограмотного, чужого, по выражению отца, человека.
Типичный образчик влияния бездарей на судьбы других людей. Возможно, воспоминание об этом много позже подтолкнуло меня к написанию стихотворения о роли бездари в истории.
К вопросу о роли бездари в истории
–“…–это исчадие ада”.
– “А что такое исчадие?”
–“ Не знаю, но всё равно ненавижу.”
Из фильма о семи гномах
Когда ж ты сгинешь, наконец,,
С экранов хоть, исчадье ада?!
……………………………………..…
……………………………………….
Двуликий Янус, скупердяй,
Внук кулака и коммуниста–
С гнилым нутром “купи–продай”
И с кругозором тракториста.
Тебе б хвосты быкам крутить–
Была б как раз по Сеньке шапка.
Каких бы бед могло не быть,–
Останься ты в селе, Мишатка!
Так, волею бездарей и из-за их пагубного влияния не только в истории, но и в жизни простых людей наша семья в начале учебного 1948-го года, как и в годы войны оказалась разъединённой, причём даже не на два, а на три дома: мама пока одна жила на хуторе, Оля, поступив в педучилище, жила в Краснодаре, Алёша вместе со мной оставался в станице Ново–Мышастовской, так как наученные горьким опытом, когда нас обворовали, не решились оставить собранный урожай, да и пожитки, накопившиеся за три года оседлой жизни в станице.
А сразу решиться, найти какую-то машину или хотя бы телегу с лошадью и отправить всё в Краснодар, как-то не получилось. Возможно ещё и потому, что мама скорей всего надеялась какое-то время восстановиться на старой работе через районо, но там у директора были свои люди, с которыми он проработал уже не один десяток лет, ”сработался”, спелся, спился, с такими же как он полуграмотными, с церковно–приходским и партийно–хозяйственным 3-х–летним образованием, но с партийными билетами в карманах. Поэтому мамино восстановление на работе не состоялось, и мы с Алёшей 1-ю четверть прожили в станице.
Я в этот период по серьёзному увлёкся чтением, хотя выбор в нашей библиотеке был не большой. Особенно интересовала меня историческая литература, но читал всё подряд, что попадалось–и “10 лет спустя” А. Дюма, и сказку о чёрной курице и жителях подземного города, и рассказы о морских сражениях типа “Битва при Гангуте”, и записки Дурова об его работе в цирке. Прочитав последнюю книгу, я решил попробовать выполнить некоторые из описанных в ней цирковых номеров, в частности, хождение на руках. Это на удивление мне легко получилось, более того, я обучил этому виду передвижения ещё нескольких сверстников, и мы иногда удивляли взрослых таким хождением по парку втроём, а то и вчетвером, причём на сравнительно большие расстояния–метров 30 или 50.
Зачитывался я, злоупотребляя самостоятельностью, за полночь, а утром как ни в чём не бывало шёл в школу, в 6-й класс. А брат то ли ходил в школу, то ли не ходил, иногда уезжал на день в Краснодар, перевозил потихоньку вещи, оставляя меня одного и на ночь, и тогда мне по-детски было страшно, особенно когда ветер гулял по крыше и гремел некрепко закреплёнными листами железа.
В один из выходных он взял меня с собой в город. Добрались мы, как обычно на попутной машине. Выгрузив какие-то пожитки, взятые в станице, мы отнесли их домой, взяли какие-то фрукты, в основном сушёные, так как из свежих оставалась только айва, и пошли в обратный путь искать попутную машину, чтобы вернуться назад в станицу. И тут случился казус. У Алексея заболел живот, и он, не дойдя квартала до перекрёстка, где мы останавливали машины, вернулся домой, чтобы сходить в туалет, а мне велел идти до перекрёстка и ждать его там.
Но, видно, у него оказалось серьёзное расстройство, и он задержался очень долго, наверно, больше получаса. Я, как и 5 лет назад оставленный ночью сторожить мешок, не выдержал ожидания, решил, что где-то разминулся с братом, когда отходил на минутку к ларьку купить булку, и что он уехал без меня. Поскольку денег на машину у меня не оставалось, я решил идти пешком и отправился по дороге.
Брат же, порыскав на перекрёстке, где договаривались встретиться, и не найдя меня, решил, что я уехал, не дождавшись его, сел на подвернувшуюся как раз в то время машину и поехал в станицу. Как он не заметил меня, идущего вдоль дороги, неведомо. Может быть, я в это время присел где-нибудь отдохнуть или перекусить, благо было чем: на всём пути, почти 40 километров росли по краям дороги дикие абрикосы, жердели, которые хотя и переспели, но ещё годились в пищу.
И я продолжал идти, отмеривая километры под жарким ещё кубанским солнцем, всё чаще присаживаясь отдохнуть. Где-то уже на подходе к станице Марьянской, пройдя более 20 километров, я попросил подвезти обгонявшего меня на подводе колхозника из нашей станицы. На что уж станичные люди выносливые, но и он сначала не поверил, что я иду пешком от самого города, пока не рассказал ему свою “эпопею”.
А брат уже стал беспокоиться за меня и вышел на окраину станицы, где был въезд и выезд из неё, и не знал, на что решиться: ехать ли в город и искать меня там или ждать здесь. Естественно, увидев меня, отругал почём зря, но я, чувствуя свою вину, даже не оправдывался.
Больше он меня с собой в город не брал, да и ездить сам стал реже, хотя и в школу ходил “абы кабы как”. А мы, вся семья, так хотели и надеялись, что он закончит хотя бы в этот учебный год 9-й класс и поступит в Краснодарское военное училище, куда принимали в те годы после 9-ти классов, и станет офицером. Тогда это было очень престижно и в материальном, и в моральном отношении. Но, увы, он не оправдал наших ожиданий и надежд, да и свою жизнь пустил не по прямой ухоженной дороге, а по каким-то не просыхающим от грязи тропинкам, как у нас на окраине города в весеннюю распутицу.
И попал он весной 1949-го года на 4 года в армию, откуда вернулся летом 1953-го года без специальности и без образования, не только не закончив там заочно 10 классов, что было возможно и чего другие добивались, но даже забыв всё за 8-й и 9-й классы, и вынужден был уже взрослым парнем в 24 года идти в вечернюю школу в 8-й класс. Такая вот вышла незадача. У каждого своя судьба.
6. Хуторская жизнь. Время раннего взросления и недетских забот
Моя же судьба сложилась более удачно. После 1-й четверти сестра
приехала со мной на хутор, где мама уже работала, и оставила меня с ней. Переход в новую школу мне нисколько не составил трудностей, за исключением только того, что в новой школе изучали только немецкий язык, а я с 5-го класса учил английский, и мне пришлось быстро пройти весь курс по немецкому за 5-й класс, чтобы не отставать от других ребят. Но с помощью мамы я с этим легко справился. В остальном учиться было также легко, и мне нравилось, как и раньше. Сестра приезжала к нам ещё раз. Помню, что я её ходил встречать до ближайшей пристани как нам было радостно и весело. Сестра была красивая, раскрасневшаяся от мороза, всё время смеялась, играла со мной в снежки только что выпавшим, не успевшим растаять снегом. Жизнь в этот день казалась прекрасной, не сулящей никаких бед и неприятностей. Тем и хороша молодость, что душа ещё не омрачена горьким опытом и разочарованиями последующей жизни, порой жестокой и грубой. Много позже я отразил это в стихотворении “Хорошо, когда всё впереди”.
Хорошо, когда всё впереди
И что будет, ещё неизвестно.
Плохо, если вся жизнь позади
И прожита она бесполезно.
Надо в жизни стремиться к добру,
Чтоб пустой она не оказалась.
Мы в итоге приходим на круг,
Тот, с которого жизнь начиналась.
Как родились мы, так и умрём
Без волос, без зубов и иллюзий,
Что отплатят нам люди добром
За цинизму открытые шлюзы.
А ведь были когда-то светлы
Наши помыслы и идеалы.
Эх, какие мы были ослы,
Что надежд своих не оправдали.
Основная трудность жизни на хуторе состояла в том, что у нас не было своей квартиры, как в станице. Мама сняла комнату на берегу реки Протока, притока реки Кубань, недалеко от школы, наискосок через большой школьный двор, выполнявший одновременно роль школьного стадиона, правда не оборудованного и не обихоженного. Это уточнение имеет смысл, если иметь в виду, что достоинством этого двора–стадиона была относительная проходимость по сети узких дорожек для разбега и по расчищенной для занятий по бегу более широкой стометровки, даже присыпанной каким-то щебнем. По другим же улицам хутора в распутье с трудом можно было пройти .только в сапогах, которые увязали в топкой грязи и так и норовили там остаться, оставив их хозяина на произвол судьбы без обуви. Комната была всем хороша по хуторским условиям, чистая, с достаточным количеством мебели, хозяйка была опрятная, опрятная. Но был один существенный недостаток: надо было подогревать комнату ещё одной малой печкой, так как тепла от большой печки из хозяйской комнаты не хватало. А дров не было, и негде их было купить, так как у каждого дрова были заготовлены только для себя. Около месяца добыча дров-дровишек была моей основной обязанностью. Собирал я их рядом со школьным двором по берегу реки и без всяких “средств перемещения” приносил в охапке домой. Так продолжалось, пока стояли лёгкие морозцы и земля была подмороженной. Когда снова наступило потепление и берег реки стал труднодоступным для моих экспедиций, походы за топливом пришлось прекратить. Сейчас я думаю, что проще всё-таки было постараться где-то раздобыть дров, хотя бы в ближайшей станице Красноармейской, чем искать новую квартиру и переезжать в неё. Но у мамы, вероятно, была болезненная тяга к перемене мест, и вот мы уже перед новым 1949-м годом жили на новом месте: теснились с техничкой и её двумя маленькими детьми в домике при школе, состоящем из двух комнат, в одной из которых, в проходной, была печь, отапливающая и вторую комнату. Если на старой квартире нам не хватало тепла, то здесь мучились от его избытка, так как хозяйка боялась, что её дети замёрзнут и заболеют. Вот уж, действительно, променяли шило на мыло. И ещё донимала теснота, мне даже негде было готовить уроки, приходилось их делать в прямом и переносном смыслах на коленках. О чём думала мама, когда решилась переехать сюда, неведомо, но ведомо одно–справедливость пословиц: “быть беде, бог разум отнимет” и “пришла беда, отворяй ворота”. Затуркала жизнь бедную нашу маму, и получалось у нас всё “рассудку вопреки”, как не должно было бы быть, если бы ощущала она твёрдую мужскую поддержку или хотя бы судьба к ней была более благосклонной, менее жестокосердной. Выбирать, где, что похуже, создавать трудности, а затем их преодолевать,–это, конечно, в натуре русского человека, но не до такой же степени, чтобы бросаться сломя голову из огня в полымя и обратно из полымя в огонь. И прожили-то мы там недолго, с месяц всего, а затем ребёнок хозяйки трёх лет умудрился забраться на печку и коснуться попкой раскалённой плиты, обжёг её бедняжка до волдырей, и мы вынуждены были срочно съехать и с этой квартиры, так как и нам было невмочь слушать постоянный плач несчастного ребёнка, а уж хозяйке тем более было не до нас. И поселились мы в 3-й квартире, тоже не далеко от школы, наискосок через школьный сад, у семейной, ещё молодой пары Коноваловых, которые уступили нам одну комнату. У них мы тоже прожили недолго, около месяца, а потом хозяин всерьёз загулял с какой-то дояркой или свинаркой, с женой у него каждый день начались скандалы, слушать которые нам надоело, и мы собрали свои вещички, благо их было немного, и перебрались в соседнюю половину дома, принадлежащую милому семейству с соответствующей фамилией Добробаба и с кучей детишек в количестве 5 или 6 человек мал мала меньше: от двух-трёх до десяти-двенадцати лет. Комнат в их половине дома было 3 или 4, точно не помню, и как мы там все размещались, ума не приложу. Опять мне приходилось делать уроки на коленках, а маме проверять тетради, писать планы следующих уроков и готовиться к ним,– в школе, задерживаясь там после уроков. Мне же “многодетье” особенно не мешало, было даже весело, так как двое из Добробаб были моими сверстниками, и мы с ними играли в разные игры, особенно когда пришла долгожданная весна, полянки и лужайки подсохли и стали доступны для нас в нашей ветхой обуви. С питанием тоже стало получше, стал забываться голодный 1947-й год, в правлении колхоза имени Кирова, основной организации хутора, выдали материальную помощь в виде муки и круп, да и Добробабы зарезали свинью и продали нам сала и мяса, которых нам хватило надолго. Впервые за многие годы ели настоящие мясные котлеты, и это казалось чем-то невообразимо сказочным. Не хватало одного,–книг. Я уже пристрастился к чтению, а здесь не было ни хуторской, ни школьной библиотеки. Выручал математик Александр Иванович, у которого была своя небольшая библиотека. Читая книги, я переносился мысленно в атмосферу описываемых событий, вживался в образы героев, примерял на себя их мысли и поступки. Прочтя в книге А. Толстого “Пётр 1-й”, как любимец царя Сашка Меньшиков, будучи ещё мальчишкой, удивлял окружающих тем, что прокалывал щеку иглой и вытаскивал её изо рта, я тоже решил удивить одноклассников. Для этого предварительно дома я провёл “эксперимент”, чтобы не опозориться в классе, надул щеку, как было показано на рисунке в книге, и почти безболезненно повторил “цирковой номер” Меньшикова спустя 200 с лишним лет. На следующий день в перемену я повторил его в окружении изумлённых ребят, но эффект был испорчен тем, что в самый ответственный момент вытаскивания иглы изо рта вошла в класс мама, и ей чуть не стало плохо от всего увиденного. Из прочитанных книг Александра Иванович особо запомнились две повести грузинского писателя 19-го века Александра Казбеги “Элгуджа” и “Гоча Хэвисбери”.
Но когда, будучи уже взрослым, подыскивал себе книги в санаторной библиотеке, натолкнулся на эти книги и решил прочесть их снова, то чтение их не произвело того душевного волнения, что в детско–отроческие годы. Наверно, это естественно, что по мере взросления и реальная, и книжная жизни воспринимаются по-разному, чаще всего взрослея, а тем более старея, мы приземлённее воспринимаем то, что видим, читаем, чувствуем. Так же получилось и с другой книгой Л. Леонова “Дорога на океан”, которую я прочёл в молодости. Запомнилось почти дословно начало этого романа: “Встреча с другом юности не возвращает юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”. Мне эта фраза часто вспоминалась, когда я, закончив Академию, покинул Ленинград и, считая этот период учёбы лучшим временем своей жизни, томился всё время желанием снова окунуться в стихию своей юности, побывать хоть ненадолго в Ленинграде. Когда же спустя 5 лет мне удалось осуществить своё желание, то испытал большое разочарование от несоответствия ожиданий радости встречи с городом юности тем реалиям, с которыми соприкоснулся при этой встрече: и сам я чувствовал себя уже не тем безмятежным юношей, а взрослым мужчиной, и друзья изменились, и все люди и город вообще казались другими, как будто попал я совсем в другой незнакомый мне мир. Тогда же я перефразировал запомнившуюся мне фразу: “ Встреча с городом юности не возвращает юности. Жар воспоминаний согреет не надолго, взволнует и утомит”.
Тогда же на хуторе скучные занятия, как то – чистку картошки или переборку фасоли от соринок и камушков я скрашивал более скромными мечтами, что вот скоро закончу 7 классов и поступлю в техникум, желательно нефтяной, где стипендия была на 30 рублей больше, чем в других известных мне техникумах. О поступлении в военное училище я тогда ещё не думал, так как до этого надо было долго ждать, а о существовании подготовительной специальной военизированной школы ВВС в Краснодаре ни я, ни мама не знали. Но кроме мечты и желаний на ближайшие годы надо было думать и о хлебе насущном на очередной 1950-й год, особенно позаботиться о зиме. Маме правление колхоза, как и всем немногочисленным хуторским служащим, выделило огород 15 соток, причём с садом и на территории хутора. То ли прежний владелец этого сада-огорода умер, то ли куда-то выбыл, нас это не волновало, а заботило другое, как найти рядом квартиру, чтобы облегчить посадочные работы, а главное, уборку предстоящего урожая и перенос его на хранение в дом. Удалось найти квартиру совсем рядом, напротив через улицу. Запомнил даже имя хозяйки–Меланья Павловна. Нам она выделила из двух комнат, одна из которых, большая, была не отапливаемой, но могла служить для хранения урожая, а вторая, маленькая, не больше 8 квадратных метров, была с печкой и с небольшим запасом дров, но практически без мебели: была одна самодельная деревянная кровать с каким-то матрацем, да ещё можно было спать на лежанке печки, где была какая- то подстилка. Пол был земляной, что мне облегчило изготовление стола: я просто-напросто нашёл у хозяйки во дворе 3 более или менее ровных колышка, подтесал их немного и вбил в пол, а сверху прибил к ним крышку от большой бочки. Стол после скобления и отмывки получился приличный, только немного покачивался, если на него наваливаться, но вполне годился для того, чтобы за ним обедать, читать и писать. А стулья получились из круглых чурбачков. Но мы были неприхотливы, и нас это вполне устраивало. В это время приехал брат Алексей. Он стал совсем уже взрослым парнем–через 2 месяца ему исполнялось 20 лет и надо было идти в армию (тогда призывали с 20-ти лет. Конечно, в армию тогда уходили не как сейчас, не как в зону облегчённого режима. Но всё равно радости было мало, тем более что получалось это не в силу непреодолимых жизненных обстоятельств, а по собственной воле, вернее,–собственному безволию. Если удастся издать эту повесть хотя бы в нескольких экземплярах, но с иллюстрациями в виде семейных фотографий, а теперь это не сложно, то будет видно, какое доброе открытое благородное лицо юноши смотрит на вас с фотографий, на которое ещё не отложила отпечаток скептицизма, безразличия, грубости та хоть и короткая но тяжёлая жизнь, которая выпала уже к этому времени на долю моего старшего брата. И конечно, заслуживал он лучшей доли в будущем, чем та, которая его ожидала. Но ни о чём таком ни он, ни мы с мамой тогда не думали, а радовались встрече после долгой более чем полугодовой разлуки и старались не заглядывать далеко в будущее. Вместе с братом мы сравнительно быстро засадили наш огород традиционными для Кубани культурами: кукурузой, подсолнухом, тыквой, фасолью, горохом, не требующими больших трудозатрат на уход за ними (поливку прополку и пр.). Копать огород нам не пришлось, так как почва была лёгкая и не требовала перекопки. Так что основная работа для меня была–убрать осенью урожай. Брат через несколько дней уехал, оставив мне немного великоватый пиджак от своего хлопчатобумажного костюма, память о котором осталась на фотографии, на которой я запечатлён в нём, первый раз фотографируясь самостоятельно, да пожалуй и вообще первый раз в своей жизни, в станице Славянской, по дороге из хутора в Краснодар. Всё лето я занимался огородом, и результаты оказались довольно хорошие: всю большую холодную комнату я заставил тыквами, кочанами кукурузы, шляпками подсолнуха, стручками фасоли и гороха. Новый 1949–1950-й учебный год обещал для нас с мамой быть сытным, но тут возникли непредвиденные обстоятельства, заставившие изменить все наши планы на ближайшее будущее.
В 1-Й четверти 6-го класса у меня стали возникать трения с директором школы из-за того, что я часто поправлял его, когда он делал ошибки. А кому это понравится выслушивать? Поэтому реакция его была вполне предсказуемой, и мы с мамой решили, что мне лучше ехать в Краснодар и заканчивать 7 классов в городской школе: и придирок не будет, и знания будут лучшие. И мне было жаль оставлять маму одну, и маме было тревожно за меня, как мы там вдали от неё будем управляться одни с сестрой. Но другого выхода мы не видели, и решение было принято, как говорили тогда, единогласно и единодушно. Сборы были не долги, урожай я весь собрал и перенёс в дом, а вещей у меня было совсем мало. Через день я был готов к отъезду.