1
В городе, о котором пойдет рассказ, вот уже неделю шел дождь, покрыв грязные серые домишки, полуразвалившуюся церковь и близлежащее кладбище изрядным слоем сырости.
Пьяный сторож, сидя на некрашеной грязной скамейке, мрачно смотрел в окно, пытаясь сквозь беспросветную пелену дождя и грязное стекло окна что-то разглядеть, и под свое заунывное мычание катал ногой по полу пустую бутылку, некогда наполненную портвейном «Три семерки». Высунувшаяся из часов кукушка попыталась было прокуковать, но на первом же «ку-ку» захрипела, закашлялась и провалилась в часы до следующего своего часа.
За мутным стеклом окна текла жизнь: мужики пили, бабы беременели и все вместе - и те и другие, понимали, как плох прожитой день, и с надеждой в лучшее ждали дня грядущего.
Сторож отвел взгляд от окна, оглядел жирные пятна на обоях и с сожалением посмотрел на окурки, затушенные на подоконнике. После этого он медленно взял в руку пачку «Беломора», торчавшую среди окурков, перевернул ее и несколько раз встряхнул. Оттуда, однако, ничего не выпало. Это так разозлило старика, что он швырнул пустую пачку в направлении единственных в доме часов. «Беломор», описав плавную дугу, постепенно изменил заданную траекторию и плавно приземлился на пол, рядом с обглоданным рыбьим хвостом и разорванным тапочком.
Неудачный бросок вызвал в душе сторожа еще больший всплеск ярости и, подхватив с пола пустую бутылку, он кинул ее в том же направлении, что и «Беломор». На сей раз бросок достиг цели. От удара часы резко дернулись в сторону, выказывая свое недовольство гнутыми стрелками, как топорщащимися усами, а также многоголосым скрипом и стоном всего часового механизма. Гиря для завода резко дернулась вниз, обрывая цепь и, упав на пол, покатилась вслед за чудом неразбившейся бутылкой. Последнее слово осталось за кукушкой, которая вылетела из часов во всю длину и мощь упругой стальной пружины. Бедная птица, как и несколько минут назад, хотела подать голос, но он куда-то совсем пропал, и она так и застыла с раскрытым на всю ширину клювом.
Сторож довольно ухмыльнулся, подобрал с пола окурок, придирчиво оглядел его и закурил. Лицо его, еще пять минут назад перекошенное злобой, выражало теперь радость по поводу одержанной победы. Он не спеша несколько раз затянулся, блаженно вдыхая дым, и, когда табак уже закончился и начал гореть мундштук, бросил окурок на пол и притоптал его ногой. После минутного раздумья старик тяжело вздохнул и попробовал встать на ноги, но покачавшись всем своим грузным телом и выделывая ногами замысловатые кренделя, рухнул на свое насиженное место. Следующая попытка встать завершилась с тем же успехом, что и первая. С той лишь разницей, что голова сторожа при приземлении издала глухой звук от удара о бревенчатую стену, а через секунду наполнила маленькую комнату отборным трехэтажным матом.
После долгих попыток ему все-таки удалось встать и он даже попробовал сделать шаг, но тут же невидимые силы земного притяжения и хмельного угара так швырнули его к противоположной стороне, что ноги, не поспев за массивным туловищем, запутались в скорченном грязном половике и стремительное пике старика завершилось сильнейшим ударом головой в противоположную стену. Наступил мрак.
2
-Ва – а – нь – ка!... Иди домой, а не то я тебе ноги повыдергиваю, гаденыш, ты эдакий, - раздавался голос с крыльца, на котором стояла Анастасия, баба лет тридцати пяти, высокая, стройная, хотя уже с заметно округлившимися формами тела, но еще не утратившая своей привлекательности и свежести. Она уже больше часа искала своего десятилетнего сына Ваньку, который с утра убежал и более не появлялся. Видя, что все ее старания ни к чему не ведут, Анастасия сплюнула на землю:
- Ну, уж только появись мне, ирод…, - развернулась и пошла в дом. Крыльцо под ней жалобно скрипнуло, хлопнула входная дверь, и сразу же на улице стало тихо.
Ванька, которого искала Анастасия, и который в это время сидел под этим самым крыльцом и боялся высунуться, потому что не знал, за что его будут сегодня пороть – за то, что он связал веревками за хвосты двух кошек или за то, что уронил в погребе крынку сметаны, осторожно вылез из-под крыльца на свет божий, оглянулся и побежал к сараю. Забежав с задней стороны, он посмотрел по сторонам, не подглядывает ли кто за ним, и, отогнув в сторону кривой ржавый гвоздь, отодвинул в сторону широкую доску. Затем он еще раз оглянулся, юркнул в образовавшуюся щель и притворил за собой доску.
В сарае было темно и пыльно. Здесь стоял старый изодранный диван, сундуки со старым, полусгнившим тряпьем и бумагами и еще невесть какой хлам, неизвестно для чего лежащий здесь со времен царя Гороха.
Ванька прилег на диван, вытащил из кучи бумаг журнал «Нива» и, положив его перед собой так, чтобы на него падал луч света с дырявой крыши, принялся разглядывать картинки. Больше всего ему понравился летчик, черноусый молодец в кожаной куртке, шлеме и весь перетянутый ремнями. Он стоял возле своего аэроплана, положив руку на крыло, и улыбался во всю ширь своего белозубого рта. Ванька, представив себя на его месте, тоже улыбнулся. Потом он озабоченно потрогал место над своей верхней губой, где должны были расти усы и, не найдя их, тяжело вздохнул.
Внезапно на улице послышались шаги. Шли двое и определенно приближались к сараю. «Поди, это мать с отцом, - тоскливо подумал Ванька.- Увидели, как я сюда залазил. Сейчас батя меня выловит, а мамка выпорет». От предчувствия близкой порки у Ваньки зачесался зад. Он метнулся было обратно к щели, но доску, как назло, заело и, понимая, что он уже не успеет удрать, Ванька кинулся за сундуки и упал там, затаясь.
Послышался звук открываемой двери и приглушенные голоса. Потом дверные петли скрипнули и двое зашли в сарай.
- Здесь и посидим, - сказал первый отцовским голосом. – Хоть крыша и дырявая, а все не на солнце сидеть, хоть какая, а тень.
- Давай, - согласился второй солидным баском. – Закуску взял?
«Кто это такой? – размышлял за своим укрытием Ванька, не решаясь выглянуть из-за сундука. – Посмотреть бы… А вдруг отец заметит, потом скажет, что я подслушивал. Нет уж, лучше посижу».
Так Ванька и лежал, терзаемый догадками, а отец с незнакомцем вели между тем неторопливый разговор.
- Хо, - выдохнул отец, опустошая содержимое стакана. – Нет, что ни говори, а водка раньше была получше. Помнишь, Паша, смирновскую?
- Смирновскую…, - в тон ему прогудел Паша. – Однако, ты и хватил – смирновскую. Помню, конечно. Только теперь уж вспоминай не вспоминай смирновскую, а пить придется жидовскую.
Довольные, что получилось так ладно, в рифму, они загоготали на две глотки. Потом они закурили и синий дым ароматного самосада поплыл в сарае. После некоторого молчания Паша произнес:
- Развалят совдепы страну, помяни мое слово, Семен, развалят.
- Да, что ж, - согласился с ним отец.- Немудрено. С ихними колхозами скоро по миру пойдем. Не осталось на Руси крепкого хозяина, все под корень выпластали.
Он крепко выматерился, затушил цигарку и громко захрустел огурцом.
- Ни хрена у нас не осталось – ни веры, ни царя, ни отечества, - поддержал его Паша. – Церкви сломали, царя убили, а отечество продали жидам. Как жить дальше, Сема, когда вокруг ничего святого?... Ладно, давай по последней, да и побегу я домой.
Они разлили по последней, молча выпили и, зажевывая на ходу, пошли на улицу. Дверь захлопнулась, было слышно, как отец накинул щеколду и наконец, постепенно удаляющиеся шаги стихли.
Ванька, ошарашенный услышанным, выждал какое-то время, потом встал, подошел к стене и, не спеша отодвинув доску, вылез на улицу. Мысли его быстро и сумбурно летали в голове.
«Как же так, - напрягал он свой маленький умишко. – Почему они так ругали колхозы, совдепы и еще каких-то жидов, а царя жалели? Ведь учительница говорила, что царя казнили по приказу рабочих и крестьян. И кто это тот хозяин, которого выпластали. Отлупили, что ли? А чем была лучше водка? Наверное не такая горькая». Ванька попробовал как-то втихаря несколько капель, оставшихся в рюмке на столе после какого-то праздника, но потом долго плевался от неприятной горечи. «Разве что, спросить у отца? Нет, нельзя, догадается, что я подслушивал, нехорошо это. Хотя, если по правде, то разве ж я виноват?... Дядька Федор! Вот у кого я все выспрошу! Он - то уж точно все знает…».
С рассеянным видом Ванька подошел к крыльцу, где и попался на глаза матери, после чего был выпорот и за сметану и за кошек, однако, порку выдержал без обычных криков и всхлипываний, чем вызвал сильное удивление Анастасии. «Растет»,- подумала она о сыне. «Завтра же схожу к дядьке Федору и все разузнаю, - думал в это время Ванька, натягивая штаны на покрасневший зад. – Завтра же».
3
Осторожно, не спеша, из подполья вылезла старая облезлая кошка. Она остановилась посреди комнаты, посмотрела наверх, где в последнем немом полете навсегда застыла кукушка, повела взглядом вокруг себя и двинулась дальше. Подойдя к консервной банке, стоящей на обрывке почетной грамоты, она внимательно все оглядела, словно бы могла прочесть слова, что остались на красном картоне: «…граждается Коновалов Иван Семенович за …целинных земель, ударный тр…», заглянула в пустую консервную банку и, увидев, что со вчерашнего дня в ней ничего не добавилось, медленно отошла. Обнюхав высохшую рыбью кость и часовую гирю, кошка подошла к лежащему старику и лизнула его в нос. Сторож слабо шевельнулся, но не открыл глаза, а только негромко и глухо застонал. Левая рука его, было, приподнялась, но тут же бессильно упала, и он затих. Кошка уселась у головы старика и, не сводя глаз, стала на него смотреть.
4
Федор, брат Ванькиного отца Семена, был на два года его моложе. Когда-то они вместе ходили на гулянки, дрались с заречными парнями и бегали по девкам, пока вместе не влюбились в одну из них. И хотя Федька был выше, сильней и куда красивей брата, но Настя все – таки выбрала в мужья Семена. Потом Федька ушел служить на флот, а вскоре после революции вернулся в родные места устанавливать Советскую власть в должности оперуполномоченного ЧК. Отношения его с Семеном, крепким середняком, так до конца и не принявшим революцию, стали заметно холоднее и отчужденнее. В доме друг у друга они бывали теперь редко, разве что по крайней нужде. Впрочем, чувства Федора к Насте не только не охладели, но и разгорались с новой силой при каждой встрече с ней, на что, однако, Настя относилась равнодушно и не давала ему на то никакого повода.
Ванька заходил к дядьке Федору довольно часто, благо отец ему этого не запрещал. Племяннику очень нравилось, что дядя его был усат, как летчик из «Нивы» и носил под кожаной курткой настоящую моряцкую тельняшку. Ванька любил подолгу слушать рассказы о том, как смелые большевики сделали революцию, прогнав из страны буржуев и капиталистов, знал про мировую революцию, Ленина и Великого Сталина, который продолжает неустанно бороться с врагами за счастье и светлую жизнь всего трудового народа.
Часто после дядиных рассказов Ванька видел себя во сне с шашкой на лихом белом коне. Он, то рубил толстопузых буржуев, то стрелял из маузера, то помогал освобождать угнетенные народы. Сегодня же ему приснился Сталин, который награждал его орденом. Сталин был точно таким же, как на газетном портрете в доме дядьки Федора, но уж очень большим и высоким, что Ваньку пришлось поднимать на вытянутых руках двум дюжим красноармейцам. Сталин улыбался, глядя на Ваньку, прицепил к его рубашке орден, а потом снял со своей головы буденовку и надел ее на Ванькину голову:
- Молодец, сынок, - сказал он.
- Служу трудовому народу! – громко ответил Ванька и тут с ужасом заметил, что красноармейцы его уже не держат, и он падает вниз. Лицо Сталина внезапно расплылось и исчезло, а вместо него появилась и громко заквакала огромная зеленая жаба. Ванька испугался и дико заорал:
- А – а – а - а, - и грохнулся с койки на пол.
В комнату забежала испуганная мать:
- Ты чего орешь, что случилось?
Ничего еще не понимающий спросонья Ванька пощупал свою голову, но обнаружив на ней вместо сталинской буденовки только новую шишку, разочарованно произнес:
- Жаба…
- Что жаба? Приснилась что ли? Али в постель залезла? – Анастасия вопрошающе посмотрела на Ваньку, но тот только сидел на полу и, ничего не отвечая, озабоченно потирал ладонью шишку. Она повернулась, зевнула, махнула рукой и пошла:
- А ну тебя, ложись спать, давай.
После ее ухода Ванька еще немного посидел на полу, вспоминая странный сон, потом все-таки нехотя полез на койку и, закутавшись в одеяло, спокойно проспал до утра.
Утром он съел краюху хлеба, выпил кружку молока и сразу же отправился к дяде Федору. Федор уже собирался на работу и выходил из калитки своего дома, когда к нему подбежал запыхавшийся Ванька.
- Здрасссь, дядь Федь! – радостно закричал он. Федор обернулся и, увидев Ваньку, произнес:
- А, это ты. Ну, здравствуй, здравствуй, партизан, что скажешь?
- Ты на работу, дядь Федь?
- На работу.
- Можно и я с тобой?
- Ну, пошли, проводишь меня. Какими это ветрами тебя занесло ко мне с самого раннего утра? Небось, опять дома чего натворил, а?
- Не-а, - протянул на ходу Ванька. – Я только спросить пришел.
- Так прямо с утра и спросить?
- Ага.
- Ну, валяй. Чего там у тебя стряслось?
Ванька перевел дух и выпалил:
- А правда, что раньше водка лучше была?
Федор от удивления даже замедлил шаг, удивленно посмотрел на взъерошенного Ваньку и от души рассмеялся:
- Да тебе еще, вроде, рановато такими делами заниматься.
- Ну, не - ет, дя Федь, скажи…, - заканючил Ванька.
- И где ты такого нахватался? По кабакам что - ли шляешься?
- Не-е-е, это батя сказал. Он вчера с каким-то дядькой водку в сарае пил, а я там был нечаянно, вот и услыхал, - Ванька покраснел и опустил голову.
- Как же это ты там был «нечаянно»?
- Так я туда пришел, в сарай-то, и их еще там не было. А потом они пришли и меня не заметили. Я там за сундуком лежал…Знаешь, такой сундук у нас в сарае есть: старый – престарый, а вот тут железкой обколочен, и сверху еще…
- Ну, вот и пришли, - перебил его дядя Федор и, остановившись у крыльца двухэтажного дома, повернулся к Ваньке, потрепал его по голове и добавил. – Все, беги домой. А насчет водки я не знаю. Не пью я ее, водку-то, понимаешь, Вань, какая хреновина. И тебе не советую.
После этих слов Федор повернулся и начал подниматься по ступенькам, и Ваньке в эту минуту стало очень обидно, что он приперся в такую рань, да так толком ничего и не узнал. Поэтому он поднатужился и крикнул Федору вдогонку:
- А правда, что совдепы хотят развалить страну, а отечество продали жидам?
Федор, уже подходивший к входной двери, резко остановился и, круто развернувшись, удивленно произнес:
- Чего, чего? – дыхание его на миг перехватило, и лишь через несколько секунд он переспросил. – Что ты сказал?
Ванька, довольный тем, что ему все-таки удалось привлечь к себе внимание, но уже поняв, что ляпнул какую-то несуразицу, от которой у дядьки Федора округлились глаза, начал оправдываться:
- Да, это не я сказал, а батька с тем дядькой, с которым они водку пили, а я вот только хотел узнать…
Федор уже сошел с крыльца и, продолжая смотреть на Ваньку, присел перед ним на корточки и нетерпеливо сказал:
- Ну, конечно, конечно…А что они еще говорили?
- Да, про царя еще и веру…
- А дальше?
Ванька честно рассказал Федору то, что он запомнил из разговора отца и Паши.
- А потом?
- А потом водка закончилась и они ушли.
- Ну, ладно, Ванюха, беги домой, да смотри про наш разговор никому не сказывай, понял? Это ты правильно сделал, что ко мне прибег. А насчет буржуев, совдепов и жидов я тебе как-нибудь в другой раз все расскажу, лады? Ну, давай, а то я на работу опоздаю.
- Завтра расскажешь?
- Может завтра, а может и попозднее. Все, беги.
Успокоенный обещанием, Ванька радостно побежал домой, а Федор поднялся по ступенькам крыльца и, оглянувшись, чему-то злобно улыбнулся, свернув хищным блеском глаз.
5
Кошка по-прежнему сидела у головы старика и смотрела на него грустным голодным взглядом. Но, в то же время, в ее взгляде было столько участия и жалости, что сторож открыл глаза. Он почувствовал этот немой взгляд: жалобный, просящий, но, в то же время, сочувствующий и какой-то близкий. Неожиданная жалость к существу, которое не знало от него ничего, кроме ругани, побоев и редких подачек, пронзила его сердце. Она влилась в него внезапно нахлынувшей волной и, словно бы заполнив все его внутренности и не вмещаясь внутри этого огромного старого тела, выступила на глазах горькими, как соль, слезами.
6
Ночью отца забрали. Ванька проснулся от громкого стука в дверь, услышал, как отец вышел в сени, чтоб открыть и вернулся уже не один. Ванька соскочил с кровати и выбежал из своей комнаты посмотреть, кто это ночью пришел в гости.
Гостей было трое. Один, здоровенный верзила в каком-то кургузом пиджаке, стоял у дверей, точно стеснялся пройти дальше в дом. Второй, молодой, еще безусый, в кожанке и кожаной кепке стоял рядом с отцом, пока тот одевался. Старшим был маленький плешивый толстяк, стоявший посреди комнаты.
- Поторапливайся, - грубо сказал он отцу. – Живо.
Анастасия, сонная, нечесаная и босая, в шали, накинутой поверх ночной рубашки, растерянно смотрела на все и только спрашивала:
- Да куда ж это? Зачем? За что? – но никто не отвечал на ее расспросы.
Отец подошел к Ваньке, поднял на руки и поцеловал в щеку.
- Ты куда, бать? – спросил его Ванька.
- Скоро вернусь, сынок, - отпустил его на пол отец и подошел к Насте.
- Береги сына, - тихо сказал он и поцеловал ее.
- Ну, хватит, выходи, - рявкнул толстяк, и охранник подтолкнул Семена к выходу. У порога отец приостановился, хотел оглянуться, но конвоиры с силой протолкнули его в дверь и они вышли.
Анастасия очумело глядела на все происходящее и только, когда дверь за ушедшими захлопнулась, поняла все, еще не умом, но своим простым бабьим сердцем, как может понять и принять душой беду только самый близкий на свете человек. Она попыталась было броситься бежать вслед, рванулась вслед к двери, но силы ее внезапно оставили и она упала у порога.
Ванька, хотя здорово испугался и заревел, все же сообразил принести в ковшике воды и плеснул на ее лицо. Анастасия очнулась, внимательно посмотрела на Ваньку и заплакала, сначала тихо, потом все сильнее и сильнее, и рядом с ней сидел Ванька, уткнувшись в ее колени, и тоже плакал.
Утром мать куда-то надолго ушла и вернулась уже после обеда, но так толком ничего и не узнала об отце. Остаток дня и вечер прошел для Ваньки как в тумане. Он не озоровал, как обычно, сидел тихо у окна, глядя на дорогу с надеждой, что вот-вот появится отец, и украдкой поглядывал на мать. Анастасия старалась делать все домашние дела как обычно, но, то и дело у нее, то падала на пол чашка, то она обжигала руку о чугунок, а то она немым изваянием застывала, глядя на огонь в печи. Ванька улегся спать пораньше, но долго не мог заснуть, слыша, как на кухне тихо украдкой плачет мать.
Этой ночью он проснулся оттого, что кто-то разговаривал. Ванька прислушался. Разговаривали двое: мать и дядя Федор. Ванька хотел было уже радостно соскочить с койки и выбежать к ним, но что-то его удержало. Он внимательнее прислушался, стараясь уловить каждое слово, то произнесенное шепотом, то сквозь зубы, в зависимости от интонации разговора.
- Я не могу тебя понять, Федор. Ведь он же твой брат, как ты мог, как ты мог…
- Бра – а - ат? Не нужен мне такой брат! Советскую власть хулить, да старорежимные порядки расхваливать? Никому не позволю! Это же вредительство, настоящая контра! Враг народа он, твой Семка!
- Да ты, что, Федор, рехнулся? Какой же из него враг?
- Ванька твой мне все рассказал.
- Ванька?
- Ванька. Он разговор Семки с Пашкой Васильевым подслушал случайно, да все мне и рассказал. Не нарочно, конечно, по мальчишескому недоумию, так что ты уж его не ругай…
- Ох, и сволочь же ты, Федя…
- …ну, а я, конечно, не мог не проявить классовой бдительности.
- …ох, и сволочь. Воспользовался, значит, ванькиным доверием? Иуда, вот ты кто. Рад, значит, что Семена посадил? А ну, убери руки, гадина…
- Да брось, ты, Настя, по Семке убиваться. Он скоро уж в Сибири лес валить начнет, а мы с тобой здесь заживем…
- Уйди, не тронь, уйди…
Ванька в это время уже тихо слез с койки, подкрался к порогу родительской комнаты и раздвинул занавески.
Мать лежала на кровати и пыталась отбиться от Федора, который, навалившись на нее всей своей грузной тушей, полулежал не ней.
- Я прошу тебя, Федор, не надо, - Настя сделала попытку отодвинуть Федора от себя.
- Не надо, говоришь? Нет, Настенька, надо, - Федор говорил зло, сквозь зубы. – А ежели будешь упираться, пойдешь за Семкой вслед…
В этот момент в Ваньке смешалось все. Он понял, что его предали, предали самым бесчестным образом, и сделал это не кто – нибудь, а человек, которому Ванька доверял всю свою, еще такую короткую, жизнь. Он понял, что отца увели из-за этого, что и он, Ванька, повинен в этом, но более того повинен дядька Федор, который к тому же хочет сделать что-то ужасное с его матерью. Все смешалось в душе Ваньки и внезапно выплеснулось в действие. Схватив со стола кухонный нож, Ванька в два прыжка подскочил к койке, и со всех сил с криком «га-а-дина» ударил им Федора в спину. Острый нож, еще недавно точенный отцом, вошел точно между ребер, легко разрезав кожанку и тельняшку. Федор весь передернулся, приподнялся, точно собирался сесть на койку, обернулся, глядя на Ваньку удивленными глазами навыкате. Рот его открылся, словно Федор что-то собирался сказать, но не мог. Внезапно судорога пробежала по его телу, оно обмякло и упало на пол.
Анастасия соскочила с койки, большими от ужаса глазами посмотрела на мертвого Федора, из спины которого торчал нож, перевела взгляд на Ваньку и, прижав к своей груди его маленькую вихрастую голову, глухо зарыдала. Ванька не плакал. Он, может быть, и хотел бы разреветься, но не мог. Его только трясло, как в лихорадке, и он не мог выговорить ни слова.
Утром Анастасия пошла с повинной в милицию. Ваньке она наказала обо всем случившемся молчать, сказать, если спросят, мол «спал, ничего не видел, не слышал». Перед своим уходом она отвела Ваньку к своей сестре и поцеловала несколько раз на прощание.
- Отец скоро вернется, пойдешь домой, - неумело соврала Анастасия сыну.
- А ты?
- А, может, и я скорее вернусь, - ответила она и, чувствуя, как к горлу подкатывает комок и на опухших покрасневших глазах выступают слезы, выскочила из избы и быстро зашагала вдоль улицы.
Ни отца, ни матери Ванька больше так никогда и не видел.
7
А дождь, мелкий серый дождь, все также без устали колотил по крышам домов, стучался в закрытые ставнями окна и, не зная куда деться, в конце концов, падал на землю, смывая чьи-то следы и превращаясь из тонких серебряных нитей в холодные грязные лужи.
1992