Ребенок лежал в постели, а молодая женщина, примостившись рядом на стуле, читала вслух:
В той норе во тьме печальной
Гроб качается хрустальный
На цепях среди столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места.
В том гробу твоя невеста.
Эти страшные и таинственные строки, слышанные уже много раз, и сегодня были пугающе таинственны, и ребенок чувствовал, как сладкая горячая волна приливает к голове ощущением близости волшебного и чудесного. Смесь ужаса с восторгом переполняла, и счастливая развязка сюжета вызывала чувство приятного облегчения, но чувство это было бледным, второстепенным. Сказка была дочитана, и женщина закрыла книгу.
- Пора спать.
- Я – Оцеола, Восходящее Солнце.
- Вот и спи, мое солнышко. Свет тебе оставить или погасить?
- Погасить.
Мама поправила одеяло, погасила свет и вышла из комнаты.
Четырнадцатиэтажный дом стоял на самом краю южной оконечности Москвы, на пригорке. Из окон квартиры на последнем этаже открывался вид на поле и лес – дикий, густой, дремучий, уходивший вдаль, за кольцевую дорогу, в обильное лесами Подмосковье. По утрам на поле выходил пастух с кнутом на плече, а за ним медленно и понуро тянулись коровы. В лесу обитали лоси, белки, множество птиц. Для молодой женщины и ребенка лес был вторым домом, так много времени они проводили в нем, одни во всей этой первозданной дикой благодати. Лишь изредка попадались им навстречу одинокие путники, почему-то только мужчины. Они с удивлением смотрели на молодую красивую женщину, бесстрашно бродящую по лесу, и на ребенка – не поймешь, девочку или мальчика – в индейском костюме, сшитому по последнему слову вестернов.
Им – женщине и ребенку – никогда не было скучно вдвоем в лесу. То они собирали желуди под могучим дубом, добрым великаном, всепонимающим и всезнающим колоссом, хранящим тайны мира, - и потом делали из этих желудей ожерелья. То ходили к оврагу навестить знакомую белку, которую приручили. Она приходила на зов и брала из рук кедровые орешки или дынные и арбузные семечки, не сердясь на поползней и синиц, норовивших разделить ее трапезу. Зимой ходили на лыжах и добирались аж до самого «Узкого» – усадьбы, превращенной в санаторий, с одичавшим парком, прудами и чудесным пятиглавым храмом, наглухо запечатанным по случаю победы атеизма на одной шестой части суши…
Зимой синицы жались к жилью, залетали и на балкон верхнего этажа, и всегда находили там угощение. На чердаке гулили голуби, их органное гуденье было как бы постоянным естественным аккомпанементом нехитрого житья матери и ребенка.
Ребенок долго слушал, как мама принимает вечерний душ, негромко напевая, стелит в соседней комнате постель. И вот стало совсем тихо, лишь изредка машина, проезжающая внизу по улице, нарушала это звенящее безмолвие.
Спать не хотелось.
Что-то нарастало внутри, требовало выхода. Повинуясь смутному внутреннему побуждению, ребенок тихонько сполз с постели и уселся на полу, скрестив ноги, лицом к окну. Сквозь легкие шторы были виды горящие в соседнем доме окна. Ребенок сидел некоторое время, глядя на них, ни о чем не мечтая, не думая, слушая звенящую тишину. И вот что-то в нем стало шириться, высвобождаться, распространяться во все стороны, как свет от лампы. Ребенок увидел небо. Ночное небо в жемчужинах звезд, но не черное, а темно-голубое. Небо вошло в комнату, и комната растворилась в нем. Небо затопило окрестный пейзаж. Оно было со всех сторон – и над головой, и под ногами. В сущности, не было ничего, кроме этого безмерного, темного и сияющего неба, которое ширилось все дальше и дальше, и ясное, как полдень, сознание ребенка, растворяясь в этой беспредельности, ширилось вместе с ней. И вот уже не осталось малого и большого, только бесконечность голубела и сияла, и был покой, и было блаженство, и было великое благоговение перед открывшимся. И бесконечность мягко обнимала и обволакивала. И было чудо, и была тайна…
Молодая женщина зашла в комнату. Ребенок мирно посапывал, разметавшись на постели.
Смерть?.. Бог?..
2000