Глава 21.
Воспоминания Рели прервала остановка автобуса. Кто-то из мужчин решил выйти – ему срочно потребовался туалет, который мелькнул в кустах. Некоторые женщины тоже вышли и помчались – туалет был на два стороны – виднелись буквы «М» и «Ж».
- Вот наелись и напились в кафе, - пошутил кто-то. Хорошо, что и автобус первый остановился, а то догоняй потом.
Но так как ехали хоронить, то никто не ворчал. Потому что на кладбище некогда искать подобное заведение. Тем более, что люди быстро справились со своей нуждой и скорым маршем вернулись в автобус. Автобус тронулся и поехал вслед за первым, а Калерия продолжала воспоминания, но не о своей сестре, а вернулась к сестре Насти. Ушла из памяти Вера, которая всем своим поведением раздражала Калерию, явилась другая прекрасная Вера, которая, в данном случае, тянула соки из Насти. Приехали «долгожданные» гости в Москву, года два назад, где им пекли, жарили, варили, ходили по магазинам, чтоб ублажить их ненасытные желудки. С ними вошла и Арина Родионовна, которая, по всей видимости, дожидалась их у дверей дома. Правда, сказали, вышедшей из комнаты Насте, что встретились случайно.
- Идём от метро, Настёна, вдруг видим, матушка наша чешет домой, с работы, - Рассказывала Вера, полностью совпадающая с представлением Рели о ней - вальяжная, властная, чувствующая себя повелительницей всех и всея - такая не переломится.
- Да, - подтвердила Арина Родионовна, - вот случай, так случай. Слышу, внучки мои за мной несутся: - «Руки вверх, бабушка». Я так и обомлела. Ой, Реля здесь. Пришла помочь Насте. Спасибо. Вот, знакомься, Вера, - это Настина подруга.
- Наслышаны, - отозвался, наконец, муж Веры, помогая снять и повесить супруге пальто. И посмотрел виновато в сторону Насти. Калерия почувствовала, что он сочувствует родственнице, но ничего поделать не может, чтоб продвинуть свою «Кабаниху», как сразу окрестила её Реля, помогать родной сестре, а не с неё тянуть.
Дочери старшей сестры Насти поразили Калерию. Эти – раздевшись и переобувшись, как у себя дома, сразу унюхали запахи с кухни:
- Как вкусно пахнет? Ты и котлеты с чесноком пожарила, тётя Настя? И с печенью что-то вкусное сделала?
- Постыдились бы говорить, - не удержалась, вышла из своей комнаты соседка, помогавшая Насте и Реле в приготовлениях на кухне. – Прежде чем нюхать и восторгаться, вы бы спросили, как тётя Настя стояла в очередях, чтоб всё это купить – печень, рыбу. А потом всё это донесла до квартиры без лифта. А потом стояла с больным сердцем, чтоб всё это привести в божеский вид и приготовить.
- Мам, нам, что поворачивать оглобли назад, в Жуковский ехать? – Сказала, высокомерно, старшая дочь Веры.
- Подожди, - Вера властно остановила дочь. – Чего вы добиваетесь? Чтоб моя семья, не отпраздновав, уехала назад? Не дождётесь. Мы не к вам приехали.
- Конечно не ко мне. А то б я приняла таких гостей. Четверо голодных, да с пустыми руками.
- Почему, с пустыми руками? Мы вот трёхлитровый баллон мочёных яблок привезли.
- И как только не надорвались, - прошептала соседка – у неё голос сел от такой наглости. – Ну-ка, целый, трёхлитровый бутыль яблок привезли – всем достанется по одному – эка радость!
- Шли бы вы, бабушка, в комнату к себе и не рассуждали, кто, чего принёс, - это муж Веры.
- А, любимый зятёк Арины! Так ты бы приехал загодя и поработал по-мужски. Вчера бы потаскал продукты, в очередях постоял. Сегодня бы дочери твои визжали над запахами, не так обидно.
- Тётя Вика, не надо, - попросила Настя, - право же, я не в обиде на свою сестру и её семью. Они ко мне в больницу приходили.
- Приходили? Вот эти девицы, кои уже о замужестве мечтают? Нет, такие не ходят к больным тёткам. Они лишь на сладкий стол приходят. Но к свекрови вы так не одна не войдёте, по нахалке. Свекровь-то вас заставила бы самих готовить, а потом ела бы и критиковала. Потому как в детстве не научишься, руки прикладывать ко всему, что ешь, потом поздно учиться.
- Хватит ругаться, тётя Вика, - вдруг льстиво отнеслась Вера к соседке. – Пойдёмте лучше с нами праздновать. Помните, как вы меня учили стол сервировать? Теперь и мои дочери умеют это делать – любо-дорого посмотреть.
- Стол сервировать – не велика наука. А вот наготовить кучу еды на этот стол – вот чудо. Но я не пойду с вами праздновать, хоть и принимала участие на кухне, помогала Насте и подруге её.
- Ладно, тётя Вика, идите, отдыхайте. А захотите, посмотреть, как мои доченьки танцуют разные танцы – милости просим, приходите.
- Танцы? Тьфу! – старушка плюнула и ушла в свою комнату.
- Вот, Настя, как допускать всяких соседей к приготовлению еды. Они же потом и отравить могут. - Сказала Вера сестре и позвала своих дорогих доченек помочь ей в сервировке стола, не беспокоясь, что будет, есть отравленную пищу.
И всё как гуся вода. Семья вошла в Настину комнату, стали сервировать стол. Арина – мать таких разных дочерей отпросилась у Веры на работу:
- Я только взгляну всё ли там в порядке, и назад, чтоб с вами отпраздновать.
- Мам, ты бы уходила с работы и жила на пенсию, видишь как Насте тяжело.
- Вижу, а только Настя на инвалидности, я на пенсии и что у нас получится?
- Я, мама, слышала по телефону от той же Виктории, что ты пенсию складываешь на сберкнижку, а зарплату не всю Насте отдаёшь. В церковь большей частью носишь.
- А как же, Вера. Я ведь в церкви молюсь за всех вас. Настю вот, от болезни отмолила.
- Как отмолила, мама? Если Насте и сейчас тяжко. Видела, как Виктория на меня накинулась? Это ещё цветочки. Знала бы ты, что она по телефону о тебе говорит.
- Извините, но мне кажется, Виктория и вам в глаза высказала немало, чтоб задуматься, над своим поведением. А не передавать матери и Насте, что соседи про них думают. - Сказала Калерия, подавая на стол закуски.
- Ой, вы не туда ставите. Что там у вас? Салат Оливье? Вот сюда, я думаю, сядет мой муж, а он очень любит этот салат. А рядом с бутылкой водки поставите холодец – тоже его еда, хотя и дочери мои от него в восторге. Настя его готовит бесподобно.
- Холодец готовила я. У себя дома. Принесла его прямо в посудине, в которую залила.
- Спасибо, попробуем и ваш холодец, - будто одолжение Реле сделали.
Теперь, Калерия уже знала от женщин, ехавших с ней в автобусе, что поминки Насте будет устраивать Вера – для того и не поехала в Москву на отпевание.
- Она хитрая, - сказала одна из пожилых родственниц Насти, - все на холод, в Москву – вот и я приехала. А Вера на даче, в тепле, не простудится. Правда, везти продукты из Жуковского придётся ей – но это мясо, рыба, консервы какие – тащить всё это ей муж и дочери помогут. А овощей на даче полно в баночках, Настей же и закрученных. Варений там всяких, разных, ещё с прошлого или позапрошлого года осталось.
Калерия вспомнила, как Настя ей предлагала поехать на дачу с ней и выбрать себе баночки с вареньем, с чем ей понравится. Реля шутила тогда, что поправляться не хочется и Олег не приучен пить чай. Он всё больше по компотам специализируется. К тому же Калерия каждый год, толчёт или пропускает через мясорубку покупную на рынке чёрную смородину – вот это они едят с удовольствием. И делают с нею напиток – живые витамины.
Настя сокрушалась: - Боже, у меня столько варенья пропадает.
- А зачем делаешь столько?
- А куда девать ягоды? Жалко. Правда, с сахаром бывают перебои в магазинах летом. Но я с зимы сахарок припасаю.
А между тем, старушка родственница Насти всё отвлекала Калерию от воспоминаний: она ехала на переднем сидении и почти вывернулась, чтоб поговорить с Релей: - Как долго ехать до 33 –го километра. Уж и не припомню такой осени внезапной – вчера тепло, а сегодня, хоть шубу надевай. На кладбище-то будет ещё холодней. А молодёжь, я смотрю всё больше легко обета. В том числе ты, доченька.
- Ничего, не замёрзнем.
Но когда приехали на кладбище, Калерия очень ощутила холод. Жуткий ветер буквально пронизывал и заставлял всех переступать с ноги на ногу. Замерзающие мужчины тоже старались быстрей опустить гроб с телом Насти в не остывшую ещё землю:
- Вот так, Настенька, землица ещё тёплая, тебе будет здесь хорошо, - произнёс как проповедь кто-то над могилой. - Здесь ты родилась, дорогая, тридцать девять лет назад, здесь тебя и спрятали в землю. Дай Бог, чтоб она тебе была пухом.
Когда вставили крест, на котором были написаны дата рождения Насти и дата её смерти, все ринулись покрывать могилу цветами. Ветер поддевал лепестки цветов и они шевелились, как живые.
- Хорошо, что холодно, - прошептала опять та же тётушка, которая вела беседы с Релей в автобусе. – А то набежали бы местные хулиганы и цветочки бы собрали. Потом их продают возле кладбища же. Или девицам своим передаривают. Конечно, это не хорошо, брать от мёртвых, а живым дарить. Но ведь берут. И зачем? Когда у каждого на дачах свои цветы растут. И Настёна разводила. Вот увидишь ещё, когда на поминки поедем.
- Мне что-то не хочется идти на поминки, - Калерия вспомнила, кто их готовит.
- И не думай даже. Нельзя, приехать так далеко и не помянуть человека. А ведь мне Арина сказывала – ты Насте лучшей подругой была. Смотри-ка, мальчишки толкаются плечами – замёрзли. Но это не хорошо, толкаться на кладбище. Тем более Алёше, ведь его мать хоронят. Ты бы остановила на них.
Но какая-то из молодых женщин подошла и что-то сказала Алёше – ведь толкаться начал он первый. Не понял, видно, паренёк, что матери он больше в глаза не увидит. Или был характером в свою тётушку.
Потом их свезли на дачу, где старшая сестра Насти приготовила поминки. Готовила Вера не одна – у неё была масса помощниц из местных женщин. И как не всматривалась Калерия, она не увидела ни мужа Веры, ни её дочерей, которые так любят плясать, поевши вкусно. Но тут не попляшешь, а к приготовлению своей матери они уже привыкли:
- Проходите, гости дорогие, садитесь за стол, помяните мою сестру. Вот готовила себе продукты на день рождения, а оказалось на поминки, - и столько притворной скорби было в её голосе, что можно было подумать, что у неё большое горе.
Кто-то из мужчин услышал, что готовила Вера не себе, а Насте на день рождения, удивился: - Смотри-ка, Настя и не знала, что ей такой пышный стол приготовили на день рождения. Взяла и умерла.
- Да, - подтвердила лицемерка, - я и Насте устроила такой праздник, лишь бы она жила.
- «Устроила бы ты Насте день рождения, - холодно подумала Реля – до сих пор не мола согреться. – Ты бы Настеньку заездила даже на её день рождения. Сестрица «правдивая!»
С гнева хватила коньячку, который ей налил сосед справа. Слева сидел Олежка и активно ел – тоже замёрз изрядно. У Рели тепло разлилось по телу, а в голову полезли не совсем хорошие мысли:
- Ты меня не зарывай в холодную землю, - шепнула сыну. – Лучше сожги на тёплом огне.
- Ты выпила, так закусывай и не говори лишнего, Белка маленькая. А будешь продолжать, я тебя, дома, ремешком поучу.
Калерия рассмеялась бы, если бы не сидела за скорбным столом. Ей нравилась опёка сына: - Так сожги! – строго проговорила она, принимаясь закусывать.
- Ты ешь. А дома, если я ремешок не найду, ты у меня в углу настоишься.
- Хитрый. Я тебя в угол не ставлю и ремнём не стегаю.
- Если не будешь об огне вспоминать, все наказания отменяю.
Реля склонилась над тарелкой: развезло её здорово. Хорошо рядом защита сидит. А Домас? Он мог бы быть и защитой, и опорой, да вот заболел. А какой защитник из больного. Это она, Реля, должна его защищать, должна бороться за его жизнь.
Г л а в а 22.
После похорон Насти Калерия ещё отдыхала день, как положено по графику. Она вытребовала этот день у Марины, по телефону. Вернее это Марина позвонила ей в субботу, едва Калерия с Олежкой вернулись домой, после похорон.
Старшая медсестра, не поздоровавшись, сообщила.
- Калерия, как мы и договаривались, что ты работаешь на полторы ставки, я поставила тебе день в воскресенье.
- Вот тебе бабушка и Юрьев день! – Воскликнула, возмущённо Реля. – Марина, я тебя усиленно просила не загружать меня полутора ставками. Мне хватает пока и одной. Во-первых – и мы уже говорили об этом – мне надо привыкнуть к тяжести работы в реанимации.
- Но ты же работала уже в больнице!
- Сравнила. Там у меня было два-три тяжёлых больных на месяц. А в реанимации каждую смену. К тому же моему сыну надо привыкнуть, что мать после работы в поликлинике, где просто отдыхала душой, вдруг опять вернулась ещё на более тяжёлую работу.
- Сыну тоже надо привыкать?
- А как же, Марина. То мы поднимались вместе, он в школу, я на работу, а вечером встречаемся. Выходные опять вместе – это дорогого стоит. А ты мне поставила в графике все выходные дни и этим лишила меня общения с сыном.
- Но сегодня ты общалась с сыном целый день. Или он у тебя в школе был полдня – забыла я про учёбу.
Калерии хотелось сказать, что Олег ездил с ней на похороны, но промолчала. А Марина, между тем, начала её учить.
- Я гляжу – и другие медсёстры заметили, - что ты очень носишься со своим сыном. Прямо растишь какого-то необычного человека.
- Он и есть необычный. Говорю тебе так, потому что он сейчас моется в душе и не слышит нас. И поэтому я соответственно к нему отношусь.
- Брось. Все мальчишки одинаковые. Все тянутся рано курить – мой сын чуть ли не девяти лет начал, и это ещё не предел. Племянник мой начал с семи лет. А теперь обоим по семнадцать и уже давно курят открыто, и пьют, хорошо, если только «три семёрки».
- Я знаю, что «три семёрки» – это вино. И сочувствую тебе, Марина. Но не удержусь, скажу, ты уж меня извини.
- Что-нибудь по поводу воспитания моего сына? Скажи.
- Значит, ты упустила своего сына. С детьми надо заниматься чуть ли не со дня их рождения. Да-да, Марина. Моему сыну скоро будет тринадцать лет, и он не пьёт, не курит, хотя возле него крутятся два его близких друга уже подверженных этому. Один уже выпивает с чётвёртого класса, а может и раньше, потому что некому за ним смотреть. Мать жила с ними до четвёртого, пока не вышла замуж. Потом перекинула к отцу, с тяжёлым характером, с которым сама когда-то не могла ужиться. И у которого, кстати сказать, как у бывшего дворянина, всегда есть запас марочных вин, но нет внимания к сыну. Правда, иногда отец проявляет всё же внимание, довольно своеобразно, но это не разговор по телефону. Мальчик завис среди бабушек, тётушек, которые его не воспитывают, а откупаются деньгами. И подросток уже начал потреблять вино, как я тебе сказала с четвёртого класса. Но он говорит, что, живя с матерью, тоже пил, значительно раньше.
- Ты мне нарисовала жизнь моего сына. Мы тоже с его отцом отфутболивали мальчишку друг другу, потому что надо было самим жизнь свою строить.
- Построили? – с насмешкой спросила Калерия.
- Где там! Ни у мужа, ни у меня жизни никакой. Вернее она была бурной, когда разошлись, а с годами затихла. Но сына мы потеряли – это факт. А тебе, Реля, советую убрать от сына этих друзей. Вовлекут они его в пьянку, это можешь не сомневаться.
- Не вовлекут, - возразила Калерия. – Мы с сыном как единый организм, поддерживаем друг друга. Пуповина, разумеется, перерезана давно, но мы знаем друг о друге всё.
- И ты своей женской жизнью делишься с ним? – Удивилась старшая женщина.
- Не делюсь, но и не скрываю её. По благоприятному стечению обстоятельств, Олег знает о моей «женской», как ты говоришь, жизни.
- Значит, паренёк у тебя растёт такой, что все завидуют?
- Мне неудобно об этом говорить, но это так.
- Что? Сын твой вышел из душа и подслушивает нас?
- Нет, Марина, мой сын никогда не подслушивает, но всё знает не из моих рассказов, а по интуиции, которая у него сильно развита.
- Сильно развита интуиция, благодаря маме?
- Не буду отказываться. Может в этом есть и моя заслуга. Но и талантливость человека тут присутствует. И вот в связи с нашим разговором, я повторяю тебе, что буду пока работать на одну ставку. И, пожалуйста, больше, без моего разрешения, не меняй график.
- Но тогда предупреждаю, что смены твои будут часто сбегаться с Настей и Тамарой. По крайней мере, в этом месяце, потому что мне никак вас не развести.
- Я согласна работать с этими «прости Господи», если нет у тебя порядочных медсестёр.
- Они есть, и ты их знаешь, но так как одна ещё кормящая мать, вторая скоро уйдёт в декретный отпуск. Может быть, ты и других успела узнать?
- Не надо мне устраивать экзамен, тем более на людей, которых ты сама прекрасно знаешь. Короче, я завтра, в воскресенье, нахожусь дома, согласно старого графика. А выхожу работать днём в понедельник. Во вторник у меня ночная смена.
- Да, с Фокиной и Тамарой, которые тебе уже поперёк горла встали.
- Ты не грози мне ими, Марина, а лучше поговори с гуляками. Ведь один фокус у них прошёл, а на следующем они могут напороться на большую неприятность. До свидания, - Реля положила трубочку и вздохнула. Не успела придти в реанимацию прославленного института, как столкнулась с откровенной проституцией. Разумеется, в ночные смены как не погулять молодым бабёнкам, даже если у них дома осталось дитя и муж, как у Фокиной. Но муж, можно подумать, и сам гуляет. Вот Фокина берёт реванш. Но тогда при чём здесь больные? Уж коль пришла в ночную смену, то надо думать вначале о них, а потом о гулянках.
Калерия ещё раз вздохнула, идя по длинному коридору их коммунальной квартиры. Ей не впервой сталкиваться с разгульными женщинами. С самого детства её сопровождали ссоры и драки в семье, именно потому, что мать с отцом изменяли друг другу. И увидев, почти девушкой, в Новогоднем сне своего будущего мужа, вначале внёсшего на руках её на мост, а потом идущего рядом, но вскоре плывущего от неё в мутной воде, она огорчилась. Но, проснувшись, Калерия разгадала этот сон так – что они с Николаем, с которым тогда не была ещё знакома, влюбятся друг в друга, поженятся, заведут ребёнка, но скоро разведутся. А с ней останется золотой малыш, которого тогда, во сне, осветило солнце. Таким он и идёт с ней по жизни – её золотой мальчишка – вот уже более 12 –ти лет. Но скоро её сын перегонит мать в росте, и они поменяются цветом волос. Волосы Олега станут темнеть, а у Калерии ещё более поседеют. Они сейчас седые, с довольно красивыми прядями, которые некоторые принимают за крашенные специально. Малая седина, будто блёстками, отметила Релю ещё с семнадцати лет, когда мать не захотела учить дикую дочь: - «У меня есть уже одна студентка. В селе останешься, станешь учётчиком работать. Это тебе не женихов у матери отбивать».
Реля, разумеется, ни одного не отбивала, наоборот, желала, чтоб матушка вышла замуж, советовала ей, пока отец их сидит в тюрьме, из-за женщин, развестись с ним. Калерия предчувствовала, что скоро к Юлии Петровне прикатит «жених», но мать не слушала советов нелюбимой дочери. И вот «жених» овдовел и приехал через год, как положено, свататься к Юлии Петровне. И она хотела выйти замуж и уехать в город Херсон, где круглый год тёплые туалеты – не надо студить важные органы. Но, ведь она – мужняя жена. Развод мужу не дала из вредности, чтоб он, освободившись от тюрьмы, не женился. Отец, как помнит Калерия, нашёл выход из положения – уехал в Ворошиловград, к фронтовому другу, - почти как после войны – и устроился там, жил гражданским браком с какой-то женщиной. А Юлия Петровна накололась на своё упрямство. Вот он желанный мужчина – когда-то изменяла с ним мужу – теперь свободен, а выйти замуж за него бывшая любовница никак не может. Ведь ему нужна свободная женщина, чтоб прописать её в Херсоне, в его опустевшей квартире, чтоб ухаживала за ним. И дочери устраивали «жениха» - своих детей у него не было. А тем более Реля, выпускница средней школы.
Добрый мужчина уже готов был её учить в институте, или университете – куда девушка, как он слышал от родни своей, прекрасно учащаяся, поступит. Но Юлия Петровна указала жениху, что у неё уже есть студентка и Вере много требуется и денег и внимания. Мужчина настаивал: Реля тоже должна учиться. Возможно, слышал от своих родственников, как мать относится к выпускнице, и хотел хоть как-то смягчить участь бедной девушки, которую мать даже отказалась принарядить к выпускному балу. Но Юлия Петровна разгневалась: – «Не хочешь помогать тому, на кого я указываю, уходи. Ты, наверное, влюбился в мою дочь, которая в рванье ходит, сам видел её пальто на чучеле, и школу заканчивает, хоть и отличница, но я не желаю, чтоб она училась после школы». Не призналась, что выходить замуж ей нельзя – штамп в паспорте стоит. А свернула на то, что не желает учить среднюю дочь:
– «Меня не желала учить после школы, так хоть бы своих послевоенных дочерей перевезла в город, если бы вышла замуж в Херсон», - так думала уже, уйдя от матери, Калерия.
Много лет спустя мать и это ей объяснила - девчонки учились средне, совсем не так блестяще, как Реля. А в Херсоне, им надо было бы из украинской школы перейти в русскую, чтоб хорошо знали свой родной язык. Но то, что прекрасно получалось у старших сестёр – переходить из русской школы в украинскую, и наоборот, то могло, как тормоз, сработать у младших. Они уже привыкли «балакать», не говорить.
Впрочем, Реля матери не поверила. Научились бы сестрёнки хорошо говорить, а в русской школе, быть может, учились бы лучше. Город бы их подстегнул к учёбе – ведь жить в городе, тем боле южном, не меняя климат, в сто раз интереснее, чем в селе. Юлия Петровна своим нежелание дать когда-то развод мужу и сама осталась одинокой на всю жизнь и Реле довольно подпортила в её жизни, и Ларисе с Валей. Но Реля выправилась и Ларисе помогла, а вот Валя жила в селе, там же и замуж вышла. И хоть выучилась всё же в педагогическом техникуме – стала учительницей младших классов, жизнь у неё с мужем алкашом не заладилась. И жить с ним очень трудно, и уйти не может – потому что жить со стареющей, совершенно не выносимой Юлией Петровной ещё хуже.
- Ну, что ты, мама, отговорилась завтра идти на работу? - встретил её сын, разбирая Реле диван. – Я тебе уже и постель стелю. Себе я уже разобрал постель, видишь?
- Спасибо за помощь мне. Но я пойду, помоюсь. А ты, если можешь, спи.
- Ой, мам, можно я телевизор посмотрю?
- Посмотри, пока я моюсь. Но приду, придётся выключить. На душе у меня траур. Но не думай, что мы завтра будем целый день дома. Если достанем билеты, сходим в Планетарий.
- Ой, я так давно не был в Планетарии. Хотя, кажется, мы в этом году ходили всем классом. Но там, мама, столько всяких лекций, которые ты не видела и не слышала.
- Договорились. С утра в Планетарий, а вечером я к дяде Домасу схожу.
- Жаль, что мне с тобой нельзя.
- Тебе нельзя. Там не пускают детей и подростков, из-за буйных больных.
- Вот ты не рассказываешь мне, а Серёжка, который выписался оттуда, говорил, что там есть больные, как пьяные – говорят такую чепуху, что слушать не хочется.
- Серёжа выписался? – удивилась Калерия. – Значит, ему операцию не стали делать. На боль в голове жаловался он тебе?
- Нет, говорит всё в порядке, но в школу ему иди не хочется.
- Наверное, ему, после такого удара дадут отдохнуть хоть месяц.
- Точно. В санаторий Серёгу посылают. А после придётся остаться на второй год.
- Видишь, как он покалечил себя. Не во всякую игру можно играть.
Глава 23.
Придя на работу в понедельник, Калерия вновь, ещё переодеваясь, услышала мужские крики из реанимации. Да, пожалуй, не из реанимации, а с общего поста, где лежали выздоравливающие больные:
- Кто это такие звуки издаёт? – спросила она у санитарки, Валентины, которая возвращалась из лаборатории – относила анализы больных.
- Ой, Реля, Серёжу ты усмирила, а этого больного никто не может усмирить.
- Он после операции?
- Слушай, ты сегодня рано что-то пришла. Тебе ещё до смены минут десять или пятнадцать. Давай скроемся вон в той комнате, где санитарки спят по ночам, и я тебе расскажу об этом Шенцисе. Пойдём, не будем же мы стоять при этом крике и на виду у всех – сейчас медсёстры и врачи будут подходить, кто в дневную смену.
- Пойдёмте. - Реле захотелось узнать о необычном больном. – Вы, тётя Валя, с суток? Ой, я вас назвала тётей, вы меня простите.
- А меня все так зовут, даже постарше тебя, так что не стесняйся. Да и я привыкла. Угадала, с суток я. И можешь представить, как устала от этих криков. Заходи в нашу коморку и садись на единственный стул. А я на постель свою присяду. Так вот, сейчас нарисую тебе картину, как попал в наше отделение Шенцис. Это фамилия. А зовут его Борисом Викторовичем. Но так обращаются к нему лишь врачи, мы, если приходится с ним разговаривать, зовём Борей, а между собой только по фамилии.
- Он молодой или старый?
- Ему за полтинник уже было, когда он первый раз пришёл в наш институт, чтоб ему удалили родинку на его полностью лысой голове. Но наши врачи – я уж не знаю даже, в какое отделение он обратился, рассоветовали ему. Дело было под праздник – День Революции – они отправили Бориса этого домой, говоря, что и операция ему не показана, да и родинку опасно трогать. Пока он её не трогает – может жить. А операция не известно к чему приведёт. Но он же – чудак человек только женился, и, видно, молодая жена его подталкивала к операции.
- Неприятно ей было на родинку его смотреть?
- Наверное. Но он и сам дико хотел от неё избавиться. Потому что после праздников пришёл опять и устроил скандал: - «Я живу в Советском Союзе, и не имеете права мне отказывать!» Его положили на обследование и после него – по настоянию же Шенциса – сделали операцию.
- Не смогли отговорить? – Посочувствовала врачам Реля.
- Куда там! Такие беседы с ним проводили, чуть ли не умоляли его не лишать себя жизни.
- Угрожали и этим?
- А что делать, если человек не понимает. Но Шенцис чуть ли не Министерство подключил, откуда пришло повеление сделать ему операцию. Сделали. И сразу у него отнялись руки-ноги – полный паралич.
- О, Господи! За что такое человеку?
- Скажи за что такое нам? Ведь после операции его доставили в реанимацию. И пару недель он вёл себя прилично – видно надеялся, что паралич пройдёт. Но этого не случилось, а у Шенциса начались белковые отёки. Он начал на глазах буквально толстеть, как физкультурник, который накачивает себе мышцы. А нам его, неподъёмного пришлось переворачивать через каждые два часа, чтоб не было пролежней. Мало этого, когда он понял, что отёки не пройдут, он решил, что с ним мало занимаются. И поэтому, только его перевернут, натянут простыню, – начинает через пятнадцать минут кричать. Думает, что чем больше с ним будут носиться, тем быстрее у него руки-ноги растрясут, и они придут в движение.
- А физиотерапевты к нему приходили, занимались им?
- Что ты, кто им только не занимался – из других институтов приезжали. Но как начались отёки, все отказались, кроме института Вишневского. Забрали Шенциса в это институт, думали мы, что приведут его в порядок, или умрёт он там, грешным делом, но вот вернули через полгода опять к нам.
- Поэтому я его не видела и не слышала до сих пор.
- Теперь, деточка моя, увидишь, и услышишь. Может, ты уговоришь его не кричать, как сделала это с Серёжкой? Вот, кстати, вспомнила – Серёжу выписали уже в санаторий.
- Да, я знаю. А Шенциса этого не берусь успокаивать, если он почти год тут буйствует.
- И как буйствует – Реля, дорогая – это сущее наказание. Жена от него отказалась, увидев его страшную голову? Быстро перестала ходить – недели через две после операции.
- А что с его головой?
- Деточка моя, увидишь, в обморок упадёшь. Что-то странное выросло вместо родинки. Вторая голова, можно сказать, в виде конуса. Кожа будто натянулась, под давлением чего-то, да такого синюшного цвета. Ну, будто инопланетянин, - Валентина Никифоровна перекрестилась.
- Спасибо за подробный рассказ. Пойду принимать своих больных. А смотреть на крикуна и уговаривать его не кричать – не знаю, когда и вырвусь.
- Вырвись, Реля. Сегодня нет операций, но будет, наверное, обход академика. Вот к его обходу, сделай чудо, уговори Шенциса не кричать.
- Попробую, но ничего вам не обещаю.
- Сделай чудо, Калерия, и я от тебя отстану со своим внуком. Пусть уж что будет, то и будет с Сашкой. Может, с пятого раза он перестанет из дома убегать. Его уже соседка напугала, что убьют его бандиты, а мясо поджарят и съедят.
- Жестоко. – Калерия поёжилась - Она бы ещё сказала ему, что если он желает быть съеденным, пусть в Африку бежит, прямо в племя людоедов.
Калерия, обихаживая своих больных, и слыша крики Шенциса, переживала. Она слышала, как его уговаривали и женские и мужские голоса, проходящих мимо врачей и медсестёр. Пока стоит человек и говорит что-то крикуну, он молчит. Как только человек отходит, Шенцис кричит. Это было ужасно. Калерия чувствовала, и поведение Домаса подтверждало, вскоре будет операция. Будут оперировать её любимого, а тут кричит, не переставая – ночью и днем человек, которому не требовалась операция, но он настоял на ней. А теперь мстит за то, что лежит и не может шевелиться, всему люду.
- «Господи, внуши этому человеку, что кричать в его положении, нельзя. Он сам желал, чтоб ему сделали операцию, хотя ему внушали, что он может умереть после неё. Он надеялся, что всё будет хорошо, но получилось так, что он не умер, но и жить нормально не может. Но почему за его настойчивость, а, может быть за ошибку оперирующих врачей, должны страдать не только персонал реанимации, и другие медики, приходящие сюда. Боже, почему должны страдать больные? Им и так тяжко, а тут ещё бесконечный крик».
- Как вы тут? – появился Айде. – Наверное, невыносимо работать под этим криком?
- Что я! Мне за больных обидно. Они же не выздоравливают под этим криком, а, наоборот, тяжелеют. Я уже боюсь за Домаса. Как он будет находиться тут под сплошным ором. Затихнет минут на пять этот Шенцис, а потом опять кричит. Говорят, что и ночью было так.
- Не волнуйтесь, сейчас он замолкнет.
- Не верится. Ой, и, правда, прекратил кричать. Что вы сделали?
- Не я, а ваша подруга Наташа переставила кровать с несчастной женщиной, которая находись рядом с этим Шенцисом.
- Женщина была в палате с крикуном? – удивилась Калерия. – За что её так наказали?
- Она, как бы это сказать? Плохо видит.
- Но всё слышит.
- Будто бы, и плохо слышит. Но зато хорошо слышит сосед из соседнего трехместного номера. Очень нервный больной, кажется, из тюрьмы его привезли на срочную операцию.
- Помню этого больного. Здесь, в общем зале, он хорошо себя вёл.
- А там его довёл крик Шенциса. И он попросил поменять его с женщиной.
- Попросился в сотоварищи к крикуну? – Удивилась Калерия.
- Да, сказал, что уговорит его не кричать. Сейчас, чувствую, он беседует с Шенцисом.
- Надолго ли его хватит?
- Не знаю. Я с Шенцисом беседовал минут пять. А уходил, он опять голос подал. Но заинтересовался, почему это женщину от него увозят. Наташа сказала, что женщине он надоел своими воплями. А сейчас она доставит к нему мужчину, с которым Шенцис может побеседовать.
- И, как я поняла, мужчина из тюрьмы говорит с Шенцисом. Наверное, на тюремном жаргоне?
- Не думаю. Это очень культурный человек. Попал в заключение, как мне говорили, по недоразумению. Но, как всякий культурный человек вёл себя соответственно. За это его побили товарищи по камере. Так он к нам попал.
- Жалко мне и этого человека. Доведёт его Шенцис до белого каления.
- Хотите, иди, послушать, о чём они беседуют? Я тут побуду, с вашими больными.
- Спасибо. По пути занесу процедурной медсестре новые назначения.
- Желая вам не испугаться второй головы Шенциса.
Калерия сама боялась, что увидит что-то очень жуткое, но вторая голова больного произвела на неё ужасающее впечатление. Но прежде, чем увидеть, она поздоровалась с Наташей – шёпотом: - Здравствуй. Можно на твоего крикуна взглянуть?
- Не могла дождаться, пока я всех вас позову ворочать его? – улыбнулась ей вымучено подруга. – Вот горе мне, а? На сутки я вышла. Это он мне будет 24 часа голову долбать. Может, уголовник его уговорит?
- Он вовсе не уголовник, - возразила Калерия и направилась к боксу, где находились двое беседующих. То, что она услышала, сразило её:
- Значит, ты понял, что сам виноват в том, что лежишь здесь, такой беспомощный.
- Понял, - отвечал покорно Шенцис.
- Никто в твоей беде не виноват, кроме тебя!
- Никто.
- Значит, лежи и молчи. Терпи два часа, как другие терпят, пока соберутся много медсестёр и тебя перевернут.
- Хорошо.
- И запомни, даже если меня заберут сегодня в отделение. Ты больше не вопишь, ты терпеливо ждёшь, пока тебя придут и обиходят. А будешь вопить, я и из отделения приду и придушу тебя. Жить хочешь?
- Хочу.
- Ну, так живи, а другим жизнь не укорачивай.
Наташа, стоя сзади Реля, перекрестилась:
- Господи! Неужели успокоится. Дай Бог, чтоб сегодня не забрали этого больного в отделение.
- Сегодня не заберут, - сказала, отойдя от бокса, Калерия. – Ты забыла? Сегодня не операционный день, значит, в отделениях мест свободных не будет.
- И, правда. Спасибо тебе, что заглянула. Придёшь через два часа переворачивать Шенциса?
- Как только ты позовёшь, сразу прибежим, кто свободен.
- Мне и Алексей Зиновьевич предложил его звать и свободных врачей. Но их же не найдёшь, они перед операциями по отделениям ходят, чтоб определится какой наркоз давать тому или иному больному.
- Это тоже хорошее дело, - обрадовалась Калерия. – «Значит Домаса, перед операцией, осмотрят все врачи, какие требуются». – Ну, я пойду, Наташа, зови, если что.
- Подожди. Как тебе вторая голова Шенциса? – шёпотом.
- Даже хуже, чем я предполагала. Ужасно, - тоже тихо ответила Калерия, хотя они стояли уже далеко от бокса.
- Тебе кто-то уже говорил о нём? Ну, конечно, тётя Валя успела рассказать?
- Да. Перед уходом домой. Спасибо ей, что предупредила. Если бы я не знала заранее, испугалась бы.
- Мы уже привыкли, - Наташа вздохнула. - И когда крикуна забирают в какой-нибудь институт, тихо радуемся, на несколько месяцев. И молимся, чтоб он, наконец, отмучился. Но видно долго он ещё будет мучиться и нас мучить – сердце, при всей его отёчности здоровое у него. И, как видишь, умирать он сам не хочет. Другой бы тихо просил, чтоб его укололи, и он уснул и не проснулся. А Шенцис хочет жить, хотя отлично понимает, что никогда не встанет на ноги.
- Всё это ужасно! – Калерия подумала, не случится ли такое с Домасом. Ведь ему тоже будут делать операцию на голове. Даже не на голове, а в самой головушке.
Огорчённая и напуганная, она пошла к своим больным. И вспомнила, что уже была такая больная, как Шенцис. Ещё моложе Шенциса – ей было сорок один год. Пошла бедная женщина в Институт Красоты – красивой быть хотела. И удалили ей родинку, после которой она попала в их институт и стала тихо угасать – метастазы резко пошли на всю её голову. От этого второй головы не выросло, но женщина тихо угасала, никого не мучила. Сына этой женщины жалко – вызвали парня из армии, чтоб попрощался с умирающей матерью. Она, к тому времени уже две недели без сознания была. И диво, умерла в тот же день, как сына пустили в реанимацию, к ней. Видимо, почувствовала, что он рядом, взял её за руку, сказал – «Мама, не умирай». Но она умерла, чтоб не быть ему в тягость. А каково ему дослуживать будет? Быть может, отпустят его из армии?
А Шенцис – будет ли кто с ним прощаться, если он вздумает умереть? Молодая жена не приходит. Взрослая дочь тоже. Видно он их мучил, когда здоровый был.
Все удивились, когда Наташа позвала переворачивать Шенциса медсестёр, он резко отказался от переворачивания:
- Меня не надо перестилать! У меня всё в порядке. Уйдите.
- Хорошо, Боря, - обрадовалась Наташа. – Обедать сейчас тебе принесу. Есть хочешь?
- Обедать буду, а ворочать не надо.
Точно так случилось и во второй раз – отказался.
- Давай, Боря, тебя хоть на бок завалим, - засуетилась Наташа. – А то всё на спине лежишь. Чтоб пролежней не было.
- У меня не будет пролежней. Простынь хорошо натянута, и ладно.
Самое удивительное, что у него, действительно, не было пролежней. Кожа везде как барабан натянута, отёчность страшная, а пролежней нет.
Глава 24.
Когда Реля, на следующий день пришла работать в ночь, Шенцис опять не кричал. Она даже заглянула в его бокс, чтоб удостовериться, что он на месте. Соседа, хорошо воздействующего на него, уже не было, и всё же он молчал.
- Надолго ли? – шепнула Реле, сменившая на сутки Наташу, пожилая медсестра, которая уже была на пенсии, но работала. – Весь день молчал – это диво дивное. Клизму ему делали, так раньше бывало, столько крику, а это молчит, только покряхтывает. Спасибо стал говорить после каждого кормления.
- А что это вы с Наташей по суткам стали работать?
- Нет. Мне вчера надо было, в отъезде я находилась – далеко от Москвы. Так мы махнулись с ней сменами. А дальше пойдёт, как и было – день, а на следующие сутки – ночная смена. А ты, никак привыкла с Натальей работать?
- Да. Вместе с ней на обед, на ужин ходим, поговорить есть о чём.
- Вы женщины молодые. Это я старуха. И обедаю и ужинаю с нянями. С ними беседуем.
- Если хотите, сегодня с вами пойдём ужинать.
- Хочу, деточка. Уж больно ты мне нравишься. Я всё любуюсь на тебя – вот бы мне такую невестку.
- Вот незадача, - Калерия улыбнулась. – А моя свекровь быстро от меня избавилась. Сильно ей не нравилось, что я сына её выправила от пьянства. Она его после армии споила опять.
- Глупые бывают и свекрови. Потом, наверное, локти себе кусала, что с такой невесткой не заладилось у неё?
- Да, уже через полгода стала Николая ко мне гнать, чтоб мирился, потому что стал сын в матушку кастрюлями кидаться, укорять, что жизнь ему испортила.
- Но ты не помирилась?
- А до моего сознания через полгода дошло, что я избавилась сама, и на руках вынесла своего сына из такого болота, что можно было в нём увязнуть и пропасть. Кстати сказать, мой ребёнок болел сильно из-за нашего развода. Еле его выходили в Филатовской больнице. Правда, потом лечащая врач сказала, что не надеялась на выздоровление моего малыша. И выходили его не медсёстры, которым я сильно помогала, приходя к 6 часам утра, а уходя в 12 ночи, а я сама. При этом врач корила меня, что я своё здоровье не берегла.
- Истинная мать не пожалеет своего здоровья, чтоб выходить от болезни своего ребёнка. И ты бегала к шести часам утра. Но, наверное, живёте недалеко от Филатовской больницы?
- В том-то и дело. Другие матери уезжали домой после девятичасового кормления, а я нет, потому они просили меня, чтоб и за их детьми посмотрела.
- Хоть какой подарок тебе привозили за это?
- Хорошо, если фруктами одаривали, потому что самой мне не было возможности купить. – «Да и не на что, - вспомнила Калерия. – Гаврила-свёкор принес, тайком от Нюшки, три десятки, когда Олежка стал немного выздоравливать».
- Конечно, при такой загруженности не до магазинов. А муж хоть ходил к тебе и ребёнку?
- Нет, он спился и завалился сам в больницу – так мне потом жаловался.
- Чем хоть болел?
- Уверял, что лопатка, на нервной почве, встала у него так, что он не мог рукой шевельнуть.
- Вот уж брешут пьяницы, вот придумывают себе оправдания.
- Я тоже так подумала, хотя далека от медицины была.
- Да ты рядышком с ней находилась, если медсёстрам помогала. Не тогда ли пришло желание, идти в бедную медицину? Это я о зарплатах наших толкую.
- Я даже поклялась, что если сын выживет, то выучусь на медсестру.
- И говорят, что ты медсестра от Бога. Это мне не кто-нибудь, сам профессор наш сказал. И теперь я понимаю, почему ты рада была, что рассталась с чумной семьёй и с алкашом-мужем. Они бы не дали тебе учиться, и ставили бы палки в колёса.
- «Они бы, - подумала Калерия, - не то что не дали бы учиться, а попытались бы отравить меня и Олежку», - но не сказала этого пожилой женщине.
- Ой, мы заговорились. Я же иду заявку подать, чтоб пришли и сделали флюорографию больному. – «А заодно и Домаса, возможно, увижу».
- Иди, детка, иди. А я зайду, на твоих больных посмотрю.
- Там Маша за ними наблюдает.
- Если Маша, то нечего беспокоится. А кто ещё с тобой дежурит ночью?
Калерия наклонилась к уху пожилой женщины: - Самые мои нелюбимые медсёстры – Тамара и Фокина.
- А кто их любит этих свинушек? Развратные, до мозга костей. Как их мужья только терпят? Правда, Тамара ещё не замужем и неизвестно выйдет ли.
- Выйдет, - вздохнула Калерия, вспомнив свою старшую сестру, - такие девы выходят, да за моложе себя парней. И держат их деньгами – у Тамары, видимо, родители богатые.
- И, кроме того, в ежовых рукавицах. Сама Тамара гулять будет и замужней, а мужу не даст влево скакнуть.
- Это точно! – Калерия улыбнулась медсестре: - Вы скажите, как вас зовут? А то говорим, а ещё не познакомились.
- Анна Григорьевна. Тебя я знаю, как зовут. Уже по всему институту известно твоё имя.
- Жуть! – воскликнула Реля, совсем как «людоедка» Эллочка в книге «Двенадцать стульев», которая говорила сплошными междометиями.
- Почему жуть? – удивилась Анна Григорьевна.
- Вы заговорили со мной, жалея, что я не ваша невестка, а между тем, я вам жаловалась на свою свекровь. Но мою бывшую свекровь тоже зовут, как и вас.
- Вот уж не думай, что если имена наши схожи, то я тоже такая глупая как твоя свекровь. Я б такую невестку встретила хлебом-соль, как говорят. На самом деле пирогов бы напекла.
- Спасибо на добром слове. Ну, я пошла.
Калерия мимоходом повидалась с Домасом, который, будто стерёг её в коридоре. А его стерегла та самая дама – «подруга Галины Брежневой».
- Вы уж не отнимайте Домаса от меня, - сказала Реле с укором. – Мы тут несчастные больные дружим между собой, разговариваем, смеёмся, считаем, сколько ушло из отделения больных на операцию и сколько не вернулось в него. Ведём счёт боевым товарищам.
Дама уже была без своего потрясающего маникюра, без макияжа – видимо врачи настаивали не делать всего этого. Чтоб наблюдать за состоянием больных, нужна чистая кожа и не накрашенные ногти. И самое удивительное, дама не узнавала в Реле ту самую «Чернавку», которую третировала при поступлении, считая даже говорить с ней ниже своего прочно затуманенного вином, достоинства. Теперь дама – без яркого макияжа, без накрашенных длинных ногтей, выглядела как все больные её возраста. Но где-то в глубине её памяти было, что она выше всех этих Маней, Ваней, поэтому ухватилась за Домаса – человека воспитанного и чуткого даже к её странностям.
- Что вы, - ответила ей Реля. – Я не нарушаю вашей дружбы. Даже, в некоторой степени рада ей. Вот только плохо, что вы ведёте счёт больным ушедшим на операцию и не вернувшихся после неё. Потому что некоторых больных забирают даже из реанимации домой или в другие больницы. А вы их считаете павшими на поле боя – это плохо.
- Да что вы! Из реанимации забирают домой? Это для меня новость. Скажу своим родным, которые всё же меня навещают, чтоб подсуетились.
- А ваша подруга, - напомнила Реля, - неужели не навещает вас?
- Подруга? – затруднилась вспомнить дама. – Нужны мы подругам, милая моя, лишь в добром здравии. Ну, до свидания, не задерживайте Домаса.
Домас уже не проводил ладонью по горлу, как в поликлинике, при поступлении в институт, показывая, как дама надоела ему. Он лишь виновато улыбался:
- Ты не ревнуешь меня к ней?
- Что ты! Я рада, что вы подружились. Интересный она человек?
- Поездила она, действительно, много, судя по её рассказам. Так что не скучаем. Книги мне читать уже нельзя, - Домас указал на свой левый глаз, который быстро терял зрение.
Калерия и сама замечала, что в последние дни, особенно после похорон Насти, о которых она, естественно, не говорила Домасу, он, встречая её, старается повернуться к ней правой стороной. Левый глаз у Домаса, как сказал после самого главного обследования Айде, теряет зрение, на него, вернее на нерв, давит опухоль. И эта плохая опухоль уже выдавливала глаз немного из орбиты, что было жутко. Реля с Домасом об опухоли не говорили, но оба знали о ней.
Возвращаясь в реанимацию, Калерия думала о словах дамы. Узнать, что больные ведут статистику, в отделениях, было для неё открытием. Наверное, у них есть тетради, куда они записывают – у какого хирурга, профессора, академика умирает больше больных. Где умер тоже важно – в отделении? В реанимации? А Домас, не имея возможности читать книги или смотреть телевизор, конечно, прислушивался, о чём говорят. И чувствуется, он боится операции. Калерия и сама боялась, что болезнь Домаса не посмотрит ни на его любовь, ни на её муки. Везут с окраин Союза совсем запущенные случаи. Из, казалось бы, культурной Прибалтики, близкой к Европе, тоже. Калерия мысленно немного поругивала братьев Домаса – врачей. Чего ждали?
Эта ночь её дежурства повторила ночь дежурства с Тамарой и Настей Фокиной, когда они, взяв с собой дежурного врача Глеба, затеяли гулянку, до часу ночи. А Реле с Машей пришлось реанимировать больного, который вдруг задышал порывисто и хотел отправиться на тот свет. Но в ту ночь быстро приехали дежурные врачи и помогли.
В эту ночь вначале было довольно прилично. Больные, в общем зале, не думали устраивать ей и Маше испытание. Правда, на посту у Тамары находился больной, про которого медсёстры рассказали Реле ещё вчера днём душещипательную историю: Андрей был спортсмен – высокий, красивый, сильный. У него, как и у Домаса возникла опухоль от травмы головы. Стали оперировать его в их институте дней пять назад. Открыли и закрыли – опухоль вросла в позвоночный ствол. Брату Андрея, который приехал на операцию из Киева – тоже, кстати, врач-нейрохирург, сказали о невозможности оперировать такую опухоль. Но Андрей тогда чувствовал себя хорошо – руки ноги не онемели – на третий день, после операции, уже в отделении, спортсмен решил «покачать себе шею» необычным способом. Стал на стопы и затылок, выгнулся дугой и стал покачивать шею. Тут его и парализовало. Срочно парня в реанимацию, которую, после операции он благополучно избежал. И вот лежит парализованный, по-видимому, до конца дней своих. Сколько их осталось для сильного тренированного молодого мужчины?
Калерию вчера поразила параллель Андрея с Шенцисом. Один не хотел терпеть родинку на голове, не тревожь, которую он бы мог прожить долго. Второй – спортсмен и красавец – ожидал, что ему будет лучше, после операции – и ему сделали её, но опухоль не вырезали. И никто не сказал, что с опухолью он мог прожить ещё несколько лет, надо лишь не делать резких движений. А он «покачал себе шею» - самое опасное место для упражнений. И вот оба парализованные – крикливый Шенцис раньше, Андрей позже. Но Андрей не будет кричать, и не будет терпеть – это Реля определила, заглянув ему в глаза. Андрей, поняв, что он наделал, стал умирать. Его уже было не остановить ни уговорами, что дома ждут его жена и ребёнок, что у него брат – врач как раз по его болезни. Кстати брата и пустили в реанимацию, чтоб дежурил у него по ночам. Днями нельзя, чтоб брат мелькал перед глазами врачей и профессоров, а ночью можно, тем более что больные загружаются в болезнь, когда не видят дневного света.
Андрей – Калерия это сразу заметила – начал умирать ещё днём. Он был в полном уме и памяти, понимал, что наделал и не хотел загружать молодую жену плюс к маленькому сыну, ещё и своей парализацией. Жить или не жить для него вопрос не стоял. Это был мужественный человек – он умирал по собственной воле. Брат, которого Реля не видела прошлой ночью, не мог его утешить. Да и не понимал это врач нейрохирург, что Андрей умирает. Как врач провёл прошлую ночь с Андреем, оставалось лишь догадываться. А в эту ночь, Калерия, вернувшись из своего похода в четвёртое отделение, сразу поняла, что намечается новая гулянка у Тамары и Насти. И собутыльником у них будет не только дежурный реаниматор, (в случае если не будет операций), но и Владимир, брат Андрея, который купил днём коньяк – об этом они шептались и даже если бы Реля не слышала, она бы догадалась. Раз уж переглядываются обещающе и в надежде, что Реля их не выдаст. Не выдаст – она зажала своё сердце и решила не говорить ничего о том, что догадывается, ради Андрея. Пусть этот Володя пьянствует возле умирающего брата – потом как будет выть на его могиле, если поймёт, что в последние часы не был с ним. Хотя бы за руку не подержал.
От этих неприятных ей перешёптываний, и ушла пораньше ужинать с Машей и Анной Григорьевной. Ушли они с тем, чтобы и гулёны, чувствуя их желание, тоже пошли пораньше и вернулись хотя бы к двенадцати часам, как условлено было ранее, для всех медсестёр. Таким образом, они давали гулякам не полчаса на ужин, а больше, только бы вернулись вовремя. Когда возвращались, гуляки уже неслись им навстречу, вместе с Володей:
- Вы куда? Что же не дождались нас, чтоб сдать больных, - пыталась задержать их Реля.
- Там всё в порядке, не волнуйся, - отвечали возбуждённые и радостные гулёны. – Не знаете, где наш реаниматор? Мы не могли ему дозвониться...
- Прекрасно знаете, что он сейчас в операционной – привезли больного, - отвечала им Анна Григорьевна. – А вы, красавицы, если уж несётесь ужинать раньше времени, то и придите до 12 ночи, чтоб переворачивать тяжёлых больных.
- У нас нет тяжёлых – мы сегодня отдыхаем от них.
- Как нет? – Возмутилась Калерия. – А Андрей? Даже если бы не было у вас тяжёлых больных, всё равно вы обязаны помогать переворачивать.
- Ну, вот ещё! Почему мы должны переворачивать твоих больных. Ты же нам не помогаешь!
Так и разминулись. Одна троица пошла в сторону больных. Другая – среди них и мужчина – направились пить коньяк. Когда пришли в реанимацию, Маша сказала:
- Понятно, почему у них нет тяжёлых больных. Они же, Реля, Андрея поставили в твой отсек. Теперь ты его медсестра и ты обязана обихаживать, не смотря на то, что брата пустили с ним побыть ночью.
- Хорошо. Мне не трудно наблюдать за Андреем, у него и капельниц нет. Но переворачивать его...
- А переворачивать его мы не будем, - перебили санитарки. – Что нам надрываться? Не дай Бог, остановка сердца будет, как у того больного, Калерия, которого вы оживляли как-то ночью.
- Да, а-а! – протянула Калерия. – Но мне кажется, что гулёны всё же придут в 12 ночи, чтоб все вместе с врачом, пусть и не нашим реаниматором, ворочали больных.
- Жди - пожди, они сейчас опять до часу, а то и дольше станут пьянствовать. Уже забыли все неприятности, что были прежде. Или им никто слова плохого не сказал, что чуть не упустили больного? – Рассуждала одна из санитарок.
И слова её подтвердила полночь. Разумеется, охваченные винными парами, две подруги не вернулись в реанимацию. Не пришёл и Володя – врач, брат Андрея. Пять женщин ворочали тяжёлых больных, но когда дошли до Андрея, он их остановил:
- Меня не надо, девушки. Вот придёт брат и перевернёт – это его обязанность, раз он напросился дежурить.
- Ты знаешь, где он? – поинтересовалась Реля.
- Знаю. Слышал, как они шептались. И когда перевозили меня на твой пост, сказали мне, что ты чудная медсестра. Больные выздоравливают лишь от одного твоего присутствия. Мне и самому хотелось, чтоб такая женщина была возле меня. Но перестилать меня не надо.
- Хорошо. Мы и не собирались тебя перестилать, - это влезла опять санитарка.
И Реле оставалось лишь сказать: - При перестилке тебя должен присутствовать врач. И я очень надеялась на твоего брата. Вот они придут, и мы вместе тебя повернём на бок.
Пьяная троица пришла во втором часу ночи. И вместо того, чтоб молча перестилать Андрея, накинулись на Релю, вызвав её в коридор, чтоб Андрей не слышал:
- Почему не повернула Андрея хотя бы на бок?
- Няни отказывались, а я не Атлант-колонна, которым подпирают дома.
- Антей, ты хотела сказать? – поправил её выпивший брат Андрея.
- Да, не Антей и разгребать Авгиевы конюшни не намерена. Живо мне идите перестилать Андрея. А завтра у Алексея Зиновьевича разберёмся, почему вы двигаете больного ночью, с одного поста на другой?
- Ой-ой, - взвизгнула Фокина. – Кичишься, что профессор в тебя влюблен. На ковёр к нему нас поставишь? Но не думай. Мы тоже в фаворе у него, недотрога такая. Нас, может, даже больше Алексей Зиновьевич любит. - Выкручивалась перед Релей, Настя, как упитанная змея.
- Я сказала, чтоб шли перестилать Андрея. Ну-ка, братец Кролик, из детской сказки вперёд, - чуть с насмешкой сказала она Владимиру, но он стоял на своём.
- Это не моя обязанность, а медсестры.
- Медсестры? Скажете завтра – или даже сегодня всё это Алексею Зиновьевичу.
Они пошли, всё же к больному, но Андрей сказал сквозь зубы: - Меня не надо перестилать.
- Но как же, брат, как же! – испугался Владимир, не смея приблизиться к больному.
- Иди вон! У тебя руки дрожат.
- Трясутся, да! Но поднять своего брата я способен.
- Я сказал, пошёл вон! Иди со своими девками, проспись.
- Девки, Андрей! Какие мы тебя девки. Мы в белых халатах, а это…
- Пошли вон, упившиеся проститутки. Вас допускать нельзя к больным.
Глава 25.
Калерия, разумеется, не собиралась докладывать ничего Алексею Зиновьевичу.
Доложили санитарки, поймав заведующего отделением, когда он шёл в свой кабинет. Как уж они расписали ночное происшествие профессору, но когда протрезвевший Владимир пришёл к нему жаловаться на Релю, что плохо относится к его брату – не перестилает его по ночам, получил ответ:
- А вас для чего я пустил в реанимацию? Чтоб вы пьянствовали тут возле умирающего брата? И спаивали мне медсестёр? Кто сказал, что спаивали? Да они же – Настя и Тамара.
- Прошу прощения, но я ваших медсестёр не спаивал. Они сами меня попросили купить… Подождите, а кто вам сказал, что брат мой умирает?
- Один очень сведущий врач-нейрохирург из Киева. Сам не стал оперировать брата, привёз в Москву. А теперь вон из реанимации! Чтоб я больше вас не видел здесь.
- Но как же! Как же!
- Вон, я сказал! А в вашу больницу пойдут сведения, как вы тут себя вели. Прощайте!
Бледный Володя дождался Релю, при выходе из института.
- Я должен просить у вас прощения. Я вёл себя ночью не корректно. За это меня и брат, и профессор ваш выгнали из института.
- Вы мне жалуетесь?
- Не жалуюсь, а прошу вас заступиться за меня. Если Андрей умирает, я должен быть при нём.
- Вы себя опозорили даже в глазах умирающего. Как я могу просить Андрея, чтоб он вас простил. Что я скажу Алексею Зиновьевичу, даже если застану его? Кроме того, я спешу домой. У меня есть срочные дела по делу сироты – у него мать недавно умерла.
- Там уже умерла, а Андрей умирает. И я могу, смягчить его страдания.
- Вы уже смягчили. И прощайте. «Пошёл вон!» - как вам сказал Алексей Зиновьевич.
- Это мне так Андрей сказал.
- Не важно. Прощайте.
- Я всё же думаю, что мы с вами увидимся.
Калерия два свободных дня хлопотала по делам Алексея. Собрала деньги для сироты. Вернее их собрали и передали Реле, чтоб она положила их на сберкнижку для Алёши. Она положила и пошла отдыхать. На следующий день написала письмо в редакцию газеты «Труд», где описала страдания Насти, по поводу алиментов для сына. Приписала – хотя не знала, точно ли это, но разберутся, - что не платил алименты уже два года гробовщик. Отнесла это письмо прямо в редакцию и объяснила, что дело срочное. Должник может скрыться в один не очень прекрасный день и долго его искать придётся. Забегая вперёд, можно сказать, что отца Алёши поймали. И заставили оплатить алименты за два года задолженности (Реля угадала), потому что он собирался уже бежать из Москвы на Север. На счёт Алёши положили ещё деньги в сберегательной кассе, которые он получит по достижению 18 лет.
Когда Реля пришла в школу, чтоб поговорить с Галиной Николаевной по делам Алёши, та говорила с ней не как учительница первых классов Олега и его друзей, а уже как заведующая.
- Жалко, что мама Алёши умерла. Я поговорила тут с учителями, и они мне в один голос сказали, что после восьмого класса учить его не намерены, - Галина Николаевна вздохнула и посмотрела на Релю виноватыми глазами: - Алёшу ещё в четвёртом и пятом классах надо было оставить на второй год – так плохо он учился. Я знаю, что Олег взял над ним шефство и вытянул его в эти годы, но не сможет и он до десятого класса его тянуть.
- Конечно, нет, надорвётся над таким детинушкой. Они хоть роста оба одинаковые, но Алёша вдвое толще Олега.
- Да. Солидным кажется на вид. Уже бреется, - вздохнула Галина Николаевна.
- Неужели? Мы, когда хоронили Настю, я не заметила даже.
- Но где было наблюдать, в таком горе, - Галина Николаевна вытерла слёзы.
Они обе тяжёло вздохнули, помолчали:
- Как Алёша к матери относился? Я, когда была у них учительницей, чувствовала, что неважно, но Настасья Филипповна не разу мне не пожаловалась.
- Она лишь мне, наверное, жаловалась, - призналась Калерия, вытирая слёзы.
- О чём?
- На отца жаловалась Алексея, что пил и пьёт очень – из-за этого они разошлись. На сына жаловалась, что не помогает ей летом на даче. Потом она, овощи и фрукты, выращенные летом, домой тащила сама. Арина Родионовна – мать Насти – та церковница – тоже ей не очень помогала.
- А ведь у Настасьи Филипповны сердце было больное, - вспомнила заведующая.
- Да. Года полтора назад Насте делали операцию, с которой, как сказали мне врачи, живут, если берегутся больные, и по пятнадцать, и по двадцать лет.
- Значит, Настасья Филипповна не береглась, потому что ей – при таком большом сыне, и дееспособной матери, некому было помочь?
- Олег иногда помогал Насте донести сумки из магазина, если встречал её на улице.
- Алёше не тыкал этим в нос?
- Вы же знаете, какой тактичный, растёт Олег. Он не может сказать другу, что тот лентяй и плохо себя ведёт по отношению к матери. Но Олег отстранялся на время от него – это я замечала. У него же ещё друг появился в 4–ом классе, когда вы их отпустили из-под своей опёки.
- Знаю, это Володя Богатырёв, хотя по отношению к Олегу он выглядит тщедушным. Мне жаловались на него учителя, что, возможно, мальчик выпивает? Олег у него не научится?
- Нет. Мы уже обговаривали с ним, откуда Володя берёт деньги на вино. Олег мне сделал выкладку, как это хитро мудрый подросток выманивает рубли, а может больше у бабушек своих.
- Не лучше ли Олегу отстраниться от таких друзей?
- А с кем подружиться? С теми, кто далеко от нас живёт? К одному однокласснику Петрову он ездил на день рождения на двух транспортах. Вы его тоже не учили, как и Володю. Кстати о Володе должна сказать, что если бы мальчик не был приучен к вину – а приучила его мама, - то из него мог бы получиться талантливый поэт, вроде Блока.
- Возможно, ещё получится. Как вы заступаетесь за друзей сына.
- Я бы рада не заступаться, но душа болит за обоих подростков: и за лодыря и за талантливого. Впрочем, и у Алёши есть талант. Он очень любит радиотехнику. И я поговорила на проводах Насти с его родственником. Тот может его устроить после восьмого класса в техникум, соответственно Алёшиным увлечениям.
- Как я рада, что вы взяли Алёшу под свою опёку. Потому что вы, как и Олег, не бросаете друзей в беде. Это дорогого стоит. Значит, мы ведём Алексея до восьмого класса, а потом он поступает в техникум или училище.
- Это училище. Где, к счастью, их ещё заставляют доучиваться до десятого класса параллельно. Потому что сейчас даже в армию берут с десятилеткой.
- Это с одной стороны хорошо, - сказала Галина Николаевна, - а с другой стороны вы слышали, что в армии сейчас процветает дедовщина?
- Давно уже. Я знаю об этом с 1960 года. Тогда в армии скосили один год службы. Но части солдат пришлось дослуживать третий год, с теми, кто пришёл на два года службы. Отсюда и пошла дедовщина.
- Старослужащие издевались над пришедшими?
- Точно. А стоило только начаться, как потом это покатилось снежным комом. Но Алёшу я постараюсь устроить в те войска, по профилю которых он закончит училище. А в таких не простых войсках и дисциплина строже – берегут знающих солдат.
- Вот вы как далеко заглядываете. Я уже вижу этого увальня Алёшу – подтянутым и успешным. Теперь, даже немного посплетничаю о нём. Сердобольные девушки знаете, как опекают сироту. Я даже боюсь, как бы он, раньше времени не влюбился.
- Уже влюбился – так мне Олег говорил. В какую-то девочку, которая пригласила сходить его с ней на взрослый спектакль. Правда, там будут и её родители.
- Сходил?
- Что вы! Не так скоро. Пройдет девять дней, после смерти матери, потом сорок, тогда его бабушка отпустит.
- Вот ещё набожность бабушки – не помешают учёбе Алёши её подруги по вере? Я думаю, что она не в церковь так усердно ходит, а секту посещает.
- Мне тоже приходило это в голову. И я вчера, после занятий Алёши, заглянула к нему домой. И там сирота наш занимается домашними заданиями, а три или четыре старухи в чёрном над ним «квохчут», как он мне сказал, открыв дверь.
- Учит уроки – кто бы мог подумать. Как Настасья Филипповна мечтала об этом.
- Думаю, что и эта девочка, которая взялась за Алёшу, способствует его учёбе.
- «Дай Бог!» - как говорят старые люди. Но как вы посмотрели на старушек, которые оккупировали комнату сироты?
- Я их вывела на кухню – просторную, надо отметить – и с помощью соседки провела с ними беседу, что они мешают учёбе мальчика.
- Там ещё соседка у Алёши хорошая, - заметила Галина Николаевна.
- Прекрасная женщина. И мы так нажали с ней на богомольных старушек, что они поняли, им, в комнате осиротевшего подростка, не место.
- Неужели ушли?
- При мне. И обещали больше не приходить. Иначе, пригрозила я им, в присутствии Арины Родионовны, в следующий раз приду с милицией.
- Бабушка Алёши не рассердилась на вас за это?
- Ей мы тоже разъяснили с соседкой, что деньги сейчас потребуются на то, чтоб вырастить Алёшу. Те деньги, которые заложили на Алёшу мы и сотрудники Насти, ему на взрослую жизнь, на первые шаги в ней. А бабушка сейчас будет получать алименты на него, и тратить свои деньги.
- Так что в церковь относить не будет?
- Поклялась нам, что теперь цель жизни её – вырастить внука.
- А что бы раньше она помогала Настасье Филипповне. Быть может, она бы не умерла.
- Я уже это всё пережила, когда хоронили Настю. Много выискала виновников в её смерти, в том числе и себя.
- Вы-то в чём виноваты? При вашей тяжёлой работе в больнице не могли же вы ей руки подставлять? Помогать с дачи овощи носить осенью. А весной рассаду на дачу возить.
- Есть моя вина, есть. За три дня до смерти – а я уже сейчас работаю не в поликлинике, как вы помните, а в институте Нейрохирургии, Настя мне позвонила, правда очень поздно, и я, усталая, поленилась к ней пойти и, утешить её. А у женщины, видно, было тяжело на душе.
- Не корите себя. Возможно, не смогли бы успокоить, а себе бы здоровью навредили.
- Это точно. Моё здоровье сейчас усердно подрывает реанимация в институте, где я работаю, - Калерия улыбнулась вымучено.
- Тяжёлые больные?
- И это. Но больше всех разгульные медсёстры и врачи по ночам. Приходится работать и за себя и за того парня, как в песне поётся. Ну вот, и я жалуюсь, - Реля встала со стула. – Пора нам расставаться. Вас в работе задерживаю.
- Мы по душам поговорили – это тоже моя работа, - возразила Галина Николаевна, тоже поднимаясь и провожая её до порога. - Спасибо вам, что пришли, успокоили насчёт Алёши. Надеюсь, что наши общие заботы о нём дадут хороший результат. С матерью бы он такой не вырос, как под вашей опёкой. Настя говорила мне, что не слушается её вовсе. А вас уважает, как это видно из его поведения.
- Теперь Алёше – хочет он или не хочет – придётся ко мне прислушиваться.
- К тому же, он в вас немного влюблён. Или я ошибаюсь?
- Ну, нет! – Калерия зябко повела плечами. – В меня уже был влюблён ученик этой школы, которого я лечила в Филатовской больнице. И, как думает его мама, спасла от смерти.
- Знаю. Это Саша Фролов.
- Да. Но Алёша пусть относится ко мне как к матери – суровой и строгой. Это меня больше устраивает. Вот в девчонок пусть влюбляется – влюблённость поможет ему окончить восьмой класс. И, пожалуйста, Галина Николаевна, звоните мне, если что непредвидимое случится. До свидания.
- Хорошо, Калерия Олеговна, будем держать связь. Всего вам доброго. Подождите, я вас проведу до гардероба – вы же там разделись?
- А где же, - улыбнулась Калерия, идя вместе с Галиной Николаевной по коридору. – Почему-то вспомнились детские дразнилки, как меня называли в украинских школах.
- Как же!
- «Дикарка», «Дикая Бара», - был такой фильм.
- Но, я думаю, вы вовсе не дикой были, а очень развитой девушкой?
- Наверное. Любила библиотеки, а не танцы. И меня одноклассники встречали возле школы и требовали: расскажи тот или иной предмет, потому что я знала больше, чем они все.
- Представляю картину. Но знаете, как сейчас ученики дразнят друг друга? Фантазия их невелика – по фамилии. Например, Олега называют «Метро» и просят покататься.
- Он мне говорил, - улыбнулась Калерия. – Володю – его друга обзывают «Бага», а Алёшу попросту «Тарасюком». Ну вот, мы вспомнили детство, - говорила Реля, беря своё пальто и одеваясь в него. - Ещё раз до свидания. Спасибо, что провели.
- Я вышла, чтоб пройтись по школе. До свидания.
- Калерия Олеговна, - остановила Релю почти возле дверей медсестра школы. – Значит, Галину Николаевну проведали, а ко мне не зашли?
- Извините, Валентина Михайловна. Я тут по очень скорбным делам. У друга моего сына умерла мама – не могла я не посетить Галину Николаевну.
- Знаю, про Алёшу Тарасова. И мы бы поплакали.
- Мы с Галиной Николаевной не так плакали, как о делах говорили.
- Знаю. Уж если вы берётесь за дело, всё так и случится.
- Дай Бог, чтоб всё так и получилось, как мы с Галиной Николаевной задумали.
Забегая вперёд, надо отметить, что всё в Алёшиной жизни произошло именно так, как мечтали Реля с учительницей. Но, разумеется, пришлось скакать через многие колдобины.
окончание >>> http://www.proza.ru/2019/04/05/1125