Домой 2

- Анжелка,  дождусь я тебя,  наконец? Сумку собрала? – приоткрыв
 дверь в избу, крикнул мужичок в рваных джинсах и вытертой дублёнке.
 
-Уже-уже! – на крыльцо выпорхнула розовощёкая молодка в норковой шубке и белом
узорчатом оренбургском платке. - На лошади что ли едем, Степан?  - Не поеду.
Категорически заявляю, -  Анжелка скривила вытянувшиеся в тонкую нитку ярко
 накрашенные губы.

- Да пойми ты, дура, в Гороховку сейчас только на лошади и попадёшь.
Давно оттуда? Забыла, какая там сейчас грязь? Вон спасибо Петровичу – согласился
съездить…  Где сейчас лошадей взять?

- Ой, Алёшку разбудить забыли! – вдруг вспомнила Анжела, порываясь
вернуться в дом.

- Стоять! Назад! Пусть спит! – остановил жену Степан. -  Нечего ему там делать.

Анжела, обиженно поджав губы,  подошла к широкой телеге, на которой  стоял гроб, сколоченный из свежевыструганных досок. Она вдохнула запах дерева, зябко поёжилась, бросив взгляд на соседей,  сбившихся в кучку у соседнего дома,  и замерла в ожидании дальнейших событий.

Утро хмурило насупленные брови, словно сердясь на заморозки, мешающие солнцу приступить к своим постоянным обязанностям. И радо бы оно, небрежно швырнув лучи, согреть простуженную  холодной зимой землю, а заодно и души человеческие, но, видно, растеряло свои силы в схватке с затянувшимися холодами.

Старый фермер Петрович, стоявший у телеги в тёплом овчинном кожухе,
из любопытства приоткрыл крышку гроба. На покойнице скромный белый платочек,
 длинное штапельное платье, цветастый фартук, отделанный дешёвым кружевом;  в негнущихся руках, натруженных за долгую жизнь, носовой платочек. Петрович узнал Прасковью сразу: дрожащей рукой смахнул с рукава  платья несколько случайных снежинок,  закрыл крышку и гораздо  громче, чем  было нужно, спросил:

- Ну что, господа хорошие, время – деньги, садиться будем? Или как?

Степан, легко подпрыгнув, уселся прямо на гроб  и  протянул руку жене. Та отмахнулась  и стала тянуть вверх узкую короткую юбку, стесняющую движения, чтобы покорить высоту самостоятельно, но в последний момент передумала:

- Стёпа, я рядом с мамой садиться не буду. Я хочу к тебе на колени, - и протянула к нему руки, как годовалый ребёнок, который просится на ручки.

- Ну и шлёпай тогда до маминой деревни пешедралом. Но не забудь, что это пять километров.

В толпе кто-то хихикнул.

- Тьфу, ты! – в сердцах сплюнул Петрович. – Дамочка, идите сюда, - позвал он, освобождая место рядом с собой на доске, лежащей поперёк телеги.

Наконец тронулись в путь. Анжелка, прощаясь,  махала соседям рукой, пока те не скрылись из виду.

Ухабистая дорога окончательно вытрясла ей душу. Женщина в поисках точки опоры то и дело падала в объятия Петровича, который,  смущаясь,  отодвинулся на край доски.

Степан, казалось, ничего не замечал. Обхватив гроб обеими руками, он думал только о том,  чтобы не свалиться с телеги в грязь.

 Прасковья была безучастна ко всему. Наконец-то она ехала домой …

Сирота с раннего детства, Прасковья  ни от кого в семье, даже от матери,   слова доброго не слышала, хотя  вся тяжёлая работа была на ней. Однажды отчим, как всегда после  вечерней дойки, ожидал её в узком проходе между забором и сараем. Паша подала ему кружку с парным молоком. Тот едва пригубил, а остальное молоко выплеснул ей в лицо:

- Ты что, сучка, отца молоком с навозом поишь? Совсем страх потеряла? – отчим рванул вниз подол ветхого ситцевого платьишка, оголив стройные девичьи ноги.

Паша с трудом вырвалась из  цепких рук, перескочила через ограду и  в слезах прибежала к соседке.

Проплакала Прасковья всю ночь и поняла, что оставаться дома   незачем. Собрала в  узелок  нехитрые пожитки и пошла, куда глаза глядят. Приютила  одинокая бабка Вакулиха: « Не гоже, девонька, без крыши над головой жить. Пойдём ко мне, не обижу».

А вскорости жених нашёлся. Такой же, как Прасковья, голь перекатная, но парень видный, по характеру добрый, уживчивый. И всё-то ему хорошо, и всё-то ему ладно. Пара получилась – заглядишься: высокие оба, статные. Жили дружно. За всю  совместную жизнь « врёшь» друг другу не сказали. Работали в колхозе за палочки (так называли трудодни): и табак выращивали, и рожь сеяли, и картошку копали, а то за копейки на местных богатеев ишачили. Немудрёное хозяйство завели: кто курёнка дал, кто поросёнка. Кое-как концы с концами сводили, худо-бедно,  да жили. Руки у Андрея золотые – со временем избу построил, лес вон он -  под боком тайга шумит, и никто вроде бы его не учитывает.

Через год Степан родился. «Вот  и помощник», - думала Прасковья. Не успел сынишка подрасти -  в тридцать девятом Андрей ушёл на Финскую войну. Прасковья не разбиралась в политике.  Ей казалось, что сделают русские  первый выстрел,  финны сдадутся, и Андрей домой вернётся. Вестей от мужа не было долго.  Всё чаще она вставала с воспалёнными от слёз глазами и старательно прятала их от сына. Неожиданно Андрей свалился, как снег на голову. Кое-как в себя пришёл, по хозяйству помог и снова на войну, теперь уже Отечественную.

Второй сыночек Феденька родился слабеньким, головку до девяти месяцев не держал. Мать  оставляла его дома с малолетним Степаном, которому и самому нянька нужна. Постелет Прасковья на русской печке старый полушубок, привяжет малыша верёвкой к полатям, а сама идёт на работу, строго-настрого наказав сыну нажевать хлеба, в марлю завернуть и дать, как соску, малому. Вернувшись вечером с работы, со страхом заглядывала на печь: «Жив ли?». Жив, жив, еле дышит, глазки закрыты, но жив. А однажды, взглянув на худенькое тельце сына, его сморщенное личико, не сдержалась, накричала на Стёпку:

- Ты, наверно, сам  хлеб съел!

 - Что ты, мам, я и слюну в марлю выплюнул,  -  заплакал Степан.

 Прасковья понимала, что зря обидела ребёнка, но  не по злобе, а от безысходности.

Не дождался Феденька отца. Умер. Никто и не видел, как это случилось. А отец его прошёл три войны. Несколько раз ранен был, да вот, гляди-ка, выкарабкался, выжил. Односельчане  Прасковье завидовали. И как не завидовать, если из деревенских мужиков вернулись невредимыми Иван -   Таньки Шаврихи мужик, Колька Матрёнин, Петро Денисенко да вот он, Андрей Воронков. Прасковья счастью своему не верила.  Ночью спала – не спала, радовалась, шептала,  осторожно касаясь головы мужа: «Родной мой, Андрюшенька, вернулся…».

. Кажется, жить бы да радоваться. Не судьба. Не проболев и месяца, умер Андрей. Видно, сказались старые раны.  Похоронили скромно на деревенском кладбище под развесистым клёном, памятник с красной звёздочкой из жести поставили.

. Погоревав,  разъехалась родня.  А ей теперь одной век вековать. Слёз не было – выплакала. Август. Выйдет она в огород -  ничего не радует. И, кажется, даже любимые подсолнухи от неё отворачиваются. 

Наконец, вволю наплакавшись на плече соседки, согласилась Прасковья ехать к Степану в  Хвойное. Дом у него большой, но  первое время она  себе места не находила. В бесконечных снах грезилась родная деревня: то соседка Беланиха с протянутой рукой, пришедшая хлеба занять, то дед Иван, угрожающий сломанным костылём, то Андрюшка, молодой и красивый, к себе манит. К чему бы это? Некому сны разгадать -  к Фроське не сходишь

Сначала Прасковья взялась за домашние дела. Хотела любимую кружку Анжелки помыть – разбила: руки-то – крюки. Суп сварила – соль гольная, даже собака есть не стала.

- Вот что, мать,  - нахмурился сын. – Сиди-ка ты в своей комнате, отдыхай. И никуда – ни шагу!

Послушалась. Вроде никто и не обижает, есть-пить дают, правда, за один стол с собой не сажают. Хотела с внуком подружиться… Да куда там… Ты, говорит, бабушка, ничего не понимаешь… Другой раз так тошно станет – ушла бы в Гороховку пешком, да где она, та Гороховка?

 Не на шутку затужила Прасковья: есть-пить перестала, а потом слегла. Позвали доктора. Важный такой, солидный, обходительный, он болезнь распознал сразу. Слово сказал какое-то мудрёное:

 - Это, уважаемая, ностальгия.

А таблеток не выписал никаких.

- Возвращайте её, - сказал он сыну,  - на родную почву.

- Ничего, мать, - похлопал её по плечу Степан, - со временем вернёшься.

Болезнь развивалась стремительно. Врачи только руками разводили. Через неделю она впала в кому...

И вот теперь Прасковья ехала домой…

Наконец весеннее солнце всё-таки расправилось с утренней хмарью: полоснуло лучами по стылой земле, вскрыло рассыпавшийся осколками,  хрупкий лёд на лужах и стало сжигать заупрямившийся  снег вдоль дороги. Не прошло и часа, как стоявшие на обочине телеграфные столбы оказались по колено в воде, погрузив в неё оборванные нити проводов, напоминающие об утрате всех и всяческих связей: человека с человеком, человека с землёй, города с деревней. Колёса телеги вязли в непролазной грязи.

Родная Гороховка… Пустующие избы, крыши, поросшие полынью…  Встретилась на дороге бабка в плюшевой жакетке, бросила равнодушный взгляд на проезжающих  и заспешила по своим делам.

Подъехали к дому. Так и хочется назвать его своим. Громко залаяла дворовая собака, но на крыльцо никто не вышел.

Время близилось к обеду. Похоронная процессия двинулась к кладбищу. За телегой с гробом – хмурый Степан,   притихшая Анжелка, неуклюже переставляющая ноги в каблукастых сапогах да несколько односельчан. Вот и последние метры грязной дороги. Конечный пункт.  Последняя в этой жизни остановка.

Благообразный батюшка, приглашенный из соседнего села, совершил скромный погребальный обряд.

Вот ты и дома, Прасковья. Андрюша, встречай. Земля-матушка, принимай. Простились. Первый ком глинистой земли, брошенный рукой сына,  и неестественно надрывный крик Анжелки, взорвавший тишину: «Ма-а-ма!». 

Закончился земной путь земной женщины. Открывай, святой Пётр, ворота в рай. Жизнью своей многотрудной, страданиями своими заслужила  она райскую жизнь. Ведь  умерла-то Прасковья в светлое Христово воскресенье.

 Кто-то поправил траурную ленточку на венке, кто-то поставил в  изголовье горшочек с цветущей геранью. Где в деревне взять розы-гвоздики? Подошли к деревянному, наспех сколоченному из не струганных  досок столу, разлили по граненым стаканам ледяную водку. Помолчали.

- Помянем  Прасковью…» - послышался чей-то голос.

Проглотив в горле застрявший ком,  Петрович, неоднократно предлагавший одинокой Прасковье руку и сердце, продолжил:

Прасковья была, была… - и зарыдал.

Потом, взяв себя в руки, горестно повторил:

 - Была…