Глава 5
Бич Силурии
"Дай мне Силурию", сказал мне мой король.
Бич Силурии – так звали меня повсюду к северу от Северна.
Король Артур отдал трон Мелваса некому Аирколу, и вовсе не потому, что был он из всех вельмож самым могущественным. Мятежные лорды не спешили с присягой в Венту и набрать еще сто бойцов в стране, охваченной войной, оказалось нетрудно, и мой отряд превратился в армию, превышающую две сотни, почти половина из которых были конными.
Два года мы объезжали Силурию, как зеленую кобылу, два года мы заливали ее кровью и жгли деревни, и отправляли рабов в Иску, и в Венту, и в Каер-Мелот, и в Линдинис, и вбивали в непокорные головы любовь к Артуру и верность Аирколу, и пировали в дымных холлах под низкими дубовыми балками, покрытыми потемневшей соломой, и снова сворачивали лагерь еще до света и мчались туда, где мятежные владыки искали войны. Наконец, я получил приказ Артура вернуться в Каер-Мелот, когда я отослал голову последнего непокорного вельможи в Иску, для показа на рыночной площади, а его сына под конвоем отправил в Венту, давать присягу королю Аирколу, а его двенадцатилетнюю дочь взял в свою постель и научил любви по-дамнонски. После чего война показалась законченной и я разделил войско, оставив силурийских наемников королю Аирколу, и именно тогда у меня появились свои люди. Мой первый и единственный клятвенник Грифидд погиб в Горе и я не был ему хорошим господином и не сделал его ни богатым, ни счастливым. Вторым стал Ламорак, присягу которого я принял за честь, зная тяжесть его пути. Два года войны – это большой срок, это целая жизнь, с рождением и со смертью, с пиром и с голодом, с любовью и с неневистью и с разлукой. Двадцать шесть силурийских воинов поросились ко мне на службу и восемнадцати из них я позволил принести мне клятву. Это было большой переменой для меня, вести за собой своих людей, отвечать за них и заботиться о них и глядеть на их щиты с голубым Бенвикским орлом. Хардрис тоже последовал за мной, оставаясь при этом человеком свободным.
- Не могу я тебе присягать, понимаешь? - приставал он ко мне, заговаривая при этом каких-то своих демонов. Я не нуждался в его клятве, чтобы верить в его преданность. - Ты не силуриец и не можешь мне быть господином. Нас знаешь как римляне называли? Непокоренные, ни добром, ни злом, так-то.
- Ну, так присягни Аирколу, он все-таки король Силурии, - предлагал я лениво и Хардрис злился на меня:
- Да, а если он пойдет войной на Артура? И мне придется с тобой драться, а? Что тогда? Не подумал?
Мои соображения и вправду не простирались в такие фантастические дали и я лишь пожимал плечами:
- Ты мне друг и этого достаточно.
Гарет присоединился к моему войску в Силурии едва ему исполнилось четырнадцать и он перестал нуждаться в разрешении Гавейна. Он тоже пожелал дать мне клятву, и снова я ему отказал. Лотианский принц, брат и сын короля, не мог служить никому кроме Артура, ну или Гавейна, само собой.
Я привел свой отряд в Каер-Мелот в начале лета, где был тепло встречен постаревшим Каем. Артура в столице не оказалось и, оставив дамнонских воинов в Каер-Мелоте, я устремился вслед за королем в Линниус.
К белой римской вилле на высоком берегу моря, восстановленной с умением и любовью, мы подъехали в полдень, жаркий и солнечный, наполненный запахом цветов и шумом прибоя и ленивым, медленным светом, отраженным в красной черепице, в звонких струях фонтана в центре каменного двора, в блеске морской глади, сливающейся с горизонтом. Управляющий виллы вышел нам навстречу, набежали слуги, увели коней, и все были рады и счастливы окончанием пути, и я опешил, узнав, что Артура в Линниусе не было.
- Господин наш король в Редрике, день пути отсюда, принц. Если выехать с утра, к ночи будешь, неприменно, и дорога легкая, все время вдоль моря, не заблудишься, - уговаривал меня управляющий, увидев мое огорчение.
Вилла была невелика, и комнаты в ней отвели только для меня и Гарета, а для остальных людей поставили шатры, и пока все это устраивалось мы с Гаретом пошли на море и долго плескались в холодной соленой воде, и вернулись в виллу только на закате.
Она вышла встречать нас во двор, остановившись у звонкого фонтана, и я замер от неожиданности и резкого, как удар, счастья. Отчего-то я решил, что если Артура не было в Линниусе, то не могло там быть и королевы, но она стояла передо мной, улыбаясь радостно и чуть лукаво, наслаждаясь моей растерянностью и удивлением. Она стояла передо мной, с голубыми лентами в золотых волосах, чуть поправившаяся, тронутая уходящим солнцем, озаренная ясным и сильным огнем, бъющимся под тонкой кожей, полыхающим в синих, насмешливо суженных глазах, Фэйр, моя Фэйр.
- Добро пожаловать в Линниус, принц Галахад! - пропела она, смеясь, и я внезапно осознал свои мокрые спутанные волосы, прилипшую к телу простую рубашку, босые ноги, выпачканные песком.
- Прости, госпожа. Мы купались вот, с принцем Гаретом, - пробормотал я, пропадая от стыда, и она снова засмеялась:
- А вы с принцем Гаретом вечно купаетесь, словно наяды! Полно, принц, неужели Бич Силурии умеет краснеть?
- Пощади, госпожа! - засмеялся я ей в ответ.
Ужин подали прямо во дворе, расставив столы вокруг фонтана, и кружилась голова от сладкого вина и запаха роз и близости ее руки, и ее лица, и от ее звонкого голоса. Она говорила:
- Я никогда не поблагодарила тебя за спасение, принц.
Обернувшись, она сделала знак служанке и взяла из ее рук серебряный обруч, будто свитый из нескольких перекрученных колец. Я склонил голову и почувствовал как холодное серебро легло мне на лоб и ее мягкие пальцы коснулись моих висков.
- Спасибо, госпожа, ты слишком добра.
Я не снимал этого обруча с того вечера, а надевая шлем, опускал обруч нa шею.
Она смотрела на меня не скрываясь, а я не сводил глаз с нее и не понимал, как мог я прожить вдали от нее два года, как мог позабыть ее лицо, выискивая ее черты в каждой белокурой девушке в покоренной Силурии.
Стемнело, и прохладный ветер налетел с моря, и закачались подвешенные к колоннам лампы, и королева встала и, прощаясь, протянула мне руку:
- Рада была увидеть тебя, Галахад. Заезжай на обратном пути. И передавай мужу моему сердечный привет.
- Спасибо, госпожа, передам неприменно. Надеюсь увидеть тебя вскоре.
Я поцеловал ее руку, прижавшись губами к мягкой и гладкой коже, и, кивнув мне на прощание, она ушла, исчезла между высокими колоннами, и я понял, что устал безмерно и вскоре ушел со двора и сам.
Отведенная мне комната была невелика и размещалась в башне, полукруглая стена которой выходила на море. В стене были прорезаны два высоких и узких окна, занавешенных голубыми полотнами, закрепленными и под окнами тоже, и оттого надувающимися тугими парусами. Mасляный светильник стоял в углу на треноге, и постель была застелена льняными простынями и, вытянувшись на постели, я понял, что уснуть мне в ту ночь не удастся, не смотря на усталость, и сытный ужин, и чистые простыни, так гулко билось мое сердце, так трудно было дышать.
Ночь опустилась на дворец, и стихли все звуки, кроме шороха прибоя и шелеста листвы на ветру, лишь где-то мерно капала вода с крыши, когда я услышал легкие шаги за моей спиной и, приподнявшись на локте, увидел темную фигуру, замершую на пороге моей спальни. Она прошла к светильнику и погасила огонь, и сбросила с головы покрывало, и я встал ей навстречу, все еще не веря в происходящее. Она взяла мои руки в свои, и взглянула мне в лицо, и я не видел ее, различая лишь блеск ее глаз и легкое дыхание. Темная комната поплыла передо мной, и я опустился на колени, и прижался лицом к ее мягкому животу. Она провела ладонью по моим волосам, коснулась шеи, затылка, и подняла мое лицо и, склонившись ко мне, поцеловала меня жадно и требовательно, и, вставая с колен, я подхватил ее на руки.
Той ночью мы не сказали друг другу ни слова, и ни себе, ни друг другу ни в чем не отказали. Для нас не было стыда и не было вины, а была только любовь, полная, откровенная и беззастенчивая, и чистая в своей безудержной радости, в желании все отдать и ни о чем не жалеть.
Я боготворил женственную красоту ее чуть округлившегося тела и читал в ее глазах ответное восхищение, и поднимался на волнах такого болезненного восторга, что казалось мне, будто всякий раз я умирал в ее объятиях и медленно, с мучительным наслаждением, рождался снова.
Она ушла в предрассветной полутьме, на мгновение помедлив, глядя на меня невидимыми во мраке глазами. Я притворился спящим зная, что мог бы задержать ее, до рассвета, а может быть навсегда, и тогда нас застанут вместе и мне придетcя увезти ее от королевских почестей, к жизни, за которую она меня возненавидит. Она ушла, и я заметил стоявшего у порога Хардриса, осторожно затворившего за нею дверь. Хардриса, просидевшего ту ночь у порога моей спальни, чтобы никто не смог потревожить нашего отчаянного счастья. Я понимал, что с нами в ту ночь случилось непоправимое и неизбежное, и я не знал, как назвать это событие: любовью, изменой, предательством, бесчестием или милостью.
Мы уехали на рассвете, и я покачивался в седле от какой-то блаженной полу-сонной слабости, подставляя лицо свежему морскому ветру. Я старался ни с кем не говорить, плохо понимая обращенные ко мне слова, и пятилетний ребенок мог бы порубить меня на куски в тот день. А к вечеру мы подъехали к большой крепости с высоким деревянным палисадом и багряным дамнонским драконом, вьющимся над соломенной крышей. Перед воротами нам пришлось спешиться и назвать себя, после чего нас пропустили во двор, где на пороге просторного холла я увидел Артура, счастливого и приветливо улыбающегося, и полного своей светлой магии.
Я остановился перед ним в нерешительности, будто наткнувшись на невидимую преграду, но он шагнул мне навстречу и крепко обнял меня.
Его ладони обожгли мне спину, и я оцепенел в холодной, ослепительной панике: он, конечно, все поймет! Он догадается обо всем. Он почувствует запах ее рук в моих волосах, он заметит следы ее поцелуев на моем лице, он прочтет это в моих глазах: ложь и грязь, измену, предательство, вину... Артур и вправду отступил на шаг и, крепко взяв меня за плечи, заглянул мне в лицо, снизу вверх, и спросил негромко:
- Да что с тобой, Галахад?
Я покачал опущенной головой и промямлил невнятно:
- Не знаю... Так... Счастлив видеть тебя, мой господин.
Он снова притянул меня к себе и сказал очень мягко:
- Ну, что ты, Галахад, - и легко похлопал меня по спине, - Ты справился отлично... что ты...
Я вздохнул и незаметно вытер влажные глаза, и понял, что сказал ему правду: мне действительно страшно не хватало его в последние годы, и я был очень рад видеть его живым и здоровым, и счастливым. Еще я понял, что никогда не смогу себя простить, и если есть на свете бог, он не простит меня тоже.
Артур потащил меня в холл, как собака тащит дичь, и заговорил обо всем сразу: о том, как здорово я справился с Силурией, и сколько он даст мне серебра, и о женитьбе Гахериса, и о том, что Гавейн болел лихорадкой, но выздоровел и теперь подумывает о переходе в христианство, и у меня все смешалось в голове в какой-то радостный и светлый туман.
Потом мы сели за стол, и нам принесли еды и вина, и Артур вдруг схватил за талию кругленькую девушку и усадил ее себе на колени.
- Вот, знакомься, Галахад, это Этел.
Девушка улыбнулась и блестнула бойкими карими глазами, и на ее щеках появились две круглые премилые ямочки. Я все еще ничего не понимал. Артур нежно поглаживал ее бедро.
- Этел -дочь господина Редрика. Он саксонец, но принес мне присягу, а значит – наш человек.
Артур что-то прошептал Этел на ухо, и она засмеялась сладким серебряным смехом и соскользнула с его колен и, одaрив нас лукавым взглядом, исчезла за темной занавеской.
- Видел что творится? - Артур радостно взмахнул руками. - Уже второй месяц здесь сижу, прямо колдовство какое-то!
- Милая девочка, - нашелся я, и Артур счастливо рассмеялся:
- Не то слово! Кстати, как поживает госпожа моя королева?
Это было некстати, но я ответил:
- Передает тебе сердечный привет, мой король,,
- Да, конечно, - Артур покосился на меня, будто чего-то ожидая. - Ну что, ничего не заметил? Я так и знал, а еще колдун, да правду видишь! - Мне показалось, что Артур пьян, но он пояснил: - Госпожа моя Гвенифэйр беременна, Галахад! Уже три месяца, между прочим, а ты и не заметил.
Я низко склонил голову, не доверяя своей способности скрываться:
- Поздравляю, мой король. Какая счастливая новость.
Я, видевший правду, как мог я не заметить ее изменившегося тела. Как я мог не понять причины ее смелости. Как я мог не увидеть ее обиды, и ревности, и боли. Как я мог разглядеть любовь там, где было лишь уязвленное самолюбие, желание отомстить неверному мужу, отплатить ему той же монетой. Как я мог.
- Да, я волнуюсь, конечно, - продолжал Артур, не заметивший моего замешательства. - Помнишь, она болела как-то зимой, еще до этого Мелвасова безобразия? Мы с ней тогда потеряли сына. Пока все нормально, но я волнуюсь, конечно.
Особого волнения я в нем не увидел, но от меня снова требовалось пророчество, и я не замедлил его предоставить:
- Все будет хорошо, господин, не стоит беспокоиться.
Aртур стал расспрашивать о Силурии и я рассказал ему о короле Аирколе, о мятежных и верных вельможах, о взятых крепостях и установленных союзах, о римских дорогах и фортах, о гаванях и оловяных рудниках, о скрытом богатстве и явной нужде, обо всем, что могло бы интересовать воина и короля и Артур, как всегда, поразил меня своим острым, быстрым умом, способностью шутя разобраться в политических премудростях и хитросплетении конфликтующих амбиций.
Мы говорили долго, до глубокой ночи, и мне нравилось сидеть с ним у огня и глядеть на его худощавое умное лицо, озаряемое быстрой улыбкой, блеском зеленых веселых глаз, выражением симпатии и дружеского расположения. Он умел заставить меня гордиться собой, мой король Артур. Этел приносила нам вино и поглядывала на Артура выжидательно и он, не глядя на нее и не отвлекаясь от нашего разговора, ласково касался ее руки, волос, края одежды, жестом интимным и почти животным в своей случайной, бессознательной нежности.
Наконец он потянулся, сладко зевнул, и сказал:
- Вот что, Галахад. Этой осенью ждет нас большая война. Саксоны собирают целую армию, ждут только урожая. Мне нужен каждый мужчина, способный держать оружие, каждый меч, каждая пика. Посылаю тебя к королю Аирколу. Напомни у кого в Силурии подлинная власть. Скажи ему, чтобы к Мабону привел войско в Кадбури, не меньше четырех сотен, со своим оружием и провиантом.
Я нахмурился и король приказал: - Что там, говори!
- Он не наберет четырех сотен, господин. Две сотни, самое большее.
- Ладно,, - Артур снова зевнул, вставая. - Оставляю это на твое усмотрение, Галахад. Но Аирколу все равно скажи: четыре сотни.
- Скажу, господин,, - легко согласился я. - Да, вот еще что. Провианта не будет вовсе. Страна разорена войной.
- Иди с глаз долой, - засмеялся Артур. - А то я уже сам не знаю кто в Силурии король, я, или ты, или Аиркол.
Белая вилла под рыжей черепичной крышей, где пахло цветами и летом, где море шумело под окнами, затянутыми синими парусами, грелась на солнце всего лишь в дне пути. "Заедь ко мне на обратном пути", велела она на прощание и, покидая Редрик, я чувствовал ее притяжение как течение многоводной и медленной реки. Я не поехал в Линниус, из-за мальчишеского упрямства, из-за обиды, мне самому не совсем понятной, из-за того, что я чувствовал себя обманутым, использованным в низких целях, пешкой в чужой игре. Из-за вины, прочно вцепившейся мне в горло.
Мне было тогда уже двадцать два года, но я все еще чувствовал себя важным в жизни других людей.
Снова пыльные дороги Силурии ложились под копыта наших лошадей, и крестьяне разбегались при нашем появлении, а хозяева покрытых мхом деревянных холлов выходили нам навстречу и предлагали кров и еду. За то и за другое мы платили Артуровым серебром и женщин не трогали, и объезжали созревающие поля. Я не был больше Бичом Силурии, и примерял одежды ее защитника, и находил их стесняющими движения. В каждом господском холле я говорил о саксонской угрозе, о единой Британии, об опасном гневе короля Артура и, не гнушаясь приемами Стекляного Озера, втолковывал в упрямые Уэлльсские головы трудную концепцию пожертвования личными интересами во имя всеобщего блага.
Сам я тогда обнаружил в себе неприятную холодность, делавшую меня безучастным к окружающим меня людям и безразличным ко всему с нами происходящему. Я словно смотрел на все со стороны и события тех дней казались мне ненастоящими, расплывчатыми, будто образы, рожденные в глубине Стекляного Озера, далекие, не слишком достоверные и не очень важные. Такое состояние ума делала меня мало восприимчивым к чужим затруднениям, поэтому жалобы короля Аиркола я выслушал без интереса и сообщил ему, между прочим, что если Силурия не найдет для своего короля четырех сотен пик, то придется нам найти ей другого короля. В успехе таких поисков Аиркол не сомневался, и в середине сентября во главе четырех сотен воинов появился в Кадбури. Я сопровождал короля в пути и несколько сдружился с ним, оценив его незлобный, ровный характер, спокойное отношение к своей незавидной роли и полное отсутствие мелочного тщеславия. Он с легкостью уступил мне командование Силурийским войском и взамен я пытался соблюсти видимые приличия и звал его королем.
Кадбури представлял собой большой старый форт с остатками древних земляных укреплений, на которых начали возводиться новые деревянные стены с каменными основаниями. Камень возили из Линдиниса, разбирая для этого изящные виллы с мозайкой на полу, разбитыми колоннами и осыпавшимися черепичными крышами. Отчего-то римляне не построили крепости на вершине плоского холма, где в просторных деревянных бараках разместилось немалое Британское войско. Мне не приходилось еще участвовать в крупных военных кампаниях и я находил атмосферу британского лагеря праздничной и возбуждающей. Разноцветные флаги реяли над шатрами, над нашим с Гаретом шатром Бенвикский орел обнимался с Лотианским леопардом, откуда-то появились женщины самого веселого сорта, торговцы разносили товар, христианские священники переругивались с друидами, которых я насчитал подозрительно много, потешные поединки не прекращались ни на минуту. Моя репутация приносила мне большие неудобства в лице многочисленных охотников прославиться путем победы над Галахадом; я отказывал всем под предлогом таинственного обета, якобы наложенного на меня владычицей Вивиан. После долгой разлуки я встретил там Гавейна, заметно раздавшегося вширь и ставшего отцом еще двоих сыновей, а также Агравейна, с радостью покинувшего свою супругу, чей склочный характер нервировал добродушного и покладистого принца хуже любой войны. Все новые отряды вливались в наше войско, а мы с Лотианскими принцами и королем Аирколом охотились в окрестностях Кадбури, а по вечерам выпивали в холле короля Артура, казавшегося по-обычному энергичным и сиявшим радостным возбуждением, но в то же время не находившим себе места от какой-то своей личной скрытой тревоги. Однажды он подозвал меня и велел пройтись с ним до гребня земляного вала, давно осыпавшегося и заросшего густой и жесткой травой.
- Мы в двух днях пути от Каер-Мелота, но я жду короля Пависа с его людьми. Мы отправимся в поход как только они появятся. Может съездишь в Каер-Мелот? Я оставил Гвенифэйр несовсем здоровой и в унынии, мне за нее тревожно. Съездишь?
Пешком пойду. Побегу. Полечу на крыльях.
- Конечно, господин. Как мне быть если ты уйдешь, меня не дождавшись?
- Догонишь! - рассмеялся Артур с облегчением. - Мы ведь пешие, в основном.
Я выехал сразу после нашего разговора, даже не дождавшись следующего утра, но дорога на Каер-Мелот лежала оживленная и легкая и через два дня, после полудня, мы с Гаретом, Хардрисом и Ламораком прибыли в столицу.
Я умылся с дороги и переоделся по-приличнее, и нашел кого-то сбрить мне бороду и подрезать волосы. Получилось плохо, верхняя часть лица казалась дочерна загорелой в сравнении с синеватым бритым подбородком. Это занимало меня до неприличия, и я старался держать лицо в тени, когда по приглашению королевы мы явились на ужин в ее покои.
Нам пришлось ждать, и я переговаривался в пол-голоса с моими спутниками и рассматривал гостей, в основном, конечно, женщин, и слушал как молодая девушка с длинными кучерявыми волосами, черными как ночь, и бархатными глазами играла на лютне и напевала что-то томительное и едва слышное, и пытался справиться с бегущей по коже неприятной холодной дрожью. В глазах Ламорака мерцало чувство, близкое к панике, и я снова пожалел его и погордился им и подумал, что от некоторых болезней вылечиться нельзя, можно лишь научиться с ними жить.
Фэйр вошла в комнату тяжелым и медленным шагом, одетая в просторное темное платье, не скрывающее ее пополневшей фигуры и круглого, выдающегося вперед живота. Она прошла к своему месту за столом, ни на кого не глядя, и тотчас же нарядная служанка провела меня к моему креслу, стоящему рядом с королевским. Я низко поклонился Фэйр, а она взглянула на меня как-будто с вызовом.
- Поздравляю тебя, госпожа моя, - сказал я, заставляя свой голос звучать мягко и напевно, как у бардов. - Какая великолепная новость. Надеюсь, ты здорова?
- Да, принц, спасибо, - прозвучал сухой ответ.
- Я привез тебе письмо от господина моего короля и подарки, - стоявший за мною Ламорак подал мне коробку, завернутую в шелковое покрывало. Она взяла подарок из моих рук и тотчас же, не взглянув, передала его своей служанке.
За ужином я ел мало, рассказывал Фэйр о предстоящей войне, о том какие господа привели каких людей, о замечательных Иберских лошадях и прочих вещах, вполне ей безразличных, но она слушала меня, а я глядел на нее и видел в ней страх и непонятную мне досаду, легкую обиду, ни на кого в отдельности не направленную.
После ужина мы прошли в меньшую комнату. Она шла, тяжело опираясь на мою руку, и я слышал ее дыхание, и чувствовал знакомый уже запах лаванды. Два кресла, стоявших рядом, были приготовлены для нас, но я сел у ее ног, на низкую скамейку, как когда-то, будучи еще глупым и грубым ребенком. Лампы в покое горели неярко, и кудрявая девушка пела старинные красивые песни, и королева незаметно касалась моих волос, и я подумал, что мне предстоит идти на войну, я ей – родить ребенка, а значит кто-то из нас до следующей встречи может не дожить, и может получиться, что это наш последний вечер вместе, и я медленно опустил свою голову ей на колени. А девушка в центре зала пела что-то чистое и грустное, на чужом языке, и я не понимал ни слова, но знал, что пела она про нас, о нашей любви и скорой разлуке, о моей голове на ее коленях, и ее мягких пальцах, касающихся моей шеи.
Утром Фэйр вышла проводить нас к самым воротам дворца и передала что-то для Артура, и обратилась ко мне:
- Смотри, принц, что я нашла, - она протянула мне голубой шелковый шарф. - Я вышивала его еще в Горе, когда ты был ранен. Мне будет приятно, если ты станешь его носить,,
Я взял тонкий шелк и нежно сжал ее руку:
- Спасибо, госпожа, большая честь.
Она глядела на меня вопросительно и я добавил чуть слышно: - Не тревожься, Фэйр, все будет хорошо. Мы скоро увидимся, я знаю это точно.
- Фэйр, - она улыбнулась с облегчением. - Никто никогда не звал меня этим именем.
- Я всегда звал тебя именно так. Еще до того как узнал о твоем существовании.
Это было правдой и она поверила мне и даже, как будто, не удивилась.
На прощание она обернулась к стоявшему позади меня Хардрису:
- Позаботься о своем господине, Хардрис.
Выезжая за ворота, я взглянул на него и подумал, что он один точно знает то, о чем другие могут только догадываться, но я верил ему и не слишком волновался по поводу его преданости. Он тоже посмотрел на меня и пробормотал в пол-голоса: ,,Ты мне не господин,, и я усмехнулся его непреклонности.
Мы ехали на юг, туда, где ждала нас Британская армия, где черные саксонские ладьи, будто морские чудовища, вгрызались в наши берега, и приносили людей, с их женами и детьми, козами и собаками, и котлами, и мотыгами, и с твердым намерением остаться навсегда.
Мы ехали на войну.