Альманах Победа 4-й выпуск

Альманах
ПОБЕДА
4-й выпуск.

Вам, выжившие и победившие!

Посвящается 66-летию Великой Победы нашего народа в Великой Отечественной войне.

Альманах «Победа" - частный гуманитарный проект в рамках Сайтов ПрозаРу и СтихиРу.

Произведения, включенные в наш Альманах, отобраны не в результате конкурсов, а своим появлением здесь обязаны лишь доброй воле Авторов.

В этом Альманахе представлены авторские циклы стихов и прозы, а также крупные прозаические формы, посвященные Великой Победе.


Наши Авторы:

Анатолий Чертенков http://www.stihi.ru/avtor/lev53
Андрей Ворошень http://www.proza.ru/avtor/236astra
Верона Шумилова http://www.stihi.ru/avtor/rjcfrhfcf
Виктор Ламм http://www.proza.ru/avtor/vlamm
Владимир Репин http://www.proza.ru/avtor/repinvn
Владимир Смирнов 5 http://www.stihi.ru/avtor/vlgsmirnov
Галина Небараковская http://www.proza.ru/avtor/0510
Дмитрий Караганов http://www.proza.ru/avtor/dkaraganov
Игорь Гашин –Егор http://www.proza.ru/avtor/igorcpb
Игорь Иванов 7 http://www.proza.ru/avtor/goschaiv
Игорь Лебедевъ http://www.proza.ru/avtor/lii2008
Кнарик Саркисовна Хартавакян http://www.stihi.ru/avtor/liraknarhartav
Людмила Ойкина  http://www.proza.ru/avtor/oykinalydmila
Неня Циринский
Семён Басов http://www.proza.ru/avtor/sebasov
Удонтий Мишия http://www.proza.ru/avtor/kodil


Содержание:

Вступительное слово.

Наши Авторы.

Патриотическая ностальгия
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Из цикла Взыскующая память о войне
Кнарик Саркисовна Хартавакян

От майских салютов до залпов июня
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Юбилей Победы
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Вновь близится день юбилея Великой Победы...
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Довоенная фотокарточка. Торосу Ваhуни-Хартавакяну
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Героям Великой Отечественной
Кнарик Саркисовна Хартавакян

На мемориале Славы
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Памяти героев
Кнарик Саркисовна Хартавакян

Вдовья кровь...
Верона Шумилова

Сталинградское письмо
Верона Шумилова

Юный партизан...
Верона Шумилова

Прохоровское поле
Верона Шумилова

Знамя Победы
Верона Шумилова

Цена медали
Верона Шумилова

Мать и сын
Верона Шумилова

Разыскиваем без вести пропавших...
Верона Шумилова

Сорок пятый...
Верона Шумилова

День Победы
Верона Шумилова

ХХ и ХХI век Война и мир
Владимир Смирнов 5
(Из книги стихов)

СОЛДАТ ПОМОГИ
ВПЕРЕДИ ЧЕТЫРЕ ГОДА
ВОЙНА - ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ
ПОДУМАЕШЬ...
ПОБЕДА
Я ЧИТАЮ БИБЛИЮ-РЕЙХСТАГ
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
ВСЕ ПРОСТО - КАК В ДЕТСТВЕ

Блокада. 8. 9. 1941 - 27. 01. 1944
Владимир Репин
Подборка стихов из цикла "Маленькие рассказы о Великой войне"

Ленинградские матери. Рассказ соседки
Ленинградские матери. Рассказ бойца МПВО
Ладога
Под обстрелом
Ленинградские дети. 1942
Семейный архив
Дезертир. Блокада
О шпице Белке и блокаде.
В блокаде. Рассказ мамы о службе в МПВО
Рассказ ветерана. О друге Иване
Письмо с Ленинградского фронта
Косметический прогноз
Ленинградский салют. 27 января 1944 г

Гостинец с войны
Людмила Ойкина

Колокольчики
Людмила Ойкина

Баллада о спящей русской злости
Анатолий Чертенков

На войну я ухожу и журавушку прошу
Дмитрий Караганов

Записки военного инженера. Из воспоминаний о войне
Виктор Ламм

Агеенко М. И. Не забыть никогда
Андрей Ворошень
Воспоминания о войне Агеенко Марии Игнатьевны, уроженки города Могилева.

Кондратенко Н. В. Голод
Андрей Ворошень
Воспоминания о жизни в эвакуации Кондратенко Нины Васильевны, 1934г. рождения, родилась в Советской Белоруссии.

Землянова Л. С. Война ранила и нас
Андрей Ворошень

Жукова М. И. Девочка из гетто
Андрей Ворошень
Воспоминания  Жуковой Марии Иосифовны, 1939 года рождения, уроженки г.Минска.

Егорова И. В. Будь проклята война
Андрей Ворошень
Воспоминания  Егоровой Инны Викторовны, 1937 года рождения, уроженки города Могилева

Ворошень Т. С. Девочка и война
Андрей Ворошень


Ворошень П. В. Лихие годы
Андрей Ворошень
Воспоминания Ворошень Петра Васильевича, 1937 года рождения, уроженца деревни Горщевщина Толочинского района Витебской области.

Солдатова С. П. Мое военное детство
Андрей Ворошень

Степанова Т. П. Дни и ночи Минска
Андрей Ворошень
Воспоминания  Степановой Татьяны Петровны, 1935 года рождения, уроженки города Минска.

Кукель А. Е. Это было в Хойниках
Андрей Ворошень
Воспоминания о войне Кукель Андрея Евдокимовича, 1932 года рождения, уроженца деревни Кливы Хойницкого р-на Гомельской области (перед войной – Полесская область).

Голубев В. Л. Из огня да в полымя
Андрей Ворошень
Воспоминания  Голубева Виктора Левоновича, 1926 года рождения, уроженца города Жлобин.

Колеченок И. А. Борисовчане в оккупации - 1
Андрей Ворошень
Колеченок Иван Александрович, род. 6 февраля 1925 года в д.Кищина Слобода Борисовского района.

Устинович Р. М. Борисовчане в оккупации - 2
Андрей Ворошень
Воспоминания Устинович (Колеченок) Раисы Михайловны, уроженки города Борисов, род. 29 февраля 1928 года.

Устинович Л. М. Борисовчане в оккупации - 3
Андрей Ворошень
Воспоминания Устиновича Льва Михайловича, уроженца города Борисов, родился 3 августа 1934 года.

Усова О. А. Война пришла в Борбарово
Андрей Ворошень
Воспоминания Усовой Ольги Андреевны, уроженки села Борбарово Глусского района.

Одинец В. А. Полесье в огне
Андрей Ворошень
Одинец Всеволод Андреевич, родился 22 ноября 1937г. в селе Берково Октябрьского района (Белоруссия).

Тимошенко Е. А. Рана в сердце
Андрей Ворошень
Воспоминания о войне Тимошенко (Андриевской) Елены Анатольевны, 1936 года рождения, уроженки г.Минска

Прошлая память
Игорь Гашин –Егор

Прошлая память
Игорь Гашин –Егор

Рассказы о войне. Эльхотовы ворота
Игорь Гашин –Егор

Дождались...
Галина Небараковская

Хлеб военной поры
Галина Небараковская

Этот День Победы...
Галина Небараковская
Давай, мой друг…

Вестерплятте
Игорь Лебедевъ

Рассказы о войне. Шелковые мешочки
Игорь Лебедевъ
Детям Войны посвящается...

Рассказы о войне. Дядя Яша. По рассказу моей мамы
Игорь Лебедевъ

Рассказы о войне. Estonian Waffen SS
Игорь Лебедевъ

Рассказы о войне. Штрафники
Игорь Лебедевъ

Рафинад
Игорь Иванов 7

Мидии
Игорь Иванов 7

Старый двор парадоксы
Игорь Иванов 7

Память зерна горчичного
Игорь Иванов 7

Третья похоронка
Игорь Иванов 7

Рисунок ко Дню Победы
Удонтий Мишия

Черная бабочка
Удонтий Мишия

Картофельные котлетки
Удонтий Мишия

Н.А.Циринский.
Подполье Слонимского гетто.

Мост на Одере. Судьба
Семен Басов

Мост на Висле
Семен Басов

На фронте
Семен Басов

Последний бой 8-го ОШБ на Курской дуге
Семен Басов

Последний бой лейтенанта Юдина
Семен Басов

Офицерский штрафной батальон
Семен Басов
               

При оформлении Альманаха использованы фотографии из архивов Игоря Гашина и Семена Басова.

Ответственный редактор Игорь Лебедевъ


Патриотическая ностальгия
Кнарик Саркисовна Хартавакян

 Из цикла «ВЗЫСКУЮЩАЯ ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ»

 Я никогда не была на войне,
 Где разрываются мины, гранаты,
 Но взгрохотала она и во мне,
 Строфы встрочили в стихи автоматы.

 Я не слыхала вне кадра свист пуль,
 Вспышки ракет мне глаза не слепили,
 Но вне боев за Отчизну я – нуль.
 Дух мой не их ли огни закалили?!

 Стержень и остов, доспех мой, броня
 Крепли, не дрогнув, в сраженьях минувших.
 «В дни обороны свой щит не роняй!» –
 Слышатся клики навек не уснувших…

 Со-вести долг безумолчен во мне,
 Памяти вновь возвращаю долги я.
 Полнит, хоть я не была на войне,
 Па-три-оти-че-ская ностальгия…

 23 января 2010 года.

© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11004123453


Из цикла Взыскующая память о войне
Кнарик Саркисовна Хартавакян

 Из цикла "Взыскующая память о войне"

 *   *   *

 Взыскующая память о войне…
 Она терзает и ночами будит,
 Накатывает исподволь, извне,
 Отливом не отступит, не избудет.

 Воспоминанья – за волной волна.
 Но память эта не моя, а чья-то…
 Мне взором вашим видится война,
 Парнишки-воины, бойцы-девчата.

 Ошеломлённые разрывом бомб,
 В потоках крови под огнём секущим,
 В боях на фронте, в теми катакомб
 Являетесь вы, зримые, живущим.

 …Являйте ж вновь и лица, и бои…
 Что помните вы – нам не для забвенья!
 Наполнивши видения мои,
 Запечатлите их в стихотвореньях.

 Воспоминания – за валом вал –
 Пусть оживают и пред юным взором,
 Чтоб и потомок вас не забывал,
 Исповедальным полнясь разговором.

 Исповедима ль памяти стезя?..
 Что вспомнится, о том пока не знаю.
 Лишь помню, что забыть войну нельзя,
 И болью жгучей строки вновь пронзаю.

 23 января 2010 года
 ___________________________________


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11006228108


От майских салютов до залпов июня
Кнарик Саркисовна Хартавакян

 От майских победных салютов до летних раскатов
 Грозы, что напомнит начало священной войны,
 Нас память мытарит, веля нам воздать долг солдатам,
 Хоть вроде пред воинством этим у нас нет вины.

 Но совесть нас мучит, и взоры нам жгут кинокадры,
 Горячие слёзы текут, застилая нам взгляд,
 И видятся нам взрывы бомб, гибель войска, эскадры,
 И – павшие в очи взыскующе-строго глядят…

 И сердце сжимается: невосполнимость утраты
 Для тех, кто дождаться не смог иль мужей, иль сынов,
 Становится вновь ощутимой под взрывы-раскаты
 И залпы салютов, не смявшие мир наших снов.

 … Да, мирная жизнь ради нас завоёвана  в сече,
 Но, жертвы принявших, нас мучает совесть досель:
 Держава разрушена, братство распалось, фальшь в речи
 Проникла, звуча в них и в будний, и в праздничный день.

 И глаз мы не смеем поднять пред седым ветераном,
 Победу добывшим, хранящим несломленный дух,
 И стан распрямившим назло растревоженным ранам,
 Рыданьям-слезам не позволившим вылиться вслух…

 В сердцах победителей-воинов – горечь и гордость,
 А в наших – смятенье: добытое в битвах сберечь
 Сумеем ли ныне, хоть вечный пример – духа твёрдость –
 Пред нами, коль знамя взалеет над крепостью плеч?!

 Рей, Знамя Победы, ликуй, ветеранское сердце!
 Потомки, воздайте с Победой вернувшимся честь,
 Чтоб вера – на верность растущих смогла опереться,
 Чтоб в долгих годах седовласых Май вечно мог цвесть!

 12 мая 2009 года.


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11004123433

Юбилей Победы
Кнарик Саркисовна Хартавакян
               
 И вновь настал он, юбилей Победы – 
 Столь славный  и  достойный юбилей!
 Мир  отстояли  и отцы  и  деды,
 Чья седина с годами всё белей,

 Чьи глубже бороздящие морщины
 На дорогих овалах мудрых лиц,
 Чья храбрость, коею горды мужчины,
 Остановила гитлеровский  «блиц»,

 Чьи руки метко по врагу стреляли,
 Чьи рати прошагали пол-Земли,
 Берлин, и Будапешт, и Вену взяли,
 Народам мир, свободу принесли…

 Чьи не дают в ночи покоя раны,
 Чья память вновь охвачена огнём…
 Бойцы войны великой, ветераны,
 Вас поздравляем  мы с победным днем!

 Вновь станьте в строй в день славный юбилея:
 Цветущий май желанный наступил!
 Знамёна развеваются, алея,
 Вам придавая бодрости и сил.

 Пускай посмотрят правнуки и внуки
 На вашу поступь и геройский вид.
 Ликуя и скорбя, под маршей звуки
 Пройдите вновь, как долг вам повелит.

 Пусть блещут ордена, медали звоном
 Пусть вторят музыке, что жжёт сердца,
 И голубь в небе кружится бездонном,
 И ваша жизнь не ведает конца!

 Бойцы войны  минувшей,  ветераны,
 Здоровья доброго вам, долгих лет!
 Пусть подвиг ваш, заполнивший экраны,
 Залогом  станет  будущих побед!

 2005 год.


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11004122840


Вновь близится день юбилея Великой Победы...
Кнарик Саркисовна Хартавакян
 
Из цикла «ВЗЫСКУЮЩАЯ ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ»

 *  *  *               

 Вновь близится день юбилея Великой Победы,
 Волненьем, печалью сердца наполняя,  как встарь.      
 Готовы ль к параду седые, согбенные деды,
 Принесшие всё на заветной победы алтарь?

 Но их остаётся всё меньше, лишь сотни, десятки             
 Из тех миллионов, чью память война обожгла,
 Чей путь по фронтам грозовым – не весёлые святки,
 Чья трудная жизнь на глазах у потомства прошла.

 А сколько смеживших до дня юбилея ресницы,
 Хоть так им мечталось прийти в орденах на парад?!
 …Придут из шеренги бойцов лишь одни единицы,
 Согнутые немощью, бременем тягот стократ.

 И сядут пред очи потомков, слезами наполнив
 Исполненный жалостью и благодарностью взгляд,
 И сами заплачут, погибших ровесников вспомнив
 И тех, с кем расстались навек год иль месяц назад…

 День праздничный, день ликованья, печали и скорби
 Все ближе, и вскоре мы скажем: «Настал юбилей!..»
 И старцы прошепчут в строю: «Пред сынами не горбись!» –
 И, хмурясь, отвергнут речений фальшивых елей.

 А может, захочется им и в шеренги ушедших,
 В сраженьях  проверенных, преданных, верных друзей   
 Иль в строй журавлей, над землёй высоко пролетевших,
 Солдатские души принявших седых журавлей?..

 Быть может, с бойцами паря в поднебесии чистом,
 Вновь братство своё фронтовое они обретут,               
 И правду, и святость души в лёгком нимбе лучистом.
 …Он будет превыше медали, что в праздник дадут…

 24 января, 3 мая 2010 года.


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11005054147


Довоенная фотокарточка. Торосу Ваhуни-Хартавакяну
Кнарик Саркисовна Хартавакян
       
 Торосу Ваhуни-Хартавакяну* –               
         поэту-патриоту, воину, дяде…**

 О чём ты задумался, юноша строгий,
 Что встало пред взором пытливым твоим?
 Армянских ли гор непокорных отроги
 Ты видишь, тоскою неясной томим?

 О чём ты печалишься, юноша грустный?
 Что грёзы – далёко, а близь не красна?..
 Тома под рукою – экзамен ли устный
 На днях принимает у парня страна?

 О чём замечтался ты, юноша пылкий –
 О славе, геройстве, девичьей красе?..
 Возлюбленной сердце в стихах приоткрыл ты
 Иль завтра навстречу шагнёшь по росе?

 ... Наутро же дикторы в рупор вещали,
 Что ринулся враг вероломный в твой дом.
 И вот по повестке явился с вещами,
 На фронт ты уехал сражаться с врагом.

 Нещадно ты бился, о виршах забывши,
 Но, истосковавшись уже по перу,
 Сберечь рукописную книгу, зарывши,
 Просил в «треугольничках» мать и сестру.

 Пал смертью геройской ты в схватке неравной,
 Но в памяти – жив, и на фото – живой!
 Тот снимочек старый, желтеющий, рваный
 Бессонную ночь скоротает со мной.

 ... Застегнута наглухо косоворотка,
 Зажато перо в напряжённой руке...
 Ах, юноша нежный!.. Твой век-то короткий –
 Нет завтрашней даты в твоём дневнике.

 Но день этот солнечный длится пусть, длится!
 А ночи июньские – будут тихи,
 И юноша вдаль, замечтавшись, глядится,
 И светлые думы прольются в стихи!..

 (Из книги «Мы из древнего града Ани»,
 Ростов-на-Дону, «Приазовский край», 1999)
                ________________________

 * Торос Маргосович Хартавакян (21 марта 1921 – 1942) - выпускник Чалтырской средней школы № 1, где был старостой литературного кружка, основанного преподавателем армянского языка и литературы Агароном Шагеновичем Килафяном. Талантливый стихотворец, юный фольклорист, публицист, печатался в районной газете «Коммунар». Автор патриотических стихов и пейзажной лирики, разножанровых статей, активный общественник. В мае 1941 года, будучи ещё школьником, стал участником ВДНХ (павильон «Печать»). Участник Великой Отечественной войны. Весной 1942 года геройски погиб в боях за полуостров Крым.
 Рукописи стихотворений Тороса Хартавакяна, а также записи собранных им в сельской округе образцов фольклора армян Дона почти не сохранились. В архиве семьи Тороса сохранилась изготовленная им круглая личная печать. В послевоенные годы стихи Т. М. Хартавакяна (псевдоним – Ваhуни) на армянском языке, взятые из подшивок райгазеты, включались в машинописные альманахи «Чалтырь-1» (1969 год, подготовлен школьным литкружком Х. О. Кристостуряна) и «Чалтырь-2» (1995 год, подготовлен основателями и членами литературной студии имени Рафаэла Патканяна). Два стихотворения Тороса Хартавакяна переведены на русский автором этих строк, напечатаны в районной газете.

 **Торос Маргосович Хартавакян является двородным дядей автора стихов.



 К 90-летию со дня рождения поэта-воина Тороса Маргосовича Хартавакяна*

 ОТВЕТЬ, ТОРОС!..

 Загадочный, мучительный порой вопрос:
 Где твой архив, творения твои, Торос?
 Ищу ответ в плену взыскующего взгляда,
 Твоих очей, геройской смертью павший дядя.**

 Проживши на земле лишь двадцать кратких лет,
 Ты в памяти людской оставил яркий след.
 Отчизны патриот и стихотворец-воин.
 Ты был хоть тонкой книжицы вполне достоин.

 Но потерялся рукописный твой архив,
 Безвестно где в неведенье храним…
 Исчез ли, сгинул он, завистником присвоен,
 Когда о виршах вспоминал ты перед боем?

 Или поздней изведена тетрадь стихов,
 Когда солдаты одолели рать врагов?..
 Но ты – погиб, под Симферополем иль Керчью.
 Не насладился жизнью, песней, речью!..

 Не дописав, не дособрав армян фольклор,
 Обрёл покой ты средь долины Крымских гор.
 ... Весна была, ручьи безумолчные пели, –
 Ты принял смерть в цветущем, ласковом апреле.

 Беду почуяв, плакали в селе сестра и мать,
 Не в силах ручейки горячих слёз унять.
 А на фронтах войны сражались где-то братья,
 Не всем им суждено под отчий кров собраться...

 И в годы мира их нещадный рок унёс.
 Ни Гарегин, Кероп, Агоп, ни Хазарос
 Поведать не смогли в печальные мгновенья, 
 Где обиталища твоих стихотворений.

 Загадочный для всей большой родни вопрос:
 Где сотворённое тобой, – скажи, Торос?!
 Ищу ответ в плену взыскующего взгляда,
 Солдат умолкнувший, мой стихотворец-дядя.

 Отчизны патриот и пламенный поэт,
 Ужель твоих стихов на целом свете нет?..
 Я в поисках ответа обошла б полмира,
 Но мне ответит несмолкающая лира.

 Заговорит она, когда настанет срок,
 Чтоб воскресить, озвучить сотни твоих строк.
 И слышавший – узнает в них перо Тороса,
 ТОРОСА ВАГУНИ – бессмертного Тороса!
 
 (Из книги «Мы из древнего града Ани»,
 Ростов-на-Дону, «Приазовский край», 1999)               

 _______________________
 * Торос Маргосович Хартавакян (21 марта 1921 – 1942) - выпускник Чалтырской средней школы № 1, где был старостой литературного кружка, основанного преподавателем армянского языка и литературы Агароном Шагеновичем Килафяном. Талантливый стихотворец, юный фольклорист, публицист, печатался в районной газете «Коммунар». Автор патриотических стихов и пейзажной лирики, разножанровых статей, активный общественник. В мае 1941 года, будучи ещё школьником, стал участником ВДНХ (павильон «Печать»). Участник Великой Отечественной войны. Весной 1942 года геройски погиб в боях за полуостров Крым.
 Рукописи стихотворений Тороса Хартавакяна, а также записи собранных им в сельской округе образцов фольклора армян Дона почти не сохранились. В архиве семьи Тороса сохранилась изготовленная им круглая личная печать. В послевоенные годы стихи Т. М. Хартавакяна (псевдоним – Вагуни) на армянском языке, взятые из подшивок райгазеты, включались в машинописные альманахи «Чалтырь-1» (1969 год, подготовлен школьным литкружком Х. О. Кристостуряна) и «Чалтырь-2» (1995 год, подготовлен основателями и членами литературной студии имени Рафаэла Патканяна). Два стихотворения Тороса Хартавакяна переведены на русский автором этих строк, напечатаны в районной газете.

 **Торос Маргосович Хартавакян является двородным дядей автора стихов.


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11006228400


Героям Великой Отечественной
Кнарик Саркисовна Хартавакян

 Герои  сражений, воспеть вас – долг мой:
 Свершили вы подвиг невиданный свой.
 Блестят на груди ордена и медали,
 И снова медаль юбилейную дали…

 Но вы воевали не ради наград,
 В боях отстояли Москву, Ленинград,
 Отбив у врага города и селенья,
 Исполнили маршалов славных веленья.

 «Ни шагу назад!» – для солдат был приказ
 У волжской твердыни,  у трасс на Кавказ…
 Исполнен приказ был бойцом, командиром,
 Кто ныне так горд завоеванным миром,

 Кто, взяв и Берлин, и Варшаву, и Прагу,
 Явил всему миру бесстрашье, отвагу,
 Кто носит по праву свои ордена,
 Кто внукам и правнукам дал имена…

 Но мы не забудем вовеки и павших,
 Во имя Отечества жизни отдавших.
 С почтением  вспомнится каждый герой
 За Родину вставший в сраженьях горой…

 В день майский цветы мы им снова приносим
 И клятвы  торжественные произносим:
 Любить, как  они, дорогую Державу
 И множить её вековечную славу! 

 18 февраля 2005 года, 5 мая 2009 года.


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11004123114


На мемориале Славы
Кнарик Саркисовна Хартавакян
 
НА МЕМОРИАЛЕ СЛАВЫ В ЧАЛТЫРЕ

 Сквер многолюдный снова опустел,
 Закат сквозь ветви полыхает ало.
 Я вновь стою у иссечённых стел,
 У Славы воинской мемориала...

 Огонь высвечивает имена
 Сородичей, погибших за Отчизну,
 В те грозные, лихие времена
 За счастье наше заплативших жизнью.

 Вот имя негасимое: Давид* –
 В прикрытии оставленного дяди,
 И перед взором вновь геройский вид
 Бойца, погибшего собратьев ради!

 Он прикрывал товарищей отход,
 Домой кисет отправив в час последний...
 Стареют сверстники из года в год,
 А он – навек восемнадцатилетний!

 В степи Самбекской он обрёл приют,
 На Миус-фронта рубежах кровавых.
 Но близкие его вновь узнают
 Среди имён мемориала Славы...

 Двадцатилетним пал в бою Торос** –
 Двоюродный мой дядя, стихотворец.
 Строками пламенными в память врос
 Отчизны патриот и ратоборец.

 Погиб в Крыму цветущею весной
 Он, так любивший Родины просторы.
 Встань, оживи, Торос, и песню спой,
 Чтоб встретились с твоим родимых взоры!

 Пусть оживёт с тобой и брат Кероп**,
 Расстрелянный врагами в Таганроге,
 Брат Гарегин,** избрав одну из троп,
 С тобой и с нами встретится в дороге…

 О, сколько, сколько дорогих имён
 Бойцов, ушедших в небыль в лихолетье.
 Пусть каждый в списки павших занесён, – 
 Он, в памяти живя, обрёл бессмертье!

 Он пролагает сквозь века свой след,
 Хоть грудь его пронзил жестокий ворог,
 И, сколько б ни минуло долгих лет,
 По-прежнему любим, лелеем, дорог.

 Всё ждут солдата родичи домой –
 Огнём не опалённым, невредимым,
 Несут ему цветы – весной, зимой,
 Взор обжигая именем родимым. 

 …Цветы под именами земляков,
 В подножии у стен Мемориала,
 И – вереницы вечных облаков,
 Закат, сквозь ветви всполыхавший ало.

 Февраль 2005 года

 ___________________
 *Давид Вартеванович  Хартавакян (29.12.1924 – 1943) – уроженец села Чалтырь, учился в школе № 11, затем в Чалтырской средней школе № 1. После школы трудился в колхозе. Как и сотни других молодых земляков-мясниковцев, был мобилизован для пополнения советских войск, ведущих кровопролитные бои на Миус-фронте и ближнем Самбек-фронте, недалеко от портового приазовского города Таганрога. Погиб там геройски в восемнадцатилетнем возрасте, оставшись добровольно в прикрытии во время отхода однополчан с позиций. Спасая жизни товарищей, в том числе из своего села, района, пожертвовал своей нерасцветшей жизнью, передав через односельчан для матери вышитый ею кисет. Поскольку медальон его не был найден, боец считался пропавшим без вести, как значится до сих пор и в списках райвоенкомата.

 **Торос Маргосович (Маркосович) Хартавакян (21.03.1921 – 1942) - выпускник Чалтырской средней школы № 1, где был старостой литературного кружка, основанного преподавателем армянского языка и литературы Агароном Шагеновичем Килафяном. Талантливый стихотворец, юный фольклорист, публицист, печатался в районной газете «Коммунар». Автор патриотических стихов и пейзажной лирики, разножанровых статей, активный общественник. В мае 1941 года, будучи ещё школьником, стал участником ВДНХ (павильон «Печать»). Участник Великой Отечественной войны. Весной 1942 года геройски погиб в боях за полуостров Крым.   
  Кероп Маргосович и Гарегин Маргосович Хартавакяны - старшие братья Тороса


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2011
 Свидетельство о публикации №11102203181



Памяти героев
Кнарик Саркисовна Хартавакян

 ВОЛЬНЫЕ ПЕРЕВОДЫ С АРМЯНСКОГО

                Из Багдасара АКОПЯНА*

 И снова солнце майское сияет,
 И вновь наряды деревца сменяют!..
 Лишь вы недвижны в сне своём глубоком,
 Герои, павшие в бою жестоком.

 Запели птицы, солнце землю греет,
 Отчизны знамя блещущее реет...
 И вы, герои славные Отчизны,
 Шагайте с нами по дорогам жизни!

 Вы беззаветно Родину любили,
 Коварного врага вы победили.
 Земля священна, на замке граница.
 Пусть вам, отцы, спокойно, мирно спится.

 Объяты сном глубоким, вечным сном вы,
 Но ваши голоса – услышим снова.
 Опять весна!.. Пройдя победным маршем,
 Уйдете под покров зелёных пашен,
 Герои павшие, бессмертные вы наши!..

 (Из книги стихов и переводов «Мы из древнего града Ани»;
 Ростов-на-Дону, издательство «Приазовский край», 1999)

 Вольный перевод с армянского Кнарик Хартавакян

 _________________________
     *Багдасар Бедросович Акопян – поэт из села Несветай Мясниковского района Ростовской области, член литературной студии имени Рафаэла Патканяна, автор стихов, рассказов, газетных очерков. Пишет на литературном армянском языке. Его произведения, а также выполненные с них переводы печатаются в районной газете «Заря». Переводы на русский язык, выполненные ростовским писателем Константином Бобошко, опубликованы также в альманахе «Южная звезда» (выпуск 1999 г.), в газете «Нахичевань-на-Дону».      


© Copyright: Кнарик Саркисовна Хартавакян, 2010
 Свидетельство о публикации №11006257590






Вдовья кровь...
Верона Шумилова

 Она бежала…
                Танк за нею мчался,
 Фашист-очкарик буйствовал, хмелел,
 Он землю рвал, погоней наслаждался,
 Он под Москвой чужую песню пел.

 Она спешила…
                Там, за речкой, домик,
 В нем пятеро детишек ждут ее…
 Скорее к ним!..
                Давал дорогу холмик,
 Где снег покрыл богатое жнивье.

 Платочек белый, словно в страхе птица,
 Порхает дико за ее спиной,
 А черный крест за ним вдогонку мчится,
 Сминая все махиною стальной.


 Она бежала…
                Вот он, тополечек!
 Но танк прижал ее к меже родной:
 Жевала сталь батистовый платочек,
 Стекала кровь по капле в шар земной.

 А там, где домик, где в слезах оконце,
 Ждут маму с хлебом пять живых птенцов…
 Дымилось в небе выжженное солнце,
 А в поле снежном рдела вдовья кровь…


                Картинка из яндекса


© Copyright: Верона Шумилова, 2011
 Свидетельство о публикации №11101122643


Сталинградское письмо
Верона Шумилова

 Храню обгоревший, измятый,
 Пришедший от Волги-реки,
 Листок – треугольник солдатский
 В четыре тревожных строки:

 «Я, мама, живой…
                Я сражаюсь
 И гибнет от рук моих враг.
 Я в Волгу спиной упираюсь,
 Не отступлю ни на шаг.

 В атаку подняться мне надо:
 В штыке моем много обид:
 Сегодня у стен Сталинграда
 Наш Павел…
                Наш Пашка убит…

 Я буду за Павлика биться
 Своим беспощадным штыком...
 «Я вижу врагов…
                Рядом фрицы…
 Мне в бой…
                Допишу я потом…»

 Мать ждет недописанных строчек,
 Хранит пожелтевший листок:
 «Когда же допишешь, сыночек?
 Когда же, сыночек?..
                Сынок…»


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005224470


Юный партизан...
Верона Шумилова

 “Ты - партизан!” - кричал фашист в испуге
 И бил мальчишку рыжею рукой...
 Как будто плакал, ветер выл в округе,
 И снег кружил холодною пургой.

 “Ты подложил под рельсы ночью мину?
 Ты мост взорвал?”
                - В лицо удары вновь.
 Сочилась кровь на губы, грудь, на спину,
 В историю лилась мальчишки кровь.

 Лицо мелькало, рыжее и злое,
 Но Ромка жив был:
                “Да, я - партизан!
 Я многих знаю... Все они - герои...” -
 И взгляд мутнел от новых тяжких ран.

 “Я видел их... - шептали губы тихо.
 - Они везде: в горах, полях, лесах...”
 Фашист щипцы схватил с огня и лихо
 Их утопил в мальчишеских глазах.

 “Я с ними был... Я знаю их...” - чуть слышно
 Слова стонали в красной пелене.
 Палач щипцы в глаза толкал поспешно, -
 И ночь плыла по выжженной земле.

 Текли, как дождь, по миру с кровью слезы,
 Не выплакать ту боль военных ран...
 Цветут полвека на могилке розы,
 Где пал когда-то юный партизан.


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11006016912


Прохоровское поле
Верона Шумилова

 Помнишь, поле, как сражались танки
 На твоей истерзанной земле?
 Бились насмерть в грохоте « подранки»,
 Трижды обгоревшие в огне.

 Танки наши к «тиграм» приближались,
 Били в цель по вражеской броне, -
 И фашисты кровью умывались
 На твоей разгневанной земле.

 Башни вверх, как шапки, поднимались,
 Гусеницы с грохотом рвались…
 Помнишь, поле, как бойцы сражались,
 Как они за Родину дрались?

 Их следы остались и поныне…
 Помнишь, поле, подвиг тот святой?
 Поклонись могилкам, как святыне,
 И минуту скорбную постой.

 Вспомни то великое бессмертье,
 Тот жестокий и смертельный бой!..
 Плачут письма в стареньком конверте,
 Связанные лентой голубой.


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005224113


Знамя Победы
Верона Шумилова

 Рейхстаг был взят…
                По выбитым ступеням,
 Стремясь быстрее взвиться над землей,
 Наш красный флаг,
                израненный в сраженьях,
 Плыл ярко над поверженной войной.

 В руках солдат, дошедших до Победы,
 Он рвался вверх по битым кирпичам
 И взвился гордо там,
                где раньше не был,
 Как вызов всем фашистам-палачам.

 А начинал сражаться под Москвою
 И ранен был, и поднимал бойцов,
 Что шли в атаку на врага стеною,
 И вдохновлял отважных храбрецов.

 И вот Берлин…
                Орудия остыли,
 Лишь голос победителей крепчал,
 И флаги, полыхая, гордо плыли,
 И восхищенный  шар земной кричал.

 Овеянный победами и славой,
 Ликуя там, где лишь вчера был враг,
 Прославленный великою Державой
 Над миром реял краснозвездный флаг.


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005224368


Цена медали
Верона Шумилова

 Дорогу, люди! Пропустите!
 Машины, тормозите бег!
 В пути собака... Посмотрите:
 За ней шагает человек.

 Он осторожно, чуть сутулясь,
 Нащупывает тростью путь,
 Ремню в натяжке повинуясь.
 Ему б сейчас на свет взглянуть!

 Ему б увидеть солнце, внука,
 Но тьма сочится, как смола,
 Ни света много лет, ни звука:
 Война все это отняла.

 Следы войны... Какие шрамы!
 Склоняют головы вокруг:
 Ведь вместо глаз - две тяжких раны...
 О, добрый пес! О, верный друг!

 Служи бывалому Солдату,
 Иди смелей в людской поток
 И по особому мандату
 Носи достойно поводок.

 Дорогу, люди! Вновь шагает
 Солдат войны по мостовой,
 А на груди его сияет
 Медаль за битву под Москвой.


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005215937


Мать и сын
Верона Шумилова

      (В аллее воинов-Героев)


 - Войны нет, сыночек!.. –
                Стоит молча парень, -
           Ни звука, ни слова.
 Мать прячет тяжёлую рану,
                как камень,
           Зовет его снова:

 -Ты слышишь, Алеша? –
                И капают слёзы
           К подножью солдата,
 На мрамор, на травы,
                на свежие розы
           С утра до заката.

 Чернеет тревожно на мир весь
                платочек,
           А розы алеют.
 - Уже много лет, как войны нет,
                сыночек... -
           И губы бледнеют.

 А сын всё молчит...
                Здесь поют ему птицы,
           Весна расцветает,
 На ветви набросила яркие ситцы
           И праздник встречает.

 Мать к сыну, что высится
                в мраморе грозно,
           Свой тянет расточек:
 -Ты слышишь, как тихо?
                Ты видишь, как звёздно? –
            Войны нет, сыночек…


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005226761


Разыскиваем без вести пропавших...
Верона Шумилова

 Я замираю, слушая эфир,
 Не замечаю горьких слез упавших,
 Когда звучит тревожно на весь мир:
 «Разыскиваем без вести пропавших...»

 Их ищет Родина с тех прошлых лет,
 Когда в огне войны  следы терялись.
 Их ищут много лет, а их все нет:
 С тех пор они домой  не возвращались.

 Страна в эфир выходит вновь и вновь,
 Перечисляя имена пропавших...
 Как много раз звучанье этих слов
 Несло надежду в семьи ожидавших!

 Прошла война и отгремел салют,
 Счастливый День Победы возвещая,
 А тех, пропавших без вести, все ждут,
 Все годы их живыми называя.

 Успели поседеть их сыновья,
 Но боль живет на лицах постаревших,
 А их отцы так молодо глядят
 С военных фотографий пожелтевших.

 Я замираю, слушая эфир,
 И не стыжусь горячих слез упавших,
 Когда звучит тревожно на весь мир:
 «Разыскиваем без вести пропавших...»


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005224536


Сорок пятый...
Верона Шумилова

 Был год Победы – сорок пятый...
 Спешу я памятью туда:
 Несутся вихрем пацанята,
 Встречают с фронта поезда.

 Состав в цветах, а в окнах лица,
 Улыбки светят ребятне...
 И вот посыпались гостинцы –
 Их ловят в бойкой толкотне.

 Девчушке маленькой едва ли
 Пробиться сквозь толпу вперед,
 Но, слышит: вдруг ее позвали –
 Солдат ей руку подает.

 Ни молодым, ни старым не был,
 Веселый, русский – просто наш!
 Он цвета утреннего неба
 Вложил ей в руки карандаш.

 Столпились радостные дети:
 Какой подарок! Не сыскать!
 Единственный на целом свете! –
 И стал он море рисовать,

 Поля, леса и праздник синий,
 Рассвет весенний и закат...
 Не карандаш, а синь России
 Ей подарил тогда солдат.


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005224170


День Победы
Верона Шумилова

 Ах, как в саду сирень цвела!
 Как солнце ликовало!..
 Еще вчера война была, -
 Теперь – ее не стало.

 Еще вчера осколков рой
 Кипел, сердца взрывая.
 Вчера был бой…
                Последний бой!
 Сегодня – тишь такая.

 Лишь слышен шаг…
                Победный шаг!
 Гудят в восторге звоны:
 Войне конец!
                Повержен враг!
 Планета бьет поклоны.

 Лавина звонкая неслась
 От края и до края…
 Победа только родилась
 Великая такая!

 Звенел весь мир…
                Кричал народ,
 Свой подвиг прославляя.
 Столетья стали
                в хоровод…
 Ах, тишина какая!..


© Copyright: Верона Шумилова, 2010
 Свидетельство о публикации №11005222492



ХХ и ХХI век Война и мир
Владимир Смирнов 5

(Из книги стихов)
Мой первый бой, война, победа…
               
СОЛДАТ ПОМОГИ

Фриц к Москве подходил, был всего шаг до тризны.
Я спешил, я успел - в бой и с первого дня.
Первый крик пополнения - крик новой жизни,
Как приказ, как мольба: Не сдавайте  меня.

Это я спас Москву, Вы меня защищали,
Жизнь свою - за меня… Распластались враги.
Как по швам и блицкриги, и хайли трещали,
Гром небесный затих, лишь: Солдат помоги.
2010


ВПЕРЕДИ ЧЕТЫРЕ ГОДА

Вой, скрежет, дым, металла жуть,
И не поможет Бог,
Сейчас сама взорвется  грудь,
Всему отпущен срок.

Исчадьем - на него гора -
На гусеницах ДОТ,
И он вскочил: За мной… Ура(!),-   
Поднять стараясь взвод.

Диск пуст совсем... Штык и приклад,
Теперь ваш час  настал,
Споткнулся  рёв,  ударил  мат,
Не выдержал металл:               

Заглох и замер... Наш окоп -
Плетеная  лоза
Из тел солдат: глаза в глаза,
Спина к спине, лоб в лоб.

Застыл ещё живой солдат,
А танк в  пяти шагах,
И нету сил, и нет гранат,
В висках шум, злость и страх.

Один… Попятился назад,               
Сбит очередью с ног,               
Успел услышать, как  комбат:
Идем, держись, сынок.


ВОЙНА - ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ

Мы только что - с передовой,
Не боги, но танкисты,
Дышали жизнью день-деньской,
И нет войны, и есть покой:
Трель, говор, песни, свисты.

Вдруг гром средь солнечного дня:   
Рванул с проверкой щеголь,
Румян, как жирная свинья
На блюде, то  Пророк Илья
Послал нам птицу - гоголь.

Власть выше божьей, и достал
Ребят рот полный пены,               
Но наш майор его  - с  листа *,   
Я был дневальным и застал
Финал пикантной сцены.

- Забыли на передовой
Роль  выправки и чести,
Прошу в машину вас - за мной,
Мы быстро, здесь подать рукой,
Минут пять - и на месте.

Прогулка, - улыбалась слизь, -   
До речки, через мостик.
- Вон(!) от греха, поторопись,
Воюем не за смерть, за жизнь,
Служитель при погосте.

Шел до машины, как сквозь строй,
Спешил писать доносы.
Устал он от войны такой,
Не грех и отдохнуть порой -
Всю ночь опять допросы.

Не дрогнет у него рука,
Заждался ужин с водкой…
Танк башню повернул слегка,
-Есть!.. Мост, - и вспенилась  река:
Война - прямой наводкой.

Мне это рассказал отец.
Когда не знаешь  броду,
Найдешь заслуженный конец.
Свое с доставкой взял гонец:
Унес с концами в воду…
__________________
* без подготовки,
  без репетиций,
  наотмашь.
2010


ПОДУМАЕШЬ...

Застрял мой грузовик, а с ним - я сам,
Я шел в хвосте, я не был еще асом,
Но мы росли быстрей, чем по часам,
Верёвочка - короче с каждым часом.

Из рейса я - чумазый и без сил,
Грозила мама, что штанишки снимет
С меня и... я под нос вдруг нагрубил:   
Подумаешь... вернется и починит.

Прощала за уверенность мою
Мне мама всё - назло войне и бедам.
Как будто с папой мы в одном строю,
И я пришел, а он сейчас, он следом.

Иначе просто не могло и быть.
Костлявая пускай нависла лапа,
О чем бы я и с кем не говорил,
Всегда одно: когда вернется папа…

А врезался или попутал бес,
(Жизнь всё сильнее бьет и чаще клинет)
Когда сегодня мне аж позарез,
Не очень верю  прихоти небес:
Подумаешь… вернется и починит.




ПОБЕДА

Домой!.. Живой!.. За мной!.. пехота.               
Нам жить... Погибшим - честь и слава...
Победа главную работу               
Вручила аистам и мамам.               

Окутанные чудесами,
Лишь покидали рай пеленок,            
Как убаюкивали сами   
В капусте найденных сестренок.            

Жила надеждой боль разлуки,               
Любовь вернулась, с нею – жалость.
Росли сынам на смену внуки.    
Жизнь по крупицам возрождалась.


Я ЧИТАЮ БИБЛИЮ-РЕЙХСТАГ

Я читаю Библию – Рейхстаг,
(Ты, Европа, просто рассуди сама,
Кто тебе не друг пусть, но не враг)
Русскими та Библия  написана.

Истина не на кресте, а там,
Нет на свете ничего заветнее,
Без меча всех приглашают к нам
Наши Боги 33-х летние. 

"Больно слаб партнеришка для нас:
На войне не смог набить суму  Христа.               
Не утроить  золотой запас,               
Если цель одна - изгнать чуму-рейхстаг".               
               
И когда фашизм в Европе пал,
Показали,  что такое атомы,            
Смерч грибной,  войны девятый вал,
Главные патологоанатомы.

Без заветных слов не обошлось:
Тихо молвил летчик: Да поможет Бог.
Он помог, и смерть,  скрывая злость,
Пеплом  плоти  возвращала Божий долг.

Сделал круг пилот, чтоб разглядеть               
Тлен, и стоны смерти кожей впитывал.
Даже саван не на что надеть.
Гейгер - счетчик  барыши  подсчитывал.

Человек, как человек, исчез,
И не возвращаться больше к жизни чтоб,
Плоть с земли и Божество с небес
Дважды стер заокеанский  жизнефоб.

Был конец всему. Но я горжусь:
Труд - хранить тепло земли для вечности,
На себя взяла святая  Русь,
Где мерцает небо ярче  млечности*.
_____________________________
* которую перед праздником помыли и натерли снегом




В ЭЛЕКТРИЧКЕ

Безлик, без ног - был грязен он и пьян,
Хрипело по вагону: «Христа ради...
Я ноги в Сталинграде  потерял,
Служил стеной огня заградотряде.

Что? Передернуло вас... дайте на троих,
Как вы невинны все, скажи на милость.
Да, я стрелял, в упор стрелял, в своих,
Такое вам и в страшном сне не снилось».

Ни слёз, ни оправданий, ни наград,
Ни даже ног. Смерть - и она не тетка.
Сегодня, как и жизнь тому назад,
Спасение и бруствер его - водка.

Седой старик брезгливо рубль смял,
Плевком ему в лицо швырнул и вышел.
А он, закрыв глаза, опять стрелял
И словно вновь их мат, их стоны слышал.

Вновь в 43-м шел последний бой,
Приказ и спирт  слились в двойном наркозе.
На этот раз не дрогнули, стеной
Стояли все, но ноги отморозил.

Гангрена... И за то теперь - внакладе.
-Эх, вашу чтоб, подайте, Христа ради.


ВСЕ ПРОСТО - КАК В ДЕТСТВЕ

Жует девчурка бутерброд,  приятель тут как тут.
- Оранжевые бусинки!? А это как зовут?

- Икра. Дед перед праздником всегда ее берет,
Войну прошел, и вот теперь ему такой почет.

Кусай, такая вкусная! Не хочется?! Не ври!
Закуска это  русская, так дед мой говорит.

- Мне мама на мороженое даст, да я и сыт,
Икра мне не положена: мой дедушка убит…

Скажи, зачем для всех - для всех ее не продают?
- Не знаю я. А может быть, теперь уже не пьют.

© Copyright: Владимир Смирнов 5, 2010
Свидетельство о публикации №11008123742




Блокада. 8. 9. 1941 - 27. 01. 1944
Владимир Репин

Подборка стихов из цикла "Маленькие рассказы о Великой войне"
http://www.stihi.ru/avtor/mor&book=5#5
http://www.stihi.ru/avtor/mor&book=8#8

Почему в "истории и политике"? Потому что это - свидетельства из первых уст, только от очевидцев. Я ничего не добавлял от себя.

Ленинградские матери. Рассказ соседки

«Я жила на Фонтанке, с угла, где Египетский мостик,
Там, где бомба лежит до сих пор, не взорвавшись, на дне.
Мы соседками были, ходили по праздникам в гости,
Сообща отправляли гостинцы в деревню родне.

Здесь она родила в декабре сорок первого года;
Был в сто двадцать пять граммов блокадного хлеба паек.
А за окнами снегом дворы замела непогода;
Путь на Землю Большую еще из блокады не лег.

Нет в груди молока, минус десять в промерзшей квартире,
И последний подарок для первенца – быстрая смерть…
У окна положила, и створки раскрыла пошире,
И ворвалась в квартиру метели шальной круговерть.

Только к вечеру плач прекратился. Не знаю, что было
С ней потом; только помню, что метко умела стрелять,
Как и все мы тогда – нас страна обороне учила...
А на что не способна ребенка убившая мать?»

***

Ленинградские матери. Рассказ бойца МПВО

"Все туже, все тесней кольцо блокады.
Уже желудки голодом свело.
И в патрулях идут по Ленинграду
Девчонки нашей Местной ПВО.

От Спаса-на-Крови на Ленэнерго
Пошли ракеты, выдавая цель,
И летчики немецкие, наверно,
Уже внесли поправки в свой прицел.

Не знали на ракетчика управы,
Который день охотились за ним –
Но уходил он от любой облавы,
В любой засаде был неуловим…

Пошли вперед, приглядываясь к окнам.
-Смотри! Ракета из того окна!
Их пропуская, женщина с ребенком
Спускалась вниз по лестнице одна.

И все же развернули одеяльце –
Не кукла? Но сомнений больше нет:
Ребенок плачет. Вдруг наткнулись пальцы
На спрятанный поглубже пистолет.

Ракетница, ракеты… - Ах ты, сука!
Конечно, не могли тебя поймать!
И вот тогда она сказала глухо:
-Я жить хотела. Я всего лишь мать".

***

Ладога

«Ах, как нам было холодно, ребятки,
На ладожском декабрьском ветру!
Вмерзали в лед армейские палатки,
И выли «мессершмитты» поутру...
А нам, девчонкам, восемнадцать – двадцать,
Дорогу Жизни строит батальон;
Костров не жечь, на льду не выделяться –
Открыты мы огню со всех сторон.
От «юнкерса» не выроешь окопчик,
От бомб вода фонтаном темным льет;
Как рады были, что фашистский летчик,
Ломая крылья, уходил под лед.
А мимо шли машины – без бензина,
На газогенераторном ходу…
Не знала я тогда, что до Берлина
Каких-то километров не дойду».

***

Под обстрелом

«Обычный ясный летний день,
Июнь, блокада;
И не кружится крыльев тень
Над Ленинградом.
Беспечно тощий паренек
Педали вертит:
Вновь увеличили паек –
Забудь о смерти!
Вдруг полушелест, полусвист –
Войны аккорды,
И кровь толчками хлещет из
Его аорты,
И от осколков – красный дым
Кирпичной крошки;
Он был бы цел и невредим
Правей немножко…
Так ехал он, живой на вид,
Крутя педали,
И понимал, что был убит,
Уже едва ли».

***

Ленинградские дети. 1942

 «Я – житель блокадного Ленинграда.
В то время – воспитанник детского сада.
Мы знали: в тяжелое время блокады
И взрослым, и детям – держаться надо.

Старались детишек кормить получше:
Бывал на обед хоть пустой – все же супчик.
В судочке дорогой давно мне знакомой
Я супчик тащил – из детсада к дому.

И тут, как назло, почти рядом – грохот.
Упал я на снег. Ах, как было мне плохо!
Совсем не от боли – меня не задело;
И не от испуга – привык к обстрелу.

Но суп! И ревел от несносной досады
Я – житель блокадного Ленинграда».

***

Семейный архив

Нам сейчас говорят – устоял Ленинград
В той тяжелой блокадной беде
Лишь арестами всех слабовольных подряд,
Только страхом пред НКВД.

И продажным писакам за давностью лет
Не умеют ответить порой;
Но держу я в руках комсомольский билет:
Год вступления – сорок второй.

***

Дезертир. Блокада

«Остался дома сын, жена Екатерина;
Отправлен он один на сутки в Ленинград.
Он заглянул к своим, чтобы увидеть сына,
Паек оставил им, и встрече был он рад.
О чем продумал ночь? - про то решайте сами;
И гнал ли мысли прочь, оттягивая час,
Какими «да» и «нет» он взвешивал весами –
Неведом нам ответ. Он не вернулся в часть...
Пронзая кровлю крыш, шипели «зажигалки»,
Их, щурясь от жары, тушили пацаны;
Он прятался от них, нахальных, словно галки,
И ждал полков чужих, и ждал конца войны…

***
Конвой и «воронок», застывший у ограды;
Он вышел на порог… Как люди далеки!
И все ж сквозь полумрак презрительные взгляды
Кололи в спину, как граненые штыки.
Да, он не предавал – он жить хотел всего лишь,
А кто-то умирал – в атаке, в полный рост.
Последний взгляд – в окно, где Женька-несмышлёныш
К стеклу уже давно прижал курносый нос.

***
Сын вырос – без друзей, без отчества, часами
На кухоньке своей читая за столом…
Но род на нем угас, как на осине пламя,
И думал он подчас, что, значит, поделом».


***

О шпице Белке и блокаде.

"Мы ушли в Ленинград под немецким обстрелом,
А за нами горело родное село.
Между немцем и нами, мешая прицелу,
По ничейной - по нашей! - оно пролегло...

Мы - в блокаде. Пайка невесомые крохи
Как могли, мы делили с веселым щенком:
Он за нами пришел, и ему было плохо -
Почему мы не поим его молоком?

...И однажды сыночку, голодному Женьке,
Подала я котлеты: "Покушай, сынок!"
Он не ел и искал "убежавшую" Белку,
Отойти от окошка весь вечер не мог.

Дальше было страшней, но об этом не буду...
Может быть, кто-то позже расскажет тебе.
Только Белкиных глаз я вовек не забуду:
Обреченных, покорных собачьей судьбе".

***

В блокаде. Рассказ мамы о службе в МПВО

«Из пригорода как-то, от родни,
Подруге переслали банку меда.
Медовый Спас, пригожая погода.
Мы пили чай… Тревога! И одни

На Кирочную, в зону артобстрела,
Под гром разрывов поспешили с ней…
Наряд МПВО – там, где страшней;
Всегда девчонкам находилось дело:

О пораженья очагах узнать,
И раненому сделать перевязку,
И к строгому дежурному с повязкой
В убежище прохожего загнать.

Вот снова шелест; близко. Мы – в подъезд.
Рвануло сильно. Выждали мгновенье;
Подруга – первой в дверь. И – на колени
Упала, сникла… тишина окрест.

Осколок прямо в голову. Тяжёлый.
Отдельно – каска рядышком, а в ней…
Нет, ты не слушай… В памяти моей
Она живет красивой и весёлой.

Могла и я шагнуть на тот порог…
Но я жива. И помнится сквозь годы:
На тумбочке стояла банка меда.
И кто-то сверху положил паёк».

Для самых молодых:

МПВО - Местная ПротивоВоздушная Оборона - военные подразделения типа современных частей МЧС. Призывали в них в основном девчонок, начиная с 18 лет - мужчины были в армии или в ополчении. Основное оружие - лопаты и носилки.

***

Рассказ ветерана. О друге Иване

«Он был помладше нас – всего семнадцать,
Но крепок; а настал военный год –
Наверное, с фашистами сражаться
Хотел, как все; но взяли на завод.
Семья его не вынесла блокады:
Угасли, словно свечи на ветру.
На доски Ване выписав наряды,
Ворчал привычно мастер поутру:
«Никак, опять? Вот времена лихие…
Да ты, Иван, гляжу, ядрена вошь,
Таким манером наши мастерские
За месяц на гробы переведешь!»
Но помогал, поддерживал мальчишку.
А тот, от дистрофии чуть живой,
Пошел в военкомат: иначе – крышка;
И военком, качая головой,
Призвал его досрочно; подлечили,
Отправили на фронт. Что было с ним?
Исправно воевал, как нас учили
В кружках и тирах ОСАВИАХИМ…
В Германии закончил. На Параде
В Москве прошел за Ленинградский фронт.
Работал на Ижорском. Дочка Надя,
Потом Марина, младшая. Ну, вот…
В «горячем» цехе – годы, неустанно…
А как работал! – пел в руках металл!
Простой рассказ про русского Ивана –
О том, как жил, как выжил, кем он стал».

***

Письмо с Ленинградского фронта

«Мы шили ватники, шинели,
Стучал меж сводок метроном;
Нет писем пятую неделю –
О брате нет вестей родном…
И все-таки дождалась часа –
Вот треугольник с парой строк:
«Идем на пушечное мясо.
С утра – на Невский пятачок.
Прощай!» Цензура проглядела?
Как сквозь нее могло пройти
Письмо с «неверьем в наше дело»,
С последним пунктом их пути?
А может – верьте, иль не верьте –
Но разрешалось ВСЁ уже
Им, списанным в расход до смерти
На страшном Невском рубеже...

Он не вернулся. Пал безвестно –
Ни похоронки, ни наград.
Но в тех боях, по сводкам – местных,
Мы отстояли Ленинград».

***

Косметический прогноз

«А что помогло тебе, мама, понять,
Что немцы уже не возьмут Ленинграда?»
И мне, улыбаясь, ответила мать:
«Ты знаешь, сыночек, губная помада.
Шел сорок второй, наступила весна.
Мы чистили город, мы живы и рады;
И люди, очнувшись от зимнего сна,
Вдруг вспомнили, что существует помада.
Идет ленинградка, худа и бледна,
С рук сажа не смыта, тревога во взгляде –
Но губы подкрашены. Я поняла:
Фашисту уже не бывать в Ленинграде».

***

Ленинградский салют. 27 января 1944 г

«Город вздрогнул – били корабли
Со стоянок невских на заре.
В лазареты раненых везли
В том, сорок четвертом, январе.

Стрельна, Пушкин, Павловск, Петергоф…
Ропша! И захлопнулось кольцо:
И вели по улицам врагов,
Что смотреть боялись мне в лицо.

Город ждал – придет заветный час,
Час, когда товарищ Левитан
Зачитает сталинский Приказ
И Москва отсалютует нам.

Ждали подтверждения побед…
Слушайте! «Произвести салют…
В Ленинграде…» Не ошибка? Нет?
Москвичи нам честь передают!

Как же он торжественно гремел!
Ликовал на улицах народ:
«Всё! Не повторится артобстрел…»
А ракеты рвали небосвод;

Ввысь взлетев, над кружевом оград
Рассыпались, искрами дрожа…
Вот когда увидел Ленинград
Слезы на глазах у горожан».


© Copyright: Владимир Репин, 2011
Свидетельство о публикации №21109100056



Гостинец с войны
Людмила Ойкина

Прогремели последние выстрелы войны. Отец остался жив.
Его ждали летом, а он вернулся домой только поздней осенью, глубокой  ночью. Семеро его сыновей крепко спали, и они с матерью решили их не будить.
С войны отец привез сыновьям  гостинец – несколько больших кусков сахара.
Старший его сын - Алексей проснулся ранним утром от стука топора во дворе. В полутьме избы он увидел серую солдатскую шинель, висевшую на стене, и старый вещмешок, лежащий на скамейке возле стола.
«Отец приехал!», - с радостным криком он выбежал во двор и повис на шее отца. От его крика сразу проснулись все его братья.
На  завтрак мать испекла блины. Такое теперь случалось только по большим праздникам.  Потом каждому налила по кружке кипятка и подала на тарелке большой кусок сахара. Он был для них уже давно забытым лакомством!
Отец расколол его на несколько кусочков. Маленькие ручонки дружно потянулись за сахаром.
Вдруг Алексей, молча, встал из-за стола, взял тарелку с сахаром и, по-хозяйски, убрал его на полку.
«Не все сразу!», - строго  сказал он братьям.
Отец все понял.
Крупная слеза скатилась по его обветренной, давно не бритой щеке.  Он, ласково взглянул на старшего сына и  снова поставил сахар на стол.  Глотая слезы, срывающимся от волнения голосом, сказал: «Ешьте, дети! Гитлер не сумел завоевать нашу Родину, хотя у многих из вас отнял детство, а сахар у нас теперь будет».


© Copyright: Людмила Ойкина, 2011
Свидетельство о публикации №21109021467

Колокольчики
Людмила Ойкина
В роще, у самой дороги, расцвел первый колокольчик. Синевато-лиловый, он гордо выглядывал вокруг и приветливо качал головкой всем проходившим мимо. Первой его увидела маленькая девочка.
- Колокольчик, колокольчик! – закричала она радостно. А мать вздохнула:
- Это он звенит песнь уходящей весне.
Прошел старый  солдат.
- День Победы! День Победы! – прозвенел ему колокольчик. Вздохнул солдат и вспомнил свою молодость, весну 1945 года, свой первый букетик цветов из колокольчиков, который он робко и застенчиво подарил молоденькой медсестре Анюте, спасшей ему жизнь.
- Где же ты теперь, моя первая любовь? Жива ли? – подумал он и вдруг услышал: » Жива. Жива  Анюта!»
Растревожил сердце солдата одинокий цветок, подарил ему счастливые минуты воспоминаний.
Прошли ученики в школу, полюбовались веселеньким колокольчиком, но не сорвали его. А он прозвенел им:
- Лето! Лето скоро!
Много людей прошло мимо колокольчика, и всем им он что-то говорил, а людям становилось весело и радостно.
К полудню расцвели другие колокольчики, и были они лиловые, синие, розовые и все приветливые и звонкие.
Прилетел в рощу ветер, покачал верхушками цветов, и зазвенели они на разные голоса.


© Copyright: Людмила Ойкина, 2011
Свидетельство о публикации №21107231386


Баллада о спящей русской злости
Анатолий Чертенков

 Я не злоба.
                Я – спящая русская злость!
 Это мой флаг взлетел над  Рейхстагом.
 Сколько крови моей молодой разлилось
 По фронтам, по тылам, по ГУЛАГАМ…

 Это я в восемнадцать лет пала на дот
 И воскресла в пылающем танке.
 Мне Гастелло доверил свой главный полёт,
 И меня не купить за полбанки.

 Я свинцовой иглой вся прошита насквозь,
 Но – живая! по воле Господней.
 Я – нормальная русская горькая злость!
 Просто рано проснулась сегодня...

 
 Здесь можно посмотреть:

 Ссылка на страницу загрузки

 видеоролика "Баллада о спящей русской злости"


© Copyright: Анатолий Чертенков, 2010
 Свидетельство о публикации №11012246469



На войну я ухожу и журавушку прошу
Дмитрий Караганов
 


 На войну я ухожу и журавушку прошу…


 Посвящается солдатам-уральцам,
 защитникам Москвы


 «…Нам свои боевые
 Не носить ордена.
 Вам всё это, живые.
 Нам - отрада одна,
 Что недаром боролись
 Мы за Родину-Мать.
 Пусть не слышен наш голос,
 Вы должны его знать...»
 (Твардовский А.Т.)



 Глава 1

 Продолжение повествования о героях рассказа «Пришлые люди. Война на Южном Урале» (http://www.proza.ru/2008/12/29/144) и очерка «Партизанский отряд Булата» (http://www.proza.ru/2009/11/16/440).

 *  *  *


 Двадцать лет прошло.
 Бежит время, как вода в ручье с золотым песком…, как песок бежит в стеклянных часах из верхней половинки в нижнюю. Падает песчинка за песчинкой…, не удержать их и не остановить… И, вроде бы, много их, а вот уже и четверть куда-то убежала…


 *  *  *


 Митька стал Дмитрием Ивановичем… Сбылась и его мечта – артельщик он теперь! Вместе в Тятей на золотом прииске. Только Отец больше теперь работает на самом важном участке – шлих сортирует, самородки, если попадутся,  взвешивает, пакует… Ответ держит, с уполномоченным от района общается…

 С утренней зорьки – до вечерней прииск работает без выходных, а в последнее время и ночью при прожекторах… Родине  золото нужно… Заводы строить-перестраивать… А народ только шушукается…: «Война знать скоро, война…!». Нужны самолёты, танки, пушки…

 В 1941 году дошушукались…

 22 июня после обеда на машине примчался управляющий прииска: «Война, братцы, война…!!! С немцами, будь они не ладны!».

 Как обухом по голове. А ведь ждали… И на тебе!


 *  *  *


 Потом всё вроде бы затихло на месяц. Радио в селе нет. Парторг молчит, только хмурится. А в газетах всё пишут о ведущихся тяжёлых оборонительных боях, а ведь немцами уже были захвачены Брест, Минск, Житомир, Смоленск…

 Отец сыну:

 -Ну, что там, Митрий? Что с фронта?
 -Да, не слышно толком ничего. Наверное, скоро в наступление пойдём к границе, а недельки через две и Берлин возьмём!   (через паузу)    Киселёвы на старшОго похоронку получили…
 -С германцем шутки плохи! Я их ещё по той войне знаю…
 -Тятя! Вы только, прошу, нигде так не говорите при людях… А?!
 -Не учи отца…! 

 Ну,  детей делать…где-то так, по контексту… Звучало это, конечно, по другому… Резок бывал Иван Филиппович иногда… Мог и подзатыльник дать уже взрослому сыну…

 -Ну, вот…! Вы, Тятя, не обижайтесь!
 -На обиженных воду возят! Зови Алексея, Федьку, Сашку своего и пошли домой! Мать на ужин ждёт!

 *  *  *

 В избе на окраине села Алексеевского за большим столом ужинала  вся семья – Иван Филиппович, его жена – Елена Клементьевна, младшие, ещё не женатые сыновья – Фёдор, двадцати пяти лет, и двадцати трёхлетний Алексей, старший Дмитрий с женой Евдокией, детишки их – дочь Валя шестнадцати лет, и двенадцатилетний сын – Александр. Евдокия держала на руках грудничка – Коленьку. 

 *  *  *

 Сентябрь 1941 года.
 В Агаповском райвоенкомате сидел грузный мужчина с двумя шпалами на тёмно-зелёных петлицах с красной окантовкой, майор то есть. Глаза красные от усталости и недосыпа. Перед ним стоял в подстаканнике уже остывший холодный чай. Раздался стук в дверь.

 -Заходи! Кто там?
 -Здравия желаю, товарищ комиссар!
 -Проходи, Сергей Петрович! Рад видеть! Как семья, как прииск?
 -Всё нормально, все живы, здоровы! Жена Вам привет передаёт!
 -Спасибо, спасибо!
 -А прииск, что прииск?! Моем золотишко, моем… Только вот какое дело…
 -Ну, говори… Не тяни кота за… Сам знаешь за что…
 -Лучших работников у меня забираете. А там и многодетные есть, вот Дмитрий - Ивана сын – потомственный рудознатец, трое детей…
 -Что и тут мастер на все руки и прочие места?! А ты знаешь -  какой я приказ имею?!
 -???
 -Как раз лучших и мобилизовать!!! Тебе ли объяснять – ЧТО НА ФРОНТЕ ТВОРИТСЯ…!!! НЕМЦЫ КИЕВ ВЗЯЛИ!!!
 -Да, знаю, конечно!!!
 -А таких ходоков, как ты – у меня через одного… Сейчас пяти минут не пройдёт – следующий явится… А товарищ Сталин сказал: «Незаменимых у нас нет…». Вот тебе и мой ответ! Тьфу, ты! Стихами заговорил…! А этот твой Митька, кстати, из бывших партизан… В нашем отряде был. Помнишь? Так ведь?
 -Так… И отец его…
 -И Иван тоже. Следовательно, опыт боевой имеется. И винтовку в руках держал. И воевал, кажется, не плохо, хоть и малец был… Так?
 -Так.
 -Растакался… А мне что – прикажешь?! Желторотых пацанов на войну слать?! Может, твоего сына пошлём?! Ему, ведь, двадцать исполнилось? То-то…  Иди, уж…  Не забудь от меня привет передать своей Марье… Иди, иди… Не томи душу…
 -Вспомнилось мне, Петя, как мы с тобой партизанили…
 -Эх! Было дело… Только сейчас война не такая будет... Жестокая война будет… Это тебе не сабелькой махать: кто – кого… … Иди, уж.

 Два старых бойца обнялись.

 *  *  *

 Всколыхнулось село! Вот она Война - взошла на крыльцо! Бумажкой казённой с синей печатью явилась… Хочешь - не хочешь, а встречай!
 Заголосили бабы, посуровели отцы и деды.

 Сказано было новобранцам явиться 28 сентября к 12-00 на станцию Джабык к поезду.

 Утром подогнали сельчане свои подводы к сельсовету, над которым развевался красный флаг.
 А вот и воины! И ж, ты! Молодцы! С музыкой провожаться будем! Митька с балалайкой, Федька с гармошкой! Ах, наяривай Урал, разговаривай Рассея!



 «Сабля востра, сабля востра,
 Эх, калёна сталь!
 Ничего, кроме зазнобы,
 Казаку не жаль!

 На войну я ухожу
 И журавушку прошу:
 «Не стесняйся, не журись,
 А как травушка стелись!

 Враг дерётся горячо,
 Пушки шлёт и танки.
 Не отведал он ещё
 Дедовской берданки!

 Всё исчезнет, перестанет
 Растечётся за моря.
 Лишь две силы не оставят:
 Мать да Отчина моя!»*

 -Эй, брат, наддай ещё!!!


 «Пусть умрёт, кто нас обидит,
 Кто навяжет нам войну.
 С неба всё Господь увидит:
 Что нам в доблесть, что в вину!
 Кто-то смерть в лицо увидит,
 Кто-то матерь и жену…»*
 Э-э-э-эх!!!


 И перебором, перебором по клавишам, да с проигрышем…!

 В стаканы, за спинами толпы, быстро разливали самогон. Ну, а как тут без него…! В горе ли, в радости ли… Может, доведётся ещё и встречать? Эх, скорей бы! Вы не бойтесь, сынки, оставим ко дню победы, оставим…

 -Станови-и-и-сь!

 Ну, чтоб тебя! Прервал служивый сержант частушки… Споём ещё! Споём! Придёт время…

 Построилось пятнадцать человек.

 Кто-то в толпе воскликнул:

 -Вот те, на! То поскольку недель из дому не выходил, а тут смотри – ползёт Божий человек!

 На площади перед сельсоветом появился Cтарец Исидор. Все уж и забыли - сколько ему точно лет. Под сто – не меньше… Под руки Cтарца вёл его правнук, которому самому было уже пятьдесят годков. Народ заулыбался, головой кивал Cтарцу, а кое-кто украдкой спешно крестился… 
 Зашептались:

 -Хорошая примета…
 -К добру…
 -Так оно…

 Старец был в фуражке с кокардой, казацких синих шароварах, заправленных в сапоги, в шинели, на которой был приколот Георгиевский крест.

 Секретарь партячейки было взъярился:

 -Ты, что, Дед, белены объелся?! Из ума выжил?! Небось, и молитву ещё собрался читать?!
 -Нишкни…, а то прокляну...!!! (секретарь потупил голову…) Я их дедов на японскую, а отцов на германскую с молитвой провожал. Теперь и сынов провожу на войну с пришлыми нехристями… Никто мне не указ!
 -Ну, бог с тобой…
 -С НАМИ БОГ! И КТО НА НЫ?!

 Пока все рассаживались, укладывались, прощались, целовались, плакали, смеялись, стоял в сторонке Cтарец Исидор, опираясь на посох, творил молитву, шепча её тихо, не глядя ни на кого, а как тронулись в путь – всё крестил отъезжающих иссохшей рукой, кланяясь…

 Надо отметить, что к солдатским Георгиевским крестам, полученным на русско-японской и германской войнах, с уважением относились и при Советской власти, а некоторые кавалеры этой награды носили её вместе с Советскими орденами и медалями.


 *  *  *

 Подводы с призывниками покатились по просёлку к железной дороге. В след за ними телеги с провожатыми – отцы, матери, жёны, дети, дядьки, тётки, братья, сёстры, кумовья… С гармошками… Давно так повелось на Руси – на войну, как на свадьбу…! Всяк норовил подсесть. Это тебе не завод – на смену идти не надо. Там бы всех быстро приструнили… по закону военного времени…


 *  *  *


 Весело ехали… Мимо родных пролесков и убранных уже полей, мимо села Еленинки, где присоединилось ещё несколько повозок, через сосновый бор, где в 1919 году была стоянка красного партизанского отряда… Ехали с песнями, с краткими остановками по просьбам будущих героев, так и докатили до станции Джабык.

 Только заехали на станцию, не успели толком даже обняться с родными, как погнали всех «солдатиков» под конвоем на платформу, и туда родных уж больше не подпускали, как они не просили. «Не положено». И всё тут…!
 Так они и стояли, перекрикиваясь, пока не подошёл состав из теплушек. С лязганьем были открыты замки и створки дверей, а оттуда крики: «Ура! … Даёшь! … Разобьём фашистов-гадов!»…

 -Не задерживай! По вагонам! Быстрей, быстрей…!!!

 Захлопнулись двери. Звякнули снаружи замки. 10 минут и поезд тронулся… Всё. Кто-то ещё пытался разглядеть своих близких, что-то кричать, махать рукой через зарешёченные окна теплушек.

 -Вроде бы мы солдаты? На войну едем, а везут – как «зэков»…
 -А…, лишь бы не пешком – набегаемся ишшо…


 *  *  *


 Звенящая пустота в голове. Путь, уходящий за горизонт в неизвестное будущее. Стук колёс. Запах горящего в паровозной топке угля, серо-чёрный дым, пока ещё мирно стелющийся над мирной же русской землёй.

 Кто-то затянул:

 «Чёрны-ы-ый во-о-орон…»

 -Ну, эй, ворон! Заткнись, а то довьёшься…

 Все смеются…

 -Федька! Давай нашу! Военную!

 Дружно рявкнули братовья, лихо с подсвистом:

 «Не с моря тот туман поднялся,
 Сильный дожжичек пролил.
 В эту пору враг-германец
 Ко границе подходил.

 Врёшь ты, врёшь ты, враг-германец:
 Тебе неотколь затти.
 Как у русских войска много,
 Русский любит угостить,


 Угостить свинцовой пулей,
 На закуску – штык стальной.
 Штык стальной четырёхгранный
 Грудь немецкую пронзит!»*

 Все подхватили:

 Угостить свинцовой пулей,
 На закуску – штык стальной.
 Штык стальной четырёхгранный
 Грудь немецкую пронзит!»


 *  *  *


 Земляки, освоившись, достали домашнее съестное (осторожненько вынули из торбы бутыль чемергеса). Старший по вагону, унюхав спиртное, подал голос, мол, не положено, но ему закрыли рот ломтём духмяного домашнего хлеба и куском сала. Городской попался – голодный… Жалко таких… Как они винтовку таскать будут? Как воевать? Смотри – какой доходяга…

 -Откуда будешь, «командир»? С городу?
 -Ага (жадно жуя, и глотая). С Магнитки… (с гордостью).
 -Казак, наверное…? (Дмитрий с улыбкой подмигивает Фёдору)
 -Не-а…
 -Комсомолец?
 -Конечно! (с ещё большей гордостью).
 -Доброволец?
 -ДА!!!
 -Понятно… А мы вот деревенские.
 -Вижу.
 -Видит он, вишь… Давай знакомиться. Я – Дмитрий, а это мой брат – Фёдор…
 -Приятно познакомиться! А меня зовут Самуил.
 -Жид, что ли?
 -….Не-е-т… Русский.
 -Понятно. Ну, держи ещё сальца с хлебом. Подкрепляйся.


 *  *  *


 К ночи литерный военный состав прибыл в г.Чебаркуль.


 -Из вагона! Строиться! Равняйсь! Смирно! На первый-четвёртый – рассчитайсь!

 -Первые номера! Четыре шага вперёд! Сомкнуться! Направо! Шагом марш!

 И первые, вторые, третьи, четвёртые номера разошлись в разные стороны.
 Так как Дмитрий и Фёдор стояли рядом, то они оказались в разных командах. Только и проводили взглядами друг друга.

 Когда построение уже закончилось, и взводный командир закурил, Дмитрий подал свой голос из строя:

 -Товарищ командир, разрешите обратиться?
 -Обращайся…
 -Красноармеец ………..
 -Какой ты, на хрен, красноармеец, если ты ещё и присяги не принимал?
 -Никак нет, присягал в 1919 году.

 В строю смех: «Во, даёт! Во, брешет! Во, заливает!».

 -Отставить смех! Когда и где ВЫ давали присягу?
 -В 1919 году во время прохождения службы красноармейцем уральского партизанского отряда Булата!
 -Так! Проверим… С чем Вы хотели ко мне обратиться?
 -Нас призвали вместе с родным братом Фёдором. Во-о-он он стоит! Нельзя ли его перевести во взвод, под Вашим командованием? Он может подтвердить, что я сказал правду про партизанский отряд…
 -Проверим… Остаешься за старшего, «красноармеец». Я пойду –
 переговорю с комроты.

 *  *  *

 Самуил обращается к Дмитрию:
 -Ну, Вы, Дмитрий, молодец!
 -Так брат же, младшенький… Тятя меня, если что – со свету сживёт…

 Вернулся комвзвода. За ним следовал Фёдор.

 -Забирай своего брата, партизан. Уважаю! Есть в документах пометочка. Встать в строй!
 -Есть, встать в строй! (Братья опущенными вниз руками пожимают ладони друг другу)


 Взводный наугад тыкает пальцем в строй:

 -Ты! Выйти из строя! За мной, шагом, марш!

 Самуил облегчённо вздыхает, шепчет: «Дмитрий, слушайте, я думал - меня отправят в тот взвод, вместо Вашего брата».

 -Брось «выкать». Считай, что тебе повезло.


 *  *  *


 Быстро бежали дни учёбы в Чебаркульской школе младшего начальствующего состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
 Здесь формировалась 371-я Челябинская стрелковая дивизия РККА.

 Побудка, построение, зарядка, завтрак, построение, строевая подготовка, обед, построение, теоретическая и боевая учёба, строевая подготовка, ужин, политзанятия, вечерняя поверка, отбой… Голову до подушки ещё не успеешь донести, а дневальный орёт, как подорванный: «Подъё-ё-ё-м!!!».

 Как счастье воспринимались наряды на хозработы, а осо-о-бенно на кухню…! Картошечки по домашнему втихаря пожарить на сальце, хлебушка корочку горячую чесночком натереть, да сольцой посыпать… Вдохнёшь запашок, вроде, как дома, маманя хлеб печёт…


 *  *  *


 В город не пускали… Что там делать? Военную дисциплину нарушать? Быстро под ревтрибунал пойдёшь!  В кино сходить? Тебе, не выходя за забор, такое кино покажут – мало не покажется! Хотя, фильм «Чапаев» показали, и «Волга-Волга», и «Трактористы»… Надо же боевой дух солдатам поднимать! Существует в армии обычай - после присяги кинофильм показывать. Показали… И кинохронику военную показывали, как надо фашистов бить!


 *  *  *

 Уже после отбоя сидят в казарме бойцы.

 -Сёма! Что ты там всё пишешь в записную книжку? Смотри, допишешься… Кто-нибудь сдаст тебя особисту, что дневник ведёшь… или ещё что…
 -Ты никому не скажешь, Дмитрий?
 -Что?
 -Ну, скажи, что никому не скажешь?
 -Могила…
 -Я там стихи пишу…
 -О-о-о! Стихи?
 -Да. Но…
 -Молчу, молчу… Это как же? Как Пушкин что ли?
 -Это вряд ли…, наверное… Хочешь прочитать?
 -Так… это… я ж неграмотный…
 -А я думаю, что это ты домой писем не пишешь?! Давай я напишу! Говори, что писать?
 -Да, кто ж там читать будет?! У меня все в семье неграмотные!
 -Кто-нибудь всё равно прочитает! Это ж от бойца привет придёт!
 -Пиши.
 -Пишу. Что писать?
 -Не знаю. Что пишут то?
 -Поздоровайся, приветы передай, расскажи – как дела…, как служба…
 -Об этом нельзя – военная тайна, особист особливо предупреждал…
 -Как отца звать, маму?
 -Иван Филиппович с Еленой Клементьевной…
 -Пишу (берёт карандаш, вырывает листок из записной книжки) – «Здравствуйте, мои уважаемые родители - Иван Филиппович и Елена Клементьевна! Пишет Вам сын Дмитрий…»
 -Ты и от Федьки пиши…Да, Федь?
 -Ну…, дык.
 -Значит: «…пишут Вам сыновья Ваши – Дмитрий и Фёдор…»…
 -Приветы, приветы передай - брату Алексею, жене…, детям…, соседям (перечисляет), Cтарцу Исидору…
 -А это кто?
 -Божий угодник…
 -А…, понятно.
 -Правильно теперь! Молодец! Всё!
 -Как всё?! Письмо получилось – одни приветы…на страницу…
 -И хватит!
 -Ну, не знаю…
 -Добавь, что, мол, живы-здоровы, чего и им всем желаем… Ага. Вот теперь точно всё.

 Такое письмо и отправилось в Алексеевское солдатским треугольничком.


 *  *  *

 Последствия письма были неожиданными. Вот как это было.

 Однажды октябрьским, но ещё тёплым утром, взвод маршировал по плацу. В первой шеренге Дмитрий с Фёдором. Оба высокие, стройные, подтянутые. Скатки через плечо, винтовки, каска, котелок и сапёрная лопатка сбоку болтаются…

 Помкомвзвода командует только:
 -Твёрже ногу! Шире шаг! Левой, левой! Носок тяни!

 И вдруг, перебивая сержанта, из-за забора раздался женский крик:

 -Ми-и-и-тя-я-я-я!!!

 Дмитрий споткнулся, чуть не упал, а за ним в строю началась сумятица и разброд.

 -Взвод! Стой!

 Фёдор Дмитрию на ухо шёпотом:

 -Это, никак, твоя орёт белугой…?
 -Моя, кажись…

 Сержант:

 -Дмитрий! Твою растудыть (тарарам…)! Ты пошто падаешь?! Пить не пил… Што ор бабий давно не слышал?! Уж ни твоя ли благоверная голос подаёт? А?
 -Моя, товарищ помкомвзвода… (виновато).
 -А как узнал?
 -Так по голосу и узнал, меня кличет…
 -Кличет она его, вишь… Точно твоя? Можа попутал?
 -Её спутаешь…
 -Так какого рожна ты тут стоишь?! Иди – глянь,  может другого Митьку зовёт?
 -Разрешите выйти из строя, товарищ помкомвзвода?
 -Разрешаю. Десять минут тебе… Взвод разойдись! Можно закурить и оправиться!


 *  *  *

 Дмитрий подбежал к высоченному забору и через щель действительно увидел свою плачущую жену. На руках она держала сына Колю.

 -Как ты здесь оказалась?! Ну, что ты плачешь, Дуся, не надо! Видишь - всё хорошо у меня. Не плачь…!
 -Пи-и-и-сьмо получили от те-е-ебя… А-а-а-а!!! (навзрыд). Письмо! А ты ж не-е-еграмотный! Кто ж написал то! А ты ж где-е-е?! А там ещё и адрес…!

 Раздался ещё один голос:

 -Ну, хватит выть, Евдокия! Видишь, живой он, марширует… с винтовкой… Солдат!
 -Тятя!? И Вы тут?!
 -Я, сынок, я…
 -Как же вы…?!
 -Как, как? Каком к низу! На поезде…!
 -А  нашли то как…?!
 -Нашли, уж… Люди они всё знают – где вы, как вы… Подсказали.
 -Что же теперь?! (растерянно)
 -Я так думаю, что тебе к главному твоему военному начальству надо теперь идтить. Просись – может, отпустят с вечеру до утра? А?
 -Ой, Тятя, не знаю. Строгое начальство у нас.
 -Митя! (подала голос жена). Может, отпустят? Ты ж никуда не денешься…
 -Да, куда я денусь…!? Пойду я, Тятя! Пойду, Дуся. К сержанту пойду, для начала просится. А вы к КПП к часу дня подходите. Я после обеда пойду мимо – может, подбегу, скажу что… Я сейчас попрошу, чтоб Фёдор подошёл к вам…


 *  *  *


 Дмитрий подбежал к солдатам своего взвода. Все улыбаются. Смотрят с вопросом. Сержант первый спросил:

 -Ну, что? Узнал жёнушку? Тебя звала?
 -Меня… Там ещё и Тятя приехал! И сына меньшого привезли! Товарищ сержант, можно  Фёдор с Отцом перемолвится хоть словцом?
 -А я думал, ты через забор перепрыгнешь -  так бежал…!
 -Не-а. С винтовкой не перепрыгнул бы… (и широко улыбается)
 -На сколь приехали?
 -И не спросил даже…
 -Ну, пусть Фёдор сходит, заодно и спросит… А ты рапорт пиши - на имя начальника школы… Может, даст тебе увольнительную?
 -Хотелось бы…
 -Всем хотелось бы, да не всем дают…

 Взвод засмеялся. Дмитрий тоже, но как-то смущённо.



 -Тятя, здравствуйте! Здравствуй, Евдокия! У-у-у, племяш!
 -Здравствуй, Феденька! Всё ли хорошо у вас?
 -Всё отлично, Тятя! Учат нас воевать, вот!
 -Учитесь, учитесь, сынки…! Ваше дело теперь солдатское…
 -На сколь приехали?
 -Завтра назад. На больше и нельзя. Работа, хозяйство.
 -У вас то - как?
 -Наше дело теперь – «Всё для Фронта – всё для Победы!». Да – вас ждать… И дождаться, во что бы то не стало!
 -Пойду и я, пора!
 -Иди, сынок! Сохрани вас Господь! Пошли, Евдокия. Внука кормить пора.

 Сержант:

 -Ну, хватит ржать, как кони! Взвод! Становись! Шагом марш! Левой! Левой!


 *  *  *

 Во время обеда Самуил под диктовку сержанта написал каллиграфическим почерком рапорт для Дмитрия на увольнение в город до 7 утра следующего дня. Дмитрий накарябал две буквы из своего имени и фамилии, уж как научили. Помкомвзвода отдал эту жизненно важную бумагу комвзвода, тот комроты, а тот начальнику школы…


 Шагая мимо контрольно-пропускного пункта, взвод замедлил шаг, от строя отделился сержант и подошёл к воротам. За ними, конечно же, как всегда, стояли родственники новобранцев. Выделив в толпе крепкого бородатого мужика лет шестидесяти, стоящего рядом с молодой женщиной небольшого росточка с младенцем на руках, сержант вышел через КПП, помахал им рукой, а когда мужчина подошёл, сказал ему:

 -Вы Иван Филиппович?
 -Да…
 -Ждите до вечера. Возможно, Дмитрия отпустят на побывку.
 -А Фёдора?
 -Это вряд ли…
 -Спасибо, сынок. Мы будем ждать.
 -Где, у кого и сколько Вы будете пребывать?
 -Завтра у нас поезд обратно. А здесь у нас есть родня.
 -Фамилия, имя, отчество? Адрес?

 Иван Филиппович называет данные. Сержант записывает.

 -Хорошо. До свидания Вам.
 -Прощевайте, служивый.



 *  *  *


 Шли томительные минуты ожидания. Дмитрий не мог ни на чём толком сосредоточиться. Как сомнамбула что-то делал, куда-то шёл. Только на стрельбище опомнился, что тут-то хоть надо марку держать!

 -Первая шеренга! На огневой рубеж! Шагом марш! Заряжай!
 -Первый к стрельбе готов!
 -Второй к стрельбе готов!
 ……………………………
 ……………………………

 -Огонь!

 ……….Бах! Бах! Бах!..........

 Фанерные грудные мишени в виде размалёванных фашистов в рогатых касках опрокидывались одна за другой.

 -Первый стрельбу закончил!
 -Второй стрельбу закончил!
 ……………………………..
 ……………………………..

 -Оружие к осмотру! Вторая шеренга! На огневой рубеж! Шагом марш!

 ……….Бах! Бах! Бах!..........

 Комвзода ругается матом (впрочем, как всегда):

 -Самуил! Твою мать! Куда ж ты палишь! Ещё и оба глаза прикрыл…!!! В белый свет, как в копеечку! Какой ты боец Красной Армии, блин, если в фашиста со 100 метров попасть не можешь?! Учись вон у Дмитрия!
 -Конечно, Вам легко говорить! Он партизан, и к тому же охотник…
 -Отставить пререкания! Какой ты будущий сержант, блин, к чертям?! Как ты своих солдат будешь стрельбе учить?! Поубивают, всех на хрен, в первый же день! Дмитрий! Научи этого мазилу стрелять!
 -Есть, научить!


 *  *  *

 После стрельб Дмитрия через посыльного вызвали к «особисту», т.е. к лейтенанту госбезопасности, который «курировал» курсантов школы.  Затряслись поджилки, в горле аж перехватило… Ноги дрожат, а надо идти… Меж собой давно уже судачили, что несколько курсантов после посещения особого отдела в свои роты уже не вернулись…
 А…! Будь, что будет!


 -Здравия желаю, товарищ лейтенант госбезопасности!
 -Ну, здравствуй, партизан! Что всё продолжаешь действовать своими партизанскими методами?
 -Никак нет!
 -Знаешь – зачем пригласил?
 -Так точно!
 -Ну?
 -Родитель мой приехал и жена с сыном.
 -Вот и  радуйся! Наверняка и в увольнительную сходить хочешь!
 -Так точно!
 -Что ж ты их вызвал? Соскучился?
 -Никак нет!
 -Что «никак нет»? Не соскучился?
 -Я их не вызывал, товарищ лейтенант!
 -А кто? Дух святой или старец Исидор прислал?
 -Никак нет!
 -Ладно, ладно… Письмо домой писал?
 -Никак нет!
 -Ну, ты не писал, за тебя писал твой дружок Самуил. Народный еврейский поэт, блин, нашёлся! Читал его стихи?
 -Никак нет!
 -А я читал… И письмо твоё домой – тоже читал… Должность такая. А  он тебе читал стихи?
 -Так точно!
 -Ну? И как?
 -Складно!
 -«Складно»… Э-э-х, Дмитрий Иванович! Хороший ты мужик! Тридцать пять лет тебе стукнуло. Красный партизан. И отец твой… Знаю, знаю… А вот классового чутья у тебя нет! Врага не чуешь, а он рядом ходит, землю нашу Cоветскую топчет и поганит!
 -Вы о ком это, товарищ лейтенант?
 -Да о тебе, о тебе…  (…немая пауза…)  И о дружке твоём еврейском…
 -О Самуиле?
 -О нём, о нём… Что ты знаешь об этом человеке?
 -Ну…
 -Не мнись! Чётко докладывай!
 -Из Магнитогорска родом, комсомолец, на фронт добровольцем пошёл, грамотный - в институте на учителя учился…, нормальный парень. Сирота…
 -Вот! А кто у него родители?
 -Не знаю. Пропали, говорит, где-то в гражданскую.
 -Да, пропали. Только кем они были до того, как пропали?
 -Не знаю.
 -А я тебе скажу, чтоб знал. Ты такую фамилию слышал – Починские?
 -Слышал. Это казаки такие были богатые в станице Магнитной. За белых воевали. Сбежали вслед за «дутовцами».
 -Вот! Уже лучше! Так вот родный папенька твоего дружка у купца Починского управляющим экономом был.
 -А-а-а…
 -Дошло?
 -Дошло. И куда ж делись родители его?
 -Умерли они.  В 1920 году умерли. Под Читой. От тифа.
 -Так, Сёмке тогда год всего был!
 -Ну, и что?!
 -Так, он может ничего и не знает про них то?! Папашу с мамашей…
 -Знает, не знает… Главное, что МЫ знаем!
 -И товарищ Сталин говорит, что «сын за отца не ответчик»!
 -Гм…, гм… Значит, так, Дмитрий. О том, о чём мы с тобой говорили – никому – ни слова!
 -Есть!
 -А тебе я так скажу: «Предупреждён,  значит – вооружён»… Вам скоро на передовую идти. Присмотрись повнимательней к нему. Учти, что крепкое и надёжное плечо справа и слева – стоит целого взвода поддержки. Понял?
 -Так точно!
 -Можешь идти!
 -Есть!

 Дмитрий развернулся через левое плечо и с левой ноги строевым шагом отпечатал два шага к двери.

 -Отставить!

 Дмитрий  встал.

 -Ты что-то забыл у меня, Дмитрий Иванович!

 Дмитрий развернулся.

 -Никак нет, товарищ лейтенант госбезопасности! Ничего не забыл.
 -Если я говорю - забыл, значит – забыл. Вот твоя увольнительная. С этого часа и до семи-ноль-ноль завтра. Опоздаешь – сам знаешь, что с тобой будет… и с твоей семьёй…
 -Так точно! Знаю! Спасибо Вам, товарищ лейтенант!
 -У меня ведь отец тоже в партизанском отряде воевал в гражданскую. Только в другом – Верхнеуральском…
 -А…! Знаю! Каширинцев отряд был… Только ведь, их того…, этих братьев Кашириных, расстреляли  в 1937 году…
 -А вот об этом лучше не будем.
 -Понял.
 -Теперь можешь идти!
 -Есть!


 *  *  *


 И Дмитрий резво побежал в здание школы, где их рота была на занятиях.

 Вбежав на крыльцо, Дмитрий остановился, отдышался, зашёл внутрь, и попросил одного из дневальных вызвать из класса сержанта своего взвода.

 -Товарищ сержант! Мне дали увольнительную! Вот! (показывает) До семи часов утра!
 -Марш отсюда! Смотри - не опаздывай!
 -Само собой!

 Стремительной ходьбой Дмитрий ринулся к воротам, не забывая переходить на строевой шаг и козырять старшим по званию. Не хватало ещё нарваться на кого-нибудь…
 На КПП предъявил увольнительную и книжку красноармейца. Дежурный внимательно проверил подписи и печати. Оглядел внешний вид. Напомнил о сроке увольнения и о соблюдении воинской дисциплины.

 Ну, наконец-то!

 -Здравствуйте, Тятя! Здравствуй, Дуся!  Здравствуй, Коленька!

 Обнимаются счастливо  и целуются троекратно.

 -На сколь отпустили?
 -До семи утра, т.е. в семь я уже должен быть в расположении роты.
 -Вот и хорошо, вот и славно!
 -Митенька!
 -Ну, ладно, ладно, тебе. Дай я сына понесу! К Дяде Василию пойдём никак?
 -К ним, к ним!

 *  *  *

 Всё хорошее кончается быстро. В 06-40 следующего дня Дмитрий уже был около КПП в сопровождении семейства. Обнялись… уже на прощание, поцеловались – с надеждой на встречу…

 Рядом с КПП Дмитрия ждал сержант. Волновался. Если что, то и ему бы не сдобровать.

 -Быстрей, Дмитрий, быстрей!!! Давай мне свою торбу! А то тебя обшмонают при входе!


 В 07-15 Дмитрий уже делал зарядку вместе с взводом.
 В сознании перепуталось всё: и радость от того, что увиделся и был рядом, жарко обнимал и целовал,  и грусть от того, что простился и не знает, когда теперь увидит родных и жену, которую опять сможет жарко обнять и поцеловать…
 Его никто ни о чём не спрашивал, не тормошил, понимая всё его взбаламученное состояние.

 *  *  *

 Пролетели ещё две недели. Резко похолодало. Выпал снег.
 Все уже понимали, что на днях будет их отправка на передовую. Из сводок Информбюро по радио было понятно о состоянии дел на фронтах… Эх, что там говорить! Лучше помолчать! Настроение эти сводки, не смотря на старания диктора Левитана, не улучшали, как и показной оптимизм комсомольских и партийных секретарей… Кто не был на войне, не шёл в штыковую, не видел глаза убитого тобой человека – тому этого не понять!

 Окончательно стало понятно, что не сегодня, так завтра их погонят на войну, когда ворота открылись  и в них потекли серые гражданские фигуры, с испуганными, настороженными, шальными глазами.  Как попало одетые, с котомками, фибровыми чемоданами, с пустыми руками… Вот так же и они месяц назад входили в эти ворота!


 *  *  *

 Пора! Горн протрубил построение. Первый ускоренный военный выпуск состоялся. Играл оркестр. Командир дивизии полковник Чернышёв Фёдор Васильевич  и политкомиссар – Седов Василий Васильевич, приняли последнее прохождение. Что-то говорили с трибуны…
 Вновь прибывшие стояли рядом с плацем и с завистью наблюдали за маршировкой  хорошо вымуштрованных бойцов, у которых на петлицах на шинелях было по одному-два-три латунных треугольничка с красной эмалью. Младшие сержанты, сержанты, старшие сержанты - те, ради чего и гоняли их здесь. Большинству, из идущих в этом строю, был подарен целый месяц жизни…


 *  *  *

 На вокзале погрузили их вагоны, но уже «с комфортом» - в пассажирские. Каждому по отдельному сидячему месту. Кое-кто и в поезде то в первый раз ехал! Тепло, светло и мухи не кусают…! Смена обстановки, смена пейзажа за окном… Красота! Настроение – ну, просто отличное!

 Дмитрий:
 -Ну, что, товарищи сержанты, отметим окончание учёбы?! (достаёт литровый бутыль самогона).
 -Митька, когда ты успел?
 -Федь, да что ты?! Это у меня ещё с посылки из дома осталось!
 -Ну, ты, Брат, даёшь! И молчал, ведь! Ну, чисто партизан!

 В отсеке общего вагона сидело десять человек. Вот каждому и досталось по 100 грамм, но пока ещё не фронтовых… Сухариков погрызли. Дмитрий достал шмат подкопчённого сала, что родные привезли. Аккуратно отрезал осьмушку, остальное завернул в холстину и убрал в вещь-мешок. Порезал сальцо на ломтики и разложил на десять кусков хлеба, нарезанного Фёдором.
 Кушать подано! Задумчиво стали есть. Шевелились челюсти, шевелились воротники, а вслед за ними и петлицы, на которых светились знаки отличия. У Самуила – по одному треугольнику, у Фёдора и Дмитрия – по два.

 -Эх, Федька, грамотёшка нас с тобой подвела! А то б ехать нам с тобой старшими сержантами…
 -А мне и так хорошо! Меньше лычек – больше спишь!

 Прокатился пальцами по клавишам гармошки:

 «На кауром проскочу я
 От станиц и до столиц.
 Я у девок заночую,
 А скакун у кобылиц!»

 Дмитрий выдал несколько коленцев на балалайке и подхватил:

 «Эх, конь вороной!
 Круглое копыто!
 Когда любушка со мной,
 Мне всего досыта!»

 К ним уже подтягивались бойцы со всего вагона.

 «С красным флагом повестили
 В одни сутки нас собрать.
 Для чего нас формируют -
 Нам никто не мог сказать.

 Не того казак боится,
 Что идёт он на войну-
 Окружён казак детями,
 Жаль красавицу-жену!»*


 *  *  *


 -Пойдём, Сёма, в тамбур, покурим!
 -Дмитрий, да я ж не курю…
 -Ну, постоишь так, подышишь.

 Прошли в тамбур. Нет никого.

 -Встретил я одного человека в нашей школе, так он рассказал мне о твоих родителях. Кем они были, что с ними потом было в гражданскую…
 -Дмитрий Иванович! Не может быть! Что рассказал то?! Что?! (аж затрясся весь!)
 -Да, немного, что и  рассказал. Он и сам толком не знает. Торговлей они какой-то в Магнитной занимались на паях. А тут война гражданская. И ты народился. Слышал же, наверное, как белые к евреям  в то время относились? Вот и бежали они подальше, а тебя от лиха у местной повитухи спрятали. А потом сами от тифа помёрли где-то  в 1920 году.
 -Значит, всё-таки, умерли…?!
 -Так получается.
 -А я всё надеялся, что живы, что найдутся, ведь находятся же, до сих пор находятся…!  (плачет)
 -Ну, не убивайся так! Что ж теперь?! Время такое было…
 -Спасибо тебе, Дмитрий Иванович! Не спрашиваю - кто сказал, догадываюсь…
 -Ну, вот и ладно. Пошли в вагон.


 Через какое-то время Дмитрий курил в тамбуре вместе с Фёдором.

 -Тут такое дело, Федя… Похоже, что в нашем взводе есть казачок засланный…
 -Не понял, Мить. Кем засланный?
 -Я так думаю тем особистом, который в учебке у нас был… Поостеречься бы надо.
 -Хорошо, Брат.


 *  *  *


 Через сутки поезд прибыл в Куйбышев. Теперь куда состав пойдёт? На юг – значит,  к захваченному немцами Киеву бросят, а прямо – для обороны Москвы или под Ленинград…
 Поезд пошёл прямо. А за этим эшелоном - ещё, ещё и ещё…

 Навстречу шли составы, гружённые различным оборудованием – это эвакуировались на Урал и в Сибирь заводы с уже оккупированных фашистами территорий нашей страны.





 Глава 2


 «А на войне, как на войне:
 Патроны, водка, махорка в цене.
 А на войне - нелегкий труд,
 Сам стреляй, а то убьют.
 Комбат батяня, батяня комбат -
 Ты сердце не прятал за спины ребят.
 Летят самолеты, и танки горят,
 Так бьёт  комбат,  комбат…
 Комбат батяня, батяня комбат:
 «За нами Россия, Москва и Арбат!
 Огонь батарея! Огонь батальон!»
 Комбат… командует он...»

 (7 мая 1995 года, группа «Любэ»,
 автор слов – А.Шаганов)



 4 ноября 1941 года уральские солдаты прибыли в столицу СССР – город Москву, где уже с 16 октября шла эвакуация, а 20 октября было введено осадное положение.


 *  *  *

 Где Москва? Не видно никакой Москвы… Деревня какая-то?
 Только поезд остановился, а уже поступила команда: «Становись! В колонну повзводно! К походному маршу!...» …

 Пришли к каким-то казармам, а там народищу-у-у! Полк целый! А может и больше… Кто сидит, кто курит, кто строем на плацу вышагивает.

 -Уральцы! С прибытием вас в столицу нашей Советской Родины город Москву! Ура!
 -Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! Ура-а-а-а!

 -Старшие сержанты! Четыре шага  вперёд!
 -Сержанты два шага вперёд!

 Началось распределение по подразделениям.

 Командир роты, дойдя до сержантов:

 -Ну, что братцы-уральцы?! Повоюем?!

 Дмитрий:

 -Так точно! Повоюем!
 -Тебя назначаю помощником командира 3-го взвода!
 -Есть!

 Комроты, обращаясь к Фёдору:

 -Тебя командиром 1-го отделения 3-го взвода!
 -Есть!

 Самуилу досталось 4-е отделение.

 Так эти и другие уральцы попали в 65-й стрелковый полк.


 *  *  *


 Всех собравшихся муштровали два дня без продыху. И только вечером 6 ноября угомонились, всех досыта накормили и загнали в казармы.

 Рано утром, затемно сыграли по расположению побудку. А завтрак какой дали!!! Ну, просто от пуза!


 Со склада выдали новенькие винтовки-трёхлинейки.  А вот патронов не дали… Странно!

 И опять построение. Загрузили в открытые грузовики, и куда-то повезли… Уральцы были хорошо экипированы. Шинели, шапки, валенки, варежки… Вещмешки со всем необходимым.

 -Митька! А ты видел - какие винтовки старшим сержантам выдали!
 -Это, Братка, самозарядная винтовка Токарева - СВТ-38 или 40, тут поближе посмотреть надо бы… Эх! Говорил я тебе, что подвела нас грамотёшка…!


 *  *  *


 А снег валит! Да, сильный! Видно только по контурам, что в город заехали. Дома большие начались. Реку большую видно. Мост через неё. Здесь и высадились.

 Это был Крымский мост. По Остоженке, Волхонке, Моховой, мимо Александровского сада, вертя головами направо и налево, солдаты  подошли к Красной Площади. Построились, стали ждать.

 Перед колонной вышел командир полка:

 -Товарищи, бойцы!  Уральцы! Вам сегодня выпала великая честь – участвовать в военном Параде, посвященном 24-й годовщине Великого Октября! Парад будет принимать наш Любимый Вождь и Учитель - товарищ Сталин! Вам предстоит сегодня-завтра вступить в бой с немецко-фашистскими захватчиками! Враг, несомненно, будет разбит – Победа будет за нами!   

 Пошёл дальше вдоль строя.

 Дмитрий шепчет Фёдору:

 -А, я то, думаю, что это нас муштруют с утра до вечера, как на парад. А тут и в самом деле – на Парад!
 -Москву увидели хоть краем глаза, а сейчас и Сталина, может быть, увидим…


 *  *  *

 Из репродукторов раздались слова Иосифа Виссарионовича: «…На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя Великого Ленина!»

 В  08-00 парад начался.

 Раздалось:
 -К торжественному маршу… маршу… маршу… побатальонно… на линейного дистанцию… дистанцию…

 Зашагала пехота. Впереди курсанты училищ, стрелки 322-й Ивановской и 2-й Московской дивизий, дивизия имени Дзержинского, полк бригады особого назначения…, сводные полки, разношёрстные московские ополченцы. За ними кавалерия, артиллерия, танки…

 Ноги несли сами. Мимо трибун и Мавзолея, где стояли маленькие фигурки. И лиц не различить…
 Шли мерной поступью. Снег скрадывал шаги. И от этого марш был грозен, и казался ещё страшнее, до мурашек по всему телу… Так шёл мощный зверь, готовый к прыжку…

 С Красной Площади войска повернули на Москворецкую набережную, потом вышли на Садовое кольцо, а затем разошлись надвое – на Волоколамское  и Дмитровское шоссе, и через весь город двинулись к линиям Западного и Калининского Фронтов.


 *  *  *

 Фу! Жарко на марше… Стрелковый полк шёл в сторону Дмитрова, где и остановился на ночлег.


 Со своим командиром взвода - лейтенантом Вагайцевым Владимиром Михайловичем, Дмитрий наладил взаимоотношения ещё в подмосковных казармах. Они были ровесниками. Взводный стал офицером буквально на днях, а до этого был старшиной роты в полку, разбитом под Минском. С боями отступал и вывел всех, кто остался в живых и раненых, до самой Москвы. Ни разу не был ранен, не попал в окружение, сохранил своё оружие и прихватил трофейное, в целости были документы и партбилет. Неунывающий сибиряк-везунчик, одним словом. Соединившись с основными силами, остатки его роты в количестве 15 человек (из 100) направили на переформирование в новый полк, пополнили личным составом, в т.ч. уральцами, и вот теперь отправили на оборону столицы.

 -Дай кисет, Дмитрий Иваныч!
 -Держите, товарищ лейтенант!
 -Хорошо устроились?
 -Как видите! Я никогда в жизни за партой в школе не сидел, а тут, смотри, довелось!
 -Окончится война…, сядешь за парту, научишься грамоте, станешь большим начальником…
 -Да…, уж… Начальником не хочу. Я лес люблю, землю люблю… Только бы вот попозже ею накрыться.
 -Пошамать бы… Где наша кухня потерялась…?
 -Давайте я Вам, товарищ лейтенант, сальца отрежу копчёненького с хлебушком…?
 -Сало!? Домашнее!?
 -Не совсем. Тятя по осени кабана дикого завалил, да и приготовил.
 -Ну, ка! Ну, ка! Хозяйственный ты мужик, Дмитрий Иваныч! (жуёт) Вкусно! Как  у себя в тайге побывал…!
 -Владимир Михалыч, а ведь мы, кажись, в сторону от передовой уходим? Артиллерии и не слышно теперь…
 -Ночь на дворе. Отдыхают фрицы.
 -Кто?
 -Фрицы… ну, фашисты то есть…
 -А-а-а…, понятно.


 А тут и походная кухня с горячим ужином подкатила!

 -Что привёз, поварская твоя душа?!
 -Щи да каша -  пища наша! Я там укрыл – всем, чем смог – доставайте! Хлеб ещё должен быть тёплым!
 -Угодил, угодил!
 -Рад стараться, товарищ комвзвода!

 Рота, наконец-то, стала ужинать.


 *  *  *

 С утра полк опять на марше в сторону города Клин. Снова стали слышны залпы орудий.
 А мимо колонн пехоты всё шли и шли на северо-запад танки, автомашины и трактора с прицепленными пушками, полуторки с боеприпасами, и с чем-то большим, с зачехлённым верхом (это были «Катюши»), командирские «Эмки», конные повозки с полевыми кухнями и прочим всяким скарбом. На восток же больше всего двигалось машин с красными крестами.
 Несколько раз объявляли воздушную тревогу, и солдаты разбегались в поле за обочиной. По самолётам стрелять нечем. Патронов к стрелковому оружию ещё не выдали… 
 Начались и первые безвозвратные людские потери. Раненых санинструкторы тут же перевязывали и помещали в попутные санитарные машины. Повреждённую технику, не способную двигаться, сталкивали с дороги, чтобы не мешала движению (потом техбатальон достанет и отремонтирует). Скарб пехота быстро перегружала на другие автомобили. Солдаты шептались: «Смотри - сколь боеприпасов и жратвы везут…! Это хорошо! Живы будем – не помрём!». Настроение заметно улучшилось.

 Идут в составе взводов и рот наши уральцы.

 -Да…, Дмитрий… Откель я пришёл – туда и вернулся…
 -Как это, Владимир Михалыч?
 -Да мы отсюда на переформирование уходили.
 -Всё возвращается на крУги своя…
 -Из Библии?
 -Оттуда… Из Ветхого Завета…
 -Знаешь?
 -Со слов молитвенных только…
 -Ну-ну… Вот завтра перед боем и помолишься за нас всех крепко.
 -Ты же неверующий. Коммунист.
 -Ты знаешь, Дмитрий, когда начнётся бой, да шибанёт посильнее где-то рядом – сразу всех Святых Угодников вспомнишь… Так-то, вот!  Мне ведь особист говорил, что ты верующий, и, как бы, в дьячках у вашего сельского попа был…
 -Слышит звон, да не знает - где он… Это я про особиста. У нас в селе живёт Старец Божий. Сто лет ему уже. Дай ему Бог ещё здоровья! Он за всю округу молится. Люди верят, что помогает… А я его с мальства знаю и уважаю.
 -Есть люди Святые на Земле. Я в это тоже верю.



 *  *  *


 Когда полк дошёл до села Рогачёво комполка вызвал к себе  командира 1-го стрелкового батальона. Как потом выяснилось, пришёл приказ о передаче его в резерв Ставки Главнокомандования до особого распоряжения.

 -Вот так повоевали, Братка!
 -Эх, Федя, наоборот радоваться надо! Навоюемся! Наш комроты Бондаренко объявил, что пополнение в дивизию вот-вот должно подойти. Надо будет встретить, обучить сколь успеем.
 -Это мы могём!



 *  *  *

 Комбат получил указание дислоцироваться в качестве квартирьеров на станции Савёлово, что на правом берегу Волги около города Кимры. Цель – принимать пополнение, идущее с Урала, размещать его, вооружать, учить, готовить к боям.
 Всё мало-мальски годное под жильё были спешно оборудовано под размещение командных помещений, казармы… Развёрнуты полевые кухни, установлены буржуйки. Заготавливались дрова, в ход шло всё – брошенные дровяники, заборы, мебель… Железнодорожники выделили немного угля. Подвозилось и складировалось - техника, вооружение, боеприпасы, обмундирование... Причём, всё это надо было делать скрытно, ночью, потом маскировать… Ну, и конечно, охранять. Враг не дремлет, ведёт воздушную и обычную разведку, засылает диверсантов.

 Так за делами, ночью, и пришёл первый эшелон. Да, какой!
 Остановился. Все двери у теплушек закрыты снаружи, только изнутри то ли пар идёт, то ли дым. Из прицепного вагона выскочили два младших офицера, и побежали к зданию станции, затем к зданию паровозного депо. Там размещались комендатура, и принимающий пополнение Штаб во главе с подполковником Щегловым Иваном Фомичом. Оттуда связной побежал в расположение батальона за ротными и взводными командирами.

 Командир 3-го взвода Вагайцев, прихватив с собой своего помощника, т.е. Дмитрия, и отделенных, вместе с другими побежали к станции.

 Поступила команда открыть вагоны. Открыли. Командуют выйти из вагонов – никто не выходит. Ещё раз командуют – результат тот же.

 -Они, что там – угорели?!

 Один из прибывших с поездом офицеров аж за сердце схватился! Это ж трибунал! В лучшем случае – рядовым на передовую… Или…

 Заглядывают внутрь теплушек… Нет! Видно, что «полна горница людей» - лежат, стоят, сидят на корточках, галдят что-то, в дыму и смраде. Ротные командуют своим взводным, те посылают внутрь командиров отделений, а уж последние, с матюками, начинают тычками и пинками выталкивать «пассажиров» на улицу… А там холодно! За минус двадцать!

 Фёдор орёт:

 -Выходите, мать вашу!

 А ему из вагона:

 -Вай, нашальник! Зашем ругашся? Не харашо…
 -А!!! Вот теперь всё понятно! Дмитрий! Встречай! Это к тебе гости приехали! (смеётся)

 Из теплушек не просто выходили, а вывалились щуплые фигуры, согнувшиеся, растрёпанные… У кого-то шапка свалилась, кто-то валенки не успел одеть… Босиком на снег! Умора!

 -Вот так воины!

 Общий смех и улыбки.
 Пополнение стоит, переминается… Холодно, однако!
 Офицеры в растерянности – что делать с этой, вновь прибывшей «ордой»?

 Дмитрий выкрикнул:

 -АССАЛАУМ АГАЛЕЙКУМ, ДЖЕГИТТЕР!!!   

 После паузы, в разнобой, но громко, бойцы начали отвечать:

 -…Алейкум ассалаум, Курметты…. Алейкум ассалаум!

 - КАЛАЙ СЫЗ!? ЖОЛ КАЛАЙ!? ЖАКСЫ МА!? 

 - Коп рахмет! Жаксы, Курметты Жолдас Бастык! Жаксы! Коп рахмет!


 И так вдоль всего эшелона, от вагона – к вагону.

 Если кто не понял, то перевод с казахского такой:

 - Здравствуйте, джигиты!
 - Здравствуйте, Уважаемый…
 - Как дела?  Как доехали? Всё нормально?
 - Спасибо! Всё хорошо, Уважаемый Товарищ Начальник!

 Дмитрий несколько раз скомандовал по-казахски, хаотичное движение упорядочилось. Полуодетые заскакивали в вагоны и, одевались…  Прибывшие солдаты кое-как построились.
 В ходе общения выяснилось, что это прибыли новобранцы из Чкаловской (раньше и сейчас - Оренбургской области), мобилизованные из национальных аулов и поселений.


 -Товарищи командиры! Вот из этих «джигитов» вы должны сделать настоящих красноармейцев! Понятно?!
 -Так точно, товарищ подполковник!

 После этого события Дмитрия часто приглашали в качестве «толмача» для встречи подобных эшелонов, на учебные занятия, а также для участия в разборах возникающих конфликтов и т.д.  Своей неизменной справедливостью, знанием обычаев Дмитрий заслужил непререкаемый авторитет и уважение среди солдат из числа казахов, татар и башкир. Потом,  встречаясь с ними на передовой или на отдыхе, они так и продолжали к нему обращаться «Курметты Жолдас Бастык».

 Так, ночь за ночью, до самого декабря, приходили и разгружались на станциях Загорск, Савёлово и Талдом эшелоны с личным составом 348-й (Чкаловской, т.е Оренбургской), 363-й, 365-й (Свердловскими), 371-й (Челябинской) и 379-й (Молотовской, т.е. Пермской) стрелковых дивизий, 82-й кавалерийской дивизии (по сути – казачьей) с Урала. Эти дивизии вошли в состав 30-й Армии под командованием генерал-майора Лелюшенко Дмитрия Даниловича.


 *  *  *


 Из вновь прибывающих формировали взводы, роты, батальоны…Назначали командиров. И учили.

 Учили элементарным навыкам обращения со стрелковым оружием, гранатами, методам организации разведки, ведения наступательного и оборонительного боя, приёмам самоокапывания, маскировки, распознавания по силуэтам танков, бронемашин, самолётов. Отрабатывались движение по азимуту, по световым ориентирам, взаимодействие между пехотой, артиллерией и танками.
 Опыт войны требовал сейчас же вернуться к старым боевым порядкам – наступлению «цепью», чтобы иметь «чувство локтя», а не «клином» или «змейкой», а в обороне иметь сплошные окопы и траншеи, а не индивидуальные ячейки, бросая подчинённых на произвол судьбы…

 Отдельно надо сказать, что в дивизию поступила удивительная новинка вооружения – противотанковое ружьё Дегтярёва (ПТРД)! За полкилометра пробивало 30-ти миллиметровую броню! Ручная пушка! И очень эффективная против немецких танков 1941-го года, имеющих слабую, по сути, противопульную броню. Как утверждали знатоки: «…ПТРД поштучно, по полкам, распределял сам товарищ Сталин…!». Очень даже может быть! Так как на всю 371-ю дивизию таких ружей дали аж 18 штук! По одному на батальон! Или комбинируй как хочешь…


 *  *  *


 В полки привезли из Москвы газету «Правда» с докладом Сталина И.В., с которым он выступал 7 ноября. Комиссары читали его во взводах поочерёдно.

 -А мы с Дмитрием слушали товарища Сталина на Красной Площади в этот день!
 -Шутишь…!
 -С такими вещами разве шутят?! Скажи, Брат!
 -Верно Фёдор говорит… Перед началом Парада Он выступал…

 Самуил:

 -Мы и Сталина видели…
 -Так оно…
 -Расскажите же бойцам как это было… Очень, ведь, интересно! И маршала Ворошилова видели?
 -И его, и Калинина, и самого маршала Будённого! Он сам Парад и принимал!
 -Ух, ты!!!

 Удивлению и восторгу не было предела…!

 После читки газеты комиссар вызвал Дмитрия на улицу.

 -Дмитрий Иванович! Вы очень сознательный боец! Политически подкованный! Красный партизан! Воевали с врагами Советской власти с самого, можно сказать, детства! Вам надо вступать в коммунистическую партию! У нас очень мало коммунистов и комсомольцев… В ротах – по два, по три. А скоро в бой! Нужно укреплять влияние нашей партии в рядах бойцов! А своего брата уговорите вступить в комсомол!
 -Всё верно говорите Вы, товарищ батальонный комиссар! Только как-то всё неожиданно это… И ещё… даже не знаю, как сказать…
 -Что, Дмитрий Иванович?
 -Мы, ведь, с братом неграмотные. Ни читать, ни писать не умеем. А в партии и комсомоле должны быть наиболее грамотные и умные… Нам бы подучиться сперва… А? И зарекомендовать себя в боях…
 -Да, Дмитрий… Но, всё равно, я на вас с братом надеюсь, жду помощи и поддержки!
 -Можете на нас положиться!
 -Спасибо, Дмитрий Иванович!


 Наступило 1 декабря 1941 года. Шёл 163-й день войны. 5 декабря разгрузились последние эшелоны с Урала и Сибири. Стратегические Резервы Ставки Главнокомандования были готовы к наступлению.

 К этому времени немцы, согласно своему плану «Тайфун», уже взяли города Калинин, Солнечногорск, Клин, Яхрома и другие населённые пункты… Казалось ещё рывок - и они в Москве…!


 *  *  *


 5 декабря полку за полком выдавали…, выдавали…, и выдавали патроны и гранаты – РГД-33 (против пехоты) и  РПГ-40 (против танков). Набили полные подсумки. Кто подогадливее, и себя в пути не пожалел, насыпал патронов и в вещь-мешок, и пару гранат прихватил сверху. Бери – пока дают…! 
 Теперь и в бой можно!

 Когда стемнело 365-я, 371-я и 379-я дивизии уже были на марше. Шли в первом эшелоне. Объяснять не надо – что это значит… Остальные во втором.

 Минус тридцать, пурга… Тем, кто оказался в ботинках, не позавидуешь… валенок на всех всё равно не хватило. По лесным дорогам тянутся колонны. Заиндевевшие лошади, напрягаясь, тащат орудия и обозы. Полы шинелей обмёрзли, и отяжели по 3-4 лишних килограмма.
 Почти без остановок…

 Зашли в какую-то деревню. Вот те, на!!!  Вдоль дороги стоят бочки с исходящей паром малосольной сельдью и горы ещё тёплого хлеба! На ходу хватая буханки и рыбу, солдаты шли и жевали, нахваливая снабженцев…

 Командиры торопят:

 -Не отставать! Вперёд!!! Снег холодный - не жрать!!! Ещё немного и будем пить горячий чай! Потерпите! Вперёд!

 Терпим… Идём… Прём! Хрен остановишь!!!

 Уже видны взлетающие осветительные ракеты. Где-то уже близко, нет-нет, да застрекочет сверчком пулемёт. В небе отдаёт красным… Пожары.

 Уже видны замёрзшие трупы вдоль дороги. Кое-кого берёт оторопь. Кто это?! Свои?! Чужие?! Не разобрать…


 *  *  *


 Колонна 1233-го стрелкового полка 371-й дивизии встала. Дошли?! Да! Дошли!

 Командир полка полковник Василий Иванович Решетов и начштаба майор Власов Николай Николаевич собрали комбатов. Потом те собрали ротных. Ротные собрали взводных.

 Вернулся Вагайцев. Улыбается. Запашком спиртного от него тянет.

 -Что бойцы?! Готовы?
 -Готовы… Как пионеры – всегда готовы…
 -Не боись! Сейчас чай будет горячий. Вон наш старшина едет. И к чаю угощение везёт…
 -Подходи служивые! Подставляй котелки! Не толпись! Всем достанется!

 Самуил растерянно произнёс:

 -Товарищ старшина! Это ж не чай! Это ж водка!
 -Не хочешь пить – отдай товарищу! Я тебе чаю налью…
 -Нет, уж! Я сперва её, родимую, выпью, ещё попрошу налить, а потом уж чай!
 -Ишь, какой хитрый! Не жадничай!

 Все смеются.

 Водка пилась, как вода… Досталось каждому по стакану. Потеплело сразу, захорошело… А чаёк, чаёк!!! Заваристый! Не то, что в Савёлово! С хлебушком припасённым очень даже приятственно! Душевно, можно сказать, употребился! И селёдка съеденная – она ж воды просит! Рыба посуху не ходит!

 -Старшина! Где ты такой чай духмяный достал? А?
 -Секрет знаю один.
 -Так расскажи!
 -Вам можно, товарищ лейтенант. Я туда душицы нашей, с Уральских гор, добавил. Всего пучок. А каков результат!
 -Горжусь тобой! Объявляю благодарность!
 -Служу трудовому народу! (дальше шёпотом) Надеюсь всех вас напоить и после боя… (и уже громко) Разрешите ехать дальше?!
 -Разрешаю!
 -Есть!

 Кстати, принимать пищу солдатам непосредственно перед боем Вагайцев, а потом и Дмитрий, категорически запрещали. Ранение в живот этим только усугублялось. Есть шутка солдатская, которая звучит в двух вариантах: «У плохого (другой вариант – «у хорошего») солдата перед боем всегда понос»… С точки зрения здоровья во время боя – второй вариант, скорее всего, вернее.


 -Взвод!!! Становись! Наступаем через полчаса. Идём тихо. Без всяких «Ура!». И без артподготовки. Снаряды прибережены для конкретных целей. Поддерживать нас будут против танков, если что. И авиации ихней не будет ночью то. Немец нас здесь не ждёт. Потемну пойдём. Что думаете по этому поводу?

 Дмитрий откликнулся:
 -Сколь по лесу ночью хаживал, бывало, а ни разу об сосну головой не бился. А здесь что? Поле…

 -Всем надеть маскхалаты, уложить вещмешки, чтоб  не бренчали, оружие подготовить, затворы керосином смазать, патроны и гранаты – поближе и поудобнее. В общем, как учили… Так, Дмитрий Иванович?
 -Так точно!
 -Что ты мне обещал сделать перед боем?
 -Помню…

 Вот так мысленно и молился  Дмитрий перед сраженьем: «Спаситель мой, Исус Христос! Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души своя за друзей наших, за близких нам. Радостно идём мы исполнить святую волю Твою и положить жизнь свою за Цар.. за…(?) ЗА НАШЕ ОТЕЧЕСТВО! Вооружи нас крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй нам, если умереть, то с твёрдой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём царстве. Мати Божия! Сохрани нас под кровом Твоим!».

 Может эту молитву читал и Старец Исидор, провожая своих земляков на войны? Всё может быть…


 *  *  *


 6 декабря, ровно в 6-00, уральские дивизии начали контрнаступление от Конаково на Клин. Нам противостояли 36-я моторизованная и 86-я пехотная дивизии немцев. Ох, и дали же мы им просраться! На их позициях царила полная неразбериха! Кто наступает?! Откуда?! Палят куда попало…! Под шумок наша 371-я дивизия прорвала линию обороны на 10 километров!

 7 декабря, заняв позиции, оставленные фашистами в селе Слобода, полк занял оборону. Всё пройденное поле позади села было завалено трупами немцев в серо-зелёных шинелях и наших в серых. Своих собирали. Мёртвых - хоронить. Раненых - в медсанбат. Фашистов так и оставили. Раненых - замерзать. А потом их всех - пусть похоронные команды прибирают…

 Погиб в этом бою и лейтенант Вагайцев. Вечная ему память!

 9 декабря  полк увидел первые колонны пленных немцев. Жалкие, обмороженные, обмотанные каким-то тряпьём, шли они на восток - куда так и стремились…

 В этот же день подвезли валенки… Вот радости было! Было видно, что валенки эти  были, скорее всего, с уже убитых и раненых наших солдат. Им они уже не нужны, а другим ещё сгодятся, насколько повезёт, уж…

 А потом было 12-е декабря и первая пережитая массированная танковая атака немцев у деревни Шевелёво.

 -Ползут, суки! Вон они, Митя! Глянь-ка в бинокль.

 Наступало до ста танков. Позади них кралась пехота. Часть сидела на броне. Сверху их поддерживали самолёты.

 -И так вижу, Брат! Эх, жалко нашего лейтенанта! Не уберёгся! Он бы лучше меня знал, что делать… Царство ему Небесное! Взвод слушай мою команду! Танки, коли дойдут до нас, подпускаем под бросок гранат и бутылок, пехоту отсекать огнём. Одного пулемётчика - на крышу вон того дома.  Другой – вон на ту! Огонь - по моей команде! Слева и справа нас прикроют!


 Наши карабины СВТ-38 и СВТ-40 зарекомендовали себя плохо, особенно зимой – клинило затворы. А вот трёхлинейки Мосина, выпускающиеся ещё с 1891 г., были безотказны, но неудобны из-за своей длины. Однако, бойцы уже набрали трофейного оружия – автоматов, карабинов, гранат, немецких пулемётов MG34. Патронов хватало. Трофеи уже освоили и опробовали. Поэтому чувствовалась какая-то внутренняя уверенность что ли…

 Дмитрий подозвал стрелков, которым досталось ПТРД, после уже двух убитых полковых расчётов.

 -Будьте рядом со мной.
 -Есть, товарищ комвзвода!
 -Сколь патронов осталось?
 -Десять.
 -Не густо. Цели выбираю я. Стрелять только по моей команде!
 -Есть.


 -ПРИГОТОВИТЬСЯ  К  БОЮ-Ю-Ю!!!

 Когда танки подошли на орудийный выстрел, в поле возникли серо-чёрные разрывы. Из-за домов прямой наводкой лупили наши сорокопятки и 76-ти миллиметровые орудия. Некоторые танки начали гореть.

 Дмитрий приложил окуляры бинокля к глазам и воскликнул:

 -Ёлки-палки! Во, дела! Это ж наши два Т-34 с немецкими крестами против нас же и ползут!
 -Точно! Вот, гады! На трофеи подобрали! Чо с ними делать будем?
 -Чо, чо!!! Бить!
 -Жалко!
 -Они нас не пожалеют!

 Артиллеристы тоже поняли ситуацию. Сосредоточили огонь 76-ти миллиметровых орудий на Т-34. И попадали, а они всё шли и шли…

 -Сделали же хорошие танки себе же на голову!!! Блин! Е-е-есть!!! Один готов!

 Второй вышел из-под огня и устремился вперёд на наши окопы. За ним немецкая пехота.

 -А, обрадовались!? Блин!
 -Чо делать будем?!?! Раздавит ведь!!!
 -Не ссы, Федя! Прорвёмся! Куда?! Отставить! (это он стрелкам ПТРД) Отставить огонь! Какой патрон зарядили?
 -Бронебойно-зажигательный…
 -Заряжай бронебойный. Давай ружьё мне! Подавать только бронебойные патроны!
 -Митька! Ты чо удумал?! Из этой пукалки его разе возьмёшь?!

 Дмитрий ждал. Танк всё ближе и ближе. Осталось метров 100. Дмитрий выстрелил по смотровой щели… Дзынь!

 -ПАТРОН!!!

 Выстрел. Хлоп! И танк что-то как-то вздрогнул и начал вихлять из стороны в сторону.

 -Федька! Кто покажется из него – сразу стреляй! ПО ПЕХОТЕ! ОГОНЬ!!!

 Оба схватились за автоматы.
 Взвод открыл огонь из всего, что было под рукой.

 Внутри Т-34 кто-то пытался вертеть башней, регулируя огонь орудия и пулемёта по нашим позициям. Танк крутило… Было видно, что он не управляем.  У танкистов видно сдали нервы – люк открылся, оттуда попытались выскочить двое и были срезаны очередями. Третий, попытавшись выбраться через нижний люк, попал под гусеницы.

 Атака была отбита. Пространство перед окопами было усеяно телами. Раздавались крики и стоны.

 -Что?! Не нравится?! Федя, ты же тракторист? Иди – останови его. А то будет здесь елозить, пока солярка не кончится… Только осторожно.
 -Сделаю…

 Короткими перебежками, зигзагами, Федька подбежал к танку, забрался в него и… танк встал.  Вернувшись назад, оттирая снегом руки, он только и произнёс:

 -Там одни мозги и кровища. Весь перепачкался. Не отмыться.
 -Отмоем… Бой закончится – мы с тобой в деревеньке баньку истопим… и отмоешься. Хорошее дело сделали. Отличную технику отбили. Кресты замалюют, кабину отмоют, и по немцам как вдарют!!!

 Пока они так общались, стрелки расчёта ПТРД подбили ещё два немецких танка, подошедших к окопам метров на 300. Молодцы! Что ещё скажешь!?

 Бой кончился. У деревни горело около тридцати танков. Остальные развернулись и стали отступать. Немецкая пехота давно уже драпала.


 *  *  *


 -Что, Сёма, страшно было?
 -Нет, как ни удивительно… Всё как то отстранённо, как не с тобой… Вот послушай. Я стреляю, а у меня в голове вертится:

 «В кровавых пятнах серый снег,
 Запах горелого мяса и пороха.
 На кон поставил жизнь человек -
 Не жалко уже ни себя, ни ворога»**

 -Да… Их мне точно не жалко. А себя, и тебя, и других наших ребят - жалко.


 Подвезли горячий обед. Что-что, а своих снабженцев уральцы уважали. Только вроде атаку отбили – а вот, пожалуйста: «Кушать подано!». Бойцы начали кушать гречневую кашу с тушёнкой, предварительно усугубив по сто грамм наркомовских.

 -Товарищ комвзвода! Похоже, что большое начальство к нам едет…
 -Потом доедите! Быстро привести себя в порядок!

 Красноармейцы стали быстро поправлять обмундирование, вскидывать штатные винтовки на правое плечо и строиться.

 -Взвод! Равняйсь! Смирно! Товарищ генерал-майор! На позиции, вверенной 1-му взводу 1-й роты 1-го стрелкового батальона 1233-го полка 371-й стрелковой дивизии, отбита атака превосходящих сил противника. Стрелками взвода подбито 3 танка, уничтожено до двух рот пехоты. Самочувствие отличное! Взвод принимает пищу! Докладывал помощник командира взвода сержант...
 -Молодец, молодец! Вижу! Хвалю! Вольно! Где командир взвода?
 -Лейтенант Вагайцев геройски погиб 7 декабря под деревней Слобода. Я взял командование на себя…
 -Кто подбил Т-34?
 -Так… это… мы…
 -Кто конкретно?
 -Я, товарищ генерал-майор. Но я его осторожненько. Хоть сейчас заводи и в бой… только кресты смыть и кровь фашистскую. Не хотелось танк портить… Наш, ведь… был.
 -То-то и оно, что был… Представлю Вас к награде! (обращаясь к адъютанту) Запиши все данные.
 -Служу трудовому народу!
 -Товарищ сержант, подготовьте также список бойцов, достойных наград за этот бой…
 -Все достойны!
 -Вот и подготовьте наградные документы, а мы рассмотрим… Чем кормят уральцев?
 -Очень вкусно кормят! Присоединяйтесь к нам, товарищ командующий армией! (подмигивает Фёдору) Товарищ генерал-майор! Разрешите обратиться?
 -Говори…
 -Как дерутся наши соседи? Не подкачали? Набили морду фашистам? Отстоим Москву?
 -Положа руку на сердце, говорю я вам, товарищи красноармейцы, крепко набили, ох, как крепко! И дальше погоним! Это МЫ пройдём маршем по их Берлину!
 -Так за Победу надо выпить, товарищ генерал-майор!
 -Согласен с тобой, сержант! ………….. За неотвратимую нашу Победу над фашистскими гадами!  Ура, товарищи!
 -УРА-А-А!!! УРА-А-А!!! УРА-А-А!!!

 Командующий 30-й Армии Западного Фронта генерал-майор Д.Д.Лелюшенко объезжал подразделения своей армии, всё больше убеждаясь, что задание Главнокомандования выполнено.


 *  *  *

 14 декабря 1233-й полк В.И.Решетова  371-й стрелковой дивизии, поддержанный 930-м артиллерийским полком майора Бесединского Б.П., ворвался в город Клин с севера-востока.

 В сводках Совинформбюро сообщили о провале наступления немцев под Москвой. В газете «Известия» за 13 декабря появилась эта статья:
 «...6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери. К исходу 11 декабря 1941 г. мы имели такую картину:
 а) войска генерала Лелюшенко, сбивая 1-ю танковую, 14-ю и 36-ю мотопехотные дивизии противника и заняв Рогачево, окружили город Клин;
 б) войска генерала Кузнецова, захватив г. Яхрому, преследуют отходящие 6-ю, 7-ю танковые и 23-ю пехотную дивизии противника и вышли юго-западнее Клина;
 в) войска, где начальником штаба генерал Сандалов (20-я армия), преследуя 2-ю танковую и 106-ю пехотную дивизии противника, заняли г. Солнечногорск;
 г) войска генерала Рокоссовского, преследуя 5-ю, 10-ю в 11-ю танковые дивизии, дивизию СС и 35-ю пехотную дивизию противника, заняли г. Истру;
 д) войска генерала Говорова прорвали оборону 252-й, 87-й, 78-й, 267-й пехотных дивизий противника и заняли районы Кулебякино, Локотня;
 е) войска генерала Болдина, разбив северо-восточное Тулы.. 3-ю, 4-ю танковые дивизии и полк СС «Великая Германия» противника, развивают наступление, тесня и охватывая 296-ю пехотную дивизию противника;
 ж) 1-й гвардейский кавалерийский корпус генерала Белова, последовательно разбив 17-ю танковую, 29-ю мотопехотную, 167-ю пехотную дивизии противника, преследует их остатки и занял города Венёв и Сталиногорск;
 з) войска генерала Голикова, отбрасывая на юго-запад части 18-й танковой и 10-й мотопехотной дивизий противника, заняли г. Михайлов и г. Епифань.
 После перехода в наступление с 6 по 10 декабря частями наших войск занято и освобождено от противника свыше 400 населенных пунктов.
 С 6 по 10 декабря захвачено: 386 танков, 704 орудия, 305 минометов, 4317 автомашин. За этот же срок уничтожено нашими войсками (не считая действий авиации): 271 танк, 211 орудий и минометов, 565 автомашин. Кроме того, захвачено огромное количество другого вооружения, боевой техники и военного имущества. Противник с 6 по 10 декабря потерял на поле боя более 30 тысяч только убитыми...».

 *  *  *

 Картина в Клину была безрадостной – разрушенные здания, трупы расстрелянных и повешенных мирных жителей… Музей-усадьба П.И.Чайковского разорена и загажена.

 Здесь 371-я дивизия приводила себя в порядок и отдыхала до 16 декабря.

 20 декабря 371-я дивизия к утру вышла на рубеж реки Лама. Противник, отступая, сжигал на своём пути все населенные пункты: Казарец, Клусово, Марково, Матюшкино, Боровки, Рахново, Степаньково, Грибановские хутора, село Егорье…

 21 декабря дивизия наступала на деревни Палкино и Кельи Лотошинского района Московской области, и заняла их. Двигаясь в сторону деревни Кудрино, солдаты встретили сильное сопротивление немцев, и попали под интенсивный обстрел.

 Дмитрий бежал впереди взвода, когда слева раздался взрыв. Винтовка вылетела из рук, что-то ударило в живот, обожгло лицо. Ноги подкосились, и Дмитрий упал.

 -Ты живой, Митя?!
 -Живой, Федя, живой… Вперёд! Вперёд! Я сам…
 -Ну, как же?!
 -Вперёд! Я приказываю! Остаёшься за командира взвода! Я сам, сам… Сейчас встану…
 -Я вернусь за тобой! Слышишь! Вернусь!!! (и побежал дальше)…

 Когда Дмитрий очнулся, рядом никого не было. Тихо. Выстрелов не слышно. Ан, нет. Вот - пулемётная очередь где-то впереди раздалась. Попытался встать, а не может. Сел. А, чёрт! Не к месту помянут… Полный валенок крови, аж хлюпает… снять его, а глядь, на левой руке пальцы только на одной кожице болтаются. Пришлось оторвать их, да и бросить рядом. В животе печёт. Ещё не легче. Шинель вся в крови спереди. Винтовка где? Да… Цевьё оторвано, приклад разбит. Так бы ещё и правую руку оторвало… Схватившись целой рукой за ствол, и опираясь на винтовку встал. Хромая, пошёл в сторону деревни. Метров сто проковылял – упал. Встал – упал. Всё, кажись… всё. Тихо как, и спокойно…  «…Зачем меня трясти?! Ну, зачем, а?! Куда меня тащут?! Кто?! Неужели НЕМЦЫ?!?!?!»


 -Дмитрий! Дмитрий!  Это я, Сёмка! Потерпи, друг! Сейчас! Тут уже медсанбат недалеко! А-а! Вот! Живой! То, то же! Меня Федя послал. Его в руку ранило. Слушай же! И не умирай! Я прошу – не умирай! Слушай!

 «Когда на смерть идут — поют,
 А перед этим можно плакать.
 Ведь самый страшный час в бою —
 Час ожидания атаки.

 Снег минами изрыт вокруг
 И почернел от пыли минной.
 Разрыв — и умирает друг.
 И значит — смерть проходит мимо.

 Сейчас настанет мой черёд,
 За мной одним идёт охота.
 Будь проклят сорок первый год,
 И вмёрзшая в снега пехота.


 Так и тащил Самуил своего друга по снегу на связанной паре лыж, как на санках,  громко и ритмично читая стихи, надеясь, что это удержит раненого от перехода в состояние умирающего.


 Мне кажется, что я магнит,
 Что я притягиваю мины.
 Разрыв — и лейтенант хрипит.
 И смерть опять проходит мимо.

 Но мы уже не в силах ждать.
 И нас ведёт через траншеи
 Окоченевшая вражда,
 Штыком дырявящая шеи.

 Бой был короткий. А потом
 Глушили водку ледяную,
 И выковыривал ножом
 Из-под ногтей я кровь чужую»***


 -Глушили, Сёма, глуши-и-ли…!!!


 *  *  *



 Глава 3



 Господи  Исусе!
 На сеновале лежу, на пузе!
 В сено, уткнувшись неловко щекой.
 Вот и случилось. Вернулся. Домой!

 (С.А.Шишкин)



 Очнулся Дмитрий уже в медсанбате от страшной боли во всём теле. Даже не было понятно – где болит. Болело всё и везде. Открыл глаза. Изба что ли какая-то?

 -Где я?
 -А! Очнулся герой?! В санбате. Сейчас тебя резать будем. Терпи.
 -Опять?
 -Опять…
 -Где Сёмка?
 -Это тот, кто тебя притащил? Ушёл обратно. Сказал, что деревню ту взяли. А ты, чтоб выздоравливал… Благодари этого Сёмку! Он тебя с того света вытащил. Ещё немного и помер бы ты от потери крови или замёрз…
 -А брат Федька живой?
 -Живой, живой… Только раненый в руку. Семён и от него тебе привет передавал.
 -Спасибо, товарищ военврач. Попить бы… Горит всё внутри…
 -А этого тебе пока нельзя. Варя! Смочи ему губы… и сделай ему инъекцию морфия и камфору.

 Свет померк.


 Периодически Дмитрий приходил в сознание. С ним что-то делали, куда-то везли на машине, потом на поезде. Ему становилось всё хуже и хуже. Был он изранен осколками мины в левый бок живота, левые ногу и руку, по касательной посекло лицо. Получил обморожения пальцев ног и рук. Была большая кровопотеря и истощение (принимать пищу и пить было  нельзя). Ему делали внутривенные инъекции глюкозы, переливания и т.д. Началось заражение крови и перитонит… Он метался в горячке…

 Потом уже - месяцев через пять он осознал, что находится в Ярославле. Это был Сортировочно-эвакуационный Госпиталь № 2430, перемещённый сюда из Москвы в январе 1942 года. Расположился он в здании бывшей семинарии на реке Которосле. Начальником госпиталя был бригадный врач – Горский, начальником терапев¬тического отделения -  Петр Акимович Полетаев, работавший до этого во 2-м Московском мединституте в клинике профессора Лавского.
 Полетаев и спас Дмитрия во второй раз. На свой риск этот врач начал применять от сепсиса белый стрептоцид, растворенный в уротропине, для вливания в вену раненым. Лучших антисептиков тогда просто не было…

 Но сильный организм взял своё. Дмитрий пошёл на поправку.

 Из этого госпиталя и ушло домой в Алексеевское его первое письмо после ранения, написанное соседом по госпитальной палате. Ответ пришёл быстро, но не радостный. На Фёдора в марте 1942 года пришла похоронка, мол, погиб под Москвой «смертью храбрых». Младший брат Алексей в этом же году ушёл на фронт. Пропал без вести их двоюродный брат – Саша Скибин. Родня думает, что сгорел в танке. В январе 1943 года погиб под Ленинградом младший брат Евдокии – Максим Самаров. 
 Дмитрий попросил ответить родителям, что убитым Фёдора не видел, а знает точно, что был он легко ранен во время наступления на Лотошино, потому «в его смерть не верю и Вам не велю… А сам я обязательно вернусь, хоть израненный весь, и всё сам расскажу. За тем, Ваш сын Дмитрий».

 В апреле 1943 года на лечебной комиссии Дмитрия «комиссовали в чистую».

 -Отвоевались Вы, батенька! Оформим документы, и езжай-ка ты домой, солдат!

 А Дмитрий и не стал спорить. Воевал честно, чуть не погиб, инвалидом остался, но руки и ноги есть, остальное тоже всё на месте. Дома одни старики, да жена с детишками. Все братовья на войне. Вот Федька только… Найдётся! Должон найтись!  Наград нет… Так, ведь, ЖИВОЙ! Вот, самая главная награда на войне!!!


 *  *  *


 Был май 1943 года, когда поезд «Челябинск-Магнитогорск» остановился на платформе станции Джабык. Из вагона, опираясь на костыль, медленно спустился солдат. Пошкандыбал по платформе, хромая…, жадно осматриваясь по сторонам и втягивая в себя такой родной воздух.
 А вон и знакомцы стоят у станционного домика рядом с лошадёнкой, запряжённой в телегу!

 -Дядька Иван!? Здравствуй!
 -???????? Митрий! Никак ты!?
 -Я! Я!
 -Мать Пресвятая Богородица! А я смотрю – солдатик какой-то раненый вышел… Счастье то какое! Живой! Вот счастье то! А худющий какой! И с усами! Встретил бы где - не узнал! (крепко обнимаются)
 -Пока я валялся в госпитале – отростил, да и не мог сам бриться, а потом уж и не сбривал. Вы меня хоть до своей Еленинки довезите, а дальше я сам…
 -Да, что ты, Дмитрий! Бог с тобой! Домчим героя до дома с ветерком! Э-эх!
 -Не надо, Иван, с ветерком… Растрясёт меня. Животом я маюсь. Кишки от ранения порвало. Потиху доедем – и на том хорошо!
 -Как скажешь, Митя, как скажешь! Но-о! Пошла! (дёргает вожжи)


 Повозка мягко покатила по полевой дороге вдоль зелёных полей и лесочков.

 -Хорошо-то как!
 -Так оно, Митя, так. Хорошо! Отсеялись. Скотина зиму пережила. Всё -Слава Богу!
 -Не слышал – дома, как там у меня?
 -Всё, как у всех… Тянутся, как могут. Все живы твои, здоровы…
 -И Федька?
 -По Федьке больше не было весточек.  Бают – «пропал без вести» что ли…
 -Верю – жив он…
 -Так оно, Дмитрий, так… Правильно. Верить надо.
 -А старец Исидор жив ли?
 -Жив, Божий человек. Сам давно не видел, но знаю – жив! А скажи -сколь война ещё будет?
 -Теперь уже недолго осталось. Год думаю.
 -Два года терпели и ещё год потерпим…


 Вот и Алексеевское… и родительский дом!
 Услышав шум телеги, в окне показалось лицо Евдокии… и начался переполох! Родные выскочили на улицу. И по старому русскому обычаю начался женский плачь, только в отличие от горького – радостный! Последним из дома вышел трёхлетний Коленька и тоже заревел, не понимая – что же происходит, да, и так, на всякий случай… Он своим появлением и разрядил обстановку.

 -А где Тятя? Где мой Александр?
 -На прииске… И день, и ночь - всё там. Работают. Как все…
 -Ну, вот и ладно… Иван, останься с нами пообедать. Мама, есть – что на стол поставить?
 -Спасибо, Дмитрий, за приглашение! Мы поедем. Ты отдыхай, с роднёй пообщайся, а потом уж и посидим за столом – поговорим ладком. Много вопросов есть к тебе. До свидания!
 -До свидания!


 Вот так очередным возвращением домой и закончился второй  поход Дмитрия на войну. 



 Послесловие



 Автор сознательно ушёл от дальнейшего бытописания. Ведь, из чего складывается история любого общества? На мой взгляд – из тех мгновений наибольшего напряжения сил человеческих – умственных и физических, которые и ломают привычный ход будней, и вершит судьбы.

 Я отвечу на вопрос, который, может быть, возник у читателя, заинтересовавшегося такой простой историей, каких было на войне сотни тысяч.

 Фёдор и Самуил дошли до Берлина. Самуил закончил войну капитаном. Алексей дошёл до Праги.
 После войны Фёдор работал зоотехником, а Алексей – рабочим зерносклада в с.Алексеевском. Самуил преподавал в Магнитогорском педагогическом институте. Дмитрий был лесничим Джабыкского лесхоза. Свои затерявшиеся награды – медали «За отвагу» и «За оборону Москвы» он получил  в 1945 году. Орденом «Отечественной войны» 2-й степени  Дмитрия наградили в 1965 году.


 *  *  *


 Это повествование окончено в день годовщины контрнаступления Советских войск под Москвой - 5 декабря 2009 года.



 ПРИМЕЧАНИЯ

 В повести использованы:

 * - частушки и песни уральских и сибирских казаков;
 ** - четверостишие автора;
 *** - стихотворение Гудзенко Семёна Петровича, созданное им в октябре 1942 года.

 На фото: мой Дед Дмитрий (в форме лесничего егеря) и Баба Евдокия, май 1952 года, село Алексеевское Агаповского района Челябинской области. К сожалению, фотографий военной поры не сохранилось из-за пожара в доме Прадеда Ивана.


© Copyright: Дмитрий Караганов, 2009
 Свидетельство о публикации №2912100392
http://www.proza.ru/2009/12/10/392
(Фото по ссылке)




Записки военного инженера. Из воспоминаний о войне
Виктор Ламм
               

                Необходимое предисловие

      Чем дальше от нас уходят события Отечественной войны, чем меньше остается живых свидетелей, тем меньше новые поколения представляют себе, что это была за война и что она значила, и как она отразилась на нашей последующей жизни.
      Да,  историками написаны многотомные труды; да, многие выдающиеся военачальники – маршалы, генералы, адмиралы – оставили подробные воспоминания, дающие достаточно достоверную картину; но ведь это какой уровень? Эти мемуаристы в свое время командовали фронтами, армиями, в крайнем случае – корпусами; работали в Ставке, в Генеральном штабе. Им и видно было и дальше, и лучше. Но вместе с тем, крайне мало воспоминаний тех, кто действовал непосредственно на поле боя, под огнем противника; того самого жанра, который кто-то из писателей назвал «солдатскими мемуарами».

      Настоящая работа не является моим произведением в собственном смысле слова. Умерший в 2002 году мой родственник Владимир Эрнестович Кнорре незадолго до этого передал мне на память свои военные записки. Это был последний из моих родственников – участник Великой Отечественной войны и единственный, оставивший письменные свидетельства.

       В этих записках рассказывается, как после окончания Московского автодорожного института в 1939 году он был послан на военную стажировку как командир запаса, и эта стажировка плавно переросла в участие в Великой Отечественной войне. Войну он прошел от звонка до звонка, вначале на восток, потом на  запад. Ни разу не был ранен, лишь однажды получил контузию, которая догнала его почти через шестьдесят лет. Закончил войну на Одере в звании майора (а начинал в звании младшего лейтенанта).

      После войны мой герой долго и плодотворно работал в области реконструкции и строительства Москвы, и эта сторона его деятельности заслуживает особого разговора, но не об этом сейчас речь.

       Предлагаемые читателю воспоминания участника Отечественной войны написаны в 1994 году и в силу этого могут быть признаны достаточно объективными и свободными от идеологически догм. Несмотря на то, что писалось это почти через полвека после окончания войны, воспоминания отличаются свежестью впечатлений и детальными описаниями. Так, выход из окружения осенью 1941-го расписан буквально по дням; это может говорить о том, что наш герой вел какие-то записи непосредственно по следам событий, что помимо прочего, было связано с определенным риском.

      Я, далее именуемый «составитель», предлагаю читателю эти записки в том виде, в каком они написаны автором. В силу технологических особенностей нашего сервера не удалось разместить немногочисленные карты, переданные нашим героем в Музей Отечественной войны, что на Поклонной горе. Да еще составителем  устранены явные неправильности.

      Итак – ни убавить, ни прибавить. Пожалуйста, читайте.







                ВЛАДИМИР КНОРРЕ
                инженер-майор в отставке

                ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЙНЕ


                Что ни год – уменьшаются силы,
                Ум ленивее, кровь холодней…
                Мать-отчизна! Дойду до могилы,
                Не дождавшись свободы твоей!
                Но желал бы я знать, умирая,
                Что стоишь ты на верном пути,
                Что твой пахарь, поля засевая,
                Видит вёдренный день впереди…
                Н.Некрасов

                1.  Начало войны. 21.06 – 6.10.1941 г.

 По окончании Московского автомобильно-дорожного института весной 1939 г. я был призван в кадровый состав Красной Армии и после обучения на краткосрочных курсах при инженерной академии имени Куйбышева в звании военного техника  1-го ранга был направлен на западную границу СССР на строительство оборонительных сооружений.

      Находясь с 1940 года на территории Западной Белоруссии в районе Ломжа-Снядово-Чижев, что западнее города Белостока, мне поручили возглавить проектирование, строительство и эксплуатацию узкоколейных железных дорог с колеей 750мм. Они предназначались для подвоза строительных материалов и оборудования к возводимым фортификационным сооружениям – железобетонным ДОТам и другим объектам Укрепленного района (УР).

      Для меня – молодого неопытного инженера это было тяжелым испытанием и отличной школой самостоятельной работы. Мне очень повезло с командованием управления начальника строительства (УНС): оно нам доверяло и не занималось мелочной опекой, но из-за отсутствия специалистов нашего профиля в Управлении, мы были вынуждены все решать сами. Пришлось подбирать специалистов из числа солдат-одногодичников (т.е. имеющих высшее образование) и активно использовать техническую литературу. Большую помощь мне оказывал отец, который по переписке давал грамотные советы и присылал необходимые книги.

      При напряженной работе, зачастую без выходных дней, с весны 1940-го года до начала войны нам удалось построить 30 км железных дорог с необходимым станционным обустройством и деповским хозяйством. Подвижной состав состоял из двух паровозов, пяти мотовозов и сорока грузовых платформ.

      При проектировании железнодорожных линий и производстве работ мы абсолютно не считались с необходимостью сохранения рационального землепользования, и это в условиях частной собственности на землю, сохранившейся на территории бывшей Польши. Обходили стороной только населенные пункты и хутора. Штаб и строительный двор были бесцеремонно размещены на хуторе, хозяин которого имел еще дом в местечке Снядово. Короче говоря, мы вели себя как завоеватели.

      Строительство проходило при весьма ограниченном количестве техники и автотранспорта, силами гражданского населения и комсомольских батальонов численностью до 500 человек, хотя только объем земляных работ был очень большим. Так, на одном из лесных участков трасса пересекала гряду холмов, где глубина выемки достигала 10-15 метров на длине 300 метров. С помощью взрыва было выброшено более 100 тысяч кубометров грунта.
      Весной 1941 года я получил очередное звание – военного инженера 3-го ранга.

      21 июня во второй половине дня было открыто движение грузовых поездов на новой десятикилометровой линии в один из строящихся укрепленных районов. Я находился на паровозе рядом с машинистом. Ехали с малой скоростью по еще не отделанному пути, а впереди какие-то люди, быстро удаляясь, клали на рельсы шпалы, задерживая наше и без того медленное движение. Ничего не зная о надвигающихся грозных событиях, тем более что кругом все было спокойно, мы не придали этому большого значения. Ведь даже в предшествующем году на нашей первой линии случалось подобное, и даже была совершена диверсия.
      Ранним утром 22 июня я проснулся от шума моторов и из открытого окна увидел летящие вглубь нашей территории самолеты. Однако, по дороге, как обычно, проезжали загруженные стройматериалами автомашины. Это меня успокоило, и я снова лег спать. Лишь около 9 часов утра меня разбудили. Придя в штаб строительства, я выяснил обстановку и получил распоряжение ждать указаний.

      На одной из автомашин я отправил в тыл всех вольнонаемных сотрудников и их семьи. Уже после войны я узнал, что они благополучно доехали до города Себеж на бывшей латвийской границе, где многие из них ранее проживали. К вечеру в нашем расположении начала развертываться механизированная часть, а уже в сумерках мы по приказу УНС погрузились на оставшиеся две автомашины и отбыли на восток.

      Утром мы благополучно проехали через Белосток с горящими нефтехранилищами, и тут-то началось самое страшное: над лесным участком дороги, запруженной беженцами, воинскими подразделениями и обозами  в воздухе безнаказанно господствовала немецкая авиация, обстреливающая и бомбящая нас на бреющем полете. Гибли люди, горели автомашины и создавались заторы в движении. Я стал свидетелем случаев, когда люди при обстрелах и бомбежке теряли рассудок и убегали прочь от дороги, скрываясь вдали и не помышляя о возвращении к спасительным автомашинам. Так мы потеряли одного из своих командиров. С большим трудом к середине дня выбрались из этого ада благодаря использованию каждого короткого перерыва для продвижения вперед.

      За вторую ночь войны проехали Волковыск, Слоним и, покинув пределы Западной Белоруссии, очутились в районе города Слуцка. На контрольном пункте всему ставу было приказано оставить автомашину, и направится на сборный пункт. Авто с сейфами (деньги, документация) в сопровождении главного бухгалтера поехало дальше в тыл. Много лет спустя, уже после войны, я получил от него письмо с Украины. К сожалению, переписка не завязалась.
      В указанном месте сборного пункта не оказалось, царила неразбериха и паника. Возвращаясь назад, встретились с группой командиров нашего УНСа на двух полуторках, они нас взяли к себе и мы поехали в Минск в надежде найти пункт сбора инженерных войск Белорусского военного округа. Ночной Минск предстал в развалинах, безлюдный и без каких-либо следов штаба.

      Решили ехать в Могилев, куда и прибыли без приключений на следующий день, 26 июня. Было видно, что здесь расположился штаб округа. Наводя порядок в войсках, командиры прибегали к жестокости, расстреливая на месте дезертиров и паникеров. Я увидел трупы с записками на теле – дезертир.

      В этот же день было образовано управление Военно-полевого строительства №13, в состав которого мы и вошли. Я был назначен на должность начальника одного из старших прорабств (странное название, перекочевавшее в действующую армию с гражданского строительства).

      В Могилеве мне впервые с начала войны удалось послать телеграмму и письмо в Москву родителям.
      После ночлега на городском кладбище, где я неплохо устроился на каменном саркофаге, было получено боевое задание на устройство заграждений на дорогах и возведение небольших оборонительных рубежей в полосе между реками Березина и Днепр южнее Могилева.

      Переправившись через Днепр в городе Старый Быхов, мое подразделение направилось по дороге на Бобруйск. Сложность положения заключалась в незнании боевой обстановки и отсутствии карты местности. Дорога проходила в лесу и была совершенно безлюдна, стрельбы не было слышно. Так проехали несколько десятков километров. Жители немногочисленных деревень о противнике ничего сказать не могли. Не обнаружив частей нашей армии решили, что дальше ехать не имеет смысла и рискованно. На дороге поваленными деревьями устроили несколько завалов, разрушили мост через небольшую речку и по ее берегу, с привлечением местного населения сделали эскарпы (препятствие для танков), хотя прекрасно понимали, что без обороны этих заграждений преодоление их противником не потребует значительных затрат времени.

      Издали было видно, как гибли наши тяжелые бомбардировщики, атакованные фашистскими истребителями, а на обратном пути подобрали летчика со сбитого самолета. Он снабдил меня картой района действия нашей авиации, которая очень пригодилась в период пребывания потом на территории Белоруссии. Аналогичные события тех дней на этой дороге были описаны в романе К.Симонова и показаны в фильме «Живые и мертвые».
      После отхода на левый берег Днепра, проезжая через город Рогачев, на уже закрытом молокозаводе запаслись большим количеством сгущенного кофе в банках. Более недели после этого вся наша часть питалась только черным хлебом с этим кофе, и если вначале поглощали эту еду с удовольствием, то потом появилось отвращение. Много лет после этого, уже в мирное время, я даже смотреть не мог на эти банки.

      Из-за быстрого продвижения наступающего противника на Западном фронте, рубежи обороны намечались все дальше на восток, а в полосе Варшавского шоссе, где нашей частью обеспечивалось их устройство, уже к концу июля мы подошли к восточной границе Белоруссии. В большинстве случаев начатые на оборонительных рубежах работы не успевали заканчиваться и не использовались для организации обороны.
      Дольше всего мы задержались в районе города Кричева, где с помощью местного населения успели создать препятствия, в основном для продвижения танковых частей на подступах к городу и на флангах, широко используя благоприятные естественные преграды (овраги, речки). Однако, вероятно из-за неудачного положения оборонительных рубежей с большой водной преградой в ближайшем тылу – рекой Сож, командование сочло условия ведения обороны негодными и оставило этот район без боя, отойдя на левый берег реки.

      К этому времени всем стало ясно, что война будет затяжной, очень кровопролитной и маловероятно, что мы уцелеем. Настроение было безрадостное. Эта обстановка подействовала на меня угнетающе и я начал курить, хотя раньше даже не пробовал.

      Была середина лета, погода стояла отличная, и поэтому ужасы войны представлялись кошмарным сном.
      Время шло, а мы все отступали и отступали. Наконец, в августе, обескровленная в боях, военная машина фашистов на время выдохлась, и нашей армии удалось задержать противника на Западном фронте по линии Осташков – Ярцево – Рославль – Глухов.

      Наша часть создавала участок тылового рубежа обороны по речке Мормозинка, примыкающий на правом фланге к поселку Сафоново. Мы разрабатывали систему обороны, схему ведения огня, после чего размещали и возводили противотанковые препятствия, окопы для пехоты, огневые точки для пулеметов, включая долговременные сооружения – ДЗОТы (деревоземляные огневые точки). На выполнение работ в помощь широко привлекалось местное население

      Такое положение сохранялось до первых чисел октября месяца, когда началось новое наступление противника. Мы слышали отзвуки сражений севернее и южнее нашего участка, но перед нами все было спокойно.
       Через 2…3 дня гул артиллерийской канонады начал перемещаться на восток и стало ясно, что наша оборона прорвана. Вскоре мы получили приказ на отход в тыл.

                2. Как это было в окружении. 7.10 – 18.10.1941 г.

      7 октября 1941 г.

      Мы в окружении! Это сообщение поразило меня, и хотя внешне я старался быть спокойным, страх заполз в мою душу.
      Об окружении стало известно после длительного, но безуспешного ожидания командования нашей части – Военно-полевого строительства №13 (ВПС №13) на заранее установленном сборном пункте недалеко от поселка Сафоново на Смоленщине.

      К этому времени для меня боевые действия длились уже 3,5 месяца, начиная с раннего утра 22 июня, когда 25-летнего военного инженера 3-го ранга (что соответствует званию капитана), занятого на строительстве оборонительных рубежей на границе СССР в Западной Белоруссии разбудил гул летящих в глубину нашей территории немецких самолетов.

      За прошедший период почти непрерывного отступления пришлось многое пережить: налеты авиации, панические настроения, неясность обстановки, гибель людей, устройство заграждений под обстрелом противника и многое другое. Однако, несмотря и на что, у меня сохранялась уверенность в победном окончании войны для нашей страны и благополучном исходе ее лично для меня. Теперь же вера в то, что я уцелею, была серьезно поколеблена.

      Вместе с военкомом Галкиным и представителем ВПСа мы приняли решение направиться в район несколько южнее г. Вязьмы, где будто бы еще вчера были «ворота» в кольце окружения, и там попробовать проскочить на соединение с Красной Армией. Уже смеркалось, когда мы выехали из деревушки на двенадцати ЗИСах, на которых было 20…30 человек личного состава и военное имущество, главным образом, противотанковые мины.

      8 октября.

      Всю ночь мы провели в автомашинах, затратив большую часть времени на  поиски правильного маршрута. Часто двигались против своих намерений в массе других машин, запрудивших дорогу. В результате к утру мы преодолели менее 60 км. Это заставило действовать более решительно, и не обращая внимания на слухи о немецких танках, якобы контролирующих дороги на нашем маршруте, мы поехали вперед на восток и к 1 часам утра въехали в лесок в 12…15 км юго-западнее Вязьмы. Здесь решили выяснить обстановку и действовать по обстоятельствам.
      Надо отметить, что к этому времени состояние многих, если не большинства моих спутников было весьма плачевное – они сильно перетрусили и пали духом, не принимали почти никакого участия в решении оперативных вопросов и не помогали нам – командирам. Частичное объяснение этому крылось в том, что последние 10 дней все находились в большом напряжении, мало спали и плохо питались.

      Не успели мы наметить дальнейший план действий, как появилось 20…25 немецких бомбардировщиков и ведущий вошел в пикирование над нами. Бомбежка длилась несколько часов с перерывами в 20…30 минут для возобновления бомбовой нагрузки. Бомбы падали довольно близко, жертв оказалось много, но из нашей группы никто не пострадал.

      К середине дня налеты прекратились и мы, воспользовавшись этим, перебрались глубже в лес, где и установили связь с полком пограничников, пока единственной встреченной нами организованной и боеспособной частью. Кругом царила паника: солдаты и командиры пешком и на автомашинах, и даже одиночные танки бросались в разные стороны, часто возвращаясь обратно. Внезапно на нашу группу, расположившуюся на краю маленькой поляны, налетели и обстреляли на бреющем полете самолеты-штурмовики. Правда, всё кончилось благополучно, если не считать пробитого сапога и ушиба ноги у капитана Масленникова, что возможно и стало для него роковым (позднее он исчез из группы, и мы его не нашли).

      К концу дня распространился слух о подходе немцев с запада. Паника достигла наивысшей точки и все бросились на восток. Исчезли и пограничники, а с ними и военком Галкин. Я собрал свою группу (за исключением нескольких человек) и мы поехали по целине вслед за всеми. Однако в первом же овраге автомашины завязли, и я без колебания дал команду их сжечь.

      Смеркалось, пошел мокрый снег. Я повел спешенную группу на восток. Пройдя километров 6…8, вышли к деревне Старое Стогово. Встретившаяся колхозница указала направление, где немцев якобы еще не было. В совершенной темноте проследовали дальше. За нами постепенно пристроилась большая группа солдат. Впереди виднелись зарева от пожаров и взлетали сигнальные и осветительные ракеты.

      9 октября.

      Преодолели болото и углубились в лес. По всем данным, немцы были близко, и мы стали продвигаться осторожно. На лесной дороге смутно разглядели идущих навстречу людей. Спрятал своих в кустах и стал поджидать – оказались тоже из числа окруженных. Они сообщили нерадостную весть – разрыва в кольце окружения не было, а попытка прорыва окончилась неудачей с потерями в личном составе. Собрав скудные сведения, повел группу дальше. Скоро лес начал редеть, и мы вышли на опушку – впереди были немцы!

      Размещаемся в невысоком ельнике, и я выделяю в разведку две группы по два человека и то с трудом, так как большинство крайне пассивны. Пока я давал задание разведке, все остальные заснули. Через час-полтора обе группы вернулись и доложили о примерном расположении нескольких огневых точек противника. Разрывов в линии обороны не было обнаружено. Посоветовавшись с майором Первых (он служил вместе со мной на границе в должности начальника участка строит5льства оборонительных сооружений), принимаю решение двигаться в район, обследованный первой группой. Ее старший, энергичный воентехник 2-го  ранга (забыл его фамилию) уговаривает попытаться проскользнуть, а в крайнем случае пробиться с боем через кольцо окружения. Однако слабое вооружение (4…6 винтовок и дюжина пистолетов), открытая местность и тяжелое состояние большинства заставляет отказаться от этого рискованного предложения. Кроме того из головы не выходит мысль о том, что даже при легком ранении создавалось безнадежное положение, так как помощи ожидать было неоткуда. Оставались либо плен, либо самоубийство.

      Приближается рассвет, и мы отходим в лес, чтобы скрытно пробыть в нем до следующей ночи, которая, как я думал, должна стать решающей в судьбе нашего отряда. В густом ельнике под моросящим дождем легли отдохнуть. Состояние, усугубленное оторванностью от организованных воинских частей, ужасное; большинство считает себя погибшими. Я долго не могу заснуть, думая о выходе из создавшегося положения и теряя последнюю надежду.

      Никогда еще до этого, да и после, в трудные и опасные минуты жизни на войне у меня не было такого тяжелого душевного состояния, доведенного до предела чувством ответственного за жизнь отряда. Мерзкая осенняя погода как бы подчеркивала безнадежность нашего положения.
      Тяжелый сон длился недолго – было сыро и холодно, а одеты все были в летнюю форму. Скромно подкрепились хлебом, взятым в последний момент с уничтожаемых автомашин.

      Утром наступает некоторое просветление в нашей обстановке: то тут, то там появляются группы бойцов и командиров. Какой-то капитан формирует саперный батальон по заданию генерала, и мы присоединяемся к ним. В нас вливается уверенность – мы не одни, а самое главное – появились признаки организованности.
     В середине дня по лесу начали вести огонь вражеские минометы. Мы рассредоточились и как раз вовремя – налетела авиация! Часть наша растаяла, и опять все стало, как утром.

     Внезапная удача! Мимо нас двигается на восток целая дивизия. Мы подходим к временно остановившемуся штабу. Недалеко идее бой, свистят пули. В этой обстановке нам дают задачу – сопровождать автомашины с предварительной разведкой пути. Бой начинает смещаться вправо, и вместо движения на восток мы следуем на юг и даже на юго-запад. Замешкавшись с выбором дороги, мы упустили автомашины, которые, поддавшись царившей панике, рванулись вперед и увязли в болоте. За это один из командиров набросился на меня и грозил расстрелять. Я собрал оставшуюся часть группы, так как остальные, в том числе майор Первых, ушли вперед, и стал вытаскивать застрявшие в болоте машины. Немцы, вероятно, заметили нас и открыли огонь из минометов. Во время вытаскивания одной из автомашин уже знакомый свист стал быстро нарастать, и едва мы упали на землю, как в нескольких метрах от меня в землю врезалась мина и … не взорвалась! Последнюю автомашину, после полной потери сил (сказались голодание и бессонные ночи) пришлось бросить и, стараясь больше не попадаться на глаза начальству, двинулись за ушедшими вперед, на юг. Пройдя и проехав около двух километров, попали в лесок, который служил сборным пунктом.

      Вечерело, пошел мокрый снег. Командный состав собрали на совещание, которое проводил бригадный комиссар. Он обрисовал нам обстановку и поставил задачу: формировать боевые подразделения и прорывать вражеское кольцо. В окруженных частях было несколько генералов, поведение которых оставляло желать лучшего – они практически не руководили подготавливаемой операцией. Бригадный комиссар, что меня очень удивило, подверг резкой критике перед нами не только за глаза, но и сказал прямо в лицо одному подошедшему подвыпившему генералу. Видимо, эта критика их всех несколько образумила, и они взялись за дело. Началась подготовка боевых групп, которые немедленно отправлялись на передовую.

      Я со своей группой попал в отряд по охране тыла, которым командовал военком Галкин.  Началось томительное ожидание в хвосте нашего большого обоза, в то время как  с запада приближалась канонада, появились трассирующие пули и осветительные ракеты – нас поджимали сзади.

      10 октября.
      
      К полуночи погода разгулялась, взошла луна, и стало подмораживать. С вечера была надежда, на основании заявления одного из генералов, что наступление пойдет быстро. На самом же деле за всю ночь передовые части почти не продвинулись, а наш тыл переместился от места своего формирования всего на один километр. Всю ночь я пробыл с Галкиным. Никто нами не интересовался, частично брошенный обоз обещал с рассветом навлечь на себя хорошую бомбежку. Принимая во внимание слабую дисциплину в окруженных частях, рассчитывать на то, что пехота будет вести бой после прорыва для вывода обоза, представлялось маловероятным, и нам грозила возможность остаться в окружении. В связи с этим начальник тыла военком Галкин принял решение отправиться вперед. Добрая половина нашего отряда все же захотела остаться с обозом, и мы им это разрешили. Подошли к месту формирования частей, идущих в атаку. Наша нерешительность была внезапно рассеяна подошедшим генералом, руководившим всей операцией (кажется, это был генерал-майор Пронин). «Что это за люди?» - спросил он, и когда я доложил, то последовал приказ идти в атаку, несмотря на наше плохое вооружение. Я бросился разыскивать весь свой личный состав, но на пути встретился полковник, который вместо полученного ранее распоряжения приказал мне собирать в атаку всех попрятавшихся в лесу. С этой задачей я, видимо, справился неплохо, набрав и направив к сборному пункту много бойцов и командиров. Позже, вспоминая это событие, стало ясно, что почти беспрекословное подчинение объяснялось моим решительным видом и угрожающим поведением с оружием в руках. Уже рассвело, когда я, выполнив задание, вернулся к сборному пункту, где вскоре и встретил Галкина, Первых и еще несколько человек из своей группы.


      Весь день мы провели в мелколесье перед деревней Трошкино в ожидании успеха наступающих. Но атаки на нее были безрезультатны из-за отсутствия артиллерии и другой боевой техники и слабого вооружения бойцов при почти полном отсутствии у них, как и во всей армии к этому времени такого эффективного оружия, как автоматы. Однообразная тактика лобовых атак без применения обходных маневров также не способствовала успеху.
      В лесочке нам было не сладко – кругом свистели пули. Часто рвались мины, что выводило из строя окруженных. Переодетые вражеские диверсанты своими действиями увеличивали наши потери.

      К середине дня погода снова испортилась, и пошел снег с дождем. Было холодно и я  занялся розысками одежды. Вскоре в ранце убитого солдата нашел чистое белье и немедленно его одел. Таким образом, на мне оказалось три пары белья, летнее обмундирование и плохонькая шинель.

      В сумерках встретились с группой командиров из соседнего СТАРПО нашего управления военно-полевого строительства во главе с капитаном Жерилем и решили держаться вместе. У них было некоторое количество концентрата каши, и мы приступили к приготовлению ужина. Вдруг по нам открыли огонь из автоматов трассирующими пулями, мы залегли в воронку, образовавшуюся от разрыва снаряда, и приготовились к обороне на явно плохой позиции, так как противник засек нас по костру, необдуманно разведенному без укрытия. Тут мы заметили, что кругом нас никого нет, и поторопились быстро отойти назад.

      Неудачное дневное наступление сделало свое дело – опять царил хаос, руководства со стороны командования не было, ранее сформированных частей не существовало.

      Легли все плотно друг к другу и, наконец, заснули под свист пуль и разрывы снарядов и мин. Проснулись часа через три, было около 23 часов. Недалеко от нас выстроилась какая-то часть, и ее командир ставил задачу пробиваться из окружения мелкими группами, так как прорыв кольца окружения провалился. Не знаю, было ли это решение старшего командования, или только командира этой части, но с этого момента никаких попыток к объединению действий всех мелких групп мы не наблюдали. Посоветовавшись, решили попытаться незаметно пробраться по кустарнику южнее опорного пункта немцев в деревне Трошино.

      В это время меня отвел в сторону майор Первых. В окружении было заметно его очень плохое физическое состояние, болезненный вид. Очевидно, и возраст (ему было что-нибудь около 50 лет) давал себя знать.
      «Я, вероятно, не смогу выйти с вами из окружения, плохо я себя чувствую. Вот возьми карту местности до Можайска – она поможет тебе вывести группу к своим» - сказал он.
      Какое самоотверженное решение!
      Мои отказы ни к чему не привели, он настаивал, и я взял карту, попытавшись уверить его, что мы выйдем все вместе.

      11 октября.

      Снова двигаемся ночью по мелколесью, где были накануне, сначала в полный рост, но скоро начали переползать – немцы ведут интенсивный огонь из пулеметов и минометов. Лес сменяется группами кустарника. Чем ближе к полю, тем меньше кругом людей, уже и из нашей группы кое-кого нет. Вот и опушка и к нашему огорчению, против нас деревня. Огонь не ослабевает, нельзя поднять головы. Организуем обстрел огневых точек противника из личного оружия (пистолетов), но, конечно, безрезультатно из-за значительного расстояния (около 200 м). Отползаем вглубь леса и перемещаемся на фланг опорного пункта, но и здесь то же самое – противник создал непрерывную линию обороны. Вновь отходим назад и под прикрытием брошенного трактора устраиваем совет. Нас теперь осталось 5 человек, все без единой царапины, но троих нет, в том числе военкома Галкина и майора Первых. Решаем сделать запасы продовольствия, так как уже четверо суток мы почти ничего не ели. Поиск ведем в темноте в автомашинах, застрявших все в том же злополучном месте, из которого наша группа их вытаскивала, но теперь автомашин стало гораздо больше.
 
     Скоро нам удалось запастись сухарями и  даже небольшим количеством концентратов. Теплых вещей не нашли, а я применил «рационализацию»: на руки, которые у меня довольно чувствительны к морозу, одел бумажные носки, с которыми не расставался и после выхода из окружения, до получения перчаток. Кончились наши поиски большой удачей – мы нашли два свиных окорока и направились к ближайшим кустам с намерением как следует подкрепиться.

      Рассветало.
      Не успели мы отрезать по первому куску ветчины, как внимание наше было привлечено шумом в только что оставленном обозе – отдельные автомашины, не застрявшие в болоте, и все живое двигалось к деревне Трошино. Там на фоне пожара мелькали человеческие фигуры, двигавшиеся в одном направлении – на восток. Стало ясно, что деревня отбита у немцев и путь к своим открыт. Надо было спешить, проход мог закрыться очень скоро, не дожидаясь таких зевак, как мы.

      Бросились бежать, я с окороком в одной руке и пистолетом в другой. Вот и деревня, которая остается слева от нас. Обстрел с флангов усилился и приходится передвигаться по пашне перебежками. Страшная одышка, сил нет. Бросаю окорок. Немцы нас засекли и ведут прицельный огонь. Очевидно, заметили меня в командирской форме – со знаками различия и ремнями. После одной из перебежек в 1,5 метрах от меня, зарывшись, на мое счастье, в рыхлую землю, взрывается мина. Я засыпан землей. Оглушен, сильно контужен в голову, а вещевой мешок пробит в нескольких местах осколками. С трудом ползу дальше. Обстрел стал сокращаться, так как мы, очевидно, исчезли из поля зрения противника. Я с четырьмя спутниками кое-как добрался до спасительного леса. Перешли через железную дорогу Вязьма-Брянск недалеко от станции Лосьмино и расположились на отдых до вечера, так как впереди была шоссейная дорога Вязьма-Юхнов, по которой передвигались немецкие части, включая танки. Занялся длительными, но безрезультатными поисками майора Первых и других членов нашей группы. Постепенно наш малочисленный отряд увеличился за счет примкнувших бойцов. Мне подарили компас и по карте мы разработали маршрут движения, причем я настоял на следовании без сближения с Минским и Варшавским шоссе, по которым, как я предполагал, и это полностью подтвердилось, будут наступать основные силы немецко-фашистских войск, рвущихся к Москве.

      С наступлением темноты пошли вперед. На подходе к шоссе перед нами взвились осветительные ракеты противника. Быстро отошли назад и на меня набросились с угрозами расправиться, обвиняя в измене, основываясь на моей фамилии. До сих пор с ужасом вспоминаю этот случай. Спасло мое крайнее возмущение и гнев, высказанный в сильных, всем хорошо известных выражениях. Спустя несколько минут по команде капитана Жериля вся группа двинулась в сторону от намеченного маршрута – к Варшавскому шоссе. Никого из них я позднее не встречал, хотя сборный пункт для выходящих из окружения командиров на Западном фронте, куда я и попал, был один – в районе Барвихи.

      Я остался, как мне показалось, в одиночестве, но вот с земли поднялся капитан Беляев из ополчения, который и прошел со мной весь оставшийся путь из окружения. Посоветовавшись, решили скрытно обойти место на шоссе, где располагалось боевое охранение противника и двигаться дальше по разработанному маршруту. Подошли к шоссе, залегли в канаве и стали прислушиваться. Вскоре возникли странные звуки,  и мимо нас проехало несколько немецких автоматчиков на велосипедах.

      Перейдя шоссе, пошли небольшими перелесками. Слева темнел сплошной лес. Была ясная лунная ночь. Подойдя к небольшой рощице, мы вдруг оказались в нескольких шагах от замаскированного на ее опушке самолета. Что это, отдельная машина или полевой вражеский аэродром?

      Эта мысль мгновенно пронеслась в моей голове. Тихо отступили назад и бросились бежать через поле к лесу, ежесекундно ожидая обстрела. Приготовились дорого продать свою жизнь, но с одним пистолетом и одной гранатой на двоих на «успех» рассчитывать было трудно. К счастью,  все было тихо. Потом я вспомнил, что днем, когда мы готовились переходить шоссе, над нами долго летал самолет-разведчик. Очевидно, это и был он.
      Углубились в лес, собрали еловый лапник, залезли в него и заснули крепким сном.

      12 октября.

      Утром, двигаясь по лесу, встретили группу бойцов, и пошли вместе. Кругом все было спокойно. Удалось впервые за много дней развести костер и поесть горячее. К вечеру, немного отдохнув, снова продолжили путь. Уже в темноте столкнулись с отрядом противника, нас обстреляли из автоматов, началась паника, и все разбежались. Мы снова остались вдвоем.
      Через некоторое время осторожно подошли к крайней избе какой-то глухой деревушки. Немцев не было. Приветливый старик устроил нас на ночлег на сеновале, сам взялся нас охранять и мы, наконец, смогли отдохнуть под крышей.

      13 октября.

      Под утро старик нас разбудил, дал на дорогу немного мяса, пожелал нам успеха и мы распрощались. Память об этой встрече сохранилась у меня на всю жизнь.
      Каждый день с глубокой благодарностью вспоминал майора Первых. Его карта уже не раз выручала нас, а на этом участке по карте я разработал путь следования в обход большой излучины реки Угры. Иначе пришлось бы дважды ее преодолевать глубокой осенью и возможно, иметь встречу с противником.
      Днем осторожно продвигались на северо-восток и поздно вечером подошли к Мамоновской мельнице на левом притоке Угры – реке Жижала.

      14 октября.

      Больше шли ночью, тем более, что дни были короткие. К нам присоединилась группа бойцов и младших командиров, среди которых были легко раненые. Моя ответственность, как командира, за дальнейший, по возможности, безопасный путь следования увеличилась. Я потребовал соблюдения жесткой дисциплины на марше и на привалах и организовал разведку пути следования. С удовлетворением отмечал неуклонное выполнение моих распоряжений всем личным составом отряда, насчитывающим 25 человек.
      В период окружения мне очень пригодилась способность хорошо ориентироваться на местности и по карте, в том числе в лесу. Это качество выработалось у меня за многие походы и выезды на охоту еще в юные годы.


      15 октября

      Следуя дальше на восток, мы прошли через большое село Макеевское, а под покровом ночи в снегопад пересекли дорогу Гжатск - Юхнов у полусожженной деревушки, в которой немцы побывали незадолго до нашего прихода. Естественно, мы были чрезвычайно рады такому счастливому стечению обстоятельств.

      16 октября.

      Вошли в деревню Тюрмино. Немцы здесь и на всем протяжении нашего пути до Можайска еще не появлялись. Двигались мы днем и частично ночью через Гжатские леса.

      17 октября.

 Слышим отзвуки боя со стороны Бородино.
 В деревне Самодуровка председатель колхоза организовал для нашей группы обед. Совершили дневной переход Бортеньево - Кобяково. В этой деревне встретили нашу небольшую воинскую часть, численностью до батальона, занимавшую оборону. К сожалению, боевую обстановку командование части не знало.

      18 октября.

      Встали рано, наметив для себя засветло совершить переход до Минского шоссе. Не было только ясности с положением на нем, ведь это было направление главного удара немецко-фашистских войск и поэтому они могли продвинуться по нему дальше на восток и даже создать под Москвой непрерывную линию фронта. Тогда пришлось бы действовать в тылу у немцев в знакомых подмосковных лесах
      Прошли Ваулино, Тропарево …вот и Минское шоссе, и о радость! Наши части занимают оборону на его 110-м километре от Москвы.

      Наконец-то вся группа благополучно, без потерь, выведена к своим. Всего за период окружения пройдено около 180 км.

      Всех здоровых бойцов забирают на рубеж обороны, а меня, Беляева и раненых пропускают дальше в тыл. Немного поели и  пустились в путь по пустевшему шоссе.

      19 октября.

      Всю ночь шли пешком, так как попутных автомашин не было. Один раз перекусили всухомятку в заброшенной избе и на часок вздремнули. Утром пришли в Дорохово, где располагалось много тыловых частей, и буквально свалились от изнеможения. Ведь за сутки нами было преодолено почти 50 км!

            3.Оборона Москвы. 19.10 – 30.12.1941.

      Немного отдохнув  в Дорохове, мы с Беляевым решили ехать в Москву. Сели в попутную автомашину и отправились в путь по Минскому шоссе. В районе Одинцово на КПП нас ссадили и отправили пешком на сборный пункт, разместившийся в деревне Жуковка рядом с Барвихой. Командного состава собрали очень много. Производилась его проверка, причем основное внимание уделялось лицам, не сохранившим документов. У меня все было в порядке, все знаки военного инженера 3 ранга также имелись и уже 22 октября я был направлен во вновь сформированное управление ВПС 13, дислоцирующееся в поселке Кубинка, на свою прежнюю должность старшего производителя работ.

      К этому времени под Москвой в результате первого генерального наступления немцев линия фронта стабилизировалась на рубеже реки Нары, восточнее поселка Тучково и далее по направлению на север (25  - 30.10.41). В середине ноября фашистская армия начала второе генеральное наступление на центральном участке с направлением главного удара по Волоколамскому шоссе. Правый фланг наступающих располагался по левому берегу реки Москвы. За период с 19 ноября по 4 декабря противник продвинулся до поселка Снегири, заняв севернее Звенигорода деревню Ершово.

      По прибытии в управление, как специалист сразу был направлен на рекогносцировку рубежа обороны, так как у большинства командного состава в этом деле опыта не было. В первые дни пришлось довольно тяжело после всех лишений и голодания в окружении. К моему счастью, в нашей части оказался командиром небольшого подразделения сослуживец по довоенному УНСу Иванов И.И., который меня подкормил.

      В связи со стабилизацией линии фронта на участке Нарофоминск – Тучково и начавшимся наступлением противника на Звенигород ВПС 13 был срочно переведен в этот район с задачей создания оборонительных рубежей и минирования танкоопасных направлений. Вначале наш штаб размещался в деревне Устье на дороге Каринское – Звенигород, а затем мы отошли в город и разместились в доме отдыха связистов. Последней операцией в этом направлении было устройство заграждений и установка мин по восточному берегу речки Сторожка от реки Москвы до деревни Дютьково (включая подступы к бывшему Савино-Сторожевому монастырю) и подготовка к взрыву ряда важных объектов в городе. Наступление фашистских войск на этом рубеже было остановлено.

      Мы перебрались из Звенигорода в деревню Шараповка, а затем в дачный поселок Голицыно. Знакомые с юности места, и мог ли я тогда предполагать, что здесь придется воевать!

      В одну из ночей начала декабря нас подняли по тревоге – недалеко к югу была слышна артиллерийская стрельба и выстрелы из стрелкового оружия. Позднее выяснилось, что после месячного перерыва противник первого декабря прорвал нашу оборону на реке Нара севернее и южнее Нарофоминска и продвинулся на 20 километров до платформы Алабино на Киевской ж.д. и далее в сторону Голицыно до деревни Кобяково.

      На нас была возложена задача задержать дальнейшее продвижение фашистов к Москве, а также не допустить захвата поселка Голицыно с целью окружения 5-й и части 33-й армий, занимающих оборону от Звенигорода до Нарофоминска. К утру минирование дорог и устройство лесных завалов было прекращено, так как быстро переброшенная в район прорыва танковая бригада уничтожила вражескую группировку.
      Алабино и Петровское оказались ближайшими к Москве пунктами, достигнутыми противником к западу от столицы. Надо отметить, что мало кто знает об этой операции и нет памятных знаков об этом успешном сражении.

      Во второй половине декабря месяца началось переформирование нашего управления ВПС 13 в одну из создаваемых в то время инженерно-саперных бригад, подчиненных командованию фронтов.

      31 декабря к вечеру, к великому огорчению воинов-москвичей, в том числе и меня, сформированная бригада № 40 на автомашинах выехала к месту дислокации в город Тулу. Поздно вечером мы добрались до города Серпухова, где и заночевали, кое-как отметив наступление нового, 1942 года.
      За время после выхода из окружения мне удалось при содействии нашего командира майора Савостьянова два или три раза навестить в Москве родителей. Это были волнующие и трогательные события для меня и для них. За истекший период войны им пришлось очень тяжело, и не только из-за плохого снабжения и частых бомбежек, го главным образом из-за меня – единственного сына. Еще в начале войны один из моих однокашников – Садоев при встрече с отцом ничего умнее не мог придумать, как сказать, что с границы из района города Ломжи никто не выбрался и я, очевидно, погиб или попал в плен. Я тоже все эти месяцы войны переживал за родителей и был несказанно рад увидеть их в более или менее удовлетворительном состоянии. К сожалению, я очень мало смог помочь продовольствием, но зато значительно поднял их моральное состояние.

                4. В Козельске. Январь – август 1942 г.

      Первого января прибыли в Тулу и разместились в пустующих капитальных зданиях.
      Через несколько дней завершилось формирование 4-й инженерно-саперной бригады Западного фронта. Меня назначили начальником производственного отдела штаба бригады.
      Вслед за наступающими войсками мы двинулись через город Одоев на Козельск. По дороге заехали в только что освобожденную Калугу.

      Была суровая вьюжная зима с большими заносами на дорогах. В этих условиях продвижение проходило с трудом, бОльшую часть времени приходилось заниматься расчисткой дорог от снега и вытаскиванием из него автомашин. Весь личный состав очень страдал от мороза и вьюги, было много обмороженных – ведь в первую зиму у нас не было валенок.
      Наконец, в середине января добрались до города Козельска – места дислокации в связи с переходом наших войск к обороне на линии Юхнов – Киров – Сухиничи – Белёв.

      Одной из основных задач нашей бригады на первом этапе было сооружение дорог в полосе армии, подготовка их к весенней распутице и сооружение переправ через реки в период паводка. В условиях лесостепи паводок ожидался, как всегда, очень бурным. Достаточно сказать, что уровень воды в реке Оке у Калуги обычно поднимается от летнего (меженного) горизонта до 10 метров. Оригинальное решение было принято по устройству переправы в Козельске через реку Жиздру (приток Оки) – были построены мощные паромы на цистернах, снятых с железнодорожных платформ.

      С приходом весны наступило почти полное бездорожье, так как подавляющее большинство дорог не имело твердого покрытия. Из-за отсутствия лесов проезжую часть приходилось укреплять хворостом, что плохо обеспечивало пропуск техники и автотранспорта. Положение на дорогах усугублялось систематическими налетами в дневное время вражеской авиации.

      Однажды в начале апреля комиссар бригады Акопов приказал мне осуществить невозможное: срочно восстановить проезд по дороге Козельск – Сухиничи. Я отправился пешком в один из саперных батальонов, расположенный в 20 км от Козельска, прекрасно понимая невозможность выполнения задачи и тяжелые последствия. Но мне опять повезло: на следующий день установилась хорошая погода, дороги просохли и стали проезжими.

      Наступило лето, на нашем участке фронта происходили бои только местного значения. Бригада в основном была занята на строительстве дорог и мостов, в том числе через реку Оку под Калугой. Часть наших саперов возводила тыловые рубежи обороны и минировала танкоопасные направления.
      Штаб бригады, покинув город, разместился в лесу недалеко от  бывшей Оптиной Пустыни. Большинство штабных командиров все лето провело в лесу, даже не выбираясь на опушку, что на многих подействовало угнетающе.

      В Козельский период относительно спокойной жизни в обороне возникла взаимная любовь с вольнонаемной штаба М.Д. Мы много времени вечерами и ночью проводили вместе, из-за чего имели неприятности, поскольку я опаздывал или вообще не являлся на проводимые начальством учебные тревоги (свидания происходили вне расположения штаба). Нами строились планы совместной жизни после войны.
      В конце войны мне сообщили о ее неблаговидном поведении, фактически об измене. Я долго переживал, но поборов себя, разорвал с ней всякие отношения.

      В последних числах августа 1942 года нашу бригаду расформировали. Большинство командиров штаба и все батальоны были переданы в 32-ю инженерно-саперную бригаду, а несколько человек, в том числе начальника штаба Прощенко Г.М. и меня откомандировали в 11-ю инженерно-саперную бригаду на том же Западном фронте. М.Д. перевели в 32 ИСБ, и мы расстались, как оказалось, навсегда.

 Фото из архива автора
                Продолжение следует


© Copyright: Виктор Ламм, 2011
 Свидетельство о публикации №21105010497
http://www.proza.ru/2011/05/01/497
(Фото по ссылке)

Записки военного инженера. Из воспоминаний о войне
Виктор Ламм
                Продолжение

       5. В 11-й инженерно-саперной бригаде. Сентябрь 1942 – февраль 1943 г.

      Меня назначили начальником оперативного отделения штаба. Бригада располагалась в районе Медынь – Юхнов, штаб дислоцировался в городе Медыни на Варшавском шоссе.
      Не могу не сказать добрых слов в адрес командира бригады Георгия Тихоновича Соколова. Это был отличный человек, справедливый, храбрый, заботящийся о своих подчиненных и защищающий их. Был случай, когда заместитель командира 147 саперного батальона капитан Варшавский при минировании ночью перед передним краем обороны потерял план минных полей. Он был арестован и ожидал суда для направления в штрафную роту. В следующую ночь план был найден, и наш комбриг добился приема к члену военного совета Булганину Н.А. и уговорил его восстановить Варшавского в звании и должности.

      Всю осень и первую половину зимы мы, штабные командиры, в основном проводили боевую подготовку личного состава бригады. Я занимался с командным составом наших частей (отдельных саперных батальонов) по действиям саперов в оборонительных боях, при долговременной обороне и, конечно, в наступательных операциях. Всеобщее обучение охватывало подрывное дело,  минирование и разминирование, строительство дорог и переправ, размещение и возведение огневых точек, препятствий для вражеской техники и пехоты. Однажды был случай гибели солдата при разминировании немецкой противотанковой мины (не на моем занятии). С большим трудом были собраны его останки.
      В этот относительно спокойный период в одном из батальонов была проведена успешная операция по уничтожению крупного вражеского опорного пункта. Под землей была проложена минная галерея (тоннель) длиной более 200 метров с камерой под дотом, в которой разместили большой заряд взрывчатки. Руководил этой операцией офицер штаба бригады Велецкий.

      По заданию командования поздней осенью я провел десятидневную инспекционную поездку на центральный участок фронта (Вяземское направление) для проверки состояния минных полей, подготовленных к уничтожению мостов и других объектов в пределах глубины обороны. Было выявлено много нарушений и неудовлетворительного состояния подрывного хозяйства. На основании составленных актов командованием частей и соединений были приняты срочные меры по устранению выявленных недостатков.
      Поскольку эта поездка была осуществлена через Москву, удалось навестить родителей.

      Заканчивался 1942 год, для меня он был достаточно спокойным, практически в боевых операциях я не участвовал. Мне присвоили звание военного инженера 2-го ранга.
      Уже полтора года длилась кровопролитная война. Внезапность нападения, неопытность значительной части командиров в связи с проведенными репрессиями среди старшего и высшего состава РККА, отсутствие опыта ведения современного боя, недостаточное вооружение, особенно малое количество легкого автоматического оружия у пехоты, привело к огромным людским потерям и оккупации значительной части нашей территории. На Западном фронте к весне завершилось контрнаступление под Москвой: войска были сильно обескровлены и перешли к обороне. При нашем участии был создан оборонительный рубеж.

      В конце зимы (в феврале 1943 года) я был направлен в наш 147-й саперный батальон, расположенный у переднего края обороны в районе города Юхнова для его инспектирования. Спустя несколько дней был получен приказ на инженерную подготовку операции по прорыву обороны противника под городом Кировом на левом фланге фронта, западнее города Сухиничи.
      Совершив за несколько дней пеший переход через города Мосальск и Мещовск, в большинстве своем разрушенные и сожженные, мы прибыли на место. От этого перехода у меня остались в памяти только ночевки в битком набитых солдатами и командным составом сохранившихся избах.
 
      Перед нами была поставлена задача по строительству нескольких мостов через речку Болву для переправы танков и артиллерии после артиллерийской подготовки по переднему краю противника. Командир батальона оказался не подготовленным (или не способным) к выполнению поставленной задачи и мне пришлось возглавить ее исполнение.

      В связи с расположением наших переправ впереди линии обороны в 100…200 метрах от переднего края немцев, то-есть, в нейтральной полосе, скрытность работ, соблюдение полной тишины и маскировки построенного были решающими условиями успеха операции. Было принято единственно правильное решение о заготовке всех элементов мостов в тылу, непосредственно в лесу. Соблюдение размеров всех элементов было обеспечено тщательными промерами в реке и по берегам с оценкой состояния дна, мощности снегового покрова на подходах и др. В сложившихся условиях конструкция мостов выполнялась целиком сборной на рамных опорах с пробной сборкой и маркировкой на месте заготовки. Соединение элементов осуществлялось на штырях, но от применения скоб отказаться было невозможно и пришлось их забивать через тряпки, открывая при этом стрельбу из пулеметов (конечно, не в зоне строительства) Работы на местах строительства выполняла одна рота батальона. Командиром роты был Петров, остальной личный состав батальона работал в лесу и по ночам занимался транспортировкой заготовленных элементов и подноской их к местам строительства.


      Наши работы в нейтральной полосе противник так и не обнаружил, и мы не понесли потерь, что было большим успехом. Однако, быть свидетелем испытания мостов в деле не пришлось – операция по прорыву обороны противника, намеченная для ликвидации его Ржевско-Вяземского выступа, на нашем участке была отменена.
      
      Наиболее отличившиеся в этой операции саперы батальона во главе с командиром роты Петровым были награждены боевыми орденами и медалями. Командир 147 и.с.б. был снят с должности, а меня наградили орденом Красной Звезды – первая награда среди командного состава бригады.
      Трагична судьба командира роты Петрова, с которым у меня сложились очень хорошие отношения: в костер, вокруг которого стоял несколько человек, кто-то бросил взрыватель, и маленький осколок попал ему в сонную артерию – смерть наступила мгновенно.

   6. Строительство командных пунктов штаба Западного фронта. Март 1943 – март 1944 г.

      Вернувшись в штаб бригады, я получил новое задание: возглавить оперативную группу по строительству командного пункта штаба фронта в лесу под городом Юхновом на реке Угре.
      К работам был привлечен 150-й инженерно-саперный батальон и отдельные подразделения других частей бригады.
      Обстановка с точки зрения боевых действий была спокойная, налеты вражеской авиации отсутствовали.

      Сроки строительства были установлены очень сжатые, и применительно к послевоенным временам все выглядело как на ударной стройке. Отдыхать удавалось очень мало, спали по несколько часов в сутки.

      Наиболее трудоемким сооружением был подземный узел связи. Для командования мы строили относительно комфортабельные рубленые дома из разобранных деревенских изб с подземными убежищами. Несмотря на удачное размещение КП в крупном хвойном лесу, много внимания было обращено на маскировку всех объектов и дорог, особенно на подъездах.
      Когда все уже было в основном закончено, и штаб заработал, член Военного Совета фронта Булганин Н.А. как-то пошутил, заметив, что надо бы замаскировать и белых кур, завезенных для снабжения начальства свежими яйцами.

      По завершении строительства основного командного пункта нам поручили сооружение запасного. Он был намечен вдали от линии фронта, также на реке Угре, в районе деревни Бели в прекрасном лесу.
      Стояло лето, была отличная погода, и жизнь протекала, как в мирное время – не слышно было даже артиллерийской стрельбы. Сроки строительства были приемлемые, только дома для командного состава пришлось возводить из свежесрубленного леса, что осложняло работу.

      После проведения успешных наступательных операций и продвижения линии фронта на запад командование решило разместить новый командный пункт в районе деревни Всходы на Смоленщине, но мы его также не закончили.
      В связи с большим объемом строительства временных дорог на фронте и в ближайшем тылу нами была разработана весьма рациональная конструкция колейной дороги для автомобильного транспорта, нашедшая широкое применение на фронте.
      
      Летом 1943 года отец сообщил о предварительной договоренности с командующим дорожными войсками генералом Федоровым о моем переводе в дорожные войска. Как ни велик был соблазн оказаться в менее опасной обстановке, я отказался.

      В период строительства командных пунктов при поездках к начальству в темное время суток в свет фар попадали иногда зайцы, которые метались в освещенной зоне. Я пытался, выскакивая из кабины, попасть в них, стреляя из пистолета, но безуспешно, а дичь была бы нам очень кстати. На этой «охоте» со мной чуть не произошел несчастный случай. Обычно во время таких поездок я держал пистолет наготове на груди под шинелью, но однажды, задремав, я по возгласу шофера спросонья открыл дверь кабины и встал на подножку – пистолет, выпав из-под шинели, самопроизвольно выстрелил. Пуля, к счастью, никого и ничего не задела.
      Вспоминается еще один подобный случай: на автомашине во время очередной рекогносцировки мы выехали из ложбины в разбитую и оставленную жителями деревню, и буквально натолкнулись на волка. Выскочив из кабины, я выхватил пистолет ТТ, но как нарочно, патрон застрял в обойме, а шофер долго не мог снять карабин, закрепленный на потолке кабины. Тем временем волк не спеша удалился в лес.
      Только один раз во время войны мне повезло на охоте. Весной 1944 года в лесном болоте удалось ранить в крыло при взлете селезня чирка-свистуна, за которым пришлось в хромовых сапогах бегать по воде. Зато сколько радости было от такого трофея!

      Глубокой осенью 1943 года нам поручили строительство основного командного пункта в районе города Красный западнее Смоленска. Во время переезда выехали на автомагистраль Москва - Минск  в районе поселка Семлево и направились на запад. По дороге решил свернуть в поселок Сафоново, в котором жила знакомая по 1941 году – во время сооружения оборонительного рубежа. Тогда при рекогносцировках я с группой командиров дважды побывал в доме учительницы и познакомился с ее дочерью, красивой девушкой, которая мне очень понравилась. Во время отступления, находясь уже в окружении, у меня было желание, к сожалению, нереальное, заехать за ней и взять с собой… Приехав в поселок, я не нашел ни одного уцелевшего дома, а немногочисленные жители ютились в землянках. Из расспросов выяснилось, что вся семья во время оккупации активно помогала партизанам и была фашистами казнена.

      Для руководством работами по сооружению КП фронта оперативная группа под моим руководством в составе трех офицеров разместилась в деревне Федоровка, а штаб нашей бригады еще раньше передислоцировался в деревню Гусино недалеко от одноименной станции железной дороги, в 15 километрах от сооружаемого КП. На объекте обстановка была горячая, а условия работы осложнялись близостью бригадного начальства.
      После прибытия и размещения штаба Западного фронта оперативная группа еще продолжала функционировать вплоть до марта 1944 года включительно, но при меньшем количестве саперов. Занимались усовершенствованием подземного узла связи – он был оборудован своеобразным калориферным отоплением, что значительно улучшало условия труда и обеспечивало более надежную работу аппаратуры.

      Был у нас в оперативной группе забавный случай. Капитану Крюкову командир бригады устроил командировку в Москву. Мне благодаря знакомству с работниками Военторга удалось купить ему бутылку цитрусовой водки. Однако, он стал настойчиво упрашивать достать еще хотя бы одну. Я этого сделать не мог, но он не унимался и продолжал настаивать. Нам это страшно надоело и мы подшутили: налили в бутылку чай и запечатали сургучом. Вернувшись из Москвы, он с возмущением рассказал о раскрывшейся подделке, а после нашего признания в содеянном долго был на нас в обиде.

      В период весеннего паводка, после годичного перерыва, я вернулся в штаб бригады и наконец, приступил к исполнению своих прямых обязанностей начальника оперативного отделения, которые во время моего отсутствия выполнял мой первый заместитель одессит капитан Розенблюм. Это был веселый и остроумный человек, надежный товарищ и исполнительный офицер. С ним и вторым заместителем капитаном Живолковским мы дружно проработали весь период моего пребывания в 11 и.с.б.

      В начале 1944 года в отделение прибыл после ранения боевой сапер старший лейтенант Кромин, на которого также всегда можно было положиться. Не могу не вспомнить нашего хорошего товарища из технического отдела штаба бригады капитана Кутепова, прозванного за свой беспокойный характер баламутом. Он был инициатором нашей первой послевоенной встречи в 1965 году, и теперь, в 1994 году, живя в Днепропетровске, высказывает горячее желание встретиться с однополчанами в день 5-летия Победы.
      В довершение нашей жизни весной 1944 года под городом Красным хочется отметить оригинальное решение комбрига для сохранения низководного моста через небольшую реку: на время паводка на нем был оставлен трактор, обильно покрытый смазкой.

      7. Операция «Багратион» по освобождению Белоруссии. Март 1944 – август 1944 г.

      11-я инженерно-саперная бригада была введена в состав 49-й армии 2-го Белорусского фронта. Мне сразу по прибытии в штаб бригады пришлось заняться вопросами подготовки ее к обеспечению операции по освобождению Белоруссии от гитлеровских захватчиков.
      На первом этапе потребовалось создать условия для быстрого сосредоточения частей 49-й армии перед передним краем обороны немцев, проходящим по реке Проне. Для этого было необходимо построить сеть автомобильных дорог и несколько мостов через реку Сож и более мелкие реки и речки.

      По ходу выполнения задачи личный состав бригады передислоцировался в район города Мстиславля на ранее освобожденной части территории Белоруссии. Штаб бригады разместился в самом городке.
      В эти весенние месяцы нам, оперативным работникам, пришлось провести много рекогносцировочных поездок по прифронтовой полосе, намечая трассы армейских дорог и разрабатывая задания на их строительство – нечто вроде эскизных проектов.

      Однажды, выехав на большое поле, мы были удивлены, увидев традиционный российский памятник в виде постамента, увенчанного бронзовым орлом с распростертыми крыльями. На памятнике было написано: «В память сражения под Лесной – Матери Полтавской Победы». Здесь 28 сентября 1708 года у деревни Лесная, недалеко от города Пропойска (ныне Славгород) произошло победоносное сражение русских войск со шведским корпусом генерала Левенгаупта, двигавшимся к Полтаве для поддержки армии Карла XII. Мы были очень обрадованы, что противник при отступлении его не уничтожил.
      В одну из поездок в нескольких километрах от передовой нашу автомашину обстреляли с ближайшей опушки леса. Находились мы на открытом месте, то есть в невыгодном положении и были вынуждены залечь на земле, отстреливаясь по невидимой цели. Стрельба со стороны леса прекратилась, и мы, преодолев желание еще полежать, поехали дальше.


      Завершив намеченные в прифронтовой полосе сооружения к июню, батальоны бригады приступили к инженерному обеспечению прорыва обороны противника – скрытному наведению переправ через реку Проню, строительству подходов к ним, разминированию собственных заграждений и подготовке к устройству проходов в минных полях противника. На эти работы было отведено семь суток. Все элементы мостов как всегда, заготовлялись в лесу вдали от переднего края. В отличие от строительства мостов в зимнее время под городом Кировом, выполнение задания осложнялось из-за коротких летних ночей. Маскировка построенных рамных опор осуществлялась путем их временного затопления с укладкой пролетного строения и настила в последнюю ночь перед наступлением и во время артиллерийской подготовки. Мне пришлось проверять и корректировать ход работ на одной из переправ. За весь период работ в нейтральной полосе вперед выдвигалось боевое охранение из своих же саперов. В последнюю ночь противник проводил артиллерийский обстрел переднего края нашей обороны, и появлялись немецкие автоматчики, против которых успешно действовали солдаты из боевого охранения.

      За время подготовки наступления начальник штаба бригады подполковник Прощенко по приказу командования осуществил разведку оборонительных рубежей немцев перед фронтом 49-й армии на штурмовике ИЛ-2, заняв место стрелка-радиста. Во время облета самолет подвергся обстрелу с земли.

       Прорыв начался 23 июня 1944 года и был осуществлен успешно. Для дальнейшего продвижения наступающих большая нагрузка легла на войсковых и наших саперов по обеспечению переправ через реки Басю и Днепр. Недалеко от города Могилева на поле перед одной из переправ отступающие части были накрыты мощным артиллерийским огнем, в основном из «Катюш». Подъехав к этому месту, мы увидели поле, покрытое трупами, лежащими буквально в 2…3 шагах друг от друга. Зачастую пришлось ехать прямо по ним.
      Наша 49-я армия наступала на Могилев с востока. 27 июня после быстрого форсирования Днепра выше города, на плотах, лодках и по наведенному нами понтонному мосту завязались бои в самом городе. 28 июня Могилев был освобожден.
      
      Частям и соединениям армии, в том числе и 11 и.с.б., было присвоено наименование «Могилевская» и наше соединение было награждено орденом Красного Знамени. При форсировании рек Проня и Днепр особенно отличился личный состав 151-го инженерно-саперного батальона. Многие солдаты и офицеры бригады за освобождение Могилева были награждены боевыми орденами и медалями. Я был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени.
      Успешное проведение операции по прорыву обороны противника и дальнейшее стремительное наступление показало возросшее техническое мастерство, умелые и ответственные действия личного состава наших войск.

      В ходе дальнейших боевых действий на территории Белоруссии мы обеспечивали быстрое продвижение армии по шоссейной дороге Могилев – Минск. В основном личному составу бригады пришлось возводить переправы через многочисленные реки (Вабич, Друть, Березину, Свислочь и др.), заниматься разминированием дорог, сталкиваясь с противотанковыми минами новой конструкции. Мы их изучали и обучали солдат способам их обезвреживания.

      На начальном участке шоссе на Минск было много разбитой техники противника, трупов людей, особенно вдоль заболоченных участков, прилегающих к дороге. Из-за жаркой погоды трупы быстро разлагались, и в воздухе стоял отвратительный запах, от которого невозможно было избавиться.
      Главной особенностью боев в Белоруссии после прорыва обороны было быстрое продвижение передовых частей из-за отсутствия организованного сопротивления противника. Основные боевые действия переместились в наши тылы, которые были насыщены отступающими, но еще боеспособными частями и группировками немцев. Нам, саперам, занятым усилением и ремонтом переправ и дорог, а также тыловым подразделениям и пришлось сражаться с отступающим на запад противником.

      Однажды утром в расположение штаба бригады вышел большой отряд немцев, мы отошли на шоссе и вместе с частями, двигающимися по нему, завязали бой, а скорее – открыли беспорядочную стрельбу. Я стоял за деревом, и вдруг пуля, пролетев между ног на уровне колен, вонзилась в ствол – стреляли сзади меня. Пуля проделала отверстие в шинели и одетой сверху плащ-палатке. Опять мне повезло, теперь благодаря моим кривым ногам. Немцы были настолько близко, что подъехавшие «Катюши» не могли их поразить, и основная масса солдат и офицеров противника скрылась в лесу, понеся незначительные потери.


      Спустя несколько дней ночью мне одному пришлось отправиться на строящуюся переправу через небольшую реку. Был сильный туман, особенно на заболоченной пойме, где я оказался. Вдруг из тумана в нескольких метрах от меня возникла фигура человека в военной форме. Увидев меня, он бросился в сторону, попал в заросшее болотце и быстро скрылся в темноте. Я после короткого замешательства сделал несколько выстрелов по удаляющейся фигуре…
      В неясной обстановке юнее Минска я получил задание провести разведку намечаемого маршрута следования бригады. На автомашине «Виллис», взяв с собой своего товарища капитана Алексеева – заместителя командира 149 и.с.б. и двух саперов с автоматами, мы отправились в путь. На всем разведуемом участке длиной около 20 километров мы, к нашему счастью, обнаружили только брошенное имущество отступающих и незаминированные дороги. На обратном пути, уже подъезжая к штабу, услышали перестрелку недалеко от расположения батальона Алексеева. Как я его ни отговаривал, он все же пошел к месту боя, а через 20…30 минут нам сообщили о его гибели. Это была для меня одна из самых больших потерь за время войны. В этот же день он был похоронен со всеми воинскими почестями.

      Сорок лет спустя, во время пребывания в Белоруссии по случаю сорокалетия ее освобождения от фашистских захватчиков мы, ветераны бригады, повторили на автобусе весь путь ее от Могилева до Минска и много времени уделили поискам могилы Алексеева, но безрезультатно, так как на братских могилах в этом районе не было фамилий погибших.

      Бригада продолжала быстро продвигаться на запад, и без потерь и особых трудностей достигла реки Неман на территории Западной Белоруссии в районе поселка Мосты.
      В дальнейшем темпы наступления сократились, так как противник подтянул резервы и создал сплошную линию обороны. Оперативному отделению было приказано провести инженерную разведку в полосе наступления армии. Я со своими заместителями капитанами Розенблюмом и Живолковским рано  утром выехали на запад. Нам предстояло преодолеть путь по едва восстановленным и не полностью разминированным дорогам не одну сотню километров и днем уже вернуться и доложить обстановку. К сожалению, подобные приказы, не реальные в исполнении, не были редкостью во время войны, даже в преддверии ее успешного окончания. В действительности пришлось не только ездить, но и скрытно передвигаться пешком под обстрелом, в результате чего мы вернулись только к вечеру. Хорошо еще, что автор приказа – начальник инженерных войск армии полковник Савёлов, ограничился выговором, а могло быть и хуже.

      Уже во время этой поездки мне стало больно сидеть в автомашине, да и ходить тоже. Оказалось, что у меня появились на интересном месте фурункулы, и я несколько дней, пока меня лечили, пролежал в бездействии. Очевидно, я переохладился во время вечернего плавания через Неман накануне выезда на рекогносцировку.

      Вскоре после этого мы с болью в сердце расстались с любимым комбригом Соколовым – его перевели на другой фронт командиром Штурмовой инженерно-саперной бригады. После войны он закончил Инженерную академию, ему присвоили звание генерал-майора и назначили начальником инженерных войск Приволжского военного округа. Вплоть до смерти в 1982 году он почти каждый год после отдыха в санатории Архангельское заезжал ко мне домой, и мы подолгу за дружеской встречей вспоминали минувшие грозные годы.

      Продвигаясь дальше на запад, 49-я армия достигла нашей границы в районе Снядово-Ломжа, где я работал перед войной. Поселок Снядово только что освободили и бои велись в нескольких сотнях метров от него, но я не утерпел и заскочил к себе на довоенную квартиру. Удивлению местных жителей не было предела, а хозяева хутора, в котором я жил, на все мои расспросы только разводили руками и неоднократно повторяли: «wszistko german zabral». В соседней деревне была интересная встреча с поляком Трушковским, добросовестно работавшим у меня на строительстве. В Снядове я был поражен встречей с мельником – рыжим евреем, на квартире которого я недолго жил в 1940 году – как только он уцелел?
      От построенной мной железной дороги сохранилось только земляное полотно с искусственными сооружениями.

                8. Богушицы. Сентябрь 1944 – декабрь 1944 г.

      Наступила четвертая, последняя военная осень. Белорусская операция под кодовым названием «Багратион», осуществленная силами 1-го Прибалтийского, 1-го, 2-го и 3-го Белорусских фронтов, оказалась одной из самых крупных операций Великой Отечественной войны. Фашистская группа армий «Центр» потерпела сокрушительное поражение. Была освобождена вся Белоруссия, бОльшая часть Литвы и польские земли к востоку от Вислы. Линия фронта на участке 2-го Белорусского фронта стабилизировалась по реке Нарев от города Ломжи (бывший губернский город России) до впадения в реку Вислу и далее по ней до Варшавы.

      Штаб бригады разместился в бывшем имении Богушицы у шоссе Ломжа – Снядово. Много раз в 1940 и 1941 годах я проезжал или проходил пешком мимо имения, направляясь в субботу вечером или утром в воскресенье в Ломжу на отдых. Останавливался я в гостинице, а время проводил на реке, загорая и купаясь, или занимаясь греблей. Вечером шел в кинотеатр, либо коротал время со знакомой полячкой. Рано утром в понедельник я возвращался в Снядово. И вот я снова в обжитых мной местах!

      Всю осень шла спокойная штабная работа: проводили боевую подготовку с личным составом батальона и штаба, участвовали в смотрах, а главное – отдыхали перед последними сражениями. Вечера обычно были свободны, и мы развлекались, кто как мог – играли в карты, шахматы, попивая гродненское пиво, доставляемое нам в бочках. Лишь иногда проводилась инженерная разведка на передовой.

      В этот период мы как следует узнали нашего нового командира бригады полковника Миротворского. Он был прямой противоположностью своего предшественника – Соколова. Формалист, любивший командовать из штаба, находясь вдали от зоны боевых действий, он был далек от простых человеческих отношений с подчиненными. Любил хорошо поесть и выпить горячительного, устраивал длительные застолья с приглашением некоторых командиров, в том числе начальника штаба Прощенко и меня. На другой день обязательно требовал доложить исполнение его приказов и заданий, зная, что выполнить их было невозможно из-за пребывания у него за столом накануне. Подлость его выяснилась позже и в наших аттестациях.
      Однажды в период наступления в Белоруссии я, сопровождая Соколова в поездке, увидел в брошенной автомашине немцев горные лыжи, и он мне разрешил взять их с собой. Я их сдал в нашу хозяйственную часть, и они следовали со штабом. Много позже при очередном переезде Миротворский увидел мои лыжи при погрузке со склада и приказал оставить их. На мои просьбы он не реагировал, и это в то время, как в обозе возили его многочисленные трофеи, включая пианино.

      В целях обеспечения будущего наступления командование 2-го Белорусского фронта решило создать плацдарм на западном берегу реки Вислы. Для успеха операции нашей 49-й армии было приказано любой ценой форсировать реку Нарев в районе города Остроленка, закрепиться на его западном берегу и отвлечь к этому ложному плацдарму внимание и силы противника. Для придания этой операции большего масштаба, после переправы пехоты нашими саперами для дезориентации немцев был наведен понтонный мост, который несколько раз разрушался и снова восстанавливался. На созданном маленьком плацдарме и на переправе царил настоящий ад. Большие потери несли пехота, состоящая в основном из штрафников, и наши саперы. Через несколько дней остатки переправившихся частей были вынуждены отойти на левый берег, но за это время на Висле был создан плацдарм, сыгравший большую роль в будущем успешном наступлении.
      Однажды во время описанной операции я был направлен ночью в 147-й  и.с.б. для уточнения обстановки и решения возникающих вопросов на месте. Буквально за несколько минут до моего прибытия на место огонь почти прекратился, и пока я там был (что-то около двух часов), все было спокойно. Командир батальона Шепелев мне потом говорил, что я родился в рубашке.

      В Богушицах к нам в полевой госпиталь при медсанчасти положили, я уж не помню при каких обстоятельствах, солдата Фадеева, знакомого мне по автодорожному институту. У него была повреждена кисть правой руки (отсутствовал указательный палец) и он подозревался в самостреле. Я зашел к нему поговорить, не затрагивая причину ранения. После этого я потерял его из вида и дальнейшую судьбу не знал. 45 лет спустя в Московском доме архитектора отмечалась годовщина окончания института. Среди присутствующих был и Фадеев. Внимательно разглядывая его издали, сидя за столом в ресторане, я убедился в отсутствии у него указательного пальца. Когда же я с ним разговорился и напомнил о нашей встрече на фронте, он, к моему удивлению, даже факт ее отрицал.

      Подходил к концу 1944 год, подготовка к одному из решающих наступлений завершалась. У большинства солдат и командного состава было приподнятое настроение, и в штабе бригады была организована встреча Нового года. Я находился в это время при штабе одного из батальонов, за мной заехали на санитарной машине и отвезли за несколько километров в большую польскую деревню, где размещался штаб бригады. Мы изрядно выпили и я, сильно опьянев, решил проветриться на морозе. Побродив некоторое время, я потерял из виду избу, в которой мы отмечали праздник, и решил возвратиться к себе в батальон пешком, благо при мне был планшет с картами и электрический фонарь. Хмель почти прошел и за пару часов, никого не встретив, я благополучно добрался до своей землянки. Вся эта история со мной могла кончиться трагически в – чужой стране, где действовали отдельные бандитские формирования из числа поляков, относившихся к нам враждебно, это могло случиться.

      Для меня закончился период военных действий на территории, по которой я прошел и проехал дважды в составе действующей армии: сначала отступая на восток, а затем наступая на запад практически по одному и тому же маршруту.

             9. Восточно-Прусская операция. Январь 1945 – март 1945 г.

      13 января 2-й Белорусский фронт перешел в наступление. Задача – отсечение Восточно-Прусской группировки противника от основной армии немцев. Для этого наши войска были направлены на северо-запад примерно в зоне так называемого польского коридора и западной части Восточной Пруссии. Последовательно были взяты города Алленштейн, Остероде и затем Гдыня, Цоппот и Данциг на побережье Балтийского моря.

      Пока мы продвигались по территории Польши, обращала на себя внимание страшная бедность, жалкие деревеньки с избами, крытыми соломой. Об этом красноречиво свидетельствовали и названия некоторых населенных пунктов – например, деревня Худек, в которой мы провели одну ночь. Но как только пересекли границу Польши с Восточной Пруссией, никак не обозначенной на местности, появились капитальные амбары и другие подсобные строения, не говоря уже о жилых домах. Они имели 1…2 этажа и жилое чердачное помещение, стены были кирпичные, а кровля из черепицы. Скот был породистый, поля, хотя и покрытые снегом, давали представление об их ухоженном состоянии. Привели меня в восхищение леса: они в основном состояли из деревьев хвойных пород, в большинстве была сосна, делянки отличались друг от друга только возрастом деревьев и были очищены от упавших стволов и хвороста.

      К сожалению, в первые дни на территории Германии имели место отдельные случаи расправы солдат с оставшимися жителями – они не могли простить зверств, учиненных фашистами на нашей территории. Были случаи изнасилования молодых женщин и девушек. Поэтому жители заранее укладывали их в постели и представляли больными. Это можно было часто наблюдать после форсирования Одера, где население не эвакуировалось.

      В период быстрого продвижения наших передовых частей саперы бригады в основном были заняты разминированием множества дорог. Все данные о проделанной работе стекались в оперативное отделение, и мы вели сводную карту разминированных дорог. Однажды командир бригады и начальник штаба выехали в батальоны, поручив мне возглавить эту поездку на головном виллисе. И вот на одном из участков, обозначенном на карте как разминированный, моя автомашина подрывается на противопехотной мине. Я сгоряча выскакиваю на заснеженную дорогу и направляю все автомашины задним ходом обратно. При этом произошел еще один взрыв мины под колесом. Поняв весь ужас своего положения, я очень аккуратно, по оставленному следу колес, пошел назад. Мне опять повезло, ведь если бы я подорвался на противопехотной мине, то как минимум, остался бы калекой на всю жизнь, а мог бы и погибнуть.
      Наконец, в первых числах марта наша армия взяла Цоппот и мы вышли к морю. Предстояло штурмом овладеть Данцигом.

       В связи с предстоящими уличными боями штаб инженерных войск фронта предписал использовать трофейные крупнокалиберные снаряды для метания по крутой траектории из специальных земляных пандусов. Для этого требовалось снять с них взрыватели и увеличить полость в толовой начинке для закладки самодельных взрывателей дистанционного действия, то-есть путем использования бикфордова шнура. При отработке этих предварительных операций на 152-миллиметровых снарядов в одном из них произошел взрыв. Очевидно, при высверливании толовой начинки, при касании металлическим сверлом корпуса снаряда возникла искра и толовая пыль взорвалась. Два сапера погибли, а я и капитан Варшавский, к счастью, еще не дошли до места взрыва. Я не пострадал, у капитана оказалось все же легкое ранение лица частицами земли. Оно сплошь покрылось землей с проступившими каплями крови – страшное зрелище, но все обошлось, так как глаза не были затронуты. В конечном итоге описанное выше новшество не было использовано в боевой обстановке – сложно и нет точности при «стрельбе».
      Данциг был взят нашими войсками за несколько дней.

      Примерно в это время вышел приказ Верховного, разрешающий сбор и отсылку на родину приобретенных трофеев – ведь на всей территории Восточной Пруссии и в городах на морском побережье население было фашистами в основной массе эвакуировано, а домашний скарб брошен. Мне удалось кое-что отправить родителям, и они смогли за эти вещи приобрести в Москве нужные продукты, улучшив свое скудное питание. Для себя я отобрал марки из брошенных коллекций и взял хорошие лыжные ботинки, которыми после демобилизации несколько лет пользовался по прямому назначению. Моя непрактичность проявилась в игнорировании большой коллекции серебряных монет и золотых коронок.

                Окончание следует


© Copyright: Виктор Ламм, 2011
 Свидетельство о публикации №21105020434

Записки военного инженера. Из воспоминаний о войне
Виктор Ламм
                Окончание

          10. Форсирование Одера. Последние дни войны. Апрель – май 1945 г.

      Последняя военная весна была в полном разгаре. Пока наша армия вела бои на побережье, войска 1-го Белорусского фронта продвинулись с боями до Одера, заняв Померанию. Войска 2-го Белорусского фронта, в том числе и 49-й армии, после взятия Данцига по хорошим дорогам были быстро переброшены за 300…500 километров на реку Одер. Невольно вспомнилось наше бездорожье, сильно затруднявшее наше продвижение за отступающим противником. А в Белоруссии после прорыва обороны на Проне при отличной летней погоде на дорогах появилась такая пыль, что в нескольких метрах ничего не было видно, глаза у меня страшно слезились даже в специальных очках.

      Части 2-го Белорусского фронта заняли правый берег Одера в его нижнем течении, сменив войска 1-го Белорусского фронта, нацеленные для выполнения последней крупной операции – взятия Берлина.

      Выйдя на Одер, мы увидели двухкилометровую водную преграду, образовавшуюся из-за весеннего половодья. Была затоплена заболоченная пойма между восточным и западным рукавами реки. Над водой возвышались только регулирующие дамбы по их берегам. Солдаты дали меткое название этому препятствию: два Днепра, а посередине Припять.
      А за Одером на мощных оборонительных рубежах – противник.

      Организация переправы наступающих частей 49-й армии была возложена на 11-ю инженерно-саперную бригаду.
      До начала наступления было уничтожено боевое охранение противника в пойме реки и на регулирующих дамбах заняли исходные позиции небольшая часть пехоты и наши саперы. Из-за паводка глубина траншей-укрытий для войск на дамбах была не более одного метра, а основная часть переправочных средств была сосредоточена у нашего берега, так как немцы вели интенсивный артиллерийский огонь по пойме шрапнелью на поражение всего живого и плавсредств. Даже ночью, во время моего пребывания на пойме для контроля за ходом подготовки к переправе велся обстрел ее по площадям, и находиться на воде и вне укрытий на дамбах следовало как моно меньше.

      В утро 24 или 25 апреля, назначенное для форсирования Одера и прорыва обороны противника, я был назначен дежурным по штабу бригады. Когда началась артиллерийская подготовка, моей радости не было предела – ведь уже велись бои в Берлине, союзники подходили к реке Эльбе и виделся конец войны. Но захватить и закрепиться хотя бы на небольшом участке левого берега реки не удалось. Только со второй попытки 26 апреля оборона противника была прорвана. Наши саперы на лодках и плотах, составленных из понтонов, переправили на левый берег пехоту, усиленную легкой артиллерией. Затем на плотах-понтонах и по наведенному понтонному мосту (бригада имела понтонный парк, обслуживаемый специальной ротой) для развития успеха была пропущена тяжелая боевая техника – танки, самоходные орудия, бронетранспортеры и позже артиллерия.
      В этой сложной и кровопролитной операции погибло и было ранено много солдат-саперов, а также офицеров, непосредственно участвовавших в переправе войск. Весь личный состав бригады проявил отличную выучку, мужество и стойкость. Наиболее отличившиеся были награждены орденами и медалями. Мне вручили орден Отечественной войны 2-й степени.

      После Одера наша бригада, как и вся армия, больше не участвовала в серьезных боевых действиях, так как немецко-фашистские войска быстро преодолели 150 км до реки Эльбы и сдались американским войскам.
    
      Наш путь на запад пролегал вблизи концентрационного лагеря Равенсбрюк. Мне удалось его осмотреть через два часа после отхода немцев, когда еще уцелевшие заключенные не были эвакуированы (кроме жены и дочери Тельмана). В печах крематория было несколько несожженных трупов, мертвецкая была заполнена телами умерших, а живые мало чем от них отличались.
      Уже недалеко от Эльбы я отправил, как позже выяснилось, в последний раз, в разведку разведвзвод во главе с его командиром. Спустя два часа они вернулись, и я обратил внимание на бледное лицо старшего лейтенанта. Оказалось, что немецкий автоматчик поразил очередью командира, но пули, к счастью, попали только в мягкие ткани на уровне груди, не задев даже кости.
 Для нас Великая Отечественная война закончилась 5 мая 1945 года, когда мы на Эльбе встретились с американскими войсками.

                11. Послесловие

      Наступил долгожданный мир. 9 мая был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии. Мы встретили это известие недалеко от города Пренцлау в деревне Люткендорф, где разместился штаб бригады. Вблизи расположились все наши отдельные саперные батальоны.
      Занимаясь размещением штаба, я приказал местному населению сдать оружие, и к немалому удивлению, поступило много охотничьих ружей – практически из каждого дома. Еще со вступлением на территорию Германии я обратил внимание на большое количество охотничьих шалашей на частных владениях в сельской местности, а также на множество дичи – зайцев, косуль и другого. Это убеждает в том, что при строгом соблюдении сроков охоты и отсутствии браконьерства даже при большом количестве охотников в природе сохраняется высокий уровень воспроизводства дичи.

      Спустя несколько дней после конца войны я заболел, температура поднялась до 39 градусов и держалась трое суток. Врачи терялись в догадках, положив меня в госпитальный изолятор. Также внезапно температура упала до нормы без всяких неприятных последствий. Очевидно, моя болезнь была реакцией на снятие нервного напряжения, в котором я пребывал во время войны.
      В мае командование бригады расщедрилось и организовало однодневную ознакомительную поездку командного состава в Берлин и Потсдам. Удалось побывать на наиболее интересных объектах, в том числе мы забрались по узкой винтовой лестнице на статую в честь победы во франко-прусской войне 1870-71 годов, осмотрели здание Рейхстага, дворец Сен-Суси в Потсдаме.

      В конце мая я был назначен офицером связи бригады при штабе наших войск в предместье Берлина Карлсхорсте. В моем распоряжении была автомашина с шофером и денщик, а разместился я в свободном от жильцов двухэтажном коттедже. 10 дней прошли быстро и без сложностей.
      В июне бригада получила приказ о возвращении на родину, в район под городом Горьким, и походным порядком выступила в Польшу, а оттуда по железной дороге эшелонами в СССР.
      Я был назначен начальником первого эшелона и благополучно прибыл на место дислокации в город Бор под Горьким, по пути заскочив на несколько часов к родителям.

      Осенью на основании запроса из Министерства Внутренних Дел я был переведен в Москву в Гушосдор, а в 1946 году, как специалист народного хозяйства, был демобилизован и поступил на проектную работу в системе городского хозяйства Москвы.

      Прошли годы, но воспоминания о пережитом на фронте не стирались в памяти, а наоборот, обострялись. Появилось желание посетить места, связанные с боевыми операциями, в которых я принимал участие.

      В первую очередь побывал под Звенигородом, в районе Кубинки и Голицыно, осмотрел Козельск, Калугу и окрестности. В 1983 и 84-м годах на торжествах по случаю Дня Победы и 40-летия освобождения Белоруссии проехал по боевому пути нашей Могилевской 11-й инженерно-саперной бригады по Белоруссии и посетил город Могилев.

      Во время туристической поездки в ГДР снова постоял у Бранденбургских ворот и прошел, как и в мае 1945 года, по улице Унтер ден Линден. Однако долгое время мне не удавалось туда, куда больше всего стремился – под Вязьму. Наконец я выбрался как-то жарким летом, спустя 40 лет со времени описанных событий. Доехав на поезде до Вязьмы, взял такси и поехал в деревню Трошино. Ее я не узнал: в те времена в деревне был сельсовет, и она насчитывала по карте 41 дом, я же увидел всего несколько ветхих изб и пустыри. На заброшенном поле, по которому я в 1941 году продвигался под огнем фашистов, появилась рощица деревьев на месте захоронения, очевидно, погибших в тот памятный день. Может быть, здесь лежат и мои однополчане: Первых и другие.

      Всех однополчан, доживших до Победы, разбросало по разным регионам страны – большинство демобилизовалось, но часть осталась в кадрах Советской Армии. Несмотря на это, крепкая фронтовая дружба сохранилась, и мы систематически встречались: каждые 5 лет в дни Победы в Москве, а в промежуточные годы в других городах: Столбцах, Одессе, Днепропетровске, Минске, Могилеве. С каждой встречей нас становилось все меньше; в частности, из моего оперативного отделения все, кроме меня, уже ушли из жизни, наш любимый командир Соколов умер в 1982 году. Жизнь берет свое.
      Всем оставшимся в живых очень хочется дожить до 50-летия Великой Победы, и мы надеемся, что это сбудется.

                От составителя. Вместо заключения

      На этом заканчиваются военные записки моего родственника. Следует сказать несколько слов о его послевоенной судьбе.
      Итак, 1946 год, страна возвращается к мирному труду. Оказалось множество людей, прошедших фронт, достигших за время войны серьезных должностей и не умеющих делать ничего иного, кроме как воевать. У кого была профессия до войны – вернулись к ней; сравнительно молодые пошли учиться. Наш герой, окончивший институт за два года до войны, по мирной специальности не работал ни одного дня, Фактически – молодой специалист. Конечно, военный опыт, награды – все это учитывалось, не вчерашний же студент, но все же…

      В том же 1946 году Владимир Эрнестович поступил на работу проектировщиком в проектную контору «Дормостпроект», и в дальнейшем занимался проектной работой вплоть до пенсии. О его работе в области строительства и благоустройства Москвы можно было бы написать самостоятельную работу, но кое-что следует отметить уже здесь.
      Работая на разных  должностях (последняя – начальник управления инженерного оборудования Главного архитектурного управления города Москвы), проектировал и строил целый ряд сложнейших инженерных сооружений в столице, в том числе стадион в Лужниках, Сокольническую эстакаду, ряд городских магистралей, а также такие линии метро, как Замоскворецкий, Серпуховский, Калининский, Краснопресненский радиусы. За заслуги В.Э.Кнорре получил почетное звание «Заслуженный строитель РСФСР», был награжден орденом «Знак почета», медалью «За трудовую доблесть» и еще несколькими – все это в дополнение к военным наградам.

      По мнению составителя, Владимир Эрнестович по совокупности работ вполне мог претендовать на присуждение ученой степени кандидата, а то и доктора наук, без защиты диссертации. Возможно, рассуждал по принципу – «а оно мне надо?». Его, мягко говоря, прохладное отношение к научным деятелям оправдано процентов на девяносто.

      Он был человеком разносторонних интересов, и кроме основной деятельности, его интересовало многое другое: охота, фотография, путешествия. Был в курсе основных культурных событий. Значительное место занимал спорт – коньки, беговые и горные лыжи – это только то, о чем мне достоверно известно. Конечно, возраст брал свое, но на беговых лыжах он катался до старости, пока позволяло здоровье. Вот еще любопытный штрих-пунктирчик: вскоре после войны бросил курить, да так резко, что где-то в книжном шкафу завалялось несколько пачек папирос, которые я докуривал через десять лет после окончания войны. Это были довольно дорогие папиросы «Северная пальмира» и очень хорошего качества.               
               
       Выйдя на пенсию в 1977 году, Владимир Эрнестович в течение еще десяти лет работал  консультантом в институте Мосинжпроект и в Главном архитектурно-планировочном управлении в качестве постоянного члена Градостроительного совета города Москвы.
 Сверх того занялся поиском материалов о своих предках, в результате чего была составлена родословная семьи. Она включает около 300 лиц, принадлежащих к десяти поколениям Кнорре, и охватывает трехсотлетний период истории вплоть до нашего времени.

      Будучи на пенсии, В.Э. занялся интересными для него делами, на которые во время трудовой деятельности не хватало ни времени, ни сил: поделки из дерева, живописью маслом, много времени проводил на садовом участке у платформы Сушкинская по Белорусском направлению.

      Кроме воспоминаний о войне, им написана рукописная работа «Моя жизнь», датированная 2000-м годом. Очень содержательная работа, много иллюстраций; к сожалению, ее публикация выходит далеко за пределы возможностей нашего сервера.

      Владимир Эрнестович скончался 2 июля 2002 года, на 87-м году жизни, не дожив нескольких дней до рождения первого правнука. Похоронен на Донском кладбище рядом с родителями.

 Фото из архива автора

      Март 2011.


© Copyright: Виктор Ламм, 2011
 Свидетельство о публикации №21105031037
http://www.proza.ru/2011/05/03/1037
(Фото по ссылке)


Агеенко М. И. Не забыть никогда
Андрей Ворошень

Воспоминания о войне Агеенко Марии Игнатьевны, уроженки города Могилева.

О Великой Отечественной войне вспоминать тяжело и больно. Но это необходимо  прежде всего молодому поколению, ведь не так уж редко раздаются голоса, что немцы были чуть ли не освободителями нашего народа, которые несли благополучие и цивилизацию. Я видела эту  «цивилизацию» своими глазами и хорошо понимаю, что мы нужны были немецко-фашистским оккупантам только как рабы, чтобы трудиться на захваченных ими землях, а все, по их мнению, «лишние» люди подлежали физическому уничтожению. Не случайно нацисты держали нас в холоде, голоде и смертельном страхе.

В 1941 г. мне было 10 лет. Война застала меня в пионерском лагере в д.Салтановка недалеко от Могилева.  Нам, детям, не сообщили о войне, радио выключили и на весь день уводили в лес. На 3-й день пришли автобусы и нас увезли в Могилев. Дома от матери я узнала о войне, и что отца мобилизовали в армию. В ту же ночь нас страшно и беспощадно бомбили немецкие самолеты (с 25 на 26 июня). Погибло много мирных жителей. Наутро мама с тремя детьми – я, сестренка 2,5 года и братик 5 лет – пошла в городское отделение милиции. Оттуда нас на грузовых машинах повезли в сторону Орши. По дороге нас остановили и сказали, что  Орша уже захвачена немцами. Из машины нас высадили, и мы пешком пошли обратно в Могилев. Было очень жарко и голодно. По дороге нас периодически обстреливали и бомбили немецкие самолеты. Добирались мы около 10 дней.

Могилев долго и упорно оборонялся. Практически непрерывно город обстреливала немецкая артиллерия: рушились и горели здания, гибли люди. Все наши соседи, а среди них было много евреев, объединились и вместе прятались в дворовых подвалах по ул.Виленской (сейчас – ул.Лазаренко). После жестоких боев немцы ворвались в город. У нас во дворе они убили несколько советских солдат и одного из соседей. Потом нас выгнали из квартир, сказав, что они заминированы. В нашем районе немцы устроили еврейское гетто, они согнали туда всех евреев и заставили их пришить на верхнюю одежду шестиконечные звезды. Вскоре всех евреев вывезли в район д.Пашково и там расстреляли. Мы, имея из имущества только одежду, поселились в брошенных квартирах по ул.Большая Гражданская.

Судьба жителей Могилева фашистов не интересовала. Они все время выискивали коммунистов, комиссаров, командиров Красной армии и их семьи, чтобы расправиться с ними. 1-2 раза в неделю они насильно сгоняли людей на Советскую площадь и заставляли смотреть на казнь через повешение людей, которых они объявляли коммунистами, подпольщиками, партизанами. Немцы и полицейские кричали во время проведения казней, что «так будет со всеми, кто укрывает партизан», обзывали нас «русскими свиньями».  Школы не работали. Вскоре начались угоны в Германию трудоспособной молодежи, на которую немцы устраивали облавы  на улицах и рынках. Женщин выгоняли на строительство укреплений, рытье окопов, расчистку улиц города от снега.

Трижды моя жизнь висела на волоске. Однажды, когда я стояла в очереди за хлебом, ко мне подошел немец, схватил за шиворот и потащил из очереди с криками «Юде!Юде!». Я была черненькая, с большими глазами, и он решил, что я еврейка. Меня спасли женщины из очереди, они начали кричать немцу, что я русская, а меня заставили перекреститься перед немцем. И он оставил меня в покое…

Второй раз я попала в облаву на рынке. Спаслась я так: залезла в собачью будку (я была очень худенькая), и спряталась там за собаку. Всех, кого немцы переловили тогда, отправили в Германию. В третий раз меня спасли мои брат и сестра. Мама была на работах, а немец хотел изнасиловать меня. Брат с сестрой подняли громкий крик, и немец оставил меня в покое. Немцы часто использовали для своих утех беззащитных детей, которых некому было защитить: отцы на фронте, а матери рыли окопы.

На второй год оккупации, когда уже многие умерли от холода, голода и болезней,  нам выдали хлебные карточки: по 50г. в день на ребенка, и по 100г. на взрослого. Хлеб выпекался из отрубей и картошки, очередь за ним мы занимали с ночи. Чтобы как-то прожить, мы продавали вещи, собирали лебеду, крапиву, ботву свеклы, щавель; перекапывали поля в поисках оставшейся картошки. Дров почти не было, поэтому зимой очень мерзли. Чтобы хоть немного согреться, ходили разбирать заборы, брошенные дома, квартиры. Немцев это не интересовало. От голода у нас, детей, постоянно были фурункулезы, чесотка, золотуха, вшивость. Бани не было, мыла не было. Мылись в тазиках – «ночевках», а в воду насыпали золу от сгоревших дров.

Когда наши войска  начали штурм Могилева, мы – около 50 человек – собрались в блиндаже во дворе школы №16. Периодически к нам забегали немцы, они кричали, размахивая оружием, угрожали. Мы думали, что они нас забросают гранатами. А нам так хотелось дожить до освобождения Могилева!

И вот утром 28 июня 1944г. мы услышали долгожданное «ура!», вышли из блиндажа, увидели советских солдат, обнимали и целовали их - радость была неописуемая! Все ликовали! Омрачало нашу радость только осознание горьких потерь, ведь на войне погибли мой отец и два дяди. И так было в практически каждой семье…

Пережив ужасы войны, не раз повидав ее ужасные последствия, я решила посвятить себя медицине, чтобы лечить людей, помогать им в тяжелых ситуациях. Моя мечта сбылась, я 47 лет отработала врачом. Начала с эпидемиолога, потом – участковый врач, педиатр, и на пенсию ушла с должности главного педиатра Могилевского облздравотдела. Несмотря на преклонные годы, варварство нацизма я не забуду никогда. И День Победы  навсегда остался для меня самым светлым и радостным праздником!


© Copyright: Андрей Ворошень, 2010
Свидетельство о публикации №21012090708



Кондратенко Н. В. Голод
Андрей Ворошень

Воспоминания о жизни в эвакуации Кондратенко Нины Васильевны, 1934г. рождения, родилась в Советской Белоруссии.

65 лет прошло с тех пор, как закончилась страшная, проклятая всеми война, но тяжелые годы нашего детства не оставляют мои память и сердце в покое до сих пор. Будучи малыми детьми в далеком тылу (Казахстан, Семипалатинск), мы чувствовали, переживали и понимали многое. Каждый вечер укладывая нас спать, мама, не глядя в наши голодные глаза, как могла, успокаивала нас. Она говорила:
- Детки, сейчас война, почти нечего есть, холодно, но детям там, где сейчас война, во много раз тяжелее, чем нам. У нас не свистят пули, не падают бомбы, не убивают деток и их родителей. Спите, мои детки, а я вам спою колыбельную песенку.

У мамы был очень красивый голос и разных песен она знала великое множество. Под убаюкивающее мамино пение наши, измученные долгим недоеданием хилые детские организмы, удивительным образом успокаивались. И мы засыпали…  Наши сны были о еде. Мы видели ту довоенную еду, которую еще помнили. Хотя вряд ли мы смогли бы когда-нибудь ее забыть, ведь еда занимала все мысли. Что бы мы не делали, чем не занимались, мозг свербила одна мысль: как бы поесть досыта какой-нибудь настоящей еды. Настоящая еда была только во сне: рассыпчатая дымящаяся картошка с настоящим коровьим молоком,  настоящий жирный, наваристый борщ, сваренный на настоящей мясной косточке, настоящие котлеты и пельмени. То, что мы ели, было, в основном, суррогатами-заменителями настоящей еды: искусственный маргарин, очень низкого качества хлеб с разными примесями, всякая трава-лебеда и прочее…

Школа, первый класс. Тем детям, отцы которых были на фронте, выдали по пончику. Я откусила только один кусочек и положила остальное в парту. Весь урок я просидела как во сне, совершенно не слыша то, что говорила моя любимая первая учительница, ведь запах ароматного пончика не давал мне покоя. После уроков я побежала домой. В кармане был надкушенный пончик, я несла его своим младшим братишкам Боре и Юре. Я почему-то была очень счастлива, сжимая этот кусочек выпеченного теста, и никакая сила на свете не могла бы разжать мою руку. Дверь открыла бабушка, моя любимая бабушка. Увидев в моей ручонке пончик, она сразу твердо заявила:
- Не пущу! Это дали тебе, вот ты и ешь, а братики поедят в детском садике.
Давясь слезами от горькой обиды, я ела этот, ставший сразу безвкусным, пончик у порога нашей квартиры. Пока я не съела последний кусочек, бабуля так и не пустила меня войти.

Однажды вернулся с войны мой двоюродный брат: раненый, контуженный, у него тряслись руки и голова. Ему удалось устроиться на работу на трикотажную фабрику. Однажды он принес целый бидончик рыбного супа. Боже мой, какой от этого бидончика исходил аромат, какое мы все предвкушали не удовольствие даже, а счастье! Мы все торжественно расселись за столом: дедушка, мама, трое детей. У дедушки была металлическая ложка, все остальные ели деревянными. Каждый  получил по крошечному кусочку хлеба. Сидим, ждем, переглядываемся радостно. Бабуленька наша пошла разогревать суп, а когда несла его к столу, упала… и разлила весь суп. Больше всего плакала сама бабуленька, ведь она оставила всю семью без поистине царского ужина.

Однажды в Семипалатинске поставили карусель. Как же я завидовала тем детям, у которых была возможность прокатиться на ней! Билет стоил 5 рублей. Мама получала по папиному аттестату 400 рублей, но все эти деньги уходили на еду, а буханка хлеба именно столько и стоила на базаре – 400 рублей. И вот мама мне сказала:
- Доченька, если так хочешь, заработай сама.
Я взяла большой чайник, наполнила его ледяной водой из колодца (а жара стояла за 30 градусов), и пошла на рынок продавать воду. Кружка - 20 копеек. Худющая, я таскала этот тяжеленный чайник, согнувшись в три погибели. И вот – о, счастье! – я накопила 5 рублей! Наконец сбудется моя мечта! Но во время катания мне, хронически истощенной и уставшей, стало очень плохо, и я потеряла сознание. Карусель остановили, меня вытащили, отнесли в тенек. Случайно рядом оказалась наша соседка, она меня узнала и побежала за мамой. Мама на руках принесла меня домой. С тех пор я на карусель смотреть не могу, хотя прошло уже много-много лет.

У нас был небольшой огород возле дома: выращивали помидоры, тыкву, лук, огурцы. Урожай был хороший, особенно удавалось нам выращивать помидоры. Таких больших ни у кого не было! А тыкву, порой, только 2-3 взрослых человека поднять могли. Если бы не огород, не знаю, как бы мы выжили. Часть овощей мы продавали на рынке, чтобы иметь возможность купить немного молока и хотя бы кусочек масла. Воду для полива нужно было таскать издалека из глубокого колодца. Даже дно у этого колодца не было видно. Моя задача была: натаскать полную бочку воды, а потом, когда эта вода нагреется, ее можно будет применять для полива. Я, конечно, могла упасть в колодец, надорваться на такой тяжелой работе, да еще на жаре, но выхода у нас не было. Мама работала, дедушка с бабушкой были старыми и больными. Это была моя обязанность, и  я таскала эту воду. И бочка всегда была полная. Еще нам выделяли участок для посадки картошки, но очень далеко. Помню, как мама разбудила меня, и мы взяли тяпки, и пошли окучивать эту картошку. Приходим, а картошки нет – вся выгорела на солнце.

В нашей семье отмечались особенно два праздника в году – Рождество и Пасха. Все, что нашей семье удалось увезти с собой в эвакуацию, было отнесено в Торгсин и продано. На вырученные деньги покупали продукты, и обязательно - подарки к Рождеству. На этот праздник у меня всегда было новое платье – мама перешивала мне из своего, или покупала лоскуты и шила из них. Братишкам мама шила рубашонки и штанишки, бабушка к празднику получала новый  платочек. Ах, как же я любила мою бабуленьку Ульяну Стефановну! Деды наши были родом из Могилевской губернии. Земли у них там не было, вот и подались они из родных краев. Один осел в Красноярске, другой – в Семипалатинске – к нему мы и приехали, спасаясь от наступавших фашистов. Так вот, к празднику накрывался роскошный по тогдашним меркам стол: блюда с мясом, сдоба, пироги. Нас, ребятишек, за общий стол не садили, мы получали свои подарки и ели отдельно, а потом смотрели, что делали взрослые. Как же замечательно они пели! Никогда мы не видели, чтобы кто-нибудь был пьян и вел себя неподобающе. Было весело! Но так было, повторяю, только на два прадника – Рождество и Пасху.

Хочу повиниться перед своей бабушкой: «Прости меня, лЮбая моя, бабуля, что обманула я тебя!» Дело было так: у бабушки на подоконнике стоял в стакане термометр. Мне было очень интересно, что это за такая вещь необычная с блестящей полоской внутри. И вот я не вытерпела однажды, и раскусила кончик термометра. Ртуть попала мне в рот, и я ее долго выплевывала. Шарики ртути я закатила под шкаф, а разбитую стеклянную колбочку  бросила за сундук. Когда начались поиски термометра, я ни в чем не сознавалась. Бабушка нашла разбитый термометр и, внимательно посмотрев на меня, сказала:
- Дзеткi мае, гэта я разбiла тэрмометр, ён упау за скрыню.
Моя бабуля хорошо помнила родную мову. Даже разговаривая на русском языке, она непременно употребляла много белорусских слов.
Я таксама вельмi люблю нашу родную мову, але вельми шкада, што размаулять на ёй няма з кiм. Кали пачынаешь с кiм-небудзь размаулять, дык адразу пытаюцца: «Ты что, БНФовка?»*


А вот еще один случай: выделили нам на дрова огромную сосну за Иртышом. Свалить помогли, а дальше – сами. Начали мы пилить ее, а огромные чурки нужно было на санях тащить домой. Взрослые тащат свою ношу, и я что-то тащу. Падаю, скатываюсь по обрыву. Мама прогоняет меня, но я все равно помогаю. Дедушка простудился тогда, заболел и умер. Остались мы одни…

Папа наш на фронте попал под бомбежку в воинском эшелоне. Он рассказал, что его откопали из-под обломков только потому, что искали какие-то важные документы. Его отвезли в какой-то сарай, наскоро оборудованный под медпункт, в котором кишели крысы и мыши. У папы были многочисленные переломы ног, два ребра пришлось удалить. Потом его лечили в разных госпиталях, отправили даже в Гурзуф на долечивание. У него были разные осложнения, но, к счастью, его организм выдержал все, и он вернулся к нам, и прожил до 85 лет.

Еще много-много разного можно рассказать: например, как пришел огромный состав с чеченцами, и какой ужас они наводили на весь город. Или как часто перед нашим домом проезжали повозки, наполненные умершими людьми; из повозок торчали голые синие ноги. Рядом была больница, и умерших мимо нас отвозили на кладбище.

Пусть никогда не повторится этот ужас – ни с нашим народом, ни с другими народами в разных странах!



Примечание:
*БНФ – Белорусский народный фронт, современная националистическая организация в Белоруссии, преследуемая властями.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2010
Свидетельство о публикации №21005220100


Землянова Л. С. Война ранила и нас
Андрей Ворошень

Страна отметила 65 лет со дня окончания Великой Отечественной войны. Мало остается тех, кто жил в военное лихолетье, воевал на фронте и трудился в тылу.

         Я не была на войне, но свой скромный вклад в победу тоже внесла. С первых дней войны лозунг «Все для фронта, все для победы» стал девизом почти каждой семьи. Родители работали. Старший брат Иван сразу же подал заявление в военкомат и добровольцем ушел в армию.

         В военные годы в тылу все трудились самоотверженно, без отдыха, без выходных. Видела я на руках сестры Шуры кровавые мозоли. Она учила детей в школе, но в выходные дни и в каникулы грузила на шахте лопатой уголь в вагоны, которые отправляли на фронт.

         У нас в городе (а жили мы в то время в Киселевске) появился военный завод под номером 605. Уполномоченный с этого завода пришел в  школу с просьбой к старшеклассникам заменить у станков рабочих, ушедших на фронт. Мой 14-летний брат  Аркадий из 7 класса встал к станку и точил снаряды для «Катюши». Работать приходилось по 12 часов в сутки. Уставал так, что валился с ног и спал у станка, не ночевал дома. А как он гордился своей рабочей профессией, радовался, когда вместо нормы в 80 снарядов ему удавалось выточить 120. Ведь каждый сверхплановый снаряд приближал победу в войне.

         Не прошло и двух месяцев с начала войны, как из магазинов стали исчезать продукты питания, одежда, обувь. Ввели хлебные карточки. Работающие получали по карточке 500 граммов, а мы, дети,  - по 250 граммов. Хлеба, конечно, не хватало. Особенно тяжко было к весне, когда съели всю заготовленную на зиму картошку. На базаре ее продавали уже по 360 рублей ведро, а у моего отца, работающего кассиром в угольном тресте, месячный оклад был только 250 рублей. Кое-кто умудрился менять на еду какие-то вещи. Моя мама тоже понесла на базар единственную юбку и поношенные туфли. Но охотников обменять их не нашлось. У меня от недоедания часто кружилась голова, а из носа шла кровь.

         В самое голодное время после окончания 5 класса я тоже пошла работать. Да, пошла работать в совхоз «Суртаиха». На полевые работы (посадка, прополка, уборка овощей) брали и подростков и  даже раз в день кормили жидкой похлебкой. Звала с собой подружек-одноклассниц, но те отказались. И я одна не побоялась вставать очень рано утром, более 5 км шагать от дома до совхозного поля и трудиться весь день под палящими лучами  солнца или под дождем. Бригадир строго следила за качеством работы.

         К концу лета мне начислили 105 рублей. Я глазам своим не верила, когда расписывалась в ведомости. Сердце прыгало, рука дрожала. Вот они, первые  потом заработанные денежки! Я сама ими распоряжаюсь! 35 рублей внесла в фонд обороны. Это был мой первый вклад в победу.  Потом таких вкладов было немало не только от взрослых, но и от таких, как я, подростков.

В 6-ом классе к нам во время урока зашла директор школы и завела девочку.

- Это Люся Дроба, - представила она новенькую, – эвакуирована из Донбасса. Принимайте ее в свою семью, помогите освоиться!»

         Девочка была худенькой. Через тонкую кожу бледного лица проступали синие прожилки. Ее посадили за парту. Урок продолжался, а нам так хотелось расспросить сверстницу «оттуда», падали ли  у них бомбы, и видела ли она живых фрицев.

         В 1942 году вместе с Люсей на Кузнецкую землю прибыло много эшелонов с эвакуированными. Городские власти Киселевска делали все возможное, чтобы разместить эвакуированных по квартирам, трудоустроить, обеспечить необходимой теплой одеждой и обувью. Создан был фонд помощи эвакуированным.

         Кроме Люси, прибыли в класс новые ученицы: Саша Силаева из Москвы, Женя Куманева из Ленинграда, Гета Штрейс из Боровичей и другие. Появились и новые, из числа эвакуированных, учителя: физик с Украины, эстонка учила математике, армянка - географии.

         Над каждым прибывшим в класс новичком кто-то брал шефство. Я помогала в учебе Люсе Дроба, иногда приносила из дома печеную картошку и ее угощала.

В 1944 году я должна была учиться в 9 классе. Летом была ограблена и убита моя мама. Эта трагедия выбила меня из колеи. Я не хотела жить. Директор школы, войдя в мое положение, предложила мне работу пионервожатой. Она знала меня как активистку пионерских и комсомольских дел, как председателя совета пионерской дружины. И я согласилась. С утра учеба, а во вторую смену пионерские дела: организация с ребятами концерта в госпитале, сбор металлолома, помощь в уборке урожая на полях, отправка посылок с вязаными носками, рукавицами для бойцов на фронт.  Посылки подписывали: «Самому храброму воину», «Мужественному танкисту», «Лучшему артиллеристу» и т.д. Получали мы и ответы с благодарностью за письма. В них говорилось: «Дорогие ребята, спасибо вам за теплые письма. Они помогают нам громить фашистских оккупантов, бороться за свободу нашей Родины. И вы отличной учебой, примерной дисциплиной, активным участием в общественно-полезных делах ускорите нашу победу над врагом».

Война заставила нас рано повзрослеть, научила сопереживать. К тому же она печальной вестью врывалась в наши дома. Пришла первая «похоронка» с фронта на отца братьям Скопинцевым, Андрею и Володе, потом Вере Черненко. Да, всех и не перечислишь! Почти половина класса осиротела, осталась без отцов.

Беда не обошла и наш дом. Погиб под Сталинградом мой брат Иван. Дрожащими руками я держала в руках полученную «похоронку» и не знала, как сказать маме. В одном из писем Ваня написал: «Радуйтесь моему счастью – еду на фронт. Мы обязательно разобьем врага. Наш народ не поставить на колени! Будем стоять насмерть!»

После войны я встретилась с однополчанином брата С.Н. Широковым. Он подтвердил: «Взвод 1012 артполка 315 стрелковой дивизии, взвод вашего брата, а моего бесстрашного командира Глушкова Ивана Семеновича, стоял насмерть».

Приказом командующего Донского фронта брат посмертно был награжден орденом Красной Звезды.

Узнав о гибели сына, как убивалась и плакала мама! И я вместе с нею пролила немало слез.

Вот таким оно было, военное детство, когда «горечь утрат нам досталась в наследство».



         Закончить хочется известными словами поэта:

Кто на той Великой,

Кто на трудовой -

Все хватили  лиха,

Всем поклон земной!


© Copyright: Андрей Ворошень, 2010
Свидетельство о публикации №21004020406


Жукова М. И. Девочка из гетто
Андрей Ворошень

Воспоминания  Жуковой Марии Иосифовны, 1939 года рождения, уроженки г.Минска.

В 1941 году мне было всего 2 годика. Так что 1941 и 1942 года в памяти остались только криками людей и детей. Это были крики отчаяния, безысходности, ужаса перед неотвратимостью беды. Поэтому фактические события моего военного  детства я восстанавливала постепенно с помощью людей, которые вместе со мной были в детском доме, а также с помощью архивных документов. Таким образом, мне удалось установить, что я попала в детский дом из еврейского гетто. Когда немцы заняли Минск, они насильно начали сгонять всех евреев из занимаемых ими домов в специальный, строго охраняемый район, который назывался гетто. Евреи  понимали, что впереди их ждет смерть, ведь слухи о том, как поступают фашисты с евреями, давно ползли по всей Европе. Поэтому евреи старались сделать так, чтобы их дети не попали в гетто – пусть хоть они уцелеют, пусть хотя бы у них будет шанс на жизнь. Они отдавали детей даже незнакомым людям, пытались их устроить хоть куда-нибудь, например, в детский дом. Каким-то подобным путем попала в детский дом и я. О своих родителях я так ничего никогда и не узнала. Они были уничтожены фашистами без следа, остались только места массовых казней и захоронений.

20 июля 1941 года немецкие оккупационные власти издали приказ об изолировании детей еврейской национальности в детских учреждениях. Чтобы вести поиск евреев по всем правилам, в Минске работал так называемый «антропологический комитет», возглавляемый человеком по фамилии Ребигер. Основными признаками считали: неумение правильно выговаривать букву «р», курчавые темные волосы, нос с горбинкой. Для детей не было никаких скидок, еврейская нация подлежала тотальному уничтожению. Вместе с настоящими евреями гибли многие граждане других национальностей, которых по внешним признакам принимали за лицо еврейской национальности. Немцы регулярно проводили облавы, прочесывания и другие мероприятия, направленные на обнаружение евреев. С марта 1942 года они начали уничтожение всех оставшихся в живых евреев в гетто, а также детей, изолированных в детских домах.  По улицам ездили так называемые «душегубки». Это были грузовики-фургоны, устроенные так, что во время работы двигателя можно было направить выхлопные газы внутрь фургона, и все, кто там находился, погибали от отравления этими газами. Людей просто заталкивали в эти фургоны; с заполненным  кузовом грузовик направлялся к месту захоронения трупов. По пути включалась система отравления, и по прибытии на место специальная команда в противогазах выносила погибших людей и сбрасывала в огромные ямы, специально вырытые около концлагеря Тростенец недалеко от Минска. Такая душегубка однажды подъехала и к нашему детдому.

В архиве КГБ Республики Беларусь сохранились документы из дела №174 статья 63-1 УК БССР, начатого 2 августа 1944 года и оконченного 17 марта 1945 года. Это дело было заведено против бывшего директора нашего детдома Петуховской Анны Францевны, и копии некоторых документов мне удалось получить из этого архива. Вот выдержки из обвинительного заключения:
«Петуховская А.Ф. в июле 1941 года поступила на работу в  качестве завхоза, а затем и заведующей в организованный оккупантами детский дом №1, контингент – от грудных до 5 лет. Впоследствии, будучи настроенной лояльно к немецкой власти, Петуховская подала на имя начальника отдела детских домов горуправы, в  котором заявила о наличии в детдоме еврейских детей. В январе 1943 года согласно поданного заявления была создана комиссия с участием Петуховской по отбору детей-евреев, в результате чего было отобрано, и затем увезено совершенно раздетыми в крытой автомашине службы СД 30 (тридцать) детей, судьба которых неизвестна.»

Из свидетельских показаний по делу Петуховской:
«Петрущенко Мария Викентьевна:
- Сначала Петуховская одевалась убого, затем стала заниматься хищениями продуктов и вещей. Вышла замуж за начальника управы.

Кнушевецкая (бухгалтер детдома №1):
- Петуховская за еврейских детей брала взятки. Детей всего было примерно 150, из них одна треть была евреями.

Орлов Василий Семенович (инспектор детских домов при отделе дет.учреждений г.Минска):
- Петуховская принимала еврейских детей в детдом за взятки золотом и ценностями. По ее заявлению была создана секретная комиссия, которая занималась отбором еврейских детей.

Прилуцкий:
- Среди отобранных детей еврейской национальности был русских мальчик 3-х лет Ваня Лавренев. У него были черные курчавые волосы, поэтому его отобрали и увезли вместе со всеми отобранными детьми.»

В детдоме были родные сестры Вани  Лавренева. Они уцелели в войну и долго искали своего брата. Только в начале 90-х годов они узнали, что Ваню увезли вместе с еврейскими детьми.

Петуховская была осуждена к 10 годам лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях. После освобождения она иногда заходила ко мне домой. Ее интересовало одно: что говорят о ней в городе? А я пыталась разузнать у нее судьбу своих родителей. Однако Петуховская ничего конкретного мне не говорила, и я, в конце концов, перестала пускать ее в дом.

Надо отметить, что таких людей, как Петуховская, были единицы. Подавляющее большинство людей и в войну оставались настоящими людьми, не теряя подлинно человеческих качеств: милосердия, сострадания, доброты. Они прятали еврейских детей, передавали их из рук в руки, чтобы сбить со следа ищеек СД и полиции, выправляли им фальшивые документы, выдавали за своих детей, и т.д.

В нашем детдоме няней работала женщина большой души – Анна Николаевна Величко. Она, рискуя жизнью,  спасла несколько еврейских  детей, сумев обмануть и заведующую Петуховскую, и СД. Анна Николаевна в настоящее время проживает в Минске и иногда встречается с теми, кого она спасла от верной смерти.  Эти встречи невозможно забыть. Невозможно  забыть и те страшные военные годы.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910311234

Егорова И. В. Будь проклята война
Андрей Ворошень

Воспоминания  Егоровой Инны Викторовны, 1937 года рождения, уроженки города Могилева


Наш дом стоял практически в центре Могилева, недалеко от Быховского рынка. Когда началась война, мне было 4 года. Мой отец ушел воевать в Красную Армию, остались мама со своей  сестрой, брат-подросток и мы с сестрой – две маленькие девочки. Немцы приходили к нам в дом и брали, что хотели, ловили живность, убили нашу собаку Мишку. Сразу стало голодно. У нас был земельный участок около дома, поэтому мы могли выращивать что-то для пропитания. В городе началась охота за евреями и казни. Евреев немцы ловили и вешали, а тех, кто их укрывал – расстреливали. Виселицы с трупами стояли на Советской площади, на высоком валу. Их было видно практически отовсюду. В том здании, где сейчас лицей около Быховского рынка, у немцев было гестапо. Бабушка моя несколько месяцев укрывала еврейскую девочку, прятала ее в разных местах, но дальнейшая судьба этой девочки мне неизвестна.

За Днепром, там, где сейчас проспект Шмидта, немцы устроили лагерь для наших военнопленных. Наверное, они их вообще не кормили, потому что умирали они там очень часто. Мама готовила котлетки из свеклы, и мы носили их к лагерю и швыряли через забор. Немцы нас гоняли, стреляли в воздух.

Брат со своим другом нашли партизан, ходили к ним, а однажды пропали на несколько дней. Нас в это время немцы гоняли на строительство своих оборонительных сооружений вдоль Днепра. Вскоре брат вернулся и сказал, что партизаны ушли в другое место, а его с другом не взяли. Им было в 1941 году по 14 лет.

В 1943 году немцы всю нашу семью отправили в лагерь, который находился на территории завода «Строммашина». Оттуда нас вместе с другими жителями города пешком погнали на железнодорожный вокзал и посадили  в товарные вагоны. Куда-то везли несколько суток; вагон был дырявый, холодный, туалет представлял собой дырку, проломанную в досках пола в углу вагона. Наконец мы прибыли на место. Оказалось, нас привезли в концентрационный лагерь недалеко от литовского города Алитус. Здесь мы жили в бараках, разделенных на секции. Дети весь день сидели на нарах, а взрослых гоняли на различные работы. Кормили нас баландой, сваренной из каких-то отходов. Баланду приносили в баке, иногда голодные люди не выдерживали, бросались к баку, засовывали в него руку, шарили и пытались выловить что-нибудь, что можно разжевать и съесть.

Немцы очень боялись тифа, разносчиками которого являются вши, поэтому периодически нам устраивали баню. Выглядело это так: люди разевались догола и всех подряд – мужчин, женщин, детей – немцы загоняли в специальное помещение, хорошо нагретое. В центре стояло оборудование и персонал. Людей прогоняли по кругу, а в это время служащие в защитных масках обрызгивали всех каким-то химическим веществом с головы до ног. Затем выгоняли обратно и заставляли одеваться.

Вскоре моего брата и еще многих молодых людей, наиболее трудоспособных и здоровых, отправили в другой лагерь, в Германию. Перед отправкой всем объясняли, что они едут в хорошее место, где будут лучше кормить, одевать, работа будет не такая тяжелая, как здесь, и даже дадут образование. Моя мама очень просила не забирать у нее сына, но ее никто не слушал.

Однажды нас перевели на лесопилку. Мы там жили и работали, а вместе с нами трудились жители других стран, оккупированных немцами: чехи, венгры и другие. Немецкий персонал лесопилки ходил в военной форме. Шло время, и фронт начал приближаться к нашей местности. Немцы стали вести себя совсем по-другому, не так придирались, отменили жестокие наказания. Рабочие, наоборот, стали вести себя гораздо смелее. Часто на лесопилке ломалось оборудование и его долго чинили. Думаю, эти поломки были не случайны.

Однажды, когда фронт подошел вплотную, все немцы с лесопилки погрузили вещи, сели на грузовую машину и уехали. Потом мы услышали взрыв. Вскоре вернулись несколько наших рабочих и рассказали, что машина с немцами была взорвана. Скорее всего, эти рабочие   подготовили и осуществили этот взрыв. Когда пришли наши войска, мы остались жить на том же месте. Все мы были очень слабыми, мама наша болела и длинную дорогу выдержать мы никак не смогли бы.

И вот однажды  мы увидели своего отца – он приехал за нами из Могилева. Он был тяжело ранен на фронте, его комиссовали, и он вернулся в родной город. Не обнаружив семью, он принялся наводить справки и ему удалось обнаружить – где именно нас искать. Потом он умудрился достать для нас товарный вагон, в котором мы двинулись в путь. Отец был очень слаб, ему постоянно приходилось делать перевязки. На каждой станции нас отцепляли, и отец шел договариваться, чтобы нас подцепили к очередному поезду, идущему в сторону Могилева.

В Могилеве на месте нашего дома стояла одна печная труба, все остальное растащили. Жить было негде, но отцу, как воевавшему на фронте, удалось выбить крохотную комнатушку в бывшем здании гестапо. Там  мы жили впятером, а когда отец съездил в разрушенную деревню под Смоленском и привез оттуда свою мать, то и вшестером. Местные ребятишки дразнили нас, обзывали «пленниками». Вскоре мою маму начали вызывать на допросы. Как она рассказывала, ее спрашивали: почему она не эвакуировалась, почему работала на немцев и т.п. У нас отобрали земельный участок, который более-менее выручал нас с овощами, так что жили мы очень голодно. Подобное отношение к нам, фактически как к предателям, было совершенно непонятно,  очень обидно и оскорбительно.

Однажды вернулся мой брат. Он был в лагере около Дрездена. Видел массированную бомбежку этого города американской авиацией, рассказывал, как все рушилось и горело, как их заставляли собирать и вытаскивать из-под развалин трупы. Вскоре после освобождения союзниками, в лагере появились советские офицеры. Они заявили, что все желающие будут отправлены на Родину, в те места, где проживали. Один пожилой человек говорил моему брату, что это обман, но брат не поверил и согласился уехать. Их погрузили в машины с зарешеченными окнами, потом в вагоны, а выгрузили… под Воркутой, в советском лагере, где брат провел несколько лет.

Мама строго запретила нам, детям, говорить, что мы были в плену у немцев. Во всех анкетах мы писали, что во время войны оставались на территории Могилева. Отец прожил недолго, в 1952 году он умер от последствий тяжелого ранения. Мама часто болела, так что жили мы нелегко.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910200005


Ворошень Т. С. Девочка и война
Андрей Ворошень

Мне было 6 лет, когда началась война. Память сохранила многое – слишком яркими были впечатления. А отдельные эпизоды могу прокручивать в памяти, как кинопленку.

Мы жили тогда в Минске. Все было хорошо, спокойно, и вдруг сразу начались нервозность, суматоха. Незнакомое слово «война»  пугало не только меня, ребенка. Прощаясь, уходил отец, потом снова возвращался. Позже я узнала, что он пытался попасть в армию, но немцы слишком быстро дошли до Минска.

Однажды мы, дети, играли в шумную игру. Вдруг появился самолет и стал кружить над нами. Мы запрыгали, замахали руками, а он застрочил из пулеметов. Никто не погиб, но после этого все детские развлечения прекратились. Мы все перестроились на другую волну, мгновенно повзрослев.

Собрались и долго ехали по шоссе на машине на узлах и чемоданах.  Дороги были запружены техникой и людьми. Часто появлялись немецкие самолеты, и мы должны были выпрыгивать из машины  и бежать в лес. Потом оказались в глухом лесу. Помню, как мне мешали идти огромные листья папоротника. Кто-то угостил кусочком сахара. Потом была деревня, над которой разгорелся воздушный бой.

Нам пришлось вернуться в Минск. Как оказались дома, не запомнила. Дом был пуст. Мебель, занавески, даже дверные ручки – все вынесли. Люди были всякие…

Однажды появились немцы – крикливые, наглые. Громко смеялись, шумно мылись, гремя ведрами. Жгли костры, пили, орали песни. Наши люди прячутся, выглядывая из-за занавесок.

Видела, как двое немцев заставляли худощавого мужчину поднять огромную бочку с водой. Он не мог этого сделать. Они долго издевались над ним, били, чему-то радовались, хохотали. Натешившись, они его застрелили. Это был учитель немецкого языка, еврей.

Пошли разговоры, что всех евреев куда-то забирают и увозят. Надо было спасти еврейскую девочку моего возраста. Ей отдали мою метрику. Интересно, осталась ли она жива?

Прошел слух, что немцы забирают детей в госпитали и берут у них кровь для своих раненых. Начались новые страхи. Родители прятали нас то в подвале, то на чердаке. Как же трудно там было высиживать и не шуметь!

Папа был неплохим сапожником. Постепенно в клиентах оказались «богатые» немецкие врачи, интенданты. Они рассчитывались солью, табаком, медикаментами. Все это куда-то исчезало. Однажды я узнала, что в лесах за городом есть партизаны, и отец связан с ними.

Неожиданно появился мамин брат. Нам было известно, что немцы забрали его работать помощником машиниста. В очередном рейсе они с машинистом выпрыгнули из паровоза на ходу и ушли к партизанам. Эшелон потерпел крушение. Его искали, и мы никак не ожидали увидеть его почти в центре Минска. Мама спросила, есть ли у него документы. Он с мальчишеской хвастливостью достал пистолет и заявил: «Вот мои документы!» Ему было 17 лет. Он партизанил до самого конца войны, даже успел побывать в Москве, закончить там курсы подрывников и вернуться назад, в свой отряд.  Он остался жив. После освобождения Белоруссии  его назначили председателем колхоза в в Гродненской области, а потом за что-то посадили. Отбывал наказание он в Казахстане, сколько лет – точно не помню. Но все говорили, мол, хорошо, что посадили, потому что этих председателей колхозов в бывшей Западной Белоруссии очень часто убивали бандиты.

Отец иногда напивался и начинал ругать фашистов. В Минске были подразделения служащих у немцев литовцев и украинцев. Однажды папа выпивал на какой-то квартире со знакомыми из «литовского» батальона. По пьяному делу началась драка, и отец избил одного литовца. После этого он прибежал домой, схватил топор, потом открыл крышку погреба, который был рядом с входной дверью, и встал у входа со словами: «Сейчас сюда будут входить фашисты, а я их буду рубить по одному и сбрасывать в погреб». Мы с сестрой Зоей от страха забились в угол и тихонько выли.  Мама в ужасе металась между папой и нами, но ничего не могла сделать. Кое-как удалось отобрать у отца топор, и тут, действительно, за ним пришли и увели в комендатуру. Мы сидели и молились, чтобы ему дали плеток и отпустили. Где-то в первом часу ночи неожиданно  на улице раздался голос папы, подходящего к дому, который орал песню: «Мы приехали обратно с Красной Армией домой…» Дома отец рассказал, что немцы его допросили, потом сказали: «Русиш швайн дринкен», дали пинка и отпустили домой. Это было в то время, когда людей могли убить за нарушение комендантского часа (он начинался с 20-00), когда они выходили, например, закрыть ставни в доме. Хотя если бы папа избил не литовца, а немца, он бы не вернулся.
 
Однажды папа вернулся домой под утро, не пьяный, но практически в невменяемом состоянии. Его трясло, и он не мог говорить поначалу. Потом выяснилось, что он попал в облаву. Немцы согнали большую толпу  мужчин, выстроили в шеренгу, и прямо в этой шеренге застрелили каждого третьего. Это была месть за какую-то удачную операцию городских подпольщиков.

Однако постепенно первоначальный ужас перед немцами прошел. Люди стали смелее. Начались ночные воздушные налеты нашей, советской авиации на город. Несмотря на пережитый ночью страх, люди утром радовались, если летчикам удавалось поразить крупную немецкую цель. Активизировались подпольщики. По утрам находили трупы убитых ночью немцев. Запомнилась бомбежка на 8 марта. Вечером к нам забежала соседка и с восторгом заявила, что наши должны в эту ночь обязательно поздравить советских женщин. Не успела она закончить свою речь, как завыли сирены, включились прожектора, забухали зенитки. Повисли осветительные ракеты. Они прикреплялись к парашютам, горели долго и ярко. Гул самолетов начали заглушать разрывы бомб. Это был сущий ад. Рушилось все и мы не знали куда прятаться.

Дети тоже подключились к сопротивлению оккупантам. Никто нас этому не учил. Мы сами придумывали маленькие акции детского Сопротивления: копали на проселочных дорогах ямки в надежде, что немец туда провалится. Иногда ямки заполняли навозом, укрепляли в колее гвозди.

Полицейские поймали двух еврейских детей, которых люди долго прятали и передали их немцам. Те поставили две маленькие фигурки около огромной цистерны и начали упражняться в стрельбе по ним из пистолетов с большого расстояния. Там их и закопали. Я до сих пор обхожу это место.

Забрали отца. Мама видела, как его с другими мужчинами посадили в вагоны и увезли. В 1945 году от него пришло единственное письмо, в котором он сообщал, что бежал в Польше от немцев, партизанил, а когда пришли наши, его взяли в действующую армию. Потом было сообщение: «пропал без вести».  Где-то под Берлином.

Красная Армия стала подходить все ближе. Немцы начали вывозить абсолютно все в Германию.  Угоняли скот, людей. Погнали и нас вскоре всей семьей: мама, я и старшая сестра. Сначала ехали в товарных вагонах. Там я услышала и на всю жизнь запомнила песню, которую пели несколько женщин:

Ночь начинается, вагон качается,
А мы уснули все тревожным сном,
Земля фашистская все приближается,
Спешит в Германию наш эшелон.

Пусть вспомнят изверги все наши горести,
Когда на них придет последний час,
Когда в Берлин войдут герои-соколы,
И отомстят они за всех за нас.

Потом шли пешком, иногда на подводах, прошли  Польшу, а оттуда пришли в Восточную Пруссию. В памяти осталась монотонная дорога, сутолока, вечное желание спать. Горизонт светился заревом пожаров.

Из каких-то лоскутков мама сшила мне юбочку. Какое это было счастье! Я бежала за обозом, как собачонка, прикрываясь тазиком, чтобы дождь не намочил мою обновку.

Где-то в Польше я оказалась одна у телеги. Какая-то женщина с девочкой моего возраста стали приглашать меня в дом, но я не пошла. Наверное, мама строго приказала мне никуда не отлучаться. Я залезла под телегу и плакала там. Женщина с умоляющими глазами, жестами, и девочка, так и стоят перед глазами до сих пор.

Прибыли мы в большой город. Рано утром нас выгнали на площадь  и заставили встать в один ряд. Вдоль нашего ряда ходили немцы и выбирали себе работников. Запомнился пожилой мужчина, солидно одетый, с тростью. Этой тростью он приподнимал подбородки людям, но никто не смотрел ему в глаза. Ведь нас продавали! Разлучали семьи! Весь день над площадью слышны были плач и причитания. Одна красивая девушка держалась нашей семьи, но ее купили одну из первых. Как она рыдала, расставаясь с нами…

Нам очень повезло – нас купили всей семьей на немецкую ферму. На ферме были хозяева – пожилая супружеская пара. Из скотины были 4 коровы, 3 лошади, куры, овцы. Была пахотная земля и фруктовый сад. Кроме нас, на этих немцев еще работал юноша-поляк. Наш рабочий день начинался в 6 утра и заканчивался в 24 часа. Для детей никаких скидок не было. В мои обязанности входило: смотреть немецкого мальчика 3-х лет, доить 3 раза в день 2 коровы, стирать, штопать, чистить картошку и еще масса всяких дел. Во время молотьбы меня поставили следить за лошадьми, которые шли по кругу, приводя в движение молотильный агрегат. Монотонное движение по кругу целый день сводило с ума. Спасали русские песни, которые я орала во все горло: «Катюша», «Каховка», «Дан приказ», «По долинам и по взгорьям».

Однажды хозяину показалось мало, что я встаю в 6 утра и он поднял меня в 4. Я совсем не отдохнула и очень хотела спать. Мгновенно созрело непреодолимое желание  - отомстить! Я знала, что в одном месте у молотилки есть трещина. Мне надо было рассчитать свои действия так, чтобы меня не заподозрили, увидев в приоткрытую дверь мои действия. Когда опасный просматриваемый участок проходили, я запрыгивала на перекладину и прыгала на ней 3-4 раза. Потом соскакивала и шла как обычно. И так несколько часов. Я была очень худая, и под моим комариным весом перекладина никак не хотела ломаться. И все же она сломалась – с треском, грохотом, чуть не прибив и меня заодно. Прибежал хозяин, ругался страшно, но ему и в голову не пришло, что это сделала я. А я стояла рядом, виновато потупив голову, а внутри меня все бушевало. Я сделала это, отомстила! За войну, за рабство, за унижения, за вечный страх, за специальные нашивки на одежде! Отдохнуть все равно не удалось, но целый день на душе было радостно.

С 3-х летним ребенком Гансом я должна была говорить только по-немецки. Однако, когда мы шли с ним гулять, я старательно учила его русским словам. Причем если он капризничал, я давала ему увесистые затрещины. После них обучение русскому языку шло намного быстрее. Странно, но Ганс не выдал меня хозяевам, и говорил по-русски только при мне.

Наступило немецкое католическое рождество. Меня тоже привели на общее веселье. Я стояла за роялем и, как волчонок, наблюдала торжество. Вскоре вспомнили обо мне, и на самую старую, с отбитыми краями тарелку, насыпали немного бросовых конфет… До мельчайших подробностей мне вспомнились наши домашние елки, игрушки, подарки, и я расплакалась до истерики. Тогда я подпортила всем настроение, за что мне изрядно попало.

А однажды я увидела, как хозяева едят хлеб с колбасой, и заявила:
- Когда наши придут, я вам и хлеба не дам!

Хозяева сильно поперхнулись, насколько я помню. Но наказания не последовало. Ведь канонада приближавшегося фронта становилась слышна все отчетливее.

Вскоре к хозяевам приехала родственница с маленькой девочкой, бежавшие от наших войск. Все окрестные хутора хозяева покинули. Глава семейства вспомнил, что в 1914 году русские солдаты зашли на хутор, напились воды и ушли. И он принял решение – остаться. Только не знал этот немецкий дед, что оставили за собой на российской земле фашисты. Какую боль нес в себе каждый советский солдат, вступавший на немецкую землю.

Освободили нас рано утром. По совету наших освободителей, мы ушли в ближайший городок, где стояли наши войска. А вскоре мы уже на военной машине проезжали мимо «нашего» хутора и уговорили шофера свернуть. Хотелось взглянуть на наших хозяев. Оказалось, их всех убили. Они лежали в сарае в одной куче.

Начался путь домой. Вдоль обочины лежали остатки тел людей, подорвавшихся на минах. В памяти отпечаталась оторванная взрывом кисть руки, лежащая ладонью кверху. Поверхность ладони была грубой, мозолистой.  Но никто из бывших рабов не хотел ждать окончания разминирования.  Мы шли на Родину.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910200016

Ворошень П. В. Лихие годы
Андрей Ворошень

Воспоминания Ворошень Петра Васильевича, 1937 года рождения, уроженца деревни Горщевщина Толочинского района Витебской области.

 
Мой дедушка по отцу имел большую семью: 7 сыновей и 1 дочка. Он был по тем временам зажиточным крестьянином, имел большой дом в деревне Филистово, крепкое хозяйство - коровы, лошади и пр. Он даже не нанимал никогда работников, сам с сыновьями справлялся, трудились от зари до зари... Во время коллективизации его раскулачили. Старшие сыновья разъехались кто куда, а моего отца и его родного брата Сергея арестовали осенью 1937 года (в год моего рождения) как «врагов народа», и дали по 10 лет лагерей. Во время ареста они ремонтировали колхозную дамбу, укрепляя ее сваями, прямо оттуда их и увезли. Сергей отсидел 10 лет – как говорится, от звонка до звонка – и вернулся в деревню в 1947 году. А мой отец умер в лагере где-то под Архангельском, и у нас до сих пор хранится  свидетельство о его реабилитации. Мне так и не удалось выяснить – за что его арестовали и где он похоронен.

Дедушка по материнской линии был отличным сапожником, вместе с бабушкой они жили в доме с нашей семьей, в которой, кроме нашей мамы, были еще я и мой старший брат Николай. Когда началась война, мне было 3,5 года, но я хорошо помню общую атмосферу тревоги и напряженного ожидания чего-то плохого. Жила наша семья в 1941 году в деревне Горщевщина Толочинского района Витебской области. В какой-то момент образовалось безвластие - наши ушли, а немцы еще не появились. В деревне был старый спиртзавод, еще в 19 веке построенный, но работал исправно.  Люди со всех ближайших и даже дальних деревень, ринулись на этот завод за дармовым спиртом. Ехали на подводах с бочками, шагали с ведрами. Моя мама тоже наносила ведрами 2 бочки спирта, а потом сказала:
- Очень много людей собралось - толкаются, ругаются, обливаются спиртом… Больше не пойду.
Вскоре люди полезли на самый высокий бак, начали черпать оттуда… Внезапно все вокруг вспыхнуло. Сноп пламени был огромным и очень высоким. Всех охватил настоящий ужас! Хотя наш дом стоял на расстоянии 200 метров от спиртзавода, и нас еще разделяло озеро, мама схватила нас, малых детей, и мы побежали в лес. Я запомнил, как от завода к озеру бежали горящие люди, ныряли в воду, но когда выныривали, то продолжали гореть. Много людей сгорело, некоторые утонули в озере и в яме с отходами спирта – бардой. Потом говорили, что погибло 200 человек. Многие получили ожоги, в том числе и моя двоюродная сестра Зина Апанасова. Она потеряла глаз, и часть лица была обожжена. После того, как огонь погас, люди все равно приезжали туда, копали землю, пропитанную спиртом, и гнали из нее самогон. Видимо, спирт так глубоко пропитал землю, что не выгорел полностью. Мужики рыли довольно большие ямы, одного из копателей даже засыпало, но соседи по ямам помогли ему выбраться. Фамилия его была Горовец, и он был потом долго пастухом в деревне.

Прошел день-два после этого пожара. Был довольно солнечный день, и мужики прямо на берегу озера возле спиртзавода гнали самогон из проспиртованной земли. Тут кто-то показал на подводы с людьми, появившиеся на горе. Вскоре обоз спустился в низину, затем подъехал к мужикам. С повозок начали спрыгивать немцы. Они пробовали самогон, гоготали, повторяли слова:
- Шнапс, шпэк, брод, яйка, матка…

Продовольственные реквизиции проводились в нашей деревне, как и в других оккупированных белорусских деревнях, регулярно. Постепенно живность из крестьянских домов исчезала: переставали кудахтать куры, петь по утрам петухи, но быстрее всего прекратилось свинячье хрюканье. Уж больно любили свинину люди с винтовками и автоматами. Партизаны не грабили так открыто, как немцы и полицаи, потому что многие были сами из нашей деревни, к тому же за грабеж могли и расстрелять. Можно сказать, что это случалось редко, и если партизаны были «дальние», не свои. Был такой случай: мама развесила просохнуть одежду, тут появляется какой-то партизан и начинает хватать эту одежду. Мать давай с ним драться, но он взял, что понравилось, и ушел. А через год они встретились в партизанском отряде. Когда этот партизан-грабитель узнал мою мать, он бросился к ней и начал умолять, чтобы она не выдавала его, иначе – расстрел. Двоих партизан расстреляли-таки в этом отряде за вольности в обращении с населением. А про партизан из бригады Заслонова, которая базировалась восточнее, ближе к Орше, люди в селе говорили, что они никогда не грабят, а уговаривают селян им помочь.

Полицаи вообще в нашей деревне появлялись редко и только вместе с немцами. Некоторые мужики уходили в полицаи, получали оружие, а потом переходили к партизанам. Немцы, конечно, хватали все, что могли найти. Поэтому крестьяне придумали определенную тактику поведения при появлении немцев. Детей сразу укладывали в постель, намазывали какой-нибудь гадостью (соком разных растений), и при появлении непрошеных гостей, хозяйка начинала выкрикивать:
- Тиф, тиф!
Немцы это слово хорошо знали, боялись его, хотя и понимали наверняка, что их дурят, но обыск проводили быстро и поверхностно. Это нам, селянам, и было нужно. Все ценные вещи запрятывались куда подальше, по тайникам. Мой дед сделал тайник в хлеву – двойную стенку. Одна доска вынималась, и можно было, например, взять соль. Мешок с солью продержался в этом тайнике всю войну, и это очень выручило всю нашу семью.

Однажды нагрянули немцы, я прыгнул в кровать, как обычно, а мама схватила последнюю курицу, пережившую массу реквизиций, и сунула мне под одеяло. Собственно, это вообще была наша последняя живность, курица-ветеран; мы берегли ее просто потому, что крестьянин без живности во дворе – как бы и не крестьянин вовсе. Пока шел традиционный разговор мамы с немцем в духе:
- Матка! Млеко, яйко, шнапс!
- Тиф! Тиф! – я тщательно зажимал курице клюв, чтобы она не закудахтала. Когда немец ушел, я отдернул одеяло и аккуратно поставил курицу на пол. Она сделала пару неровных шажков и рухнула бездыханно. Началась паника. Мама бросилась отпаивать ее водой, и к общему удивлению, это помогло – курица задышала, потом и встала на ноги. Впрочем, ее удивительно удачливая судьба все равно однажды дала осечку: увидев очередного немца, она бросилась бежать и погибла,  и это была страшная смерть – от разрывной пули. Немцам было очень весело, когда нашу последнюю пеструшку разнесло на мелкие кусочки по всему огороду, и облако из перьев и пуха долго опускалось на невспаханную землю.

В деревне летом 1941 года прижилось немало красноармейцев, попавших в окружение. Именно в это время в нашем доме появился политрук Костяев Павел Иванович, который потом стал моим отчимом. Немцы вскоре начали выяснять, есть ли в деревне окруженцы. Мужики не стали дожидаться, пока их переловят, и подались в партизаны. Сразу за нашей деревней начинался большой массив леса, доходивший до районов Чашники – Лепель – Сенно – Орша. В этом массиве постепенно начала создаваться большая партизанская зона. После войны, повзрослев,  я интересовался историей действий партизан в районе моей родной деревни, и вот что мне удалось выяснить. Костяком партизанского движения в этом районе стал отряд «Гроза», командиром которого был председатель Толочинского райисполкома Нарчук.  Непрерывно пополняясь за счет красноармейцев-окруженцев и крестьян, этот отряд вскоре разросся до бригады, состоящей из 9-ти отрядов, причем один из отрядов был конным, и выполнял специальные боевые задачи, требующие высокой мобильности. Начальником штаба этого отряда имени Котовского, а затем и командиром, стал мой отчим Павел Костяев. После войны я нашел в нашем доме документы: журнал боевых действий отряда, списки личного состава, 4 наградных листа. Там же была круглая печать с надписью: Партизанский отряд имени Г.И.Котовского бригада «Гроза» и герб Советского Союза. На наградных листах были оттиски этой печати. Я часто перечитывал  журнал и кое-что запомнил. Многие записи были сделаны коряво, карандашом или перьевой ручкой. Там, где писали ручкой на морозе и тушь замерзала, за буквами тянулись характерные следы. Впоследствии я сдал эти документы в музей Великой Отечественной войны в Минске.

В отряде имени Котовского было согласно списка 125 бойцов. Кроме местных парней и мужчин, в нем было много красноармейцев из всех уголков СССР, были также 2 серба и 1 немец.  Разговоры про этого немца я слышал не раз. Кажется, его звали Фриц. Вроде, он сам, добровольно и с оружием, пришел к партизанам. Постепенно, участвуя в боевых операциях, он завоевал определенное доверие, и его даже стали включать в состав диверсионно-подрывной группы, выполнявшей задачи по срыву движения фашистских эшелонов по железным дорогам. Однажды группу преследовали большие силы немцев после очередной диверсии в районе д.Мартюхово, и этот немец остался прикрывать отход группы с пулеметом. Говорили, что он стрелял, пока не кончились патроны.

Эта группа подрывников, в которую входили обычно 4 бойца, насколько я понимаю, нанесла немцам ущерб, совершенно несопоставимый с ее численностью и вооружением. Километрах в 20-ти от нашей деревни проходила железнодорожная магистраль Минск-Москва, и передвигаться по ней на территории оккупированной Белорусии фашистам было очень неуютно. На большей части операций группу возглавлял боец по фамилии Минаев. Они пустили под откос немало вражеских эшелонов. В коротких записях журнала это звучало примерно так: на перегоне Коханово-Переволочня пущен под откос эшелон с живой силой противника (или с техникой), и дата.

В нашей деревне немцы появлялись только днем. Утром они подъезжали со стороны деревни Аленовичи, где был их гарнизон, и давали несколько выстрелов в воздух, чтобы разбудить партизан. Партизаны просыпались, собирались и уходили в лес. Вечером выстрелы раздавались уже со стороны леса. Это партизаны поторапливали замешкавшихся немцев – дескать, пора убираться. Так, конечно, было не всегда, но в районе нашей деревни партизаны  не совершали нападений на оккупантов, чтобы немцы не сожгли Горщевщину. У многих здесь были родственники, да и ночевать в теплых хатах гораздо уютнее, чем в лесных землянках. Немцы тоже как-то равнодушно относились к находящейся у них под боком фактически партизанской базе. Возможно, здесь действовали подразделения, состоящие из обычных немцев, не пропитанных фашистской идеологией, любивших попить самогонки и поесть сала с белорусской картошкой и яичницей, но не желающих умирать в глухом белорусском лесу во имя своего ошалевшего фюрера.

Не всем белорусским селянам повезло так, как жителям нашей деревни. Около 9 тысяч белорусских деревень сожгли гитлеровцы, 628 – вместе с жителями. 22 марта 1943 года партизаны напали на немецкую автоколонну в 6 км от деревни Хатынь. Тогда немцы и их подручные полицаи сожгли деревню,  ее жителей загнали в амбар и сожгли заживо; погибли 149 человек, из них 75 детей. Такая же судьба могла постигнуть и нашу деревню. Был такой эпизод: утром по деревне ехали немцы на трех грузовиках. Один из партизан, видно, вовремя не ушел со всеми в лес – может, перепил самогона с вечера – выскочил, увидел немцев, и швырнул в грузовик гранату. Это было в самой деревне, прямо напротив нашего дома. Партизан этот по овражку быстро убежал в лес, а немцы начали сгонять всех жителей и разбираться – где партизаны, кто их укрывает? Естественно, немцы сильно разозлились, хотя я не знаю – погиб ли кто из них во время взрыва гранаты. Хорошо, что граната взорвалась в стороне от грузовика. Думаю, все-таки никто не погиб, иначе немцы бы не церемонились с населением нашей деревни. Прибежал к месту событий староста, который, конечно, тоже был связан с партизанами и поднял крик перед немцами в таком духе: опять эти бандиты–партизаны не дают спокойно жить мирному населению и господам немцам! Спасло нас еще то, что это были не эсэсовцы, и не зондеркоманда. В конце концов, постращав жителей, они никого не тронули и уехали дальше по своим делам.

Был и еще опасный для нашей деревни случай: небольшая группа партизан совсем недалеко от Горщевщины из засады обстреляла немецкий обоз. Это было в начале войны, когда партизаны еще действовали неумело, неорганизованно. Быстро расстреляв по одному магазину, они вскочили на своих коней и поскакали в лес. Ответным огнем немцы одного партизана убили – потом его похоронили на месте гибели. Но деревню тогда тоже немцы не тронули. Конь этого убитого партизана - раненый - пришел в деревню. Селяне подлечили его, и решили, что он будет общий. Но сколько не пытались на нем пахать, он начинал брыкаться, вырывался, несся по полю,  а за ним кувыркался плуг, запутывая упряжь. Вслед бежал, ругаясь самыми грубыми словами, пахарь. Конь был красавец – черной масти, стройный, совсем непохожий на тяжеловесных крестьянских битюгов. Наверное, его готовили к лихим кавалерийским атакам, а нудная и тяжелая крестьянская работа его сильно раздражала.

Однажды вечером Павел Костяев пришел к нам ночевать, лег спать. Вдруг – женские крики истошные, мужские матерки на всю деревню. Костяев вскакивает, одевается, и с автоматом выбегает. Скандалят соседи: пьяный Микита Пальвянок гоняется за своей жонкой Пальвянчихой. Костяев подбегает к Миките:
- Ах ты, гад, с бабами воюешь, а с немцами не хочешь воевать!?
Выволакивает его во двор, ставит к стенке, передергивает затвор… Не всерьез, конечно, а чтобы напугать как следует. Пальвянчиха, только что пострадавшая от мужниных кулаков, с воем кидается в ноги Костяеву:
- А-а, Павличек, не губи!!!
- Тьфу, - Костяев сплевывает, вешает ППШ на плечо и идет досыпать.

Или другой случай. Опять ночью крик, шум, гам. Вбегает соседка (она знала, что командир отряда у нас):
- Павел, помоги, поросенка забирают!
Костяев вскочил, а мама, зная его взрывной характер, схватила автомат ППШ и сунула мне под одеяло – спрячь, мол! Отчим, не найдя автомата, бросился из хаты с пистолетом. Вернулся ни с чем. Потом мы узнали у соседки, что партизаны, позарившиеся на поросенка, поняли, что она побежала к Костяеву, и удрали, оставив поросенка в покое.

Отряд Костяева сильно досаждал немцам. Однажды в деревне появились объявления, в которых обещалось каждому, кто поможет уничтожить командира отряда, выдать 40 тысяч немецких марок и корову впридачу.  И нашлась в деревне женщина; которая позарилась на эти деньги. Она заманила Костяева и еще двух партизан – комиссара и начальника штаба отряда - на угощение в свой дом, и напоила их отравленной самогонкой. Однако Павел Иванович выпил немного и ушел. Ему ничего и не было, а те двое сильно отравились, и их даже эвакуировали на самолете с партизанского  аэродрома на Большую землю. Там их удалось спасти. А женщину ту партизаны расстреляли. Остались сиротами двое ее детей моего возраста – мальчик и девочка. Вместе с ними я учился в школе. Учились они очень хорошо.

Однажды забрели к нам в дом двое «дальних» партизан, из другого отряда. Дождь лил весь день, все раскисло. Они вошли промокшие до нитки.
- Есть что-нибудь сухое на портянки? – спрашивают.
Бабушка поискала, но не нашла ничего. Тогда они сняли красивый рушник (вышитое широкое полотенце) с образов в углу, оторвали красивую вышивку на концах – красный национальный орнамент, и белое полотнище разорвали на портянки. Бабушка не ругалась и даже не ворчала на них – она видела их нужду.
- Ладно, - говорит, - я сотку после войны еще.

Она была великая мастерица, как и большинство селянок, впрочем. У нас дома были кросны – приспособление для того, чтобы ткать полотно из волокон льна. Я не раз видел, как обрабатывали лен, трепали его для отделения костры от волокна, потом из кудели (пук волокна) пряли нитки. Все полотно было белое – нечем было красить. Потом шили андараки – плотные куртки в качестве верхней одежды, рубашки, штаны. Дедушка-сапожник заготавливал шкуры, выделывал кожу и шил любую обувь нам, и на заказ - людям. В основном шил сапоги – это была основная обувь в деревне. Гвозди для подметок делал из березы, прибивал их двумя рядами, и они отлично держались. Фабричные товары в селе появлялись и до войны, и после, но они были дороги, а денег у крестьян практически не было.

Мама была связана с Оршанским подпольем и партизанами. Однажды она даже переправляла винтовки, собранные подпольщиками на местах боев в 1941 году, в лес к партизанам. Оружие она перевозила  на конной повозке с двойным дном. Она иногда вспоминала, как ей было страшно, когда на постах ее повозку обыскивали. И вот однажды летом, когда дома оставались только мы с братом, я увидел повозку с двумя немцами и полицаем. Мне тогда было 5 лет, брату – 10. Я крикнул Николаю, он выглянул и сказал:
- Кричи, плачь, но ничего не говори.
Вошли немцы, начали обыск. Потом поставили нас рядом, тыкали нам в животы стволами винтовок и начали орать, передергивая затворы:
- Где мать?!  Где отец?! Говорите, а то убьем сейчас!
Мы с Колей кричали от страха на всю деревню. Не знаю, что бы было дальше, но вдруг на пороге появился наш сосед Семен Шапидо. Он был безногим инвалидом. Замахнувшись на немцев костылем, он начал ругать их матом, а полицая даже стукнул разок по спине. Мне запомнилось, как немцы и полицай, согнувшись (дверь у нас было невысокая), повыскакивали в сени. Мы с братом удивились, ведь немцы были вооружены, и могли запросто убить соседа, а победил костыль дяди Семена почему-то. Немцы с полицаем сели на повозку и уехали. Потом мы узнали, что по дороге они встретили маму, которая шла с мельницы (полицай ее узнал), и забрали ее с собой. Стало известно, что маму (которая была беременна) держат в комендатуре села Мартюхово. Вечером в доме собрались родственники и начали думать – что делать? Было ясно, что кто-то донес о связи мамы с партизанами. Чтобы маму не увезли в гестапо, решили послать дядю Парфена (маминого брата) в Мартюхово выкупить маму. С Парфеном поехал и староста – Андрей Ерема. Он тоже был связан с партизанами и регулярно сообщал им о маршрутах и времени движения обозов с продовольствием, награбленным немцами. Партизаны делали засады и отбивали награбленное, часть забирали себе, остальное отдавали крестьянам. Парфен и Андрей, приехав в Мартюхово, начали объяснять в комендатуре, что наша мама никакая не партизанка, они за нее ручаются и предложили самогонку с хорошей закуской. Чем бы это кончилось – неизвестно, но тут на пороге появился работник комендатуры Шарай. Он был из деревни Острошапки, знал нашу семью, а сам был тоже связан с партизанами. Он сказал немцам, что знает эту женщину, и вышла ошибка. Надо, мол, ее отпустить и выпить за это. И это сработало – вечером мама была уже дома. Вскоре появились партизаны, на своих конях они гарцевали возле нашего дома.  Было ясно, что маме оставаться в деревне нельзя и решили, что она должна ехать в отряд. Захотел в отряд и я, и один из партизан в красивой кубанке – серб по национальности – поднял меня к себе и посадил на облучок  седла. Я был счастлив! Но бдительная бабушка подскочила, вцепилась в меня и утащила, плачущего, в хату.

Там, в отряде,  1 октября 1943 года мама родила мою сестру Тамару. Почти всю  немецкую блокаду  мама с грудным ребенком провела вместе с партизанами, под обстрелом и бомбежками. Потом ее как-то удалось переправить в Красное село и оставить у одинокой бабушки. Эта старушка спасла маме и ее маленькой дочурке жизнь: она прятала их, натирала мамино лицо  соком растений так, что оно покрывалось волдырями. В то время как раз свирепствовала эпидемия тифа, и немцы сразу выскакивали из хаты, увидев обезображенное лицо моей мамы. Во время блокады мама получила сильное нервное потрясение и долго не могла выполнять напряженную физическую работу. Из-за этой болезни она не работала в колхозе после войны, хотя перед войной маме дали за хорошую работу несколько грамот, а однажды – даже отрез на платье. Несмотря на трудовые заслуги мамы, и участие в партизанском движении, председатель колхоза отобрал у нас наш огород. Хорошо, что был огород у наших бабушки и дедушки, которые к тому времени жили в отдельной хате, и он нас выручал, иначе бы мы голодали. Выздороветь маме помог случай. Однажды вечером она возвращалась домой, и провалилась с головой в яму с ледяной водой. Естественно, сильно испугалась. Я помню, как она стояла в мокрой одежде и тряслась. И вот этот нервный шок вылечил ее! Она быстро стала поправляться, и скоро смогла работать в колхозе. Тогда нам вернули наш огород. Я с 12 лет пошел работать в наш  колхоз «Коминтерн», и помню, как за лето мы втроем с мамой и братом Колей заработали 70 трудодней все вместе. В оплату за свой 3-х месячный ежедневный труд с восхода да заката мы получили 70 кг ржи, то есть по килограмму за трудодень. Это было еще неплохо. В соседних колхозах получали и по полкило, и по 200 г на трудодень. Фактически мы были рабами, работающими даже не за пропитание, а просто так, ведь колхозникам платили не деньгами, а трудоднями. Продукты мы получали от своего натурального подсобного хозяйства. Паспортов нам не давали, а без них никуда не уедешь. Я получил паспорт только тогда, когда в 1954 году поступил в институт.

Очень хорошо запомнился случай перед самым приходом наших войск. В нашей хате ночевали несколько немцев. Один из них, увидев, что я тянусь к немецкой гранате, чтобы поиграть с ней, начал колоть меня штыком. Я, конечно, закричал. Вбежала мать, которая мыла пол в сенях и как перетянет немца мокрой половой тряпкой прямо по голове. Не знаю, чтобы он сделал с мамой, но тут вошел еще один немец, разобрался в происходящем и что-то долго выговаривал тому немцу, который колол меня штыком. А когда немцы уходили, они положили на стол около кровати, где лежал наш дедушка, две сигареты. Только они вышли, вбегают двое полицаев (как раз шло массовое немецкое отступление). Побегали по хате – взять нечего. Увидели сигареты, схватили их и бросились на выход. Вдруг – шум, грохот. Смотрю, заходит полицай, держась за  окровавленное лицо, кладет обратно на стол около дедушки эти две сигареты и уходит.

26 июня 1944 года был ясный солнечный день, но мы сидели в погребе, так как боялись отступающих немцев. Вдруг наверху раздались крики: «Наши! Наши!»
Все выскочили из погреба. Где-то ухали орудийные выстрелы. Нас, детей, взрослые загнали обратно в погреб. Когда стало тихо, мы снова вышли на улицу, и увидели что горит деревня Присмаки. Кто-то сказал, что три наших танка двигались по дороге от Смольян на Аленовичи, и по ним ударила  немецкая пушка из Присмак. Танки открыли ответный огонь, в результате несколько домов в деревне сгорели. На следующий день через нашу деревню шли одна за другой колонны советских танков. Везде, где они проезжали, появлялась новая дорога.

Во время войны к нам в деревню переехали мамины сестры из Орши – тетя Соня и тетя Тэкля, обе с детьми. Они жили в 4-х квартирном бараке недалеко от нашего дома. Тетя Соня узнала, что возле леса разбит немецкий обоз. Перед приходом советских войск дня три через деревню непрерывным потоком шли колонны отступающих немцев и разных обозов. Тетя взяла меня, тележку и мы пошли на опушку. Там действительно валялось много всякого добра и разбитых повозок. Тетя Соня погрузила 2 мешка с зерном на тележку, а мне дала катить немецкий велосипед. Но так как я был совсем маленький, велосипед постоянно падал, да еще и меня придавливал. Тогда тетя Соня укатила его в кусты и забросала ветками, чтобы забрать позже. Когда мы возвращались вдоль опушки домой, из лесу появились немцы и стали подзывать тетю Соню к себе. Она сказала мне: «Если что, беги в рожь», - а сама пошла к немцам. Когда она вернулась, то рассказала, что немцы спрашивали – есть ли в деревне «красные»? Тетя ответила, что есть, и немцы ушли обратно в лес. Когда мы с тетей Соней шли к обозу второй раз, то увидели, что по дороге от леса к деревне идет колонна немцев сдаваться в плен. У разбитого обоза было уже много людей, и взять было уже практически нечего. «Мой»  велосипед тоже исчез. Мы пошли домой и вскоре, недалеко от дороги, увидели брошенные кем-то два мешка ячменя. Мы погрузили их на тележку и покатили домой. В это же время партизаны привели маме корову, сказав: «У тебя грудной ребенок, теперь будешь с молоком».
Мама была, конечно, очень рада корове, и назвала ее Маруська. Интересно, что после войны, один из местных полицаев отсидел свой срок и, вернувшись в соседнюю деревню, узнал в нашей корове свою собственную.  Он потребовал вернуть ее, но мы, конечно, не отдали. Тогда он подал в суд. На суд пришли бывшие партизаны, которые сообщили на заседании, что корова была в немецко-полицайском обозе, который они разгромили. И суд постановил считать корову вроде как «боевым трофеем», а иск бывшего полицая отклонил.

Эта корова очень помогла нам в голодные послевоенные годы, особенно в 1947 году, когда за несколько недель до нового урожая все запасы продуктов кончились. Есть было совершенно нечего. Мы знали, что между деревней и лесом созревает рожь. Но мы также знали, что за воровство колхозного имущества можно очень быстро получить немалый срок, и прецеденты в колхозе были. Еще в 30-е годы начал действовать закон, который так и назвали: «Закон о трех колосках». Вот что мне много позже удалось узнать по поводу этого закона:

«За хищение колхозного и кооперативного имущества, хищение грузов на железнодорожном и водном транспорте закон предусматривал расстрел с конфискацией имущества, который, при смягчающих обстоятельствах мог быть заменён на лишение свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией имущества. В качестве «меры судебной репрессии по делам об охране колхозов и колхозников от насилий и угроз со стороны кулацких элементов» предусматривалось лишение свободы на срок от 5 до 10 лет с заключением в ИТЛ. Осуждённые по этому закону не подлежали амнистии.
Закон часто применялся в случаях, не представлявших никакой социальной опасности. Например, название «закон о трех колосках» он получил из-за того, что по нему осуждались крестьяне, занимавшиеся срезкой неспелых колосьев зерновых колхозного или совхозного поля, и их присвоением. Осуждено было по этому закону около 180 тысяч человек.»

Что ж, другого выхода все равно не было. Бабушка дала мне сумку из льняного полотна, и научила:
- Иди сначала в лес, потом осторожно, чтоб никто не увидел, выйди из леса к полю, и нарви колосков. Потом обратно в лес, и уже тогда домой.
Я так и сделал, принес полную торбу колосков. Бабушка терла колоски между ладонями, вышелушивая незрелое зерно. Затем она сварила из этого зерна, как она говорила, «поливку». А весной мы ходили на поля, где осенью собрали картошку, и выкапывали из земли сгнившие картофелины. Некоторые из них превратились в крахмал, мы их собирали, а потом дома очищали, разводили водой и женщины пекли из этого месива оладьи, которые все звали «тошнотиками». Но делать было нечего, ели и это.

Однажды после войны, уже будучи студентом, я попал на встречу бывших партизан.  Прямо в парке Челюскинцев горели костры, около каждого костра стояла табличка – область такая-то. Нашел я небольшую горстку ветеранов из бригады Нарчука, представился, послушал невеселые их разговоры. Весной 1944, незадолго до освобождения Белоруссии, немцы проводили карательные операции против крупных партизанских соединений. Тогда погибло много партизан. Почти  полностью погибла  загнанная в болота  и расстрелянная из минометов бригада Нарчука, окруженная пятью эсесовскими дивизиями, прибывшими из Франции. Вырвались из окружения единицы. Еще полностью уцелел один отряд из девяти, и это был отряд Костяева. Он по заданию ходил на операцию в район Березино, а когда вернулся – бригады уже не было. Павел Иванович Костяев остался жив, и некоторое время жил с нами  в послевоенные 40-е годы. Помню, мы поехали с ним в лес нарубить дров,  тут появляется лесник с ружьем и давай орать на нас за незаконную порубку. А Костяев схватил его за грудки и говорит ему очень недобрым тоном:
- Что-то я не помню, чтобы ты тут во время войны  лес охранял.
Лесник вырвался, и тут же быстро удалился, забыв про свои служебные обязанности.
Потом у Павла Ивановича что-то не сложились отношения с местной властью – то ли партийной, то ли  НКВДэшной. Человек он был прямой, вспыльчивый, может, и нагрубил какому-нибудь начальнику. Он даже не поехал получать боевые ордена, которыми его наградили. Вскоре он уехал от нас, и больше мы не виделись. О нем у меня сохранились теплые воспоминания. Это был честный и мужественный человек.

В 50-х годах был еще такой случай. Мой брат Николай выучился на бухгалтера и однажды выдавал зарплату в деревне Иржовка, в 5 км от нашей Горщевщины. И в одном из получающих зарплату узнал того полицая, который пугал нас, маленьких, расстрелом, а потом арестовал нашу маму. Тот отсидел 10 лет, вернулся и работал в колхозе. Николай тогда  жестоко избил того полицая, а тот подал на него в суд. Дело могло кончиться плохо, но мужики той деревни пригрозили этому  бывшему полицаю, что у него может неожиданно сгореть дом, и он забрал свое заявление. А Николай еще закончил Горецкую сельскохозяйственную академию, и до самой пенсии работал главным бухгалтером совхоза «Рассвет», в который преобразовали наш бывший колхоз «Коминтерн». Сам я закончил Минский институт механизации сельского хозяйства, долго работал инженером-конструктором, ушел на пенсию с должности главного конструктора  завода «Могилевтрансмаш».

После войны нашу маму наградили несколькими юбилейными медалями и орденом Отечественной войны 2-й степени.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2911120060


Солдатова С. П. Мое военное детство
Андрей Ворошень

      Поколение, которое знает войну только по фильмам, можно сказать, не знает её вообще. В кино война воспринимается, как увлекательное приключение. А когда со всеми ужасами войны сталкиваешься непосредственно, воочию, то уж тут не до приключений. Для жителей, так называемых, западных областей Белоруссии, бывших польских территорий, война началась задолго до 1941 года, поскольку эти земли относились к Польше. Следовательно, тяготы войны жители испытали  гораздо раньше,  так как Германия напала на Польшу в 1939 году.
        Бог пощадил нашу семью, уберёг её от тех ужасов, которыми изобиловала вторая мировая война. Её жуткое лицо не было обращено к нам, когда она проходила рядом, её смертельное дыхание опалило нас, но не уничтожило. Я хочу сказать, что наша семья избежала тех зверств, что выпали на долю многих людей.
Образ немца-тевтона, а потом фашиста, во всеобщем сознании многие годы отождествлялся со словом «немец». Своими действиями эти люди, если их можно так назвать, заслужили всеобщую ненависть. Бесчеловечная жестокость, изуверство, дикое нашествие какой-то необратимой тёмной силы! Все знали, что немец – это изверг, немец-фашист, немец-убийца, и от него можно ожидать всего, чего угодно, и все их боялись. На это, в конечном итоге, и было рассчитано всё поведение немцев: подавить, запугать, уничтожить. То, что не все немцы связаны с нацизмом и, что многие из них обычные люди, просто другой национальности, никому и в голову не приходило. Это как-то не укладывалось в сознании людей.
Первые ужасы войны испытали жители Гродно, когда им на головы начали падать бомбы. Вообще, по сравнению с другими городами Белоруссии, город Гродно пострадал гораздо меньше от бомбёжек. Однако в первые дни войны 1941 года немцы разрушили почти все дома на улице Бонифратерской (ныне Свердлова), а также часть домов на близлежащих улицах Витольдовой (Социалистической) и Бригидской (Карла Маркса). Это был район Сенного рынка, и там находились преимущественно дома евреев. Думаю, что поэтому бомбили эту часть города. По фатальной случайности, именно там был магазин и квартира бабушки Оли. И в этот дом попала бомба (тогда применяли и зажигательные бомбы), и дом загорелся. Рядом горели и другие дома, пламя полыхало стеной. Люди метались, спасая своё добро. Заливать огонь было нечем, так как пострадавший район находился на горе, и до Немана было не добраться. Люди вытаскивали вещи, мебель, товары из магазинов прямо на мостовую и складывали подальше от домов. Но искры сыпались во все стороны, и спасти смогли очень мало, так как начало гореть и то, что уже вытащили. От бабушкиного магазина ничего не осталось. Уцелели только кое-какие личные вещи, пара рулонов обгоревшей материи и большой деревянный ящик с пуговицами. Всё поместилось на одной телеге, которую на  утро чудом удалось разыскать. Бабушку с дедушкой приютили у себя на мансарде папины знакомые Гришкевичи, хозяева большого дома, находившегося рядом с нашим. У нас было очень тесно. Комната и кухня, да ещё одно небольшое помещение в цокольном этаже – это не слишком просторное жилище для семьи из пяти человек, поэтому маминым родителям пришлось обращаться за помощью к посторонним людям.

       Итак, немцы захватили город и чувствовали себя в нём хозяевами. Для местных жителей настали голодные времена. Магазины все были закрыты, купить продукты было негде, да и не за что.  Нашу семью в чём-то выручал город, но с хлебом были большие проблемы.
Мамины ученицы, Стася и Ванда, из деревни приносили понемногу ржаной муки, и мама пекла в духовке какие-то лепёшки в формах в палец толщиной и это называлось «хлебом» (я думаю, что она в тесто добавляла картошку). И ещё размачивала остатки старых сухарей, что мои родители собирали для маминых учениц (кормить в деревне скот). Но всё это мало чем помогало, всё равно хотелось кушать, а запасов никаких не было. Кроме этих забот, ещё были заботы о малыше, который был у мамы на руках и тоже требовал своё (мой брат родился в сентябре 1940 года).
В казармах близ нашего дома, разместились солдаты, на сей раз немецкие. Уже в третий раз, на моей памяти, за короткий срок власть поменялась. И вот однажды, помню, уже были сумерки, мы с папой шли домой по улице, прилегающей к стадиону рядом с нашим домом, не помню ее названия. Впереди нас, напротив входа на стадион остановилась грузовая машина, видимо трёхтонка – тогда были такие грузовики. Она была нагружена бумажными мешками, в каких возят цемент. Один из мешков распоролся и упал от резкой остановки машины, и из него посыпались чёрные квадратные сухари, нарезанные поперёк буханки хлеба «кирпичиком». Кроме водителя, сопровождал машину всего один молоденький немецкий солдат. Видимо, они везли провиант в казарму для солдат, и что-то случилось с двигателем машины. Водитель вышел из кабины, они о чём-то поговорили с сопровождающим,  тот остался, а водитель ушёл. Наверное, пошёл за помощью, благо до казармы было недалеко, только нужно было завернуть за угол. Мы с папой шли в направлении остановившейся машины, были совсем близко и всё видели.
    Папа в школе, а потом в институте учил немецкий язык и немного мог говорить. Мы подошли к машине, и папа заговорил по-немецки с оставшимся у машины солдатом. Я стояла рядом и слышала, что они говорят на чужом языке. Папа показывал на пальцах и говорил: «драй киндер» . Немец слушал, и поглядывал на меня. А потом залез в кузов и спустил папе на руки два мешка сухарей – тот, что порвался, и один целый. Папа очень его благодарил, а он осмотрелся вокруг, как раз на улице никого не было, махнул рукой и несколько раз повторил: «шнель, шнель». Это слово я запомнила и потом узнала, что это значит «быстро». До нашего дома было недалеко, нужно было только пройти по переулку метров тридцать-сорок. Папа кое-как дотащил эти мешки. Я ему, конечно, помогала, но какая от меня помощь? Дома нас встретила мама с «квадратными» от ужаса глазами. Она очень испугалась, подумала, что папа это украл, и сейчас ворвутся немцы и его заберут. Но папа пояснил ситуацию, рассказал, что он попросил у солдата, сказал, что у него трое детей, а кушать нечего. Солдат нас пожалел и дал сухари сам, добровольно. Видно его растрогал вид ребёнка и то, что папа заговорил по-немецки.
Мама очень волновалась, и всё время поглядывала на дверь. Она никак не могла поверить, что немец проявил человечность. А потом, через какое-то время успокоилась, и начала рассчитывать, как лучше распределить «с неба» свалившийся запас, чтобы хватило на долгое время. Для нас было праздником, когда мама два-три сухаря, сбрызнув водой, ставила в духовку. Они там распаривались и становились мягкими, и можно было по кусочку скушать.

     Возможно, это утверждение лишено основания, но я слышала от старших, что немцы ненавидели евреев в связи с тем, что еврейский язык очень похож на немецкий. И те искажения в идише, в сравнении с немецким, которые имеют место, немцы воспринимали  как надругательство над их родным языком. Поэтому евреев, по их мнению, нужно было уничтожить всех до одного, чтобы никто не калечил благородный германский язык.
Преследования евреев начались вскоре после вступления немцев в город. Через какое-то время, когда ситуация несколько стабилизировалась, и стало возможным выходить из дома, я обратила внимание на тот факт, что по улицам ходят люди с жёлтой шестиконечной звездой, нашитой на одежду с левой стороны, на груди и на спине. И шли они почему-то не по тротуару, а только по проезжей части улицы, прижимаясь к бордюру, когда двигался транспорт. Учитывая, что в Гродно, в старом городе улицы узкие, это было совсем непросто. Нужно было изловчиться, чтобы не попасть под колёса движущегося автомобиля.
Я спросила у мамы, что это за люди и почему они ведут себя так странно. Мама мне ответила, что это евреи, и они подчиняются общему приказу немецкого командования, касающемуся людей этой национальности. Больше ничего она объяснять мне не стала. Да я, наверное, и не поняла бы.
Со временем на улицах города таких людей становилось всё меньше. Из разговоров старших я поняла, что немцы отвели один квартал на улице Замковой возле пожарной вышки, оградили его колючей проволокой, поставили часовых и согнали туда всех евреев, проживающих в городе, а в Гродно в то время их было немало. Это было еврейское гетто. Люди жили там в жуткой тесноте, по десять, пятнадцать человек в комнате. Спали на полу без разбора: мужчины, женщины, молодые и старые, взрослые и дети – все, как селёдки в бочке. Почти никаких вещей взять с собой им не разрешили, только самое необходимое. Выход в город  был ограничен. Их стали выпускать только поодиночке и при наличии специального «аусвайса» , подписанного комендантом города.
По прошествии ещё некоторого времени их выводили уже только колонной в сопровождении вооружённых солдат. Один шёл впереди колонны, а другой позади. И, конечно, все евреи были со звёздами. Я сама всё это видела и не раз.
Помню, как-то утром на площади  возле Фарного костёла на мостовой расплылось ещё не впитавшееся за ночь пятно крови. Меня это ужаснуло, и я спросила у папы, почему это? Папа сказал, что, возможно, кто-нибудь из евреев оступился, или шагнул в сторону, и его застрелили. Но может быть и так, что у кого-то сдали нервы, и он специально спровоцировал выстрел, чтобы не мучиться больше. Гетто, где жили эти несчастные, я видела своими глазами, и даже проходила рядом. Ходить можно было только по другой стороне улицы, приближаться к ограждению не разрешалось. Чем дольше длилась война, тем меньше становилось этих людей. Их вывозили по ночам. А перед отступлением немцев из города в 1944 году, их вывезли совсем. Гетто опустело, зияя разбитыми окнами и топорщась жуткими ограждениями из колючей проволоки. Всё было заколочено, часовых не стало. Никто никаких вопросов не задавал.

       Как только фронт отодвинулся на восток, и затихли звуки канонады, немцы активно начали наводить новый порядок. На столбах и городских тумбах для афиш были наклеены листки с приказом коменданта города о том, что всё местное население в трёхдневный срок должно сдать радиоприёмники и все средства передвижения, включая мотоциклы и велосипеды. Как и везде на оккупированной территории, из числа местных жителей нашлись желающие помогать новым хозяевам. И через пару дней к нашему дому подъехала машина, из которой вышли немец и полициант – человек из местных, знающий польский язык. Таким образом, папин любимый радиоприёмник «Telefunken» исчез из нашего дома, и по утрам у нас музыка уже не звучала, равно как и сигнал с башни Марьяцкой из Кракова в двенадцать часов дня, в полдень, по которому папа проверял время. Объяснялось это просто: местное население не должно слушать радио, а должно жить только по распорядку коменданта города.
Папа очень уважительно относился к технике, к музыкальным инструментам и, вообще, к вещам. Он и нас учил бережно обращаться со своим имуществом, всегда всё класть на свои определённые, привычные места, приучал к порядку. Со своим велосипедом он обращался как с «железным другом». Как раз, незадолго до прихода немцев, папа обновил его внешний вид. Старательно перебрал и смазал все детали, поменял на новые шины и щитки для колёс, почистил хромированные части, вследствие чего, велосипед выглядел как новенький. И, конечно, папе было жаль с ним расставаться, тем более что он ещё даже не успел обновить его, так ни разу и не проехался на нём после профилактики. Позже на этом велосипеде раскатывал шеф гродненской полиции, уж очень он ему приглянулся.
Военные действия на Гродненщине разворачивались так молниеносно, что никто не успел даже опомниться. В итоге, в городе оставались не только женщины и дети, но и мужчины старше тридцати лет. Немцы решили их использовать как рабочую силу и ввели принудительную трудовую повинность, занимая людей на разных работах. Моего папу распределили в «boite lager»   – трудовой лагерь, где шили, ремонтировали и приводили в порядок форму для немецких военнослужащих. В папины обязанности входило пришивать пуговицы к кителям и брюкам. Каждое утро он уходил на работу и после шести часов возвращался домой. И каждый раз мама нервничала: придёт домой, или не придёт. Естественно, их там не кормили и ничего не платили. Папа рассказывал, что он работал в закрытом помещении в двухэтажном доме, территория которого была огорожена забором. Поверх забора была протянута колючая проволока. У входа стояли вооружённые часовые с собакой. При входе и выходе людей обыскивали. Выходить за ворота до окончания работы никому не разрешалось, и никто даже не мог подумать, чтобы прогулять работу или нарушить дисциплину. Все боялись за свою жизнь. Каждый день их проверяли по списку. Режим был как у заключённых.
      Со временем немцы на завоёванных территориях стали чувствовать себя очень свободно и уверенно. Они решили, что эти земли уже их собственность. Начали обживаться, благоустраивать город, налаживать торговлю. Судя по всему, они считали, что их власть никогда не кончится. На Замковой горе в помещении нового замка разместился военный госпиталь, стабильно заработали электростанция, почта, железная дорога, начали  приезжать на работу немецкие служащие. Так, например, в доме, где потом был железнодорожный техникум, а позже столовая облисполкома (по улице Ожешко), был открыт пансионат для немецких девушек-связисток, работниц бюро и служащих, которых приехало не меньше двадцати с полным штатом обслуги. Кроме этого, на более тяжёлые работы немцы начали привлекать местное население. Начали работать кинотеатры, рестораны, табачная фабрика, пивзавод (бровар), аптека и ряд других предприятий, и даже каток. Было объявлено, что местному населению разрешается открывать мелкие магазины, мастерские, чтобы работать на благо великой Германии. Людям нужно было на что-то жить и, конечно, жители ухватились за такую возможность, чтобы хоть как-то наладить свой быт, ведь у всех были семьи, и их нужно было кормить.
Как видно, немцам очень понравилось на Гродненщине и они решили обосноваться фундаментально. На площади Стефана Батория, ныне Советской, находится красивый трёхэтажный дом из красного кирпича, в котором  позже была областная библиотека (дом купца Муравьёва). Во время оккупации в этом здании открылась ресторация и офицерское казино. Хозяином, естественно, был немец. Он был рыжий, весь в веснушках, но держался с большим достоинством, поскольку был уверен, что это его законное достояние, подаренное ему рейхом. Исходя из этого, он вызвал из Германии всю свою семью: мать, жену и двух дочерей. На первом этаже дома располагалась ресторация, на втором – казино, а третий этаж был отведён под жилые помещения для его семьи и прислуги. Называлось это заведение «Адрия». Там было очень красиво. Когда дверь была открыта, мне удалось заглянуть туда одним глазком. Шикарная лестница из полированного тёмного дерева с блестящими медными поручнями спускалась овалом на нижний этаж. Столики накрыты были накрахмаленными белыми скатертями, и на каждом из них стояли цветы. Официантки – девушки в кружевных наколках на пышных причёсках и белых маленьких передниках сновали по залу. Немецкие офицеры были хорошо одеты и вели себя очень галантно, когда знали, что на них смотрят. Хрусталь, цветы, вино – какая там война? Совсем как в родном Фатерлянде ! Хотелось забыть, что их завтра могут отправить на фронт. А уж думать о том, что кто-то может вообще не вернуться домой, никому не хотелось. А пока что фронт был далеко на востоке, и только ночные воздушные налёты напоминали о том, что идёт война.
      Так сложились жизненные обстоятельства, что главной кормилицей в семье была мама. Особенно в трудное военное время. Людям ведь нужно было одеваться, при любой власти. И здесь выручила нашу семью её профессия. Если бы не мама, то вряд ли мы смогли бы пережить войну, так как нам просто нечего было бы кушать. Я была ещё совсем маленьким человечком, но видно уже сумела закалиться в трудных жизненных условиях, так как всё понимала, что происходит, и старалась помочь в меру своих сил. Папа каждый день уходил отбывать трудовую повинность в «Бойте лягер». Мама спускалась вниз в мастерскую, нужно же было кормить семью, а  я оставалась с двумя малышами за старшую, хотя мне ещё не было и семи лет. Жили мы в очень голодное время. Маленький Пётрусь ещё не умел ходить, а Бася потихоньку шлёпала по комнате. Мне не так просто было справиться с ними. Но я об этом не думала, считала, что так и должно быть, раз я старшая. Мама доставала где-то немного молока, видимо, выручал кто-то из знакомых. Размоченные до кашицы чёрные сухари, чуть забеленные молоком – вот основная еда моих брата и сестры. Правда, сестре ещё кое-что перепадало с общего стола, поскольку она была постарше. Один раз в день удавалось всё же сварить на электроплитке манную кашу. Варила её я сама в голубой мисочке с цветочками. Сделать это нужно было таким образом, чтобы Пётрусь мисочку не видел, иначе он узнавал её и сразу начинал кричать. Поэтому кашу надо было заранее остудить, а потом уже идти в комнату, где он находился. Бедный голодный ребёнок так хотел кушать, что я не успевала его кормить с ложечки. Он быстро проглатывал жидкую кашу и опять кричал. Чтобы его успокоить, я наклоняла потихоньку мисочку, приставляла ему ко рту, и он глотал беспрерывно. И когда доедал до конца, тогда успокаивался и затихал. Я до сих пор удивляюсь, как это он мог так есть лёжа в кроватке и не захлебнуться.
      А маме нужно было ежедневно готовить обед на всю семью. Заключалось это в том, что она варила большую кастрюлю супа. Иногда это была лебеда, иногда крапива, а если удавалось, то свекольник или перловка. Каждый член семьи получал по большой миске этой бурды, иначе её не назовёшь, но этого ненадолго хватало, и чувство голода возвращалось опять.
Дедушка Антон приходил к нам на обед. Иногда ел на кухне, а иногда брал еду с собой в жестянку армейского образца. Он исхудал и выглядел очень слабым. Утром и вечером он кушал у старших детей Юзека и Ядвиги, а днём приходил к нам, пока мог ходить. Здоровье у дедушки было неважное, он очень сдал. И в 1942 году, вскоре после смерти дочери Ядвиги, он тоже ушёл из жизни. Как-то очень тихо, незаметно, и на фоне всех военных бед и смертей, как-то буднично. Вот так! Пробивались они с женой в жизни, растили целую ораву детей, кормили, старались дать образование и вывести в люди. А теперь покоятся оба в одной могиле с бабушкой Хеленой на старом католическом кладбище в двухстах шагах от входа, всеми забытые. Дома, что они построили своим детям, ещё стоят, а их уже нет на белом свете. Да и не осталось уже никого в живых из тех людей, кто их знал. Я одна только ещё их помню. Вот и вся философия жизни: тлен – к тлену, прах – к праху!

       У немецкого командования почему-то была странная политика в отношении снабжения города продовольствием. Я до сих пор не могу понять её смысла. Дело в том, что на всех выездах из Гродно были установлены заставы, кордоны, если можно так сказать. На этих пропускных пунктах круглосуточно дежурили по два немецких солдата и полициант, и в их обязанности входило не пропускать в город никакого продовольствия. Если у идущих в город крестьян обнаруживали продукты, их тут же отбирали. Досматривали все телеги, корзины, кошелки, узелки, и всё, что находили съестного, подлежало конфискации. Люди пытались как-то обхитрить эти патрули, но не всегда им это удавалось. Был случай, о котором рассказывали очевидцы. Один крестьянин в телегу положил постель, матрас, подушку,  под одеяло уложил кабана и накрыл его с головой. На вопрос, кто в телеге,.ответил,.что.везет.больного.к.врачу.               
 – А что с ним?
– Да, вот, заболел.               
– А  может он хочет закурить?               
    С этими словами полициант откинул одеяло, и перед ним предстал хряк во всей красе. Долго гонялись за кабаном, которому надоело лежать, и он соскочил с телеги. Было много шума и смеха. Кабана, конечно, забрали, крестьянину съездили по физиономии и отпустили с миром.
– Вот жалко-то, что я не сказал, что это жена заболела, – рассуждал наш «умник», – тогда бы ей закурить не предложили и, может быть, я сумел бы проскочить. Это ж  надо,  как не повезло, такой был кабанчик!
    Положение с продовольствием было трудное. У крестьян были излишки, которые они не могли продать, а город остро нуждался в продуктах питания.
    Но наш народ изворотливый. Всё равно как-нибудь да изловчится и обойдёт приказ. Сообразив, что все проверяющие мужчины, и досматривают только ручную кладь, женщины и девушки придумали выход. На юбки нашивали бесчисленное количество карманов, особенно внизу на подоле. Туда небольшими порциями клали сало, мясо, творог, масло и даже яйца, завёрнутые в газету. Главное, чтобы было равномерно расположено и ничего не торчало. А наверх надевали широкие домотканые юбки в складку из толстой ткани. Внешне ничего не было видно, а под юбку немцы не заглядывали. Таким образом, приходя к нам каждый день, Хеня понемногу нас подкармливала и этим рассчитывалась за свою учёбу.

       В годы немецкой оккупации, если днём создавалось впечатление обычной повседневной жизни,  то ночью картина резко менялась. Все окна в жилых домах и учреждениях были затемнены. Я очень хорошо помню жалюзи из толстой чёрной бумаги, по краям которой были прикреплены деревянные рейки, на день они сворачивались в трубки. Занавешивали у нас в доме только те окна, в которых горел свет. Немцы, вернее это входило в обязанности полициантов, по поручению их хозяев, очень строго следили за затемнением. Ночью город погружался во мрак. Даже административные здания были перекрашены в тёмно-коричневый цвет, чтобы не отсвечивали при луне. Табачная фабрика за Неменом, которая функционирует по сей день, ещё долго после того, как откатился фронт и окончилась война, устрашающе темнела своим фасадом, напоминая о недавних событиях.
Самыми жуткими военными впечатлениями для меня лично были воздушные тревоги. Этот леденящий кровь вой сирены я запомнила на всю жизнь. Этот рёв, иначе не скажешь, был очень громким. Начинался он с очень низкого звука, очень медленно поднимаясь всё выше и усиливаясь, звук задерживался на самой высокой ноте секунд десять, пятнадцать, двадцать и так же медленно спускался вниз. Так повторялось много раз без перерыва. Просто волосы шевелились на голове от этого звука, и у людей начиналась паника. Моя мама судорожно одевала полусонных детей, так как всё это происходило ночью, и велела одеваться мне. Её бедную всю трясло, и начинались от страха проблемы с желудком. Она хватала обоих младших детей на руки и спускалась заплетающимися ногами по крутой лестнице, выходящей во двор. Тут же рядом с дверью из квартиры был вход в подвал, в котором мы прятались во время бомбёжек и воздушных налётов. И это повторялось почти каждую ночь с ужасающей монотонностью. Я светила фонариком, так как в подвале не было света. Сам подвал был большой с очень толстыми стенами. Кроме входа со двора, в нём был ещё один выход на улицу и довольно большое окно, в которое можно было пролезть, на случай, если бы бомба попала в дом, и засыпало входы.
С начала войны, когда фронт двигался на восток, над нами летали немецкие самолёты и изредка бомбили город, но больше пролетали мимо. Но через некоторое время над Гродно стали летать советские самолёты на запад, бомбить немецкие города. Так говорили люди, поскольку  бомбардировщики летели очень высоко, даже не всегда был слышен гул самолётов. Правда, за воем сирены не очень-то можно было их услышать. Папа говорил, что спускаться в подвал не стоит, потому что у лётчиков другая цель и бомбить город они не должны. Но маму это не убеждало, ведь никто не мог с уверенностью сказать, что может случиться в очередной налёт. Папа оставался в квартире, а мы с мамой продолжали прятаться при каждой воздушной тревоге. Меня очень изматывало то, что ночью нельзя было спать спокойно. Я с очень большим трудом просыпалась, совершенно ошалевшая, и просила каждый раз маму:
– Мамочка, не буди меня, пожалуйста, дай поспать.
– Так ведь налёт, нужно идти в подвал.
– Я  не могу никуда идти, очень хочу спать.
– Но ведь убьют.
– Пусть убьют, только не буди меня. Если убьют во сне, то я не почувствую.
Можно себе представить до какой степени был измотан ребёнок, если даже под страхом смерти, сон был для меня дороже, чем жизнь. Все эти события не могли не сказаться на состоянии моего здоровья. Я всегда была впечатлительным ребёнком и пытка бессонницей, повторяющаяся регулярно в течение длительного времени, отразилась на моей нервной системе. Я стала вставать по ночам, даже когда не было воздушной тревоги, что-то искала, перекладывала и делала всё это совершенно бессознательно. Например, я могла пойти в бабушкину комнату и что-то передвигать в шкафу, или наутро не могла найти свою одежду и после длительных поисков находила её на кухне, или в ванной. Оказывается, я её отнесла туда ночью. Мама говорила, что из-за всех этих событий я стала лунатиком. Окно в спальне на ночь занавешивали одеялом, чтобы луна не светила на меня, но это мало помогало. Рассказывали, что однажды поздно вечером родители засиделись в зале. Мама с ученицей дошивала какой-то заказ, а папа сидел с ними за компанию. Дети уже легли, и тут я вышла из спальни и начала бегать вокруг стола, а трое взрослых людей не могли меня поймать. Наконец поймали и уложили в кровать. Утром я ничего не помнила, и когда мне рассказывали, я не могла поверить, что это было в действительности. Однако, хорошо помню, что не один раз папа меня тормошил и допытывался, что я здесь делаю. А мне совершенно было непонятно, что именно я делаю и почему стою посередине комнаты. Думаю, что папе не следовало меня будить, тем более доводить до слёз. Я ведь не была виновата в том, что со мной происходило. Продолжалось это довольно долго, я имею в виду, мои «путешествия» по ночам. И родители меня караулили, чтобы я не вышла на балкон или на лестницу. Но со временем я стала ходить всё меньше, а к концу войны, когда прекратились налёты, прекратились и мои хождения. Когда я пошла в школу, за мной этой «привычки» родители больше не замечали.

А война продолжалась. Фронт всё ближе подходил к городу. Русские теснили немцев «nach Hause» . Участились ночные воздушные тревоги, а со временем стали слышны звуки канонады. Военные действия подходили вплотную к городу. Немцы забеспокоились. Отправили в Германию свои семьи. Начали увозить своё и награбленное добро, прихватив всё, что можно было увезти. Они уже заблаговременно успели вывезти всех зверей из гродненского зоопарка, ценности из замка и всё, что им приглянулось.
Когда пальба стала слышна на подступах к городу, наши родители перетащили пружинные матрасы от кроватей в подвал, и там мы жили какое-то время. Примерно недели две, пока русские не взяли город, так как на втором этаже было жить опасно из-за разрывов снарядов. Все люди прятались, кто где мог. Еду мама готовила нам днём у соседей на первом этаже, когда было поспокойнее. Во двор выходили только взрослые, а мы, дети, почти всё время находились в подвале, где горели плошки, так как света не было. Наш двор по форме был квадратным, в виде колодца. С трёх сторон он был огорожен домами, а с четвёртой возвышалась высокая кирпичная стена. Ворота из толстых железных прутьев, с такой же калиткой запирались на цепь и большой амбарный замок. С улицы внутренняя часть двора не просматривалась, был виден только один небольшой уголок.
     Перед тем, как оставить город, немцы совсем озверели. Они хватали на улицах прохожих, которые не успели спрятаться, независимо от пола и возраста, и гнали за город копать окопы. Говорили, что после выполнения земляных работ, людей там же расстреливали на месте. Очевидцами были жители деревень, близко расположенных к городу. Они рассказывали, что видели всё своими глазами. Немецкие солдаты-одиночки, отставшие от своих частей, метались по городу и спрашивали дорогу на «Suwalki», как они произносили на свой манер название населённого пункта, в направлении которого отступали немцы. Если человек говорил, что он не знает, то его тоже убивали. Когда перестрелка началась прямо на улицах города, и выкрики были слышны близко от нашего дома, папа с соседом, опасаясь за свою жизнь, взяв топоры, спрятались в подвале в простенках между стен. Я уже раньше упоминала, что стены в подвале нашего дома были очень толстыми и, как оказалось, внутри них ещё были ниши, где мог поместиться стоя взрослый человек. Через довольно продолжительное время, когда стрельба и шум затихли, мужчины вышли из своих укрытий. Не знаю, с чем были связаны их действия. Наверное, немцы хватали мужчин в первую очередь. Говорили, что они вытаскивали людей из подвалов и даже бросали в окна гранаты.
После боя, что прогремел по улицам города, в развалинах дома на углу Социалистической и Карла Маркса с другой стороны улицы от нашего дома остался лежать убитый немецкий солдат. Находился он там довольно продолжительное время, а дело было летом. Когда смрад от тела начал распространяться, нужно было принимать меры. Мой папа с соседом, воспользовавшись затишьем, выковыряли ломом камни мостовой, прямо на углу проезжей части улицы. Они выкопали яму, палками столкнули туда труп, закопали его и сверху положили камни. Через некоторое время мостовая просела, и было заметно место захоронения. Чей-то сын не вернулся домой, и о его могиле никто никогда не узнает. И сколько  таких неизвестных могил людей самых разных национальностей разбросано по всем дорогам войны. Война – это ужасное бедствие, и тот, кто не видел всего своими глазами, не в состоянии представить себе истинную картину. То, что показывают в кино, воспринимается, будто всё происходит не с вами. И, совсем другое дело, когда с этими событиями сталкиваешься воочию в реальной жизни. Как известно, чужая боль не болит. И понять это может только человек, испытавший сам нечто подобное.
Возле тонкосуконной фабрики и бровара , в том месте, где он и сейчас находится, возвышался мост, связывающий два берега реки Неман, имеющий стратегическое значение. Берега у Немана очень высокие, и мост построен на железобетонных опорах. Отступая, немцы взорвали одну из опор, и вместе с ней рухнула половина моста, а вторая половина повисла очень высоко над водой. Немцы воспользовались тем, что спуститься к воде можно было только под обстрелом их орудий и пулемётов. Они заняли оборону на противоположном берегу за Неманом и не пропускали советские воинские части, расстреливая сверху всех приближающихся к воде.
Река в этом месте очень быстрая, с подводными течениями и ямами от взрывов снарядов. Говорят, что на переправе погибло много людей, но форсировать реку никак не удавалось. Целую неделю в городе шли бои, пока, наконец, солдаты смогли как-то соорудить некое подобие моста на понтонах, чтобы переправить технику. А бойцы перебирались, как кто мог: кто на бочках, кто на досках, на каких-то самодельных плотах, а кто вплавь. С большим трудом советским войскам удалось переправиться на другой берег Немана. После этого фронт быстро покатился на запад.
Всё это время мы продолжали жить в подвале. Однажды подвал и весь дом потряс взрыв чудовищной силы. Из окон домов посыпались стёкла. Все в испуге повыскакивали. Папа сказал, что это, наверное, немцы, отступая, взорвали  мост через реку. Наш дом был относительно недалеко от Немана, и взрыв был очень ощутимым. В ту ночь мы долго не спали, а под утро, возле окна подвала, которое выходило на улицу, мы услышали русскую речь. Родители, конечно, не утерпели. Они ещё какое-то время прислушивались, чтобы убедиться, что им не показалось, а потом папа открыл ворота и вышел на улицу. И, действительно, русские вошли в город, вернее, часть города, так как за Неманом ещё были немцы.
Поскольку наш двор был довольно большой по размеру и защищён со всех сторон, то это было укромным местом, где можно было передохнуть. Поэтому офицер переговорил с папой, и во дворе на какое-то время разместилась воинская часть. Набрался полный двор народу. Бойцы сидели и даже лежали прямо на земле в полном изнеможении. Среди них были и раненые, которым товарищи старались оказать посильную помощь. Всю неделю шли бои «местного значения», как говорили по радио, с «небольшими потерями». И всё эту неделю воинская часть размещалась у нас во дворе. Мы, дети, когда стрельба прекращалась, выползали из подвала на солнышко. Мы видели солдат, что сидели и лежали прямо на земле у нас во дворе. Иногда они садились по два, три человека вместе, доставали из вещмешков какую-то еду и перекусывали. Иногда угощали и нас, чему мы были очень рады.
      Когда немцев выбили с другого берега реки, стрельба прекратилась, военные ушли, и двор опустел. И вместе с военными из города ушла война. То есть, она где-то продолжалась – шли бои, гибли люди, но мы уже этого не видели. Для нас, можно считать, война на этом закончилась.

      Пальба в городе затихла, немцы ушли, и жизнь нужно было начинать заново. Ни денег, ни еды! Но мы благодарили Бога за то, что мы остались живы, и у нас была крыша над головой. Уцелел и наш родной дом на улице Железнодорожной (Красноармейской), только в самом углу сада в яблоню попала бомба. Она ударила точно в дерево, как бывает, когда попадает молния. И наша любимая, уже плодоносящая, антоновка погибла. Длительное время на внешней стороне дома зияли выбоины от осколков, пока, наконец, их смогли заделать. Попади тогда бомба на несколько метров в сторону, и от нашего дома остались бы одни развалины, но Бог миловал. А пока мы продолжали жить в квартире на Социалистической, 52.
Какое-то время, ещё при советской власти, до начала военных действий и вступления в город немцев, примерно, с 1940 года, мой папа работал на почте. Где-то года полтора. Сначала он был почтальоном, а потом деньгоносцем, доставлял на дом людям денежные переводы. Выдерживать целый день на ногах да ещё с сумкой за плечами ему было очень тяжело, и тогда родители купили папе велосипед, именно тот, который потом забрали немцы, и на нём катался шеф полиции.
После того, как летом 1944 года фронт двинулся на запад, и в городе установилась советская власть, постепенно начали функционировать различные учреждения, в том числе и почта. Этот дом, где она размещалась, сохранился и сейчас: по левой стороне улицы Ленина, почти над речкой, двухэтажный кирпичный дом. Там и была почта. Папа обратился по своему прежнему месту работы, и ему предложили должность начальника городского отдела доставки почты. Он остался доволен предложением, так как теперь ему не надо было мотаться по городу и, самое главное, что он получил рабочие карточки на всю семью. Это было очень важно, ибо продукты можно было получать только по карточкам, или покупать на рынке по спекулятивной цене. Недалеко от нашего дома, по улице Карла Маркса был магазин, где мы «отоваривали хлебные карточки. Из них аккуратно вырезали ножницами квадратики (талоны), наклеивали на лист бумаги и потом эти листы сдавали в торг. Это и были отчётные документы. Мы платили деньги и получали свой «паёк». Много раз мне приходилось стоять в очереди за хлебом. Он был чёрствый, грубого помола, кирпичиком и какой-то клейкий, очень тяжёлый. Сначала по карточкам мы получали только хлеб, и то его можно было купить в определённое время дня, когда был завоз, а потом магазин закрывали. А позже папе выдали продовольственные карточки, по которым можно было иногда получить немного крупы или маргарина. Ближе к окончанию войны в магазин стали завозить американские посылки. Это была гуманитарная помощь. Посылки были в картонных коробках, примерно таких, в каких потом привозили сливочное масло и маргарин. Где-то три-четыре килограмма. Они были двух видов: мясные, куда входили колбасные консервы в жестяных квадратных банках с ключиком с боку, копчёный бекон, нарезанный тонкими ломтями и переложенный пергаментной бумагой, сосиски в банках или какие-то другие мясные консервы. Мы, изголодавшиеся по мясу, конечно, были рады, когда попадалась такая посылка. Но для того, чтобы её получить, из всех наших карточек вырезали талоны за месяц. Поскольку была обезличка, и на семью давали просто одну посылку без разбора, то иногда попадался ящик со сладостями. Обычно в нём была жестяная банка, где-то литра два, с апельсиновым или лимонным джемом. Вообще-то он был довольно вкусный, но немного горчил, так как фрукты не чистили, а варили с кожурой. Там были шоколадные батончики, какие-то тянучки, галеты в пачках, жвачка, словом, разная мелочь, которая нас не очень впечатляла. Гораздо ценнее для нас были мясные посылки. На коробках, в которые они были упакованы, видно, были какие-то отличительные обозначения, но это знали только продавцы, а нам приходилось довольствоваться тем, что нам доставалось. А вообще, с продовольствием длительное время было очень туго. Помню, как мы всей семьёй, кроме малышей, сменяя друг друга, стояли всю ночь в очереди, чтобы получить трёхкилограммовый кулёк пшеничной муки. И это было уже после окончания войны. Очень не простое было тогда время. Если бы не то, что деревня поддерживала город, нам пришлось бы очень плохо. Помогала взаимовыручка.
Ещё я помню, что по гуманитарной помощи привозили и раздавали населению какие-то подержанные вещи, как теперь бывают в магазинах “Second hand”. И мне папа принёс юбку из жатого ситца симпатичной расцветки. На тёмно-салатовом фоне были разбросаны красные маки. Юбка была широкой и собранной в талии на резинку в шесть или восемь рядов, что создавало эффект пояса. Юбка мне нравилась, и я  долго ее носила. Но это была единственная вещь, что мне досталась.

         В июле 1944 года в Гродно вошли советские войска. А в сентябре этого же года, наконец-то, открылись школы. Для нас, детей, это было чудом. Как здорово, что можно ходить в школу, как будто и не было войны! Нам не верилось, что спокойная жизнь может быть обычным явлением. Неужели, когда-то так жили люди? Не было стрельбы, воздушных тревог, голода и холода? Для нас, детей, которые выросли  в военное время, это казалось нереальным. Мы не могли поверить в то, что так будет всегда, что можно будет учиться в школе, не бояться ходить по улицам, не прятаться в подвале. Какое это счастье! Оценить это может только тот, кто всё пережил!



София Петровна СОЛДАТОВА,
лауреат Всесоюзных фестивалей и
Республиканских конкурсов,
доцент кафедры искусства эстрады
Белорусского государственного университета культуры, преподаватель Республиканского музыкального колледжа
при Белорусской государственной академии музыки,
преподаватель Могилёвского государственного
музыкального училища им. Н. А. Римского-Корсакова
(с 1957 по 1982 г.)

20 марта 2009 г.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910200695



Степанова Т. П. Дни и ночи Минска
Андрей Ворошень

Воспоминания  Степановой Татьяны Петровны, 1935 года рождения, уроженки города Минска.


Уходят из памяти тяжелые годы войны. Уходят из жизни люди воевавшие, люди, которые были детьми в те страшные годы. Существует такое понятие: «до» и «после». Так вот, «до» - практически ничего не помню, а вот то, что происходило во время этих жутких дней и ночей – помнится, иногда, до мельчайших подробностей.

Помню, как мама и бабушка собирали поспешно какие-то вещи, потом мы долго шли по шоссе, людей и детей было очень много вокруг; тянулись повозки, запряженные лошадьми. Начала и конца этому потоку не было видно. Вдруг раздался гул самолетов, которые вскоре появились над нашими головами, и на нас посыпались бомбы. Когда я опомнилась, то увидела, что многие люди лежат, валяются  лошади, много крови, а некоторые тела разбросаны кусками. На мгновение все притихли, потом снова двинулись в путь. Но самолеты появлялись снова и снова, сея свой смертоносный груз, и каждый раз часть людей оставалась лежать неподвижно после налета.

Помню, дошли мы до какой-то деревни, переночевали. Утром многие беженцы, осознав бессмысленность движения на восток, стали поворачивать обратно. Повернули и мы. В Минске уже хозяйничали немцы. Было много мотоциклов, в них сидели люди в зеленой форме и больших очках. В районе железнодорожного вокзала, где был наш дом на улице Ленинградской, мы увидели большие разрушения от бомбежки. Бомбы попали в соседний сад и дом, погибли наши соседи. Наш дом, к счастью, уцелел, и мы некоторое время еще жили в нем, однако позже немцы устроили в нем казарму, а отступая и вовсе сожгли его. Погибших от бомбежки соседей похоронили в центральной клумбе  сквера, который назывался до войны сквер «Доска почета». Там на стендах было много больших фотографий знаменитых людей города, передовиков производства.

Бомбили Минск часто. Сначала бомбили немцы, потом, после его оккупации, бомбили наши. Во время одной из бомбежек мы с мамой бросились через сквер в одно из бомбоубежищ, находившееся в подвале дома. Но нас туда не пустили, сказав, что бомбоубежище переполнено. Мы побежали сами не зная куда, а наутро узнали, что в то бомбоубежище, куда нас не пустили, попала большая бомба и никто не выжил. Так мы в первый раз оказались на волосок от смерти. Постепенно я привыкла к бомбежкам, ходила куда-то по своим детским делам во время бомбежек, могла  по звукам определить – куда падает бомба, и сама бежала в обратную сторону. Видимо, человек привыкает ко всему. Привыкали и мы – дети. Привыкали до такой степени, что начинали считать, что война – это обычная жизнь, что так и должно быть, другого – мирного времени - мы не знали или уже не помнили.

Мой отец ушел в партизаны, воевал в бригаде Пономаренко и погиб за неделю до освобождения Минска советскими войсками. Говорили, что его тело было зверски истерзано фашистами.

Мой дядя Волчек К.Р. работал на электростанции №1, которая находилась на берегу Свислочи, в парке Горького. Ему было дано задание: взорвать электростанцию и уйти в партизаны. Вместе с Торлецким они взорвали часть оборудования, но остальное не успели и немцы их поймали. Их около месяца мучали, пытали, а потом повесили на территории электростанции, предварительно согнав к месту казни много народа. Что в это время творилось с моей бабушкой, нетрудно представить. Она рвалась пойти на эту жуткую процедуру, думая, что этим как-то  поможет сыну, но моя  мама и тетя не пустили ее. Забрать истерзанное тело тоже мы не могли. В этой войне моя бабушка потеряла трех своих сыновей, двое вернулись ранеными. Когда Минск уже освободили, бабушка получила письмо от своего сына - Зосима Романовича Волчка. Он писал, что сейчас во Львове, но скоро вернется домой. Я хорошо помню то письмо на двух маленьких листках, на одном из которых был изображен советский воин на фоне красного знамени. А через несколько дней из Львова пришла похоронка на Зосима. Так бабушка потеряла самого любимого сына, а я – самого любимого дядю, которого помню очень хорошо.

Врезался в память еще такой случай. Мы с сестрой (она была немного старше меня) старались не упускать случая побывать там, где что-то важное происходило. Как-то мы узнали, что в Белорусском театре им Я.Купалы будет концерт. Такое событие в оккупационной жизни, разумеется, не могло пройти мимо нашего внимания. Не помню точно, каким образом, но в назначенный срок мы умудрились проникнуть в здание театра и где-то спрятаться. Однако вскоре нас обнаружил какой-то молодой парень (почему-то он был в белом халате) и, разумеется, выставил вон.  Мы с завистью смотрели на людей, входящих в театр. Через некоторое время в театре вновь проходило какое-то мероприятие, и мы опять проникли внутрь. И надо же такому случиться – нас опять обнаружил тот же парень. Тут уж он в сердцах выдал нам такое, таких пинков нам надавал, что мы летели без памяти от страха. Чрезвычайно огорченные таким поворотом событий, мы уселись на скамейку в скверике рядом с театром,  стали делиться впечатлениями, и, чуть не плача,  переживать. Вдруг раздался взрыв такой силы, что нас сбросило со скамейки на землю. Помню еще мгновения после взрыва – был какой-то странный, жуткий шелест, сопровождавшийся криками огромной тучи ворон, сорвавшейся с деревьев.  Потом все замерло и затихло. Мы поняли, что взрыв был в театре. А через несколько минут из здания начали выбегать, выходить и выползать окровавленные, израненные  люди. Мимо нас пробежала босиком молодая женщина, которую мы заприметили еще тогда, когда она входила в театр. Она зажимала рану на шее, откуда через пальцы хлестала кровь. Вышел мужчина в окровавленной белой рубашке. Далеко он идти не смог, завалился на груду кирпичей и начал жутко стонать. Живых их театра вышло немного. Не помню, как уж мы добрались домой, а ведь дома знали, куда мы пошли, и думали, что мы погибли. Весть о том, что театр взорван, облетела Минск мгновенно, да и слышен был взрыв очень далеко - такой он был силы. Назавтра мы с сестрой все же не удержались и пошли посмотреть, что же происходит с театром. Картина была жуткая. Несмотря на то, что все было оцеплено, мы видели, как выносили куски тел людей, заполняли ими грузовики и куда-то увозили. Вот так мы оказались на волосок от гибели во второй раз. Я всю жизнь вспоминаю того парня, который, как стало ясно, спас нам с сестрой жизнь. Мне почему-то кажется, что он знал о том, что должно произойти. Взрыв был устроен подпольщиками с целью уничтожить кровавого палача, по приказу которого уничтожались целые белорусские деревни вместе с жителями -  гауляйтера  Белоруссии Кубе, и его окружение. К сожалению, его не оказалось в здании в тот раз, но возмездие его все равно настигло. После войны я узнала, что подпольщикам удалось устроить молодую женщину в служанки к гауляйтеру. Она закрепила взрывное устройство под спальной кроватью супругов Кубе, и они были взорваны.

Война продолжалась, но продолжалась и жизнь. Война не меняла птиц - они все так же пели и щебетали; все так же  приходила весна и оживала природа; не слишком меняла война и детей.  Как-то я каталась на самокате, состоящем из двух досок и подшипников в качестве колес, и упала. Разбилась прилично, кровь течет; иду, реву, утираю нос рукавом. Походит ко мне немец, вытирает мне нос платком и говорит, что бы я подождала его, а сам ушел в здание бывшей школы №9. Там до войны училась моя сестра, здание находилось рядом со сквериком; оно, кстати, уцелело до сих пор и стоит на улице Кирова по правой стороне, если идти в сторону ж\д вокзала. Во время оккупации в школе жили немцы; зимой в сквере они развешивали на деревьях коровьи туши, предназначенные для питания их солдат. И вот, выходит тот солдат, что велел мне ждать, и вручает мне целую буханку хлеба, а сверху… Сверху на ней лежала коробочка настоящих конфет!!! Насколько я помню, назывались они «бом-бом». Слезы мои мгновенно высохли, куда-то исчезли боль и обида, и я четко помню, что было невероятно счастливой в те минуты! В те голодные годы буханка хлеба была в буквальном смысле на вес золота, за нее могли отдать все, что угодно. Было такое чувство, что я бы еще раз упала за такое вознаграждение.  Переполненная радостью я тут же помчалась домой, даже не поблагодарив этого немца. Наверное, у него в Германии тоже остались дети, и он вспомнил их, когда увидел меня всю в слезах.

Я до сих пор не могу понять, как мы выжили, откуда доставалась еда для пропитания. Во дворе я дружила с одной девочкой, отец которой служил в так называемом «литовском батальоне». Этот батальон располагался в здании мединститута. Конечно же, их семья получал продукты. Когда эта девочка шла обедать, я оставалась во дворе и ждала: вдруг ее мать выбросит прямо в окно что-нибудь съедобное, например, картофельные очистки. Я тут же их собирала и несла домой. Большое счастье было найти, например, огрызок яблока; мы собирали какие-то семена с деревьев и растений, рвали крапиву, щавель, лебеду и, собственно говоря, находились в постоянном поиске чего-нибудь съедобного.

Как-то сестра обнаружила, что на вокзале из вагонов разгружают картошку. Конечно, разгрузка происходила под охраной, но иногда картофелина откатывалась так далеко, что можно было дождаться, пока часовой отвернется, подбежать, схватить эту картофелину и быстро спрятаться - под вагон, например. Однажды сестре не повезло: охранник заметил, как она подбирает картофелину, поймал ее, избил плетью и сказал, что если еще раз заметит ее, то убьет. Сестра тогда пришла домой вся избитая, но извлекла из-за пазухи две картофелины и с гордостью положила на стол.

В здании вокзала размещалась немецкая кухня. Туда за обедом приходили немецкие солдаты с котелками. Я заметила:  сколько бы котелков не было в руках у солдата, все равно во все  наливался суп. Не помню, где я раздобыла солдатский котелок, но периодически я приходила с этим котелком, и стояла неподалеку от этой кухни в обеденное время. Иногда кто-то из солдат подходил ко мне, брал у меня котелок, наполнял его супом и возвращал мне. И вот однажды, когда мне налили доверху  котелок ароматным гороховым супом, я иду домой счастливая. На привокзальной площади была наполовину заполненная водой траншея. Переходя через траншею, я споткнулась и полетела кубарем прямо в воду, разлив драгоценный суп. Сзади шел с тремя своими котелками тот самый солдат, который наполнил мой котелок. Он выловил меня в воде, взял на руки, спросил, где я живу, и принес меня домой. Оглядев нашу каморку, посмотрев в голодные глаза членов нашей семьи, он вылил все свои три котелка в какую-то нашу кастрюлю, и молча ушел. Разумеется, мы были счастливы так, как будто получили неожиданно богатое наследство.
Были и такие немецкие солдаты…

Война, потихоньку шла к концу. Фронт приближался к Минску, по улицам нескончаемыми вереницами тянулись немецкие колонны. Потом как-то все стихло, замерло, и вот на улицах появляются советские танки! Они двигались, усыпанные цветами; были слезы, улыбки, поцелуи, объятья. Все ликовали!

Немцы не оставляли наш город в покое и некоторое время жутко бомбили его. В основном, мне кажется, Минск был разбит именно в 1944 году, при отступлении немцев. Как раненый зверь, в бессильной злобе фашисты крушили все подряд. Во время одной из бомбежек мы с бабушкой немного замешкались, пока спускались со второго этажа нашего барака. Раздался взрыв, и нас с бабушкой отбросило прямо в большую яму во дворе, где обычно прятались многие жители дома. А бомбежка не прекращалась. Утром, выбравшись, наконец, из ямы, мы увидели, что одну из стен нашего жилища снесло,  остатки мебели болтаются в воздухе, зацепившись за куски проволоки и досок, а от бабушкиной комнаты практически ничего не осталось. Так мы чуть не погибли в третий раз.

9 мая, когда вокруг была уже почти год мирная жизнь, раздался оглушительный взрыв. Многие вздрогнули, испугавшись, но это была долгожданная Победа! Гремел салют, в небе сверкали россыпи разноцветных огней. Радости и восторгу людей не было предела. Мы выжили, мы победили, мы это сделали! Все чувствовали себя единой семьей, и думали, что самое страшное позади, а теперь нам любые горы по плечу! Омрачала всеобщую радость только память о потерях близких людей.

Проходит время, а в памяти нет-нет, да и возникнут некоторые события тех жутких дней и ночей. И только одно желание возникает при этом: чтобы никогда ни наши дети, ни чьи-либо еще, не знали – что такое война.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910210750



Кукель А. Е. Это было в Хойниках
Андрей Ворошень

Воспоминания о войне Кукель Андрея Евдокимовича, 1932 года рождения, уроженца деревни Кливы Хойницкого р-на Гомельской области (перед войной – Полесская область).


Моего отца Кукель Евдокима Петровича, лесничего, перед войной два раза арестовывали. После первого ареста он вернулся, а после второго наша семья его больше не видела. После войны нам дали документы о его реабилитации. Маму звали Миронова Зоя Андреевна, еще была сестра Александра 1926 г. рождения и брат Георгий 1927 года рождения. После второго ареста отца нас выгнали из занимаемой квартиры в лесхозе, и в дальнейшем мы жили на съемных квартирах. В 1941 году мы жили на станции недалеко от города Хойники, мне было 9 лет. Немцев мы увидели впервые на шоссе, которое вело от Гомеля на Речицу и Хойники.   Это была колонна машин, которая остановилась на нашей станции. Немцы вели себя вполне прилично, и вскоре двинулись дальше.

Мы жили в доме на 2 семьи, заняв площадь, которую раньше занимала семья секретаря райкома ВКП(б). Фамилию этой семьи я не запомнил, но мы были дружны с этой семьей. Когда эта семья эвакуировалась, они разрешили нам жить в их квартире, заодно охраняя их имущество. Глава этой семьи ушел в партизаны и стал командиром отряда. Фамилия семьи, занимавшей вторую половину дома  – Подкопаевы. Этот командир отряда по ночам к нам периодически приходил, брал теплые вещи, продукты и т.д. Вскоре к нам начали наведываться и полицаи; очевидно, они пронюхали что-то про визиты партизана. Они допрашивали взрослых, вели себя грубо, отбирали вещи. Один из полицаев вел себя особенно вызывающе, угрожал нам арестом и расстрелом, но однажды мы узнали, что этот полицай погиб. Взрослые сказали, что он упал с лошади, но я думаю, что погиб он совсем не случайно, уж больно своевременно это произошло.  Мать решила, что нам нужно срочно уходить, и мы, бросив все, двинулись в Хойники, где поселились в доме на улице Советской, оставленном еврейской семьей. Вскоре мы узнали, что вся семья Подкопаевых  - муж, жена и два мальчика - была расстреляна за связь с партизанами. Думаю, нашу семью спасла гибель того полицая и быстрый уход.

Около нашего нового жилища был земельный участок. На нем мы выкопали убежище, замаскировали его тщательно – так, что сверху был огород – и при облавах дети прятались там. Рядом было много домов, в которых раньше жили евреи. В основном их занимали немцы, жили в них и размещали различные вспомогательные службы. Рядом с нами в одном из таких домов была мастерская по ремонту немецких мотоциклов. Мать была хорошей портнихой и этим ремеслом зарабатывала нам на пропитание, еще помогал огород. Однажды партизаны сожгли склад с большими запасами зерна, приготовленного для отправки в Германию, и мы долго ели хлеб, выпеченный из горелого зерна. Его вкус мне запомнился надолго.

В городе располагался гарнизон, состоящий из  немцев, словаков и венгров. У нас на квартире жил какой-то служащий, работающий в сфере снабжения у немцев. Он хорошо говорил по-русски, одевался в гражданскую одежду. Однажды он устроил меня на работу в немецкую комендатуру истопником, а потом часто по его просьбе я приносил домой разные бумаги, которые немцы приносили для сжигания  в печах. Вскоре в городе произошли массовые аресты подпольщиков, а наш постоялец сказал, что уезжает в командировку, и больше мы его не видели. Мать сказала мне тогда, чтобы я на работу к немцам больше не ходил.

Однажды в городе появились зенитные счетверенные установки, их устанавливали в разных местах, и часто они меняли свои позиции. Советская авиация бомбила город редко, больших налетов не было, летали, в основном, одиночные легкие бомбардировщики – вероятно, По-2. На оставленных зенитками позициях оставалось немало брошенных гильз, иногда попадались целые снаряды, а также снаряды без гильз. Наша мальчишеская компания один такой снаряд без гильзы подожгла. Мы стояли вокруг него, а он очень красиво горел с одного конца. Я взял другой такой же снаряд, и побежал показывать своему старшему брату. Мы с ним ушли за дом, воткнули снаряд в землю, расковыряли его трассирующую часть,  для пущего эффекта подсыпали еще и пороха из своих  запасов (которых у нас было немало), и подожгли. Уже темнело, и яркий огонь привлек внимание часового, охранявшего немецкую казарму, располагавшуюся в школе недалеко от нас. Он начал кричать и выстрелил в воздух, мы испугались и отбежали к дому. В это время горящий снаряд взорвался, что-то с силой ударило в стену дома недалеко от нас, с рикошетом и жутким свистом ушло вверх. Немцы немного побегали вокруг, однако вскоре сообразили, что это баловались местные пацаны, и успокоились. Вообще, у нас с братом, как и у всяких нормальных мальчишек военного времени, было много всяких чрезвычайно интересных «игрушек». У меня, в частности, был целый ящик немецких гранат с длинными деревянными ручками. Боевые части у этих гранат были зеленого цвета, а на их стенках была нанесена  желтая маркировка.

Словаки, с которыми мы немного общались, однажды сказали, что когда появится на дорогах немецкая жандармерия в особой форме, с нагрудными знаками, то, значит, немцы скоро уйдут. Так и произошло в 1943 году: немецкие колонны шли всю ночь, и на важных перекрестках города горели большие костры. Утром немцев не стало, и вот в Хойниках появились первые советские солдаты. Эпизод с их появлением запомнился мне очень хорошо. Дело в том, что по нашей Советской улице ехал на подводе, запряженной лошадью, отставший от своих немец. Подвода была завалена явно награбленными в спешке вещами. За подводой бежала женщина, которая всячески ругала нехорошими словами этого немца, но тот не обращал на нее никакого внимания и подстегивал лошадь кнутом. Тут я увидел, как от окраины города, как раз в сторону нашей улицы движется около взвода автоматчиков в светлых полушубках. Я сразу понял, что это идут наши, и заметил, что они вскоре пересекут маршрут движения этого немца на подводе. Тогда я крикнул женщине, что идут наши и они сейчас увидят этого немца. Так и случилось: наши вышли на улицу как раз наперерез немцу, и схватили его. Я побежал туда, поближе к месту событий. Солдаты разоружили немца, сняли с него все снаряжение, а поясной ремень со штык-ножом один из них отдал мне. Женщина с очень довольным выражением лица схватила под уздцы лошадь и повела обратно. Тут я вспомнил про свой ящик с немецкими гранатами, спрятанный в укромном месте, притащил его к дороге и, когда наши солдаты двинулись дальше, я каждому из них с гордым видом вручал по гранате. Улыбаясь и подшучивая надо мной, некоторые из солдат брали у меня гранаты и засовывали за поясной ремень. Я был очень горд, что снабдил наших освободителей настоящими боеприпасами.

Позже в нашем сарае советские солдаты устроили небольшой склад патронов, а потом двинулись вперед, забыв, очевидно, про него.  Патроны были калибра 7,62 мм – к автоматам ППШ и 14,5 – к противотанковым ружьям. Сколько интересных и полезных в мальчишеском хозяйстве вещей я выменял на «свои» патроны! К тому  же, так неожиданно обретенная должность начальника и фактического хозяина целого склада боеприпасов вознесла мой авторитет у окрестных пацанов до небес. Взрывы долго гремели в нашем городке и после войны: то на мине кто-нибудь подорвется, то мальчишки очередной фейерверк устроят. Немало детей пострадало, покалечилось и даже погибло от этого эха войны.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910260663



Голубев В. Л. Из огня да в полымя
Андрей Ворошень

Воспоминания  Голубева Виктора Левоновича, 1926 года рождения, уроженца города Жлобин.

В 1941 году мне было 14 лет. Маму мою звали Эмилия Ивановна, отца – Левон Адамович Голубев, были еще две сестры старше меня – Валентина и Мария. Когда началась война, родители увезли всю семью в деревню Марусеньки, которая находится в Гомельской области. Рядом с этой деревней находилась еще одна, а также техникум, располагавшийся в здании старой, но красивой и крепкой помещичьей усадьбы; еще недалеко был крахмало-паточный завод. Весь этот населенный пункт в комплексе назывался Красный Берег.

Однажды я услышал шум на улице и выскочил из хаты. По улице шел немец – это был первый немец, который появился в нашей деревеньке. Всем было очень любопытно, и деревенский народ начал сбегаться со всех сторон. Вел он себя спокойно, за спиной была винтовка, а на плече нес уздечку. Мы знали, что подразделение немцев расположилось в здании техникума, но ни одного немца еще не видели. На шум вышел сосед. Ему было около 60 лет, и он был одет в гимнастерку, которая ему досталась от сына, служащего в Красной Армии. Немец обратил внимание на человека в красноармейской гимнастерке, подошел к нему ближе и начал вглядываться в пуговицы, на которых были изображены звезды. Неожиданно немец взял пуговицу, резко рванул на себя  и оторвал ее от гимнастерки. Тогда сосед – человек довольно солидной комплекции по сравнению с немцем – сложил здоровенный кукиш, и поднес его аккуратно прямо к носу немца. Тот мгновенно побагровел, но, оглянувшись, растерялся – вокруг стояло несколько десятков селян. И он ушел.

Немцы, в принципе, нас не трогали. Однако полицаи приходили довольно часто и забирали все, что им хотелось. Много было полицаев с Украины. Партизаны в нашем районе особо не проявляли себя, хотя однажды ночью они взорвали крахмало-паточный завод.

В 1943 году немцы начали угонять в Германию местное население. Они  искали в первую очередь здоровых молодых парней. Во время одной из облав поймали и меня, вместе с другими отправили на станцию. Около вагона на меня посмотрел охранник в немецкой форме (я был пацан маленький, худенький, особенно на фоне остальных), и махнул мне рукой, мол, уходи, прячься под вагоном. Я, пригнувшись, залез под вагон, и сбежал. Несколько дней прятался в разных местах, но все-таки меня поймали снова. На этот раз меня с другими парнями заперли в вагоне, потом мы неделю ехали до Бреста. В Бресте подцепили еще вагоны, и целый эшелон с людьми двинулся в Германию. Разгрузили нас в Рурской области, район Эссен-Дортмунд, и поместили в лагерь, который хорошо охранялся. Место, где мы размещались, называлось Витинрур. Затем началось распределение: в лагерь приезжали немцы и отбирали себе работников. Все мы по приказу сделали себе нашивки на верхней одежде, на которых большими буквами было написано «ОСТ», что означало «восточный рабочий». Я попал в бригаду, в которую набрали 21 человек: 5 белорусов, остальные украинцы. Жили в бараке на дощатых нарах. Мы занимались обслуживанием  железнодорожных путей в районе нескольких станций: меняли шпалы, ремонтировали пути и т.д. Это был тяжелый, изнуряющий труд. Бригадиром был немец. Он показывал нам, что и как нужно делать; сначала мы ездили с охраной, а потом нас начали отправлять на работы и без охраны.

Кормили нас так: один раз в день – вечером -  давали миску баланды. Это была жижа, сваренная на отходах овощей. Два раза в неделю давали по булке хлеба (в среду и субботу), и 1 раз в 2 недели нам давали небольшой брусочек маргарина. У меня никогда не хватало терпения оставить хлеба на «потом», есть хотелось ужасно, и я съедал хлеб сразу, как только получал его. Я тогда думал, что никогда в жизни я не смогу наесться хлеба досыта. Чтобы хоть как-то пополнить рацион, мы кое-что воровали из вагонов, копали овощи на полях. Но удавалось это редко, так как у немцев все хорошо охранялось, а тех, кого ловили на воровстве, ждало суровое наказание.  Еще мы имели 1 выходной в 2 недели.

Наш район часто бомбили американцы. Однажды бомба попала прямо  в бомбоубежище в нашем лагере, и погибло много людей.

В январе 1944 года немцы, которые нас охраняли и управляли нами, начали куда-то быстро исчезать, и вскоре появились американские войска.  Мы получили свободу. Мы тут же всей бригадой бросились искать еду, и искали ее везде: вскрывали склады, ходили по немецким квартирам. Если немцы не отдавали еду по-хорошему, мы отбирали ее силой. Квартировали мы теперь в каком-то роскошном дворце на огромных  мягких перинах. Продолжалось это наше вольготное существование недолго: американцы вскоре согнали всех, разбежавшихся по округе бывших пленников обратно в лагерь, теперь уже под их охраной. Правда, охраняли не очень строго, и пробраться за ограждение было возможно. Мы пользовались этим, и часто уходили на добычу пропитания. Американцы кормили нас 2 раза в день и довольно неплохо, но нам все равно не хватало. Однажды мы даже отобрали у немцев корову, и тогда впервые за долгое время наелись мяса.

В этом американском лагере мы пробыли около 5-ти месяцев. Нам показывали кино, и раз в неделю мы даже устраивали танцы. В лагере было около 10-15 тысяч человек со всей Европы; были итальянцы, французы и т.д.  Все они потихоньку разъезжались. Нас, советских, вызывали по одному в американскую комендатуру, и предлагали не возвращаться в СССР. Они говорили, что там нас ждет тюрьма и предлагали американские визы. Некоторые соглашались, но основная масса ждала отправки на Родину, к своим близким. Однажды в лагере появились советские офицеры. Два офицера подошли как-то к толпе, собравшейся возле американской комендатуры, и сказали, чтобы мы расходились, не верили американцам, и что скоро нас отправят домой. В сентябре 1945 года нас эшелоном отправили из этого лагеря и разгрузили снова в Германии, только уже в советской зоне оккупации. Там нас несколько дней вообще не кормили, и возникло даже несколько стихийных бунтов. Потом кормить начали и пошел слух, что нас заберут в армию и отправят на войну с Японией. Нас разделили на роты, не переодевая в военную форму, и занимались с нами строевой подготовкой. Затем мы начали заниматься разбором оборудования, которое отправлялось в СССР.

В ноябре нас отправили эшелоном в Брест. Там нас выгрузили и разместили в лагере, в котором нам сообщили, что мы все в чем-то виноваты перед Родиной и теперь будем искупать свою вину. Вскоре меня и других бывших «восточных рабочих» отправили в г.Новошахтинск Ростовской области. Там я стал машинистом рубмашины на шахте. Жили мы в общежитии, без охраны, питались по карточкам в столовой. В карточках на специальных талончиках были  указаны наименования продуктов и количество в граммах. Если я брал котлету, у меня отрезали талончик, где было написано «мясо 30г». В магазинах продуктов было практически невозможно купить, буханка хлеба на базаре стоила от 100 до 200 рублей. Вообще, несколько лет после войны было очень плохо с продуктами, многие люди голодали. Документов у меня не было никаких.

На шахте часто происходили несчастные случаи, многие шахтеры погибали или калечились. Однажды засыпало и меня. Я был самым маленьким в бригаде, и десятник звал меня «сынок». Когда меня вместе с моей рубочной машиной раскапывали, я услышал, как десятник сказал:
- П…ц сынку…
Но я выжил. Правда, после этого случая у меня появился страх перед шахтой. Доходило до того, что я шел на работу, а по щекам у меня текли слезы. Не выдержав нервного напряжения, я сбежал.

Кое-как добравшись до дома в Белоруссии, я, наконец, обнял своих родных - все они остались живы. Узнав о ситуации, в которой я оказался, родители начали подключать свои родственные связи. Вскоре через знакомых в местной милиции договорились, что мне сделают паспорт. Когда я пришел его получать, меня арестовали. Через пару недель, которые я провел  в КПЗ, состоялся суд. Меня привезли куда-то и ввели в комнату, там сидели 3 человека. Процедура длилась недолго. Судьи задали мне 2 вопроса: работал ли я на шахте и почему сбежал. Я отвечал, что у меня после несчастного случая плохо со здоровьем. После этого мне объявили приговор: за самовольный уход с работы - 5 лет.  На этом суд закончился.

На этот раз меня привезли в Горловку и снова отправили на шахту. Режим был такой же, как в Новошахтинске. Я устроился жить на квартиру. Хозяйка, узнав мою ситуацию, сказала, что за 2 тысячи рублей может сделать мне справку об освобождении. Я написал домой, и моя сестра Валя привезла мне эти деньги. Хозяйка взяла их и на следующий день принесла мне эту справку. Мы с сестрой тут же уехали домой.

Дома снова связались с нашей милицией и те заверили, что все в порядке. Я начал готовиться к поступлению в техникум.  Когда я пришел получать паспорт, меня вновь арестовали, снова недолго продержали в камере и также быстро осудили, только на этот раз я получил «десятку». И отправили меня не на шахту, а в лагерь, который находился в Джезказгане. В лагере было 3 зоны: в одной были так называемые «каторжники», во второй – уголовники, в третьей, куда поместили и меня – все остальные. Через месяц по доносу меня и еще двоих парней охрана  забрала из барака. Тех двоих сильно избили, а меня отправили в уголовную зону. Когда я вошел в барак к уголовникам, ко мне подошли несколько человек и сказали, чтобы я снимал одежду. Меня предупредили, чтобы я не сопротивлялся уголовникам, иначе меня просто убьют. У меня забрали сапоги, штаны и рубашку, остался я в трусах и проходил так месяц. Хорошо, что было жарко.

Однажды меня вызвали к начальнику и тот объявил мне, что согласно Постановления Верховного Совета СССР часть осужденных амнистирована. В их число попал и я. Мне выдали штаны, штопаный немецкий френч, а также 350 рублей денег, и выставили за пределы лагеря. Кое-как добрался я до Москвы, в основном, благодаря сердобольным пассажирам, которые меня подкармливали. Прямо у выхода из вагона в Москве меня остановили милиционеры. Посмотрев  справку об освобождении, они сказали мне, чтобы я не вздумал ходить по городу,  а ехал прямо на другой вокзал. Я так и сделал. Когда я присел в зале ожидания на освободившееся место, вокруг меня тут же освободилось еще с десяток мест. Вид мой явно не внушал людям доверия.

Вскоре я добрался до родного дома. Когда зашел в хату, отец схватил чугунок и крикнул, чтобы я убирался немедленно, иначе он проломит мне голову. Он не узнал меня. По деревням в то время часто шарахались всякие жулики, воровали, грабили, могли и убить. Выглядел я вполне в духе этой шпаны. Отец признал меня, наконец, и мы долго стояли обнявшись.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2910260745



Колеченок И. А. Борисовчане в оккупации - 1
Андрей Ворошень

Колеченок Иван Александрович, род. 6 февраля 1925 года в д.Кищина Слобода Борисовского района.

До войны я учился в Слободской школе и был самым младшим в семье. Были еще сестры: Соня (ее муж погиб в 1942), Таня (закончила училище и была медсестрой на фронте), Мария и Паланея. Война застала, когда исполнилось 17 лет.

В лесу, за деревней еще находились красноармейцы, а в деревне уже хозяйничали немцы и полицаи. Однажды мы с сестрой наткнулись на опушке леса на небольшой советский самолет, замаскированный в кустах. Раненому генералу требовалась медицинская помощь. Мы привели фельдшера из деревни, а летчики угостили нас салом и хлебом. Они расспрашивали нас об обстановке в деревне, учителях, школе, сельской жизни. Еще они попросили нас никому не говорить о том, что мы их видели. На следующее утро самолета уже не было.

Позже вместе с другом Левой Захаровым мы занимались переправкой оружия в партизанскую бригаду «Буревестник», где командиром был Мормулев. В 1942 году в нашей деревне уже стоял гарнизон из 400 немецких солдат и офицеров. Все взрослые мужчины нашей деревни были или в партизанах, или в армии. С января по октябрь 1943 года я был связным в партизанском отряде  им.Ворошилова.

При выполнении очередного задания меня схватили полицаи и отвезли в тюрьму в г.Борисов. Там пришлось вытерпеть голод, холод, допросы, а потом я еще и заболел тифом. Меня переправили в пересылочный лагерь, оттуда в Германию. Я был в концентрационных лагерях Освенцим, Бухенвальд, Дахау и пробыл там с 1943 по 1945 гг.
В лагерях было очень тяжело: мы занимались тяжелым изнурительным трудом, кормили впроголодь. Всевышний уберег меня от издевательств и смерти. Да и сам я «не плошал», был «тише воды и ниже травы», никуда не совал свой нос. В нашем бараке было 4 человека из Борисова, мы поддерживали друг друга, и всем нам удалось выжить. Мы даже умудрились не подхватить вшей, хотя вокруг все от них кишело. К 1945 году я уже понимал немецкую речь и сам немного говорил по-немецки. Нас освободили американцы, откормили, разрешали ездить в Мюнхен. Там мы участвовали в разборе завалов, оставшихся после бомбардировок.

Потом приехали советские офицеры, забрали всех наших, долго перепроверяли. Часть более-менее годных к военной службе (и меня в том числе) отправили служить в армию в западную Украину. Однажды нас отправили на задание. По пути грузовик подорвался на мине, и из 21 человека осталось в живых только 6. Я пролежал с утра до вечера без сознания, потом понял только то, что рядом кто-то появился, и в следующий раз очнулся в госпитале города Черновцы. Там я еще 6 дней пролежал практически без сознания. У меня вырезали несколько осколков, один из легкого. Позже я подхватил туберкулез. Из армии меня комиссовали и долечивался я уже в Борисове. Сейчас у меня 2-я группа инвалидности.

С 1989 года я получал благотворительную помощь от немецкой организации антифашистов.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2912091178



Устинович Р. М. Борисовчане в оккупации - 2
Андрей Ворошень

Воспоминания Устинович (Колеченок) Раисы Михайловны, уроженки города Борисов, род. 29 февраля 1928 года.

В 1941 году мне исполнилось 13 лет, к тому времени я закончила 6 классов. В оккупации жить было тяжело: еды не было, одевались худо. Мама, Елена Поликарповна,  меняла любые, имеющие ценность вещи, на еду. В 1942 году мама через свою двоюродную сестру (Маевскую) связалась с партизанами и стала выполнять их задания. Часто она занималась тем, что переправляла в партизаны бежавших военнопленных, окруженцев и т.п. Однажды, вернувшись домой, мама увидела во дворе полицаев и немцев. Они устроили обыск, интересовались родственниками Маевскими, жившими по соседству. Мама, конечно, ничего им не сказала. Позже она носила еду Маевским, которые прятались в лесу.

Старший брат, Борис, с детства увлекался машинами. Он часто крутился около немцев, обслуживавших свои грузовики недалеко от нашего дома. Немцы привыкли к нему, доверяли ему определенные работы с техникой. Один из немцев, возивший какого-то офицера,  даже научил Бориса водить машину. Однажды Борис случайно оказался возле ж\д вокзала, где немцы грузили местную молодежь для отправки в Германию. Жандармы схватили его, но потом неожиданно отпустили. Потом выяснилось, что на станции, тоже случайно, оказался тот самый немец-водитель, хорошо знавший Бориса. Он сказал жандармам, что этот парень работает у них шофером, и жандармы отпустили его. Впоследствии Борис действительно некоторое время работал шофером у немцев. Когда город освободили, кто-то донес на него, что он работал на немцев. Борису дали 10 лет. Сначала он сидел в городской тюрьме, потом его отправили в Воркуту. После лагерей Борис жил в г.Молодечно.

Моя мама после войны была признана ее участником, награждена орденом Отечественной войны II степени.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2912041194



Устинович Л. М. Борисовчане в оккупации - 3
Андрей Ворошень

Воспоминания Устиновича Льва Михайловича, уроженца города Борисов, родился 3 августа 1934 года.

Июнь 1941 года. Ночью была бомбежка, бомбили город, но особенно – мосты. Налет следовал за налетом, но разрушить их не удавалось. Мы всей семьей прятались в саду у своего дома, а если бомбежка была сильной и продолжительной, бежали в глубокий подвал  костела, который был недалеко от нашего дома.

1 июля наступила относительная тишина. Горожане пребывали в тревоге и растерянности, но не все. Были и такие, кто активно грабил магазины. Мне запомнился странный, нараставший звук. Вскоре я увидел колонну немецких велосипедистов.

Напротив нашего дома разместилась воинская часть. Эти немцы были в коричневой форме, а на рукавах – красные повязки со свастикой. Наступила зима, мы, дети, катались с ледяных и снежных горок. Под Новый год немец в чине, видимо, генерала, угощал нас конфетами и настоящим тортом. Вкус тех конфет (назывались они «Бом-Бом») я помню до сих пор. Тот немец долго смотрел на нас, потом заплакал, отвернулся и ушел. Он никогда не обижал нас. Полиция занималась арестом евреев и просто подозрительных. Запомнилось, как мальчишка лет 14 залез через форточку в дом, где жили немцы и украл у них кусок колбасы, но был пойман. Его били кнутами и розгами, и он долго ходил в шрамах. Однажды немка в форме жандармерии, с отсвечивающей фосфором бляхой на груди, кричала на какого-то полицая, а потом застрелила его, причем прямо в костеле. Было страшно.

Слышал, что мама связалась с партизанами и выполняла какие-то задания. Маевские – наши соседи и родственники, однажды пропали. Поднялся шум, к нам приходили немцы, допрашивали по этому поводу. Собирались уходить и мы, но мама побоялась из-за малых детей. Со своим старшим братом Борисом мы часто крутились возле реки, где немцы мыли машины. В 1943 году  немецкая воинская часть напротив нас сменилась.  На смену «нашему» генералу пришел другой. У него была жена и две маленькие дочери, но играть с ними нам не разрешали. На деревянном мосту однажды подорвался грузовик. По улице немцы прогнали колонну пойманных евреев на расстрел.

Опять начались  бомбежки, теперь советскими самолетами. Немцы вырыли глубокие щели и прятались там. Партизаны взорвали железнодорожный мост, но немцы с использованием труда военнопленных его восстановили. Однажды я попался какому-то немцу, и тот отвесил мне здоровенного щелбана. Бросившись убегать от этого немца, я налетел на другого (он был на велосипеде), и получил еще больше.

Наконец началось немецкое отступление. Однажды, вернувшись из убежища после бомбежки, мы увидели, как какие-то мужики выносят из нашего дома наши вещи, кровати. Мать набросилась на них и сильно ругалась. Вскоре вернулись из леса Маевские и другие, кто уходил к партизанам. Немцы отступали быстро. Один немец забрел к нам, мама налила ему супу. Он съел и ушел. Другой немец бегал возле костела и угрожал забросать его подвал гранатами. Мы с мамой шли из бани, мимо ехали немцы на мотоцикле с пулеметом. Мама остановилась и прижала меня к себе. Тоже было очень страшно.

Однажды я проснулся утром, услышал шаги и увидел советских солдат. У реки было много подбитых немецких танков. Мост был взорван.

В школу я пошел в 1944 году. Помню мою первую учительницу, она хорошо знала французский. Ее фамилия – Кастрицкая. В этой школе я проучился 4 года, потом перешел в другую. После школы пошел учиться в ремесленное училище.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2911301594




Усова О. А. Война пришла в Борбарово
Андрей Ворошень

Воспоминания Усовой Ольги Андреевны, уроженки села Борбарово Глусского района.

Мирная жизнь закончилась воскресным утром 22 июня 1941 года. Началась мобилизация. Мужчины уходили с вещмешками за спиной в неизвестность. Рыдали жены, матери, дети…
Через месяца два по деревне, не останавливаясь, промчались немецкие мотоциклисты, и снова наступило затишье. В этот период на поляне  возле деревни приземлились два советских самолета. Один из них был поврежден, второй вскоре поднялся в воздух и улетел – за запчастями. С первым самолетом остались два летчика. Днем они пытались ремонтировать крылатую машину, ночью отдыхали в одной из хат, а сельские деды организовали охрану самолета по ночам. Так прошло около недели. Потом пошли слухи, что к деревне приближаются отряды эсэсовцев. Пилоты решили сжечь самолет, чтобы он не достался гитлеровцам. Им было очень тяжело это сделать, один даже плакал. Когда самолет сгорел, они ушли в сторону Рудобельщины, и больше мы о них ничего не слышали. Один из них оставил свою фотографию, на ней было написано: летное училище в г.Кременчуг, Александр Новиков.

После поражения нашей армии на фронте, много солдат и офицеров, попавших в окружение, появлялись в деревнях. Одним из них был политрук Дмитрий Гуляев. Он организовал несколько солдат в боевую группу, и они устраивали нападения на немцев. Со временем группа выросла в партизанский отряд. В нем были и местные жители, и много самых разных людей различных национальностей, которых объединяла ненависть к фашистам. Гуляев сумел навести в отряде строгую дисциплину. Его бойцы практически никогда не занимались грабежами и поборами среди местного населения, поэтому сельчане уважали и любили партизан-гуляевцев. Сам Дмитрий был высокий, стройный, в военной форме с ремнями. Он часто бывал в нашей хате, так как мамина сестра (молодая сельская учительница) была связана с отрядом. Иногда он со своими помощниками  обсуждали разные планы, сидя за нашим столом.

Осенью 1941 года пришел отец. Он сумел удрать из немецкого плена в г.Житомир. Однако счастье наше было недолгим. Немцы начали активную борьбу с партизанами, и нам пришлось уходить в лес. За 10 км от нас немцы сожгли вместе с жителями деревню Зделица, до нас доносился едкий запах горящих жилищ и их обитателей. Помню гнетущее состояние безысходности, охватившее всех. В той деревне погибли наши родственники.
В нашей деревне немцы обнаружили раненого советского бойца, которого прятала деревенская женщина. Они сожгли их живьем вместе с хатой.
На опушке леса, недалеко от деревни, немцы натолкнулись на группу наших односельчан, которые заготавливали дрова для своих семей. Они всех их расстреляли на месте.
Отряд Гуляева присоединили к партизанской бригаде. Вскоре, в одной из операций, гуляевцы разгромили крупный немецкий обоз. В обозе была русская девушка-переводчица, ее взяли в отряд. Дмитрий был неравнодушен  к ней, но любовь их закончилась трагически. Говорили, что кто-то из сотрудников НКВД, бывших в отряде, позавидовал Гуляеву, и, когда он был на боевом задании, эту девушку расстреляли, обвинив в шпионаже.  После этого Гуляев сам себя не щадил в боях, и погиб в лесах возле Любани. Посмертно ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Однажды, во время очередной немецкой карательной операции, 12 односельчан, в том числе и мой отец, уехали в лес, чтобы переждать это время. Появились каратели. Они выгнали из домов женщин, стариков, детей и стали требовать, чтобы выдали тех, кто связан с партизанами. Они угрожали расстрелом всех, окружив толпу пулеметами. Нашлись такие – отец и сын – которые указали на нескольких человек. Их позже увезли в Глуск, в гестапо, и там вскоре расстреляли. Потом немцы потребовали указать им короткую дорогу в другую деревню. И снова нашелся предатель. Он повел их короткой дорогой, про которую не знал никто, кроме местных. И именно на этой дороге немцы встретили те 12 человек из нашей деревни, и всех их убили, в том числе погиб и наш отец. Это было страшно. Мороз был 30 градусов. На следующий день мы вывозили окоченевшие трупы из леса, привезли их в церковь, зажгли свечи и всю ночь оплакивали. Более жуткую картину трудно представить. Потом были похороны. Прибавилось сразу сирот и вдов в нашей деревне. Нас осталось четверо: 10, 9, 8 лет и 1,5 годика братику. Впереди была неизвестность, страх, голод, холод.

У нас была корова. Чтобы уберечь ее от немцев, мы отвели ее к родственникам в другую деревню. Однако  появились незнакомые партизаны и забрали нашу корову. Были случаи грабежей, пьянок со стороны партизан.
Наша изба была крайняя  к лесу. Однажды мы вернулись зимой из гостей, и увидели, что в нашей хате немцы организовали засаду. Они разбили стекла, залезли внутрь, выставили в окна пулеметы. Нас они впустили и мы всю ночь просидели в углу. Утром немцы уехали, не тронув нас. Надо сказать, что партизаны действительно частенько стучались именно в нашу хату, но в ту ночь Бог нас миловал, хотя мы уже были готовы ко всему.

Однажды немцы приехали в нашу деревню и остались, разместив у нас свой госпиталь. Немцы заняли лучшие дома, повыгоняв из них жителей. В нашей хате организовали амбулаторию, в которой оказывали помощь и местным жителям. Из-за скученности и антисанитарии началась вспышка тифа. Кроме нескольких немецких солдат, умерли и две деревенских девушки.
Однажды появились полицаи и арестовали тетю и бабушку, якобы за связь с партизанами. Дедушка был тяжело болен. Их увезли в гестапо Глуска, били, допрашивали. Однажды привели партизана на очную ставку, но тот сказал, что никогда не видел их и не знаком с ними. Тогда их однажды погрузили на грузовик и повезли куда-то. Все были уверены, что на расстрел. Однако разгрузили на станции, загнали в вагоны и отправили в Германию. Оттуда их переправили во Францию, и там они работали на каком-то военном заводе. Потом их освободили бойцы Французского Сопротивления, долго прятали, а вскоре появились американские войска. Затем их переправили в Англию на корабле, но через некоторое время вернули обратно во Францию и передали в советское посольство. Там тете предложили остаться переводчицей, но она отказалась, о чем впоследствии пожалела. Когда она вернулась на Родину, ее чуть не посадили. Спасло только то, что ее муж прошел всю войну, был ранен, награжден орденами и медалями.

Однажды немцы снова нагрянули в нашу деревню. Моментально пронесся слух, что они забирают многодетные семьи в лагерь Азаричи. У дедушки в саду был зарыт в землю большой сундук. Нас, троих детей, спрятали в этот сундук, забросали всяким тряпьем, а сверху поставили жатку. Вскоре воздуха стало нехватать и мы стали задыхаться. Не знаю, сколько мы там просидели, но вытащили нас уже полуживых. Многодетная женщина, которую с детьми забрали в тот лагерь, вернулась потом  с одним ребенком из 4-х.

В июне 1944 года к нашей деревне, которую занимали немцы,  стали приближаться советские войска. Однажды началась стрельба. Мы бросились бежать в сторону леса. Мама взяла на руки младшего братика, а мне, как старшей, велела вернуться и забрать с собой мешок с сухарями. Внезапно начался сильный бой, грохот, взрывы. Посреди этого сражения я тянула к лесу тяжелый мешок с сухарями. Неожиданно в посадках льна я увидела синенький мамин платочек, а рядом плачущего брата. Мелькнула страшная мысль… Однако еще через мгновение я увидела бегущую мне навстречу плачущую маму.
Вместе мы добрались до леса, потом ушли в болото. Стемнело. От комаров не было спасенья. Люди располагались на тесных купинах, привязывали детей к деревьям, чтобы они не упали в воду. Утром из деревни прибежали женщины, которые не стали прятаться в лесу, и сообщили, что в деревне красноармейцы. Так к нам пришло Освобождение, а потом и Победа. Как мы завидовали тем семьям, в которые с фронта возвращались отцы! Нам уже не на что было надеяться…

На фронте были два маминых брата, к счастью, они выжили, хотя и были ранены. Началась мирная, но очень тяжелая жизнь. Мы ходили в школу за 5 км и работали. Ни лошадей, ни тракторов не было, все делали вручную. Голод, холод, нищета, репрессии… Но это уже другая история.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2009
Свидетельство о публикации №2912190912



Одинец В. А. Полесье в огне
Андрей Ворошень

Одинец Всеволод Андреевич, родился 22 ноября 1937г. в селе Берково Октябрьского района (Белоруссия).

Что я могу вспомнить о своем детстве, опаленном войною…
Сначала немного о своих родных местах. Центром нашего Октябрьского района был поселок Октябрьский, образованный из трех населенных пунктов – Рудобелки, Рудни и Карпиловки. Поселок Рудобелка был известен еще с гражданской войны как столица так называемой «Рудобельской республики». Здесь, южнее Бобруйска, в глухих полесских лесах, пронизанных многочисленными полноводными реками, потерпели неудачу, а порой, и полный разгром, многие  отряды иноземных захватчиков.

Село Рудобелка (Рудые Белки) известно с XVI столетия. Первое письменное упоминание о Рудобелке относится к 1507 году. В период Великого Княжества Литовского оно переходило от одного владельца к другому, но дольше всего хозяевами здесь были знаменитые Радзивиллы.
Рудобельская республика — название Рудобельской и соседних волостей Бобруйского уезда, где на протяжении всего периода оккупации Беларуси войсками Германии (1918) и Польши (1919-1920) сохранялась советская власть. Партизаны д. Рудобелка и окружающих деревень охраняли территорию волости от нападений немецких оккупантов и польских легионеров. Еще до отступления немцев партизанские отряды Соловья и др. партизанских командиров вошли в Бобруйск и воспрепятствовали оккупантам вывезти награбленное имущество. В январе 1920 г. польское командование направило против рудобельских партизан карательную экспедицию, которая сожгла несколько деревень, в том числе Рудобелку. В 1920 г. на торжественном собрании по поводу освобождения от польских оккупантов жители Рудобелки переименовали свою волость в Октябрьскую. Про Рудобельскую республику написаны книги, поставлен спектакль, снят кинофильм.

Так что для нас, полесских мальчишек,  война не была чем-то далеким и непонятным. Практически все наши мужчины где-то и с кем-то воевали: в первую мировую, в гражданскую. К тому же наша родная Белоруссия всегда находилась на пути агрессоров, идущих с запада Европы на восток. Частенько мы  играли в разные военные игры. Старшие мальчишки были командирами, а нас – малышню – порой даже не брали в отряд. Очень обидно было, когда «командир отряда» приказал моему более рослому товарищу Мишке отстегать меня плеткой, чтобы я «не путался под ногами».  Хорошо, что вмешалась моя старшая сестра, она надавала подзатыльников и «командиру», и «экзекутору», и быстро организовала мое принятие в состав отряда. Часто мы играли в районе большого коровника. Там моя мама работала дояркой и угощала нас ароматным парным молоком.  А всего в нашей семье было пятеро детей.

Мне было менее 4-х лет, когда началась война. Сам момент, когда сообщили о начале войны, я не могу припомнить. Самым первым событием, связанным с войной, стала в моей памяти отправка колхозного скота на восток. С этим стадом ушел пастухом мой старший брат Коля. Где-то за Паричами (в 70 км от нас в сторону Гомеля) наши пастухи сдали колхозное стадо в общий гурт. С братом увязалась наша собака Мирта, там она в суматохе потерялась и сама прибежала домой. Когда она выяснила, что хозяина (каковым она считала Колю) дома нет, снова побежала по следу в Паричи. И вот, наконец, и Коля, и его верная Мирта, благополучно вернулись домой.

Однажды появились  самолеты. Мы во все глаза пытались опеределить: наши или не наши. Вдруг на наш пустующий скотный двор с визгом полетели бомбы. Постройки были рядом с деревней, поэтому бомбы попадали и на огороды. Бомбы рвались с ужасающим грохотом, начались пожары. Мы бросились через сады в сторону леса. Земля дрожала от взрывов. Сделав несколько заходов, самолеты удалились. Чьи они были, никто так и не понял.

В нашей деревне постоянного немецкого гарнизона не было.  Она была в центре обширной партизанской зоны, охватывавшей белорусские районы Полесья. Самым знаменитым полесским партизаном стал Тихон Бумажков. Он же стал первым белорусским партизаном, которому присвоили звание Героя Советского Союза.

Мой отец не был мобилизован в армию, его оставили для организации сети тайников с продовольствием и другими припасами, без которых невозможно было наладить массовое партизанское движение.  В отряде известного партизанского командира В.Шантора  отец командовал хозвзводом.

Сначала немцы не очень зверствовали, да и в наш «медвежий» угол им было трудно добраться. В нашем селе Берково партизаны чувствовали себя спокойно, здесь даже работала партизанская столовая. В эту столовую ходил и я, как член партизанской семьи. За голенищем сапога – совсем как взрослый партизан – я носил свою ложку. В сапожки меня обул местный сапожник Мейсик. Он еще обещал пошить мне теплый кожушок из овчины, но вскоре Мейсика ранили, и он не смог выполнить свое обещание. Большинство населения было в партизанах: кто участвовал в операциях против немцев, кто пек хлеб, кто-то был связным.

К зиме 1941-1942 года партизанское движение в нашем крае настолько разрослось, что немцы начали предпринимать первые карательные экспедиции. Однажды зимой на партизанскую базу за речкой Птичь внезапно напали каратели. Впрочем, часовые успели все-таки поднять тревогу, и все партизаны успели отступить вглубь леса. Мой брат Коля почти голый выскочил из землянки и бросился бежать, по снегу он добежал до небольшой лесной деревушки Малинов. Там его обогрели и одели.  Немцы взорвали партизанские землянки, собрали незначительные трофеи – посуду, одежду и т.п. Погрузив на подводы, они показывали этот хлам в деревнях, как свидетельство их «победы» над партизанами. На одной из повозок наша мама узнала красную свитку Коли и долго плакала потом, считая Колю погибшим. Однако вскоре Николай появился у нас дома  целый и невредимый, чему мы все, конечно, были очень рады.

Наступило время, когда оставаться дома стало опасно. Немцы проводили одну карательную экспедицию за другой, они до основания сожгли деревни Курин, Смута, Хлебова Поляна, Ковали, Ловстыки, Карпиловка, Рудня, Лески, Рудобелка, Смыковичи. В огне пожарищ погибло более четырех тысяч жителей — в основном стариков, женщин и детей. В деревне Ловстыки фашисты согнали все население деревни в сарай и подожгли его. В деревне Рудобелка каратели штыками и дубинками согнали женщин, детей, стариков в клуб спиртзавода, заколотили двери и подожгли здание. В Поречском сельсовете фашистские людоеды зверски расправились с семьями партизан Аникея Костюкевича, Андрея Есмановича, Ивана Костюкевича и других. Дочку Есмановича — медицинскую сестру Веру — в сильный мороз они водили по деревне, голую и босую, надругались над ней, а потом бросили в горящую баню. Партизану Клепусевичу каратели выкололи глаза и повесили его.

Сначала маленьких детей из нашей семьи приютили другие семьи, а подростки вместе с дядей Семеном (инвалидом) ушли за реку на острова. Там они соорудители большой шалаш,  по-местному – «будан», и временно были в безопасности. Однако собака Мирта – верная спутница брата Николая – могла выдать их местонахождение. Как только километрах в 3-4 появлялись немцы, они поднимала лай и убегала в противоположную от немцев сторону. Ее и наказывали, и пытались намордник соорудить, но ничего не помогало. Пришлось ее утопить со слезами на глазах. Что поделать, жизни людей были дороже.

На острове наши ребята дождались весны и теперь были в полной безопасности. Когда сошел лед, началось половодье. Река Птичь имеет в наших краях 7 рукавов, разлив воды был таков, что казалось – плыть можно в любую сторону до горизонта.

Меня с первым теплом отправили в другую деревню к бабушке Саховской. Там взрослые соорудили землянку, которая очень пригодилась при бомбежках. Немецкие самолеты периодически наносили бомбовые удары по партизанским деревням. Прямо над нашими головами они делали разворот, чтобы разбомбить партизанскую мастерскую по ремонту оружия. Я хорошо помню рев самолетных моторов, свист и оглушающе громкие взрывы авиабомб.

Помню, как в жаркий летний день, когда в воздухе стоял терпкий аромат тополиной листвы, всю нашу  партизанскую малышню  быстро загнали в дом. Испуганно выглядывая в окошко, мы увидели, что по улице двигается колонна немцев. Здоровенные кони с подрезанными хвостами тянули пушки. Один немец сидел верхом  на стволе пушки, как на коне, и играл на губной гармошке. Так немцы заняли деревню и некоторое время стояли в ней гарнизоном.

Однажды мы играли на задворках и к нам подошел немец. Он был рыжий и с виду не злой. Впрочем, может это был не немец, а чех или словак. Он потрепал меня по голове и спросил на ломаном русском языке, где мой отец. Я ответил, что он на фронте. Он еще потрепал мои волосы, а они у меня были мягкие и белые – как лен-кужелек. Меня даже дразнили: «Бельчик!» Потом этот солдат пошел в наш огород и начал там копаться. Немцы почему-то очень любили зеленую фасоль, а еще, конечно, требовали:
- Млеко, яйко, шнапс!
Этих солдат в зеленых мундирах мы не очень боялись, а вот когда появлялись немцы в черных мундирах, мы бежали куда глаза глядят со всех ног.

Вспоминается довольно неприятная история, которая легко могла стать для меня трагической. В углу хаты бабушка развесила на просушку много льна. Как-то утром она ушла в погреб за картошкой, а я у печки поджаривал на палочке кусочек сала. Зазевавшись, я не углядел, как кошка прыгнула, цапнула мое сало и спряталась в угол. Я поджег лучину, чтобы осветить темный угол, отобрать у кошки сало и восстановить, таким образом, справедливость. Вдруг подсохший лен полыхнул пламенем от моей лучины аж до потолка. С ревом я бросился к тяжелой двери и не помню даже – как сумел ее открыть. Бабушка потом долго этому удивлялась. На мои вопли прибежала бабушка и начала швырять в огонь все емкости, что были с водой. На наше счастье, ей удалось погасить пламя. Угол обгорел, но хата и я уцелели. Пропал весь лен и теперь не из чего было прясть нитки и ткать полотно. Когда пришла мама из отряда и принесла кое-что из одежды и немного еды (помню черствый хлеб и огурец), я упросил ее взять меня с собой в лес. Мы долго ехали на подводе, потом переправлялись на лодке. Больше всего я запомнил комаров. Их было так много и они так заедали меня, что я сидел под какой-то накидкой и ревел, чтобы меня забрали туда, где нет комаров.

Много позже отец рассказывал, комары спасли весь партизанский отряд от уничтожения. Он шел в деревню к нам рано утром. Не дойдя какое-то расстояние, он сильно устал и решил поспать в кустарнике. Но комары не давали заснуть. Внезапно он услышал голоса. Это был отряд немцев и полицаев. Они остановились рядом на пригорке, и отец услышал даже разговор, как проводник показывает немцам, в какой стороне находится база партизанского отряда и объясняет, как лучше до нее добраться. Естественно, отец по кустам осторожно пробрался к лесу и со всех ног бросился к партизанам. В тот раз немецкая операция сорвалась.

Я помню в том «комарином» партизанском лагере на островах длинные изгороди, на которых висело много бычьих шкур.  Это был результат удачной партизанской реквизиции целого воловьего стада, приготовленного немцами к отправке в Германию в деревне Клетное, совсем недалеко от Глуска. Стадо охранял немец и несколько полицаев. Через местных жителей партизаны организовали попойку для охранников, и вскоре «доблестная» охрана спала «мертвым» сном. Стадо всю ночь вели по разным тропам, меняя направления и заметая в буквальном смысле следы, сбивая с толку погоню. Теперь сразу несколько партизанских отрядов были обеспечены мясом и отличной кожей для пошивки и ремонта обуви.

Летом 1943 года немцы предприняли новые карательные операции против партизан. Когда они подходили к нашей деревне, к нам прибежала Лида, тетина дочка, с криком:
- Немцы! Спасайтесь!
Все, кто услышал, бросились бежать. Бабушка Марта была в сарае, доила корову. Там ее и взяли с ведром молока. Много других жителей деревни немцы успели схватить на окраине, потом их отвели в конец улицы и там всех членов семей партизан расстреляли. Дома партизан подожгли. Нашу хату немцы не сожгли, а разобрали на бревна. Из бревен соорудили дзот. Весь наш сад порубили, чтобы для их дзота был хороший сектор обстрела до самого леса.

Партизаны позже узнали, кто собирал и передавал немцам сведения о партизанских семьях в нашей деревне. Они выследили эту женщину с поличным, когда она в урочище Мащонка закладывала записку в дупло дерева. Говорили, что партизаны после допроса отвезли ее подальше, за деревню Заболотье, и там расстреляли.

После такой беды нас всех снова раскидали по разным семьям в соседних деревнях. Меня определили к тетке Ганне в деревне Катки. У нее своих пятеро детей было, практически моих одногодков. Наши скитания по чужим углам длились уже больше года. К осени 1943 года прятаться в деревнях стало уже невозможно. Немцы создавали выжженную зону: сжигали деревни, жителей убивали, отправляли в концлагеря, угоняли в рабство в Германию. У захваченных детей в своем госпитале в Глуске они брали кровь для своих раненых. Наша тетка Ганна с детьми попала в лагерь Озаричи. Про этот лагерь ходили страшные слухи. Только после войны мы узнали правду.
ОЗАРИЧИ, Калинковичский р-н
В марте 1944г. в соответствии с приказами и распоряжениями командующего 9-й армией генерала Иозефа Харце, командира 56-го танкового корпуса генерала Фридриха Госсбаха и командира 35-й пехотной дивизии генерала Георга Рихерта у переднего края немецкой обороны были созданы три лагеря. Один из них находился на болоте у поселка Дерть, второй - в двух километрах северо-западнее местечка Озаричи, третий - в двух километрах западнее деревни Подосинник в болоте. В конце февраля - начале марта 1944 года гитлеровцы согнали сюда более 50 тысяч нетрудоспособных граждан Гомельской, Могилевской, Полесской областей Беларуси, а также Смоленской и Орловской областей России. Эти три лагеря получили название: «Озаричский лагерь смерти».



Из показаний Ульяны Манько (33 года):
«Меня, беременную, и моих двух детей, Татьяну – 5 лет и Марию – 2 лет, в один из февральских дней 1944 г. с многими другими односельчанами немцы погнали в концлагерь, находившийся близ поселка Дерть. В пути нас не кормили, мои дети плакали от голода, и я хотела в поле собрать несколько картофелин. Увидев, что я собираю мерзлую картошку, немецкий солдат подбежал ко мне и стал ногами бить в поясницу. Я потеряла сознание, и вскоре у меня начались роды. Новорожденный на вторые сутки умер, а меня, больную, истерзанную, погнали дальше в лагерь.
В лагере мы жили под открытым небом, спали прямо на снегу. Мои дети страдали от холода и еще больше от голода. Горячей пищи нам не давали, а изредка через проволоку бросали хлеб. Но желающих получить кусок хлеба было слишком много, и мне, больной и немощной, лишь два раза удалось таким образом заполучить небольшие ломтики хлеба. Однажды я хотела собрать веток, чтобы развести костер и обогреть своих детей. Но немец не дал мне этого сделать и избил меня палкой.
Так я мучилась со своими детьми в концлагере. Вскоре у моих детей опухли ноги и руки. Они кричали и плакали: «Мама, холодно! Мама, кушать!» Но я ничего не могла сделать для моих девочек. На пятый день в жизни в лагере от голода умерла моя дочь Мария, а на следующий день умерла и Татьяна».

Итак, в конце осени 1943 года наша семья почти в полном составе (без отца, который был в партизанском отряде) с пожитками, коровой и овцой, на санях двинулась в путь. Мы ехали вглубь болот за рекой Орессой, туда, куда немцам добраться будет достаточно тяжело. Добравшись до Альбинска, мы увидели множество других беженцев. Решили, что нужно ехать дальше, на острова Зыслов, которые находились в так называемом Черном болоте. Преодолев немало трудностей, мы добрались туда и в густом ельнике  (недалеко от партизанской базы) соорудили свой семейный будан. Там нас нашел отец. Он принес еды, я запомнил бочонок с колбасой, залитый жиром. Был небольшой запас крупы и муки. Мы пекли на углях и в золе хлеб, на сковороде жарили лепешки, сушили сухари про запас. Недалеко был партизанский аэродром. По ночам партизаны разжигали костры и принимали самолеты с Большой земли. Самолеты-«кукурузники» садились, быстро разгружались и взлетали. Иногда они не могли сесть, или спешили, и тогда над лесом раздавался голос: «Ловите груз!»
После этого предупреждения сверху на партизан сыпались ящики и мешки. Иногда от этой разбившей о землю тары нам, ребятишкам, доставались всякие интересные штучки, например, разноцветные проводки. Из них мы сами себе делали игрушки.

Днем не давала покоя почти постоянно висевшая над лесом «рама» - немецкий самолет-разведчик. Как только услышим гул самолетного мотора, сразу лили заранее заготовленное ведро воды в костер. Успевали не всегда, а немцы, увидев дым или пар, обязательно полоснут в это место из пулемета. Однажды и мы попали под такой обстрел, но все обошлось – никого не задело.

Началась блокада. Немцы оцепили район, куда стянулись партизанские отряды, обремененные массой беженцев. Нам пришлось уходить с насиженного места, менять периодически места стоянок, кочевать от острова к острову. Однажды в густом хмызняке мы натолкнулись на группу женщин, в составе которой был… немец. Оказывается, он отстал от своих, а женщины его поймали,  разоружили и раздели. Он все время повторял:
- Их нихт фашист, я доктор-лошадь! Гитлер капут, Гитлер капут!
Потом его отдали первым встречным партизанам. Думаю, вряд ли они оставили его в живых.

С нашим сравнительно  большим хозяйством вскоре пришлось распрощаться. Коня забрали партизаны, овцу зарезали сами, заготовив мясо впрок. Корову было очень жалко. Мы кормили ее молодыми еловыми ветками, иногда удалось заготовить осоку. Но к весне пришлось зарезать и нашу кормилицу. Мясо переварили, прокоптили в дыму и худо-бедно дотянули до теплых дней.

 Немцы все плотнее сжимали кольцо блокады, но нашей семье повезло. Отец хорошо знал эти глухие места и, еще до установления полной блокады, он вывел нас известными ему тропами мимо немецких постов с Черного болота далеко за речку Птичь, а сам снова ушел к партизанам. Там нас встретили родственники бабушки Саховской, был готов теплый будан, заготовлена рыба. Но главное, там практически не было войны. Иногда пролетала «рама». Однажды, уже весной 1944 года, мы увидели, как два наших «ястребка» зажали «раму» и куда-то повели. Потом мы узнали, что ее принудили к посадке на Поречском аэродроме.

Гораздо позже мне стало известно, что именно через мои родные места началась операция «Багратион», в результате которой была освобождена Белоруссия.  По временным дорогам-гатям двигалась советская техника. Некоторые машины застревали, их сбрасывали и непрерывно двигались вперед. Потом мы разбирали эти разбитые машины. На колесах у пушек была сплошная пористая резина, из которой мы вырезали мячи для свои игр. Хорошо помню, как «заиграла» «Катюша», сколько было радости! Наши пришли!!

Однажды солнечным днем мы на лодке подплыли к своей уже освобожденной деревне. По берегу тянулись немецкие окопы, там валялось много брошенного имущества, но мы со всех ног бросились в деревню. Зрелище было тяжелым – всем дома сгорели. Целым осталось только здание школы. Там мы увидели наших солдат и шестерых пленных немцев, хотя может это были словаки, которые охотно сдавались в плен, в отличие от немцев. Эти пленные угостили нас сладким печеньем. Вкус сладостей  мы давно уже забыли, поэтому это печенье запомнилось мне на всю жизнь – такое оно было вкусное! Помню: перед войной в ларьке продавали вафли в форме треугольника, пачка стояла пять копеек. Они были очень сладкие, хрустящие, но денег  ни у кого не было, поэтому ели мы их очень редко.

Вскоре объявились партизаны. Наш отец уцелел в блокадных боях и даже стал начальником штаба отряда. До партизанского лагеря немцам так и не удалось добраться, поэтому там осталось много имущества, в том числе и несколько коров. Нам, как многодетной семье, выделили одну из этих коров. Хороших коней забрали в действующую армию, раненых да больных оставили нашему колхозу. Но какой с них толк? Пахали на коровах, или несколько женщин впрягались в плуг и тянули его по полю. Послевоенное время было очень голодным. Мы собирали разные съедобные травы: лебеду, крапиву, щавель, дикий чеснок, выискивали гнезда диких птиц, собирая там яйца. С полей выкапывали гнилой картофель. Позже подоспели ягоды, грибы, орехи.Муку мололи вручную, это был каторжный труд. С тех времен запомнилась поговорка: «Нету большей мУки, чем молоть вручную». Зато какая вкусная была затирка из свежей муки! Однажды отец привез со старого партизанского тайника два мешка муки. Оказывается, их притопили в болоте, и нашли только через 2 года. Слой муки в пару пальцев толщиной стал тестом, но дальше вода не прошла и остальная мука была вполне пригодна для приготовления пищи.

Однажды в деревню приехал первый настоящий трактор ХТЗ, со «шпорами» на железных ободах колес. Помню особый запах отработанных газов, желание прокатиться на тракторе, или хотя бы на прицепном плуге. Потом нам подогнали еще и гусеничный трактор НАТИ, но он больше стоял, чем работал. Эти трактора перегоняли из колхоза в колхоз.

До самой зимней поры у нас, ребятишек, было полно забот: мы искали и припрятывали оружие, боеприпасы, хвастались друг перед другом своими трофеями, устраивали большие и маленькие взрывы.  Например, откручивали стабилизатор у минометной мины, гвоздем проковыривали дырочки в картоне и высыпали порох. Потом наносили удар по капсюлю и получался маленький взрыв. Однажды я высыпал не весь порох, и взрыв получился приличный. Меня ранило в руку. Я спрятался, потому что боялся идти домой, но родные нашли меня, перевязали и крепко отлупили. Но все равно мы ходили за военными трофеями в лес. Однажды нашли место, где разбомбили целый склад оружия. Ребята постарше со знанием дела откладывали толовые шашки, капсюли-детонаторы красно-желтого цвета, ручные гранаты с длинными деревянными ручками. Всем этим было удобно глушить рыбу. Помню еще длинные «макаронины» артиллерийского пороха, он красиво горел и потом еще летел со свистом. Хорошо шел в дело всякий алюминий, бронзовые детали с разбитой техники, из аккумуляторов выплавляли свинец, потом мастерили всякие нужные и не очень поделки.  Большие парни часто устраивали стрелковые соревнования, стреляя из различного оружия. Иногда брали у кого-нибудь из малышни шапку, подбрасывали в воздух и палили по ней из всех стволов. Шапка в решето, конечно, а дома по головке не погладят за такое отношение к дефицитному предмету гардероба.

К осени открыли начальную школу: в одном классе были все ученики от первого до 4-го класса. На всех было 2 потрепанных букваря. Ручки, чернила и тетрадки мастерили сами. Кто находил картонный ящик, разделывал его на отдельные листы, которые сшивались. В такой тетрадке можно было писать в школе, а другой бумаги не было. Учительница была одна, но вскоре она заболела и занятий не было целый год. Только в 1945 году школа заработала снова.



При подготовке данных воспоминаний к публикации использовались следующие дополнительные источники:
1. http://militera.lib.ru/memo/russian/machulsky_rn/03.html
2. http://www.khatyn.by/ru/genocide/ccs/ozarichi/
3. Заложники вермахта (Озаричи - лагерь смерти): Документы и материалы. Минск: Национальный архив Республики Беларусь, 1999. С. 73.


© Copyright: Андрей Ворошень, 2010
Свидетельство о публикации №21003060511



Тимошенко Е. А. Рана в сердце
Андрей Ворошень


Воспоминания о войне Тимошенко (Андриевской) Елены Анатольевны, 1936 года рождения, уроженки г.Минска

Много лет прошло с той поры, когда фашисты нарушили нашу мирную жизнь. В одночасье мы остались без крыши над головой, без родителей, почти голые и голодные. Немцы увели куда-то мать, и к нам она уже никогда не вернулась. У раненого  деда началась гангрена и он умер. Его похоронили на Золотой Горке. Там  до войны было кладбище, а в глубине его стоял костел. На этом кладбище дедушку и похоронили без гроба, потому что не было досок. После войны костел отстроили, а кладбище снесли.
Недалеко от нашего  дома до войны находилась частная парикмахерская Френкеля. С его дочками Ларисой и Гитой мы часто вместе играли у них в доме. Началась война и всех евреев убивали. Когда Лариса осталась без родителей, мы с ней встретились в детском доме номер 4. Куда исчезла Гита, я не знаю. Наступали холода, наше здание не отапливалось. Мы все были в летней одежде, ведь  наши жилища и имущество были уничтожены. В театре оперы и балета, который был сожжен, немцы устроили склад одежды, снятой с убитых евреев. Однажды нас повели туда, чтобы мы могли подобрать себе что-нибудь к зиме. Анна Дмитриевна – так звали нашу воспитательницу  – нас  туда повела.  Потом она стала воспитательницей детдома номер 3 в Козыреве, там, где находился мой младший  брат Андриевский Толя.  Мы были рады, что хоть немного можем согреться, даже в чужой одежде, хозяева которой были уже мертвы. Закутавшись с ног до головы в эту взрослую одежду, сидя в холодном помещении и прижавшись друг к дружке, мы засыпали.
Едой нашей был практически пустой, реденький супчик из перловки и крохотный кусочек хлеба – 50 грамм – один раз в день.  Позже, когда нам стали помогать церковь и костел, стало немного легче. Нам назначали крестных. Они нас забирали к себе домой и немного подкармливали, хотя и сами жили очень бедно. На праздники Рождества и Пасху нам приносили крашеные яйца и пасочки.
В  нашем детдоме был создан хор из воспитанников. Мы пели в праздники в церквях, и этим зарабатывали немного денег. Однажды нам на эти деньги купили прорезиненные тапочки. Песни были разные, одну из них я особенно любила. Начиналась она словами: «Был у Христа-младенца сад и много роз растил он в нем…»
Еще костел организовывал спектакли в пристроенном помещении на сюжеты популярных сказок из батлейки*.
Немцы детским домам не помогали. Они приходили туда для того, чтобы отобрать детей постарше  (от 10 лет  до 12) для работ в Германии. На красивые обещания немцы и их пособники не скупились, но никто не хотел туда ехать и всех вывозили силой.   
В Минске были места, где детей прятали от фашистов. Однажды я заболела и очутилась в изоляторе на улице Базарной (теперь такой улицы нет). Там работала Софья Лаврентьевна (фамилии, к сожалению, не знаю), и она спасла немало детей от смерти, от угона в Германию. На дверях изолятора всегда висела табличка с надписью «Сыпной тиф», чтобы посторонние туда не заходили.
Когда Минск бомбили, мы выбегали из здания детдома и мчались на расположенное рядом еврейское кладбище, где прятались в склепах. С нами почти всегда была овчарка Мирта и ее маленький щенок по кличке Альма. Фашисты пытались найти и забрать наших четвероногих друзей неоднократно, но мы прятали Мирту и Альму да самого освобождения.  Потом мы отдали их в Белполк  и неоднократно навещали, собачки нас всегда узнавали и очень радовались нам.
Настал долгожданный день освобождения  - 3-го июля 1944 года. Было жарко. По Мясниковой и Немиге шли советские танки. Мы бежали им навстречу со слезами на глазах, в руках держали полевые цветы, разные посудины с  холодной  водой, вышитые нашими детскими ручонками кисеты для махорки. Помню, что плакали все: мы – от радости, солдаты – от нашего истощенного вида. Кто-то стрелял вверх из винтовки. Танки останавливались ненадолго и снова шли вперед – гнать фашистов на запад.
Фашисты быстро удирали, но успевали минировать здания, и даже разные бытовые предметы: часы, игрушки и т.п. В нашем детдоме-4 жили  брат и сестра – Алик и Нина. Их мать расстреляли фашисты, а отец приехал с фронта, нашел их и хотел забрать. Он пошел на рынок, чтобы купить детям подарки. Чистенький, только что вымытый 5-летний  Алик сидел на подоконнике, ждал отца и с интересом наблюдал, как под окном старшие мальчики что-то разбирали. Вдруг раздался взрыв… Алик погиб. Пришел радостный отец с подарками, а сына уже нет в живых… Другой случай: была у нас в детдоме Ременчук Инна, а в детдоме-3 – ее младшая сестра Ира. Их мать погибла от рук фашистов, а отец вернулся и нашел их. Он собирался отправить их в Москву к родной тете, а сам занимался разминированием в районе автозавода и там подорвался на мине насмерть. Похоронили его на военном кладбище в Минске. Мы с Инной вместе ходили туда на его могилку.
Минск, лежавший в руинах, начал приходить в себя. Возвращались люди, начинали отстраивать родной город. 1 сентября я пошла в школу, в 1-й класс, однако вскоре школьное здание отдали под госпиталь, а нашу школу-12 перевели в школу-48, которая была на Площади Свободы.
Наконец настал долгожданный День Победы. Все радовались, ликовали со слезами на газах, ведь не было ни одного человека, у кого бы никто не погиб на войне.  Немало было людей, у которых вообще не осталось близких родственников. Гремел салют. После 9 мая наш детдом-4 расформировали, а нас перевели в детдом-7на улице Осовиахимовской.
Я, Тимошенко (Андриевская) Елена Анатольевна, 1936 года рождения, воспитанница детских домов номер 4 и 7, дарю будущим поколениям свои больные воспоминания. Больные потому, что каждый раз, когда возвращаюсь в памяти к тем страшным временам, делаю это с сильной болью в сердце.  Эта рана в моем сердце не заживет до самой смерти. Не доведи, Господи, чтобы когда-нибудь это повторилось! Не доведи, Господи, не доведи!

Я помню, как рвались снаряды,
Дрожали небо и земля,
Как шли с винтовками солдаты,
А мы бежали по полям.

Как дед бежал за нами следом,
Держа котомку на плечах,
И мама бледная за дедом
Бежала тоже вся в слезах.

Был жаркий летний день июня,
А ночь – кратчайшая в году,
Летели бомбы, жгли нас  пули,
И было страшно, как в аду.

Вот так нечаянно однажды
Я в детстве встретилась с войной,
Жестокой, жадной, кровожадной
Фашистской страшною чумой.

Убили мать. И дед скончался
От пули вражеской в спине.
Отец в чужой земле остался,
Одна теперь я  на земле…

Раздался все ж победный гром,
С салютным праздничным дождем,
Но в памяти навек осталась
Земля, прожженная огнем…

Эти стихи я написала в память о войне.

Теперь я живу в доме-интернате для престарелых в Кореличском районе Гродненской области. Если кто-то прочтет мои воспоминания и захочет отозваться, я буду очень благодарна. Мой адрес: 231447, Беларусь, Гродненская область, Кореличский р-н, д.Б.Жуховичи, дом-интернат для престарелых, Тимошенко Елене Анатольевне.

*БАТЛЕЙКА -  народный кукольный театр в Белоруссии (16 - нач. 20 вв.). Близок украинскому вертепу, русскому театру Петрушки.

© Copyright: Андрей Ворошень, 2010
Свидетельство о публикации №21012181266




Прошлая память
Игорь Гашин -Егор
                Посвящается моему деду         
                Ершову Василию Прохоровичу.

  Над головой что-то грохотало,казалось ,что бил миллион отбойных молотков. Вот опять ударило со всей силы и я почувствовал ,как мне  на голову посыпалась какая-то труха.
  «Чёрт,-подумал я,-нужно окончательно поговорить с соседями сверху,сколько можно делать ремонт,скоро они рухнут мне на голову.»
  Я открыл глаза.Вокруг было что-то непонятное. Я сидел за самодельным столом в тёмном помещении. На столе стояла коптилка времён войны,сделанная из расплющенного патрона и аллюминиевая кружка. Светильник нещадно коптил и распространял вокруг вонь.Свойства этой коптилки,как светильника,были более ,чем сомнительны,однако она позволяла осмотреться вокруг.
  Я сидел в помещении,площадью около 15 кв. метров.Стены были сделаны из брёвен.На одной стене висел плакат с надорванным низом и оторванными углами.На плакате был изображён боец Красной Армии,который левой рукой душил за шею худого и носатого Гитлера.Рядом с плакатом ,с левой стороны, находился ,видимо ,дверной проём,завешанный куском брезента. Далее,с левой стороны от дверного проёма,на гвозде,висел автомат ППШ и ватник.
  В голове что-то шёлкнуло,я ещё раз осмотрелся.
  «Ага,значит я в землянке,-подумал я ,-интересно почему?»
  Что-то подсказало мне,что необходимо осмотреть себя.
  Я начал ощупывать себя и обнаружил ,что на мне одета гиманстёрка.
  «Нужно посмотреть в карманах,-пришла мне в голову неожиданная мысль.
  Я стал проверять содержимое нагрудных карманов.В правом кармане лежала потрёпанная записная книжка и химический карандаш.
  «А современная молодёжь и не слышала о таком карандаше,-подумал я и тут же оборвал себя,-чёрт,какая современная,каких лет?»
  Из левого кармана я достал красную книжечку,на её обложке было вытесненно «Удостоверение личности командира РККА.»
  Я раскрыл удостоверение,с его левой страницы на меня смотрел с фотографии мой дед,только очень молодой, на правой странице было написано Ершов Василий Прохорович.
  Итак,я сидел в землянке,на передовой,скорее всего в 1943 году, и был я никем иным ,как своим дедом.
  «Интересное приключение,-подумал я и отхлебнул из кружки,как оказалось,чай,-если я командир,значит у меня должен быть пистолет.»
  Я нащупал на правом боку кобуру,открыл её и извлёк на свет божий револьвер. У него была рефлённая ручка и какой-то ненастоящий ствол.
  Не успел я убрать револьвер в кобуру,как за пологом раздался бодрый голос : «Разрешите войти?»
  «Войдите,- ответил я,автоматически застёгивая воротничёк.
  С этого момента,я заметил,что во мне происходило раздвоение личности,я многие дела делал автоматически,но в то же время,я оценивал свои (или его,деда?) действия со стороны.
  Откинув полог,в землянку вошел высокий молодой боец.Голова его была обрита наголо,на ней набекрень была одета фуражка,но главное ,это были пышные пшеничные усы.Кроме того,на нём была почти новая фуфайка и висящий на груди автомат. Замыкали картину начищенные до блеска сапоги.
  «Командир первой роты,сержант Кротов Андрей,-подумал я,-если нас не отведут на переформирование,то скоро ротами будут командовать рядовые.»
  Лихо отдав честь,он произнёс: «Разрешите обратиться,товарищ старший политрук?»
  «Разрешаю,-ответил я,
  «Батальон получил боевые 100 грамм,штыки примкнуты к винтовкам,бойцы готовы к наступлению,-сказал он и ,после некоторой заминки,добавил,- заградотряд выставлен на боевую позицию.»
  «Я понял,-ответил я,-можешь быть свободен.»
  «Есть,-ответил Андрей.
  Он лихо отдал честь,развернулся и взявшись за полог, обернулся и сказал : «Наступление в шесть.»
  «Я знаю,-ответил я.
  Кротов откинул полог и вышел.
  «Интерсно,откуда я это знаю,-подумал я и посмотрел на часы.
  На часах было 5 часов 50 минут.
  «Да ,пора,-подмал я и встал.
  Я снял ремень с портупеей,снял с гвоздя ватник,одел его,сверху одел ремень с портупеей,подошёл к дверям,снял с гвоздя автомат и вышел наружу.
  Было зябкое утро,ни ветерка.Лёгкий туман стоял над горной расщелинной.Под ногами стояла мокрая зелёная трава. Над расщелиной стояла мёртвая тишина.
  «Так этот грохот,который разбудил меня,был артподготовкой,-догадался я.
  Я прошёл к окопам,встал на бруствер и тут,справа и слева ,с треском и шипением ,взвились ракеты.
  Я взял автомат в левую руку,правой достал револьвер,поднял его вверх ,прокричал: «Бойцы,в атаку за мной,ура!» и побежал вперед.
  Слева и справа бежали солдаты в шинелях,с винтовками наперевес.
  Сзади справа громко застучал пулемёт заградотряда.
  Впереди вяло залаяли немецкие MG-шки и заработали гранатомёты.
  Бойцы слева и справа стали падать,кто-то кричал,кто-то звал санитаров.
  «Но ведь для меня это всё понарошку,-думал я на бегу,-меня же не могут убить во сне.»
  Вдруг меня что-то сильно толкнуло в правую сторону груди и я опрокинулся назад,боль раливалась по всей грудине и отдавала толчками в голову.
  Надо мной склонилось лицо Андрея,он что-то говорил,но вдруг глаза его остекленели и он упал на меня.
  Я вздохнул и провалился в небытие.

                ХХХ
  Над головой снова что-то грохотало,казалось ,что бил миллион отбойных молотков. Вот опять ударило со всей силы.
  «Чёрт,-подумал я,- опять артподготовка,скоро атака.»
  Я открыл глаза. Я сидел в кухне,за столом,передо мной стоял ноутбук и кружка чая.За окном мела январьская метель.
  Я посмотрел на монитор.
  На нем был отображён документ,присланный мне братом по электронной почте.
  Это был пожелтевший лист бумаги, порванный на сгибах и в углах.
  На нём красивым каллиграфическим почерком было написано:
                «Автобиография.
                Я, Ершов Василий Прохорович....»

  Это была автобиография моего деда,умершего в 1966 году.
Его прах покоится на православном кладбище,в Октябрьском районе ,города Грозного.

  ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ НАШИМ ОТЦАМ И ДЕДАМ ОСВОБОДИВШИХ  МИР ОТ  ФАШИЗМА!
08 января 2010 года.


© Copyright: Игорь Гашин -Егор, 2010
Свидетельство о публикации №21001081068
http://www.proza.ru/2010/01/08/1068
(Фото по ссылке)

Рассказы о войне. О дяде Володе
Игорь Гашин -Егор
       Был у нас родственник,его все называли «дядя Володя»,хотя дядей он был для моей мамы. Так вот,в 1942 году,дядя Володя поступил и закончил ускоренное обучение в лётном училище в звании «младший лейтенант».Им выдали новые самолёты,прилетел ведущий с фронта,чтобы их забрать.
       «Ребята,я вас прошу,в полёте никаких боевых действии,повторять только мои движения,понятно?,-он осмотрел строй,
       «Понятно,-хором ответили «желторотики»,
       «Тогда в путь,-сказал ведущий и побежал к своему самолёту.
   Они взлетели и долго шли друг за другом,через какое-то время начались разрывы, приближался фронт.
    Вдруг из облаков вынырнули «мессеры»,ведущий взял вправо и вниз,а дядя Володя влево и вверх(ну растерялся,с кем не бывает).
   «Смотрю,-говорит он,-пузо мессера,ну я на полную гашетку и нажал,задымил гад.»
   Или из-за этого ,или  из-за чего-то другого, «мессеры» ушли, а наши герои продолжили свой полёт.
   Когда сели,выстроились около машин,к дяде Володе подбежал ведущий и сказал: «Молчать о сбитом «мессере» под знаком смертной казни.»
  Так и замолчал свой первый сбитый самолёт мой дядя.

Жжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжжж

   Однажды,дядя Володя был сбит,дотянул он до своего аэродрома,но попал в госпиталь.В госпитале  его подлечили и определили: «Годен к нестрооевой»(он до конца жизни и хромал на правую ногу.)
  Дядя Володя выписался из госпиталя и поехал домой в станицу Наурская.Он приехал на попутке,вышел на окраине станицы и двинулся к своему дому.Он прошёл уже полпути,когда увидел,как из хаты,мужик тянет за руку девушку,а она плачет и сопротивляется.
  Дядя,недолго думая,подошёл к этому мужику,и врезал ему от всей души.Завязалась драка,из хаты выкочили ещё два человека,скрутили дядю и отнесли в дом.Оказалась,что дядя обидел капитана НКВД,и влепили ему срок.До своей хаты,как Вы понимаете,он не дошёл.
  На зоне, хозяин(то-бишь начальник зоны) посмотрел его документы и сказал: «Не отдам я тебя в зону, там тебя убьют, власовцы и прочая мерзость, будешь моим водителем.»
  Так он прорулил почти год, в это время его брат (тоже мой дядя) генерал-майор, пытался бороться за него, но никак. И вдруг, всё разрешилось, дядю освободили. Оказывается, что пока он сидел, этот капитан успел получить майора, провиниться и оказаться на фронте, а там он перешёл на сторону немцев. Так что дяде вернули все ордена и награды, признали его борцом с врагами народа и отпустили.
  До конца жизни он перегонял из стран Варшевского Договора автотехнику,зла на правительство и страну не держал, растил кур и был счастлив.
05 июня 2009 года.


© Copyright: Игорь Гашин -Егор, 2009
Свидетельство о публикации №2906050096
http://www.proza.ru/2009/06/05/96
(Иллюстрация по ссылке)



Рассказы о войне. Эльхотовы ворота
Игорь Гашин -Егор


Храбрость морских пехотинцев,
Бой у Эльхотов-ворот,
Бегство фашистов-арийцев
Век не забудет народ.
Стихи Ады Мулуховой.

   Есть в Кабардино-Балкарии место ,оно называется «Эльхотовы ворота». Это место где сходятся два горных хребта и образуют узкую горловину. Так вот, рассказ дяди об этом месте.
   В 1942 году, подошли сюда немцы и встали, но и наши встали, как  раз в этой горловине. Не движется фронт, ни туда, ни сюда.
   Привезли «Катюши», поставили их так, посчитали, не получается, своих заденем, поставили их сяк, посчитали, не получается, немцев переплюнем. Сидят — думают.
   Тут приезжает командующий, спрашивает: «В чём проблема?»
   «Да вот, то своих, то чужих, - отвечают,
   «А где впрямую, по противнику, - интересуется командующий,
  «А вот, туточки, - отвечают, - но только наших заденут.»
  «Стреляйте, я отвечу,-говорит командующий.
  Выстрелили раз, два, а после в атаку.
  На рубеже стояли моряки, говорят после этой артподготовки, вся земля была полосатой от тельняшек.
(рассказ очевидца, моего дяди.)

05 июня 2009 года.

                Из воспоминаний А.Пальма «Хлеб на бинтах»

Однажды— это было позже— я упросил сержанта Горшенина, шофера полуторки из 10-го гвардейского стрелкового корпуса, взять меня с собой. Ехали мы в сторону Эльхотова. В долине открылось поле недавнего боя. Только что сержант шутил: «Мою фамилию легко запомнить: есть генеральный прокурор Горшенин, так я — не он». Фамилия сержанта забудется и снова вспомнится, а то, что открылось моему взору в сыром тумане уходящей осени, останется в сердце навечно.
Земля была сплошь перепахана воронками. Еще чадили подбитые танки. Взрывы вывернули их внутренности. Один танк был проломан насквозь, видимо, болванкой из орудия большого калибра. Из бака тягача тонкой струйкой вытекал соляр. Убитых еще не успели убрать. Ленты на бескозырках рассказывали: «Черноморский военно-морской флот», «Каспийская военная флотилия», «Тихоокеанский военно-морской флот». Лежали на земле граненые пластмассовые медальоны. В них, как я знал, находились кругляши бумаги с фамилиями владельцев, адреса их родных. Почтовые ящики смерти...
Добавлено 23 сентября 2009 года.


© Copyright: Игорь Гашин -Егор, 2009
Свидетельство о публикации №2906050128




Дождались...
Галина Небараковская

          Вдруг что-то изменилось… Что-то стало не так… Дети, женщины, старики, сидящие на глиняном полу погреба, полуслепые от темноты и оглохшие от непрерывной канонады, разрывов снарядов и бомб, ещё какое-то время сидели, не шевелясь. Что-то изменилось. Люди не могли понять, что именно. А потом, как молния, одновременно у всех мысль – тишина! За двое суток они настолько привыкли к грохоту, что эта тишина их даже напугала.
         Шла война. 1944-й год. Советские войска медленно, но уже уверенно теснили фашистов на Запад, освобождая оккупированные территории от врага. Немцы злобно огрызались, зверствовали, отчаянно сопротивлялись, щедро поливая кровью, и своей, и противника, израненную, искромсанную разрывами землю. Уже позади бои под Москвой, Курско-Орловская дуга, Сталинград… Форсирован Днепр, с облегчением вздохнул Ленинград, вырвавшись из удушающей блокады…
         Советские войска замыкали Корсунь-Шевченковский котёл… И так вышло, что именно в этом селе соединялись две танковые дивизии, которые и завершали окружение крупного немецкого соединения,  отчаянно пытавшегося вырваться из кольца.
         Люди, те, которые оставались в оккупации и с нетерпением ждали прихода наших войск, прятались в погребах, выкопанных в плотном глинистом грунте, предназначенных для хранения зимних припасов. Когда начался решающий бой, старики, дети, женщины из соседних домов собрались в глубоком и просторном погребе деда Ивана. Собрались, потому что вместе не так страшно, на миру, как говорят, и смерть не страшна. А что их ожидает, не мог предугадать никто.
        Уже двое суток не прекращалась стрельба. Окопы, которые находились метрах в пятистах от погреба и которые две недели назад под дулами автоматов копали сельчане, прицельно и беспрерывно обстреливались нашей артиллерией, бомбились из самолётов. Человек ко всему привыкает, и люди, сидевшие в погребе, тоже привыкли к непрекращающемуся грохоту. Тихонько молили Бога, чтоб только не попали снаряд или бомба в их убежище.
          И вдруг тишина… Неожиданная, непривычная… Люди некоторое время испуганно жались друг к другу, переглядываясь, в глазах – немой вопрос: что там, наверху?..  Первыми зашевелились мальчишки. Детское любопытство не давало сидеть на месте. Осторожно пробрались к крепкой дубовой двери и чуть приоткрыли её. В погреб хлынуло раннее утро. Солнце багровым кругом поднималось над горизонтом, пытаясь пробиться к земле сквозь густые клубы чёрного дыма. Вместе с рассветом в погреб проник какой-то ровный низкий гул, доносящийся с востока. Ни разрывов снарядов, ни автоматных очередей, ни даже отрывистых гортанных немецких команд не было слышно.
           Мальчишки осмелели и открыли дверь шире, а потом и вовсе вышли на улицу. Земля дымилась. Невдалеке горели две хаты. Окопы были пусты: немцы ушли.

Гул приближался, вскоре показались три тройки самолётов, летящих ровным строем над селом.
       – Наши! Наши летят. Красные звёзды на крыльях! – с громкими криками мальчишки заскочили в погреб, чтобы сообщить радостную весть. И снова выбежали на улицу, размахивая руками. За ними потянулись и старшие.
      – Наконец-то! Дождались! – какое облегчение было написано на измождённых усталых лицах!.. Люди обнимали друг друга, суетились, размахивали руками, платками…
        Один самолёт вывалился из строя и повернул в ту сторону, где радовались и плакали от счастья выжившие люди. Пролетел над ними, развернулся и…
        Бомба упала прямо на погреб. Не уцелел никто. Потом говорили, что пилот принял их за прячущихся немцев. В дыму с высоты видны были только движущиеся фигурки…
       Похоронили всех тут же, во дворах, в обугленных садах, каждую семью – в своём. До сих пор шесть или семь могилок, ухоженных заботливыми руками, напоминают о той страшной трагедии…


© Copyright: Галина Небараковская, 2011
Свидетельство о публикации №21102011148


Хлеб военной поры
Галина Небараковская

Шла война. Принесли похоронку.
Что голодной сказать ребятне?!!
Запрягала Татьяна бурёнку
И впрягалась сама рядом с ней.

Целый день, от зари до заката,
Плуг таскали вдвоём, наравне.
Возвратясь к покосившейся хате,
Умирала от боли в спине!

Доползти бы до жёсткой кровати,
Отдохнуть бы… Да только нельзя:
Мать с надеждой встречали с полатей
Сыновей малолетних глаза.

Собирала последние силы,
Из припрятанного узелка
Доставала краюху. Делила
На четыре неравных куска.

Два, побольше, – мальчишкам. А этот…
Этот надо бурёнке. Она
Завтра вновь от зари, от рассвета,
Будет поле пахать дотемна.

Разделила. Последние крохи
Собрала со стола. Минут пять
Подержала в руке. И со вздохом
Завернула в тряпицу опять…


© Copyright: Галина Небараковская, 2010
Свидетельство о публикации №21009270203



Этот День Победы...
Галина Небараковская

Давай, мой друг…

Давно окопы поросли травой,
Запаханы воронки от снарядов,
Но остаются памятью живой
Те, что в атаки шли не за наградой –

За Родину, за жизнь, за нас с тобой
Шли, землю потом, кровью поливая.
И сотни писем с прерванной судьбой
В тыл уносила "почта полевая".

Пусть говорят, что память коротка.
Не верю я! О подвиге солдатском
Напоминает детская рука,
Несущая цветы к могилам братским!

Давай, мой друг, сто граммов фронтовых
Глотнём из кружки, как отцы и деды,
За всех ребят, оставшихся в живых,
За всех, отдавших жизни для Победы!

Не остуди…

Громом в избу ворвалась канонада –
Младший сынок уходил на войну:
«Мама, на фронт отправляют. Так надо.
Утром на поезд. Не плачь, я вернусь…»

Тихо по дому, как тень, бестелесно
Мать проходила, не чувствуя ног.
И проводила словами, как в песне:
«Не остуди своё сердце, сынок…»

…Бой этот шёл средь руин Сталинграда.
Насмерть стояли за каждую пядь.
Плотью живой создавали преграду:
«Дальше, братишки, нельзя отступать!»

Жарко горела земля под ногами,
Дождь поливал из осколков, песка,
Стаями пули на склонах кургана
Густо летали, свистя у виска.

Дым от пожарищ густой пеленою
Небо, и Волгу, и землю застлал.
Но поднимались стена за стеною,
Шёл на врага сокрушительный вал.

…Бомбой накрыло. И рухнули стены.
Вырвался стон из пробитой груди
Вместе с кипящей кровавою пеной,
Мамы прощальное: «Не остуди…»


© Copyright: Галина Небараковская, 2011
Свидетельство о публикации №21105051048



Вестерплятте
Игорь Лебедевъ

Вестерплятте.

Ночь. 1 сентября. Балтика. В серой пелене штормящего моря на Востоке обозначился рассвет. Косые руки дождя тянулись с кромок серых туч к морю, к берегу, влезали за шиворот, били наотмашь по лицу часового.
Большой броневой немецкий корабль «Шлезвиг-Гольштейн» подошел слишком близко к берегу. Его было хорошо видно в бинокль. Что это? Демонстрация силы или что-то другое? Часовому было некогда рассуждать, да и не положено думать простому рядовому. Пусть думает пан капрал или пан капитан! А им часовой уже доложил о странном поведении немецкого броненосца.   
На часах 4.45. Вдруг что-то загрохотало. Страшно заложило уши. Через какое-то мгновение  казармы пылали огнем. Пожар везде! На крыльцо выбежал раненный пан капитан. По его лицу стекала струйка крови.  Конфедератка* сбилась набекрень.
-Огня*! Огня!
Через толстую вату долетело до ушей часового.
Из окон казармы выскакивали объятые огнем люди.
-Огня*! Огня!
Снова с каким-то замедлением доносились хриплые команды капитана. Это он командовал расчетом пулеметчиков, которые били в сторону моря, откуда вел обстрел Вестерплятте проклятый «Шлезвиг-Гольштейн».

Рассвет. Польша. Район Бреста. Туман скрывает берега. Через мост над Бугом только что прошел поезд на Запад. Тихо. Только звук уходящего поезда, невидимого из-за тумана.

Москва. Ближняя дача. Звонок в кабинете И.В.Сталина.

Голос в трубке:
-Товарищ Сталин! Немцы силами броненосца «Шлезвиг-Гольштейн» обстреляли польский гарнизон «Вестерплятте».  Сухопутные части Вермахта перешли германо-польскую границу.

В трубке на другом конце зависло молчание, сменившееся покашливанием. После долгой паузы в ответ прозвучало:
- Соедините меня срочно с начальником Генерального штаба!

 70 лет спустя. 1 сентября. Польша. Балтийское побережье. Район Вестерплятте. 4.45 утра. В этот момент главы всех европейских государств склонили головы в память защитников Вестерплятте, героически оборонявших свой гарнизон от превосходящих сил противника, в память всех жертв Второй мировой войны. Звучит траурная музыка. Канцлер Германии Ангела Меркель в черной траурной одежде произносит речь. Звучат речи других глав государств.

Война не должна повториться! Эти слова, произнесенные на разных языках, бьются в миллионах сердец, выдыхаются миллионами легких, передаются из уст в уста . . .

Вспомним 1 сентября. Вестерплятте.


Конфедератка*- польская форменная фуражка, верх – четырехугольной формы.
Огня* - огонь(польск., ударение на 1-м слоге).      
1.09.2009г.


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2009
Свидетельство о публикации №2909020240
http://www.proza.ru/2009/09/02/240
(Иллюстрация по ссылке)



Рассказы о войне. Шелковые мешочки
Игорь Лебедевъ

Детям Войны посвящается...

Шелковые мешочки...

Что это такое? Ни за что не угадаете!..
Во время Войны внутри целых, неразорвавшихся снарядов можно было найти шелковые мешочки (натуральный шелк - другого тогда не было!).
Зачем они там находились? Хороший, но дилетантский вопрос. Извините!
В них засыпали порох.
Зачем?
Да чтобы не просыпался!
Хотя, речь идет не о тонкостях производства боеприпасов! Речь идет о жизни, вернее о жизнях десятков и сотен ребят, чье детство выпало на страшные, тяжелые годы Войны...
Эти самые шелковые мешочки были в ту пору – мечтой и желанным подарком всех деревенских девчонок! Это вам не теперешние девчоночьи мечты! Что только не делали из этих мешочков? Можно было сшить платьице для куклы (гордость хозяйки такой куклы - не знала границ)! А можно было даже и для себя что-то скроить! Какие в ту пору были наряды? А добывались эти самые мешочки только путем разборки этих самых снарядов деревенским детьми, в основном мальчишками! Не буду говорить о смертельной опасности, которая ждала за этим занятием ребят! Да что тут говорить – горячее желание деревенских маленьких кавалеров угодить местным несовершеннолетним красавицам очень часто приводило к жуткой трагедии, выражавшейся в лучшем случае к оторванным рукам и ногам, а зачастую и к более тяжелым последствиям! Да и девчонки, которые посмелее, тоже тянулись за мальчиками. И тоже занимались опаснейшим из дел земных – разборкой боевых снарядов, которые в изобилии валялись повсюду в местах боев...

Много лет прошло, прежде чем мы узнали, что наша мама, в возрасте 10 лет тоже принесла с ребятами домой артиллерийский снаряд и пыталась его разобрать. К счастью, домой неожиданно (для них) вернулась моя бабушка! Это, наверное, и спасло всем жизнь.
Такая простая история...


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2008
Свидетельство о публикации №2810270167



Рассказы о войне. Дядя Яша. По рассказу моей мамы
Игорь Лебедевъ

       Памяти Якова Коновича, школьного учителя, убитого немцами в 1941г.
       Памяти всех жертв нацизма.
Дядя Яша – наш родственник. Он был женат на родной сестре моей бабушки по матери – Марии. У них до войны родилось двое детей, как у всех, мальчик и девочка. Жили они скромно. Оба и дядя Яша, и бабушка Мария – работали сельскими учителями. Оба закончили до войны педагогический институт в Смоленске. Дружно вели свое небольшое хозяйство и растили детей. Дядя Яша был директором сельской школы, а бабушка Мария – учительницей, там же. Преподавали учителя в таких школах, обычно по нескольку предметов, что не сказывалось на качестве обучения. Старательные дети всегда на селе были и другой возможности, как при помощи грамотности, у них выбиться «в люди» не было. Все бы так и продолжалось. Но тут началась Война.
Паники не было. Но тревога, обида, отчаяние были! Немцы быстро продвигались вглубь страны. Примерно через неделю местность, где проживала семья дяди Яши и бабушки Марии, была оккупирована. Через деревню проехала колонна немецких танков без остановки. За ними веселые немецкие мотоциклисты, играющие на губных гармошках, и раздающие деревенским детям конфеты. За ними пришли другие. На здании сельсовета появился красный чужой флаг со свастикой, похожей на паука, в белом круге. Еще через пару дней немцы назначили Старосту из местных, деревенских. Еще через пару дней на доске объявлений возле сельсовета был вывешен листок бумаги, который предписывал всем евреям в назначенное время явиться к сельсовету. Дядя Яша был человеком дисциплинированным и о немецкой нации знал, что она является высококультурной и просвещенной, что она дала миру много великих писателей, композиторов и поэтов. В общем, он поцеловал бабушку Марию, погладил деток по черноволосым головкам, и ушел.
Больше дядю Яшу уже никто не видел. Только много позже всем стала известна страшная правда. Страшная правда - о Войне!
Об этой трагедии в нашей семье узнали только поздней осенью. Мой прадед – Сергей Константинович снарядил по первому крепкому морозцу, на санях целую экспедицию, чтобы выяснить по возможности, что стало с семьей его младшей дочери. Путь наш был неблизкий, из Витебской - в Смоленскую губернию, по оккупированной немцами территории. Ехали долго, стараясь не попасться на глаза немецким патрулям, часто по заснеженным лесным дорогам, пережидая днем, и двигаясь преимущественно ночью.
И вот – дом дяди Яши, воскресенье. Дверь не заперта. В доме кто-то явно есть. Слышится какой-то негромкий шум. Дверь распахнулась. На пороге мой прадед. В комнате бабушка Мария деревянной маслобойкой взбивает масло. На полу возятся дети – маленькие Толик и Алла. Объятия, быстрые сборы, слезы на прощание с домом. Отъезд. С собой было взято только самое ценное и необходимое – каракулевая шуба бабушки, детские вещи, съестное на дорогу. Обратный путь. Долгий-долгий. Было очень холодно и страшно. Два раза останавливал немецкий патруль. Детей прятали под одеялом. Они, слава Богу, лежали на дедовом сене тихо-тихо. Наверное, уже познали, что такое ужас войны.
Приезд домой. Объятия. Слезы. Новые заботы. Ужас. Страх. Голод. Маленьких Толю и Аллу всю войну прятали, когда бывали облавы и «внезапные» проверки немецких властей. Спасибо соседям. Не выдали. Хотя несколько раз в дом приходили немцы, не из высоких чинов, а простые солдаты, и говорили нам на ломаном русском: «Мы знаем, что вы прячете двух маленьких Юден, но нам – все равно! Пусть живут! А вот вашим, здесь в деревне, не все равно. Они нам давно об этом рассказали!». Спасибо вам, немецкие солдаты! Весной мой прадед Сергей Константинович снова, уже на телеге, съездил в опустевший дом дяди Яши, загрузил скарб и вернулся домой.
Слава Богу, все наши, и дед Сергей, и его жена – бабушка Катя, и мы, и бабушки, и маленькие Алла и Толя, дети дяди Яши, выжили в эту страшную войну, перенеся ужасы бомбежек, меняющихся несколько раз фронтов, проходящих через нашу деревню, длительный поход в «беженцы» в сторону «сытой» Польши, в Барановичский район, жизнь в землянке после уничтожения дома в конце войны чьим-то снарядом (откуда мы знаем – немецкий он был или наш), остались живы. Прости нас, дядя Яша.


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2008
Свидетельство о публикации №2810200181



Рассказы о войне. Estonian Waffen SS
Игорь Лебедевъ

Estonian Waffen SS.

Батальоны эстонских ваффен СС принимали активное участие в карательных операциях на оккупированной территории Белоруссии. У местных жителей получили недобрую славу за свою жестокость, превосходившую даже жестокость немцев.

«Ветераны эстонских ваффен СС, именующие себя легионерами,  провели марш в центре г.Таллинна. Они шли на свой парад со знаменами, с гитлеровскими орденами, гордо подняв головы. Марш проводился с разрешения властей».
(Из сообщений прессы. 2008г.)


Витебщина. Район Лиозно.
Строй автоматчиков идет по ржаному полю. Июль 1943 года. Жарко. Под сапогами мнутся колосья, и жирной кашей расползается земля, наполненная влагой после ночного ливня. Невысокое белорусское солнце печет в спину, хочется снять каску и,  раскинув руки лечь на траву в тенек возле перелеска. Но этого нельзя сделать. Перед взводом эстонских  Waffen SS стоит боевая задача: прочесать поле и перелесок, а затем провести акцию в деревне, где по сведениям немецкого командования, полученным из надежного источника, поддерживают досаждающих оккупационным властям своими бестолковыми и дерзкими вылазками  партизан.
Томас вчера получил письмо от матери из Тарту. Два раза перед сном перечитывал. Мать писала, что волнуется за него, просила служить честно, но стараться себя беречь. Томас немного стеснялся тревог матери, ведь он был уже взрослым, год назад ему исполнилось 18, и он добровольно поступил в Waffen SS. Ему повезло, он служит в боевой части, а Мартин попал в школу радистов, служит где-то под Нарвой. В бою ему, скорее всего, не придется участвовать. А он, Томас, вернется домой героем. Может быть, его даже наградят, как Шульца.  Шульц был прибалтийским немцем, и свысока поглядывал на эстонских парней, большинство из которых еще недавно косили сено на своих хуторах или помогали отцам   рыбачить. Он служил еще в старой эстонской армии и обладал, несомненно, большим, чем молодые призывники, военным опытом. Он же первым убил партизана.  За это, его, собственно, и наградили Железным крестом.
Томас хорошо помнил того партизана. Вернее, он его запомнил на всю жизнь, хотя с радостью забыл бы. Партизан был совсем молодым белорусским пареньком, лет шестнадцати-семнадцати, совсем мальчишка. Свои не успели его забрать с поля боя. И вот теперь он лежал под высокой березой, странно подогнув под себя правую ногу. Одет партизан был в кирзовые сапоги, обычные гражданские брюки, рубашку и пиджак с чужого плеча. С левой стороны пиджака расплылось и засохло большим красно-коричневым пятном то место, куда влетела пуля, выпущенная Шульцем. Когда Томас подошел, глаза этого партизана-мальчика были открыты и смотрели, не мигая куда-то вверх. Молодость и страшная красота смерти поразили Томаса. Он заворожено смотрел на мертвого, пока его не окликнул Шульц: «Что, приятель, как я его?»  Той ночью Томасу снился бой и мертвый партизан.  На следующий день он думал о вчерашнем происшествии. Нет, он не сожалел о том, что молодому парню из чужой страны пришлось погибнуть от пули, выпущенной из автомата Шульца. Война – есть война, бой – есть бой. Но приходили мысли о том, что и ему, Томасу, возможно так же, как этому партизану, придется погибнуть в бою. Только это произойдет не в милой сердцу Эстонии, а здесь, на чужбине.
За перелеском показалась деревня. Несколько десятков деревянных домов, хозяйственные постройки, палисадники и огороды.  Несколько предупредительных очередей из автоматов. Стреляли не по домам. Вверх и по сторонам. Из домов стали выскакивать люди: какие-то женщины, деревенские дети, высокий худой старик. Шульц приказал выгонять людей из домов. Никого убивать приказа не было. Только акция устрашения.
Шульц первым поджег факелом крышу крайней хаты. Во дворе плакала молодая женщина, за ней испуганно прятались двое маленьких детей. Рядом с ней мычала корова, ее было разрешено вывести из хлева.
Через несколько минут уже пылали с десяток домов. Отовсюду раздавались звуки ужаса: крики, плач, тревожное мычание коров, треск горящих деревянных домов.
Томас вошел в дом. В нем было тихо, не слышно ни звука. Но чувствовалась какая-то скрытая опасность.  Как это он почувствовал, Томас сказать не мог. Чувствовал и всё! В доме – ни души! Нужно проверить хлев и сарай. Томас вышел из дома и крикнул покуривавшему во дворе Шульцу: «В доме – никого! Можете поджигать!»  Шульц ухмыльнулся и, весело насвистывая популярную эстонскую песенку о бедной дочери рыбака,  поджег крышу дома. Томас осторожно толкнул сапогом  дверь хлева и замер от неожиданности. На него смотрела в упор девушка лет семнадцати. В полумраке хлева были хорошо видны ее огромные глаза и белобрысая челка, спадающая на брови. Томас сделал шаг вперед. И тут его грудь сразу в нескольких местах пронзила колющая боль. Он не успел ничего подумать, просто упал, глухо застонав, на земляной пол, усыпанный свежевысушенным сеном. Через минуту на пороге хлева стоял Шульц с автоматом наизготовку.   Короткая очередь. Томаса и девушку вынесли во двор.  Солдат не дышал. Девушка также была мертва. Шульц осторожно извлек вилы из страшной раны в груди Томаса и положил рядом с ним на землю.  Так они и лежали некоторое время рядом, юные и мертвые. Эстонский солдат и белорусская девушка.            


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2009
Свидетельство о публикации №2904070249
http://www.proza.ru/2009/04/07/249
(Фото по ссылке)



Рассказы о войне. Штрафники
Игорь Лебедевъ

Рассказы о войне. Штрафники.

В основе рассказа положена реальная история.


С возвышения бил немецкий пулемет. Наш взвод залег в полном составе. Ситуация была непростая. Ни голову поднять, ни отползти. Взводный Иванов лежал рядом с нами, вжавшись в рыхлую землю. Задача была всем понятна. Но как её выполнить, пока не знал никто!  Фронт уже прокатился по всей Украине и уже скоро, очень скоро вся наша земля будет свободна от фашистской гадины! Скоро!  Всем хотелось дожить до Победы и в ней, в Победе - в нашем взводе никто не сомневался. Это точно.
Взводный Иванов приподнялся:
-Ребята, приготовиться к атаке! Нужно взять гада, пока он нас всех здесь не уложил! Шевченко и Петров, вы отвлекаете его с левого фланга. А мы идем в лоб!
И тут с правого флага послышались какие-то крики. Сначала их было не разобрать. Кто это? Немцы? Да вроде не похоже. Румыны? Так Румыния вроде больше не союзница Германии. Но шинели не наши. Какие-то рыжие…  О! Немецкий пулеметчик бьет по этим шинелям. А вот уже и крики стали отчетливо слышны: «Ё.. твою мать! Бей их!» Так кто же это? На власовцев не похожи…  Но почему не кричат «Ура!?»
Мы бежим. Пулемет   бьет по рыжим шинелям. У них большие потери. Но они упорно ползут вперед, сжимая в руках свое оружие.
Днепродзержинец Шевченко забрасывает немецкий пулемет гранатами. Уф. Бой закончен. Падаю без сил прямо на землю. Вот и кисет. Самокрутка. У нас все живы. Один ранен. Легко.
Теперь мы вместе с этими бойцами, одетыми в рыжие румынские шинели, без знаков различий.
-Мужики! Свои мы. Штрафные… Дайте патронов, ради Христа! Видите вот, с голыми руками послали. Хорошо, хоть Вы пулеметчика завалили!  Иначе всем бы нам тут полечь. Спасибо, братцы.
Мы поделились с штрафниками, чем могли: едой, куревом, патронами.  Короткая передышка. Наш взвод закрепился на высотке. А штрафники под командованием своего капитана двинули куда-то дальше. Больше мы их не видели. Прощайте, рыжие шинели! Храни Вас солдатский Бог!


© Copyright: Игорь Лебедевъ, 2009
Свидетельство о публикации №2906010259


Рафинад
Игорь Иванов 7
РАФИНАД

Стоял густой, как бы застывший, запах гниющего человеческого мяса. «Мясо» подвозили машинами. И оно было без ног, без рук, с вываливающимися  из животов кишками, с выбитыми глазами, с изуродованными лицами. 5 мая 1944 года нашими войскам начался штурм Севастополя. В здании бывшего педагогического института был организован госпиталь. Туда – то и свозили раненых. Мне тогда было десять лет, а моему дружку Антону одиннадцать. Мы пережили оккупацию, потеряли родителей и жили в развалке, пробавляясь мелким воровством, торговлей водой на рынке и вообще чем придется. Не прошло еще и месяца, как наши войска освободили наш город. Кто не пережил состояния освобождения от ненавидимого и злобного врага, от чужеземца, который может тебя в любое время пристрелить, избить, изнасиловать, унизить, тот , думаю, не до конца понимает, а что же оно такое – Свобода.
Мы с Антоном пришли в этот госпиталь и попросили разрешения помогать, чем можем. Нам разрешили. Когда мы вошли в помещение, то увидели, что ранеными буквально забиты все аудитории, раненые вповалку лежали в коридорах, на полу, едва прикрытые кто простыней, кто одеялом, а кто и вовсе ничем. Многие были без сознания, кто - то бредил, кто – то стонал, кто – то просил пить, кто – то в бреду звал сестру, а кто – то уже не звал никого.
Когда мы вошли в этот коридор,  я сразу встретился глазами  с лежащим на полу человеком. Это были карие, подернутые влагой, теплые, под большими ресницами, зовущие глаза. Человек поманил меня взглядом. Я подошел к нему, и он показал мне рукой – садись, мол. Я присел рядом на пол. Он взял мою  руку в свою большую, жестскую, очень горячую руку и улыбнулся счастливой улыбкой:
- У меня, - он показал два пальца правой руки, - двое детей.  - Он говорил с очень сильным кавказским акцентом. – Мальчик Автандил, как ты, и доченька Манана, пять лет. – Он гладил мою руку и в глазах его блестели слезы. – Вот ноги оторвало, - он глазами указал на место, где должны быть ноги. Я протянул руку и пощупал это место  - там была пустота. Видимо, что – то изменилось в моем лице, он начал меня успокаивать:
- Не переживай, - обратился он ко мне,- поправлюсь, заберу  тебя в Тбилиси. Будешь братом моему сыну и дочечке. Я тебе покажу Картли Деда – Мать Грузии. Она нам поможет. Я не успел спросить его имя. Подошли два санитара и унесли его на операцию.
- Ты завтра обязательно  приходи, - попросил он меня, - я буду ждать.
На следующий день  я чуть свет вылез из лохмотьев, которыми мы с Антоном укрывались, и бегом отправился в госпиталь. Вошел в этот страшный коридор, моего грузина на вчерашнем месте не было.
- Вот здесь лежал вчера, - обратился я к пробегвющей мимо санитарке, - здесь лежал, без ног…,- она остановилась, - умер твой без ног, - и побежала дальше.
Мне уже ничего не хотелось, из моей жизни ушел еще один человек, и, казалось, этим потерям конца не будет. Едва сдерживая слезы, я поплелся к выходу.
- Мальчик! Мальчик! Подожди, - остановил меня окрик. Я оглянулся, медсестра, которая сообщила мне о смерти моего друга, протянула мне что – то завернутое в кусок марли, - вот, Георгий , ну, тот безногий, просил тебе передать. Возьми. Я развернул сверок – там был кусок сахара  - рафинада, размером с детский кулачок.
На территории госпиталя есть могилка с обелиском в виде пирамидки, на нем надпись:
«Здесь похоронен лейтенант Сароян и два рядовых. Май 1944 года»
Имен рядовых нет. Может быть, один из них мой Георгий.


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21005130445

Мидии
Игорь Иванов 7


МИДИИ

Стояла промозглая осень. Мощные порывы ветра гнали по морю  «барашки» - так в Феодосии называли белые завихрения на гребнях несущихся к берегу морских волн. На разбитом молу, который  бомбами и снарядами был обрушен в море, и лежал там, в виде громадных бетонных глыб, на освободившейся от этих глыб площадке, был размещен энергопоезд, который питал лежащий в руинах город электроэнергией. Можно было подумать, что бомбившие мол летчики, специально подготовили эту площадку на самом берегу моря, чтобы после войны помочь жителям города.
Энергопоезд топился углем, а раскаленная жжужалица образовала рядом террикон высотой с двухэтажный дом. Вот эта раскаленная жжужалица и мидии, спасали нас, бездомных пацанов от голодной смерти. На жжужалицу мы уложили лист железа, «драли» мидии и готовили их на раскаленном листе, как в лучших домах. Мидий в море было много, они покрывали  гроздьями остатки мола, но за ними надо было плыть метров пятьдесят.  Плыл тот, кто проигрывал в карты.  Нет, мы не были членами покерного клуба, сейчас нас называют «Дети войны» и грозят всякими благами, но мы не боимся никаких угроз, как ничего не боялись и тогда. Играли мы в «дурака».
Ноябрьскому ветру было наплевать, во что мы играем, он завывал так, что в пору было бы вспомнить Пушкинское « Буря мглою небо кроит … ». Когда немцы топили книгами из библиотеки моего расстрелянного отца, солдатскую прачечную, они «забыли» сжечь один из томиков Александра Сергеевича Пушкина и я, пока жива была мама, зачитал этот том до дыр, а потом , уже живя в развалках, его потерял. Но в памяти многое осталось и то, что осталось, холодным ночами, согревая друг друга  щуплыми телами, по которым даже вши не ползали – есть было нечего, и лохмотьями, в гробовой тишине сырых подвалов, слушали мои собратья. Но Пушкина слушали, толком не понимая о чем идет речь, да и сам десятилетний чтец мало что понимал.
 Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон
Сердце страстное пленилось
Признаюсь – и я влюблен.
Еще «влюблен»  понимали, а вот про Купидона решили, что какая -  то птица и назвали Купидоном приблудного пса, который с нами жил и тоже питался мидиями.
                В этот раз я  проиграл и волна, будто радуясь встрече, подкатывала чуть ли не к моим ногам, я начал раздеваться. Тело покрылось пупырышками – гусиной кожей . Я попробовал воду ногой,  от холода по телу пробежала судорога, но закон и тогда был суров – на прокорм нужны были мидии. И я должен был их добыть. Но жизнь мидий была продлена. Прибежал пацаненок с криком: «Ребята, ребята! Тетку поездом разрезало!». Вся наша банда сорвалась с места и бросилась «смотреть на тетку».
  - Вот хорошо, не надо в воду лезть, - радостно подумал я и стал одеваться, быстро оделся и догнал своих друзей. Молодая женщина лежала на рельсах, одна часть ее тела по одну сторону рельсов, вторая по другую. У той, второй в руке была зажата фотография . На ней был изображен молодой человек. Подъехала милиция, труп увезли. Мы вернулись на наше место. Я разделся и полез в холодную воду добывать мидии, хотя никто уже на этом не настаивал.


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21006090282



Старый двор парадоксы
Игорь Иванов 7

СТАРЫЙ ДВОР(ПАРАДОКСЫ)

Он был одинок. И это одиночество угнетало его. Он страдал , думая, что все забыли о нем.  Новые жильцы не помнили его молодым, они даже не подозревали о пережитых  за его долгую жизнь событиях, они не знали, да и не хотели знать, что мог поведать им он СТАРЫЙ ДВОР. Мы с ним сразу договорились, что будем рассказывать только о том, что видели и слышали сами. А помнишь? - начал СТАРЫЙ ДВОР. И я вспомнил:

Вот здесь, посреди двора стоял импровизированный стол. На нем было много разной снеди – каждый принес, что мог. Спиртное купили вскладчину. За столом сидели все соседи. Они были радостны, оживлены, со смехом вспоминали события дня.
Дворничиха Варя, опрокинув рюмку, кричала тете Фире: «Фира, если мы все будем рыть окопы так, как ты, то немцы и до Москвы доберутся»
- Ты за собой смотри, а то много командуешь. Мы копаем, а ты больше кричишь.
- А может, правы немцы. Вот что они  пишут в своих листовках, - сапожник Самуил Львович достал из кармана листовку и начал читать: «Дамочки, гражданочки, не копайте ямочки, все равно наши таночки перейдут ваши ямочки!»
- Где вы это взяли? – Варя сурово смотрела на старого сапожника.
- Да все   окопы  немцы закидали с немецких самолетов.
- Их же приказано собирать и сдавать  милиции.
- А милиция их по двадцать копеек продает. Я и купил.
Ночью Самуила Львовича арестовали . Когда в город вошли немцы, он объявился. И всем доказывал, что «немцы культурная нация» и не могут расстреливать евреев еще и потому, что язык немецкий очень похож на язык, на котором разговаривали наши евреи
  Но вернемся к событиям того времени, когда город готовился к обороне от супостата. В нашем дворе жили в основном русские и  несколько еврейских семей. Когда к городу стали подходить немецкие войска, всех жителей, как тогда говорили, «выгоняли на окопы». Женщины, дети, старики, рыли окопы и противотанковые рвы, в надежде, что это поможет и «три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой» не пустят проклятого врага в родной город.
После «окопов» организовывались коллективные обеды, во время которых обсуждались злободневные вопросы.
Каждый вечер город бомбили. Немцы бомбили вокзал, а на город бросали пустые бочки из – под бензина с пробитыми в них отверстиями,  они выли, наводя ужас на жителей.
В нашем дворе был большой общий балкон, на который выходили двери квартир. Несмотря на вой летящих с громадной высоты бочек, все жители выходили , следили за небом, за тем, как наши ловили немецкие самолеты в перекрестья прожекторных лучей и когда зенитки сбивали самолет, все дружно кричали «УРА!».
СТАРЫЙ ДВОР напомнил мне еще один эпизод, связанный с моей мамой. Надо сказать, что она была абсолютно неграмотным человеком. Не умела ни читать, ни писать. Зато была великолепная швея и в совершенстве владела языком, на которм общались соседи – евреи. Все евреи были ее друзьями и называли ее «мадам Иванова».
Туалет находился во дворе. Чтобы в него попасть, надо было спуститься со второго этажа и пройти через весь двор.
Однажды я заболел и мы не вышли смотреть в небо во время бомбежки. Мало того, я «сходил» в ведро, а мать выставила  его на общий балкон, на котором торчали все соседи – зрители воздушных боев.
Минут через двадцать в окно нашей квартиры начали стучать и требовать: «Мадам Иванова, уберите кал». Но мадам кал убирать не стала и на утро разразился скандал на тему: « Тут, понимаешь, фашисты бомбят, а вы кал таки не убираете».
2 ноября 1941 года, проснулись утром, а в городе уже немцы. Они вошли ночью, «ямочки» не помогли, вошли ночью и остались на 865 дней.
Постояв еще немного, я хотел было уйти, дальше я помнил все и без него и описал это в «Памяти зерна горчичного», но Старый Двор не отпускал меня и напомнил о многом, казалось бы мною забытом…
Когда подходили к городу немцы, мама заменила портрет Ленина на портрет Пушкина и попросила меня перебрать книги в отцовской библиотеке(отец у меня – питерский рабочий, участник взятия Зимнего, большой любитель литературы. Он собрал большую библиотеку и приучил меня с пяти лет к чтению, к приходу немцев он был в партизанском отряде).
Я и «перебрал» книги: выбросил Ломоносова ( какой – то «ломай нос» - думал я и многих других, но Ленин  , Сталин, Дзержинский – это было святое и они остались.
Через несколько дней к нам явился немецкий офицер с  русским переводчиком.
- Герр гауптман, - представил матери немца переводчик - проведет опись вашей библиотеки.
Гауптман уселся за стол, раскрыл блокнот и опись началась.
- Фамилия, имя, отчество? -мама  назвала себя.
- Где муж?
- Где   то воюет, - ответила мать.
- Врешь, сука,  - вдруг закричал переводчик, - твой муж партизан.
Немец удивленно посмотрел на него. Встал, медленно натянул на правую руку кожаную перчатку и мощным ударом в челюсть, отправил переводчика в накаут. Тот отлетел в угол, ударился о стену и сполз по стене на пол. Гауптман подошел к нему, поставил его на ноги, потом усадил на стул и, обращаясь к маме на чистом русском языке, произнес:
- Не люблю, когда при мне невежливо обращаются с женщиной.
Библиотеку описывали целый день, а на следующее утро во двор въехал громадный грузовик, солдаты в него погрузили книги и вывезли их в соседний двор, где располагалась немецкая прачечная. Ее топили книгами. В том числе и нашими. До сих пор не пойму, зачем была проведена опись.
Отдельно в тумбочке находились двенадцать томов Льва Толстого из юбилейного издания и две мои книжки: «За колючей проволокой» гражданской войне и «Серебряные коньки» - история коньков. Вот тогда я и прочитал  «Воскресенье», и «Крейцерову сонату», и «Смерть Ивана Ильича», и многое другое . Это были мои университеты.
Стоп, - обратился ко мне Старый ДВОР, - ты забыл о своем дружке Вадике.
Вадик, мой одногодок, был сыном соседей тети Раи и дяди Мити. Дядя Митя был военный летчик. Он страшно гордился тем, что имел радиоприемник, а это в те годы было большой редкостью. И когда пел эмигрант Петр Лещенко, дядя Митя кричал моей матери:  «Елена Ивановна, Лещенко, Лещенко!» и мама, сломя голову неслась слушать любимого певца. Дядя Митя ушел воевать и забрал с собою радиоприемник, а вместо военного летчика и отца Вадика - дяди Мити, в город вошла немецкая армия.
Евреев обязали носить на груди шестиконечные звезды Давида. Тетя Рая носила такую звезду, носил ее и Вадик, хотя отец у него был русский. Не знаю , был ли официальный запрет ходить евреям по тротуарам, но они старались этого не делать – могло закончится избиением или смертью.
Согласно указу военного коменданта города, евреи должны были в назначенный срок явиться на сборные пункты.  Большинство из них и явилось.  Когда уходили наши соседи, все жильцы двора вышли их проводить. Плакали все. Радовалась только трехлетняя Софочка, удивительной красоты девочка. Она, обращаясь к моей матери, заливаясь смехом, кричала: «Тетя Лена! Тетя Лена! А мы к папе едем!» Женщины плакали, а мужчин не было. Был один только сапожник Самуил Львович. Он не плакал, но, уходя, бросил в толпу: «Вы ответите за нашу кровь». Когда  евреи ушли, все молча разошлись по своим квартирам. Мама, обращаясь ко мне произнесла: «А как нам их спасать, брать дубины и идти их отбивать?»
Утром прибежал радостно – оживленный Самуил Львович: «Отпустили за инструментом, - сообщил он соседям, - переселят, так там тоже работать надо».
Ночью город не спал, Людской сон нарушался звуком пулеметных очередей  - это шло «переселение» евреев.
Но тетя Рая с Вадиком не ушли. Приказ не касался смешанных браков. Примерно через две недели, пришли и за ними. И если первые питали какие – то надежды, то тетя Рая точно знала, что их с Вадиком убьют.
Я  стоял в Старом дворе и смотрел на место, на котором последний раз видел своего дружка и где  мы обменялись прощальным рукопожатием. Тетя Рая была очень красивая женщина, а Вадик был похож на отца – типичный славянин.
На следующее утро во двор загнали двадцатипятитонный грузовик и прямо с балкона в него швыряли пожитки тети Раи.  Вспорхнуло красное стеганое одеяло, оно развернулось в воздухе и из него посыпались разноцветные куски мыла.
- Во , жидовка накопила, - брызгала слюной  работающая  переводчицей у немцев соседка по имени Полина, - а то канючила, займите мыла – Вадика нечем купать.
Дворничиха Варвара тащила Вадикин трехколесный велосипед своим детям: Вадику он уже не нужен, а мои еще покатаются.
В  этот раз я попрощался со СТАРЫМ ДВОРОМ, Но не навсегда. Я уходил. Стоящие вокруг многоэтажки свысока взирали на СТАРЫЙ ДВОР: что это за бомж затесался между нами? Но это был не бомж, это был ХРАНИТЕЛЬ НАШЕЙ ПАМЯТИ,


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21008261048



Память зерна горчичного
Игорь Иванов 7

ПАМЯТЬ ЗЕРНА ГОРЧИЧНОГО


     Фрагменты повести "Дар Мидаса" МАТФЕЙ..13.31 –32 "Царствие небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем".

   Тем летом мать меня таскала по врачам – собирали анализы, готовились к школе – в первый класс  я должен был пойти в сентябре. Но в этот раз школа не состоялась – в неё я пошел аж через три года и сразу во второй класс.
Помню, как  сейчас, яркий солнечный день, на залитой солнцем веранде сидели мой отец и сосед по коммуналке – гражданский летчик дядя Митя. Они внимательно слушали радио. Суровый голос кого – то из вождей объявил: «Наше дело правое – победа будет за нами». Увидев меня, отец счастливо улыбнулся и, потрепав меня по кудлатой голове, радостно произнес: «Повоюем, сынок». «Повоевали»: и года не прошло, как отца замучили в гестапо, дядя Митя погиб под Керчью в воздушном бою,тетю Раю и Вадика расстреляли немцы только за то,что тетя Рая была еврейка, а мать моя умерла уже после освобождения города, не дожив три недели до Победы.
А сейчас мы все: отец с матерью и я, дядя Митя с женой тетей Раей и моим одногодком сыном Вадиком,  сидели на залитой солнечным светом веранде и слушали по радио песни про то, что «наш бронепоезд стоит на запасном пути», про то как «кони сытые бьют копытами, встретим мы по сталински врага», про то, что «если завтра война, если завтра в поход – будь сегодня к походу готов». Мы свято верили, что три «танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой» наверняка защитят Родину от любого врага.
Да, как поется у Высоцкого «Мы не успели, не успели оглянуться», а в город уже входила немецкая армия. Отец пропал – как я потом узнал, он был в так называемом истребительном батальоне, я же заболел корью и эвакуироваться мы с матерью не смогли. Правда к приходу немцев корь прошла, но начались другие беды. За день до падения города объявился отец – предупредил мать: уходим в лес, собери самое необходимое. Мне предложение уйти в лес пришлось по душе – сиди там в землянке, а по ночам  выходи бить фашистов. Но лес не состоялся, мне ничего не объясняли. Как я узнал после освобождения: отец был оставлен на подпольной работе. Мать зачем – то заменила портрет Ленина портретом Пушкина.
Город начали бомбить. Бомбили вокзал, а на жилые кварталы бросали железные бочки из под бензина с пробитыми в них отверстиями. Над городом стол дикий, не умолкающий, наводящий ужас, вой. Все жители нашего двора  прятались под лестницей, ведущей на второй этаж. Под лестницей  стояли все соседи: и русские, и евреи, и  татары, и караимы, и армяне, и греки. Стояли объятые ужасом. И вот среди этого воя, грохота, взрывов и стрельбы, через двор совершенно спокойно, размеренной походкой прошествовал сосед с первого этажа  - на голове, придерживая его руками, он нес большой радиоприемник. Оставив приемник дома, сосед через некоторое время принес еще один, а потом еще и еще.  Я удивленно спросил у матери – зачем ему столько приемников и где он их берет, и почему он не боится бомбежки. В городе грабят магазины, ответила мать, зачем соседу столько приемников она не знала. А не боится бомбежки он потому, что глухонемой и ничего не слышит. Через неделю, после полной оккупации, немецким командованием было приказано приемники сдать, глухонемой сосед их не сдал и был расстрелян.
Прекратив примерно через сутки бомбежку, немецкие самолеты начали облет города на бреющем полете – над городом стоял невероятный рев, жители, цепенея от ужаса, сидели в подвалах, прятались под кровати, под столы, накрывали головы подушками. Так продолжалось всю ночь. А утром улицы города наполнились грохотом танков, ревом автомобильных моторов, треском мотоциклов и топотом сапог  марширующей под мелодию «Торреодор, смелее в бой», немецкой пехоты. Вместе с немцами в город вошли и румынские войска, которые производили впечатление цыганского табора.  В форме ядовито – желтого цвета , на лошадях и каких – то арбах, крикливые, производили шуму больше, чем вся немецкая техника. Отца  дома не было, где он мы не знали.
Через несколько дней, часов в девять вечера в дверь забарабанили чем – то тяжелым,ы узнали позже, завоеватели использовали для стука приклады винтовок и автоматов. Побледневшая мать дрожащими руками открыла дверь. Оттолкнув ее, вошел румынский солдат, осмотрел квартиру  и кое - как объяснил матери, что  у нас в спальне будет ночевать румынский полковник - колонель. Приказал нагреть воды и ждать. Примерно через час колонель явился Это был приземистый, похожий на одетый в военную форму бочонок, человек. На голове его, прикрепленной к туловищу напрямую, минуя шею, красовалась громадная военная фуражка. Он прошел мимо нас с матерью , не повернув в нашу сторону голову, брезгливо оттопырив нижнюю губу маленького слюнявого ротика на кирпично – красном одутловатом лице. Дверь в спальню осталась приоткрытой и я, улегшись на свою кровать, с любопытством и страхом наблюдал за пришельцами.
    Денщик, высокий и тощий, похожий на жердь, быстро и ловко раздел колонеля до нижнего белья и выбежал на кухню. Через  пару минут он вернулся с теплой водой в тазике, поставил его у кровати, на которой развалился его толстый, бочкообразный господин. Минут через пять толстяк лениво сел на кровати и, опустив ноги в таз с горячей водой, блаженно зажмурился. Денщик опустился на корточки и старательно вымыл колонельские ноги, вытер их полотенцем , протерев каждый пальчик. Полковник блаженно откинулся на подушки. Денщик принес в спальню чашку горячего, ароматного кофе. Но, подавая его полковнику, сделал неловкое движение и несколько капель пролил на холеные руки толстяка. Полковник что – то злобно прорычал, вскочил с кровати и стал бить денщика стеком по лицу, а тот стоял навытяжку, только голова дергалась от ударов. Я долго не мог уснуть и только когда пришла мать и прижала меня к себе, я забылся тревожным сном.  Снился мне  жирный колонель, у которого выросли рога. Он прыгал в одних кальсонах, с болтающимися тесемками и пытался мня лягнуть. Я ловко уворачивался. А потом мать стукнула полковника промеж рог, полковник заблеял и исчез.  Утром ни полковника, ни его денщика  в доме уже не было. Я на всю жизнь запомнил полковничью рожу и окровавленную физиономию его денщика.
        По дворам пошли мародеры. Один такой забрел к соседке – молодой женщине тете Гале, которая жила с шестилетней дочкой Вероськой. Мы с матерью были у них, когда раздался стук в дверь. Потом дверь распахнулась и на пороге возник высокий, стройный, подтянутый немецкий офицер, который на ломанном русском языке объяснил, что хочет чаю. Чаю в доме не было и немец со словами «Айн момент», остановив пытавшуюся уйти мать, снял шинель, бросил ее на стул и куда – то ушел. Вскоре вернулся и начал швырять, именно швырять, а не выкладывать, на стол, пачки сахара, чая, печенья. Тетя Галя дрожащими руками заварила чай, расставила на столе чайные чашки и блюдца. Началось чаепитие, которое я помню до сих пор. С опаской глядя на немца, я протянул руку к сахарнице и взял кусочек сахара и тут же получил удар по лицу и отлетел в угол. Мать вскочила и бросилась на немца, но он стукнул и ее. Мать прилетела в угол, где валялся я. Немец засмеялся и со словами «Ауфштеен, мадам» протянул ей руку, поднял ее и мы снова уселись за стол. Попивая чай, немец на ломанном руском языке объяснял нам преимущества немецкой культуры – нельзя брать сахар руками, а чай, печенье и сахар, объяснил он, забрал у юден, как поняли мы позже, у соседей евреев. Попив чай, мы с матерью ушли, а немец неделю жил у тети Гали
Перед новым годом к нам на постой стали двенадцать немецких солдат.  Нас с матерью выдворили на кухню, сами расположились в комнатах. Внимания на нас не обращали – как будто бы нас не существовало. Каждый вечер, свалив в кучу автоматы, они пили шнапс и, собрав соседних ребятишек, заставляли их петь «Катюшу» по нескольку раз. Однажды ночью я проснулся от того, что  кто – то что – то совал мне под подушку. Я оцепенел от страха. Была глубокая ночь. За окном стояла кромешная темень – что называется «не видно ни зги». Ночную тишину нарушал рев автомобильных моторов, отрывистые команды на немецком языке, топот сапог бежавших куда – то людей. Кто – то в темноте подбегал к моей постели и что – то совал мне под подушку. Через некоторое время все замолкло. Прижавшись  друг к другу, мы с матерью дождались рассвета. Солнце лениво вылезло из - за горизонта и осветило город рассеянным светом. Я полез под подушку и обнаружил там пакет с бутербродами, две плитки шоколада, несколько упаковочек с немецкими круглыми конфетами – леденцами и булку хлеба. Это постояльцы – немецкие солдаты одарили меня. Меня одарили немецкие солдаты, которые нас  за людей не считали, не стесняясь нас, громко портили воздух и оправлялись в вырытую в углу двора яму, ничем не прикрываясь, а ходить в общий туалет брезговали, потому, что туда ходили мы – недочеловеки. Солдаты, которые пристрелили всеобщего любимца дворового пса Пирата только за то, что он на них лаял, видимо, чуя не русский дух и желая показать свою преданность своим хозяевам – жителям двора. Солдаты, которые забили  прикладами соседа Алешу, который знал немецкий язык и имел неосторожность сказать им что – то неугодное. Враги одарили меня хлебом, шоколадом, бутербродами и конфетами. Днем мы узнали, что в Феодосии и Керчи высадился  наш десант, и немецкий гарнизон  был поднят по тревоге. Может быть, делясь со мной хлебом, немецкие солдаты подсознательно просили своего немецкого Бога о прощении за то, что они творили на нашей земле.
В январе 1942 года мне исполнилось восемь лет. В день рождения мой дружок Антон подарил мне самый ценный в моей жизни подарок, который я храню по сей день. Он  подарил мне свой рисунок, на котором был изображен пограничный столб с надписью С.С.С.Р. и наш пограничник у этого столба колет штыком поднявшего руки вверх фашиста.. Я рисунок никому не показал, даже матери. На следующее утро, чуть свет пришел Антон и потребовал свой  подарок. Я подумал, что он испугался, принес рисунок, в душе презирая своего друга за трусость. Антон взял рисунок и молча пририсовал  пограничнику женские кудри – вот, мол, даже наши женщины бьют проклятого врага, и вернул рисунок мне. Я взял рисунок и хотел пойти его спрятать, но Антон остановил меня: рисунка мало, сказал он, Родине надо помогать справиться с врагом, поэтому надо пробираться в Севастополь и вместе с его защитниками отстаивать город. Решили в два часа ночи встретиться у ворот моего дома. Я должен был взять какой – нибудь еды, а Антон - котелок, ложки и кружки. Я с вечера уснуть не мог, и когда, по моему разумению, настало два часа ночи, выбрался из дому, прихватив с собой кусок черствого хлеба и две сырые картофелины. Благополучно выбравшись из   дома, я стал ждать. По дороге протопал немецкий патруль, но я прижался к стене,  и они меня не заметили. Заметили бы – пришлось бы покинуть этот мир. Наконец, послышались шаги и  вдали замаячила человеческая фигура.
- Антон, это ты? - спросил я шепотом.
-  Я, - ответил «Антон» голосом моей матери.
Она схватила меня за шиворот и  потащила домой, где нещадно поколотила, разбив мне до крови нос и пристроив «фонарь» под правым глазом. Потом села со мной рядом и долго навзрыд плакала. Антон видел, как меня потащила мать, и вернулся домой.
Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Ночами над Севастополем полыхало зарево, а днем в сторону Севастополя  шли армады немецких бомбардировщиков. Мы их считали, а когда они, отбомбившись, возвращались, мы их пересчитывали и, если недоставало хотя бы одного, приветствовали это громкими криками УРА!
Нам с Антоном было необходимо изготовить бомбу, чтобы взорвать какой – нибудь немецкий склад. Мы полагали, что для этого необходим бензин. К одной из наших соседок по имени Капа ездил на мотоцикле немецкий обер – лейтенант по имени Карл. Капу за это соседи осуждали, но она всем говорила, что они не знают ее мужа, он красивый и добрый, и, вернувшись с фронта, он ее простит.
В очередной приезд Карла, мы решили набрать в банку бензина из его мотоцикла. И пока Карл общался с Капой, оставив мотоцикл во дворе – не брать же его с собой постель, мы с Антоном открыли  кран бензобака, но кто – то нас вспугнул, и мы убежали, не успев наполнить банку и закрыть кран. Бензин весь из бака и вытек. Когда Карл собрался уезжать, мотоцикл не завелся. Карл бегал по улице, стрелял в воздух из пистолета и что – то горланил на своем лающем языке. Потом куда – то убежал, а примерно через полчаса подъехал грузовик с солдатами. Они оцепили улицу, и начался повальный обыск. Если находили в доме бензин или, к примеру, немецкий мешок, на котором был изображен фашистский орел со свастикой в когтях, хозяев уводили, и они больше не возвращались. В этот вечер, как обычно в двадцать один час, прилетели наши самолеты – бомбили вокзал. Все соседи выходили на общий балкон и наблюдали за лучами прожекторов, за разрывами зенитных снарядов, за полетом трассирующих пуль. Иногда наши самолеты попадали  в перекрестья  прожекторных лучей и все с замиранием сердца желали им вырваться из этого смертельного перекрестья. И каково же было мое удивление , когда я услышал, как молится  крымская татарка Фатима, братья которой служили    у немцев.
- О, Аллах, - шептала она, подняв очи к небу,-  помоги нашим красным соколам.
Пришло лето. Пал Севастополь. По улицам гнали пленных матросов. На тротуарах стояли толпы женщин и детей, В толпу пленных бросали хлеб, картошку, махорку в кисетах. Немцы отгоняли женщин прикладами и собаками, но ничто не могло их остановить.
В начале июля  на улице, которая сейчас называется ул. Карла Маркса, состоялся парад немецких войск, взявших Севастополь. На углу, там, где после войны был магазин «Детский мир», играл бравурные марши сводный немецко – румынско – венгерский оркестр. Местных жителей согнали к месту парада и заставляли радостно приветствовать победоносные войска фюрера Примерно через каждые десять метров, лицом к толпе стояли автоматчики, уперев в толпу дула своего оружия. По женским лицам текли слезы.
В середине лета 1942 года с сердечным приступом слегла мать. Теперь главные заботы о пропитании легли на мои плечи. И когда в доме почти не осталось еды, мать предложила мне продать главную семейную ценность – патефон.
На базарной площади народу было тьма. Мы с Антоном прошли в самый конец толчка: - Патефон, кому патефон?! – что есть мочи завопили мы Антоном..
Но на наши призывы никто не откликнулся – людям явно патефон был ни к чему. Но несмотря ни на что, мы с Антоном продолжали истошными воплями предлагать наш товар. Наконец, к нам подошел старик  рваной фуфайке и зимней шапке с оторванным и опущенным на лоб козырьком. Старик молча взял пластинки, долго их перебирал, шевеля губами. Наконец он выбрал одну из пластинок и присев на корточки, начал заводить патефон. В том что – то щелкало, шипело и вдруг зазвучал задушевный голос Марка Бернеса:
- «В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…», - через несколько минут вокруг собралась толпа. Торговцы оставляли свои нехитрые товары и подходили, подходили Прозвучал последний аккорд. Давай еще, попросили из толпы. И вновь зазвучали слова песни « В далекий край товарищ улетает…». Люди стояли не шевелясь. Только ветер трепал женские косынки и осушал горькие слезы..
«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…», - звучала песня, порывы ветра разносили слова песни над людскими головами и несли их ввысь, куда – то в родной и еще не забытый мир.
Пластинка зашипела – песня закончилась. Толпа не расходилась. Люди стояли молча и скорбно.
- Давай, - вышла из толпы дородная женщина, - сколько?
- Тыща рублей – заикаясь произнес я.
- Не продавай, - дернул меня за рукав Антон и стал быстро собирать пластинки.
- Стойте, ребята, - крикнул кто – то из толпы и  люди стали засовывать нам в карманы и за пазухи куски хлеба, сырые и варенные картофелины,, плитки макухи, насыпали мне в фуражку семечек. Нагрузившись нехитрой снедью, мы с Антоном отправились домой.
Накормив мать «патефонной» снедью, я отправился в магазин за пайковым хлебом. Это были брикеты из жженного проса – наши, когда уходили, жгли все, чтобы не досталось немцам. А они эту гарь и скармливали нам – сто граммов детям, пятьдесят – взрослым. Получив свою пайку, я бегом направился домой. Откуда – то из подворотни выскочила громадная собака и преградила мне путь. Умоляюще и виновато пес смотрел на меня. Из его глаз бежали крупные слезы. Никогда в жизни я больше не видел плачущую собаку. Я поднял хлеб над головой, чтобы пес не мог достать его и пустился наутек. Собака бежала за мной, не отставая.. Я свернул за угол к своему дому, и сходу налетел на какого – то человека и сбил его с ног. Я бросился поднимать упавшего. Это был старик, его лицо заросло седой, косматой бородой. Борода была грязная, измазанная слюной. Он увидел в руках моих хлеб. У него задрожали руки, челюсть отвисла. Мальчик,  дай хоть кусочек. Старик схватил  меня цепкими,   скрюченными пальцам и бормотал одно слово – дай. Я рванулся. Поднявшийся было старик, потеряв опору, вновь упал, а я, не оглядываясь, побежал по улице. Меня преследовали вопли старика, требующего хлеба. Прибежав домой, я увидел, что мать спит и решил сходить к Антону. Выйдя во двор, я увидел с надеждой смотрящую на меня собаку. Вернувшись домой, я взял хлеб, отдал часть псу и пошел искать старика. Я нашел его – он был мертв. Всю жизнь меня преследуют плачущая собака и умерший старик.
Однажды, проснувшись утором, я обнаружил, что дома отец. Мать сказала, что папа будет дома и чтобы я об этом никому не говорил.  Через несколько дней мать ушла в деревню менять вещи на продукты. Только она ушла, как раздался стук в дверь. Я подошел к двери и спросил кто там. Ответил сосед – Новицкий, который все время орал, что он разгонит «это большавистское гняздо». Я сдуру открыл дверь. Меня отшвырнули от двери и в квартиру ворвались двоек полицейских: один русский, один татарин. Одевайтесь, обратился к отцу русский, нам с вами нужно пройтись по городу. Отец оделся и они вывели его из квартиры. Он закрыл дверь и поцеловал меня.
- Что вы целуетесь, - хмыкнул русский полицай – мальчишка пойдет с нами. – Нас с отцом повели по лестнице и вывели за ворота. Отца усадили в машину. Он хотел было что – то сказать, но один из немцев ударил его прикладом в грудь и, схватив меня за шиворот, втащил в машину. Другой немец, взяв меня за подбородок, повертел мою голову из стороны в сторону и со словами «век» вытолкнул меня из машины. Полицаи что – то затараторили, второй немец  тоже пытался возражать, но я в это время рванул что было мочи и скрылся за ближайшим углом.. Погони за мной не было И только к вечеру я явился домой  Мать прижала меня к себе и плакала, не плакала, а выла в голос.  О судьббе отца мы узнали только после освобождения. Нас с матерью больше не трогали. Но мать жила  в постоянной тревоге и, рассматривая родимое пятно у меня на ноге, говорила: «Если тебя убьют, опознаю тебя, сынок, по этой отметине». В апреле 1944 года, буквально на второй день после освобождения, к нам пришел человек и рассказал матери, что в гестапо ор сидел с отцом в одной камере. Ночью, после допроса, отца без сознания бросили в камеру, а этого человека взяли на допрос.  На столе у следователя лежал лист бумаги с наклеенными на нем фотографиями заключенных. Фотография отца была перечеркнута красным карандашом. Под утро отца выволокли из камеры, загрузили вместе с другими в душегубку и увезли.
ВЕСНА СОРОК ЧЕТВЕРТОГО
Весна грянула солнечная и теплая. Немецкая армия отступала  поспешно, однако, не забыв угнать на Севастополь молодежь от пятнадцати лет и старше. Кто не умудрился сбежать по дороге, скорее всего погибли. Но нас с Антоном не угнали – мы были еще малы. Мы бесновались на  улице Севастопольской, по которой катилась битая под Перекопом фашистская армада. Мы кричали «Ауфвидерзеен» и показывали им носы. Ходили слухи, что немцы хотят взорвать город. По улицам  носились на мотоциклах фашистские жандармы в  касках и со специальными бляхами на груди. Одному из них Антон во все горло крикнул «Хальт», что по  - русски означает – «Стой». Мотоциклист резко затормозил, наша же шайка бросилась наутек. Жандарму явно было не до нас и он ограничился тем, что дал нам вслед автоматную очередь. Но этого хватило, чтобы с жизнью распрощался Петька, сын глухонемого попрошайки, который сидел на нашей улице на табурете, держа в руках жестяную банку для подаяний. Пуля попала Петьке в голову.
На следующее утро в городе началось восстание подпольщиков и вышедших из леса партизан, наконец в город вошли наши танки. Женщины, дети, старики, все население города высыпало на улицы. Все плакали от счастья и забрасывали  танки полевыми цветами и тюльпанами. До сих пор не пойму где люди взяли цветы – ведь ночью все боялись нос высунуть из дома.
На третий день после освобождения нас принимали в пионеры. Мать  вырезала из старой простыни два треугольника и покрасила их красной краской, оставшейся еще с довоенных времен. Мы с Антоном не снимали их и ночью, спали в них. В сентябре пошли в школу – сразу во второй класс.
Через год умерла, не дожив три недели до Победы, моя тридцатидевятилетняя мать.
Ночью с восьмого на девятое мая 1945 года я проснулся от того, что на улице стреляют. – Немцы что – ли вернулись, - подумал я. – Но тут раздался стук в дверь и стоящий за дверью Антон во весь голос кричал:- «Война закончилась»!
Следующий праздник Победы я отмечал в Севастополе в 1965 году. На площади адмирала Нахимова. Парадом вышли корабли Черноморского флота, на них прозвучала команда: «В память павших колена преклонить» и вся Графская пристань упала на колени.

 
© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21003311436

Третья похоронка
Игорь Иванов 7
ТРЕТЬЯ ПОХОРОНКА
«Коротка жизнь лейтенантская, от ввода в бой до смерти, девять суток на брата». К. Симонов. «Разные дни войны»..

- Убить, зарезать, хоть бы что, - Ингвар дунул в дуло еще дымящегося «Вальтера», сунул его за  пояс и, прихрамывая, пошел дальше. Вдоль забора на карачках расползалась шпана, попросившая у Ингвара «прикурить». Их было пятеро, один из них окликнул Ингвара, возвращавшегося из института: - Эй ты, мужик, прикурить не найдется?
- Иди, дам, - ответил Ингвар, - и когда тот в развалку, поигрывая ножичком подошел, Ингвар «дал ему прикурить», шмальнув под носом у него из трофейного «Вальтера».
***
9 мая 1975 года я по традиции отправился к СВЯТЫНЕ – ВЕЧНОМУ ОГНЮ, чтобы отдать долг павшим в той страшной войне. В преддверии 30 – летия ПОБЕДЫ, в обществе ходили упорные слухи о том, что реабилитируют Сталина. Верил в это и я. Но реабилитации не случилось и очень многие, если не сказать большинство, этим были сильно разочарованы.

Возложив цветы, я не спеша шел по аллее, погрузившись в свои воспоминания о войне : два с половиной года оккупации, потеря отца и матери, беспризорничанье – вспомнить было что, да и до сих пор осталось.

Гремела музыка, веселые, радостные люди  потоком шли к ВЕЧНОМУ ОГНЮ.  Уже на выходе из парка, я заметил одиноко сидящего на скамье человека.  Я подошел и сел рядом. Он  не обратил на меня никакого внимания.
- Сколько пожилых людей, особенно женщин, плачут у ВЕЧНОГО ОГНЯ, - обратился я к соседу по скамье
- В сорок первом надо было плакать, - жестко ответил он.
- Плакали и в сорок первом, - пытался поправить его я.
  - В сорок первом мы не столько плакали, сколько пели «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов» *. И в результате, вместе с тремя танкистами, тремя веселыми друзьями, под руководством  «друга  всех  детей» некого Джугашвили добежали до Сталинграда.

Настроение у меня было праздничное, ссориться не хотелось, замечание своего нового знакомого насчет «некого Джугашвили», я , сделал вид, что не заметил.
- Познакомимся, что ли,  Ингвар, - назвал он себя.
- Игорь,  - представился я..
- Ну, вот видишь, у нас почти одинаковые имена. Ведь Игорь от скандинавского имени Ингвар.
- Вы что, скандинав?
- Да нет, какой скандинав. Русский что ни на есть. Першиков фамилия.  Пойдем - ка, я здесь через дорогу живу. Посидим. Помянем павших.
- Конкордия Федоровна, - представилась мать  Ингвара, протягивая мне руку  и  радостно улыбаясь.

С этого дня нас связывала с Ингваром теплая дружба до самой его смерти в 1985 году. Умер он от так и не заживших фронтовых ран. Ингвар был очень красивый внешне человек. Рост 180 см. , широк в плечах, подтянут. Простреленное  пулей навылет( в одну щеку вошла, в другую вышла) лицо, шрамы не портили. Локтя левой руки у Ингвара не было, он был раздроблен минным осколком, но этого заметно не было. Внешне рука выглядела обычно. На  левой  ноге было незаживающая рана, от которой он в конечном итоге и умер.

Каждый горд Ингвар ложился в госпиталь, где извлекали из него осколки, которыми было нашпиговано его тело. За многие годы нашей дружбы, мне почти ничего не удалось «вытащить» из него о войне. И только в первый день знакомства, при сильном давлении моем и его матери Конкордии Федоровны, нам удалось разговорить Ингвара. Его рассказ, с добавлением отдельных эпизодов его мамой, я постараюсь передать, мой читатель, близко к тексту рассказчика, может быть с небольшой художественной обработкой. Если допущу неточности, прошу меня простить.

- Мы вышли с Дона. Мой отец славился чуть ли не на весь Дон тем, что считал себя отступником от церкви. У малограмотного казака это выражалось в том , что он называл своих детей именами, как он считал, отступников от церкви. Любое имя, которое казалось ему необычным, он считал достойным его детей и внуков. Так я стала Конкордией, мой брат Орестом, а сын мой Ингваром.
Этого отцу казалось мало, каждое воскресенье отец шел к заутрене» бить попа». Приходила вся станица. Он иногда и правда бил попа, но больше куражился. Вот так родились наши имена.

Потом я закончила институт, вышла замуж, в 1924 году родила сына. Жили мы в Москве. Мой муж был главным инженером одного из крупных заводов столицы. И когда началась война, мы были эвакуированы в Куйбышев. Оттуда  Ингвар ушел добровольцем на фронт. Я бежала за вагоном, который увозил наших сыновей , вчерашних школьников, на войну. Последнее, что я услышала это крик моего сына : «Мама! Мне здесь хорошо!».
***
Мы выпили за ПОБЕДУ по стакану водки, на меньшую дозу Ингвар не согласился.
- Ну, что. Давай, вспомни что – либо о войне, - обратился я к Ингвару. Он долго молчал, потом, выпив еще сто граммов, начал:
- Ладно, раз такое дело, расскажу за что моя мама третью похоронку получила: « Мы стояли в обороне. Ночью часа в три чего – то тревожно стало, проснулся, решил проверить посты. Я тогда командовал взводом,  в чине лейтенанта. Выхожу  из землянки, иду вдоль траншей. Все нормально. Тихо.Немцы тоже спят. Подхожу  к пулеметной точке: один боец за гашеткой пулемета бодрствует, другой отдыхает. Пулеметная точка устроена так: перпендикулярно окопу отрыта ниша, верх ее застилается досками, на них устанавливается пулемет, а в нише, под настилом, образуется укрытие. Один из расчета в этом укрытии отдыхает, другой  за пулеметом, потом меняются. Ну, я тому, что  бдит за пулеметом говорю: «Давай  лезь в укрытие, отдохни. Я подежурю. Он и полез. Я локтями на доски облокотился, любуюсь ночью. Тишина. Звезды на небе громадные. Светят так, будто в последний раз. Только они, да свет редких ракет разрывают первозданную тьму. Ничего более не нарушает покой этого мира. Нарушает этот покой лишь одна вещь – ВОЙНА! Так я стою за пулеметом, мечтаю и вдруг смотрю, с той, немецкой стороны, в нашу сторону движется цепь людская.  Я беру  на мущку  идущего впереди и первой же очередью, как я потом узнал, убиваю его. И в ответ на выстрелы слышу отборный русский мат. Приказываю: « Оружие положить. По одному с поднятыми вверх рукам, подходить!». От стрельбы поднялся мой взвод, да и весь батальон. Прибежал комбат.  Давай разбираться. Оказывается, произошло вот что: « Соседнему батальону была поставлена задача ночью выдвинуться на нейтральную полосу, отрыть там наблюдательный пункт, оставить наблюдателей и вернуться.  Лейтенант, которому было поручено выполнение этого задания болел куриной слепотой, но признаться в этом не осмелился, дабы его трусом не посчитали. И вывел  двенадцать человек на меня. Заблудился. Я его первым и уложил.

Мой комбат, когда понял в чем дело,  выдрал из кобуры пистолет и начал орать: « Скидавай шинель, вылазь на бруствер!». Ни на какой бруствер я, сам понимаешь, не полез, в штрафбат загремел. По уставу положено было предупредить: «Стой! Стрелять буду!». Я не предупредил.
***
Окончив рассказ, Ингвар закурил, заглянул в пустую бутылку:  « Сбегаю – ка я еще за пузырем». Никто возражать не стал . Ингвар ушел, а Конкордия Федоровна продолжила СВОЙ рассказ:
- Вы знаете, Игорь, в 1944 году, ранней осенью, рано утром раздается стук в дверь. Я открываю дверь, передо мной стоит девушка – почтальон вся в слезах и протягивает мне конверт – похоронку. А слезы заливают ее лицо. А я смеюсь, буквально хохочу. Девушка, видимо, решила, что я спятила, бросила похоронку и бежать.
- Да жив мой сын! – криком остановила я ее. – Жив. Поехали. И мы поехали к Ингвару в госпиталь, где я его нашла еще в октябре 1944 года. Вот ведь какие бывают случаи. А ведь это была третья похоронка за войну. Каково матери, несколько раз хоронить сына.

Тут вернулся Ингвар, выпили еще за его фронтовых друзей, и, по моему настоянию и просьбам матери, он продолжил свой рассказ: «Да, так я волею судьбы, попал в штрафбат.  В августе 1944 года года под Резекне и была эта самая первая кровь. Против нас стояли власовцы. В плен мы их не брали, да они не сильно – то сдавались.  Наш комвзвода, Пашка Бойцов, поднял нас в атаку призывом: «Вперед, мародеры! Вас ждут часы и зажигалки!». И мы поднялись в атаку. Передо мной оказался громадный мужик, скорее всего он был маленький, но в атаке все враги большие. Мы на мгновение остановились друг перед другом и в это время с крыши домика, на которой сидел немец, в нашу сторону полетела граната с длиной деревянной ручкой. Она упала между нами. Раздался взрыв.

Я пришел в себя. Лежу на спине. Пошевелил руками – шевелятся. Ноги  - нет. Приподнялся на руках, впереди, метрах в двухстах немцы. Ходят, переговариваются. Я кое – как перевернулся на живот, приподнял голову, вижу , метрах в тридцати колодезный сруб.  К нему я и пополз. У колодца я перекинул тело через сруб, сел в ведро и рухнул в колодец. Дошел до дна, воды оказалось по пояс, смотрю, плавает доска. Я кое – как укрепил ее в углу, вскарабкался на это сооружение и потерял сознание. Пришел в себя, когда что – то обрушилось на меня с верху. Это на колени мне упал наш убитый солдатик.  В верху слышалась стрельба  и рев массы людей, идущих в атаку. Это не было ура, это был вой народов Советского Союза.
Я полез в карман шинели лежащего у меня на коленях солдатика, нашел там кисет с махоркой, газету и немецкую зажигалку. Свернул Козью ножку и закурил. Покурив, достал из кармана гимнастерки соддатскаие документы. Солдатика опустил в воду, а сам по цепи выбрался наверх и потерял сознание. Откуда у меня взялись силы на подъем по цепи, не знаю. Очнулся в госпитале , в Куйбышеве. Там меня мама и нашла. Так что похоронка запоздала.

Все мои армейские грехи перед Родиной были смыты кровью. Только ни наград, ни звания мне не вернули. Надо было куда – то писать, находить каких – то свидетелей. Мы этим заниматься не стали.

В госпитале, где я пролежал два года, умирающий майор подарил мне Вальтер. А так что? После выписки из госпиталя,  поступил в институт. Окончил, женился. Родил двоих детей. Несколько лет назад переехали в ваш город. Трудимся на благо Родины.
***
От той гранаты, что взорвалась под ним в Резекне, похоже было, все осколки остались в Ингваре. От них он через несколько лет и  умер.

* «Если завтра война, если завтра в поход…»,
*  «Три танкиста, тори веселых друга, экипаж машины боевой» - слова популярных перед войной песен.


© Copyright: Игорь Иванов 7, 2010
Свидетельство о публикации №21010050022



Рисунок ко Дню Победы
Удонтий Мишия


Рисунок ко Дню Победы
- Мам! Мама! Иди сюда, посмотри!
Я вошла в комнату, где за столом сидела моя семилетняя дочка Галя. На скатерти были разбросаны цветные карандаши и фломастеры, а сама она, усиленно пыхтя, что-то старательно выводила на листке бумаги, вырванном из альбома.
Галя повернула ко мне лопоухую голову и вопросительно заглянула мне в лицо огромными черными глазищами.
- Вот, посмотри! Готово!
Я наклонилась над столом, чтобы получше рассмотреть рисунок.
- Это нам в школе задали нарисовать ко Дню Победы, - пояснила девочка. Она гордо улыбалась, сознавая важность проделанной работы.
Картина, которую, я увидела, была просто потрясающей. От нее, в буквальном смысле слова, волосы на голове шевелились и кровь стыла в жилах. Взглянув на рисунок в первый раз, я невольно отшатнулась. Но быстро взяла себя в руки, и, чтобы не обижать ребенка, начала внимательно разглядывать это жуткое произведение искусства.
В рисунке преобладали красные и черные цвета. Красного, на мой взгляд, было слишком много. Но не это вызывало ужас. Самыми страшными были две фигуры, изображенные в центре листка, на фоне тревожного горного пейзажа. О, да! Узнаю эти  черные усики и косую челку! Несомненно, Гитлер, будь он проклят! Фюрер, да еще, как похоже изображенный, застыл в нелепой позе с безвольно раскинутыми в стороны руками. Его лицо выражало ужас и бессильную злобу. И как дочке удалось передать такую гамму чувств на лице фашиста? Мой ребенок гений! Надо будет отдать ее в художественную школу. Одет был Адольф в ярко зеленую гимнастерку, а на его груди горделиво висела огромная красно-желтая медаль. Гитлер был безоружен, и это неудивительно, стоило только взглянуть на вторую фигуру, и все становилось понятно. Фюрер от страха растерял всю свою амуницию, его просто парализовало от ужаса.
Вторая фигура на Галином рисунке не вызывала никаких сомнений. Это был ужасный, кошмарный морлок, кровожадный людоед, житель подземного мира. Неужели моя дочка уже прочла «Машину времени» Уэллса. И когда она успела? Какая умница!
Морлок был страшен и омерзителен. На его узком зеленоватом лице горели адским огнем огромные, выпученные глазищи.  А черные длинные волосы были всклокочены. В правой, очень длинной, костлявой руке он держал окровавленный топор, и вовсю колбасил им Гитлера. Как видно, он несколько раз уже успел рубануть фашиста, потому что алая кровь брызгала фонтанами, и даже на земле, у них под ногами, были кровавые лужи.
В левой, почему-то коротенькой трехпалой лапе, чудовище держало красненькие цветочки. Одето адское существо было в какой-то нелепый балахон, украшенный по низу кокетливой оборочкой. Оно злобно и весело скалило зубы, видимо, вовсю наслаждалось ситуацией.
Позади фигур отчетливо выделялось остроконечное сооружение, по форме напоминающее памятник неизвестному солдату. Вокруг  пылали яркие языки пламени, очевидно так Галя пыталась изобразить вечный огонь.
- Молодец! – выдохнула я в ответ на немой вопрос дочери, все это время заискивающе заглядывавшей мне в глаза, в ожидании заслуженной похвалы, - а как называется твоя картина? « Морлок, убивающий Гитлера на могиле неизвестного солдата»?
- Что? Какой еще морлок? И при чем здесь Гитлер? – удивилась Галя.
- Как причем? А это кто, по-твоему? – спросила я, указывая на умирающего фюрера.
- Это папа! Только что вернулся с Войны. Он настоящий герой, на груди у него медаль.
 - А это, тогда, кто? - уже смеясь, спросила я, показав на кровожадного морлока.
- Ну, ты, вообще… - обиделась Галя, - неужели  непонятно? Это девочка, его дочка. Она радостно встречает папу, видишь, улыбается, хочет подарить букет и протягивает ему красный флажок.
Понятно, это который я приняла за окровавленный топор. Я еле сдерживала хохот. Не быть моей Гале художником! Я спокойно и серьезно продолжала расспрашивать дочку.
- А это что? - я показала на фонтаны крови над головой у папы-Адольфа.
- Праздничный Салют Победы, - терпеливо объясняла Галя, - а вот это, - она указала на обелиск, – их домик, а там, - девочка немного смутилась, – деревья, они получились красными, потому что зеленый карандаш сломался, когда я раскрашивала гимнастерку папы. Поэтому и травка тоже красная.
Так вот, что я приняла за пятна крови и языки пламени! Как все на самом деле просто и мило, настоящая идиллия. Никаких Гитлеров, морлоков, окровавленных топоров и брызг крови. Зеленый карандаш сломался. Не беда! Сейчас я его заточу!
- А ты пока подкрась небо голубым фломастером, чтобы поярче было.
Галя, увлеченно сопя, придала краски майскому небу. А затем взяла ластик, стерла красные деревья и траву, а на их месте старательно нарисовала зеленые.
- Ну, совсем другое дело! Замечательный рисунок получился! – похвалила я, стараясь не смотреть на морлока и Гитлера.
- Тебе, правда, нравится?
- Правда!
На другой день дочка вернулась из школы в прекрасном настроении.
- А я пятерку получила, по рисованию! За картину «День Победы», ее на выставку забрали. Придут ветераны и будут на нее смотреть, – хвасталась Галя.
- Здорово! Им обязательно понравится, - сказала я.


© Copyright: Удонтий Мишия, 2009
Свидетельство о публикации №2905120794



Черная бабочка
Удонтий Мишия


  Мой отец был военным. Как и все семьи офицеров, мы часто переезжали с места на место. В далеком 49 году наша семья жила во Владивостоке, где отец преподавал экономическую географию на высших военных курсах для комсостава. Жили мы в деревянных коттеджах на две семьи на окраине города в районе, который назывался "Гнилой угол". Это место и, правда, отличалось плохой погодой. Когда над городом светило солнце у нас всегда моросил дождь, и постоянно было грязно и сыро. Нам, детям все было нипочем. Мы гуляли в любую погоду. Летом целой ватагой ходили в лес, карабкались по сопкам за цветущим багульником, ходили купаться в бухту Потрокль. Ныряли в океан за морскими звездами, ежами и трепангами.
  Напротив нашего дома через дорогу шло строительство трехэтажного общежития для рабочих. Там трудились военнопленные японцы, которых каждое утро под конвоем приводили охранники. Вечером, когда работа кончалась, их строили в колонну и уводили в лагерь для военнопленных. Эти странные люди вызывали постоянный интерес у всех ребятишек. Одни их дразнили, показывая кулаки и выкрикивая "банзай!", а другие жалели и приносили им кусочки хлеба. Пленные выглядели очень измученными. Униформа цвета хаки висела на них как на вешалках. И все они были так малы ростом, что казались мне семилетней девочке ровесниками. Военнопленные часто подзывали нас, и, отдавая свои гроши, просили купить для них что-нибудь съестное или папиросы. Сами они не могли отлучаться со стройки. Мы охотно выполняли их просьбы, хотя в то время в магазинах ничего нельзя было купить, кроме черного хлеба, ржавой селедки или консервов.
  Я и моя подружка Зойка часто беседовали с японцами, несмотря на то, что это было строго запрещено. Бдительные охранники, наводящие ужас не только на пленных, но и на нас. Они постоянно отгоняли всех от японцев, грозя тюрьмой за предательство Родины и шпионаж. Да и сами мы побаивались японцев, несмотря на их солнечные улыбки, ведь они были нашими врагами.
  Среди всех японцев мы с подружкой выделяли двоих, самых молодых, которые постоянно нас приветствовали и пытались шутить на ломаном русском языке. "Дети сан, смотри!", - говорил один из них и показывал, как он "отрывает" себе палец и при этом закатывал глаза и издавал мучительные стоны. Мы понимали, что он шутит, и весело смеялись. Нам маленьким девчонкам льстило, что взрослые люди разговаривают с нами на равных.
  Как-то раз один из японцев с таинственными видом подозвал меня и вручил очень красивую бабочку - черного махаона, которого даже в те далекие времена было очень трудно встретить. Потрясенная красотой и размером бабочки, я спросила: "Где ты взял ее?" Он гордо ответил, что поймал бабочку специально для меня. Затем, смущаясь, робко попросил принести ему кусочек хлеба. "Да, да, конечно!",- сказала я и помчалась домой, бережно прижимая к себе коробочку с бабочкой. Дома я схватила кусок хлеба и собралась бежать обратно. Мама остановила меня и сказала: "Зачем ты берешь хлеб? Лучше мой руки и садись обедать. Сегодня я приготовила очень вкусный борщ с мясом". Я показала маме черную бабочку и ответила, что хлеб я несу пленному японцу, который подарил мне эту красавицу. Мама вздохнула, немного подумала и сказала: "Бедный малый! Он, наверное, очень голоден. Там в лагере их держат на хлебе и воде. Приведи его к нам. Пусть поест горяченького." Я радостно побежала звать своего знакомого на обед. С ним рядом стоял его друг. И я пригласила их обоих. Японцы переглянулись, о чем-то поговорили между собой, и, воровато оглядываясь, пошли вместе со мной. Было как раз обеденное время. Охранники сидели в стороне на пустых ящиках. Ели селедку, чем-то запивая ее. Так что можно было отлучиться незаметно. Мама, увидев двоих гостей, вместо одного, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала. Усадила обоих за стол. Она налила им по полной глиняной миске вкусного дымящегося борща и крупными ломтями нарезала буханку черного хлеба. Японцы замерли от восхищения при виде роскошного угощения. Затем молча принялись за еду. Если бы вы могли только видеть как они ели! Я никогда не забуду этого зрелища. Быстро загребая ложками, почти не жуя, они глотали этот живительный борщ, закатывая от блаженства свои маленькие узкие глазки. Чтобы не уронить не одн6ой капельки, они подставляли под ложку кусочек хлеба, неся ее ко рту. Когда миски опустели, гости хлебным мякишем вытерли их до блеска и отправили сочные кусочки в рот. Затем собрали со стола все хлебные крошки и съели их. Действовали одинаково и очень слаженно. Покончив с едой, японцы улыбнулись нам, встали из-за стола, и, сложив руки ладошками в месте долго кланялись, благодаря нас. Мама растрогалась и даже заплакала. Ей было очень жалко этих изголодавшихся молодых ребят.
  После этого обеда мои знакомые японцы встречали меня как родную. Мы каждый день разговаривали. Они очень смешно произносили некоторые русские слова: хреп - вместо хлеб, растуй - вместо здравствуй. Мое имя Лиля они произносили как Риря. В японском языке нет буквы "Л" и во всех русских словах они заменяли ее на "Р". Мне удалось узнать имена японцев. В шутку или всерьез они назвались: Тор и Ками. Причем Тор, называя себя, показывал на стол, а Ками - брал в руки камень. Тор и Ками еще много раз обедали у нас. Мама старалась приготовить для них рыбу и рис, так как для них это была любимая еда.
  Однажды мама спросила гостей, как они попали в плен? Японцы смутились и стали уверять: "Моя русский не стреряй! В прен сама пошра. Не хотера война. "Оба очень тосковали по дому, так как в плену были уже почти три года. У Тора отец был крупным промышленником. Тор смешно изображал своего отца - надувал щеки и округлял живот руками, показывая, какой он богатый и толстый. Ками был из простой рабочей семьи. Но война стерла все сословные грани между ними, и в плену они стали лучшими друзьями. А еще молодые японцы очень полюбили наш черный хлеб. До войны они даже не знали вкуса хлеба. В Японии этот продукт не едят, его заменяет рис, и даже пирожные пекут из рисовой муки. "Когда моя пошла дома, то скучай русский хреб" - говорили они.
  Прошло несколько месяцев, и однажды мы увидели, что вместо военнопленных на стройке трудятся наши русские рабочие. Мы думали, что замена временная, но японцы больше не вернулись. Никто не знал, куда их увезли, то ли отправили на родину, то ли перевели в другой город. Своих друзей Тора и Ками я больше н6е увидела. Вскоре и мы переехали из Владивостока на новое место службы отца. А черная бабочка - махаон еще много лет хранилась в моей коллекции, пока не рассыпалась от времени.


© Copyright: Удонтий Мишия, 2010
Свидетельство о публикации №21002230819
http://www.proza.ru/2010/02/23/819
(Иллюстрация по ссылке)



Картофельные котлетки
Удонтий Мишия

Картофельные котлетки

До войны наша семья жила в городе Туапсе на Черном море. Родители работали учителями в средней школе. Отец – преподавал рисование и черчение, мама – русский и литературу. Детей в семье было двое  - две сестрички, старшая Инна, шести лет, и я, четырехлетняя Лиля.
Один из прекрасных летних дней начался воем сирен и грохотом канонады, так в нашу жизнь вошла война.
Отца призвали в первые же дни, его направили в летное училище. Мобилизованных вместе с семьями погрузили в теплушки и вывезли из города. Под непрерывный грохот канонады нас доставили на станцию Прохладное. Там приказали семьям остаться на вокзале, а курсантов построили и повели к эшелонам. Семьям выдали продуктовый паек – крупы, консервы и хлеб. Предложили добираться до безопасных районов самостоятельно.
Перед отправкой своего поезда папа попытался найти какую-нибудь попутку, чтобы отправить нас в Махачкалу, там жила наша бабушка, его мама. Но все было безуспешно.
На вокзале стоял страшный шум – галдело радио, кричали женщины и дети, сновали толпы военных и гражданских людей. Наконец, объявили отправление папиного поезда. Прощание было очень грустным. Мама плакала, мы с сестрой ревели, и, прижимаясь к отцу, умоляли взять нас собой.
Папа обещал, что скоро мы опять будем вместе, он приедет за нами, как столько устроится сам.
Поезд тронулся. Папа стоял на подножке вагона, махал нам рукой и что-то долго кричал, но в общем гаме было невозможно разобрать слова.
 Трое суток мы провели на вокзале в Прохладном, пытаясь хоть на чем-нибудь добраться до Махачкалы. Сидели на вещах, зорко следя за тем, чтобы ничего  не утащили, а мама бегала, тот к начальнику вокзала, то искала попутку до Махачкалы.
Ели мы хлеб и консервы, пили кипяток, за которым приходилось стоять в огромной очереди. Никто не соглашался ехать в сторону Махачкалы.
Мама решила добраться до Нальчика, где жила ее мама.
- Не умирать же нам здесь, поживем немного у другой бабушки, а затем поедем в Махачкалу, - сказала мама и отправилась искать машину до Нальчика.
В толпе людей сновали какие-то подозрительные личности и предлагали за немыслимую сумму доставить желающих в Нальчик. Денег у нас не было. Но маме удалось за золотое кольцо, уговорить какого-то шоферюгу, посадить нас в свой грузовик.
Машина уже была набита людьми, нам с трудом удалось втиснуться между ними и их чемоданами. Так мы доехали в Нальчик. А когда вылезли из грузовика, мама обнаружила, что пропал кошелек с хлебными карточками – это была страшная потеря, но главное: мы добрались живыми и невредимыми.
Нашему появлению не очень-то обрадовались, так как на иждивении бабушки Ирины Александровны было три дочери-подростка, да и места было маловато, всего две комнаты и кухня. Мама успокоила бабушку, что мы всего на несколько дней, потому что едем в Махачкалу. Никто не знал, что война заставит нас надолго остаться в Нальчике.
Мама написала в Махачкалу о нашем месте пребывания, и просила, чтобы бабушка Елена Ивановна, сообщила отцу.
Бабушка работала санитарным врачом на рынке, проверяла качество продуктов, но и ей лишь иногда удавалось добывать что-нибудь съестное: банку молока или  немного овощей.
Так и жили впроголодь. Ели один раз в день, варили похлебку, в нее шло все, что было в доме – крупа, картошка, консервы, овощи. Этого  было недостаточно, и нас терзало постоянное чувство голода. Кусочек хлеба считался лакомством.
Много раз мама собиралась уехать, но обстановка была опасная и бабушка нас не пускала.
- Проживем как-нибудь все вместе, пока не получим известия от твоего мужа.
Близилась зима, немцы наступали, в городе началась паника. Власти удирали, захватив с собой все, что можно было увезти, даже мебель и комнатные растения. В то время как многие люди уходили  пешком из-за нехватки транспорта.
Мы остались, бежать было некуда и не на чем.
По городу пронесся слух, что опустевшее здание Горсовета заминировано и вот-вот взорвется. Но в его подвалах остался большой запас картофеля, который закупило для себя начальство, но не успело вывезти.
Толпы голодных людей начали стекаться к Горсовету, пришла и мама с сестрами. Все стояли и обсуждали, как добыть эту желанную, вожделенную картошку и остаться в живых. Никто не решался спуститься вниз.
Моя мама всегда отличалась решительностью и была храброй до безрассудства. Она вдруг собралась с духом и полезла в подвал. Толпа с ужасом наблюдала за ней и постепенно отходила на безопасное расстояние, затаив дыхание ждала: что  же будет? Вскоре мама появилась  с мешком отборной картошки. Радостные крики толпы приветствовали ее появление.
Но мама на этом не успокоилась, спускалась в подвал еще дважды и вынесла три мешка. Этот картофель спас нашу семью от голодной смерти.
Некоторые люди последовали ее примеру, им удалось вынести большую часть правительственного запаса, но одному старику не повезло, он напоролся на мину. Здание взлетело на воздух.
Фронт приближался.  На подступах к городу шли ожесточенные бои. В каждом дворе вырыли окопы – щели, в которых прятались люди во время бомбежек.
Все чаще и чаще нам приходилось укрываться в ней, нередко мы там проводили всю ночь. Было очень страшно, осколки снарядов и пули свистели прямо над головами.
Мы, маленькие дети, не совсем  понимали, что нам угрожает смерть. Когда свистели пули, мы спрашивали маму:
-  Что это, птички поют?
Одна старушка-соседка сказала:
-  Молитесь детки, вы еще безгрешные, Бог скорее вас услышит.
И я с жаром молилась, повторяя за ней непонятные слова:
- Услышь меня пресвятая Богородица, накрой меня своим омофором!
Кто знает, может эта молитва и спасла нас от смерти?
Через несколько дней в город вошли немцы.  Сначала показались автомобили и мотоциклы, затем с ревом и скрежетом проехали танки и пушки.
Всех заставили выйти на улицы и приветствовать немецкую армию. Детям раздавали флажки со свастикой и заставляли кричать:
-  Хайль Гитлер!
Какой-то офицер выкрикивал в рупор:
-Граждане, соблюдайте порядок и выполняйте приказы коменданта.
Так началась жизнь в оккупации.  На столбах появились объявления, которые кончались словами:
- За не выполнение – расстрел!
Нужно было что-то делать, чтобы прокормиться. Решили торговать на рынке картофельными котлетками.
Мама выменяла свое единственное украшение -  золотые серьги на бутыль подсолнечного масла и немного кукурузной муки. Стали жарить котлетки, мы называли их «картофельниками».  Какие они получались красивые! Обваленные в кукурузной муке, они были золотистыми и румяными. Мы, глотая слюну, жадно наблюдали за процессом приготовления, надеясь получить хоть что-нибудь. Иногда нам перепадала какая-нибудь перемятая бракованная котлетка. Какая она была вкусная!
Готовые картофельники складывались на поднос и заворачивались в полотенце, чтобы не остыли.
Немецкие солдаты их очень хорошо раскупали. Глядя на желтые, аппетитные котлетки они спрашивали:
– А яйки там есть?
- Я, я, яйки есть, отвечала мама, хотя кроме картошки, муки и соли в них ничего не было.
Благодаря нашей торговле семья стала лучше питаться, иногда даже позволяли себе кусочек мяса или сала, который отправлялся  в нашу ежедневную похлебку.
Однажды случилась страшная история. Мама взяла нас с собой на рынок, обещая после продажи котлеток купить нам по петушку на палочке. Это было настоящим счастьем. Мы весело болтали, рассуждая, какой петушок вкуснее: красный или зеленый?
Мама разложила товар на прилавке, сняла полотенце и стала зазывать покупателей звонким голосом. Торговля шла бойко, уже через полчаса, половина картофельников была продана.
Вдруг к прилавку подошел немецкий солдат с автоматом. Он был огромного роста, с красным одутловатым лицом и пронзительными маленькими глазками. Солдат пристально посмотрел на маму и своими огромными ручищами стал хватать с подноса котлетки и одну за другой отправлять их в рот. При этом он что-то говорил на немецком, игриво причмокивая языком.
Мама сразу же поняла, что немец пристает к ней, и поспешила скорее от него отделаться. Она строго спросила:
- А кто будет платить?
Немец сделал вид, что не понял и продолжал жрать, как ни в чем не бывало. Мама еще раз задала вопрос:
- А деньги?
Фашист не ответил, перестал жевать и, бесцеремонно разглядывая маму, закурил папиросу. Она рассердилась и сказала:
- Что вылупился? Плати деньги и убирайся!
Тогда фриц покраснел еще больше, швырнул недокуренную папиросу на землю и гаркнул по-русски:
- Подними!
Мама не двинулась с места, только стиснула зубы. Мы испугались, прижались к ее юбке и заревели.
- Подними!
Еще раз грозно крикнул солдат, наводя на нас автомат, и добавил что-то по-немецки.
- Убирайся отсюда, фашистская сволочь, - тихо, сквозь зубы ответила мама и плюнула на все еще дымящийся окурок.
Немец стоял как вкопанный с автоматом наперевес, размышляя: стрелять или не стрелять? Вначале он посчитал свою выходку милой и безобидной шуткой, но дело приняло серьезный оборот.
Мы с сестрой горько плакали, мама спрятала нас за спину. Вокруг стали собираться женщины. Все уговаривали ее.
- Ну, подними же, что тебе стоит? Ведь он застрелит тебя и твоих детей.
Но мама стояла молча, не шелохнувшись. Неизвестно чем бы могла закончиться эта история. Но тут подошел немецкий офицер, совершавший утренний обход, в сопровождении трех вооруженных солдат. Быстро оценив обстановку, он приказал подчиненным арестовать обидчика, извинился перед мамой, купил весь оставшийся товар, и гордо задрав подбородок, с пафосом произнес:
- Доблестная немецкая армия не воюет с женщинами и детьми. Затем он медленно удалился. Мы были спасены, только сейчас мама осознала, какой опасности подвергались она и ее дети. Обняла нас, заплакала и увела домой. Ни о каких петушках в тот день мы даже не вспомнили.
После этого случая, мама и ее сестры не выходили на улицу, без низко надвинутых на лоб платков. Бабушка сказала, что нельзя показывать немцам свою красоту. Молодых женщин фашисты мучают и увозят в Германию.
Дальше шли дни, наполненные тревогой и страхом. Люди разговаривали в полголоса, боясь навлечь на себя несчастье. По городу ползли слухи, что расстреливают коммунистов и евреев вместе с семьями, а молодежь угоняют в Германию на тяжелую работу.
Вскоре начались усиленные бомбежки, наши войска перешли в наступление. Помню, как в панике отступали немцы. Некоторые люди добровольно уходили с ними, мама говорила, что это предатели и изменники родины.
И вот, наконец, в город вошли наши войска. По улицам с громкими криками, размахивая шашками, лихо промчались казаки. Затем медленно вползли танки, за ними следовала пехота. Население высыпало на улицы. Люди радовались, целовали и обнимали освободителей. Было весело.
На главной площади танцевали девушки вместе с солдатами.
Через несколько дней после освобождения Нальчика, папа прислал за нами солдата. Предстояла долгая и трудная дорога к отцу.


© Copyright: Удонтий Мишия, 2009
Свидетельство о публикации №2901260382
http://www.proza.ru/2009/01/26/382
(Фото по ссылке)




Н.А.Циринский.
Подполье Слонимского гетто.

Рукопись.
Омск 1988г.

Циринский Неня Абрамович.

Родился в 1922 году в г.Слониме;
С 1940 по июнь 1941 года г.Белосток;
С июля 1941 по июль 1942 – гетто в Слониме;
С июля 1942 по июль 1944 – партизанские отряды им.Щорса и им.Буденного, Соединения партизан Брестской области;
С июля 1944 по январь 1945 года – 1-й Белорусский фронт, 47 гвардейская Нижнеднепровская Краснознаменная ордена Б.Хмельницкого дивизия;
С января 1945 по август 1945 эвакогоспитали, инвалид Отечественной войны второй группы;
В 1968 и 1973 годах ездил в ФРГ в город Гамбург в качестве свидетеля на следствие и суд над военными преступниками гебитскомиссариата г.Слонима;
В настоящее время: г.Омск, заведующий кафедрой Омского ордена Ленина сельскохозяйственного института имени С.М.Кирова кандидат технических наук, доцент*.



Подполье Слонимского гетто.

Самой черной страницей в истории Слонима являются три года его оккупации фашистами, массовые расстрелы советских граждан, создание гетто, истязание и уничтожение его узников. В это период город был фактически лагерем смерти. Фашисты уничтожили   здесь 43 тысячи человек, что не меньше, чем 56 тысяч в печально известном Бухенвальде за восемь лет.  Количество людей, уничтоженных фашистами в Слониме, превысило численность его населения. Как и в другие лагеря смерти, фашисты привозили сюда для расстрелов людей из других городов и деревень.

В самом плохом положении были узники гетто, за колючую проволоку которого фашисты заточили большую часть  жителей города. Эти люди были изолированы от всего мира и обречены на уничтожение. По выражению Геббельса, гетто – это «короба смерти», в которых люди должны погибнуть от горя, голода и нужды, после чего останется большое кладбище. К сожалению, в Слониме фашисты этого добились.

Только подполье гетто смогло вывести для борьбы в партизанских отрядах несколько сотен  хорошо вооруженных узников, жаждущих мести и полных ненависти к лютому врагу. Они геройски сражались в боях. Многие из них после соединения с частями Красной Армии ушли добровольцами на фронт. Часть из них полегла на поле брани и лишь   немногие остались в живых.

Организация и работа подполья в гетто, его конспирация проходили в исключительных, немыслимо сложных условиях. Законами, приказами и другими мерами фашисты делали все, чтобы принизить человеческое достоинство узников, чтобы они не считали себя людьми, голодали, болели и смирились с тем, что они обречены на смерть.
С первых дней оккупации в Слониме были изданы приказы о том, что евреи должны были ходить только по мостовой, снимать шапку перед каждым немецким солдатом и говорить «добрый день!», ходить только в одиночку, а на работу – колонной ,  не имели права покупать, продавать, показываться на рынке, в учреждениях, курить папиросы, рожать, быть извозчиками, парикмахерами  и многое другое. За малейшее нарушение приказов – расстрел. Евреи должны были носить на спине и на груди желтый круг или звезду. За нарушение точного размера этой фигуры или места ее прикрепления – расстрел. Любой немец имел право расстрелять еврея за малейшую провинность или без нее, не неся за это никакой ответственности.
Узников гетто ежедневно ловили небольшими группами на работу, обещая хлеб для детей, но чаще всего  их не возвращали в гетто, а расстреливали. Периодически головорезы из воинских частей и полицаев внезапно окружали гетто, наступая на него, как на фронте, в касках с пулеметами, автоматами, гранатами, бутылками с горючей жидкостью, всё уничтожали, жгли, ловили людей и многими тысячами увозили к местам массовых расстрелов.
После очередной резни фашисты, как бы оправдываясь перед оставшимися в живых, представляли дело так, что погром учинили озлобленные солдаты, следующие на фронт и ворвавшиеся в город, а гебитскомиссариат не смог их удержать. Узникам выдавали «справки жизни», одноразово кусок хлеба и несколько картофелин, а через некоторое время все повторялось.
Фашисты создали в гетто еврейский совет (юденрат*) и вспомогательную полицию (гехильфсполицай*), которые обязаны были помогать им в их черных делах. Назначая контрибуции, представления людей на особые работы и другие, часто невероятные дела, фашисты   требовали их выполнения от юденрата к определенному сроку под угрозой расстрела взятых предварительно заложников.
В состав юденрата входили знатные когда-то люди, обыватели с мещанскими настроениями, которые старались во всем угодить требованиям фашистских зверей, надеясь таким образом задобрить их и отвести угрозу уничтожения от женщин, стариков и детей. К сожалению, юденсрат   не призывал узников гетто открыто или тайно к организации вооруженного сопротивления фашистам. Разве что в случае обнаружения подпольной работы в гетто юденсрат старался скрыть её от немцев, загладить дело так, как будто ничего не случилось.
В таких условиях группа комсомольцев-узников обсуждала пути вооруженного отпора фашистам, наступающим на беззащитное гетто. В ее состав входили З.Кремень, Н.Циринский, Ж.Шустерович, А.Бубляцкий, З.Миликовский, Г.Малах, Г.Грингауз, В.Абрамсон и другие. Первым решением группы было: если умереть, то не даром – уничтожить  сколько можно врагов. Чтобы достать оружие, все должны любой ценой устроиться на работу к немцам в склад военных трофеев – бойтелагерь*.
Бойтелагерь был по соседству с территорией, на которой сейчас размещена школа №4.               
Здесь были винтовки, автоматы, пулемёты, большой запас гранат, патронов, взрывчатки и другого военного снаряжения. Под присмотром немцев и полицаев узники гетто должны были ремонтировать, смазывать и приводить в порядок оружие. Но автоматы и винтовки, прошедшие через наши руки, вряд ли могли сослужить службу оккупантам и полицаям-предателям. Из них бесследно исчезали мелкие, но важные детали – то пружина, то незаметный винтик. Через улицу ближе к железной дороге была разгрузочная площадка, куда свозили машинами и вагонами оружие, пушки и другое военное снаряжение.
Как только мы приступили к работе в бойтелагере, стали незаметно и с большой осторожностью уносить домой оружие и приобщать к этому других. Через несколько недель у каждого из нас были гранаты, у некоторых винтовка или пистолет, которые мы прятали в сарае или в огороде. Во время очередного погрома фашисты так быстро оцепляли гетто и врывались в него, что оказывалось невозможным взять оружие. Выход из положения помог найти примкнувший к нам бывший подпольщик Аншел Делятицкий. «Борьба одиночек малоэффективна,- пояснил он, - надо связываться с партизанами, слухи о которых стали проникать в гетто, пополнять их ряды, вместе с ними уничтожать фашистскую нечисть».
Скоро на складе стала действовать немалая группа советских патриотов. Это были люди, которым просто вывозить оружие из строя показалось недостаточным: автоматы должны стрелять по врагу, а не лежать на складе, они должны попасть в руки тех, кому они сейчас так нужны – в руки партизан.
Нужна была связь с партизанами. Осуществить это оказалось очень сложным для узников подполья гетто. Начались поиски. Каждый неверный шаг грозил расстрелом большого количества узников. Наконец такую связь удалось осуществить косвенно через людей, проживающих в гетто.
Был декабрь и первые партизанские группы нуждались в теплой одежде. Мы развернули массовый сбор одежды. Самыми дефицитными оказались военные гимнастерки, брюки,
шинели, сапоги, валенки, а также мыло, медикаменты. Прежде всего каждый приносил из дому, что только мог. Собирали деньги, чтобы покупать одежду с рук. Но военная одежда имелась и в бойтелагере. Каждый стал оттуда уносить по валенку,  сапогу, куртке, другой одежде или куску мыла. Большую помощь здесь оказал Шабсай – шестнадцатилетний пастушок овец, которых немцы лагеря держали недалеко от разгрузочной площадки у железной дороги. Ежедневно он возил для овец сено, запас которого находился рядом со складом одежды. Широко развёрнутая работа позволила передать значительное количество одежды партизанам. К сожалению, скоро пришло разочарование – нам стало известно, что часть одежды, так трудно добытой нами, пошла не по назначению.
Несмотря на первую неудачу, мы не пали духом, стали ещё интенсивнее выносить оружие из бойтелагеря и энергичнее искать прямую связь с партизанами. Наши люди готовились к партизанской борьбе и, не теряя времени, копили оружие. Сначала оружие прятали в гетто, затем вне его, выбирая места, где работали наши люди и часто бывали немцы. Мы предполагали, что такие места наиболее безопасны , и немцы не подумают даже, что подпольщики могут здесь прятать оружие. Это была столярная и слесарная мастерские, две кузницы и здание большой синагоги.
Столярная мастерская находилась на горе, на окраине города выше Подгорной ( ныне Синичкина) улицы. Там работали два наших парня Зелик Миликовский и Илья Абрамовский. Они были искусными мебельщиками и делали мебель для немцев, которые часто приходили её смотреть и заказывать. В полу мастерской они вырезали люк, через который можно было попасть в подвал, где прятали оружие. Крышка люка была тщательно подогнана, замаскирована, заставлена шкафами – образцами готовой продукции так, что её трудно было заметить.
  Слесарная мастерская находилась недалеко от улицы Широкой. Там работали братья Матус и Шимон Сновские. Они умели очень красиво отделывать личное оружие немцам, используя воронение, полировку, гальванические покрытия. Их мастерскую оставили вне гетто, а Сновские работали и жили в ней. Среди груд металлического хлама, металлических изделий и материалов было очень удобно прятать оружие. Сновские позднее стали партизанами и погибли в боях.
Кузница на Первомайской улице, в которой работали Финкел и Яков Хацкелевич, имела замаскированный лаз из подпола на улицу. Отсюда можно было выходить ночью, оставаясь после работы в кузнице.
Вторая кузница, в которой работал Герц Шепетинский, Арсик Бандт и Абрам Докторчик, находилась на Оперном переулке против управления водного хозяйства канала Огинского, недалеко от Слонимского бюро путешествий.
В большой синагоге после ухода из бойтелагеря я устроился слесарем по заданию нашей подпольной группы. Место вокруг синагоги было бойким и являлось как бы продолжением базара, который был на площади, где сейчас сквер со стендами почетных граждан города. В синагоге немцы устроили склад сельскохозяйственных машин (конные плуги и жатки – самоскидки), которые выдавали почти даром кулакам и помещикам. Этот склад принадлежал Центральному торговому обществу «Восток» (ZHO- Централь гандельсгезельшафт ОСТ ), который возглавлял старый худощавый, высокий и жестокий немец Рик. Как слесарь я должен был собирать плуги и жатки для покупателей. Но эту работу не приходилось выполнять, потому что покупатели предпочитали транспортировать машины в заводской таре. Я только собрал по одному образцу каждого вида машин для показа нашего товара.
  Поступить на работу было нелегко. Помог в этом белорус Сосновский, который работал у Рика бухгалтером. Проверяя мои познания в слесарном деле, Рик велел мне изготовить для него изящные крючки для одевания сапог. Я никогда не был слесарем, пришлось попросить Сновских, которые сделали красивые крючки, и я был принят на работу.
В синагоге кроме меня работал ещё и заведующий складом белорус Харитончик – очень хороший человек, который позднее не мешал нашей подпольной работе. В передней комнате (в пристройке к синагоге, где теперь культтоварный магазин) была выставка машин, а большой молитвенный зал (теперь – склад мебели) был весь завален ими в несколько ярусов так, что там пройти было невозможно. К тому же на стенах зала было множество шкафчиков для хранения святых писаний, в которых было удобно прятать оружие.
Работая в синагоге, я оказался как бы бесконвойным и имел право ходить вне гетто на работу и обратно один, без колонны. Это подтверждалось желтой повязкой с надписью «Слесарь гебитскомиссариата» (на немецком), которую я обязан был носить на левом рукаве.
Возможность установления связи с партизанами и уход узников гетто в отряд казались несбыточным миражом, несмотря на все наши старания и попытки. Помог случай.
В начале 1942 года после очередного погрома, чтобы задобрить оставшихся в живых, немцы объявили, что населению, в том числе и евреям, разрешается выйти недалеко за город для приобретения картофеля. Подпольная группа решила воспользоваться этой возможностью. Достали в юденрате соответствующую справку и послали Зораха Кременя на поиски партизан.
Зорах вернулся через два дня сияющий и сообщил, что связался с двумя офицерами Красной Армии, которые миновали плен, оказались в волчьенорских лесах и организовали партизанский отряд. Командиром отряда был Павел Васильевич Пронягин*, а комиссаром – Григорий Андреевич Дудко. Отряд уже действовал с 1941 года, и в связи с его дальнейшим ростом требовалось много оружия.
Узнав о том, что мы работаем в бойтелагере, командир отряда Пронягин П.В. предложил нам оставаться в городе до последней возможности, чтобы добывать оружие и пересылать его в лес. В отряд можно уходить или присылать людей в любое время. Работающим в бойтелагере желательно уходить лишь тогда, когда их действия в городе станут подозрительными и оставаться в нем уже больше нельзя будет.
Это предложение командира отряда мы восприняли как боевой приказ. Оно нас окрылило, наша жизнь обрела смысл, мы почувствовали себя участниками настоящей партизанской борьбы. Все наши силы и умение мы прикладывали к тому, чтобы боевой приказ командира выполнять с достоинством и по возможности лучше.
Оружие, боеприпасы, медикаменты, мыло, соль, одежду, радиоприёмники и другие очень нужные предметы переносили в лес люди, которые уходили в отряд, либо пересылалось через связных, которые прибывали к нам из отряда по паролю в строгой конспирации в условленное место. До августа 1942 года связь отряда со Слонимом осуществляли замечательные партизаны, как правило, разведчики Николай Филенчик, Виктор Фидрик, Василий Михальчик, Иосиф Александрович Сушко и Василий Аверьянов. Непосредственно в самом городе связными отряда были Зорах Кремень, Аншел Делятицкий, Герц Шепетинский и я.
    Николай Филиппович Филенчик, красивый черноглазый  и черноволосый юноша из Залесья, был смелым и находчивым разведчиком. Фашисты убили всю его семью. Осталась лишь сестра Нина Филипповна Михальчик, которая проживает в Слониме. Николай погиб в бою у деревни Сучки незадолго до освобождения тех мест Красной Армией.
Виктор Александрович Фидрик – один из четырех сыновей замечательного патриота из Завершья Александра Власовича Фидрика, создавшего сразу после нападения фашистов первую партизанскую группу на Слонимщине и возможно во всей западной Белоруссии. Смелый и боевой Виктор воевал с отцом, был бессменным заместителем командира разведки в отрядах им. Щорса и Советской Белоруссии. Еще осенью 1941 года распространял партизанские листовки в Слониме. Вместе с супругой – партизанкой Ниной Григорьевной, живет в Слониме.
   Василий Михальчик из Залесья, один из первых партизан группы Фидрика, замечательный разведчик и связной. Любимый проводник и попутчик командира отряда П.В.Пронягина в его опасных походах на хутора вблизи Слонима на связь с подпольщиками города.   
   Иосиф Александрович Сушко из Залесья – сподвижник А.В.Фидрика и участник его партизанской группы. Борец подполья против панской Польши. Отважный партизан и разведчик отряда им. Щорса и им. Дзержинского. Фашисты сожгли его большую семью вместе  семьями А.В.Фидрика и Н.Ф.Филенчика в сарае деревни Андреево. Сейчас пенсионер. Проживает в Слониме.
   Василий Аверьянов был командиром отделения во взводе, которым командовал лейтенант П.В.Пронягин, когда воинская часть оказалась в окружении около деревни Новая Мышь. В партизанском отряде им. Щорса он остался командиром отделения. С богатой военной смекалкой организовал первые боевые действия своего партизанского отделения. Погиб недалеко от деревни Русаково в неравном бою с полицаями, возвращаясь от Слонимских подпольщиков,  куда был послан за оружием, боеприпасами и медикаментами.
   Зорах Кремень – стремительный, деятельный, всегда готовый к бою смелый партизан, командир отделения. Родился в Белицах, жил и учился в Слониме. Один из организаторов и руководителей подполья Слонимского гетто. Установил связь между подпольем и партизанским отрядом. Имеет на своем счету 34 подорванных эшелона врага.  Участник засады по уничтожению заместителя гауляйтера Белоруссии Вильгельма Кубе, гебитскомиссара Баранович Фридриха Фенса, которая проходила под руководством Героя Советского Союза К.П.Орловского.
   Аншел Делятицкий - слонимчанин, бывший подпольщик, связной и организатор явочных квартир для КПЗБ* при панской Польше. Один из организаторов и руководителей подполья Сонимского гетто. Отважный партизан отряда им. Щорса. Как старый товарищ и опытный подпольщик всегда помогал дельным советом молодым.
   Герц Шепетинский – смелый и активный участник подполья Слонимского гетто. Ходил на связь из города с командиром отряда им.Щорса П.В.Пронягиным. Отважный партизан и разведчик. Погиб геройски в неравном бою с немцами в разведке около деревни Чудино.

Наш саботаж в бойтелагере принял такой размах, что для себя было нелегко собрать комплектное оружие. Не хватало деталей, которые мы раньше выбрасывали на лужайку . По-видимому , нечто похожее делали красноармейцы, когда оставляли оружие . Очень дефицитными были, помню, пружины для автоматов ППД, которые имели особую технологию изготовлению. Выручали братья Сновские.
У оружия, которое считалось комплектным, прошло проверку и хранилось на складе готовой продукции, наши товарищи при удобном случае ломали или вынимали отдельные детали. Эти наши  действия имели жестокие последствия. Немцы, получившие такое оружие, присылали рекламации или жаловались командованию. В ответ на это начальство бойтелагеря искало виновных, которых никогда не находило. Озлобленные фашисты выгоняли всех во двор, заставляли бегать, падать, ползти до изнеможения, многих избивали, а некоторых расстреливали. Вместе с этим руководство лагеря старалось находить «объективные» причины для того, чтобы скрыть недостатки в своей работе перед высшим начальством и оставаться на тепленьких местечках вместо того, чтобы быть отправленными на фронт. Видимо по этой же причине бойтелагерь продолжал свое существование, и нас – узников,  дармовую рабочую силу, пока не уничтожали.
   Для проверочных комиссий, которые часто приезжали в бойтелагерь, всегда была часть готовой продукции только для показа.
   Переправа оружия из бойтелагеря в отряд требовала преодоления множества препятствий и опасностей, а малейшая оплошность могла обойтись очень дорого. Оружие надо было взять со склада, вынести из бойтелагеря и доставить сначала в гетто, затем из гетто в условленные места вне его,  и переправить в лес. На каждом шагу этого длинного пути была охрана, часто шпики и предатели.   
   Брать оружие  в лагере надо было очень осторожно. Иногда мы его отбирали на разгрузочной площадке у железной дороги, иногда его выдавали со склада. Старший (форарбайтер) получал оружие на барак и раздавал узникам для чистки. Часть деталей при этом исчезала, их прятали  и уносили подпольщики. Делалось это незаметно, потому что в лагере были и вольнонаемные работники, среди которых были и поставленные немцами доносчики. Детали уносили  в вязанках дров, под одеждой, их предварительно выбрасывали за ограду из колючей проволоки, вместе с деталями подползали под нее, увозили их на подводах или машинах, с которыми отправляли узников на разные работы вне лагеря. Сложно было с крупными деталями. Диск пулемета закрепляли на животе, ствол винтовки десятизарядки (иногда с прикладом) привязывали к телу так, чтобы один конец был в сапоге, а второй чувствовался под рукой. К одежде пришивали петли, к которым привешивали детали. Поверх этого одевали одну одежку на другую и даже шубу в летнюю пору. Такое никого не удивляло. Узник носил на себе все, что имел, потому что не знал, вернется ли «домой».
   В выносе оружия активно участвовали также девушки, среди которых выделялись Голда Герцовская, Галинка Рундштейн, Женя Эйхенбаум, Гута Мехзон, Люба Загель, Лия Штейндам.  Случилось так, что ощупывая узников у ворот бойтелагеря, охранник обнаружил у Лии большое количество патронов, обложенных вокруг ее тела. Девушку избили, отправили в тюрьму, пытали, уничтожили, но ничего не добились от мужественной подпольщицы. Остальные девушки сражались в партизанском отряде с оружием в руках. Голда была тяжело ранена, а Женя погибла в бою.
   Немало переживаний стоила история с наганом, который Яша Шепетинский спрятал в надежном месте среди тряпок и хлама. Когда он хотел вечером унести свою находку, оказалось, что она исчезла. Неужели заметили? Возможно, провокация? Яша уже два дня не выходил на работу. К счастью, оказалось, что наган «нашел» подпольщик Вова Абрамсон.
   Первый раз мы отправили оружие вместе с Зорахом и Делятицким из старой кузницы на Оперном переулке. После этого работу продолжали Герц Шепетинский и Арсик Бандт, которые там работали. Их связным был Виктор Фидрик.
   Яков Хацкелевич и Финкель отправляли оружие из кузницы на Первомайской улице, затем ушли оттуда в лес вместе с оружием и группой товарищей. Несколько раз выводили в лес людей с оружием из мебельной мастерской, где работали З.Миликовский и И.Абрамовский.
   Посылать оружие из этих мест стало неудобным. Сюда мало кто ходил и появление повозок, чужих людей могло вызвать подозрение. Было решено столярную мастерскую использовать для отправки вооруженных людей в лагерь*. Это было удобно. Мастерская была на окраине города, сюда можно было незаметно прийти днем, спрятаться в подвале, а ночью выйти (недалеко польское кладбище, затем еврейское) и оказаться за городом.   
     Помещение мебельной мастерской использовали также в качестве явочной квартиры для людей, которые приходили из леса.
   Для работы со связными отряда решили подыскать лучшее место, где много людей встречается и тут же расходится, как на базаре. Можно было использовать то, что крестьяне, приехавшие в город, почти всегда ходили с мешком за спиной. Деньги не имели тогда хождения, поэтому приехавшие на базар для продажи продуктов ходили с мешком за спиной из дома в дом и обменивали свой товар на одежду, соль. Мыло, сахарин (сахара вовсе не было), спички и тому подобные товары, которые считались очень дефицитными. Из этих соображений подпольная группа решила, что я должен уйти из бойтелагеря и устроиться на работу в синагоге*.
   Схема бойтелагерь – гетто – синагога – партизаны действовала безотказно.  Ребята, и сам я приносили в синагогу оружие, я прятал его в шкафчиках и упаковывал соответствующим образом. Николай Филенчик приезжал на повозке на базар и с мешком за спиной приходил в синагогу. Он ставил мешок в сторонку, а сам осматривал  плуги и жатки. Я выставлял такого же вида мешок, который Николай незаметно забирал, уносил и прятал на подводе. Все это было очень рискованно, часто оказывались на краю гибели.
   Однажды при выезде с оружием из Слонима Николай еще издали заметил, что несколько немцев проверяют документы у людей и копаются в повозках. Поворачивать в сторону или обратно было бессмысленно. Выручила выдумка. Прикинувшись выпившим, показал документы, пошутил и как-то всучил каждому из двух проверявших его солдат по бутылке самогону. Пронесло.
   После большого погрома, во время которого фашисты уничтожили десятки тысяч человек, границы гетто уменьшили до части его между мостами канала Огинского* и реки Щары*.
Положение в гетто сильно ухудшилось. Немцы врывались, убивали людей, хватали «на работу», с которой никто не возвращался.  Жили в неимоверной тесноте, часто под открытым небом, во дворах. Появились болезни, голод. Перед уходом на работу узники гетто должны были выстраиваться в колонны в районе моста по улице Мостовой на левом берегу канала Огинского.  На мосту собирались гебитскомиссар Эрхард Эррен, его заместитель по делам гетто Гик – молодой офицер – мародер, непревзойденный по жестокости и садизму, жандарм Лёттар Шульц и друге начальство, чтобы следить за построением колонн, которое юденрат должен был выполнять строго согласно немецкой инструкции – до тонкостей. Имеющие желтые ленты уже не имели права ходить в одиночку, а должны были формировать колонны по районам и лишь у места работы отделяться от колонны.
   В это время у нас в гетто было оружие, в том числе стволы, приклады, диски от пулеметов и автоматов, которые надо было перенести в синагогу. Мы распределили все это между ребятами, сформировали отдельную группу человек 10-12, подождали, пока основные колонны ушли, немцы на мосту стали расходиться, и двинулись вниз по улице Мостовой в направлении центра города к синагоге. Для маскировки на нас было много всякой одежды (на мне, помню, демисезонное пальто), а в руках у каждого инструмент, пила, топор, молоток, ножовка и т.п. Только перешли мост, как нас задержал Гик и придрался к тому, что уже давно надо быть на работе. Не слушая объяснений, он приказал следовать за ним в комендатуру, которая находилась в «доме с часами» на углу улиц Почтовой и Мостовой. Наше положение оказалось очень плохим – явный провал. Шепотом договариваемся разбежаться в разные стороны внизу спуска улицы, сбор в столярной мастерской. Соображая, что делать дальше, я не заметил двух немок в военной одежде, которые шли по тротуару навстречу Гику, остановили его и стали тащить под руки с собой. Кончилось тем, что Гик пригрозил нам расстрелом при повторении подобного, позвал двух полицаев, которыми кишели улицы, велел им переписать наши фамилии и выяснить в юденрате причины таких «безобразий».
   Тяжелой утратой для нас была мужественная гибель замечательного, энергичного и активного подпольщика комсомольца Вовы Абрамсона, приехавшего из Минска погостить в Слоним перед началом войны. Случилось это так. Накануне отправки оружия в отряд оказалось, что в бойтелагере остались припрятанные гранаты Ф-1. Время было к концу рабочего дня, когда у ворот гетто было людно и колонны узников возвращались с работы. За гранатами вызвался пойти Вова. Он успел зайти в лагерь, взял гранаты и уже возвращался к нам, как на улицах появились немцы, которые ловили людей, сажали в машины и увозили на расстрел. Поймали и Вову. Как стало известно из рассказов полицейских, Вова заупрямился и не хотел сходить с машины, когда их привезли на место. К нему бросились несколько немцев, стали его избивать т тогда, не сходя с машины, Вова взорвал себя вместе с немцами.
   А Илью Грачука нам удалось спасти. Он откармливал свиней в подсобном хозяйстве у разгрузочной площадки бойтелагеря.  Слегка выпивший немецкий часовой зашел в свинарник, пошатнулся, задел повешенный пиджак Ильи и почувствовал легкий удар. Это заставило немца проверить карман пиджака и достать оттуда гранаты. Немец позвал второго охранника, который тоже был навеселе, и они решили запереть Илью в свинарнике до утра, когда придет начальство. О случившемся сообщил подручный Ильи. Ночью несколько человек вышли из гетто, огородами подошли к свинарнику, тихонько оторвали доски, которыми были заколочены окна, и увели Илью. Через столярную мастерскую он был переправлен в лес.
   Подпольщик Шлосберг ремонтировал автомашины и танкетки (легковые танки) в мастерской, которая размещалась против свинарника Грачука. По его предложению было решено вывезти в лес танкетку. План операции был такой. Окончив ремонт, во время испытания танкетки на полигоне, который размещался рядом с казармами в конце Красноармейской улицы, Шлосберг должен был проехать несколько дальше, убить сопровождашего его немца и на предельной скорости устремиться на Коссовский тракт и … в отряд. В лесу у деревни Сколдичи предполагалась наша засада, которая должна была прикрыть Шлосберга на случай погони. Шлосберг немного затягивал с окончанием ремонта, потому что еще не забыл недавний провал И.Грачука. Со своей стороны немцы очень торопили Шлосберга и назначили срок испытания танкетки. Мы подготовились к проведению операции самым тщательным образом. Вдруг ночью перед днем испытаний Шлосберга арестовали и расстреляли.
   После этих провалов выносить оружие из бойтелагеря становилось все труднее. Немцы стали выдавать оружие для чистки со строжайшим учетом, а всё остальное держали под замком. Между тем связь с отрядом им.Щорса налаживалась все лучше и требовалось все больше оружия. Надо было, во что бы то ни стало расширить вынос оружия из бойтелагеря.

Начальником бойтелагеря был пожилой оберлейтенант, которого мы почти не видели, ведал производством унтерофицер Муц, снабженцем был ефрейтор Лёпек, а вахту и наблюдение за работами осуществляли разные немцы, среди которых были и нестроевые. Но всей повседневной черновой работой лагеря руководил немецкий еврей, инженер из Франкфурта Эрих Штейн. Он был и кладовщиком, и оружейным мастером, и специалистом по всем видам оружия. С женой они приехали в Слоним вместе с немцами, жили в одном доме с ними, желтых знаков на груди и спине не носили. Штейн знал только немецкий язык и всегда держался подальше от нас. Немцы ему доверяли, у него были ключи от всех складов.
     Заманчивым выходом из создавшегося положения казалась попытка склонить Штейна на нашу сторону, сказать ему о партизанской борьбе против нашего общего врага, о нашей связи с партизанами, которым нужно оружие, и в этом деле необходима помощь его, Штейна. Но как заговорить со Штейном?  Это может повлечь за собой расстрел большого количества людей и можно загубить святое дело подполья.  Но другого выхода не было. Кому взяться за это дело? Бросили жребий. Выбор пал на меня. Вместе с замечательным активным подпольщиком  Сивошем, бригадиром из соседнего барака, мы заговорили со Штейном. Сивош (впоследствии) погиб смертью храбрых при разгроме партизанами немецкого гарнизона в Чемелах на Брест-Московской шоссейной дороге.
     Штейн оказался человеком большой души. Услышав наше предложение, он не стал расспрашивать о подробностях. Сказал, что давно ищет связь с партизанами, но безрезультатно. Он готов выполнить всё, что от него требуют, и отдать свою жизнь в борьбе против фашистов.
     С этого момента доступ к оружию любого вида был для нас открыт. В удобное время Штейн открывал склады, пускал туда людей и выпускал их, когда было безопасно. Вопрос был только в том, как это оружие вынести из лагеря.
     Перед уходом в отряд Эрих просил дать ему несколько вооруженных партизан, чтобы взорвать лагерь вместе с пороховыми складами. Командование отряда не согласилось на это, потому что от взрыва могло пострадать много городского населения.
     В партизанском отряде Эрих всегда ходил с пулеметом, сам носил запасные диски и от второго номера отказывался. Подрывник, он научил нас добывать тол от снарядов. Погиб около деревни Будча после подрыва вражеского эшелона на железной дороге Барановичи-Лунинец.
     Огромное значение для отряда имели радиоприемники. Это была единственная связь с Большой Землей, единственная возможность услышать голос родной Москвы и сводки Совинформбюро.   Слонимское подполье переправило в отряд шесть радиоприемников, которые доставал очень деятельный узник гетто Натан Иосифович Ликер. Он работал в мастерской, которая ремонтировала и обеспечивала немецкое начальство города радиоприемниками.
     Придя в лагерь, Натан принес с собой четырехламповый приемник «Филипс», который считался тогда верхом техники. Натан был в отряде командиром отделения. Превосходный подрывник. Имеет на своем счету 28 подорванных эшелонов врага. Вместе с Зорахом Кременем сотрудничал с подрывниками и разведчиками, которыми руководил Герой Советского Союза Кирилл Прокопьевич Орловский. В феврале 1943 года он участвовал в засаде по уничтожению гебитскомиссара Баранович Фридриха Фенса со свитой. В этом бою он вместе с партизаном, бывшим командиром бригады республиканской армии Испании Хусто Лопесом, спасли жизнь тяжело раненному Кириллу Орловскому. Они вынесли его с поля боя и в условиях наступления всполошенных немцев на партизанскую зону, доставили  в бессознательном состоянии в деревню Святица к партизанскому врачу Виктору Алексеевичу Лекомцеву. Виктор Алексеевич раньше бежал из Слонимского лагеря военнопленных, который помещался во дворе средней школы по улице Первомайской. Он сделал К.П.Орловскому сложную операцию, которая  закончилась благополучно. Натан Ликер жил в Бресте. Там и теперь живет его супруга, наша партизанка Лиля Израилевна.
     В добыче медикаментов для пересылки партизанам неоценимую помощь оказали подпольщики врачи Абрам Блюмович и Орлинская. Они работали в больнице, все возможное брали из ее скудных запасов и много медикаментов умудрялись доставять в других местах из немецких источников.
     Оба они позднее были партизанами отряда им.Щорса. А. Блюмович  оказался настоящим заслуженным партизанским врачом. Пользуясь бритвой и ножовкой, другими примитивными средствами, делал сложные операции, спасал жизнь и возвращал в строй большое количество  бойцов не только нашего, но и других отрядов. Оказался замечательным организатором медицинской и санитарной службы многих отрядов нашего партизанского соединения.
     Непросто было выполнить подпольщикам просьбу командования отряда о приобретении  шрифта для типографии. Эта операция была поручена подпольщику Мошковскому Гиле. Выбор пал на типографию Ельяна(по имени владельца), которая охранялась немцами. Времени для установления связи с работниками типографии не было. Через 2-3 дня мы должны были уйти в отряд. Действовать надо было решительно.
      К вечеру Гиля пробрался в район расположения типографии и спрятался в сарае. Ночью огородами проник во двор типографии, через окно – в подсобное помещение, а оттуда к наборщикам. Увешенный гранатами, с наганом в руках, он заставил работников отобрать часть шрифта в вещмешок. Дополнительно насыпал шрифт в сапоги (немецкие, с широкими голенищами), предупредил, чтобы о случившемся не было сообщено немцам, и осторожно удалился.

Врач Абрам Блюмович, Пейсах Альперт (бывший подпольщик, у которого  в польское время* была явочная квартира КПЗБ*), братья Арсик и Абрам Бандт, А.Докторчик, братья Герц и Яков Шепетинские образовали группу по добыче оружия, которая работала в части гетто, расположенной в Михайловском переулке между Первомайской улицей и берегом канала Огинского.  29 июня 1942 года фашисты так быстро оцепили гетто, что подпольщики не успели собраться вместе для оказания сопротивления. Немцам удалось за день поймать большое количество жертв и вывести их для расстрела. Многие были расстреляны на месте.
       Когда стемнело, собрались вооруженные подпольщики, вокруг которых начало сходиться много людей – узников гетто разных возрастов. Выход был единственный – уйти в лес. Под командованием Арсика Бандта (капрал польской армии, был позднее в партизанах командиром взвода), выстроилась большая колонна, которая двинулась в путь. На перекрестке улицы Красноармейской и Михайловского переулка выставили пулеметы, прошли мимо бывшего стадиона, пересекли шоссе и через кирпичный завод направились в лес. Обогнув Жировицы*, остановились ночевать в лесу, откуда двое ушли на связь в отряд. Через день посланцы вернулись уже  с представителями отряда. Еще один ночной переход и колонна прибыла в условный приемный пункт отряда им.Щорса в Волчьих Норах*, который любовно называли «партизанским военкоматом». Более семидесяти вооруженных молодых людей были приняты в отряд, а остальные пока остались на месте. Через неделю для них был организован «семейный лагерь» на несколько сотен человек. В нем были разного рода специалисты, которые шили для партизан одежду, шапки, сапоги, ремонтировали оружие. Некоторые из них, отправляясь с партизанами на боевое задание, добывали оружие и вливались в отряд. Партизаны поддерживали семейный лагерь продовольствием. Вначале семейный лагерь разрастался за счет людей, бежавших от немцев. К сожалению, глубокой осенью после ухода отряда им. Щорса из этих мест на восток во время немецкой облавы на партизан, семейный лагерь сильно пострадал, в живых остались немногие.   
       В городских казармах тоже добывалось оружие, но в значительно меньших количествах. Делали это слесари – водопроводчики Григорий Грингауз с отцом и Моисей Янкелевич, который работал там пекарем.
       О героическом поступке узника Слонимского гетто часовщика и электрика Авраама Гиршельда рассказывает в своей книге «Война в тылу врага» Герой Советского Союза, командир партизанского отряда полковник Георгий Матвеевич Линьков («Батя»).
       Фашисты обещали Аврааму вернуть его семью, которую якобы вывезли в польский город Познань, если он снимет партизанскую мину, считавшуюся не снимаемой. Аврааму удалось это сделать, и немцы решили поставить его инструктором своих саперов. Узники, друзья Авраама, узнав о случившемся, выразили ему своё презрение как предателю и сообщили о том, что его семью давно расстреляли. На следующий день Авраам при снятии мины взорвал себя вместе с четырьмя немцами, а Г.М.Линькову сумел переслать письмо с объяснением причин, по которым он снял «не снимаемую» мину и приложением схемы, показывающей, что надо сделать для того, чтобы мина стала действительно не снимаемой. Словами: «Клянусь прахом моей семьи, что убийцам больше не удастся заставить меня снимать ваши мины» - закончил письмо Авраам.
      Немало хороших слов о работе подполья узников Слонимского гетто, их помощи партизанам и боевых действиях в лесу сказано в книге «У самой границы», которую написал командир партизанского отряда им. Щорса, а затем начальник штаба соединения партизан Брестской области Павел Васильевич Пронягин.
Мой уход из гетто в партизанский отряд был вызван серьёзным провалом, после которого я уже не мог оставаться в городе.
Из старого гетто, которое теперь уже оказалось за колючей проволокой или, как тогда говорили немцы, «на арийской стороне», надо было вывезти мешок с оружием, который был закопан во дворе дома на берегу канала Огинского. Для этого мы с Абрамом Бубляцким устроились в группу, которая разбирала водопровод на территории старого гетто. Немцам понадобились трубы. Расчет был на то, чтобы вместе с трубами выкопать и вывезти наш мешок с оружием в безопасное место, а оттуда в синагогу. Несколько дней мы изучали обстановку, выкапывали, развинчивали трубы. В удобный момент добыли наш мешок, уложили на повозку и тщательно замаскировали трубами. Вольнонаёмные возчики со своими лошадьми нанимались на заработки. Пока мы работали, они собирались в стороне, разговаривали, курили. Когда все группы закончили работу, выстроился обоз из 12 подвод, который двинулся к воротам старого гетто у здания Белорусской средней школы на бывшей Уланской улице. Ворота по-прежнему охранялись полицаями. Мы с Бубляцким шли, издали наблюдая за обозом, чтобы в нужный момент оказаться у места разгрузки труб. И нужно же было такому случиться, что, отсчитывая повозки у ворот, полицай все пропустил, а нашу, восьмую, задержал. Почувствовав неладное, мы с Абрамом сразу же перешли мост и – в новое гетто. Возчик толком ничего сказать не мог. Он действительно ничего не знал, да и все остальные возчики подтвердили, что он и не подходил близко к подводе, когда шла погрузка. Нас учитывали только по счету, а фамилий никто не знал.
Как же такое могло случиться? По рассказам полицейского, мальчишки, которые бегали по пустующим домам старого гетто, заметили, что на повозку положили мешок, выкопанный из земли. Они и сказали полицаю, что на повозке спрятан клад. Желая поживиться, полицай пропустил все подводы, чтобы остаться наедине с возчиком. Каково было его удивление, когда вместо клада он обнаружил оружие. О случившемся полицай сообщил немцам.
События следующих дней «замели» наши следы в деле с трубами. Немцам было не до нас, они готовили очередную резню узников гетто. Мы уже это чувствовали и узнавали по слухам и приметам. В городе появилось много солдат, которые врывались в гетто, грабили и убивали. Мне удалось вывести нашу семью в синагогу. Там ещё был Харитончик. Мы спрятались на чердаке пристройки в синагоге и пробыли там три дня. Харитончик приносил нам еду, воду, сообщал обстановку и даже сказал что немцы приходили искать меня.
Вернувшись в гетто, я стал усиленно готовиться к уходу в отряд. Достал для себя солдатскую гимнастерку, брюки, сапоги, автомат ППД (с самодельной пружиной), гранаты.

Вернувшись в гетто, я стал усиленно готовиться к уходу в отряд. Достал для себя солдатскую гимнастерку, брюки, сапоги, автомат ППД (с самодельной пружиной), гранаты.
Должен еще прийти из леса Н.Филенчик за грузом и надо перетащить в синагогу много оружия, которое приносили друзья из бойтелагеря в гетто.
       В столярную мастерскую пришел из отряда Зорах Кремень. Он приходил сюда неоднократно, забирал оружие, людей, передавал приказы командования отряда. С помощью Сновских он переправил в лес семью своего дяди, состоящую из трех врачей, которые очень нужны были партизанам. Нам он передал, что в отряде кроме оружия просили достать медикаменты, медицинские инструменты, радиоприемник и типографский шрифт.
Договорились о том, что я остаюсь в городе еще на неделю и готовлю всё необходимое к намеченному сроку, когда за нами придет Зорах.
В течение оставшегося времени до ухода в лес я работал почти в открытую. Старался достать всё, о чем просило командование, организовал людей, готовящихся к выходу в лес, каждому давал конкретное задание.
Дома узнали о моем предстоящем уходе в отряд, когда у меня нечаянно выпала из карманам жестяная коробка с запалами от гранат.
Накануне ожидаемого прихода связного Николая Филенчика я подготовил для него хороший груз, который спрятал в настенном шкафчике молитвенного зала. Утром, когда я пришел на работу, Харитончик был очень возбужден – он знал о содержимом мешка в шкафчике и боялся провокации. Пришлось рассказать всю правду. Это успокоило Харитончика. Когда Николай приехал за грузом, я его незаметно предупредил о случившемся. Он некоторое время выжидал, присматривался к обстановке, затем, как всегда, взял мешок, положил его в телегу и уехал, подгоняя лошадь быстрее обычного.
Для организации добычи оружия из бойтелагеря в городе еще остался П.Альперт. Он все выполнил с честью и позднее с группой вооруженных людей пришел в отряд.
З.Кремень пришел за нами, как договорились. В 12 часов ночи из столярной мастерской вышло больше тридцати вооруженных людей, каждый нес какой-нибудь груз. Мы пересекли шоссе Слоним-Ружаны, прошли еврейское кладбище, обогнули болотце, вошли в лес, а оттуда на Коссовский тракт.
       Моисей Янкелевич работал в казармах и должен был ночью украсть там несколько винтовок, затем примкнуть к нашей колонне. В обусловленном месте мы услышали ответный свист, назвали пароль, но вместо отзыва раздался выстрел. Янкелевич оказался пьян. Ему не удалось вынести винтовки, как предполагали раньше, он вынужден был споить часовых, взять у них винтовки, но и сам хватил изрядно.
       Прибывающих в отряд им.Щорса узников Слонимского гетто определяли в 51 группу, которая имела четыре взвода и насчитывала 125 бойцов. В ее составе были также подпольщики-комсомольцы из деревни Чемеры братья Мисько, братья Хвисеня, Яков Искрык, а также Павел крот и Степан Парфенович из Девяткович.  Большинство из них были связаны с комиссаром Г.А.Дудко еще с августа 1941 года и он привел их в отряд. Позднее в эту группу вошли воины Красной Армии, попавшие в первые дни войны в окружение: Арутюн Авитесян, Сергей Отарашвили, Мурат Гаджаев, Зиновий Васильев, Василий Гаранин и Виктор Гужевский.
       51 группа была первой в отряде им. Щорса. Она формировалась летом и осенью 1941 года   и первую партизанскую зиму провела в лесу. Её организатором и первым командиром был верный сын Родины, бесстрашный и решительный воин Красной Армии лейтенант Павел Васильевич Пронягин. Оказавшись в тылу врага, он после тяжелых боев вывел из окружения уцелевших бойцов своего взвода и создал партизанский отряд в Слонимщине, являясь одним из первых  организаторов партизанского движения в Белоруссии. Именно Павел Васильевич Пронягин со своей группой поддерживал постоянно связь с подпольем Слонимского гетто. Вот почему узников Слонимского гетто принимали в 51 группу.
В вочьенорских и булинских лесах стали появляться новые партизанские группы, которые весной 1942 года объединились в партизанский отряд и присвоили ему имя героя гражданской войны Николая Щорса. Отряд насчитывал тогда около 200 человек, командиром его избрали Павла Васильевича Пронягина, комиссаром – Григория Андреевича Дудко, а новым партизанским группам присвоили номера 52, 53, 54. Командиром 51 группы стал старший лейтенант Яков Федорович. Отряд имени Щорса быстро вырос до 600 бойцов, появились 55 и 56 группы, и под руководством П.В.Пронягина проводил крупные боевые операции. В апреле 1943 года в отряд прибыл с Большой Земли Брестский подпольный обком партии во главе с Сергеем Ивановичем Сикорским. Из партизанских групп было создано четыре отряда, образовано соединение партизан Брестской области, и Павел Васильевич Пронягин  был назначен начальником штаба соединения.
       Командир 51 группы старший лейтенант Яков Федорович бежал из лагеря военнопленных в Белостоке, был участником войны с белофиннами в1940 году и единственным в то время среди наших партизан обладателем ордена Красного Знамени. Я.Федорович приложил много усилий, чтобы перевоспитать боевой и моральный дух вчерашних узников гетто и подготовить из них дисциплинированных воинов, умеющих владеть оружием, знающих военную тактику, и полных жгучей ненависти к лютому врагу.
       Скоро наступил момент, когда Я.Федорович доложил штабу отряда, что его орлы готовы служить Советской Родине и выполнить любое задание командования.
51-я группа была хорошо вооружена пулеметами, автоматами, винтовками, гранатами и боеприпасами. Бойцы группы геройски сражались в боях отряда. В ней была создана деятельная комсомольско-молодежная подрывная группа.
       В августе 1942 года шесть партизан пятьдесят первой направились в Слоним для выполнения задания. Мы с З.Кременем должны были взять оружие в мастерской Сновских и наладить дальнейшие связи. На улице Синичкина* нас пытался задержать немец, и мы его убили. Наши выстрелы подняли тревогу в городе. Появились ракеты, началась стрельба, поднялся конский топот, и мы вынуждены были отойти в лес. Местные жители сообщили, что немцы выпустили листовки о неудачном нападении партизан на город, которое им удалось отбить. Пробыли мы в лесу несколько дней, обстановка не позволяла зайти в город, и мы вынуждены были вернуться в лагерь – отряд снимался с Волчьенорских лесов и уходил на восток.
       Пятьдесят первая группа принимала активное участие как деятельная и инициативная боевая единица не только при выполнении диверсий, подрыве поездов, засад, но и в самых крупных боях отряда. Все это стоило немалых человеческих жизней.
       Она участвовала:
- в разгроме крупного немецкого гарнизона в городе Коссове, в котором засело более 300 врывшихся в землю фашистов. Партизаны удерживали в своих руках город  около месяца и освободили оставшихся узников коссовского гетто, из которых часть ушла в отряд, а остальные пополнили семейный лагерь. Среди зачисленных в отряд были Зимаки Захар Ошерович и Александра Хилевна, Нина Филипповна  Докучаева, и др.;
-в разгроме школы пулемётчиков в Гавеновичах;
-в истреблении гарнизона из 50 гитлеровцев в деревне Чмелы и сожжении охраняемого ими моста через Щару на шоссе Брест-Москва;
-в бою отряда с преследовавшими  его крупными воинскими соединениями фашистов у деревни Добромысль;
-в круговой обороне отряда недалеко от деревни Вяды против превосходящих сил фашистов, атаковавших партизан не только с суши, но и с воздуха;
-в бою на десятом шлюзе канала Огинского, где были уничтожены 99 отборных эсэсовцев и взяты богатые трофеи. Здесь погиб командир 51 группы Я.Федорович;
-в бою с крупными силами противника, наступавшими на расположение отряда у реки Лань;
-в боях под Чучевичами, Гаврильчицами, Чудином, Ганцевичами и др.;

В конце 1942 года 51 группа была расформирована и распределена по другим.

         Приятно сознавать, что участие узников в крупных боевых действиях являлось следствием большой работы подполья Слонимского гетто. В самом гетто была подпольная работа узников, находящихся под постоянным надзором фашистов и заранее обречённых на уничтожение.  Всё вместе оказалось возможным только благодаря руководству и помощи русского и белорусского народов.

Омск сентябрь 1988 г.                Н.Циринский*

       На улице Синичкина* - во время и после войны эта улица называлась – Подгорная. Имя героя Советского Союза Синичкина она получила позднее, в начале 60-х г.г.
       Циринский Неня Абрамович* -  ветеран партизанского движения в Западной Белоруссии, ветеран партизанского отряда имени Н.Щорса и его 51 группы, инвалид Великой Отечественной войны, пламенный борец за увековечивание памяти партизан и подпольщиков, умер в г.Омске в феврале 1995 года. Вечная ему память! Будем надеяться, что его родственники и наследники живы, и правда войны вместе с его рукописями не уйдет в Лету, останется в памяти народов Белоруссии, России и всех республик бывшего СССР.  Также важно знать всю правду о борьбе евреев-подпольщиков и партизан, внесших свой вклад в дело победы над фашизмом.


Приложение

Участники подполья Слонимского гетто (по памяти Н.А. Циринского)

             Мужчины:
Абрамсон Владимир
Абрамсон Леонид
Абрамовский Илья
Агушевич Илья
Айнштейн Иосиф
Альперт Пейсах
Бандт Абрам
Бандт Арсений
Бизин Абрам
Блюменфельд Давид
Блюмович Абрам-Исаак Яковлевич
Борецкий Исаак
Браун Иосиф
Бубляцкий Абрам
Грачук Исаак
Грингауз Шепсель
Грингауз Григорий
Делятицкий Аншел
Деречинский Цодок
Докторчик Абрам
Зимнавода
Имбер Авиэзер
Имбер Исаак
Карповский
Керш Исаак
Кремень Зорах
Кремень Яков
Кремень (отец)
Ликер Натан
Люстик Матвей
Малах Генадий
Малах Исаак
Миликовский Зелик
Миликовский Шимон
Мишелевич Исаак
Мошковский Гиля
Мошковский (однофамилец)
Нерушехвянский
Осак Илья
Онучик Исаак
Орлинский Авраам Семенович
Парецкий Абрам
Перель Давид
Подольский Пинхес
Рабинович Исаак
Розмарин Нюма
Сейфер Михаил
Сервянский Ноах
Сивош
Смолинский
Сновский Матус
Сновский Шимон
Соколик Израиль
Тиман Иосиф
Финкель
Фишер Шиэль
Хацкелевич Яков
Циринский Неня
Чапка
Шабсай
Шевчик
Шепетинский Яков
Шепетинский Герц
Шепетинский Григор
Шепетинский Рувим
Шепетинский (отец)
Шерман Шимон
Шлосберг
Штейн Эрих
Шустерович Жама
Шухатовский Иосиф
Янкелевич Моисей

Женщины:
Абрамович Любовь
Аккерман Анна
Альперт Хана
Альперт Хая
Вайсфельш Ирина
Загель Любовь
Имбер Таня
Кремень (мать)
Коварская Эсфир
Куница Рамса
Ликер Лиля
Любехтина (Черткова) Сима
Мехзон Гута
Миселевич  Таня
Мошковская Рита
Орлинская Гелава Яновна
Пешкина Круса
Розмарин Рахиль
Рундштейн Галина
Шепетинская Циля
Шепетинская Рая
Штейн Сима
Штейндам Лия
Эйхенбаум Женя

Примечания Альманаха «Победа»:

г.Омск, заведующий кафедрой Омского ордена
Ленина сельскохозяйственного института имени
С.М.Кирова кандидат технических наук, доцент* -  имеется в виду - в 1988г.;
юденрат* - еврейский совет в гетто;
гехильфсполицай* - вспомогательная полиция в гетто;
бойтелагерь* - склад военных трофеев;
КПЗБ* - Коммунистическая Партия Западной Белоруссии.
Павел Васильевич Пронягин* - родом из крестьянской семьи, учился в Казанском Университете по специальности «математика», не успел закончить, был призван в Красную Армию, лейтенант, командир взвода разведки. Не покончил с собой, попав в окружение, а ушел со своим взводом вглубь лесов в Волчьих Норах. Весной 1942г. группа стала отрядом имени Щорса, его избрали командиром. Самостоятельно провоевали год, затем отряд влился в Полесское партизанское соединение,  затем в Брестское, где Павел стал начальником штаба. После войны проживал в г.Бресте. В 1979 г. в издательстве «Беларусь» вышла книга воспоминаний П.В.Пронягина «У самой границы». Кандидатура П.В.Пронягина рассматривалась на предмет присвоения звания Праведника Мемориальным центром Катастрофы еврейского народа Яд-Вашем в г.Иерусалиме. Материалы на эту тему были опубликованы   в русскоязычном еженедельнике «Окна» (Израиль) в 1995г., название статьи «Два списка, две судьбы». В статье проводятся параллели с известным «списком Шиндлера».  По сведениям автора, вопрос о присвоении П.В.Пронягину звания Праведника не был решен положительно.   
для отправки вооруженных людей в лагерь* - имеется в виду, для отправки в партизанский лагерь;
в синагоге* - здесь находился склад сельскохозяйственных машин (конные плуги и жатки – самоскидки), принадлежащий Центральному торговому обществу «Восток» (ZHO- Централь гандельсгезельшафт ОСТ );
канал Огинского* - канал, спрямляющий и углубляющий русло р.Щары, соединяет приток Припяти – Ясельду с р.Щарой, построен по указанию графа Огинского М.К. (Oginski), был предназначен для коммерческой перевозки грузов и пассажиров, а также для увеселительных мероприятий; на канале в парке вблизи дворца графа Огинского проводились  театрализованные представления, в том числе и оперы с участием ведущих оперных артистов Италии, Польши и России;
Огинский (Oginski) Михаил Казимир (1728-1800), гетман Великого Княжества Литовского,  граф, известный меценат и покровитель искусств, композитор;
река Щара* - река в Белоруссии, приток Немана;
польское время* - имеется в виду до сентября 1939г.
КПЗБ* - Коммунистическая Партия Западной Белоруссии.
Жировицы* - Жировичи(Жировицы), поселок в 10 км. от г.Слонима.
Волчьи Норы* - д.Волчьи Норы, здесь базировался партизанский отряд им.Щорса;

 
     Уважаемые читатели, если кто-то из Вас имеет сведения о деятельности партизанского отряда имени Н.Щорса и его 51-й группы на территории Западной Белоруссии, а также о личном вкладе Пронягина П.В. и его близких в дело победы над врагом, просьба сообщить. Эти материалы могли бы очень помочь в создании нового проекта, посвященному лично партизанскому командиру П.В.Пронягину.



   

Мост на Одере. Судьба
Семен Басов

     Когда стреляют в летчиков, они отвечают огнем; когда стреляют по танкам, танкисты в ответ обрушивают лавину огня; когда стреляют по пехоте, они отвечают автоматами; когда обстреливают артиллерийские позиции, орудийные расчеты выстрелами всех орудий наносят ответный удар.
     А представьте, когда стреляют по копровым расчетам или бомбят их в то время, когда они забивают сваи, находясь на заякоренном понтоне, на середине реки, такой, например, как Днепр, Висла или Одер? Они могут ответить только огнем, вырывающимся из-под дизельного молота, чтобы молот поднялся вверх выше и со злостью опустился на сваю. Даже нет никаких укрытий, чтобы спрятаться во время бомбежек или артиллерийских обстрелов.
Они только тем и отвечали во время войны, что, несмотря на то, что их убивали на реках и топили в них, а с ними вместе и тех, кто оказывал им первую помощь при ранениях, они не прекращали работы ни на минуту, а строили, строили, строили.
     Вот послушайте.
     Приказ застал нас в Ландсберге -городе, название которому в переводе с немецкого - «страна гор». И гор так как будто никаких не было. Предельно лаконичные слова приказа гласили!
«Батальону поступить в распоряжение 5-й Ударной Армии, прибыть к 25-му февраля 1945 г. в район, обозначенный на карте южнее Кюстрина, совместно с другими частями немедленно приступить к строительству моста через р. Одер. Строительство закончить к 5-му марта».
И вот, ночью 24 февраля, мы прибыли в лес на правый берег реки Одер.
     Хвойные деревья в своем вечном зеленом убранстве встретили нас тишиной. Лес не шумел. Кому приходилось бывать в нашем лиственном лесу, тот знает, что лес шумит. Шумит даже тогда, когда нет никакого ветра. Лежишь, бывало, один на опушке, перед вечером и слышишь, как неведомый шорох раздается в лесу; слышишь, как лес шумит, переговариваясь с кем-то своими недоступными звуками. Этот же вражеский лес молчал, притаившись. Наскоро вырыв неглубокий капонир, мы долго не спим, лежим, укрывшись плащ-палатками, смотрим через иглы сосен на серое, хмурое небо и думаем каждый свою думу.
Тишина. Мы знаем, что она обманчива.
     Перебравшись через Одер по льду, наши захватили небольшой плацдарм. Нам предстояло построить мост по середине этого плацдарма. Вдруг характерный звук, напоминающий крик ишака, нарушает тишину. Где-то неподалеку быстро-быстро застучал по дереву своим длинным клювом дятел. И тишина уже не кажется такой мертвой. Жизнь идет своим чередом. Жизнь, как много это значит. Она молчит, когда говорят пушки она говорит, когда пушки молчат. Вспоминаются родные просторы, где так недавно, много лет все грохотало, и все же в перерывах между этим грохотом говорила жизнь.
     И этот говор проявлялся в крике перепелов, приютившихся на непаханых, насеянных, некошеных полях Родины. В буйно разросшихся полевых цветах нейтральной зоны, когда утренней июньской, чуть забрезжущей зарей вечное светило уже выплеснуло свет, но само еще не показалось, раздается: пить-пивить, пить-пивить, пить-пивить. Раздается совсем близко, кажется, рядом и радуется усталый солдат этому утреннему пению птиц.
     Говор жизни слышится и после восхода солнца, когда усталая земля уже напоена росой, он слышится в жужжании пчелы, которая прилетела откуда-то на василек, расцветший на самом бруствере окопа. И нежно, нежно смотрит солдат и на василек и на пчелку-вестника жизни, и, стреляя по врагу, старается не обжечь своим огнем нежный цветок.
     Великая сила жизни проявлялась в колокольчиках, ромашках, незабудках, шалфее, которые никак не хотели склонить слабые и нежные головки перед грохотом и ужасами войны, перед смертью, косившей все живое на своем пути.
     Наконец, усталость берет свое и мы засыпаем. Утром получили задание. Нашему батальону достается трудный участок посередине реки. И вот к полудню уже выстроились на реке батареи копров и начали свою песню. С тяжелым вздохом, как бы устав за долгие дни войны, поднимались вверх дизельные молоты и опускались на сваи, издавая металлический звук. Поднимались, опускались и гвоздили их во вражескую землю. Тюк! Тюк! Тюк — слышалось по всей реке. А в это время, в близлежащем лесу, полным ходом заготавливались насадки, прогоны, настил, словом элементы, которые составляют мост. Немцы заметили нас и начали обстрел. Солдаты с переднего края, которые ходили за продуктами и боеприпасами по льду возле строящегося моста, считали его «чертовым мостом» и называли «Пронеси господи».
        - В окопах, на передовой не достал немец. А здесь, чего доброго быстро отдашь концы в воду, - говорили они.
     В ночь на 28 февраля поломало лед на Одере. Бойку свай продолжали с понтонов. Когда эта работа подходила к концу, из-за леса появились «Юнкерсы», как стаи черных коршунов. Зенитный батальон, охранявший строительство, открыл ураганный огонь. Небо усеялось хлопьями разрывов. Немцы замешкались. Но все же ведущий, войдя в пике, устремился на мост с диким ревом. За ним остальные. Огромные фонтаны воды с черным илом поднимались над рекой то слева, то справа от моста. Вода бурлила и кипела. Прямым попаданием были потоплены 2 копровых расчета с копрами и понтонами. Летели вверх бревна опор.
И вдруг с радостью видим как под самым брюхом у одного самолета появилось пламя. И черный дым потянулся за ним. Самолет заревел и врезался в лес. Столб огня и обломков взвился над лесным массивом. У второго самолета отвалилось крыло и он, неестественно кувыркаясь, упал в пенящую реку.
     Молодцы наши зенитчики! Мужественно они отражали яростные атаки воздушного врага. Третий — отвернул от моста и, накренившись на бок, скрылся за лесом. Но бомбежка продолжалась. И вдруг среди адского грохота разрывов бомб, хлопанья зенитных орудий улавливается знакомый звук: тюк! тюк! тюк! — какой-то копровый расчет продолжает бить сваи, несмотря на налет. Это расчет Березина. И здесь было самое удивительное. Один истребитель «Мессершмидт», очевидно из сопровождения «Юнкерсов», решил все же потопить дерзкий копровый расчет.
     Он снижался и обстреливал его из пушки и крупнокалиберных пулеметов, а копер продолжал работать. Самолет вновь поднимался вверх и, заходя из-за леса, несмотря на яростный обстрел его зенитками, на бреющем полете изрыгал огонь. Булькающие пузырьки пуль строчкой прошивали реку рядом с копром, а копер продолжал работать. И странно было наблюдать за поединком двух людей: немецкого асса, вооруженного пушками и крупнокалиберными пулеметами и нашего сержанта, вооруженного мужеством и отвагой, державшего в своих руках регулятор копра вместо пулемета. Немец во что бы то ни стало хотел потопить расчет и был похож на азартного охотника,  решившего любой  ценой  попасть в цель. Так могло быть только  в  1941   году. Когда немецкая авиация  почти  безнаказанно  господствовала в воздухе и когда немецкие стервятники ради спортивного интереса, чуть не гонялись за каждым во время налетов. Очевидно, это был асе тех времен, но теперь уже находившийся в агонии. Он забыл, что те времена прошли. Наши зенитчики сосредоточили по нему ураганный огонь. И вот стервятник загорелся и, издавая предсмертный рев, врезался в реку, обдавая фонтаном воды и грязи работающий копер.  Во  время налета погиб   командир   роты   старший лейтенант   Фомин.   Погиб   почти весь взвод солдат, находившийся на установке насадок. На берегу, солдаты одного отделения были в щелях сдавлены силой взрыва, взорвавшихся по обе стороны бомб. Но, несмотря на потери   и разрушения,   строительство   продолжалось.   Обустраивались   у   берегов баржи и понтоны на высоту моста. На обстройку укладывалось готовое  пролетное строение,  которое катерами заводилось в пролет между опорами и опускалось на них. И вот случилась беда. Никогда не забыть ночь на второе марта. Взбесившийся Одер почернел, поднял свои мутные воды и заревел, как раненый      зверь.      Серо-грязные льдины одна за другой поднимались, громоздились и нажимали на опоры моста. Опоры скрипели, изгибались, но не ломались. Солдаты баграми пропускали льдины в пролеты. А чего стоил беспрестанный обстрел! Чем дальше подвигалось строительство,    тем    интенсивнее вели огонь немцы. Они теперь пристрелялись и били каждым снарядом почти без промаха. Солдаты-строители гибли.

     Была у нас в батальоне медицинская сестра Наташа. Почти полуребенок, она всегда находилась в гуще опасностей, как бы не замечая и презирая их, готовая всегда оказать первую помощь. Нежное розовое личико, пухлые губы с золотистым пушком наверху. Кудряшки русых волос, выбившиеся из-под солдатской шапки-ушанки, и веселые синие-синие большие глаза с длинными ресницами.
     Такой она и запомнилась мне. В ту ночь Наташа дежурила на строящемся мосту. Тихо журча, рассекая волны, подвез катер к опорам очередное готовое пролетное строение, на котором находились два солдата. Моторист дал команду отцепить катер, чтобы плыть за следующими элементами моста. И только-только он возвратился к берегу, как послышался хватающий за душу вой мины. В черной ночи блеснул огонь, и разрыв громким эхом покатился по реке. Мина попала в понтон, пробила днище, и он медленно начал погружаться в воду, увлекая в пенящуюся реку обстройку. Наверху послышался глухой стон раненых. Когда понтон и обстройка скрылись под водой, а пролетное строение еще некоторое время оставалось на воде, превратившись в плот, в этот самый момент с плота еще раз раздался стон и Наташа, находившаяся на соседнем пролете, верная своему долгу оказать помощь   другим,   не   раздумывая, прыгнула вниз, стараясь попасть на плот. И в это мгновение, плывшая льдина толкнула плот. Плот тихо отделился от опоры, а Наташа, только одной ногой попав на край мокрых бревен, поскользнулась. Она попыталась ухватиться за бревно руками, но не удержалась и сползла в бурлящую реку, которая понесла ее вниз по течению. Раздались крики о помощи. Наш катер быстро отделяется от берега, обходит плывущие льдины. Мы выходим на середину реки и плывем вниз. Моториста не надо торопить. Катер идет полным ходом. На светящемся циферблате часов, три круга обежала секундная стрелка, а мы ничего не видим. До немцев, расположенным ниже по обоим берегам реки остается недалеко. Очевидно, они слышат шум мотора плывущего катера, но молчат. Видим, справа к берегу темное большое пятно. Это плот. Он остановился в ледяного затора. Команда: «Право руля!» - и катер направляется к плоту. В это самое время чуть левее нас, где-то впереди, как эхо доносится еле слышный, слабый голос - «Сюда, помогите». И чудится, что это голос Наташи. Быстро и резко катер бросается влево. И вновь мы на середине реки. Вдали маячит что-то темное. Выплывшая из-за туч луна освещает темно-серую поверхность Одера, его пенистые волны, льдины. Подплываем к темному предмету — это оказались доски настила, а на них без движения человек. Катер сбавляет ход и мы втаскиваем находящегося в бессознательном состоянии раненого нашего солдата. Плывем дальше, зорко всматриваясь по сторонам, и в этот момент длинная красная лента трассирующих пуль пересекает реку и обрушивается на нас. Уже после этого доносится звук пулемета: та-та-та-та. Ранен моторист. Заглох мотор. Катер, как подбитая чайка, беспомощно распластавшись, закружился на воде. На днище показалась вода. Безжалостная вражеская река и нас потащила по течению.
     Немцы молчали. Может потому, что не слышали больше шума мотора, может что-то выжидали. И вот сзади доносится знакомый и родной рокот еще одного моторного катера, посланного вдогонку за нами. С обоих берегов начинается обстрел. Струйки огня летят и летят в нашу сторону.
     Катер приближается, и на полном ходу впереди делает быстрый разворот, обдавая нас с ног до головы холодными брызгами. Бросают нам канат и для страховки цепляют багром и уводят подбитый израненный катер. А Наташу мы так и не нашли в темноте. Она уплыла. Больными и разбитыми, усталыми и угрюмыми с горьким осадком в душе возвратились мы к месту строительства. Не хотелось верить, не укладывалось в голове, что мы больше не увидим Наташу. Казалось, вот она выйдет из землянки, улыбнется своими лучистыми глазами, взмахнет ресницами, посмотрит долго и нежно, как бы застеснявшись, опустит глаза вниз. И вот ее больше нет. Вторым рейсом катер притащил плот с ранеными солдатами. Что делать! Война есть война. Приказ остается приказом. К 5-му марта строительство моста закончено.
     За 10 дней был построен мост длиной около 400 метров для пропуска тяжелых танков. Если бы до войны какому-либо инженеру сказали, что за такое короткое время можно построить такой длины мост - он не поверил бы. Тогда бы не поверил этому и я. Вскоре по построенному мосту, в котором была и частица жизни Наташи, двинулись танки и самоходные орудия, автомашины и тягачи. Потом был прорыв и разгром рубежа на Зееловских высотах - последнего рубежа перед Берлином.

     Окончилась война. Наташа так и не встречалась больше. Осталась ли она жива или погибла, проплыла ли она тогда вражеский участок или попала в плен, вернулась ли она на Родину или безжалостная река поглотила ее - неизвестно. Прошло много лет с тех пор. Посеребрило виски неумолимое время. Из некогда беспомощных и нежных бутонов расцвела прекрасная, сильная ЮНОСТЬ, с новыми радостями, с новыми немецкого корректировщика "Фоке-Вульф" - «рамы», как называли его мы, кружащегося над нами.
     Ночью вижу колесницу, изрыгающую огромные искры, кажется как будто кто-то вдали жонглирует горящими факелами. Потом доносится скрежет и звуки, напоминающие крик ишака - это бьет шестиствольный немецкий миномет и почти через секунду летят звенящие мины и все обрывается грохотом.
     Слышу шипение спускающего пары паровоза (и впрямь все окутано белым дымом, как паром) - это дает залп наша родная «катюша»; вижу стайку летящих ее красных снарядов - один обгоняет другого, потом приотстав немного вновь вырывается вперед и, так друг за другом, друг впереди друга. Слышу журчащий рокот нашего милого «кукурузника», нашего ночного бомбардировщика вражеских передовых позиций, который навесив гирлянды ракет над окопами немцем, не спеша, деловито сбрасывает бомбы, а иногда кажется, что он просто высыпает из самолета гранаты, как картошку из мешка. И думая о прошедшем, смотрю я сейчас на сверстников моим далеким годам, на их радостные улыбки, на их счастливые лица и хочу, чтобы никогда не узнали они то, что узнали тогда мы, не слышали то, что слышали мы, не увидели, что видели мы. А еще хочется, чтобы они никогда не забывали об этом и знали, что все это пережито ради их счастья, что каждый день, каждый час, каждую секунду гибли солдаты ради счастья нового поколения, ради того, чтобы новая ЮНОСТЬ могла жить и смеяться, любить и радоваться.

     Прошло 20 лет! Но и сейчас с полной ясностью вспоминаются те далекие и тяжелые дни. Иногда, просыпаясь по утрам, я долго не сплю и как живую вижу Наташу, ее кудряшки, большие глаза, смотрящие не то с укоризной, не с тоской, и своими переживаниями. Но каждый день тех Великих событий отложился глубокой бороздой в извилинах мозга и теперь взбудораженная память вновь и вновь дает волю воспоминаниям, оживляя события прошлого. Вижу, как будто это было вчера, пикирующие «Юнкерсы», с воем несущиеся вниз; вижу отрывающиеся бомбы, с тонким свистом летящие на нас и слышу рев выходящих из пике бомбардировщиков. Вижу огромный черный шлейф сбитого самолета, слышу монотонный звук и полуоткрытые губы мои помимо воли шепчут: «Наташа, где ты?».

     Это было на объединенном плацдарме 5-й Ударной Армии и 8-й Гвардейской Армии на реке Одер, в районе г. Костюрин в 90 км от Берлина, с которого 16 апреля 1945 г. началось наступление на Берлин.


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2907070561
http://www.proza.ru/2009/07/07/561
(Фото по ссылке)

Мост на Висле
Семен Басов
                60 лет освобождения Варшавы.
          17 января 2005 года исполнилось 60 лет со дня освобождения польской столицы
          от  немецко-фашистских захватчиков. Этому событию предшествовало успешное
          наступление наших войск по освобождению Украины и Белоруссии.

     В августе 1944 года войска 1-го Белорусского фронта под командованием маршала К. Рокоссовского и 1-го Украинского фронта под командованием маршала И. С. Конева вышли к Висле. Сходу ее форсировали и захватили важные плацдармы на левом берегу реки, а именно: Магнушевский, на 60 км южнее Варшавы; Пулавский и Сандомирский. Тяжело было форсировать широкую реку и захватить такие плацдармы, но еще тяжелее удержать их, когда противник всеми силами пытался сбросить атакующих, не имевших крупного вооружения, обратно в реку.
     Для удержания и расширения плацдарма необходимо было переправить на него танки, тяжелые орудия, боеприпасы. Но для этого надо было построить мост, способный выдержать тяжелые нагрузки.
     Наши 206-й дорожно-строительный и 144-й отдельный ордена Красного Знамени мостостроительный батальоны 1-го Белорусского фронта были отданы в распоряжение 8-й гвардейской армии генерала В. И. Чуйкова для строительства моста через реку Вислу. В.И.Чуйков приказал построить мост за 35 суток и это в условиях непрерывного обстрела и бомбовых ударов. Выполняя приказ, мы приступили к строительству моста в октябре-ноябре 1944 года. Для этого надо было поставить 200 сдвоенных опор, для чего требовалось 2000 свай, заготовить 2500 штук прогонов.
     Погружение свай в грунт требовалось на 4-5 метров. Сваи длиной 12 м делались составными. И вот начали забивать сваи, от ударов звуки разносились вдоль реки. Конечно же, немцы сразу заметили начало строительства. Начался артиллерийский обстрел из дальнобойных орудий, группами налетали бомбардировщики, бомбы сыпались с неба. Разбивались и уходили на дно понтоны с копрами и копровыми расчетами, солдаты шли на дно полноводной Вислы. А тут еще в ноябре начался осенний ледоход. Шуга с отдельными крупными льдинами валила на бок закрепленные понтоны с копрами. Вот в таких условиях за 30 суток был построен мост длиной 1,5 км на Магнушевском плацдарме.
     Лавиной пошли по мосту танки, тяжелые орудия, «катюши» на помощь 8-й гвардейской армии, прижатой к Висле. Устояв в обороне плацдарма, наши войска начали наступление для освобождения Варшавы.
     По плану предполагалось начать его 20 января, однако по просьбе Черчилля для облегчения участи терпящих неудачи войск союзников, перенесли наступление на две недели раньше.
     14 января 1945 года был нанесен главный удар с Магнушевского плацдарма силами 8-й гвардейской, 5-й ударной, 61-й армии. В полосе 3-й ударной армии была введена в прорыв 2-я гвардейская танковая армия, которая совершила за день бросок в 80 км и отрезала пути отхода Варшавской группировки немцев.
     17 января 1945 года войска 47-й и 61-й армий, при частичном содействии 1-й армии Войска Польского освободили Варшаву. За 4 дня наступления войска 1-го Белорусского фронта разгромили 9-ю армию противника, продвинулись на 100-130 км.
     За образцовое выполнение боевых заданий, Главнокомандующим И. В. Сталиным, особой строкой в приказе 206-й отдельный дорожно-строительный, 144-й отдельный ордена Красного Знамени мостостроительные батальоны получили наименование «Варшавских».
     А приказом командующего 8-й гвардейской армии генерала В. И. Чуйкова, отличившиеся части были награждены орденами и медалями. Орденом «Отечественной войны» 2-й степени был награжден и я, автор этих строк.
     Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1945 года в моем удостоверении записано: за участие в героическом штурме и освобождении Варшавы инженер-капитан Басов Семен Емельянович награжден медалью «За освобождение Варшавы».
     И вот прошло 60 лет. В Харькове аккредитован Генеральный консул Польши. Я долго ждал, что он через газету поздравит с этой датой участников освобождения его столицы. Ведь это так дешево стоит для генконсула, а для участников освобождения так дорого внимание. И взяла меня обида: за что же наши солдаты шли на дно полноводной Вислы? За что же в героическом штурме и освобождении Варшавы погибали? Им нет числа. Обидно! А ведь Президент Белоруссии нашел нас, освободителей, и в честь 60-летия освобождения Белоруссии наградил медалью. Спасибо Президенту Белоруссии за память о нас.


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2907070525
http://www.proza.ru/2009/07/07/525
(Фото по ссылке)


На фронте
Семен Басов

     В конце июня 1941 г. получил повестку: к 29 июня 1941 г. прибыть в распоряжение Юго-Западного фронта, г. Киев. Прибыл. Назначен в 409-й отдельный саперный батальон Киевского укрепрайона, сначала командиром взвода, затем инженером роты. Строили между существующими железобетонными долговременными огневыми точками (ДОТ) деревянно-земляные огневые точки (ДЗОТ), тянули трехрядное проволочное заграждение по всему укрепрайону, устанавливали минные поля, устраивали противотанковые ограждения, сооружали на реке Ирпень плотину, образуя водохранилище против танкового движения. 70 суток в обороне города-героя Киева.
     После того как по приказу Главнокомандующего Сталина И. В. был оставлен Киев, оказались в окружении, где полностью погиб весь Юго-Западный фронт, в том числе и наш 409-1 отдельный саперный батальон. Находясь на самом дне котла с начала и до конца, я полностью испил горькую чашу героически-трагической судьбы Юго-Западного фронта. Ну а дальше, волею судьбы, пробираясь через линию фронта, в сонном состоянии был захвачен в плен, пробыл в плену 20 дней - это было еще более ужасное кольцо, бежал, а фронт был уже за Харьковом. Прошел всю Украину, обходя села и города с немецкими гарнизонами, дошел до Харькова и чуть вновь не попал в Изюмо-Барвенковское окружение. Фронт откатился под Сталинград. Повернул на север, прошел Белгородскую и Курскую области. Шел несколько месяцев более тысячи километров. Пришел наконец к своим. Был назначен старшим инженером Курского военно-дорожного участка, обслуживающего рокадную дорогу вдоль Курской Дуги. Высоководный деревянный мост через р. Усожу в г. Фатеже был взорван немцами при отступлении, да так, что сваи только на уровне межени торчали. Собрал человек 35 местных плотиков и стал восстанавливать мост. На концы свай положили лежни, на них стойки, насадки, схватки. И когда приехали в техническую разведку из дорожного управления Центрального фронта два майора - Бершеда - начальник дорожного отдела и Филькинштеин - начальник мостового отдела где, что, когда, почему? За пять дней пропустили больше тысячи офицеров, выстроили всех и председатель комиссии четко, как удары молота произносит тяжелые слова, которые до сих пор помню слово в слово:
        - Офицеров, бывших в плену, отозвать из войсковых частей, снять с командных должностей, лишить воинских званий, для искупления своей вины направить рядовыми в штрафной батальон сроком, - слышу свою фамилию, - на два месяца.
     Быстро всех переодели в солдатское бывшее в употреблении обмундирование (ботинки с обмотками, пилотки), на автомашины и 10 мая 1943 года в окопы на Курскую Дугу под Панырями. Кто был на этой дуге, знает, что это такое. Кто читал о ней, может только представить: дым, гарь, пыль, смрад сплошной стеной от артиллерийско-минометных снарядов и от бомбовых ударов. На этой дуге тогда даже зги не было видно. В радиусе 3 километров гул такой, что громкий разговор не слышен, переговаривались только знаками. Две недели днем и ночью не стихала канонада; две недели ночью и днем висели над Дугой самолеты - немецкие и наши. Второе боевое крещение принимал в адовом котле, в самом пекле этой дуги, в штрафном батальоне. Срок назначения от одного до трех месяцев. Но он не имел никакого значения. Из штрафного батальона было только два выхода: госпиталь или «тот свет». Третьего не дано. Я пробыл в батальоне 2 месяца и пять дней. На шестой день после срока получил ранение. Излечившись в госпитале, был отчислен из батальона.
     Скажу более подробно: устояв в обороне, штрафной батальон не отступил ни на один шаг. Стоял насмерть. Другие обычные части отходили на этом участке в районе Панырей на 10-12 км. Отразив все атаки, батальон был переброшен на другой участок Дуги для наступления в сторону Троены, на Орел. В первый же день наступления, 15 июля 1943 года, выбив немцев, захватил важную высоту. Немцы не приняли штыкового боя, убежав по окопам в тыл. Из роты в 150 человек, в немецкие окопы ворвалось человек 25, в том числе и я. Выкатив орудия на прямую наводку, немцы открыли ураганный огонь по оставленным окопам. В этом окопе я и был ранен. Командир взвода, перевязав меня, отправил в тыл, повел оставшихся в следующую атаку, захватил высоту, а сам был убит.
    После госпиталя я явился в штаб батальона. Батальона уже не существовало. Набирался следующий набор рекрутов-офицеров. Документы мои были уже готовы. Зачитали мне приказ командующего Фронтом генерала Армии Рокоссовского и члена Военного Совета генерал-майора Телегина: «В боях проявил решительность, мужественность и стойкость, выдвигался за траншеи переднего края, доставп ляя ценные сведения о противнике. 15 июля 1943 г. был ранен и госпитализирован. Восстановить в правах командного состава, в звании и направить на ранее занимаемую должность». Выписка из приказа Рокоссовского К. К. хранится в моем военном деле в Облвоенкомате. Освобождение из штрафного батальона производилось только по приказу Командующего Фронтом. Командующий Армии не имел такого права. Приказ этот был секретным.
     В штабе батальона меня предупредили, чтобы о штрафбате я не распространялся.
        - Вас полностью восстановили. Судимости у Вас не было. Кому надо знать о Вас, знают все, а кому не надо и знать незачем.
     Со всеми документами я явился в Дорожное Управление Фронта. Меня принял начальник Управления полковник (впоследствии генерал-майор) Донец. Расспросил, как там, жарко ли было на передовой. Я все рассказал. Потом Донец спрашивает, куда бы я хотел пойти. Я заявил, что по приказу командующего Фронтом должен возвратиться на ту же должность, т. е. старшим инженером Курского военно-дорожного участка. Донец откинулся на спинку стула.
        - Ого-го, - по доброму засмеялся он, - чего захотел, да после такого грохота, такого ужаса, нет, погуляй, - по-украински добавил он,
        - Приходите через час, мы найдем Вам должность.
И когда я через час вновь зашел к нему Донец заявил:
        - Мы назначаем Вас помощником командира 47-го отдельного дорожно-строительного батальона по технической части, куда и надлежит Вам прибыть через сутки.
     Эта должность в несколько раз выше, чем до направления меня в штрафбат. Ведь отдельные батальоны были на правах полков. Генерал Донец знал обо мне еще до штрафбата по докладам майора Филькинштейна и майора Бершеды. Когда я получил предписание пройти комиссию в Беседино, они то знали, что это за комиссия и доложили Донцу, а тот им сказал:
        - Пусть сутки подождет. Завтра приезжает из Москвы заместитель Сталина по Министерству Обороны генерал Армии Хрулев и я буду просить, чтобы Басова не направляли в штрафбат.
     Перед войной сам Донец был за что-то репрессирован. Через сутки я пришел и майоры сказали:
        - Пусть пройдет комиссию.
     На самом деле Хрулев приезжал, Донец просил за меня не направлять на комиссию, а тот ответил: «Не будем нарушать приказ тов. Сталина из-за одного человека». Об этом мне рассказал майор, когда я вернулся из госпиталя. Вот почему Донец распорядился тогда, чтобы подождал сутки.

     После назначения меня в 47-й отдельный дорожно-строительный батальон продолжалась моя инженерная деятельность по строительству мостов в должности помощника командира по технической части на переправах в условиях непрерывных артиллерийско-минометных обстрелом и бомбовых ударов: Лютежском плацдарме через р. Днепр, Магнушевском плацдарме, на 60 км южнее г. Варшавы через р. Висла, Кюстринском плацдарме через р. Одер, в 90 км от Берлина. Пришлось служить в пяти отдельных батальонах: 409-й отдельный саперный батальон - погиб в Киевском окружении; 47-й отдельный дорожно-строительный батальон - после потерь на Днепре был объединен с 206-м отдельным дорожно-строительным, впоследствии Варшавском батальоном; в Ордена «Красной Звезды» 213-м отдельном дорожно-строительном батальоне; в Варшавском Ордена «Красного Знамени» 144-м отдельном мостостроительном батальоне. Многое я видел, многое испытал, много пережил, дошел до Эльбы. Приходилось принимать неординарные решения. Хочу рассказать об одном из них.
Наступая в Польше, мы столкнулись с подорванным немцами железобетонным мостом. Не помню название реки. Многопролетный мост - все пролеты подорваны, лежат обрушенными. Командованием была поставлена задача: построить мост за неделю. Когда мы с комбатом посмотрели место перехода, я говорю ему:
        - Да мы в этот срок и сваи не успеем забить, не то, что построить весь мост, - а он мне:
        -Что сделаешь? Надо выполнять, а если не успеем, так увидят же, что строили сверх возможного.
     Известно, как начальство видит: «Знать ничего не хочу. Срок должен быть выдержан».
Стоял я и смотрел на разрушенный мост. Стоял и думал. Сквозь обломки кусков пролетных строений заметил: торчат на уровне межени какие-то обрезки вроде свай. Мелькнула мысль: может это сваи бывших подмостей для устройства монолитного железобетонного моста. Может можно их использовать? Могут ли выдержать расчетную нагрузку в 60 тонн для пропуска танков? Быстро работает мысль по расчетам. А ведь постоянная нагрузка от веса пролетного железобетонного строения, балок, плит составляет 70 % расчетной нагрузки. А здесь будет мост деревянный, в несколько раз меньше железобетона, значит выдержат эти сваи подмостей. Принимаю решение расчистить концы свай от обломков, установить на них лежни, на лежнях стойки и соорудить мост. Немедленно приступили к работе и выпол¬нили приказ в срок.
     Интересное проектное решение принималось мною, будучи главным инженером строительства моста через р. Эльбу в городе Виттенберге (Германия) в 1945-46 годах. Постоянный мост был взорван немцами при отступлении. Опоры сохранились. На берегу изготовили 45-метровую досчатогвоздевую ферму с ездой по низу. Поднимали ее на обстройку на баржах, заводили в пролет и устанавливали на опорные части.
     В 1946 году в г. Франкфурт-на-Одере строили новый мост через р. Одер, соединяющий две половины города Франкфурта: одна половина принадлежала немцам, вторая - полякам. Этот мост строили два батальона: 144-й наш и 95-й отдельный мостостроительный, где командиром был инженер-подполковник Варченко, который был назначен начальником строительства. Я же был утвержден главным инженером этого строительства. Мост предполагался с деревянными опорами, металлическими пролетными строениями, с судоходной части - с деревянно-гвоздевой фермой длиной 30 м. Металлические балки и ферма судоходного пролета, изготавливали и устанавливали таким же способом, как фермы для моста через р. Эльбу в Виттенберге. Мост был построен в короткий срок. Инженер-подполковник Варченко был интересным человеком. Он говорил, что является мужем народной артистки Литвиненко-Вольгемут. Мы этому не очень верили. У него была автомашина «Мерседес», возможно конфискованная у какого-нибудь немца. Чиновники из Управления Администрации пытались отобрать у него эту автомашину, но он предъявлял письмо со штампом: «Народная артистка СССР, депутат Верховного Совета СССР, Литвиненко-Вольгумут», в котором говорилось, что автомашина «Мерседес», находящаяся у Варченко, принадлежит ей и его чиновники не трогали. И тут мы, как-то не верили. Но когда уже после демобилизации смотрел какую-то картину, а перед ней показывали журнал под названием «В гостях у Народной артистки Литвиненко-Вольгумут», то там в квартире находился Варченко. Был ли он на самом деле ее мужем, я не знаю.
     По каждому строительству моста на переправах, технических решениях, сооружении в боевых условиях под градом снарядов, налетах авиации, кратчайших сроках строительства можно было написать отдельно рассказы. Ниже я приведу статью, написанную мной и опубликованную в Харьковской областной ветеранской газете «Слово ветерана» от 5 марта 2005 г. под названием «Мост на Висле» и рассказ «Мост на Одере». Из этих описаний видно, в каких адских условиях приходилось нашим солдатам выполнять боевые задания, когда солдаты ранеными, «теплыми, живыми шли на дно, на дно».


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2907070455
http://www.proza.ru/2009/07/07/455
(Фото по ссылке)



Последний бой 8-го ОШБ на Курской дуге
Семен Басов

     Хочу, чтобы читатель хоть краешком своей души прикоснулся к героической и трагической судьбе 8-го офицерского штрафного батальона, который много раз погибал, стоял насмерть "и победил, пройдя тяжкий путь от Сталинграда до Берлина.
     Более пятидесяти лет эта тема была закрыта для печати. Офицерские отдельные штрафные батальоны были созданы по приказу И.В. Сталина № 227 от 29 июля 1942 г. «Ни шагу назад!». Направлялись туда офицеры по приговору военного трибунала или по приказу высшего командования (выше командира дивизии). Рядовые и сержанты составляли отдельные штрафные роты, не входящие в отдельные штрафбаты.
     Телесериал «Штрафбат» по сценарию Володарского, где воюют бандиты, убийцы, насильники и прочие уголовники, является грубейшей фальсификацией. У миллионов телезрителей сложилось совершенно превратное впечатление о штрафниках. На самом деле это были разжалованные офицеры. Пусть и в солдатских ботинках с обмотками, в вылинявших гимнастёрках, но это были офицеры и честью своей они дорожили.
     Впервые правду о штрафбатах написал генерал А.В. Пыльцын в своих книгах «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошёл до Берлина» (С.Петербург, 2003) и дополненная архивными данными «Правда о штрафбатах» (Москва, 2007). Сам Александр Васильевич, будучи лейтенантом в этом батальоне командовал взводом, а затем ротой штрафниковавтоматчиков. Неоднократно ходил с ними в атаку, был трижды ранен (два раза — тяжело).
     По мере успешного наступления от Сталинграда до Курска нарушений не было, а потому и пополнения батальон не получал. Мало кому известно, что офицеры, бежавшие из плена, и офицеры, оказавшиеся в окружении, не сумевшие догнать фронт и поэтому вынужденно оставшиеся на оккупированной территории, направлялись в штрафбат по решению «троек» без суда и следствия. Вот как описывает А.В. Пыльцын момент начала формирования батальона: «...а вот бывших военнопленных тогда не было. Они в значительном количестве появились Позже». По данным Госархива, в сформированном под Курском 11 мая 1943 г. 8-м ОШБ «в числе бойцов переменников (штрафников) находилось только 39 по приказу высшего командования, 207 — по приговору военного трибунала и 452 — бывших в плену и в окружении (почти 65%) — вот они, оказывается, и были тогда основной силой штрафбата». В батальоне насчитывалось 698 штрафников и 69 человек постоянного состава (не штрафников). Именно этот 8-й отдельный штрафной батальон Центрального фронта 11 мая 1943 г. занял окопы на Курской дуге под Понырями — Малоархангельском и отбивал удары немцев от начала и до конца. Срок пребывания в штрафбате назначался от одного до трех месяцев.
     До 5 июля 1943 года шли непрерывные бои местного значения. После этого гитлеровцы перешли в генеральное наступление. От залпов тысяч орудий и разрывов тысяч бомб задрожала земля. Фонтаны ее высоко поднимались вверх. Стоял такой гул от выстрелов и рева самолетов, что, казалось, лопнут барабанные перепонки. Так продолжалось две недели. Чтобы картина боя была полной, надо добавить к ней и неумолкающий скрежет танковых гусениц, и грохот башенных пушек.
     Казалось, конца не будет этому кошмару. Мы варились в адском котле, находясь в самом пекле Курской дуги. Несмотря на яростные атаки противника, мы стояли насмерть, не уступая врагу ни одного метра земли. Обычные части отходили на 10-12 километров, а наш батальон устоял, после чего был переброшен на другой участок, где шло наступление в сторону Тросны, на Орёл.
     Пройдя ночным маршем 25-30 км, к рассвету 15 июля батальон залёг у какого-то села. Но вот взлетает красная ракета, и поднимается в атаку отчаянный и грозный штрафной офицерский батальон. Над нашими головами в сторону немцев полетели снаряды и мины всех калибров. Оттуда отвечали тем же. Дрожала земля. Немцы, пока сидели в обороне, пристреляли каждый квадратный метр нейтральной полосы и били без промаха. Впереди взрывов меньше, позади — больше.
     Немцы хотят огнём отсечь основную массу атакующих. Скорей бы пробежать эту проклятую нейтральную полосу! Скорее вперёд! Вот мы и добежали до немецких окопов. Нас осталось человек двадцать пять из роты в 150 человек. Немцы испугались штыкового боя, побежали по траншеям подальше в тыл. Но это ещё не конец. Гитлеровцы выкатили орудия на прямую наводку и открыли ураганный огонь по траншеям, которые только что бросили. Здесь я и был ранен. Командир взвода перевязал меня и отправил в тыл, а сам снова повёл людей в атаку, благо, что пришло подкрепление.
     Оборону мы прорвали, высоту взяли, но наш командир взвода героически погиб . У меня: хранится копия приказа №160 от 15 июля 1943 года командира 8-го ОШБ подполковника А.А. Осипова, где поимённо перечислены 84 раненых в тот день (в их числе и моя фамилия) и 55 убитых — всего 139 человек. А ведь это пятая часть всего батальона, и только за один день!
     В книге А.В. Пыльцына читаем: «Да ещё за неделю боевых действий в списке погибших оказалось 53 и пропавших без вести 23 переменника». Как видим, раненые не. в счет. В последнем приказе о боевых действиях батальона на Курской дуге № 167 от 2 августа указано, что отчислены из батальона 159 раненых, 88 погибших смертью храбрых и 68 досрочно освобождённых за боевые отличия. Таким образом, за две недели наступления (с 15 июля по 2 августа) погибших и пропавших без вести оказалось 219 человек, не считая тех, кто был убит под Понырями.
     В газете «Красная звезда» (16.06.2006) в статье «Искупление кровью» её автор А. Мороз называет число раненых офицеров — 375. Учитывая, что во время оборонительных боёв под Понырями были убитые и раненые, на 2 августа из 698 офицеров осталось в живых только 68, которые и были освобождены досрочно. А 630 офицеров, погибших ранее, искупили свою вину кровью.
     Погибая сам, батальон громил немцев. По данным штаба 8-го ОШБ от 19 сентября 1943 г., во время наступления было уничтожено 450 немецких солдат, 41 унтер-офицер, 12 обер-офицеров. Итого, только убитыми Немцы потеряли 504 Человека.
     К сказанному следует добавить, что до 15 июля под Понырями, когда батальон не отступил, несмотря на жесточайшие атаки, штрафники вывели из строя много немецких солдат и офицеров. Недаром фашисты боялись штрафников.
     Сибирский режиссер А. Голубкин снял документальный фильм под названием «Штрафбатя», использовав материалы из книг А.В. Пыльцына. В нём генерал в отставке Пыльцын и автор этих строк рассказывают о действиях 8-го отдельного штрафного батальона. В 2008 году этот фильм стал дипломантом международного кинофестиваля военно-патриотического фильма в Волоколамске.
                Семён БАСОВ, полковник
                в отставке, участник Курской
                битвы, инвалид войны 1 -й группы
                Рассказ напечатан в газете
                "Слово ветерана" 14 февраля 2009 г.
                под названием "Последний бой
                офицерского штрафного батальона"


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2907030814
http://www.proza.ru/2009/07/03/814
(Иллюстрация по ссылке)



Последний бой лейтенанта Юдина
Семен Басов

          Лейтенант Егор Юдин был призван в строй в 1941 году и назначен командиром взвода 13-м армии, в том же году после тяжелого ранения в позвоночник, парализовавшего руки и ноги, был эвакуирован в госпиталь в Курской области, недалеко от Малоархангельска. Когда, боясь попасть в окружение, госпиталь частично эвакуировался, тяжелых, неподвижных больных приняли местные жители. Юдин попросил отвезти его в соседнее село Юдино, на свою родину, где проживала его жена с детьми. Она и местные врачи лечили раненого, как могли, но когда немцы захватили село. Юдин оказался на оккупированной территории.

   
     17февраля 1943 года Красная Армия освободила село, и лейтенант Юдин вновь призывается в ту же 13-ю армию. Родные получили от него только два письма. Из последнего, датированного июнем, узнали, что он находится недалеко. А через некоторое время пришла страшная весть: погиб смертью храбрых в боях за Родину 15.07.1943 г. и похоронен в братской могиле у села Муравель Троснянского района. Жена, сельская учительница, осталась с тремя малолетними детьми, самой младшей — годик.
     Но шло время. Подрастали дети. Всей семьей ездили на братскую могилу, где похоронено 1200 человек. Местные рассказывали, как во время Курской битвы сюда штабелями свозили погибших. Их имена выбиты на более чем десяти мраморных плитах.
     Сын Евгений Егорович решил узнать, как погиб отец. Дважды писал в Центральный архив в Подольск. Через год получил справку: мл. лейтенант Юдин Е.А. погиб в штрафном батальоне. Номер штрафбата не указан. Штрафбат?! Как обухом по голове. А тут еще по телевизору крутят сериал Довгаля и Володарского под названием «Штрафбат», где воюют отпетые бандиты и убийцы. И мысль — неужели отец был среди уголовников? Нет, такого не может быть! И сын лейтенанта-штрафника начал искать литературу о штрафбатах. Ничего не нашел. Узнал, что в 2003 году вышла книга генерал-майора А.В.Пыльцина «Штрафной удар, или как офицерский штрафбат дошел до Берлина», где была написана правда о войне. В Украине книга не продавалась. Не попало сюда и второе издание 2005 года. А третье, 2007 года, под названием «Правда о штрафбатах», переработанное и дополненное, быстро разошлось. И только в этом году, совсем недавно, Евгению удалось купить книгу И. Пыхалова, А. Пыльцина и др. «Штрафбаты по обе стороны фронта». Он нашел в ней и мой рассказ под названием «Офицерский штрафной батальон». Это уже было что-то!
     Номер штрафбата в архивной справке не указан, но, возможно, что это тот самый штрафбат! Значит, надо разыскать Басова, автора рассказа. Но где? Юдин позвонил в Москву в издательство «Яуза». Ему дали телефон редактора-составителя Пыхалова. Тот ответил: все материалы у Пыльцина, а он в больнице. Все! Цепочка оборвалась. Евгений еще раз перечитал рассказ. И вдруг — эврика! Как это он пропустил раньше! На стр. 139 сказано: В харьковской газете «Слово ветерана» № 57'от 20 июля 2002 года напечатана моя статья «Штрафник о штрафбате». Значит, надо идти в редакцию. При этом мысль: столько лет прошло, а вдруг там ничего не сохранилось! Пришел. И — о радость! Нашли газету, прочитал. Получил в редакции и адрес, и телефон.
     И вот передо мной сидит сын лейтенанта Евгений Егорович Юдин и показывает архивную справку от 5 мая 2005 года:
        «В послужной карте на мл. лейтенанта Юдина Егора Архиповича, 1907 г. рождения, уроженца Курской обл. Малоархангельского района д. Юдино, написано: «В Красной Армии с 1941 г. — командир взвода . 125 стрелкового полка 6 стрелковой дивизии 13 армии, будучи ранен и контужен, находился в госпитале. Госпиталь эвакуировался, а он оказался на оккупированной территории. Проживал дома, занимался с-х. Освобожден 17.02.1943 г. частями Красной Армии. С 14.04.1943 г. до 21.05 1943 г. находился на излечении в госпитале №3398. Был болен тифом. Направлен в штрафной батальон сроком на два месяца. Погиб смертью храбрых в боях за Родину 15.07.1943 г. Похоронен в 300 м северо-западнее с. Муравель Троснянского района Орловской обл. Семья восстанавливается в правах. Основание: приказ Центрального фронта №0740 от 29.08.1.943 г.»
     Других Сведений о службе в карте нет. Номер штрафбата не указан.
     Надо заметить, что приказы по фронту писались раздельно о раненых, об убитых, о досрочно и в срок освобожденных. Достаю выписку из приказа по фронту о моем освобождении. Такой же стиль:
        «Инженер 409 отдельного саперного батальона Басов Семен Емельянович направлен в штрафной батальон сроком на два месяца. В боях проявлял решительность, мужество и стойкость. Выдвигался за передовые траншеи переднего края, доставал ценные сведения о противнике. 15 июля 1943 г. ранен и госпитализирован. Восстанавливается в правах и звании начальствующего состава и препровождается на ранее занимаемую должность. Командующий войсками Центрального фронта генерал армии Рокоссовский, член Военного Совета генерал-майор Телегин».

     Обращаю внимание: приказы писались в одном и том же месяце - дата гибели Е.А. Юдина и моего ранения одна и та же. Значит, мы воевали рядом! И я рассказал гостю, как действовал наш батальон.
     Он был сформирован 10 мая 1943 г. по решению комиссии (тройка). Офицеры, побывавшие в плену, в окружении и на оккупированной территории, ч снимались с командных должностей, лишались воинских званий и для искупления вины направлялись рядовыми в штрафной батальон сроком от одного до трех месяцев. Таким был основной контингент 8-го отдельного штрафного батальона на Курской дуге. Мы прибыли в окопы под Понырями и заняли оборону в ночь с 10 на 11 мая 1943 года, а мл. лейтенант Юдин — 21 мая. До 5 июля шли непрерывные бои, которые почему-то именовались боями местного значения. А 5 июля немцы перешли в генеральное наступление. Кто там бывал, тот знает, что это такое. Сплошной стеной — дым, гарь, пыль, смрад от снарядов и бомбовых ударов. В радиусе трех километров гул стоял такой, что громкий разговор не слышен, общаться можно только знаками. Канонада слышна за 20 километров — как у нас, так и у немцев. Две недели днем и ночью не стихал грохот орудий. Две недели ночью и днем висели над Дугой самолеты — немецкие и наши. Второе боевое крещение принимал я в адовом котле, в самом пекле, в штрафбате. Мы стояли насмерть, не отступив ни на один шаг, ни на один метр, несмотря на яростные атаки противника. Обычные части отошли на 10-12 км, а наш батальон устоял и был переброшен на другой участок для наступления в сторону Тросны на Орел.

     Пройдя ночью маршем около 30 км, к рассвету 15 июля батальон был сосредоточен неподалеку от села (кажется, Молотычи) с задачей овладеть сильно укрепленной высотой, прорвать немецкую оборону и дать возможность ввести в прорыв обычные части.

     Страшна атака штрафного батальона, страшно и сопротивление немцев. По красной ракете поднялся в атаку грозный, решительный, отчаянный штрафной офицерский батальон. Над нашими головами летели снаряды и мины всех видов орудий. На наши головы летели немецкие снаряды и затрещали пулеметы, застрекотали автоматы. Дрожит от разрывов земля, справа и слева взметаются фонтаны от разрывов. Чуть не лопаются барабанные перепонки.
От прямых попаданий снарядов то там, то здесь поднимаются вверх и плашмя падают погибшие солдаты. Скорее пробежать! Скорее одолеть это нейтральное пространство. Вижу — впереди разрывов меньше, сзади больше. Немцы ведут отсекающий огонь по основной массе наступающих. Присесть нельзя, залечь нельзя — гибель. Скорее вперед! Там разрывов меньше. Добегаем до немецких окопов. Они не принимают штыкового боя, убегают по траншеям в тыл. Из роты в 150 человек до окопов добежали человек двадцать пять, может, чуть больше. Наша артиллерия прекратила огонь, чтобы не поразить своих.
    Вижу, как немцы выкатывают на высоте орудие и прямой наводкой открывают ураганный огонь по оставленным окопам. Там я и был ранен. Командир взвода перевязал меня и отправил в тыл, а сам пошел в следующую атаку. Высоту взял, но сам был убит.

     Так воевали офицеры-штрафники. Пусть они были в солдатских ботинках с обмотками, пусть в старом обмундировании, пусть вместо портупеи через плечо была сумка от противогаза и алюминиевый котелок, но они были офицерами и честью своей дорожили. Плечом к плечу стояли в Курской битве лейтенанты и полковники, капитаны и майоры. Они шли рядом в атаку на пулеметы, вместе легли в братскую могилу у села Муравель. Они искупили «вину» кровью и не только искупили, они купались в крови, умывались кровью своей и чужой. Полковник юстиции А. Мороз в статье «Искупление кровью» в газете «Красная звезда» от 16 июня 2006 г. пишет, что на Курской дуге «...8-й отдельный штрафной батальон Центрального фронта понес очень большие потери, в оборонительных и наступательных боях погибло 143 человека и 375 получили ранения». А это 80 процентов личного состава батальона. За каждой из этих цифр — конкретное имя.
     В приказе командующего фронтом значится: «...мл. лейтенант Юдин Егор Архипович погиб смертью храбрых в боях за Родину». -Это не дежурная фраза. Именно в этот день 15.07.1943 г. плечом к плечу с Юдиным и другими офицерами мы шли на пулеметы господствующей над местностью высоты и взяли ее. Я был ранен, а он убит. Дети и внуки лейтенанта Юдина могут гордиться своим отцом и дедом. Он храбро воевал. Я подтверждаю это.
                Этот рассказ был напечатан
                в газете "Слово ветерана"№20 (1629)
                от 19 марта 2008 г. под названием
                "Страшна атака штрафного батальона"
                Семен БАСОВ, полковник
                в отставке, инвалид войны
                1 -й группы


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2907010657
http://www.proza.ru/2009/07/01/657
(Иллюстрация по ссылке)



Офицерский штрафной батальон
Семен Басов
               

                ДИТЯ СВОЕГО ВРЕМЕНИ

      Двадцатый век! Бушующий век! Век разрушений и созиданий! Век войн и невиданных страданий, революций и бесконечного восстановления дотла разрушенной страны после войн и всякого рода перестроек. Век покорения космоса, создания атомных и водородных бомб, облета и высадки на Луну луноходов и человека.
      Я родился накануне Октябрьской революции в 1915 году в городе Фатеж Курской области десятым ребенком в крестьянской семье. После меня родился еще один. Трое умерли во младенчестве, остальные восемь были живы до Отечественной войны. Шесть сыновей, две дочери, отец, мама и бабушка. Всего одиннадцать душ. Большая семья. Отец заставлял детей учиться. У него была поговорка: «Учись! Не будешь учиться, будешь пахать!». А мы видели, как отец сохой пахал землю, и пот градом катил по его лицу, а рубашка вся от пота и соли становилась дубленой. По окончании средней школы я поступил учиться, в 1933 году, в Ленинградский Автомобильно-дорожный институт, который в 1938 году окончил, получив диплом с отличием и специальность инженера строителя автомагистралей и городских путей сообщения.
      Я вместе с Советской властью пережил братоубийственную войну, когда «белые наступают, красные отступают» и все льется и льется народная кровь. Я вместе с ней пережил наступление Антанты, когда хотели задушить молодую республику. Вместе с ней пережил индустриализацию и коллективизацию. «Эти только два гигантских свершений – индустриализация и коллективизация, без которой Советский Союз остался бы беспомощным в капиталистическом окружении и был бы смят и уничтожен еще до нападения Гитлера, потому, что представлял бы собой беззащитное в военном отношении пространство.
     Красная армия с винтовками в сухопутных войсках и саблями в кавалерии не смогла бы отразить очередной крестовый поход армий Антанты (или других объединений), оснащенных несметным количеством самого современного вооружения. Индустриализация за годы пятилеток дала стране возможность создать оборонную промышленность и современное вооружение – это стратегический расчет Сталина и далекая его прозорливость» (Владимир Карпов «Генералиссимус» книга первая стр.88 Вече, Москва 2003 год).
     Я пережил репресизацию, когда двоюродный брат мой Басов Андрей Стефанович, председатель колхоза, член партии с1919 года был посажен на 10 лет. В тюрьме умер. Посмертно реабилитирован. Отец, басов Емельян Александрович, был исключен из колхоза за связь с врагом. Восстановить не успели, умер в 1939 году. Родного брата, Басова Бориса Емельяновича, выгнали из армии, исключили из партии, посадили в тюрьму за анекдот. Потом реабилитировали. Второго брата, Басова Георгия Емельяновича, исключили из Ленинградского технологического техникума, как сына кулака. Поехал искать правду в Москву, был принят Н.К.Крупской и сестрой Ленина – М.И.Ульяновой. После их вмешательства восстановили. Меня за то, что был я двадцать дней в плену, направили в офицерский штрафной батальон искупить свою «несуществующую вину» кровью в сражениях на Курской дуге.
     Грянула Великая Отечественная. Шесть братьев отправила на фронт моя мама. Почти целое отделение. Забегая, вперед скажу результат: одного, Бориса, отозвали с фронта. Он ранее был шахтером в г. Чита. Украина оккупирована, а стране нужен уголь. Остальные братья хлебнули сполна. Двое убиты: самый младший рядовой Сергей Басов и лейтенант Николай Басов; трое ранены, двое дважды, двое тяжело. Один, самый старший, Леонид Басов, всю войну, все 900 дней воевал на Ленинградском фронте, в блокадном Ленинграде с выбитым глазом и поврежденным плечом. Средний, командир противотанкового орудия «сорокапятки», сержант,  Георгий Басов, был остановлен на Одере с осколком в легком у самого сердца, с оторванным пальцем на руке. Он не дошел до Берлина всего 90 км. И мне одному из шести братьев довелось дойти до Берлина и расписаться на Рейхстаге за всех братьев Басовых. Ко всему прочему, дом наш в городе Фатеже, во время Курской битвы был разбомблен и сожжен. Мама и сестра остались без крова. Такова цена вклада нашей семьи в победу. Но, несмотря на репрессии, все мои братья, да и я сам не озлобились, воевали честно и самоотверженно.
                Я жил в такие времена и
                Колокол Вечевой звучал
                Тогда не в дни Побед,
                А Бед народных.
                И видел я: «Как тяжкий млат
                Дробя стекло, кует булат!»            
     Я всю войну прошагал в шинели опиленной: три раза лежал в госпиталях: госпиталь по ранению, госпиталь – сыпной тиф на фронте, госпиталь  - воспаление легких на фронте. Сверхтяжелым, неимоверным трудом восстанавливали разрушенную страну. Создали могучий Советский Союз – сверхдержаву. Я вместе с Советской властью, от колыбели и до самого ее конца, полностью испил ее горькую чашу Титанического, Героического и Трагического пути. Я, вместе с ней, создавал сильное государство, до основания разрушенное в конце этого бушующего века и со слезами на глазах проводил его в Последний путь.
     Как же был прав Наполеон, когда 200 лет тому назад сказал: «Избави меня Бог  от друзей, а с врагами я сам справлюсь». Советский Союз с врагами справился, а от «друзей» - погиб. Так и погибла Великая Сверхдержава. Тот же Наполеон заявлял: «От Великого до смешного – один шаг». Собрались в Беловежской Пуще «особое совещание» - пресловутая «тройка» и вынесла приговор Советскому Союзу: разделить республики «без права переписки». (Во время репрессий слова «без права переписки» означали смертную казнь.) Вот и «порвалась цепь Великая, порвалась и ударила» по всем республикам. И снова началась Перестройка. Господи! Сколько же можно?!

                НЕ НУЖНО ПЕРЕПИСЫВАТЬ ИСТОРИЮ

     Рухнул Союз, обрушился противовес. И кровавое «эхо» этого разрешения покатилось не только по бывшим Советским республикам, но и по всему миру: Нагорный Карабах, Приднестровье, Чечня, Грузия и Абхазия, Грузия и Южная Осетия, Югославия и Косово, Ирак и никто не знает, сколько еще нам придется услышать это кровавое «эхо». Мы удивительный народ! Маятниковый народ: то до отказа влево, то до отказа вправо.
     «Коле хвалим, так уж дружно,
      Коль ругаем, то дружней.
      Коле бьем, так уж за дело,
      Коль без дела, бьем сильней.
      Муки терпим не крича,
      Коле рубим, так с плеча».
     И сейчас, смотря телевизор, читая газеты, книги диву даешься: как извращается в средствах массовой информации наша «Великая история». Как она замалчивается в учебниках, освещается только негативное, игнорируя высокие достижения. Как охаивается Советская власть, из которой вышли сами охаиватели, которая дала им бесплатное высшее образование, да еще и стипендию платила. Даже добрались до «святая святых», до нашей Великой Победы. В книгах вдалбливается в голову нашей молодежи, что Советский Союз сам виноват в войне, сам ее спровоцировал. Сам планировали нанести первый удар, и что наши полководцы бездарны, выиграли войну только «мясом», т.е. гибелью многих людей. Наводнили базары и полки книжных магазинов книгами всякого рода писателями типа Резунами-Суворовыми . «Прошло то время, когда мужик Белинского и Гоголя с базара приносил» (Некрасов). Лживыми своими «Ледоколами» дробят все великое, которое создавалось нашим поколением.
     «Из всех предательств, самое большое – предательство прошлого!». Берутся писать не знающие и не ведающие войну, никогда не нюхавшие пороха. Берутся писать и ставить фильма о малоисследованных ее частях, извращая вдоль и поперек. Перед 60-летием Победы вышел на экраны по каналу 1+1, дважды повторенный сериал фильма режиссера Володарского «Штрафбат». А сейчас (во время написания этого произведения) вновь показывают этот сериал по «Новому каналу», видимо приурочивая его ко дню «Защитника Родины» - 23 февраля. Очевидно, режиссер решил показать «правду» о войне, о замалчивании на протяжении 60-ти лет штрафных батальонов, а показал ложь. Не показал, как воевали штрафники настоящие, не уголовники. Акцент сделан на том, как с ними бесчеловечно обращались. Сам не варясь в адских котлах, в которых варились штрафники офицеры и их командиры, взялся показать их. В фильме «Штрафбат» показаны не офицеры- штрафники, а уголовники, проигрывающие в карты и режущие друг друга, бандиты, насилующие женщин, грабящих склады, поднимаемые в атаку работниками НКВД, стреляющими сзади из пулеметов. Фильм посмотрели миллионы людей, как в России, так и на Украине, и у этих зрителей осталось впечатление, что в штрафбатах были уголовники и бандиты.
     Моя знакомая, доцент одного из институтов, рассказала мне, что ее племянница, посмотрев этот фильм, узнав, что я был штрафником, воскликнула: «Так он же уголовник, я его боюсь, его надо бояться!».

                ЧТО ТАКОЕ «ШТРАФБАТ»?


     Я был рядовым штрафником в 8-м Отдельном штрафном батальоне Центрального фронта на Курской дуге под командованием генерала, впоследствии маршала Рокоссовского К.К. и знаю настоящую правду, кто там был, за что попадал, как действовал штрафбат и как из него освобождали. О штрафбате была напечатана моя статья в газете «Слово ветерана» №57 от 20 июля 2002 года. Настоящую правду о штрафбате показал генерал-майор А.В.Пыльцын в своей книге, изданной в 2003 году под названием «Штрафной удар, или как офицерский штрафбат дошел до Берлина», которая решением Законодательного собрания Санкт-Петербурга от 7 апреля 2005 года  удостоена Литературной премии 1-й степени. В 2005 году вышло второе издание этой книги. Сам А.В.Пыльцын служил в том самом 8 Отдельном штрафном батальоне, в котором был и я штрафником, а он был командиром взвода, а потом роты штрафников. Был трижды ранен, из них дважды тяжело и снова возвращался в этот батальон. Надо сказать, о штрафных батальонах еще недавно не то что писать, а и говорить было не принято. На протяжении 50 лет это была закрытая тема и в многочисленных мемуарах, как генералов, так и других писателей о войне, ни слова не было сказано. Поэтому фильм «Штрафбат» вызвал огромный интерес, к сожалению, исказивший правду о штрафбатах. О причинах замалчивания этой темы, в дальнейшем я скажу свое личное мнение.
     Штрафные батальоны создавались по приказу Сталина №227 от 28 июля 1942 года, известному как «Ни шагу назад». По этому приказу создавались от одного до трех штрафных батальонов в пределах фронта, куда направлялись средние и старшие командиры, провинившиеся в нарушении дисциплины, по трусости или неустойчивости и ставились их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить своей кровью свои преступления перед Родиной. В штрафные батальоны направлялись на срок от одного до трех месяцев средний комсостав либо по приказу командира дивизии или выше, либо по суду военного трибунала; командиров батальонов и полков – только по суду военного трибунала. В пределах Армий формировалось от пяти до десяти штрафных рот, куда направлять рядовой и сержантский состав за те же преступления. Командирами в штрафные части назначались приказом Командующего Фронта из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников. По этому же приказу №227 предлагалось сформировать в пределах Армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (200 человек), поставить их в непосредственном тылу НЕУСТОЙЧИВЫХ ДИВИЗИЙ. Подчеркну, что не штрафбатов, а именно неустойчивых дивизий. В приказе «ставить в тыл штрафбатов», а такое мнение распространяется несведущими, и показано в фильме «Штрафбат», ни слова не сказано.
     Как же выполнялся этот приказ? После разгрома Сталинградской группировки немцев до Курска шло успешное наступление, нарушений не было, или были незначительными. Даже если они и были, то командиры не стремились отдавать своих подчиненных за незначительные нарушения под трибунал. Трибуналы не работали. А батальоны по приказу созданы, но наполнять их было не кем. Потом кто-то вспомнил, что есть офицеры, бывшие в плену, бежавшие из плена, перешедшие к своим и продолжающие служить в армии. Есть офицеры, которые не сумели перейти фронт и освобожденные Советской Армией. Вот тогда, в марте 1943 года была создано комиссия из 3-х человек (тройка) «по проверке офицеров, бывших в плену». По-видимому, срочно было необходимо создаваемые штрафные батальоны заполнить. Поэтому бывших в плену офицеров отзывали из подразделений и направляли в эту комиссию.
     Эти комиссии без разбора в том, сдался в плен или не по своей воле попал туда, направляли в штрафбаты рядовыми. Эти же комиссии направляли и тех офицеров, которые не были в плену, но находились в окружении и не сумевших перейти фронт самостоятельно. А ведь в приказе №227 ничего не говорилось о том, чтобы побывавших в плену или в окружении офицеров направлять в штрафбаты. Возможно, направляя туда офицеров, эти комиссии руководствовались приказом Ставки Верховного Главнокомандования №270 от1 августа 1941 года, который квалифицировал сдачу в плен как измену Родине. Об этом пишет в своей книге «Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» (2-е издание,2005 г. стр.30) генерал Пыльцын А.В. Тогда не различали: кто сдался в плен добровольно, а кто попал по независящим от него обстоятельствам, как это было со мной.

                НАЧАЛО ВОЙНЫ


     В начале войны, в конце июня 1941 года, я получил повестку: к 29 июня 1941 года прибыть в распоряжение Юго-Западного фронта в г. Киев. Прибыл. Назначен в 409-й отдельный саперный батальон Киевского Укрепрайона вначале командиром взвода, недолго, а затем инженером роты. Изнурительные, тяжелые бои в обороне Города-Героя – 70 суток. Киев так и не сдался в боях, а был оставлен по приказу Сталина. Основные войска Юго-Западного фронта, защищавшего Киев, отошли в ночь на 20 сентября 1941 года. Наш саперный батальон отходил одним из последних 20 сентября 1941 года с тяжелыми боями. Больше полутора месяцев в киевском окружении, в составе Юго-Западного фронта, в батальон не поступало на одного патрона, ни одного килограмма хлеба. В сверхтяжелых, изнурительных боях, при отсутствии пополнения боеприпасов и снабжения, исчерпав все возможности, погиб Юго-Западный фронт. Я, находясь на самом дне этого котла,  полностью испил его Трагическую и Героическую чашу.
     Юго-Западный фронт своей гибелью спас страну от блицкрига. Я писал об этом в статье, опубликованной в газете «Время» № 75 от 12 июля 2001 года, под названием «Оборона Киева спасла страну от Блицкрига». От нашего саперного батальона осталось человек 25. Комбат собрал остатки и приказал по три-четыре человека просачиваться через фронт, назначил сбор в г. Сталино (ныне Донецк). При двухнедельном просачивании, больше по ночам, пытаясь найти где-нибудь, хоть какой-нибудь проход заснули под утро в посадке возле какого-то хутора, куда мы побоялись зайти ночью. А утром, сквозь сон, услышали тарахтение повозки и увидели стоящих над нами двух немецких солдат с направленными на нас винтовками, и услышали слова: «Русс ауфштейн».

                В ПЛЕНУ
 
     Нас было трое: я, повар нашего батальона, еврей Овштейн и еще один капитан, фамилию я не помню. Так нас взяли в плен. Не буду описывать, как гнали нас по дорогам, как, увидев отсеченную в боях саблей голову немца, хотели расстрелять каждого десятого, как несли на себе по дорогам раненых, сами обессиленные, а конвоир подгонял: «Шнель, шнель!» и когда невмоготу раненые просили их оставить, а немец расстреливал их в упор. И как в плену, обезумевшие от голода, кидались пленные к повозке с морковкой и свеклой, привезенной колхозниками и несмотря на оклик: «Цурюк!» (назад) продолжали бежать и тут же были расстреляны, и когда спали на земле и в дождь, и в мороз, подкладывая под себя шинель, а второй укрываясь, а утром их находили мертвыми. И когда обезумевшие от холода кинулись разбирать кем-то  подожженную крышу примыкающей к лагерю конюшни чтобы взять кусок доски и погреться, а из пулеметов с вышек их расстреливали и они сыпались с крыши, как горох.
     И сейчас, вспоминая эти ужаса – кровь стынет в жилах. Это было в пересыльном лагере у села Гоголево Киевской области. 20 дней, в течение которых мы были в этом лагере, нам не давали ни крошки хлеба, ни ложки баланды.
     В лагере немцы отыскивали евреев и, если находили, тут же расстреливали. Так однажды обнаружили Овштейна, где-то отбившегося от нас. И вот мы видим: подходит к нам Овштейн в сопровождении немца, весь избитый, а к немец, показывая на него, спрашивает: «Юда?». Мы говорим – нет, он украинец, повар нашего батальона. Так и спасли его. В лагере мы называли, по его просьбе, как Радченко Алексей Михайлович, хотя на самом деле его звали Овштейн Абрам Моисеевич. После этого он от нас не отбивался. Овштейн рассказал, что хотел поискать кого-либо из знакомых, а напоролся на немца. Тот его заподозрил и стал избивать. Заставил снять штаны, обнаружил обрезание и стал бить еще больше. Овштейн стал отрицать, утверждать, что в детстве была операция, что он украинец, что могут подтвердить это русские. И привел его к нам. Мы подтвердили, что он украинец из нашего батальона. Никто, кроме меня, не знал, что он еврей.

                ПОБЕГ.      К СВОИМ

     Опухшие от голода мы бежали втроем из этого лагеря. После побега мы скрывались в селе Семипаки. Фронт был где-то за Харьковом. Началась зима, мороз, вьюга, метели. Идти к фронту за 600-700 километров в таких условиях мы не могли. И все же, бывший учитель немецкого языка (он привлекался сельрадой к переводу указаний немецких властей, - забыл его фамилию, настоящий патриот Родины) сказал нам, что получена директива, если есть в селе бывшие солдаты, не местные жители, должны быть направлены в лагеря.
     Мы решили уходить и сказали ему об этом. А через день, уже, когда мы вышли из села, он опять встретил нас и сказал, что до особого распоряжения это мероприятие откладывается. Мы стали решать, что делать? Я настаивал, что надо уходить. Овштейн уговаривал меня подождать до тепла. Я решил твердо уходить. Он остался. Со слезами на глазах уговаривал, говоря, что в дороге его могут опознать, как еврея и расстрелять, а в селе его знают, как украинца Радченко, он может сохраниться. Тогда, понимая, что я не изменю своего решения, он дал адрес своей семьи и просил, если удастся перейти фронт, сообщит о нем. Недавно я, вновь перебирая свой старый блокнот, вновь наткнулся на него: г. Сталино. Донбасс, 2-я линия, ул. Кобзаря, 60  Овштейн Анне Израилевне. Я пишу этот адрес для того, что, может быть, кто-то прочтет его из знакомых Овштейна, или он сам, если остался жив. Больше мы с ним не встречались. Когда я перешел фронт г.Сталино был уже оккупирован немцами и письмо я не писал, не кому.
     Так я и пошел к фронту в зимнюю бурю по карте, вырванной из школьного учебника, обходя села с немецкими гарнизонами, обходя города. Шел и в мороз, и в слякоть, и в дождь. Подошел весной 1942 года к Харькову, а там Изюмо-Барвенковское окружение и я чуть вновь не попал в котел, а фронт  откатился к Сталинграду. Свернул на север, прошел Белгородскую и Курскую область. Шел несколько месяцев, мной пройдено свыше тысячи километров пока, наконец, я пришел к своим и был назначен старшим инженером 909-го Курского военно-дорожного участка, обслуживающую рокадную дорогу вдоль Курской дуги.

                ЗДРАСТВУЙТЕ,   А ТЕПЕРЬ В ШТРАФБАТ

     Приступив к своим обязанностям, я успел восстановить несколько мостов этой дороги, как вдруг получаю предписание прибыть на «комиссию» в село Беседино под Курском. Что за комиссия я не знал.
     Когда прибыл, то увидел там большое количество офицеров. «Комиссия» из трех человек, «по проверке офицеров, бывших в плену». И началось на той комиссии: Где? Что? Когда? Почему? За несколько дней пропустили больше тысячи офицеров, выстроили всех и председатель комиссии произнес железные, тяжелые, кА удар молота слова, которые слово в слово я помню до сих пор: «Офицеров, бывших в плену, отозвать из войсковых частей, снять с командных должностей, лишить воинских званий и для искупления своей вины направить рядовыми в штрафной батальон, сроком, - слышу фамилию - на два месяца».
     Так я оказался в 8-м Отдельном штрафном батальоне Центрального Фронта. Это был первый Курский набор, состоящий из одних офицеров, бывших в плену от младшего лейтенанта до полковника. Может, и были, единицы, осужденные военным трибуналом, я о них не слышал, да и вряд ли они были, учитывая успешное наступление наших войск. И, конечно же, никаких политически осужденных в штрафбатах не было, так же, как и рядовых и сержантского состава, которые направлялись в Отдельные штрафные роты, не входящие в штрафной батальон. Многие эти понятия путают и отождествляют.
     Повторяю, в первом наборе Курского штрафбата были только офицеры, бывшие в плену. Это подтверждает и Лев Бродский, бывший харьковчанин, ныне живущий в США, находившийся в феврале 1944 г. в 8-м Отдельном штрафном батальоне, т.е. в том самом штрафбате, где был я. Он дал интервью газете «Советская Россия», которое было напечатано 23 июля 2005 года в статье: «Правда о штрафбатах». В этом же интервью он сообщил, что в этом батальоне было 90% офицеров, бывших в плену, и только 10% осужденных военными трибуналами. В этом же интервью Лев Бродский рассказал, как он, еврей, попал в плен, будучи в окружении, как спасли его в плену русские, не выдали. (Абсолютно так же, как с Овштейном, нашим поваром 409 Отдельного саперного батальона, с которым я был в плену.) Как бежал, перешел к партизанам, которые переправили его через фронт в Армию, а там направили в штрафной батальон на три месяца. После ранения был освобожден и восстановлен в звании младшего лейтенанта.
     Еще раз свидетельствую: русские и украинцы в плену ни евреев, ни комиссаров не выдавали. До сих пор помню, как дрожала рука, прижавшегося ко мне Овштейна.
     После зачтения председателя комиссии решения о направлении в штрафбат, нас быстро переодели в солдатское, бывшее в употреблении, обмундирование (ботинки с обмотками, пилотки) и отвезли на автомашинах 10 мая 1943 года в окопы на Курскую дугу под Понырями. Кто был на Курской дуге, тот знает, что это такое. Кто читал о ней – может только представить дым, гарь, пыль, смрад, сплошной стеной стоящий от артиллерийских снарядов и бомбовых ударов. В радиусе 3-х километров стоит гул такой, что громкий разговор не слышан, переговаривались только знаками. Канонада слышна за 20 километров. На отдельных  участках фронта – до 100 танков, до 92 орудий на 1 километр фронта, как у немцев, так и у нас(через каждые 10 метров).

                В БОЯХ НА КУРСКОЙ ДУГЕ

     Две недели, днем и ночью не стихала канонада. Две недели, днем и ночью висели над Дугой самолеты – немецкие и наши. Второе боевое крещение принимал я в этом адском котле, в самом пекле этой Дуги, в штрафном батальоне. Срок пребывания в штрафном батальоне не имел особого значения. Из штрафного батальона было два выхода: госпиталь или тот свет. Третьего не дано. Так трактует приказ №227 -  «искупить кровью». Я пробыл в этом батальоне два месяца и пять дней. На шестой день после срока был ранен и направлен в госпиталь. Был отчислен из батальона приказом Командующего Фронтом 25 августа 1943 года.
     Хотя в своей книге А.В. Пыльцын пишет, что все зависит от Командующего Армией, в состав которой придан батальон. В зависимости от обстановки он придавался разным армиям. Например, Командующий 3-й Армии генерал Горбатов, после ответственного задания, когда 8-й ОШБ был направлен в тыл, и в течение шести дней за линией фронта громил немецкие штабы и с немецкого тыла освободил г. Рогачев, освободил всех раненых и тех, кто не был ранен, но участвовал в этой операции. А другой, высокопоставленный командующий армией – генерал, в которую был придан наш 8-й ОШБ, пустил штрафников-офицеров разминировать, заминированное немцами поле, собственными телами штрафников. 90% роты, которой командовал А.В.Пыльцин погибло сразу, оставшиеся 10% поставленную задачу выполнили, и все равно вновь были отправлены в окопы. Да, было и такое.
     Скажу подробнее о действиях нашего, 8-го ОШБ, на Курской дуге. Устояв в страшной обороне, штрафной батальон не отступил, несмотря на яростные атаки, ни на один шаг, ни на один метр. Другие, обычные части отходили на этом участке в районе Понырей на 10-12 км., а наш устоял и был переброшен на другой участок Дуги для наступления в сторону Тросны на Орел. Пройдя ночным маршем около 30 км., к рассвету, 15 июля батальон был сосредоточен неподалеку от села, (кажется Молотычи, точно не помню) с задачей овладеть важной высотой. По красной ракете поднялся батальон в атаку. Страшна атака штрафного батальона, страшно и сопротивление немцев.
     Над нашими головами полетели в сторону немцев раскаленные снаряды. Это стреляли «Катюши». Вокруг выли и взрывались снаряды из всех видов орудий и минометов. На наши головы полетели немецкие снаряды, затрещали пулеметы, застрекотали автоматы. Земля от разрывов задрожала, и фонтаны ее поднимались вверх то слева, то справа. Гул такой от выстрелов и взрывов, что в ушах звенит, заложило их, чуть не лопаются барабанные перепонки. От прямых попаданий разрывающихся снарядов, то там, то здесь поднимаются вверх и падают вниз плашмя погибшие солдаты. Скорее бежать! Скорее это «нейтральное поле»! Вижу впереди разрывов меньше, сзади – больше. Немцы ведут отсекающий огонь по основной массе наступающих. Присесть нельзя, залечь нельзя – гибель. Скорее вперед! Там разрывов меньше. Добежали до немецких окопов. Немцы не приняли штыкового боя, по траншеям убежали в тыл.
      Добежало до немецких окопов из роты в 150 человек, человек 25, может чуть больше. Наша артиллерия прекратила огонь, чтобы не поражать своих. Вижу, немцы выкатывают на высоте свои орудия на прямую наводку и открыли по оставленным окопам ураганный огонь. В этом окопе я и был ранен. Командир взвода, который наступал вместе с нами, перевязал меня, отправил в тыл, а сам, с подошедшим подкреплением, пошел в следующую атаку, захватил высоту, но сам был убит.

                ПОСЛЕ РАНЕНИЯ

     После госпиталя явился в штаб батальона. Батальона уже не существовало. Набирался следующий набор рекрутов-офицеров. Документы мои были готовы. Зачитали мне приказ Командующего Фронтом генерала Армии Рокоссовского К.К. и члена Военного Совета Телегина: «В бою проявил решительность, мужество и стойкость, выдвигался за передовые траншеи переднего края, доставлял ценные сведения о противнике. 15 июля 1943 г. был ранен и госпитализирован. Восстановить в правах командного состава, в звании и направить на ранее занимаемую должность. Явившись в Дорожное Управление Центрального фронта, я был восстановлен уже в новом звании – инженер-капитана и назначен на должность помощника командира 47-го Отдельного дорожно-строительного батальона. Эта должность была значительно выше, чем до штрафбата. Отдельные батальоны были на правах полка.
     Почему же тема о штрафных батальонах была закрытой в течение 50 лет? Мне кажется потому, что туда направлялись бывшие в плену офицеры, о которых не указывалось ни в приказе №227, ни в других приказах. При выдаче документов о восстановлении, соответствующие органы не рекомендовали распространяться о штрафном батальоне, заявляя, что кому надо знать, тот все знает, а кому не надо, то и знать незачем. Приказы о восстановлении были под грифом «Секретно». Можно себе представить, что было бы с тем офицером, который рассказывал бы, что он был в плену, бежал из немецких лагерей, переходил к своим и своими подставлен под немецкие пулеметы в штрафбатах? Поэтому они ничего не рассказывали и нигде в литературе военной и послевоенной о них ничего не рассказывали, и нигде не упоминалось. Это мое личное мнение. Может оно и неверное.
     Как же отчислялись из штрафбатов восстановленные офицеры? Как пишет в своей книге А.В.Пыльцын, офицеров, осужденных трибуналами: «Процедура реабилитации (восстановления) заключалась в том, что,  прибывшие в батальон несколько групп представителей от армейских и фронтовых трибуналов и штаба фронта, рассматривали в присутствии командиров взводов или рот характеристики командиров взводов, снимали официально судимость, восстанавливали в воинских званиях. Наряду с этим выносились постановления о возвращении наград (если они были до штрафбата). После этого, восстановленных во всех правах офицеров, направляли, как правило, в их же части или в полк резерва офицерского состава. Часть офицеров имели старое звание, например «Военинженер» или «Техник-интендант», или подобные. Тогда им присваивались новые звания., правда в основном на ступень или две ниже». Эти материалы направлялись в штаб фронта. Приказ о восстановлении подписывался только лично Командующим фронтом и членом Военного Совета фронта.
     Те офицеры, которые были направлены в штрафбат комиссиями по «проверке», восстанавливались по иному. После излечения в госпитале, они являлись в штаб батальона, и им зачитывался уже готовый приказ о восстановлении, выдавались документы и они являлись в свою часть или в полк резервов без рассмотрения трибуналами, т.к. они не судились трибуналами.
     Как относились кадровые офицеры командного состава  к штрафникам? Это были опытные, боевые командиры, а вновь прибывающие – молодежь. Командиры взводов, по штатному расписанию: старший лейтенант, капитан; командир роты – капитан, майор; командир батальоны – подполковник, полковник. В состав батальона входили: три стрелковых роты, рота пулеметчиков, рота автоматчиков, рота противотанковых ружей, минометная рота. По численности около одной тысячи человек. Эта боевая единица соответствовала полку и могла выполнять самостоятельные задачи. Командиры относились к бывшим штрафникам абсолютно благожелательно. Называли их товарищами, никогда не упрекали прошлым и называли их не штрафниками, а бойцами переменного состава. Они вместе с нами шли в атаку, вместе их убивали и ранили, вместе купались в ледяной воде. Например, в атаке на Курской дуге, при захвате немецких траншей вместе с нами был, как я писал выше, и командир взвода.
     Как-то недавно, вместе с А.В.Пыльцыным, мы стали вспоминать: кто же из командиров, из первого набора, после Курской дуги остался в штрафбате? То есть в то время, когда в него прибыл Пыльцын. Оказалось, из всего командного состава осталось только 4 человека. Комбат Осипов, Начальник штаба Киселев, помощник по хозяйственной части Измайлов и только один командир взвода, Петр Загуменников. Остальных не было. Все были или убиты, или ранены. Так воевали и штрафники-офицеры, и их командиры.
     Штрафники вправе были считать себя смертниками. Но после ранения они полностью восстанавливались в правах и званиях и направлялись в обычные части. Кадровые же офицеры – командиры взводов и рот, после ранений могли перейти в другие, не штрафные части. Не многие из них, как командир взвода, тогда лейтенант, А.В.Пыльцын, несмотря на это право, возвращались из госпиталя к штрафникам, зная, что им придется снова делить с ними нелегкую их судьбу, которая могла привести их к гибели. Вот их, действительно можно назвать смертниками, я бы даже сказал – «камикадзе».
   
                НА БЕРЛИН

     После штрафного батальона начался второй этап моей военной службы – продолжилась моя инженерная деятельность по строительству мостов в должности помощника командира по технической части в Отдельных инженерных батальонах на переправах в условиях непрерывных артиллерийских  и минометных обстрелов и бомбовых ударов. Лютежский плацдарм через р. Днепр, Магнушевский плацдарм, на 60 км. южнее Варшавы через р. Висла, Кюстринском плацдарме через р. Одер, в 90 км. от Берлина в составе 8-й гвардейской Армии генерала Чуйкова В.И., в составе 5-й ударной Армии генерала Берзарина Н.Э. Главным инженером строительства мостов через р. Эльба в г. Виттенберге (Германия), в 1945 г. , через р. Одер в г. Франкфурт-на-Одере, в 1946 г.
     Нелегка моя военная судьба. Тяжелые бои в обороне Города-Героя Киева. Тяжелые бои в Киевском окружении, на самом дне котла – больше месяца. Плен и побег из плена. Шел несколько месяцев к своим, которые направили в штрафной батальон. После ранения освобожден и восстановлен во всех правах и звании. Ну. А дальше:
                «Переправа, переправа!
                Берег левый!
                Берег правый!
                Люди теплые,
                Живые шли
                На дно, на дно!»
    Выше писал о госпиталях, и, все же, перефразируя поэта Роберта Рождественского:
                «Не кляну я,
                Не гневлю
                Свою судьбу.
                Похоронка
                Обошла мою избу!»
     Демобилизовался в 1947 году  и поступил на работу в Государственный Проектный институт «Харьковский Промтранспроект». В 1948-49 годах в командировке от института в г. Мариуполь на восстановление завода «Азовсталь». Работал прорабом и старшим прорабом по строительству тоннелей.
     За боевую и трудовую деятельность награжден шестью орденами, в том числе тремя в период Великой Отечественной войны, и пятью боевыми медалями.
          Каждый Орден – это бой, каждый Орден – это кровь.
          Каждый Орден – это купание в ледяной воде.
          Каждый Орден – это освобождение городов и сел.
          Каждый Орден – это радость со слезами на глазах.
          Каждый трудовой Орден – это тяжелый, изнурительный труд.

                Полковник в отставке. Участник обороны Города-Героя Киева,
                участник Курской битвы, битвы за Днепр и освобождения Киева,
                освобождения Варшавы и взятия Берлина. Инвалид – 1-группы
                27 февраля 2006 г.
             По материалам этого рассказа газета «Время» №51 6 мая 2006г.               
             опубликовала статью «Штрафбатовец»


© Copyright: Семен Басов, 2009
Свидетельство о публикации №2905260448
http://www.proza.ru/2009/05/26/448
(Иллюстрация по ссылке)


Наших Авторов, ветеранов Великой Отечественной войны
Нени Циринского и Семёна Басова  http://www.proza.ru/avtor/sebasov
в настоящее время уже нет с нами…

Почтим их память…

Вечная память всем павшим в боях за нашу Родину!

Слава нашему великому народу!

Вечная слава Героям, выжившим и победившим!