отрывок из "Еликаниды"
Оброк. 1950 год.
Еликанида поднималась в школу чуть свет. Впопыхах надевала холщовое платье в красно-чёрную клетку, натягивала толстые вязаные чулки поверх тонких суконных. Мама возилась у печи, гремела вёдрами, громыхала чугунками. Заботливо заворачивала в тряпицу картофельные лепёшки и тяжело вздыхала:
-Это тебе на неделю, доченька. Только сразу не съедай. Уж как-нибудь дотяни до субботы.
-Хорошо, мама.
-Курица не несётся совсем. И кормить бедную хромоножку нечем. Скоро придут заготовители. Где яйца взять? Ума не приложу. Алька плохо доится. Насилу три литра выцедила. Вон у старой Аграфены ни овцы, ни коровы, а налог всё равно сдай.
Еля слушала мамины причитания, торопливо собирала учебники и тетради в холщовый мешок. Раз в месяц, как часы появлялся уполномоченный. Мама складывала на лавку невыделанные кургузые шкурки, обречённо отсчитывала яйца из ведёрка. Когда Еля была маленькой, думала, что «налог» - это огромное прожорливое животное. Неведомое чудище живёт за горой и пожирает их мясо, яйца, молоко и шкурки. Не успевала мама подоить Альку, а за воротами уже поджидала тётка с молокомером, сливала в бочку и увозила их скромный надой для ненасытного «налога». Оттуда же из-за горы являлся заготовитель яиц. Мусолил химический карандаш, ставил жирную галочку в своей тетрадке и в обмен на диетический продукт выдавал Альтук квитанцию.
Соседские мальчишки тарабанили в окно:
-Еля, выходи! Айда в школу!
Еля на ходу накидывала овчинный полушубок, прихватывала недельную пайку и выбегала на улицу. Мороз обжигал щёки. В деревне была только начальная школа, старшеклассники ходили в восьмилетку в соседний посёлок. В пятом классе вместе с Елей осваивали арифметику и переростки восемнадцати лет. На переменках они заправски смолили козьи ножки из дешёвой махорки с учителем истории на деревянном крылечке, разговаривая с ним на равных.
-Давай, Митька, выходи, в школу проспишь!- вопили мальчишки, принимая в свои нестройные ряды очередного Ломоносова с котомкой за спиной.
Шумная ватага, весело горланя, топала девять километров в Кош-Елгу по бездорожью. Первыми по сугробам, утаптывая свежевыпавший снег, шли взрослые парни. За ними гуськом следовали остальные. Еликаниде шагалось легко. Щёки разрумянились от быстрой ходьбы и мороза. Тёплый, перешитый из отцовского, полушубок согревал Еликаниду в самые сильные морозы. Ей нравилось идти вместе со всеми, и думать о своём.
Она примечала малейшие изменения в природе. Изучила каждую выбоину, ухабину просёлочной дороги. Уже знала, когда сажают в поле рожь, когда озимые. В ненастье ноги Еликаниды увязали в жирной каше, замешанной на отборном чернозёме и приправленной дождевой или талой водой. Чёрная густая масса, чавкая и шамкая, как голодная злобная старуха, засасывала в свою беззубую пасть плохонькие детские обувки.
В бураны и метели, когда дороги заносило высокими сугробами, Еля снимала угол у своей дальней родственницы. Денег за постой тётя не брала. В той же самой комнате теснились хозяева квартиры с грудничком и свекровью.
Еля доставала крошечный чугунок, ставила на огонь картошку. Чугунок ей достался от бабушки Марфы, в хорошие времена в нём топили сливочное масло для каши или блинов. Еликаниде давно не перепадало сливочного масла. Да что масла, у неё даже хлеба не было. Мамины лепешки из вареной картошки в мундирах Еля проглатывала еще по дороге в школу, не чувствуя ни вкуса, ни сытости.
Вместе с ней квартировали Ванька и Толик из её деревни.
Ванька выкладывал из своего мешка картошку, драгоценную муку и даже настоящий хлеб. Шестнадцатилетний паренёк примечал, что тоненькая и прозрачная Еля клюёт, как птичка, растягивая на весь день свой скромный паёк.
- Еля, помоги нам суп состряпать,- хитрил он. - Я лапшу делать не умею.
-Не могу, –потупила глаза Еля. - У меня муки нет.
- У меня муки полно! На всех хватит, правда, Толик?- подмигивал он товарищу.- Мой папка хорошо зарабатывает на валянии валенок. А Толькиной сестре, фельдшеру из больницы тоже паёк выдают.
Еля сдавалась настойчивым уговорам, но на душе ощущала горький осадок. Такое же неприятное чувство испытывала, когда Нина, её новая подружка отсыпала ей горсть сейки в носовой платочек тайком от матери или угощала сладким пряником. Еля медленно слизывала сладчайшую, розовую глазурь, отщипывала по крошке, растягивая удовольствие, но пряник всё равно кончался. Еля не понимала, почему у Ваньки с Толиком хлеб есть. Почему у Нины в кладовке полно муки и зерна, и мамка печёт ей пряники в школу почти каждый день, а они даже пенсию за отца не получают.
Мама категорически отказывалась хлопотать пенсию на мужа.
—Альтук, тебе ведь пенсия на детей положена от государства. Ведь твой Микки на войне голову сложил! — говорила Мария.
— Не надо трогать Микки, пусть он лежит в земле спокойно, — повторяла мама как заклинание. – Не буду не перед кем умоляться! Не надо тревожить дух усопшего мужа ни мыслями, ни делами. Грех это.
По выходным Еля с сестрой Таней торговали на базаре табаком – самосадом. Топали пешком пять километров до Аксаково. Продавали табак стаканами, как семечки. С вечера рубили, просеивали табак, отдельно фасовали нюхательный табак. Нюхательный табак хорошо расходился, его прикупали от насморка, ещё лучше он действовал, если нос был заложен. Некоторые покупатели хитрили.
-Откуда табачок, хозяйки? Небось, слабенький?
- Ядрёный табачок, дяденька! - бойко говорила сестрёнка Таня.- Пока рубили и фасовали вчера, начихались и наплакались.
-Дочка, дай щепотку на пробу, - говорил дедок. - Надо распробовать. Сыпани в газетку.- скручивал самокрутку, закуривал с наслаждением:
-Хороший самосад. Крепкий, - и, уходил, не заплатив.
- Ещё один пряник ушёл, -грустно вздыхала Таня.
Летом в ход шла ягода, осенью грибы приносили свою монету. Мама откладывала эти копейки на чёрный день. Из пятаков и гривенников, политых слезами, Альтук платила налоги. Во дворе ковыляла одна курица, а сарае одинешенько подпирала стены хромоногая корова. Из колхоза добровольно уйти было нельзя, паспортов не было, поэтому бедным крестьянам оставалось только обливаться слезами и платить налоги...
Налоговый агент мог нагрянуть в любое время. Он собирал денежный налог на лотереи, заем, страховки на скотину, налог на землю. Где не давали-выбивал силой. Прихода налогового агента опасались пуще огня. Прятали подальше скотину от чужого глаза, укрывали в подполе новорождённых ягнят. Перед ним заискивали, подносили стопочку самогона, собирали на стол угощение. Визит агента для должников становился бедой. То в одном, то в другом дворе голосили хозяйки, беспомощно глядя, как уводят их скотинушку. Жизнь колхозника подчинялась государственным разнарядкам. Облагали налогом молоко, яйца, мясо, шкурки овец и коз. В год Альтук должна была сдать государству: 200 литров цельного молока, 200 яиц, 40 кило мяса, 6 овчин. Если колхозник вовремя не платил, создавали комиссии, при свидетелях устраивали обыски у должников, обнаруженные «ценности» забирали в счёт налогов.
Альтук даже как-то выступала свидетельницей. Серафимовы жили на соседней улице в покосившимся, ветхом домишке. Ограду и ворота несчастные спалили в лютые холода. Нежданных гостей встретила злая, неопрятная баба около пятидесяти лет. Холщовое платье совсем износилось. Через истлевшую материю местами просвечивалось измождённое, худое тело. На печке жались от холода и страха истощённые, полураздетые дети. Младшенький беспрестанно поскуливал и просил есть.
Агент раскрыл знакомую папку, ненавистную всем должникам:
-Гражданка, пора платить налоги!
-В моём сарае даже мыши не водятся! Жрать им там нечего! – запальчиво произнесла черноволосая хозяйка.- На ферме свиней кормили мясом дохлой коровы. Ляжку стащила, чтобы детей голодных накормить.
Комиссия обшарила подпол, спустилась в погреб, обыскала сарай. «Ценностей» в нём, кроме закаменелых овечьих какашек не нашли.
-Коли не держите скотину, значит, лентяи и тунеядцы! - самодовольно изрёк агент, любовно разглядывая носок своего нового кирзового сапога.- Выкупай свою норму у соседа за кровные деньжата и сдавай заготовителям. За каждую овцу отдай две шкурки. Можно одну козью. Она дороже.
- Последнюю овцу ещё осенью зарезали! – кричала истерично баба. - Даже копыт не осталось!
- Начальник, кто тебе сказал, что земля бесплатна! - орала истошно хозяйка.- А налог на землю, на картофельное поле, на дом! Страховые на скотину заплати! Заемные заплати! А деньги где взять? Если в колхозе только палки дают за работу!? Кто сказал, что заёмные –дело добровольное? Согнали в клуб силком, заставили расписаться! А расплачиваешься своими кровными!
- Договоришься, старая карга! Прикуси язык, - пригрозил агент.
- Она того, немного помешанная, -сжалился над горемычной соседкой местный депутат.- Не обращайте внимания.
Альтук смотрела на сытое, надменное лицо представителя власти, и сердце её наполнялось болью. Сама Альтук старалась платить налоги изо всех сил. Отнимала у детей и несла на базар всё, что можно было скормить и сбыть на стол горожанину: масло, сливки, сметану, творог, яйца. Деньги в колхозе не платили, зарплату насчитывали трудоднями.
Дела у Альтук стали уж совсем никудышными. Бедность, нищета и скудность пёрли из всех щелей старого дома, дети ходили в обносках. Как-то вечерком к ним заглянул председатель Сельского Совета Тимофеев Михаил Фадеевич и затребовал у Альтук мужнины письма с фронта:
—Альтук, дай-ка мне письма Микки.
—Зачем это они понадобились?
—Надо умную бумагу составить, прошение на пенсию.
Он сел за стол, поморщился, читая жуткие подробности фронтовой жизни своего земляка, переписал кое—какие данные в свою тетрадку.
—Вот, Альтук, забирай свои письма,— сказал председатель уверенно, возвращая веру в справедливость в семью фронтовика. —Будем твоим детям пенсию хлопотать. Поле и Пантелею не положено. Взрослые они уже. А вот Тане с Елей отцовы деньги будут подспорьем.