Неделю назад Агапова уволили с оптового склада, где он целый год вкалывал в числе грузчиков. Всех заработанных денег ему тогда не дали. Теперь, просидев восемь дней на диете из соли да макарон, Агапов вырвал остаток и топал в пивную, бездумно почёсывая свою шею или ища оправдание, которое могло бы умилостивить жену вечером, когда он вернётся домой. Агапов боялся остаться без сбережений на праздники, боялся гнева жены и запоя, но больше всего - голодной зимы. Где-то за памятью при нём оставалась пара идеек по трудоустройству, но обе они - он догадывался - даже и отдалённо не походили на то, что можно было осуществить наяву. Всё это ввергало его в уныние.
Он шёл и вздыхал, низко наклонив голову, а оказавшись в парковом баре с табличкой «Bar Duck», взял сухарики, пару пива, и принялся изучать посетителей, беседовавших за соседними столиками. Рядом гуляли компанией два парня-разбойника + две шалавы. На липком ободранном столике выл телефон. Парни лениво болтали о чём-то, а женщины жались к ним, засовывали руки под куртки своих кавалеров и обмусоливали им подбородки, отчего иногда на покоцанных рожах вскрывались тухлые дыры улыбок. У стойки, припав лбом к клеёнчатой скатерти, сидел тощий мужик со вздувшимися в запое веками и трясшимися руками. Ему подали выпивку. Подняв стаканчик «Государевой прихоти» в 125 грамм, он прильнул к нему как к исцеляющему источнику и, не отрываясь, всего его вылакал. Потом он бережно двумя руками достал из кармана очищенное яйцо, обнял его губами, высыпал в рот щепоть соли из блюдца, и вышел удовлетворённый.
Отхлёбывая пиво, Агапов рассеянно глядел круг себя, думая лишь о том, что вот-де он сейчас встанет и должен будет вернуться домой, где трубы не греют, а шмотки сушатся над плитой, на которой жена каждый день стряпает постный суп; где деточка его, милая его Катенька, - Агапов весь сжался от приступа нежности - разрисовывает куклу фломастером иль смотрит Диснея по видику, весь день голодная и… - Агапов проговорился - и всеми бро-ошенная… Моя деточка!.. - заметив оценивающие взгляды соседей, добавил с деланной ненавистью - Всё заебло, бляха-муха!..
Если полы в помещении грязные, а запах - сивушный, то заполняется оно сбродом. Выказывать слабости перед сбродом - жуткая глупость. Произнося свою брань, Агапов помнил об этом, но сила и глубина чувства, которое он испытал, обязывали его как-нибудь среагировать и он не сумел сдержаться. Конечно правильней было найти заведение чище и благообразней, где вертятся важные люди и где никогда тебя не ограбят, но таковых мест Агапов чуждался. Нет, даже больше — он их презирал. Лишь забегаловки типа «Bar Duck» со своей грязью и вонью казались землёю обетованной, придя на которую раб может сделаться рыцарем хоть на миг. Не жалкой буржуйскою рожею, а именно рыцарем, рыцарем духа... Поэтому, шлёндая возле новых кафе в центре города, он не разглядывал светившиеся витрины с запечатлёнными в них ангелами-официантами; его не интересовало возвышавшееся над барною стойкой многообразие винных напитков; его не прельщали загадочные орнаменты в стенах и всюду расстеленные ковры с густым ворсом. Если же у него, проходившего мимо, изредка и появлялось желанье зайти, он говорил себе: «От серебрящейся мишуры это же пиво там как водичка» — и тут же признавал своё высказывание абсолютно справедливым, так что едва забрезжившее желание угасало само собой. К тому же он думал, что новомодные и оттого как будто враждебные его натуре украшательства, церемонии, тонкости этикета каким-то немыслимым образом мешают проявлениям той особенной, побуждающей к пьянству горькой жалости, переживая которую, Агапов, казалось, очищается от всех своих грехов. Он любил это состояние, и, будучи трезвым, скучал по нему и подсознанием его ждал, как нисхождения какой-то духовной силы. Теперь, вспомнив о дочери, он пережил первый порыв этой жалости, и со вторым, — он знал, — вечерние посиделки легко могли перейти в трёхдневный запой. А если уж начинался запой, он мигом оказывался на мели. Поэтому он сейчас же приник к кружке с пивом (в надежде, что пиво снесёт комок в горле), а после этого порывисто шагнул к выходу. Но пиво, конечно, не растворило душевной тоски. Чуть-чуть посовестившись у дверей, Агапов признал себя побеждённым и заказал пузырь водки.
Немногим позднее, выйдя на воздух, Агапов упал: он вдруг поехал по льду возле двери да распластался в ногах лощёного дяденьки - тот лихо взбегал по ступенькам с намерением выпить. Дяденька аккуратно захохотал, и, перешагивая через Агапова, посоветовал ему быть осмотрительней. Обидевшись, Агапов привстал, закурил, сбил снежок с замусоленной куртки, и поплёлся в знакомую сторону с какой-то злорадною наблюдательностью.
Ему до жилья — минут двадцать пешком, проулками же можно добраться и за пятнадцать, но без закуски ужравший пол-литра Агапов теперь не хотел даже думать о том, чтоб идти напрямик. Наоборот, с удовольствием слушая хрусты свежего льда, сковавшего лужи, он двинулся к дому в обход — через реконструируемую церковь.
Тьма окутала город. Люди в улицах поредели и те нечастые обыватели, которых можно было ещё застать, ждали маршруток на остановках или тащились с покупками, готовые тоже вот-вот исчезнуть и появиться уже в тёплых окнах многоэтажек. Агапов не забыл деликатного наущения дяденьки и, проходя мимо них, старательно выискивал в пакетах, в руках, в лицах, какой-то объединяющий алкогольный признак. Много раз ему представлялось, что вот та характерная выпуклость на рюкзаке или эта припухлость под глазом не может быть вызвана ничем другим, кроме как — любовью к спиртному. Каждое такое сходство, истинно подтверждая каким-то образом принадлежность Агапова к лучшим сынам народа, тем самым будто бы и оправдывало его в его же глазах, да оправдывало так явно, что он с упоением вздрагивал и смотрел на людей с припухлостями или выпуклостями как на близких, и два раза даже подмигивал особо нравившимся.
Пью! — сознавался Агапов — Да, я пью! И что?! Раньше как говорили: «Пьянству — бой!» А чего добились? К чему пришли? Все трезвенники сами теперя бухают. Потому как не верили они в то, что делали... А я пил и раньше, и вот сейчас... Да с утречка опять выпью! Ведь то, что русскому хорошо, немцу — смерть!.. Пхррр! — Он смачно чихнул и, силясь достать убежавшую в нос соплю, переляпал свой воротник — Говорили мужики на работе, мол печень у тех кто по-умному пьёт, не сдыхает, а пере... рождается...
Так бубнил он, мотаясь то вправо то влево, пока не упёрся в калитку под вывеской. На ней отпечатали розовым шрифтом: «Реконструкция Храма у реки Вотки». ИНН 626356104
Здесь, на территории храма, стихийно образовался проход, связавший соседние улицы. Им теперь пользовалось полгорода, к нему уж успели привыкнуть, а иным даже верилось, что это безлюдное место есть на картах и в атласах автодорог. Так что Агапов без страха пролез между досками в огороженную тишину и встал там, пытаясь сориентироваться.
Высокие уличные фонари сюда не заглядывали. Один прожектор, лучом упиравшийся в раму ворот, качался на будке охранника, другой — на заборе, его мощный луч освещал парадную стену, отчего тень всего храма владела тем самым местом, где теперь находился Агапов. По этой же стороне недалеко от забора лежала река, а потому никакого освещения тут не предполагалось, зато возле самой церквушки привязаны были псины огромных размеров, лаявшие день и ночь и гремевшие цепями. Почуяв крадущегося, сторожевые разразились пёсьими матюгами в его сторону, заставив Агапова схватить мохнатые доски ладонью и даже прижаться к ним пузом, чтоб ни на шаг не нарушить краёв дозволенного, невидимых в сумраке. Он медленно пошёл, ища глазами выходную дыру в заборе, но вдруг что-то чиркнуло справа; что-то мощное, серебристое... Агапов бросил беглый взгляд в сторону, а затем вновь уставился перед собой, пытаясь различить вдали выход, но по всему абсурдность картины, которая мелькнула с угла, настолько была потрясающа, что он сейчас же обернулся к ней телом и произнёс в скоротечном безумии:
— Боже мой!
Сквозь облака снежной пыли в провале небесном открылась луна и осветила теперь уже полностью восстановленный пузырь — Да! Самый настоящий пузырь! — храма. Агапов глядел и не понимал, новый ли это стиль в соборной архитектуре или некий единственный в своём роде эксперимент, но только одноглавая белокаменная церковь, после реконструкции сверкала стеклом точь-в-точь как много увеличенная в масштабах Бутылка. Стены, бывшие ступенчатыми, выровняли идеально; все углы, все изгибы сделали обтекаемыми; на место купола, золотого купола со крестом, поместили крышечку и даже резьбу было видно из под неё. Агапов хотел было перекреститься, но кисть только вскинулась к лбу, и тотчас сама опустилась — так его поразило представившееся.
Вот она — современность! — обрадовался Агапов — Из старой похабной церквушки такую красавицу... А всё твердят, что отсталые... бездуховные!
Минуту он восхищался новоявленным храмом, не смея дышать перегаром на заповеданном месте, но имея при том один удивительный, зародившийся в виде мелочного интереса и выросший затем до размеров соблазна, вопросец за пазухой:
— Неужто стеклом покрыли?! А ну-ка...
Наклонясь, он нащупал булыжник побольше и, ударив по нему пяткою, высвободил из лунки, затем поднял, нацелился кое-как, и кинул в Бутылку, мечтая конечно, что из трещины хлынет к нему содержимое. Вместо этого раздался резонирующий звон, немного отличавшийся от колокольного тоном и частотою звучания. Собаки взвыли ещё злее, запрыгали где-то совсем рядом, лязгая зубами и цепями; повернулся прожектор с будки охранника, повернулся и заскользил вдоль забора, ища виновного, но Агапов уже вылезал наружу и раздумывал как идти: вернуться ли в парк или обходить ещё дальше — за церковью...
Гром-ада! Вот оно... — восторгался он, проходя сумрачной улицей, — Такую не одолеешь, не-е. Всем народом нужно... А молиться — к чёрту! Бога всё равно нету. Обманули и... и с богом! Светлое будущее, то, сё... Это всё дурь... Душу, — он схватил выправившиеся полы рубахи и, обнажив тугой волосатый живот, повторил громче, словно преследуя кого-то убегавшего, — вот душу-то челов-вечес-скую! Куда пристроить?!.. Осиротела... душа-то! Развратили, да... переломали её, но ведь не бросают же... Не отказываются от неё. Видал, как выкрутились! Нет, ну как огрызнулись, видал!
Агапов расходился всё громче, пугая прохожих. Три раза он попросил закурить, и в двух случаях его просьб не поняли, угостившему же Агапов тотчас стал надоедать рассказом о какой-то бутылке. Внутри неё будто бы плавает пьяная паства, а батюшка, телом которого заткнуто горло, по всем поёт отходную. Прохожий, однако, не захотел слушать чужих синих бредней и быстро с Агаповым распрощался.