Жил на Кизияре фельдшер Шовкун. Ему было под семьдесят, а он всё ещё работал – в психиатрической лечебнице. Доживал век вдовцом, в своей хате. Держал кошку, которая по старости года уж два как перестала рожать, и тоже, таким образом, доживала. Его единственный сын Вовка был офицером в высоких чинах, но служил далеко и «в таком хитром месте, что я тебя умоляю...» Виделись они крайне редко.
Шовкун относился к категории тихих домашних пьяниц, обожал умных собеседников и, соответственно, заумные разговоры. Любил порассуждать на «отвлечённые темы», а пагубное пристрастие к алкоголю оправдывал тем, что по долгу службы целый день находится в окружении сумасшедших, и не пить ему ну никак-де нельзя – самому можно с ума сойти.
Резонёр был страшный. Говорун отчаянный. Мог заговорить человека до обморока. Зная это, слушатели постепенно «рассосались». Образовался вакуум. Так как перед пустым залом и цирковая лошадь не пляшет, фельдшер пустил квартиранта, чтобы всегда была под рукой аудитория, пусть и из одного человека («как у Ломоносова», – любил подчёркивать он), но это всё же лучше, чем ничего – «на бесптичьи и задница соловей». Он даже скостил квартплату, чтоб только квартирант не сбежал от него.
Как-то раз фельдшер пришёл со службы мрачный-мрачный, что было ему не свойственно. Постоялец тут же заметил плохое настроение хозяина и, естественно, начал задавать наводящие вопросы. Тот вытащил из баула пузырёк с ректификатом и предложил его «раздавить» вдвоём, не разбавляя водой. По «теории Шовкуна», спирт дОлжно принимать per se – в чистом виде, дабы не «паскудить» продукт.
Когда осушили стаканы и мир порозовел, Шовкун стал в деталях описывать свой только что минувший рабочий день: утром, как обычно, явился в отделение, всё было хорошо, а часов в двенадцать санитары «припёрли» бабу, сумасшедшую. Он пошёл в ординаторскую, поставил в известность доктора Дешалита о поступлении новой больной, вернулся в палату и с санитаром Лагутой стал ждать доктора.
Доктор Дешалит, среднего роста и полного телосложения мужчина, маститый психиатр, явился в палату через четверть часа, чтобы освидетельствовать больную, определиться с лечением и заполнить историю болезни. Он побеседовал с нею без каких бы то ни было эксцессов и уже заканчивал освидетельствование, как вдруг больная ни с того ни с сего возьми да и брякни ему, глядючи прямо в зрачки: «Дохтур, вы скоро тово… преставитесь, дажить домой не дотягнете. Я, хоч и хворая, буду жить та жить, а вы уже сёдни Богу душу отдадите. Весталки об том спивають... Чи ангалы... Дикохт смертельный... Штрык медекуркен...».
Сочтя эту тираду плодом больного воображения – психиатрам и не такое приходится слышать – никто не обратил на неё внимания – ни фельдшер Шовкун, ни санитар Лагута, ни сам доктор Дешалит. Больной был поставлен диагноз: климактерический психоз. После освидетельствования, выходя из палаты в сопровождении фельдшера Шовкуна, доктор Дешалит сказал между прочим: «Да-а... Климактерий... Обезьяна всех болезней... Никуда не денешься...»
Это выражение (климактерий – обезьяна всех болезней) было, есть и будет излюбленным у врачей нехирургического профиля – терапевтов, невропатологов, эндокринологов; психиатры – туда же. У всех у них такой модус: стоит наткнуться на затруднение в диагностике, тут же притягивается за уши климакс, лишь бы возраст подходил. Климакс у них – своеобразный диагноз удобства. Аж пока с течением времени не выползет где-то рак или какая-то прочая гадость.
Климакс, действительно, весьма и весьма многолик и за его клиническими масками может ничего страшного не скрываться. Но если врач – тёртый калач, он отлично знает, что диагноз климакса надо ставить последним, когда исключены все другие диагнозы. И уж никак не первым! Ибо за климаксом могут скрываться и серьёзные болезни, пропустить которые, не будучи вооружённым этим правилом, ничего не стоит. Ложный след уводит в сторону. Время теряется. Патологический процесс прогрессирует...
У хирургов – у тех иначе. Там свои законы: «Неясен диагноз? – не проблема. Распахнём – посмотрим. И всё станет ясно. А если ничего не найдём in loko morbi (в месте болезни) – уйдём ни с чем, зато с гордо поднятой головой. Мы ничего не теряем: на нет и суда нет. Это тоже диагноз».
Поэтому, в отличие от других врачей, хирурги аморфным диагнозом климакс не грешат – хирург всё-таки есть хирург. Зато где надо где и не надо делают пробное чревосечение, то есть вскрытие брюшной полости – с целью ревизии оной.
Бывает что и оперируют без всякой необходимости. И нередко бывает. Например, в случае если при пробном чревосечении ничего не находят – удаляют неизменённый аппендикс (козёл отпущения). А чтоб оправдать удаление, ставят диагноз катаральный аппендицит, да и дело с концом. (Кстати, а почему бы и нет, раз уж находишься в брюшной полости. Червеобразный отросток, то бишь аппендикс, часто воспаляется, и тогда всё равно надо прибегать к оперативному вмешательству. Так не лучше ли убрать его с превентивной целью! Не такой уж и большой грех будет. А может, и вовсе не грех – хоть что-то полезное.)
Климакс особенно любят «торопевты» – именно так называют терапевтов хирурги. А те – чтоб не остаться в долгу – называют их «херургами». Вот такой обмен колкостями. Шутя, конечно. По-свойски. Правда, что касается последних лет, когда качество диагностики увеличилось в разы за счёт высокоточной аппаратуры, климакс как суверенный диагноз фигурирует значительно реже, а вместе с ним значительно поубавилось и колкостей. Заметно снизились частота и градус вербальных схваток, спекуляций, гаданий на кофейной гуще – всего того, что исстари расценивается как врачебное словоблудие, неизбежно возникающее там, где доподлинно не раскрыта сущность болезни. Всякого рода домыслы сейчас не канают.
В пятом часу доктор Дешалит засобирался домой. Уже взял в руки портфель, чтоб сложить какие-то бумаги, да вдруг побледнел, обмяк и... скончался. Как потом выяснилось – паралич сердца. Mors subita – внезапная, или скоропостижная смерть. У людей пожилого возраста такое случается.
Вся больница содрогнулась: на глазах медработников совершилось нечто невообразимое. Никто из сотрудников не мог припомнить случая, чтоб предсказание, исходящее из уст помешанного человека, сбывалось, да ещё с такой точностью.
Санитары выездной бригады, доставившие больную в стационар, рассказали, что когда по вызову дальней родственницы они приехали домой к пациентке, та не пряталась, не сопротивлялась, не буйствовала, как часто бывает с психическими больными, а сидела за кухонным столом, как-то хищно ухмылялась и постоянно твердила: «Ебись ты злоебучим проебом, козлох-й залупоглазый. Гандон штопаный. Не бойся х-я стоячего, бойся х-я лежачего». Вот уже почти сутки сидела и повторяла одно и то же. Безо всяких видимых на то причин. И хотя доля житейской мудрости присутствовала в этом на первый взгляд бессмысленном наборе скабрёзных слов (особенно в последнем предложении), санитары сочли женщину сумасшедшей и не рискнули оставлять дома, увезли с собой.
Больная перестала болтать глупости сразу же, в день поступления, к вечеру. То ли смерть доктора подействовала, послужив встряской для тронутого разума. То ли назначенное им лекарство, которое она успела-таки проглотить. То ли ещё что. А может, само по себе отпустило.
Но уже со следующего дня пациентка стала внушать окружающим, что раньше таких, как она, на кострах жгли, а сейчас с ними цацкаются, носятся как с писаной торбой. Санитарка отделения с сорокалетним стажем Степанида Петровна Кулиш решила, что это тонкий намёк на толстые обстоятельства, то есть, что больная – ведьма, и сама в этом признаётся. Представляете что это такое – ведьма, да ещё сумасшедшая! И все сотрудники (младшее звено явно, старшее – тайно) в это поверили: мол, мало ли что, а вдруг на самом деле ведьма, наука ведь ещё такая слабая, так мало знает, особенно что касается психиатрии. Поэтому в этом деле лучше перестраховаться, чем недостраховаться.
Больная лежала в стационаре два с половиной месяца. Столь длительный срок больничного содержания был обусловлен тем, что даже лёжа в больнице она продолжала давать рецидивы безумия – хоть, правда, и «не такие чтоб очень, но всё же». И все эти два с половиной месяца медработники старались не встречаться с ней взглядом, потому что «нехорошим взглядом можно не только выведать всю подноготную, но и убить человека». А так как избегать взглядов не всегда удавалось, обслуживающий персонал дружно надел на себя темные очки, которые, по невесть откуда взявшейся теории тибетских магов, экранируют всякую гадость и не дают ей (гадости) проникать за очки. Таким образом всё, что шло извне (от больной), вовнутрь (в визави) не попадало – якобы.
Ах, сколько было тогда разговоров, что этими самыми флюидами сумасшедшие ведьмы не только читают, как газету, будущее всего человечества (ближайшее и отдалённое), но и персонально глазят, кого захотят, и наводят порчу, на кого хотят, – вплоть до смертельного исхода. Что, собственно, и произошло с доктором Дешалитом. Правда, насчёт доктора Дешалита надо сказать, что неясно, получил ли он убойный флюид или больная просто, от нечего делать, перелистывая страницы его судьбы, наткнулась на дату печального финала и сдуру высветила её. Скорее всего – второе, так как напускать убойный флюид на бедного доктора не было никакого резона. А может, ей что-то подсказали весталки?.. «Чи ангалы?..»
Все – кому надо кому и не надо (даже те, кто чистил картошку на больничной кухне) – накупили светозащитных очков по несколько пар, про запас, на всякий случай – а вдруг в магазинах кончатся! Никто не хотел ни судьбы своей знать, ни поддаться сглазу, ни, тем более, сыграть в ящик. Больная покатывалась со смеху. Показывая пальцем на «очкариков», она всласть потешалась над ними, приговаривая: «Олухи царя небесного».