(Полностью обновленная глава для 2 издания книги)
+Вдогонку за радугой.
+Благодать отчаяния.
+Раскачка сознания и органон различения.
+Чаша скорбей.
+Чудесное причастие.
Закончился первый год Анниного послушничества, пошел второй, за ним третий… Что менялось в жизни и внутреннем душевном строе Анны? Да и менялось ли? Во всяком случае, она за собой никаких решительных изменений не замечала. Скорее всего, это было время разнонаправленных действий внутри ее сердца, что и есть, по слову отцов, брань не на жизнь, а на смерть. Точнее, наоборот: не на смерть, а за жизнь. Разве мир кого-то легко отпускал? И даже не только в монашество, а вообще в новую жизнь – в жизнь христианскую, ведь христианство – это не новое учение, а новая жизнь, в которой даже чтения книг Нового Завета, как утверждали отцы, недостаточно: нужно приложиться к Церкви, предаться действию Духа Святаго, которым, как поет Церковь, «всяка душа живится, и чистотою возвышается, светлеется Троическим Единством священнотайне» 1.
Сердце Анны снедала жажда и она чувствовала, что оно кого-то неусыпно ищет. Она прочла дневники одной сербской подвижницы – простой женщины, крестьянки, исполненные именно той самой жажды, которую не умело выразить сердце Анны:
«У меня, кроме Христа, ничего нет. Только многогрешную жизнь я несу. Но Христос мне – Милость и Любовь, единственный Пример жизни моей… В темные тяжелые ночи Христос согревает меня, как солнце. Христос не дает мне ни с кем на этом свете свободно разговаривать, ничем не дает мне довольной быть… Христос нигде мне отдыха не дает. Потому что и Сам не отдыхает…»
Из другой жизни, не из такой, как у преподобной Стефаниды Сербской, выходила Анна… Из многих сторонних, обманных путей, в которых разве только никогда не было измены Православию. Всю жизнь, где бы ни была Анна, – она теперь это явственно видела, оборачиваясь на прожитое, – ее сердце искало Христа. Искало эту несказанную и ни с чем не делимую Любовь, эту сияющую Истину, которую невозможно было оспорить, Истину, которая, сколько не приоткрывалась ей, всегда исполняла ее сердце светоносным восторгом и ликованием и Анна как-то по-своему, по-детски славословила Господа: «Слава Тебе Господи, что Ты есть, что открылся нам!..»
Придя в монастырь, Анна была уверена, что всё главное и жизненно важное уже обрела, а всё ненужное, не ведущее ко Христу, оставила там, за чертой, в прошлой жизни. Не тут-то было. Крест новоначалия во Христе – это брань с самим собой – прежним, и нарождающимся новым человеком, между старыми привычками, следами прежних понятий и мироощущения, и совершенно нового видения мира, которое открывается при настоящем погружении в жизнь по Евангелию.
Не отпускали и воспоминания, они вспыхивали внезапно и без связи с реальностью – картины из прошлого, из пережитого, словно некто, этими воспоминаниями «заправляющий», всеусильно хотел заставить новоначальную Анну «зреть вспять»2 и сожалеть об удаляющейся от нее «старой» жизни…
Временами, когда ей было особенно плохо, когда чувствовала она себя всеми оставленной – и близкими, и Духовником, когда бороло ее жестокое уныние и помыслы о несправедливой обделенности своей, ибо у нее фактически как-то само собой (но теперь и не без помощи Духовника) отрезалось всё, чем обычно живут и чему имеют возможность порадоваться в этой горькой жизни люди, – в такие моменты ей начинали мерещиться ночные улицы, рыхлый снег, желтые солнца фонарей, светящиеся витрины спящего города, упоительный запах оттепели и особенной ночной сырости, и, казалось бы, неохватное, всепоглощающее чувство свободы и томительное ожидание любви, а теперь вкупе и тоска по той оставленной свободе, якобы влекущей к полноте жизни, и одновременно мучительная горечь, от той жизни оставшаяся, – все это разом настигало и терзало Анну…
Но Господь не замедлил на помощь Анне… И как это уже бывало нередко, вразумил ее из книг. «Что значит так сильно у вас вырвавшийся порыв к свободе? – неожиданно прочла Анна у Феофана Затворника, подняв выскользнувшую из рук и открывшуюся случайно на каком-то письме святителя, книгу (Анна искала там совсем другое письмо). – Это из дурных дурной порыв. Ваша дорога уже определена. Куда же рваться-то? <…> Вам желательна внешняя свобода… Порыв на свободу есть бегание за радугою, еще хуже – желание схватить призрак».
Разве Анна не знала, Кого искало ее сердце, Кто ей только и был подлинно нужен? Но прямой путь к желанной Цели обретался непросто. Великие скорби (в особенности о страданиях близких) бросали ее прямо к стопам Христа, но сама-то она оставалась прежней. Одной жажды и горячей устремленности оказывалось недостаточно, нужны были предельные усилия воли, неистребимое терпение, и что-то еще, что она пока затруднялась определить, чтобы войти в полосу всестороннего стеснения себя, ради того, чтобы когда-нибудь в будущем обрести ту брачную одежду, в которой только и можно являться на пир Сына Божия 3.
В то время неожиданно Духовник благословил Анне начать трудиться над очищением собственного сердца. Великое ликование произвели эти слова владыки в душе Анны. Стать строгим надсмотрщиком над собственным сердцем, постоянно отслеживая проявления его поврежденности, нечистоту, действия страстей, ложных помыслов, все, обнажающееся в его реакциях на окружающее, и сравнивая свои реакции с заповедями и самим духом Слова Божия,– это делание (пока по книжному только знанию) казалось Анне заоблачно высоким для столь неопытных послушников, каким она видела себя. Однако приняла она это благословение Духовника и как знак того, что, с очищением ума у нее уже дело обстоит относительно благополучно. Она и впрямь так полагала, хотя и не без некоторой опаски… Но все обстояло совсем иначе: вероятно Анне (опять же по многочисленным свидетельствам дневников) было присуще некое врожденное духовное чувство истины, которое и руководствовало ее в выборе нравственных позиций в жизни. Она всегда была готова понять и хранить в себе как святыню ту истину, что Христос предпочитает «меньших», что «всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» 4. Потому-то она и не могла никогда соблазниться «наукой» мiра, этим тотальным безумием самоутверждений, этими карьерными гонками, этой борьбой за доминирование людей над людьми, – что в больших сообществах, что в малых, что в семье, что в дружбе… Она ненавидела любые поползновения злоупотреблять – с моральной точки зрения – свободой человека, насиловать своей волей реальные обстоятельства, проявлять агрессивную активность в достижениях своих, даже и благих целей, – все это ей было чуждо и даже ненавистно. И все-таки за всем этим, вероятно, действительно благим основанием от Бога ей положенным, крылось и еще не одно дно…
Требовалась иное: капитальная переоценка и всех остальных ценностей, представлений, понятий и даже вполне, казалось бы невинных ощущений, смелая перемена ума – та самая метанойя 5 , которая совершается в нас не просто вследствие чтения хороших книг, и не только в этическом и даже аскетическом покаянии – в цепочке: искушение – грех – покаяние, но в глубочайшем онтологическом самопознании человеком трагедии своей собственной природы и ее глубочайшей поврежденности грехом – в ее греховности. Иными словами, как значится в буквальном переводе этого термина, метанойя – это «то, что рождается «после понимания». Для истинного самопознания требовались годы мужественного приятия божественной педагогики: ударов обстоятельств, ранений, нанесенных людьми, терпеливого пребывания в тупиках сознания, даже в отчаянии, которое великие подвижники не боялись поименовать и благодатью отчаяния – святой ненавистью к своему греху, к самому себе, сросшемуся с грехом, состояния, в котором остается единственная возможность – броситься к стопам Бога с «безнадежной надеждой» (Архим. Софроний (Сахаров).
Такое неподдельное пребывание души в метанойе, – в этой «второй благодати» покаяния – возводило сознание подвижника на новую, высшую интеллектуальную ступень, отрывало его ум от обычного житейского менталитета, избавляло от «власти тьмы»(5а), преодолевало даже мрачные глубинные залежи подсознания – таковыми были степень и сила самопознания, действующего в человеке, ищущем чистоты Бога ради.
…Пока же ум Анны, ее мышление, не давая себе в том отчета, продолжало сопротивляться Божией Правде. Оно никак не хотело идти на уступки: то, что ей казалось, с точки зрения привычной мирской «общечеловеческой» этики, черным – называть белым, а белое – черным; мозг всё рассуждал, измеривал, взвешивал, доказывал, опираясь при том на мирскую логику, на мирскую рассудочность, в чем – правда, а в чем несправедливость, с которой нельзя смиряться… Если бы не молитвы Духовника, если бы не помощь Божия и любовь Анны к чтению житий подвижников, в которых она все время наталкивалась на подобную брань святых со «здравым смыслом» мира в самих себе, так никогда и не начал бы сдаваться ее умишко, и с кровавыми потерями оставлять оккупированные территории ее души.
***
Ей казалось, и она даже была в том уверена, что поступает прямо, честно и чисто от любых корыстей по своим намерениям, но ей не верили, оскорбляли подозрениями, распространяли клевету, а Духовник на все на это твердил свое любимое: «Имей мужество все принимать». «И он туда же?! – протестовала, отчаивающаяся Анна, – Клеветникам верит, а мне не верит?!» И при этом на ее же глазах Духовник вполне мог бросаться защищать от клеветы кого-то другого, но только не Анну. Словно радовался тому, что она живет под все усиливающимся камнепадом.
И только спустя многие годы Анне стала приоткрываться многомудрая тактика Духовника…
Он расчищал поле ее сознания, использовал любой случай, любые нелепые коллизиции, для того, чтобы сокрушить всю прежнюю логику Анниного мышления. Он хотел, чтобы она опытным путем постигла глубочайшую альтернативность жизни духовной во Христе – жизни мирской, даже самой, казалось бы, нравственно установленной. Для новоначального человека, причем цельного, с «принципами» все это было как действия электрошока. Каково это – «все принимать»?! Все неправды, которые творит мир, всю ложь и клевету, которой посыпает твою бедную голову этот лукавый мир?! Каково это – безропотно терпеть предательства, измены, явные низости в поведении людей, которым недостатка никогда нет, и даже пытаться находить им оправдания, а себе – укорение. Мол, «достойное по делам моим приемлю»…
Эта владыкина высокая и премудрая шокотерапия явилась для Анны глубочайшим душевным испытанием и даже риском: она не раз испытывала предельные состояния, за которыми могла последовать или катастрофа, или великий духовный рывок ввысь. Как свидетельствуют чуть ли не последние записи ее дневников, такие искушения повторялись, каждый раз на каком-то новом материале, до самого конца ее двадцатилетнего пребывания у ног Духовника.
Отказаться от самих оснований своего мирского здравомыслия – не самоубийство ли это? Не смерть ли?! Но другого пути не было. Властно влекло за собой Слово Божие: «…Другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на рало и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» 6 . И – попускал обстоятельства, способствующие воспитанию мужества и неуклонности в душах Своих учеников.
Однажды, уже годы спустя, за трапезой на подворье, где, надо сказать, она бывала редко, Анна услышала чтение патерика 7. Тем повествовалось о испытаниях, которыми всегда подвергали своих послушников и учеников опытные старцы: заставляли месяцами поливать «посаженный» в землю деревянный посох, чтобы он расцвел, сажать капусту вершками вниз… Все это слышано было Анной уже сотни раз, а достигло ума вот только сейчас. Вдруг в предельной ясности она узрела, зачем издревле в монастырях практиковались все эти абсурды, эти издевательства старцев над своими послушниками, это заталкивание человеческого разума в тупики парадоксов. Отцам нужно было достичь расчистки территории ума, полностью освободить его от старых привычек и навыков мышления, от старых мирских понятий, дабы в дальнейшем заполнять эти чистые листы сознания новыми священными словесами. Можно себе представить, каким впоследствии выходил из такого горнила человек, насколько не касался его ума ненавистный конформизм, насколько свободен был он и смел, по мирским понятиям, где бы то ни было, и насколько же спешил отторгнуть такого свободного смельчака этот погрязший в плотском мудровании мир…
Поняла Анна и другое (правда уже в последние годы ее бытия при старце), насколько же ужасно сознание тех церковных людей, которые через такую сокрушительную раскачку сознания не прошли. Все-то у них так и осталось во смешении, как шутил старичок-диакон отец Геннадий, Божиего дара с яичницей. Потому-то такие христиане не могут по-настоящему изменяться и духовно расти. Они ходят в храмы, принимают святое Причастие, уверены в подлинности своего христианства и при этом держатся за свои старые мирские симпатии-антипатии, судят о людях по партийной принадлежности, настаивают на каких-то своих политических диссидентствах, и совсем не умеют соотносить свое внутреннее состояние с заповедями Евангелия: они даже отчета себе дать не могут в этом и неустанно публично поносят своих личных врагов, хвалятся способностью посылать проклятия обидчикам, не стыдятся отрывать миру свое злопамятсво... Они могут вроде бы и советоваться, спрашивать духовных людей, казалось бы и прислушиваются к ним, а потом все равно начинают «советоваться» со своими «домашними» – с родной им, привычной стихией собственного «старого» мышления. Опутанные по рукам и ногам прошлым, с которым они и не пытаются расстаться, но прилагают к той гнилой основе нечто нахватанное – духовно красивое из новой жизни во Христе, но не могут и шага ступить в духовной жизни. Плотское мудрование даже с прибавками от духовного знания никогда не даст им сдвинуться с места, будет оберегать их личный покой и комфорт и подводить сюда «богословскую» базу: мне, мол, этого и не надо – я в миру, а не в монастыре, а в миру эти крайности требований, эти шокотерапии никому и не нужны. А выходит, что не нужна им та самая метанойя – перемена ума – «после понимания», познания своего состояния и возненавидения своей греховной поврежденности. И то, что их половинчатость, их религиозный синкретизм (смешение) есть, ни больше, ни меньше, как надругательство над Евангелием и всем Новым Заветом и измена Христу, который предупредил: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и мамоне» 8.
Ни духа Христова, ни природы Его слова, проникающего «до разделения души и духа» 9 они так и не познали. Ни в одной книге, кроме Евангелия, нет такого противоположения и разграничения добра и зла, истины и лжи, света и мрака. Органоном различения, единственным и непревзойденным, называет Евангелие духовно-нравственное предание Православия. «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение» 10.
Бывает так: читаешь одно и то же место Нового Завета в пятый, десятый, сотый раз, а на сто первый вдруг чувствуешь, что ты не вне, а уже словно внутри текста, что ты – среди тех, тонущих в волнах на утлой лодчонке в море, и твое отчаяние и беспомощность вопиет ко Христу, и тебе Он говорит: «Это Я; не бойтесь» 11 .
Так было и с Анной в тот раз… Читая утром, как обычно, по ряду Евангелие о волнении на море, о бедствовании и страхе учеников, строки эти внезапно сильно отозвались в ее сердце: «Это Я; не бойтесь».
В тот же день и в «Лествице» явился Анне этот образ души, как бушующего моря: «Необходимо, чтобы море сие (то есть жизнь души нашей) задвигалось, возмутилось и рассвирепело, дабы посредством этой бури извергнуть на землю… всё то гнилое, что реки страстей внесли в него… После бури на море бывает глубокая тишина»12 .
Не прошло и нескольких дней, как Анна вновь встретила этот же евангельский сюжет в замечательной книге старца Софрония (Сахарова) «Видеть Бога как Он есть», с которой, как, впрочем, и с другими его книгами, она не расставалась. На сей раз отец Софроний толковал уже слова Лествичника: «Трудно найти слова, которые пояснили бы необходимость доведения внутреннего “конфликта” (при внутреннем самоотречении от того, с чем ты был связан в миру, раньше, в «прошлой жизни», на чём стоял и на что опирался, на чём тайно самоутверждался. – Прим. авт.) до последней возможной степени с тем, чтобы раскрылись глубины души».
«Вот оно что… Всё, оказывается, неспроста, не случайно, а очень даже целенаправленно!», – торжествовала Анна, словно ей подписали отмену казни: она чувствовала во всех этих подсказках явную надмирную помощь, в то же время и не без страха и трепета доверяясь своим ощущениям. Наконец, и Духовник сказал свое слово, как бы замкнув сию цепочку…
Анна была у него в приемной, когда к нему вошел с каким-то вопрошанием благочинный, и Духовник сказал ему: «А ты прижми его со всех сторон, тогда и увидим, что за это за особа…» (речь шла о приеме на работу человека, желавшего потрудиться в монастыре фельдшером). «Вот-вот, так и со мной всё происходит!» – поразилась Анна. «Поприжми его…» Теперь она понимала, что все делается правильно, что сопротивляться бесполезно, но кольцо жизни вокруг нее сжималось всё сильнее и боль, и страдания, и попадание в тупики – все равно продолжались. Одно дело – принять умом правильное видение, а другое дело – им жить…
***
Никто тебя не любит, никому ты не нужен. Со всех сторон отчуждение, никаких преимуществ… Оставлена любимая когда-то работа, правда, оставлена с невероятной легкостью за послушание старцу – все горизонты души Анны заполнила в то время новая цель – золотая мечта о жизни иноческой, постнической – мысли о монашестве. Анна теперь вновь и вновь пересматривала все свой путь, и ей уже мнилось, что монашество было ее уделом от рождения, что она своим безбожным и бездумным своеволием сама когда-то развернула жизнь свою совсем не в то русло, которое ей было предназначено от Бога…
Пыталась как-то пожаловаться она на самоё себя Духовнику… А он в ответ сказал ей то, что она уже не раз слышала: «Кто знает, если Господь так попустил сложиться твоей жизни, значит, в этом была сокрыта для тебя большая польза». Интересно, какая польза может быть человеку, если он половину жизни прожил вне Церкви и нередко руководствовался понятиями мирского суемудрия, жил по принципу «как все», чем и покалечил свою душу, потеряв столько сил и времени, теперь уже никак невосполнимые…
Но Духовник ничего не говорил «просто так». И это слово вошло в душу Анны как заноза, чтобы со временем открылся и подлинный его смысл.
…Любовь и влечение к монашеству завладели Анной, как только она вошла в стены Церкви, а на самом деле – в зачаточном виде, как предрасположение души, и еще много раньше. Чуть ли не в первых своих церковных книгах прочла она слова священномученика Серафима (Звездинского), епископа Дмитровского, которые тот сказал своему чаду – монахине Таисии: «Мы с тобой ведь за свое монашество жизнь отдать можем» и сердце Анны мгновенно отзывалось на эти слова: «И я, и я!» Но реальных подступов к тому, чтобы осуществить свою мечту, у Анны не имелось. Это была любовь к идеалу, обретавшаяся в каких-то высоких сокровенных отделах сердца, но несомненно действовавшая на человека и невидимо и тонко исправлявшая его путь.
Потом, когда появился Духовник, именно от него Анна впервые услышала о постриге, правда, и на сей раз он выразился по-хитрому: «О постриге рано думать…» А о том ни речи, ни явных мыслей еще не было. Так, смутные мечтания… С этого момента Анна и стала думать о нем. Позже еще что-то происходило, что укрепляло Анну в этом думании. Поспособствовала и Настасья: когда Анна сильно заболела в день своих именин и не смогла прийти в Церковь и, как положено, причаститься Святых Тайн, Настя изрекла: «Это тебя Бог уложил, значит, у тебя уже есть другое имя». То есть Анну постригли на небесах и дали ей новое монашеское имя.
Неужели Анна не знала цену Настиным умозаключениям? Знала. Но как сказал поэт: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» И потому, как Анна ни старалась скептически отвергнуть это искусительное «прорицание», оно все-таки в ней застряло, как заноза: Анна сдалась на милость победителя, поскольку хотела сдаться в глубине души, и сама же заработала себе тем самым многие и тяжкие последующие скорби.
Лет через пять после прихода к Духовнику в один прекрасный день надежды и тайные желания, скорби и протесты окружающего мира сконцентрировались с такой силой, что Анна решила, что вот сейчас или никогда должна решиться ее духовная судьба.
…Пошел считать дни декабрь, почему-то всегда особенно трудный для Анны месяц. Вот и в этот раз на нее сразу стали надвигаться серьезные испытания. Но прежде, в последние дни ноября, Анна в церкви слушала, как читали 77-е зачало Евангелия от Луки, которое впервые было принято Анной с такой силой, словно Живой Голос обращался непосредственно к ней и строго предупреждал: «Аще кто грядет ко мне, и не возненавидит отца своего и матерь, и жену и чад, и братию и сестр, еще же и душу свою, не может мой быти ученик: и иже не носит креста своего и вслед мене грядет, не может мой быти ученик» 14.
Анна понимала, о какой ненависти, о какой цене следования за Христом говорит Господь Своим ученикам. Она нашла у толкователей пояснение, что в семитских языках глагол «ненавидеть» имеет значение «меньше любить, оставлять в стороне, покидать»… Господь устанавливает ценностную иерархию, определяя высшей ценностью Бога, но не семейные ценности, предупреждая далее, что именно эту цену придется заплатить тому, кто решится за Ним последовать, а именно изменить устройство своего сердца, в том числе и те самые прежние понятия и установки мирской жизни.
Всё в те дни говорило с Анной о монашестве. Кто опишет ту, переполняющую сердце, изливающуюся через край, неземную, никогда дотоле не испытанную радость! Словно в этом ликовании сердца уже сбылось всё несбывшееся, всё чаянное, всё жажданное, но так и не давшееся Анне в жизни… Могла ли радость свершения стать сильнее и острее этой, еще только в сердце испытанной, радости? Анне казалось, что не могла. Вот это – предворяемое – и было самим сбытием. Так «думало», так чувствовало ее сердце.
Особенным днем стал для Анны и праздник святителя Николая Чудотворца. Служил Духовник, а после литургии как-то удивительно тепло благословил Анну. Он задержал руку на ее голове, и она потом долго чувствовала это тепло его благословляющей руки… А потом был сон, в котором увидела Анна высокую лестницу в воздухе, по которой она поднималась с усилием, но не парадную, а какую-то трудную, серую и очень высоко в туманные небеса вздымающуюся без перил и опор… На какой-то ступени она услышала, как кто-то назвал ей ее новое имя и в честь какого святого оно будет ей дано. Анна, помятуя осторожное и строгое отношение ко снам в святоотеческом предании, не приняла и не отвергла увиденное, но в память сложила.
На другой день в тот год следовало воскресенье. Анна готовилась ко святому причастию. Душевное напряжение тех дней, внутренняя борьба, которая сопутствовала всем этим событиям, сделали ее совершенно больной. Сложив руки крестом на груди, Анна еле передвигала ноги, двигаясь в длинной цепочке причастников; казалось, что нет живого места в ее теле, которое бы не болело. Уже метра за полтора до Чаши она вдруг почувствовала что-то вроде укола, словно ей ввели сильную дозу наркоза, от которого боль в мгновение ока пропала без следа, и наступила необычайная легкость, прохлада, испытав которую человек мог бы сравнить, в каком же ужасном состоянии он пребывает обычно, даже будучи вполне здоровым, и что такое наше земное здоровье на самом деле...
И вот уже Анна подходила совсем близко к Чаше… Она готовилась назвать свое имя. Духовник, державший лжицу с частицей Тела и Крови Господней, замер и терпеливо ждал, но Анна только пыталась открыть рот и выдавить из себя какой-то звук. Безуспешно: у нее отнялась речь, и только одна буква слышалась – «и… и…». Духовник причастил Анну, бросив на нее весьма серьезный, озабоченный взгляд, и Анна пошла вслед за всеми к столику с запивкой… Уже по дороге к Анне вернулось обычное самочувствие, болезненные ощущения и – речь.
В общем, всё это и многое другое, о чём здесь не рассказать, и привело Анну к решению отправиться к Духовнику и просить благословения на постриг.
День был морозный и солнечный, Анна ехала в автобусе и слышала в сердце ангельское пение…
«Ангелы пели», – сказала Анна Духовнику. «Да, пели…» – повторил он тихо. Встретил он ее радостно, но потом как-то слегка потускнел… «Ты хочешь монашества?» – переспросил он Анну, и у него мелькнул его «страшный» взгляд, и сам же ответил: «Вот когда хотеть перестанешь, тогда…» – и, как всегда, оборвал свою речь на полуслове. Разговор был долгий, но Анна уже не очень его потом помнила. Главным был итог: «Перестать хотеть, отказаться от своих желаний и осуществления своих воль – ради Господа и Его воли, – даже при желании монашества, и что если заставишь себя так жить, если справишься, считай, что это – подвиг». «Благословите!» – еле слышно произнесла убитая Анна. – «Бог благословит». И на этом всё закончилось.
Через несколько дней высказалась Настя: «Отказаться от желания монашества – это невозможно». Но Анна знала, что другого пути у нее нет, коли так благословил ей Духовник. Но Настя – удивительный все-таки человек! – с того момента и многие последующие годы, даже когда они уже и совсем не общались, непременно поздравляла Анну с днем ее новых именин, будто бы пришедшихся на празднование Усекновения главы святого Иоанна Предтечи.
***
Скажем сразу: брань эта с самим собой и со своим самым заветным желанием стоила Анне многих слез, многих ошибок и даже падений, потому что не раз опускались у нее руки, не раз обуревали ее протесты и ропот на Духовника. После событий того декабря скорби и искушения ее жизни настолько усилились, что она уже не чаяла и живой остаться. Но мысль и жажда монашества не уходила, не сдавалась, превращая ее существование в почти непрерывную муку.
Той весной (шли уже последние три года XX века) возникли большие неприятности на работе у среднего сына, которые могли обернуться для него очень серьезными последствиями. Семь месяцев каждый день Анна с утра становилась на колени перед иконами и молилась за сына, и так весь день. И всё обошлось: в день его именин вдруг поступили отрадные известия, и все его неприятности испарились, словно их никогда и не бывало. Но тут случилась беда с дочкой…
Маше было тогда лет четырнадцать. Летом в деревне она подружилась с девочками, с которыми проводила много времени. В один прекрасный момент вдруг выяснилось, что девочки – колдуют и чуть ли не убежденные сатанистки. Маша прибежала к матери, всё ей рассказала (к сожалению, не сразу), в том числе и то, что она заявила этим девицам, что православная и что встречаться с ними больше не будет. Всё бы ничего, но вскоре с дочкой стало что-то происходить – ее словно подменили. Она ходила с остановившимися холодными глазами, не желала даже видеть мать и однажды сказала, что ее ненавидит. А надо заметить, что с раннего детства у Анны с дочерью была необыкновенная взаимная духовная близость, и дочка Анну всегда трогательно любила, берегла все обрывочки, на которых Анна оставляла ей записки: мол, пошла в магазин, целую… все мелкие подарки, которые дарила ей мать, – ручки, закладки, книжки… И тут такое! Вскоре Анна поняла, что дочку настиг злой навет или даже чары, ведь и Маша немного побаловалась с теми девочками в деревне со свечками, когда те совершали свои непонятные манипуляции! Вероятно, это было нечто преступное и непотребное. Но Маша-то не понимала: игра и игра…
То, что переживала тогда Анна и какое страдание приняла в сердце, трудно описать. Ранее всегда послушная, добрая и воспитанная девочка теперь могла, ничего не сказав, куда-то убежать и рыскать по каким-то дальним случайным знакомым, сутками отсиживаться где-то, не давая домой о себе знать, бродить по улицам: казалось, что она не понимает, что делает…
Анна истязала себя: ей казалось, что после смерти старшего сына она уже испила чашу страданий с детьми, а тут ей вновь попущено было пережить предельный страх и боль за ребенка. Казалось, что страдания уже превышали меру ее сил. Но Анна и на сей раз не взроптала: помог ей Господь.
В те самые дни она переписала в свой дневник молитву святителя Игнатия (Брянчанинова) и начала непрестанно, через силу, через немогу молиться ею:
Слава Богу за всё.
Господи! Предаюсь Твоей святой Воле! Буди со мной воля Твоя.
Господи! Благодарю Тебя за всё, что тебе благоугодно послать на меня.
Достойное по делам моим приемлю; помяни мя, Господи, во Царствии Твоем.
Анна молилась, распростершись на полу крестом, раскинув руки, а враг ее терзал в эти минуты жуткими картинами: дочка, беспомощная девочка, беззащитная, не в себе… вот ее уже убили… Анна видела, видела воочию страшные картины расправы, которые рисовал ей враг человеческий, и не было для нее ничего труднее, чем просто произнести слова «Да будет воля Твоя». И всё же она заставляла себя: молитву святителя она повторяла непрестанно, через силу, умирая от боли и ужаса…
И дочка нашлась, вернулась домой… Молитвой своей поддержал Анну и Духовник. И вот уже Маша, трогательная, в белом платочке, такая маленькая и чистая, стояла перед иконами в своей комнате и читала какие-то акафисты и каноны, и оттащить ее от икон было невозможно. Анна ходила по дому на цыпочках и плакала в три ручья. Ей казалось, что из комнаты дочери исходит благоухание…
Легко им потом было улыбаться на наивные мудрования Маши двенадцатилетней давности, а каково-то было тогда, когда за этим стояла реальность и сила вражьей ненависти казалась неодолимой. Много позже Маша показала матери запись одного своего сна, приснившегося ей как раз в те времена, когда она всё порывалась куда-то тайком сбежать, (надо заметить, что в такие опаснейшие, судьбоносные периоды жизни Господь нередко помогает некоторым душам и через сны, вероятно, зная, что эти сновидения в сферу прелести их не завлекут…
Приснилось Маше, что вновь она убежала из дома и где-то бродит, а потом почему-то оказывается у стен родного монастыря, где встречает своего духовного отца, и он уговаривает ее вернуться домой ради страданий матери. И тут во сне Маша видит, как из собора выходят вереницей монахи, словно идут на трапезу с панагией, а впереди… ее мама, тоже в черном, как всегда, в платочке, торжественно и благоговейно неся впереди всей процессии драгоценную Чашу…
«Я тогда подумала, что в этой Чаше был мне дан образ твоих молитв за меня», – сказала Маша. Хотя, скорее всего, эта чаша из сна знаменовала собой устойчивую семантику «чаши скорбей», восходящую к Гефсиманскому молению Спасителя: «Отче мой, аще не может сия чаша мимоити от мене, аще не пию ея, буди воля Твоя»15 . Наверное, Господь хотел показать Маше, какие скорби из-за нее несет ее мать…
Но всё это было потом, впереди, а пока, в самый разгар испытаний, – как водится и как и должно быть, – наступил Великий пост…
***
Когда, как не в благословенное великопостное время, и должны попускаться подвизающимся спасительные страдания, в которых, хоть слабо и немощно, но все-таки пытаются христиане шествовать за Спасителем.
В первую среду первой седмицы Поста изнемогающая от своих едва посильных скорбей, уверенная, что не духовное сластолюбие ею движет, Анна рискнула отправиться к Духовнику, чтобы взять благословение причаститься…
Обычно Духовник, очень строгий в этом отношении (всем почти давалось благословение приступать к причастию только раз в две недели, и только в особых случаях и серьезно больным разрешались послабления), не благословлял причащаться в первую постовую среду, наверное, потому, что всем этого так сильно хотелось. Но Анна знала: он и в этих хотениях слышал недолжное душевное сластолюбие. И был непреклонен.
И всё же, кто не вступал в поприще Великого поста, – и не один, и не два, а много раз, – тот не знает, что такое для христианина первая постовая седмица, какая это истинная «весна души», как задолго, заранее стремится к ней и жаждет ее сердце, как ликующе, искренне и радостно поздравляют верующие друг друга с началом поста и в особенности самых первых его дней, когда и сам пост много строже, когда начинается чтение Великого покаянного канона святого Андрея Критского.
На канон собиралась в переполненный собор масса молящихся; являлись черные с серебром одеяния на священниках и диаконах; возжигались темные – синие и зеленые – лампады, причем не только в храме, но и по домам… Во всём, во всём чувствовалась особенная чеканная поступь первых дней Великого поста…
Какой дух реял над молящимися в это неповторимое время и как жаждали прихожане сподобиться Святого причастия в первой постовой литургии Преждеосвященных даров! Анна в тот год всем своим существом чувствовала особенную необходимость Божественной помощи, понимая, что силы ее на пределе. Но… Духовник жестко и холодно, даже без каких-либо расспросов отказал. Анна ушла от него с такой болью в сердце, словно и ей поднесли желчь и уксус вместо воды…
«…и ждах соскорбящего и не бе, и утешающего и не обретох. И даша в снедь мою желчь, и в жажду мою напоиша мя оцта» 8.
Вот как училась Анна читать Псалтирь… Вот как звучали святые ее строки, когда проживались они все до последней точки своими собственными потами и кровями.
Но события тех дней продолжали разворачивать свой свиток, это еще был не конец долгого периода искушений и сугубых страданий Анны, о которых написала она однажды на размытых слезами страницах своего дневника 1998 года от Рождества Христова…
…На Соборной площади вышедшую от Духовника Анну как всегда, окружила группа женщин и знакомых монахинь. Народ поджидал ее, как обычно, с жадными до известий глазами. В том числе и настоящие молчуны, которые даже самого простого слова – от Духовника – и под пыткой бы не выдали. У них было самочувствие «посвященных», которые не должны разбалтывать священную информацию остальным. Анна к таковым не относилась. Она по себе знала: как дорого каждое слово старца, как лаконично он выражается, как редко удается попасть к нему на разговор, хотя для чад его, таких как Анна, эти словеса – хлеб насущный. Она не могла утаивать бесценных его уроков. Кроме того, из Анны выудить что-то было всегда проще простого. И тут тоже: ей не оставалось ничего другого, как, собрав последние силы, с обычной напускной самоиронией сообщить о том, как ей влетело от Духовника. Собственно, ей не влетело, но холод и безразличие были для нее страшней.
Она рассказала, что дерзнула вчера позвонить отцу с просьбой о причастии в среду, но на оставленный на автоответчике вопрос он ответил сегодня строжайшим и жестким запретом. Разумеется, в рассказе Анны не было никаких жалостливых нот, никаких объяснений, проливающих свет на подоплеку событий. Неожиданно рассказ ее вызвал вспышку гнева у матушек: ведь никто не имел благословения на причастие в среду первой седмицы поста, даже мантийные монахини, а эта Анна посмела полезть к владыке с такой дерзкой просьбой.
Одна из них, высокая и с жестким, исхудавшим лицом истинного подвижника, – та, что была потрясена в свое время, как это можно вслух говорить о своей гордости, тут же сняла с руки шерстяные четки-сотницу и несколько раз сильно ударила ими Анну по рукам. Анна, разумеется, от неожиданности на секунду опешила, но тут же пришла в себя и всё так же не без улыбки пала на колени со словами: «Простите, матушка! Простите меня, невежду!» Но матушка продолжала кипеть и довольно сильно: «Нет, вы только подумайте: какая дерзость! какая наглость! да как ты смела ему звонить?! Да как ты смела его просить – ведь сказали: никто причащаться не будет в среду, кроме больных! Нет, ты полезла!..» На всё это Анна отвечала одним: «Простите меня, матушка, простите!» Но матушка, судя по всему, была просто не в силах простить Анну, восприняв событие как личное оскорбление. Конфликт с матушкой имел свое весьма поучительное продолжение, но о том – отдельный разговор.
…А затем все вместе пошли на Великое повечерие – слушать Великий покаянный канон святого Андрея Критского. Духовник читал канон неподражаемо: сердце расширялось от голоса его, от его чистого монашеского звучания, от ровности и силы, от соединения строгости и света, суровости и любви:
Каиново прешед убийство, произволением бых убийца совести душевней, оживив плоть и воевав на ню лукавыми моими деяньми.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
Авелеве, Иисусе, не уподобихся правде, дара Тебе приятна не принесох когда, ни деяния Божественна, ни жертвы чистыя, ни жития непорочнаго.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя…
Он читал, и от голоса его Анне становилось всё теплее и теплее… Оледеневшее от страдания, от страхов и от болезни, сердце ее, наконец, отогревалось горячей, живительной кровью Любви Божией. И когда весь храм опустился на колени, прильнув лицами долу, и замечательный монастырский хор запел кондак: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися: воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняй», – Анне, лежавшей, как и все, на монастырском полу лицом, собранной в комок как телесно, так и душевно, привиделось в чувстве сердца, как над всеми распростертыми на полу храма душами, как над колыбелью бесценного дитяти, склонились Господь и Матерь Божия, и сколько же любви, и милости, и сострадания было в этом Божественном склонении над кающимися человеками…
…Поздно ночью в первую среду Великого поста Анна, так и не сподобившаяся святого причастия, засыпа;ла в глубочайшей тишине сердца. Боль физическая не прошла. Пережитое с дочерью давало себя знать в каждой ее клетке, но на сердце было поразительно покойно. Анна теперь догадывалась, как и чем он обретается. Может быть, тем, что она, подвергшаяся обстоятельствами предельным испытания, истощившим все ее силы, душевные и физические – страдала «законно», как законно подвизавшаяся?
Под утро – то ли во сне, то ли наяву – почувствовала Анна небывалый, непередаваемый страх и трепет: она увидела, как подошли к ней некто двое и поднесли к ее устам красный плат и лжицу. Анна, потрясенная, так сильно дрожала, что даже с трудом могла разомкнуть рот, но, когда приняла причастие, она смогла каким-то чудесным образом увидеть, как святая частица Тела Христова проникла в нее и как опустилась она в сердце. Анна видела себя совершенно прозрачной. И явственно – сердце. И сердце ответствовало молитвой – такой, какой Анна никогда не знала и не способна была бы совершить ее своими усилиями, – ее сердце тихо бурлило, как неумолкаемый и ровный источник, изливая молитву: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешную»…
Этот источник жил и пел в ней несколько дней…
-------------------
Отъятие благодати – дар Святого Духа, соединяющий человека со Христом, так как Он все это претерпел – это усыновление… Если человек не пройдет этой стадии, он останется несовершенным. Полнота спасения соответствует глубине личного истощания. Только так усваивается дар Благодати как свой. Он должен быть испытан и выстрадан.
(Архим. Софроний (Сахаров))
---------------------
Ссылки:
1.Антифон 4-го гласа на утрене.
2. Лк. 9:62.
3. «Царь, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; ибо много званых, а мало избранных» (Мф.22:11-14)
4.Лк.14:11
5.Метанойя (греч. ;;;;;;;;, «перемена ума», «переосмысление»).
5а.Кол. 1:13
6.Лк. 9:62.
7.Патерик – иначе отечник – сборник избранных изречений святых отцов, подвижников, или их житий, или же и тех, и других.
8.Мф.:24
9.Евр. 4:12
10.Лк.12:51
11. «Когда же настал вечер, то ученики Его сошли к морю и, войдя в лодку, отправились на ту сторону моря, в Капернаум. Становилось темно, а Иисус не приходил к ним. Дул сильный ветер, и море волновалось. Проплыв около двадцати пяти или тридцати стадий, они увидели Иисуса, идущего по морю и приближающегося к лодке, и испугались. Но Он сказал им: это Я; не бойтесь. Они хотели принять Его в лодку; и тотчас лодка пристала к берегу, куда плыли» (Ин. 6:16–21).
12."Лествица", Сл. 4.
13.Лк. 14:25–27.
14.Мф. 26:43.
15.Пс. 68: 21–22.
Продолжение следует…
Фото автора ©.