***1
Мне часто вспоминается раннее отрочество и убранство моей комнаты тех лет. Мать скрупулезно и любовно создавала великолепный интерьер нашей квартиры, много времени и внимания уделяя деталям, поскольку любила приглашать гостей. Строго продумывались блюда, предметы сервировки, цвет скатерти и салфеток. К подобным мелочам она относилась с особым тщанием, а сама, одетая неизменно в светлое, излучала какую-то непередаваемую чистоту и покой.
Казалось, ее занимали только домашние дела, но в кресле я часто находил книги с закладками, хотя застать мать читающей было крайне трудно,– при моем появлении все ее внимание обращалось ко мне. А ведь когда-то она неплохо закончила химико-технологический институт и до замужества успела поработать по специальности. Правда, кроме знаний важно еще присутствие некоего общего понимания, так называемого background, определенного интеллектуального уровня, позволяющего осознавать, фильтровать и систематизировать полученные знания. Насколько мать обладала им, судить мне было трудно, ибо, превознося достоинства отца, она сделала нашей семейной легендой его прошлое, оставаясь при этом в тени.
Когда я отделился, она стала посвящать чтению максимум времени, вызывая у меня недоумение выбором книг. Я считал, что ее могут интересовать лишь дамские романы, наивная эзотерика и кулинарные сборники. Мы ни разу не обсуждали с ней прочитанного, но оказалось, круг ее чтения составляла высокая литература, что никак не соответствовало моим представлениям о внутреннем мире матери. Возможно, я всегда плохо ее знал, поскольку в своем эгоизме считал интеллектуально неизмеримо ниже себя. Единственное, в чем я мысленно соглашался с отцом, так это в наличии у нее неотразимого женского обаяния. Правда, после определенного самоосознания притяжение матери стало ощущаться мной напряженно, поскольку вид ее гладкой кожи, округлых форм и женственности движений вызывал во мне вовсе не только эстетическое удовлетворение. Сюда примешивался сложный комок чувств, мучивших меня смутным неудовольствием от невозможности сопротивляться явной эдиповой ситуации,– я отступал перед отцом и отказывался от матери.
Меня притягивала родительская постель: в детстве по утрам я забирался к матери в это белоснежно-кружевное великолепие, чтобы погрузиться в странные волнующие запахи и в очередной раз испытать острейшее удовольствие от близкого ее присутствия. Память об этом обволакивала мое сознание, но какой-то панический страх очень рано стал отталкивать меня от матери наперекор ее притяжению. Неясные ощущения и краткие вспышки сгустков чувственности рядом с ней, завершавшиеся резко и болезненно, вынуждали меня инстинктивно защищаться от них, да и моя тяга к отцу оказалась сильнее. Он как более мощный магнит устремлений моего ума вселял в меня уверенность и спокойствие, а также некое горделивое чувство, что я – из мужского племени и, слава богу, далек от всего женского.
Однако, взрослея, я постоянно терзался мыслью, что, привычка рассматривать все и всегда с точки зрения практического разума вынуждает меня проскальзывать мимо чувств матери, которые мне не дано не только понять, но даже и представить. Она при нашей органичной связи все же оставалась для меня непостижимой. Ее вкус в одежде, возвышенная любовь к природе, различным искусствам и поэзии, но вкупе с этим – на пару с сестрой – пошлейшие женские увлечения гаданиями, мистикой, яркими модными тряпками и попсой приводили меня в полное замешательство. Как все это уживалось в одном существе?!
Во многом именно удивлением обуславливалась притягательность матери для меня в последующем, притом, что я упорно отталкивался от нее, протестуя против иной формы существования себя самого, и мучительно расставался с наслаждением ощущать ее: отпочковываясь, отделяясь, отбиваясь от женского всеми силами. Странно, но в итоге счастье для меня сконцентрировалось в существе той же женской природы, причем максимально восполнявшим мою, мужскую.
Хотя все, что я находил в жене, разительно отличалось от черт матери: Дану я считал неизмеримо более умной и тонкой. Впрочем, что-то все-таки объединяло их в моем сознании – помимо принадлежности к одному полу: какое-то чувство неустранимой и неискоренимой необходимости для меня обеих. Это не обуславливалось сексуальным влечением или стремлением к физическому комфорту. Потребность эта проявлялась жаждой все время ощущать взаимоприсутствие с возлюбленным существом, независимо от его местоположения. Только так я уравновешивал свой мир, не столько в чувственной, сколько в мыслительной сфере,– мне требовалась "перекличка" с мыслями Даны, но также и матери.
Конечно, в отличие от моей всеобъемлющей потребности в Дане, с матерью я мог подолгу не видеться. Но моя нужда в ней от этого не уменьшалась, а порой даже разрасталась, когда безмолвно и слепо, неясным фоном вызревало желание увидеть ее родное лицо или позвонить с вопросом: как дела, не болеешь ли, что-то пришло на ум. И, растроганная моим вниманием, она начинала ворковать: все ее мысли были направлены на заботу обо мне. Она всякий раз с нетерпением ждала меня, одеваясь к моему приходу по-особому, и при моем появлении пытливо вглядывалась – не обниму ли. И я испытывал удовлетворение, ибо ее раболепствующая любовь давала мне над ней неограниченную власть. К тому же, голос ее с возрастом приобрел глубину и бархатистость, что не могло не ласкать мой слух, ведь я тонко улавливаю и слишком ценю подобные нюансы. Хотя звучность матери всегда воспринималась мной очень остро: переливы и модуляции ее голоса во многом определяли мое настроение в детстве, и сейчас каждый ее вздох рождал во мне всплеск нежности, которая в свое время так пугала мой неокрепший разум.
Между прочим, мне вдруг открылось, что мать достаточно наблюдательна и умеет тонко охарактеризовать того или иного человека и при этом артистично использует довольно широкую гамму интонаций, чего раньше я не улавливал, занятый исключительно собственной персоной. При внимательном рассмотрении многие ее суждения оказывались завуалированной критической оценкой, а ведь она всегда казалась мне безоговорочно добросердечной по отношению к любому из наших знакомых, тем более – к родственникам, и именно это воспринималось мною как несусветная глупость с ее стороны. Теперь же, когда я обнаруживал перевертыши в речах матери и натыкался на ее чуть приметную улыбку, она начинала волновать меня своей недоступностью, так что я инстинктивно пытался "разговорить" ее. Но мать была слишком сдержанна в уверенности, что я не просто собеседник, а в первую очередь нежно любимый сын, и далеко не все в своей душе дозволительно мне открывать. Именно поэтому она проявляла мягкое, но упорное сопротивление, чем вызывала у меня желание узнать больше и подобно приманке затягивала в сеть разговора.
Я все чаще ловил себя на том, что мир матери предстает мне новыми неизвестными гранями. Теперь я знал ее любовника, чья молодость бесила меня в свое время особо. Но сейчас я даже гордился тем, что она привлекает мужчин намного моложе себя, а, кроме того, осознавал, что молодой любовник был некоей суррогатной заменой моей к ней любви в тот период, когда я упорно отвергал ее. Вопреки моему предубеждению он оказался вовсе не тем глупым молодчиком жиголо, каким в ярости я представлял его раньше, а интеллигентным и очень красивым молодым человеком со спокойным гордым взглядом. Мало того, своим роскошным автомобилем и дорогим костюмом этот преуспевающий "белый воротничок" вполне рассеивал мои подозрения: вряд ли такой человек желал бы посягнуть на средства моей матери. К тому же, их роман закончился ее возвращением в лоно семьи, и пострадавшей стороной оказался именно любовник. Мне даже пришлось стать посредником матери и передать ему письмо от нее. Прочесть на его лице при этом что-либо я не сумел, с таким достоинством он держался, чем вызвал мое невольное уважение. Страдания же матери не ускользнули от моих глаз, хотя она с величайшей грацией растворилась в любви к отцу.
Во мне возродилась ранее неосознаваемая жажда знать о ее переживаниях, поскольку я дозрел до понимания, что не только разуметь, желать и воображать, но и чувствовать – означает то же самое, что мыслить. Я с изумлением ощущал силу матери, замаскированную нежным обликом, ласковым голосом и мягкими манерами, ее неколебимую волю оставаться женственной, добросердечной и жертвенной, несмотря ни на что. Ведь лишь напряженным усилием воли возможно очищать сознание от влияния равнодушия и злобности окружающих людей и обстоятельств, расширяя свою душу в любви. Именно это качество матери открывало меня для ее нежности, хотя я был по-прежнему слишком зажат, чтобы позволить себе физическую к ней ласку. К тому же, моим телом, а тем более душой, безраздельно владела Дана. Да и жизнь родителей по возвращении отца совершенно переменилась, обратившись для меня закрытой книгой. Они снова были, прежде всего, мужчиной и женщиной, поэтому в родительский дом сейчас я входил только как гость. Но это уже не тяготило меня: мой новый мир разительно отличался от атмосферы, в которой я жил детские годы. Хотя мать положила всю себя на алтарь моего счастливого детства, и своими дарованиями сын вполне оправдал ее надежды.
Я много рисовал, но кто-то из знакомых отца выявил у меня музыкальный слух, что послужило толчком к моему поступлению в музыкальную школу. Кроме этого, мне нравилось заниматься фехтованием, а в старших классах гимназии – баскетболом, и два года я выступал в общегородской команде, хотя к счастью так и не дорос до "баскетбольного" стандарта. Но не это отличало меня от многих. Очень рано я стал понимать, что воспринимаю мир на уровне развернутых звучаний и цветностей, а также обладаю повышенной тактильной чувствительностью. При моей чрезмерной впечатлительности данные особенности во многом мне мешали, ибо меня захлестывало ощущениями, которые перегружали сознание и память мельчайшими деталями. Правда, именно они и позволяли мне наслаждаться реальностью многомерно, во всех ее проявлениях, начиная с тонкого волнения от сонорности окружающего мира с восхитительной муаровой игрой красок и заканчивая тактильной эйфорией от легких касаний ветерка.
Мать чувствовала мои настроения и очень страдала оттого, что я отдаляюсь от нее всеми силами, но не осмеливалась противопоставить этому свою нежность – из послушания отцу, который строго запретил ей любые сколько-нибудь выраженные ласки, направленные на меня. Да я и сам с определенного, очень раннего, возраста не позволил бы ей прижать себя или погладить, хотя необходимость в этом всегда жила во мне.
В связи со строгим табу на физические ласки основным талантом матери сделалось умение внимательно слушать меня, и, будучи ребенком, я восторженно рассказывал ей о своих ощущениях, поражая ее многим из того, что она считала необычным в восприятиях. Но отец говорил, что и сам в детстве был таким же. Хотя иной раз и он удивлялся моим разносторонним способностям и восприимчивости к окружающему, даже тревожился, когда видел, что я мучаюсь какой-нибудь мыслью, но никому ничего не говорю. С ним я особенно избегал откровенности: это казалось мне слюнтяйством, а я желал быть мужчиной во всем и более всего – перед ним. Отец являл мне образец мужественности, хотя в отношениях с матерью я подсознательно относил его к ведомому, ведь при всей твердости характера он ни разу не "надавил" на нее, напротив, потакал ей во всем. И данное ни в коей мере не являлось слабостью с его стороны, но лишь теперь я осознаю это в полной мере проявлением мужской силы, великодушия и любви.
Мои таланты, которыми так гордилась мать, оставались почти невостребованными. Музицировал я лишь для собственного удовольствия, рисовал и того реже – от случая к случаю. И профессия моя также была далека от этих сфер, однако я знал, что учился тому, к чему меня всегда непреодолимо влекло, поскольку в будущем предполагал серьезно заняться творчеством. Я не планировал стать романистом и довольно-таки смутно представлял, чему хочу отдать предпочтение, но ощущал все происходящее в себе в процессе жизни естественным накоплением художественного материала. Станет ли это когда-нибудь книгой, живописным полотном или сонатой, витало в воздухе. Пока же я наслаждался делом и с азартом развивал свои идеи. А Журнал давал мне широкий круг общения, что помогало пополнять запасники души, ибо являлось отличной питательной средой для рождения сложного сочетания мыслей, чувств и впечатлений.
Я получал удовольствие от работы, и к моей гордости Журнал добился некоторой популярности, в чем не последнюю роль играл иронично доверительный тон статей моих журналистов. Правда, в ответ на это наш сайт получал множество писем с вопросами о психологических проблемах личного плана, с чем работать имел право лишь специалист. Кроме того, определенное количество наших читателей настойчиво развивало в переписке темы однополой любви. Мы упорно противились данной тематике – мало ли существует квир-изданий, но ввиду того, что на наших страницах регулярно появлялись высококлассные фото прекрасных мужчин и юношей, поток писем от гомосексуалистов не стихал. Нас просили помочь в знакомстве, призывали открыть отдельную рубрику, умоляли давать соответствующий материал. И порой даже некоторые очень известные личности обращались ко мне на светских тусовках с данными предложениями, обещая немалые вливания в бюджет издания. Однако я считал подобные темы слишком уж специальными, чтобы освещать их на страницах Журнала, но подумывал пригласить психолога профессионала для он-лайн консультаций, дабы привлечь к нашему изданию как можно больше читателей, в том числе и нетрадиционной сексуальной ориентации.
Для этих целей отец представил меня профессору Конникову, своему старинному знакомому, с которым я тут же заключил контракт. Конников жил в Швейцарии, куда его переманил в свое время мой отец, но часто посещал Россию, ибо имел здесь на пару с компаньоном какой-то бизнес. К тому же, он не изменил российского гражданства и даже регулярно читал лекции в университете. На нашем веб-портале Конников открыл свою страничку, его привлекала возможность работы с широким кругом читателей Журнала, среди которых он как драгоценные крупицы выискивал своих пациентов. Он разрабатывал тему Интернет-зависимости и бегства в "виртуальную реальность", так что его на профессиональном уровне интересовали личности, ищущие, прежде всего, возможности выговориться, оставаясь при этом невидимыми собеседнику. Ведь такой стиль общения привлекает людей, испытывающих состояние хронического напряжения, тревоги и даже отчаяния. Это не просто поиск новизны и стимуляции чувств – Интернет придает смелости быть максимально откровенным и открытым в описаниях своих переживаний, что не всегда возможно при живом контакте. А абсолютная оголенность личности для исследователя имеет принципиальное значение.
Конников своим обезоруживающим собеседника взглядом, как и мой отец, привлекал мое внимание неким непреодолимым для меня экраном возраста и умственного багажа, перемещенного, как я подозревал, в иные плоскости, нежели мой собственный. Правда, в отличие от отца, с Арсением я мог достаточно откровенно беседовать на темы взаимопонимания мужчин и женщин, а также того, как меняется психика человека с возрастом, какие метаморфозы претерпевают его взгляды на жизнь…
***2
Помнится, Анна всегда навязывала мне вину. По молодости и глупости я боролся с комплексами жены, но пришлось оставить это неблагодарное занятие, ибо в конце концов я понял, что развились они у нее от неуверенности в себе, и требовался весь мой такт, дабы не усугублять положение. При утонченно изысканной внешности Анна почему-то считала себя недостаточно привлекательной и даже страдала от несоответствия внешнего облика и внутреннего самоощущения. И как только ни пытался я снять ее зажимы, каких только техник ни применял. Но активно вмешиваться в свой мир она не позволяла, и в ответ на домогательства предъявляла мне тысячу обвинений в том, что я совершенно ее не понимаю и никакой я не психолог, а самовлюбленный мужлан, которому не доступны тонкие движения женской души. Я бросался "исправляться" и угождал ее тайным и явным желаниям, пытался применять методики, которым учил своих студентов, но Анна презрительно отвергала психоанализ, гештальт-терапию и прочие интеллектуальные изыски, успешные в отношении других людей, не испытывая благоговения перед стройными сводами храма психологической науки и не подчиняясь ни одному из ее законов. Попробуйте-ка хоть как-то воздействовать на знатока ваших личных слабостей. Анна разрушала любую мою защиту, и все же я уходил от ссор, приводя убедительные аргументы в пользу своей невиновности. Однако как муж я требовался ей виновным во всем: так ей было спокойней – признание "вины" являлось с моей стороны подтверждением любви. И эта игра, длившаяся много лет, имела непреходящую ценность, ибо удерживала в постоянном напряжении мои чувства.
Временами у Анны случались романы на стороне, которые однако не привели нас к разрыву. Конечно, не она, а именно я относился к ним достаточно спокойно по причине некоей извращенной уверенности в том, что любви нужен отдых, также как телу после труда, ведь она именно труд, порой изнурительный. Эта толерантность к изменам и была моей истинной виной. Я хотя страдал и мучился, знал, что Анна не может никого любить кроме меня и всего лишь "доказывает" мне мою неспособность понимать женскую душу.
Всем своим поведением Анна специально "нарушала" положения авторитетных теорий, дабы в очередной раз посмеяться над моей приверженностью тому или иному модному направлению психологии, которым я в тот момент увлекался. Раскладывая по полочкам и объясняя самому себе нашу ситуацию, я приходил к определенным, строго обоснованным выводам, но действовать "по науке" в отношении себя самого, а тем более – жены, мне никогда не удавалось, и как специалист с собственной душой я терпел полный крах. Слабость Анны полностью порабощала меня нежеланием освободиться от этих пут. И, проклиная порой "бабские задвиги", необоснованные претензии, граничащие с глупыми капризами, постоянные вспышки гнева и ревности, все эти гормональные бури, я не мог прожить без Анны и дня.
Впрочем, сейчас ей хорошо с другим, и я безмерно рад этому, ибо и сам освободился от непосильного груза ответственности за нее. Хотя... мы всегда ответственны за наших близких, где бы и с кем они ни жили.
В последнюю нашу встречу я понял, как люблю ее, и в ответ на ее счастливые слезы сам плакал такими же счастливыми слезами. Мы напрочь забыли о прежних ссорах, словно заново родились и только вчера встретились, чтобы не замечать ничего низменного. А ведь много лет каждый из нас жил в своей отдельной комнате. Но теперь мы больше не желали терять драгоценных минут любви, подаренных жизнью. Ведь у нас не осталось тем для ссор и взаимного непонимания. Хотя я благодарил судьбу даже за наши прошлые ссоры и за встреченных Анной любовников, за весь тот багаж знаний и ощущений, которые, спрессовавшись, открыли мне новое видение. Все это были поиски истины: они вели нас обманными путями, но мы подчинялись нити, нас соединявшей.
И конечно, никто лучше Ани не мог меня поддержать, как и больнее обидеть. Однако сейчас я готов был стерпеть от нее любую несправедливость: мысль о том, что я отличный "громоотвод" приносила мне невыразимое счастье. Она, выйдя замуж за другого, словно растратила весь запас холодности и желчности в мой адрес, оставшись передо мной в полупрозрачном наряде юной девушки, которую я встретил более двадцати пяти лет назад.
Помнится, тогда меня завораживали ее нежные щечки, а то далекое ощущение сердечной дрожи при нашем первом свидании осталось где-то на задворках сознания. Оно возвращалось ко мне при виде родного лица, всякий раз предстающего новым: то ли из-за макияжа, то ли из-за выражения. А может, его меняло освещение.
К работе на кафедре у меня добавились новые обязательства, ведь я взялся сотрудничать с Журналом. Помимо дополнительного заработка это служило превосходным накоплением материалов для моей монографии, хотя по-настоящему хорошие деньги приносил мне только наш с Георгием бизнес, да еще богатые клиенты, нуждавшиеся в психотерапевте. Правда, все они за редким исключением обладали непробиваемым душевным равновесием и великолепным физическим здоровьем, но, следуя моде, что называется, с жиру бесились. Однако я все же волновался об одной пациентке, "вести" которую меня уговорил в свое время Ферсман. Вот только наблюдать ее лично мне не представлялось возможности,– наше общение шло через Интернет, впрочем, я полностью доверял Георгию. Да мы и всегда составляли с ним прекрасный альянс – будь то в бизнесе, медицине или просто жизни.
Сначала мне хотелось только услужить старому другу, который частенько советовался со мной по поводу послеоперационных депрессий у своих больных, когда заведовал отделением гнойной хирургии в районной больнице. Хотя уже более трех лет как он отошел от дел и практически порвал с медициной. После развода с женой какое-то время Ферсман спасался от хандры на даче. На мой взгляд, уединение для этого являлось не лучшим способом, но, помнится, тогда Лариса привезла к нему сына на все лето.
Мы с ним почти одновременно развелись со своими женами: я – с Анной, он – с Ларисой. И ведь оба продолжали любить своих теперь уже бывших, однако и Георгия, и меня судьба вынудила сделать этот шаг, хотя и не по своей воле. Впрочем, у Георгия, оказывается, была женщина, и сейчас он очень счастлив со своей Нийоле. Тем не менее, что-то в нем не могло не тревожить,– при наших встречах он явно пытался отделиться от меня с каким-то стеклянным блеском в глазах. Возможно, его мучили комплексы из прошлой жизни, ведь второй брак и рождение дочери, да и все его новое существование, сильно отличалось от супружества с Ларисой, которая всегда была ему нянькой во всем. А Нийоле сама требовала защиты и заботы.
Однако как оживился мой друг при упоминании о своей протеже. Он очень интересовался ходом моих заочных сеансов с ней. Вероятно, медицина все-таки была его призванием, хотя сам он всегда сомневался в этом, по крайней мере, уйдя из хирургии, долгое время ощущал себя освободившимся от непомерного груза. Впрочем, случай с моей таинственной подопечной, которую я сумел таки склонить к откровенности, к медицине не имел никакого отношения. К тому же по настоятельной просьбе Георгия я сделал все, чтобы она считала наше общение лишь случайной Интернет-дружбой. Правда, пришлось пойти на некоторые условия моей виртуальной собеседницы. К примеру, она без обиняков потребовала у меня встречной искренности. А в этом для специалиста, должного оставаться непредвзятым, всегда есть большая доля опасности, но разве не стоит хоть раз открыть душу навстречу другой душе и этим помочь ей?...
***3
Поначалу я не знала, как исповедоваться виртуальному доктору, хотя событийность вполне поддается описанию, стоит лишь прикоснуться к клавиатуре. Однако от этого – такого простого – действия и слов, смысл которых известен, но которые, будучи написаны, все видоизменяют, невероятным образом действительно получаешь облегчение, словно невидимый собеседник – бог и судья, отпускающий грехи, освобождает тебя от тяжкого бремени. Глядя реальному человеку в глаза, я никогда не смогла бы откровенничать, но экран монитора давно стал пространством моего разума, куда я не боюсь нырять и куда как в банк данных с легкостью сгружаю накопления своего сознания. Осудит ли меня мой незримый духовник?
С какой-то радостью я открываю ему темные стороны своей души, которые и сама осознаю лишь теперь, впервые облекая мысли словами. И в этом есть острое удовольствие сродни эротическому, ведь тело следует за описанием чувств, наполняясь в процессе вербализации новыми незнакомыми ощущениями. Я всегда знала, что текст есть самый изощренный инструмент в освоении мыслей, ибо они тесно переплетаются с заключенными в словах значениями. Странное дело, частенько самое неприглядное, уродливое и извращенное, что мучило смутными сомнениями, в словесном одеянии приобретает пристойность и даже некоторую изысканность, а, озвученные или описанные, внутренние бури выглядят банальностями. Словно ты уже слышала все это где-то и когда-то, а ведь казалось – только твои чувства и ощущения необычны, уникальны, неповторимы, подвержены неясным порывам и глубинному клокотанию чего-то мощного и грозного. Но нет – подобное уже когда-то и с кем-то случалось,– язык лишь подтверждает это, облекая столь неуловимо ощущаемые нюансы вполне стандартными оборотами. Остается надеяться, что доктор тонко почувствует в отдельных словах, в их расположении и чередовании мои состояния и трепет, чтобы восстановить истинный текст смятенного сознания, проскальзывая между строк и раздвигая невидимый плотный занавес. Поэтому я думаю над каждой буквой в надежде, что в стонущих суффиксах и плачущих гласных мысленным взором он увидит мои страдания.
Удивительно, но заново проживаемые события приносят боль даже большую, нежели в момент осуществления, однако мне обещано облегчение душевных мук, и хочется верить, что искренний рассказ поможет назначить прицельное лечение. А ведь вербальный уровень давно дисциплинировал мой мозг, и даже описание своей души я выстраиваю древовидно, ступенчато, подобно корневому каталогу, с гипертекстовой структурой, впрочем, без желания оправдаться. Лишь констатирую то, как мой разум уживается с телесной оболочкой, данной ему природой. Вот поистине две несовместимых сущности.
Мне хочется представлять Арсения красиво седеющим профессором, в каких без памяти влюбляются первокурсницы. Хотя порой я улавливаю в его письмах какие-то слишком психотерапевтические конструкты, поэтому далеко не все ему рассказываю. Да и разве возможно описать словами то, о чем боишься даже подумать.
Моя старая Бабушка сидит у окна и поглядывает, как во дворе на солнце высыхают лужи от утреннего дождя, и воздух парит от томительной жары. Этот дом одряхлел вместе с ней и хранит в своих стенах запахи, которые я помню с детства. Никогда и нигде больше не встречался мне подобный букет ароматов. Жара усиливает их, словно концентрирует, смешивая со стрекотом цикад, птичьим гомоном, дальними звуками с реки, приглушенными лаем собак и отдельными голосами. Бабушка великолепнейшая часть этого неповторимого по колориту пейзажа, и широкополая шляпа из итальянской соломки с длинными шелковыми лентами делает ее образ романтично юным. А ведь она давно с трудом передвигается, так что приходится помогать этому легкому как пушинка созданию, все еще сохранившему особые приметы царственной осанки.
Меня всегда чрезвычайно интересовало, о чем она думает. Разговаривает как ребенок или олигофрен, а смотрит хитро, и все время кажется, что она притворно пытается соответствовать образу своего ветхого тела, но глаза выдают ее: выцветшие от времени, однако таящие в глубине зрачков отблески огня. И ведь знает, что я поглядываю на нее, когда она подолгу сидит и смотрит на мир. Ах, лиса – моя лукавая Бабушка!
Когда мне становится невыносимо, я открываю ей свои мысли, а наши с Додиком математические выкладки декламирую как стихи. Поведала даже о том, как и почему рассталась с мужем, на что она в ответ лишь равнодушно пожевала губами.
-Скажи хотя бы, как ты относишься ко всему этому?- вконец разозлилась я.
-Жди испытаний для сердца!- захихикала эта фурия.
Я прильнула к ней в надежде услышать нечто, но стоило мне поймать ее взгляд в упор, хитрые глазки по-старушечьи заслезились, выражение их расплылось, и Бабушка вновь обрела вид дрябло-шелковистой старушки, беспомощной и поглупевшей.
Она полдня смотрит из своего старого кресла на дальний лес, обрамленный облаками, точно картинной рамой,– так живописен вид с веранды. А дальше озеро открывается синей подрагивающей гладью, и слышен его странный рокот, будто из глубины бьют ключи или даже готовы вздыбиться буруны. Но оно почти всегда спокойно и торжественно, никогда на его поверхность не прорвался ни один из глубинных монстров, наверняка живущих в толще воды. Однако Бабушка ждет чего-то. Да и вообще она мечтает проводить у воды все свое время, так что сосед частенько помогает мне доставить ее на берег. Тогда я сажаю старушку на раскладное кресло под большой зонт, и она, совершая свой тайный ритуал, что-то шепчет и крошит в воду лепестки цветов.
Она считает это озеро особенным и называет его разными именами. Лишь поначалу они казались мне нелепыми, очень скоро я поняла, что озеро стоит всех этих чудных прозвищ, ведь берега его тонут в роскошных зарослях черемухи, сирени и рябин, а окна домиков над водой поблескивают среди листвы как волшебные глаза фей.
Вначале лета все это буйно цвело тяжелыми пышными гроздьями и благоухало сладкими запахами. Позднее вода устилалась опадающими лепестками, которые увлекало вглубь странными воронками. Сейчас весь берег расцвечен иван-чаем, лютиками и клевером, как английский цветник – гиацинтами. А за домиками на переднем плане леса роятся ели, удивительно свежие и неправдоподобно зеленые. Они наползают на берег своими мягкими лапами то справа, то слева от воды, затеняя ее гладь от яркого солнца и укрывая собой песчаную кромку, точно дорогие меха – плечи красавицы. И все это великолепие звучит птичьим хором, который волнами обрушивается на нас по утрам, рассредоточивается днем и затихает ночью.
Бабушка слушает меня с равнодушным видом, но я знаю, что ни единое слово не ускользает от нее: это обязательно потом "вылезет" в каком-нибудь ее замечании,– она любит хитрить, петлять, путать карты. "Беги, беги со всех ног, если хочешь оставаться на месте",- эта любительница нонсенса знает, что я тут же загорюсь от любопытства, но открывает мне свое зазеркалье лишь малыми кусочками.
Вообще-то, она мне – прабабушка. Мои бабушки современны, полны суетной жизни и поглощены реальностью быта, им очень далеко до подобной созерцательности. Наша многочисленная родня побаивалась ее и всегда считала основательницей рода, прародительницей. Наверное, только я и любила ее без памяти, несмотря на достаточное равнодушное, холодное, почти надменное к себе отношение этой гордячки. Правда, она и с остальными всегда вела себя также. Тем не менее я всегда знала, что надменность ее напускная, а под холодным покрывалом спрятана душа любящего и мудрого человека.
Речи ее завораживали меня – я могла слушать их бесконечно. И она дарила мне фантастические часы общения именно здесь, на даче, где я уже три месяца сижу при ней отшельницей, связанная с внешней жизнью лишь компьютером. Два года назад мою жизнь изменило счастливое замужество, но я сама все разрушила. Что-то помимо моей воли, бывшей как бы в стороне от происходящего, упорно связывалось и развязывалось, предваряя любую мою мысль и движение.
Я училась на факультете вычислительной математики и кибернетики МГУ и закончила его с отличием к величайшей гордости своих родителей. С особой торжественностью медаль и диплом были предъявлены Бабушке, которая разглядывала их некоторое время с надменностью, а потом сказала:
-Ну, что ж, пусть жизнь покажет, чему ее там научили, а вернее, все ли она сама взяла из того, что ей давали.
Престижная должность мне обеспечивалась, и я ни дня не задержалась после летнего отдыха, выйдя на работу по контракту, заключенному еще до защиты диплома. В стенах университета мы с Додиком начали разрабатывать одну перспективную тему. Это был "проект века", мы с упорством трудились над ним два года, и конечно не собирались бросать. Но Додик женился и на некоторое время отошел от дел, да и я в то время устраивала свою личную жизнь.
С Кириллом мы встретились совершенно случайно. У отца что-то не ладилось с машиной, а я спешила, поэтому оказалась в метро, где бываю крайне редко. В людных местах со мной вечно происходят недоразумения, вот и тогда у меня как назло порвался пакет с апельсинами, и они яркими мячиками рассыпались под ноги толпе. На помощь мне метнулся человек в строгом костюме, правда, быстро сообразивший, что занятие это безнадежное. Игнорируя убывающую и прибывающую людскую волну, мы некоторое время безотрывно смотрели друг на друга, а потом он подал мне руку, и я услышала его первые слова:
-Что будем делать с апельсинами?
Темноволосый, с родинкой над верхней губой, мерцанием своих черных глаз он лишил меня способности сопротивляться движению, захлестнувшему мое сознание, словно порыв ветра. Я лишь отметила, что наконец-то получила живой опыт мгновенной кристаллизации подспудных ожиданий, впечатлений, непроизвольных воспоминаний и инстинктивных влечений души и тела. Мой взгляд затягивало внутрь некоего космоса, где сознание приобретало особые познающие свойства, я даже ощутила предвестники запаха и вкуса, каковые должны были иметь (и имели, как оказалось) лицо и губы, на которые я смотрела. Несколько мгновений длились, растягивая паузу, превысившую все допустимые такты, но позволившую мне развернуть веером гипотезы, отмести несостоятельные и оставить предположительно верные. А тем временем взгляд его проникал в меня насквозь, словно я не имела плотности, и овладевал мной безо всяких помех, поглощая полностью, без остатка. И я отдавалась этим глазам со всей страстью, понимая, что сопротивление бесполезно.
Неясным образом мы оказались за колонной в конце платформы и непонятно как начали целоваться. Потом он потащил меня за собой, и я шла как во сне, удивляясь изворотливости своего разума, отодвинувшего на задний план чисто физиологические восприятия и застелив сознание некой дымкой, через которую все стало казаться чарующе притягательным. Поцелуи незнакомца требовались мне подобно влаге в знойной пустыне, и оттенки вкуса не примешивались к ощущению свежести чистой воды; мои губы жаждали утоления и даже непроизвольно причмокивали.
-Поехали ко мне,- сказал он, еле сдерживая прерывистое дыхание, и я кивнула, плохо соображая основной частью мозга, тогда как малая, но плотная его часть очень сметливо прикинула, чем это мы будем заниматься. Голос незнакомца прозвучал несколько сдавлено от возбуждения, но я восприняла этот похотливый призыв как страстный музыкальный аккорд: он разбудил во мне спящие животные силы. Помню, но смутно, что звуки стали менее отчетливыми, будто их поглощала невидимая толща воды. Да и сама я как бы плыла, не вполне ощущая собственное тело, а лишь его отдельные точки: ладонь, которую держала мужская рука, а еще живот, почему-то дрожавший у меня мелкой дрожью, точно лист жести под градом дождевых капель.
Что такое случилось со мной тогда, объяснить не могу, но у меня не было сил сопротивляться. Хотя краем сознания я все-таки подумала, что это вероятно мой тип мужчины, и даже отметила, как прилично он одет: на руке у него блеснул "роллекс", а галстук стоил не менее ста евро (насколько все-таки практичен женский ум). Как подобный плейбой оказался в метро, оставалось загадкой. Я и сама сюда попала случайно, начисто забыв о назначенной встрече с подругами и девичнике, для которого везла апельсины.
А незнакомец тем временем несколько раз останавливался и впивался в меня поцелуем, но как-то мы все-таки добрались до его машины. Там он снова накинулся на меня, и мы не могли разъединиться несколько минут.
-Как тебя зовут?- с трудом смогла я спросить, на что он, продолжая меня целовать, достал из внутреннего кармана паспорт и свободной рукой протянул его мне. Кое-как мы поехали. В голове стоял туман, ощущаемый мною как нечто материальное, струящееся и обволакивающее, но, прорываясь к реальности, я все-таки смогла прочесть фамилию и имя в паспорте. Впрочем, кроме имени уже через минуту все вылетело у меня из головы. Кирилл и вовсе ни о чем не спрашивал, глаза его были затянуты поволокой, которая передавалась и мне,– я впитывала ее точно губка и, отяжелев, все ниже погружалась на дно сознания.
Не помню, как мы добрались до его квартиры: все уплывало у меня из-под ног, и я усиленно старалась удерживать равновесие.
-Ты пахнешь, как я хочу, как всегда мечтал. Ты – моя женщина…- в беспамятстве шептал он, раздевая меня, и не прошло десяти минут, как мы соединились. Это повторялось и повторялось с перерывами на отдых, но каждый раз мы в каком-то радостном безумии с животным восторгом бились в конвульсиях, будто через нас пропускали разряды тока. Мое имя он узнал через пять часов,– до этого оно ему просто не потребовалось, поскольку общались мы лишь отрывочными звуками.
-Алина, А-ли-на, Аля,- распевал он на все лады, как полный идиот, с блаженной улыбкой.
Два дня мы не могли ни о чем думать, кроме почти беспрерывного секса, чередуемого душем, приемом пищи, сном в обнимку. Возможно, мы разговаривали, но память сохранила лишь наслаждения плоти. Что это было? Какое-то сумасшествие. Я отключилась от своего разума, превратившись в некий начиненный нервными окончаниями орган вожделения и удовлетворения. Тело мое дрожало от каждого прикосновения и ежеминутно разражалось каскадом пульсаций.
Через двое суток мне было трудно ходить и сидеть, но сознание так и не пришло в норму, напротив – опьянение усилилось. Мобильник трезвонил без умолку, мои родители просто с ума сошли, потеряв со мной связь, и Кирилл решил таки отпустить меня ненадолго домой, из чего я почему-то сделала вывод, что он разумный человек.
Сейчас я вспоминаю свое состояние с содроганием, поражаясь тому, насколько мой рассудок тогда покорился инстинктам. Будь незнакомец кем угодно – преступником, сумасшедшим, наркоманом,– это никак не остановило бы меня; главным оказалось физиологическое притяжение. Чувственная интуиция безошибочно нашла полновластного хозяина женщины во мне, а идеалы и увлеченность моего интеллекта самым ужасающим образом совершенно обесценились рядом с мощным биополем мужского существа. Мало того, я самодовольно упивалась тем, что Кирилл, не раздумывая, готов был сделать для меня все, хотя совершенно не понимала, чувствую ли к нему любовь. На мои мечты о ней это не слишком походило, тем не менее через месяц после знакомства мы поженились, поскольку сила физического влечения решила все, затмив доводы рассудка.
***4
Кириллу исполнилось тридцать лет, и он работал топ-менеджером в преуспевающем холдинге. Мать его вышла замуж вторично, а сам он уже почти семь лет жил один. Имея прекрасное двойное образование – военного инженера и финансиста – он хорошо зарабатывал и уже готовился к созданию собственной фирмы, для чего интенсивно занимался созданием начального капитала. С помощью мужа матери и собственного отца Кирилл почти укомплектовал свою будущую команду, тщательно отбирая людей и находя профессионалов как алмазы в породе. Я частенько слышала разговоры о ценных бумагах, инвестициях, электронных торгах, но не вникала в дела мужа, потому что работала в сфере науки, увлеченная только ее проблемами. Он уважал моих коллег, однако к моим занятиям относился с некоторым предубеждением, поскольку считал, что женщина должна жить иными интересами. Правда, ни на чем не настаивал, да и я не выказывала ни протестов, ни согласий, ибо и сама не слишком то понимала, чего по-настоящему хочу.
Кирилл не менее меня был увлечен своим делом, поэтому говорить друг с другом о внешней, активной стороне жизни поверхностно каждый из нас избегал, отдаваясь во власть любовной неги и погружаясь во вновь рожденный общий мир. Понимание между нами если и было, то лишь на физиологическом уровне: наше близкое общение почти полностью сводилось к постели, где мы не разговаривали, а только издавали какие-то нечленораздельные звуки, дышали и сопели, точно на погрузке угля. Но нужно признать, муж прекрасно устраивал наш быт и оказался достаточно практичным и рациональным человеком.
Больше всего мне нравилось то, что он ни в чем не мог мне отказать, и я забавлялась какими-то глупейшими капризами, не касаясь, впрочем, серьезных вопросов и не предъявляя ему сколько-нибудь весомых требований. Тем не менее порой ему было достаточно трудно угодить мне, поскольку приходилось идти против самолюбия и даже, что намного важнее, поступаться некоторыми принципами, от чего он чрезвычайно страдал, ведь, несмотря ни на что, все-таки выполнял все мои прихоти. А я, не осознавая своей жестокости, наблюдала за ним в эгоистичной уверенности, что имею право его мучить, впрочем, в ответ отдавалась ему полностью, без остатка.
Как-то он обронил в задумчивости:
-Никогда бы не поверил, что все ценимое мной раньше потеряет для меня значение, но ты сделала это со мной.
И действительно, я имела над ним неограниченную власть, однако мне даже в голову не приходило использовать это хоть как-то; меня поглощало лишь одно желание: быть его женщиной. Являлось ли это счастьем, сказать трудно: я находилась в состоянии невероятного оглупления, что, кстати, прекрасно осознавала, но с чем даже не пыталась бороться.
Все свободное время мы проводили в какой-то невообразимой круговерти – с друзьями, на вечеринках, в ближних и дальних поездках. Первые месяцы нашей совместной жизни проплыли в моем сознании покрытые туманом. Смутно могу припомнить хоть что-то кроме состояния животного блаженства. Никого кроме Кирилла я не видела и не слышала, правда, при этом не могла бы сказать: злой он или добрый, скупой или щедрый, умный или глупый,– я понятия обо всем этом не имела. Думаю, он находился в таком же положении,– мы оба были слепы и глухи ко всему на свете, кроме призывов плоти. Стоило нам остаться наедине, мы набрасывались друг на друга, точно оголодавшие звери. Это могло происходить везде: будь то туалетная комната у друзей на вечеринке или салон автомашины где-нибудь в уединенных кустах. Выпив в ресторане чуть больше нормы, я почти теряла человеческий облик и начинала расстегивать рубашку мужа на глазах у окружающих, а он, извиняясь, хватал меня в охапку и увозил домой, где от рубашки оставалось одно воспоминание.
Только на работе я переключалась и становилась на время прежней. Кирилл специально почти никогда не звонил мне днем из опасения выбить меня из колеи, хотя сразу заявил о неприемлемости того, чтобы я работала. Но, превознося мои желания, он покорно мирился и с моей работой, и с неуемными капризами, которые, кстати, я капризами вовсе не считала, и которые выполнялись им со странной смесью наслаждения и отчаяния.
Мои родители были очень довольны: по их мнению, в мужья я выбрала обеспеченного и серьезного человека. Он о чем-то подолгу беседовал с моим отцом и умел развлекать мою мать, осыпая ту комплиментами, я же как недоразвитая, не вникая ни во что, все время улыбалась и без остановки тарахтела, что у нас все замечательно, и муж подарил мне то-то и то-то, а еще – мы едем отдыхать на Сейшелы, но главное: мы любим друг друга, любим, любим... Правда, мой разум находил "такую" любовь несколько странной и даже противоестественной, а то обстоятельство, что я ничего не только не выбирала, но вообще потеряла последние остатки воли, описать кому-либо казалось мне постыдным.
Лучше всех меня всегда понимал отец, однако я редко открывалась ему, а возлюбленную мамочку после нашего соединения с Кириллом от меня словно кто-то насильно отодвинул на недосягаемое расстояние. Я и раньше не была с ней сколько-нибудь искренна, но во мне жила надежда, что при желании всегда можно все ей поведать о себе и получить совет, любовь и заботу. Теперь же путь к ней был отрезан: откровенничать об интимных сторонах своей женской жизни казалось мне невозможным в принципе. Моей нянькой во всех отношениях стал муж,– именно он притаскивал меня домой, умывал, раздевал и укладывал в постель, если я была пьяна после вечеринки.
Хозяйством нашим занималась приходящая горничная. Иногда я что-то гладила – это запечатлелось в моей памяти более отчетливо: я всегда ощущаю некие вытягивающие напряжения от утюга и других электроприборов, что может даже рождать у меня слишком объемные фантазии. Нечто подобное происходило со мной и в моей новой жизни, по крайней мере, она напоминала мне череду каких-то нереальных картин.
Сейчас мне кажется, что это была не я, а какая-то ненормальная. Как при этом мне удавалось работать, понять не могу. Хотя многое из своих прежних ощущений я очень хотела бы описать Марте. Думаю, она как специалист по бионике и психологии заинтересовалась бы, а как женщина разносторонняя и вдумчивая дала бы дельный совет. Именно Марта в свое время полушутя утверждала, что женское сознание при интенсивной интеллектуальной деятельности остается во многих своих сферах на уровне подростка или даже ребенка, компенсируя этим перенапряжение мозга в определенных зонах. И действительно, уровни моего сознания были развиты неравномерно, и я вполне ощущала свою зрелость и силу с одной стороны наравне с инфантильностью во многом другом.
Впрочем, свои смутные раздумья об этом я как бы размывала внутренним взором, страшась осознанно погружаться в данную область, ибо не находила сколько-нибудь рациональных символов для ее неясных категорий. Ведь, несмотря на мою веру во всесилие математики с ее безграничными возможностями открывать последовательности даже в хаосе, рассудочные методы познания в хаосе души были недейственны. В этой сфере я целиком полагалась на интуицию.
Уединенная жизнь на даче – вот что мне нужно сейчас. Крыльцо и Бабушка, сидящая на нем подолгу. Только к обеду, когда солнце начинает сильно припекать, я кормлю ее и отвожу спать. Эти простые действия странно оголяют боль в сердце, ведь когда-то моей мечтой было прижаться к ней. И вот сейчас мечта осуществилась, но это уже вовсе не та бабушка, что так требовалась мне, хотя ее душа по-прежнему властно притягивает мой разум.
С Додиком мы не виделись несколько месяцев. Он иногда звонил, все время одолеваемый какими-либо трудностями: с жильем, деньгами, с родителями жены. Я пропускала его жалобы мимо ушей, потому что вернуться к нашей с ним работе, требовавшей полной самоотдачи, в моем тогдашнем состоянии было для меня попросту невозможно.
Додик, дабы хоть как-то зарабатывать на жизнь, крутился вовсю, но по нашему обыкновению возил меня иногда развлечься в компанию своих друзей. Он вообще обладал чрезвычайной общительностью, и его обаяние простиралось на самых разных людей, круг его знакомств был широк и очень разнороден.
Более всего из предлагаемого Додиком набора нравились мне литературные сборища, где верховодил его приятель Цитов. Додик пописывал несуразные стихи, громко именуя их верлибрами. Подрагивая от волнения, он выставлял свои шедевры на устный разбор, что являлось обыкновенной практикой в данном объединении, а я при этом служила ему группой поддержки. Он страшно переживал, и, блистая взором, поминутно вскакивал, потел и ежился, но молча ожидал своей участи, пока члены данного клуба с высокопарным пафосом безжалостно критиковали товарищей по перу. Каждый из них втайне надеялся, что его-то злая доля минует, но Додика долбили с особой основательностью, не оставляя камня на камне в его творениях.
На мой взгляд, приличные стихи из всей этой поэтической братии писал только сам Цитов. Остальные творили дилетантщину, но Додик уверял, будто жена Цитова пишет стихи еще более значительные, хотя прочесть их мне пока не довелось ввиду того, что Цитов готовил к изданию ее поэтический сборник и до времени не обнародовал его содержимое. Особу эту я не видела, поскольку на тусовках литобъединения она не объявлялась, но поговаривали о ней, как о девушке весьма утонченной.
Цитов работал в "Мужском стиле", любимом журнале Додика, весьма гордившегося знакомством с его создателями. Додик вообще являлся откровенным и беззастенчивым снобом и очень надеялся на престижное и интересное общение с друзьями Цитова вне литобъединения, ибо уверился, что через них будет вхож в широкие художественные и литературные круги, к чему очень стремился. Меня он убеждал, что возле этого мира всегда крутится большой бизнес, где только и есть вероятность найти спонсоров для нашей работы, и даже приобрел на одной артистической тусовке картину некой Алисы, ставшей в одночасье модной художницей. Нужно признать, вещица, доставшаяся Додику, действительно была необычной и притягательной. Но особую ставку мой друг делал на некую Нору, возле которой вилось много всякого народу, и в круг которой он чрезвычайно изворотливо "втирался" через свою жену Соню.
С Никитой – главным редактором журнала – Цитов познакомил меня именно на приеме у Норы, но из-за Бабушки я редко вырывалась в город, да и наша с Додиком тема слишком поглощала меня. А друг мой разрывался между мной, домом и работой в компьютерной фирме, куда его по дружбе пристроил Цитов.
В свое время для владельца этой компании мы оборудовали инвалидное кресло, начинив его электронной системой собственной разработки с элементами искусственного интеллекта. Поэтому Сережу до его женитьбы я знала достаточно хорошо и очень уважала за сильный характер и ум. Правда, я давненько его не видела, поскольку он больше не нуждался в инвалидном кресле, а жена его, как я слышала, женщин к нему на пушечный выстрел не подпускала и, по словам знакомых, была не слишком любезной дамочкой. Но Додик, работавший под ее началом вместе с одним юристом, превозносил свою патронессу.
Сослуживец Додика, Максим, оказал ему значительную помощь в деле о наследстве, вдруг свалившемся от одного дальнего родственника. У моего друга вообще имелось множество еврейских тетушек и дядюшек за рубежом, но этот родственник, что называется седьмая вода на киселе, всем на удивление оставил незадачливому племяннику приличную сумму, чем очень поддержал его семейство, ведь Соня родила двойню, и они очень нуждались. Правда, Додику вменялось завещанием издать дядюшкины мемуары в России, что и было сделано очень быстро и дешево через одну полиграфическую фирму. К удивлению Додика данные воспоминания привлекли одно издательство, и оно даже предложило за них некоторую сумму. В этом Додика также консультировал Максим, убеждавший его не спешить, а поискать более выгодных предложений, ведь родственник, оставивший наследство, оказался человеком интереснейшей судьбы и вдобавок, похоже, обладал недюжинным литературным дарованием, чего самовлюбленный племянник не оценил, как ни вчитывался в текст рукописи, ибо увлекался иной литературой.
Несмотря на помощь родителей и наследство, позволившее приобрести неплохую квартиру в пределах Садового кольца, Додику, как отцу двоих детей, приходилось в поте лица зарабатывать на жизнь своей семьи. С Максимом они с тех пор очень подружились, ведь тот с большим уважением относился к нашим изысканиям и частенько при необходимости подменял друга на работе. Да и мог ли кто сопротивляться чарам Додика?!
***5
Фирма Сергея специализировалась на поставках оргтехники, и Додик с Максом занимались ее таможенной "очисткой". Для комплектации и хранения компьютеров по поручению Сергея они сняли большой сухой подвал, который посещали по очереди. Помещение это являлось складом, хотя и не слишком удобным, поскольку товар приходилось таскать через парадное, зато здешний консьерж выполнял по совместительству и роль охранника, да и мизерная арендная плата играла не последнюю роль.
Макс имел диплом юриста, но работа в солидной адвокатской конторе без протекции оказалась недосягаемой, и он, потыркавшись немного, удовольствовался вполне приличным окладом на более скромной должности без названия. В фирму, где он теперь работал, его устроили друзья, вполне серьезные люди, да и директором у него была особа с образованием экономиста. Поэтому Макса поначалу несколько удивляло то, что в напарники ему дали совершеннейшего шалопая. Однако очень скоро он подружился с Додиком.
В отличие от своего нового приятеля, Макс по натуре был чрезвычайно аккуратен и собран, в делах любил порядок и по обыкновению после рабочего дня всегда проверял помещение склада, где однажды и обнаружил спящую на коробках чумазую девчонку.
-Как ты сюда попала?- растолкал он ее, уязвленный в самое сердце тем, что кто-то смог проникнуть в святая святых, в самый центр доверенных ему ценностей. Здание охранялось, и Макс был убежден в надежности избранного хранилища, но вера его разбилась в прах нарушительницей, которая никак не могла после сна сообразить, чего от нее хотят. Макс в негодовании готов был схватить ее и выволочь на свет, однако, придирчиво оглядев непрошенную гостью, умерил свой гнев и решил спокойно все выяснить. Этому способствовал вид девочки: в глаза бросалась изысканность одежды и внешняя привлекательность маленькой преступницы, хотя руки и щеки ее были перемазаны чем-то вроде сажи.
-Так, давай рассказывай, как ты сюда пролезла, иначе я тебя в милицию сдам,- сказал он строго, чтобы развязать ей язык. Юная особа сладко зевнула и подняла на Макса изумительно ясный взгляд, а потом, пройдя в дальний угол подвала, отодвинула металлический лист и показала лаз, который скрывался за ним.
-Мы с детства тут с мальчишками играли в разбойников. Я понятия не имела, что здесь теперь склад. Но не прогоняйте меня, я ничего не трону. Мне необходимо где-то переночевать одну ночь.
Макс оглядел ее с ног до головы и усомнился:
-У тебя, что же, дома не имеется или с родителями проблемы? Рассказывай все подробно, иначе точно сдам в милицию. Во-первых, кто ты?
Девочка, вполне пришедшая в себя, отвечала без малейшего волнения:
-Меня зовут Моника, мы из российских немцев. Гостила у маминых друзей на даче, а дома увидела, что у папы украли одну вещь, очень ему дорогую. Но подумать он может только на меня; вот я и ушла, будто пока с дачи не вернулась.
-А где твоя мама?
-Мы живем вдвоем с отчимом, он мне как отец, а мама уехала на море со своим новым мужчиной.
Подумав немного, Макс сказал:
-Ладно, если приготовишь яичницу с беконом, можешь сегодня заночевать у меня на даче – это в часе езды отсюда. Только дай свой паспорт, чтобы не натворила чего.
Девочка поспешно кивнула, вытащила кошелек с документами и протянула ему. Почему Макс решил, что повезет ее на дачу, он и сам не мог бы ответить. То ли потому, что она была очень симпатичной, то ли ему стало жаль ее, хотя, окажись она мошенницей, трогательную историю легко смогла бы сочинить. К тому же наличие отчима и любовника матери рисовало ему картину семьи со сложными обстоятельствами, а Макс подсознательно избегал знакомиться с девушками из "трудных" семей. Он слишком хорошо помнил себя семи лет от роду, когда родители развелись. Детские страдания по этому поводу до сих пор терзали его сердце, хотя давно преобразовались и даже пошли ему на пользу, выработав в нем стойкость характера и самостоятельность.
Словно опомнившись, он вдруг осознал, что помимо воли с нарастающим вниманием разглядывает девочку, и ощутил, как теряет, если уже не потерял, опору: взгляд юной незнакомки, беспечно и легко обращаясь к нему, мимоходом подхватывал его как пушинку и увлекал за собой.
В машине Макс не заговаривал: любой разговор, по его мнению, сейчас выглядел бы неуместным. Ну, согласился он предоставить ей ночлег, что из того – подумаешь, велика заслуга. Однако девочка казалась ему какой-то особенной, и, несмотря на то, что Макс подозревал в ней полудетскую глупость, его притягивали ее беспечные и одновременно грустно-глубокие взгляды.
По причине пробок на дорогах пришлось "повисеть" в трех местах минут по десять, после чего Макс наконец-то вырвался на трассу. А спутница его по дороге задремала. Он разглядывал ее, когда случалось останавливаться на светофорах, и мысли его скользили по нежной полудетской шее, спускаясь к вырезу светлой маечки с серебристым кантом, подчеркивающим тонкую прелесть девичьей кожи. На лице Моники до сих пор оставались следы сажи, и все равно розоватые ее щеки словно светились изнутри.
Через полтора часа Макс въехал в ворота своей дачи, а девочка все не просыпалась, и он сидел, не желая будить ее. Незнакомое острое ощущение принуждало его напрягаться и дрожать всем телом. Макс понимал, что это желание, хотя его состояние совершенно не походило на возбуждение от присутствия женщины. Пусть спит, решил он в конце концов и, оставив свою пленницу в машине, пошел в летний душ освежиться после жаркого дня.
Из-за мыслей, возникших от созерцания спящей юной обольстительницы, Макс никак не мог предположить, что она, проснувшись, способна вот так бесстыдно смотреть, как он моется. Впрочем, во взгляде ее непостижимым образом сквозили безмятежность и целомудрие: так смотрят дети, не имеющие греховных мыслей, с оттенком животного интереса к телесности. Макс наблюдал за ней и продолжал намыливаться, в то время как она без тени смущения скользила взглядом по его торсу. Фантазия нарисовала ему студию боди-арта, а себя он ощутил в качестве модели: мыльная пена на теле вполне заменяла сейчас краски художника.
-Разденься и иди сюда, сажу нужно смыть,- сказал он, чувствуя нарастающее возбуждение.
Макс никогда не имел легких связей с женщинами. За девушками он ухаживал долго и примерно, всегда ощущая четкие границы такого общения, но сейчас словно не существовало никаких преград между ним и этим существом – ребенком в женском облике. Между тем, помедлив мгновенье, Моника скинула одежду и шагнула к нему. Он стал деловито намыливать ей спину и юную шею, но, видя, как теплые струи, полоща ее волосы, стекают по ним тонкими нитями ниже, почувствовал, что не может больше себя сдерживать,– так его притягивали к себе, так скользили в его руках округлости ее груди. В голове Макса мелькала мысль, что это все-таки ребенок, и в ноздри ему даже проникал какой-то детский запах, однако глаза и руки убеждали, что это женщина, и тело подчинялось влечению.
А девочка упорно уворачивалась и спрашивала:
-Я нравлюсь тебе? Правда? Ты ведь не просто так?
Голос ее звучал настойчиво, требуя согласия. Макс пытался что-то мычать, но лишь вновь вылавливал нежно-упругие губы и прижимал к себе голое, гладкое, скользкое от воды тело. Ему нестерпимо хотелось взять ее сейчас же, сию минуту, тем не менее разумность в нем возобладала. Перекрыв кран, он накинул на Монику полотенце и, подхватив ее на руки, понес в дом, удивляясь спокойствию и покорности, с какими она принимала данные действия, совершенно не замечая при этом судорог, пробегавших по его мышцам невольными волнами. Макса окатывало жаром, но он не хотел этого показывать и старательно сдерживал дыхание, чтобы не выглядеть слабаком, ведь не зря он три раза в неделю качался в тренажерном зале.
В доме Макс дал своей гостье одну из рубашек:
-Надень это. Твоя одежда… ее нужно постирать.
Невозможно было поймать ни одной цельной мысли: все они словно раскололись на маленькие кусочки. Сознание металось в панике, пытаясь собрать их, но это кружение тут же замерло, стоило Максу остановить свой взгляд на Монике, которая, надев мужскую сорочку и закатав рукава, предстала перед ним посреди кухни – подобная отворенному ранней весной окну с чисто вымытыми стеклами, блестящими в лучах солнца. Макс не мог оторвать от нее глаз, сердце его трепетало, точно крылья пойманной птицы, а Моника между тем спросила:
-Ну что, готовить яичницу?
Макс засмеялся и почувствовал, что смех звучит фальшиво.
-Иди ко мне,- сказал он, еле сдерживая дрожь во всем теле. Но Моника, как ни в чем не бывало, принялась расчесываться перед зеркалом, висевшим в проходе между кухней и нижней комнатой.
-Макс, я не могу с тобой спать,- рассудительно произнесла она без тени волнения,- мы почти незнакомы, а, кроме того, мне нет восемнадцати лет, и в отличие от многих своих подруг я еще никогда не была с мужчиной.
За ужином она щебетала легко и беспечно, поглядывая на экран телевизора, тогда как Макс пытался вталкивать в себя пищу, встающую комом в горле: совсем недавно он ощущал голод, сейчас же его мучило желание. После ужина он поднялся в гостевую комнату, предоставив Монике свою спальню. Требовалось поскорее уснуть, однако мысли не позволяли успокоиться. День выдался трудный и знойный, несмотря на конец лета, и, лежа без сил, Макс раздумывал: как неожиданно, в один миг, жизнь его совершенно изменилась, словно неведомый скульптор, вылепив фигуру, вдруг решил все смять и ваять нечто иное. Именно таким, пока еще бесформенным, куском глины он ощущал себя сейчас. А ведь несколько часов назад был уверен в себе, знал, чего хочет, наслаждался жизнью, новой работой, и особенно тем, что сумел таки погасить долг за "фольксваген", о котором мечтал давно – еще с института.
Отец предлагал ему часть суммы, но Макс гордо отказался, ибо уже давно считал отца чужим. А после выплаты долга он решил помогать матери деньгами, что и вовсе делало его в собственных глазах настоящим мужчиной. Да и могло ли быть по-другому, ведь он добился успеха сам, без чьей-либо помощи. И старую родительскую дачу привел в порядок. Не каждый в его возрасте смог бы добиться хоть чего-то, рассчитывая лишь на себя. Все потому, что с детства он привык к самостоятельности.
Он приподнялся и прислушался, но в темной комнате стояла тишина, лишь за окном заливалась какая-то ночная птаха. Волнение настигало его как прилив. Закрыв глаза, Макс пытался от него убегать и вдруг ощутил, как под покрывало к нему скользнуло нежное обнаженное тело.
-Моника, нельзя…- сдавленно прошептал он, тогда как она, не слушая, приникала к нему и подставляла губы для поцелуя. И Макс, не выдержав, целовал ее, касаясь языком зубов, тех самых, что радостно поблескивали, когда она улыбалась, раня его в самое сердце. В мозгу его несколько раз мелькала мысль о недопустимости связи с несовершеннолетней, но сейчас он был не способен сопротивляться какой-то чудовищной животности в себе, влекущей с силой сжимать сладостно-упругое тело и впиваться в него губами и зубами. Ноздри его улавливали оттенки яблочного аромата, порождавшего неукротимое желание впитать в себя целиком, съесть это сочный плод.
Все произошедшее принесло Максу истинное мужское наслаждение, о существовании которого раньше он даже не подозревал. Но полученные жгучие удовольствия оставили его совершенно обессиленным. А Моника, когда он отвалился от нее, спросила:
-Уже всё?
Это мгновенно отрезвило Макса.
-Тебе не было больно?- спросил он, смутившись.
-Не знаю… Непривычно, впрочем, я предполагала нечто подобное.
-Может, принести аптечку?- спохватился он, увидев какое-то розовое пятно на простыне, но Моника уже соскользнула с дивана и исчезла за дверью.
Он не думал о содеянном, его лишь неприятно поразило то, как равнодушно она произнесла свои первые слова после секса. Нарушив ее девственность, Макс прислушивался к себе и не находил особой гордости, напротив, ощущал себя каким-то вздернуто-голодным, поэтому, полежав немного, пошел к ней в душ. Они снова целовались, и Макс отводил ее лицо от себя, вглядываясь ей в глаза и выискивая в них особое к себе расположение. Однако понять ничего не мог,– она смотрела совершенно непорочно, волнение ее не коснулось. Тем не менее целоваться ей явно нравилось, и она отвечала его губам особыми волнами своего тела, приникая к нему нежно и страстно.
Не отрываясь от нее, Макс завернул вентиль. Ему не хотелось ее отпускать, но он боялся, что она простудится. На вопрос, хочет ли она пить, Моника кивнула:
-Теплого молока.
-Расскажи о себе,- предложил Макс, хотя боялся услышать нечто, способное изменить его теперешние ощущения. Моника, отпивая молоко маленькими глотками, уютно подобрала под себя ноги, внимательно посмотрела в глаза Максу и ответила:
-Отец погиб в автокатастрофе, когда я была совсем маленькая. Отчим заменил мне его. Он хороший, а мама… она всегда ему изменяла. Сейчас опять с любовником уехала. Потом все расскажу,– пожалуйста, поцелуй меня снова.
Максу было легко исполнить ее желание, ведь оно вполне совпадало с его собственным, он лишь боялся обнаружить в глазах Моники любой намек на притворство, но напротив, видел, как искренне и восторженно они блестят.
И все же утром она засобиралась домой.
-Прошу тебя, не уезжай,- шептал он, ибо отпустить ее казалось ему невозможным.
-Папа начнет волноваться. Он меня, наверное, еще вчера ждал.
-Я заеду вечером?- спросил Макс, на что получил уклончивый ответ:
-Там будет видно.
Его снова укололо внешне равнодушное выражение на лице Моники, но глаза ее скрывали улыбку, и он с удовольствием подумал, что ей приятна его настойчивость в этом вопросе.
Выпуская Монику из салона автомашины, Макс прижал ее к себе и поцеловал – как только мог нежно, на что она ответила ему всем телом.
-Мне не было больно, напротив.... все очень даже хорошо…
-Тогда до вечера?- в надежде спросил он.
-Я позвоню,- беспечно, как ему показалось, обронила она и исчезла в подъезде.
***6
Макса не отпускало возбуждение, но когда он тронул машину с места, окружающее сразу предстало перед ним какой-то гипербудничностью и сверхобыденностью – до ломоты в зубах. С тоской ему вспомнились сразу несколько неотложных дел, и душу согрел только паспорт Моники, который остался у него в кармане как залог ее возвращения.
Между тем, в отсутствие Макса Додика одолели звонки, поэтому он с ходу набросился на приятеля:
-Куда ты пропал? Карина уже два раза звонила.
Карина появилась в жизни Макса достаточно давно, но их роман тянулся как-то уж слишком спокойно. Макс честно ей заявил о своей неготовности к созданию семьи, однако во всем остальном проявлял галантность. Он взял за правило именно так вести себя, правда, в первую очередь для самоуважения и только во вторую – для обольщения девушек. Хотя с ними стоило изображать внимательность и чуткость, чтобы думать при этом лишь о собственных удовольствиях.
Ветер покачивал ветку сирени, склонившуюся к самому окну офиса. До Макса долетал ее сладковатый аромат и будил в нем воспоминания совсем не о Карине. Он с удивлением подумал, что нелепый спектакль закончился: настоящая жизнь в один миг развалила декорации как фанерки.
Додик, заканчивая набивать на компьютере спецификацию для клиента, внимательно поглядывал на приятеля. Конечно, он заметил резкую перемену в нем, однако ни о чем не спрашивал и только наблюдал, как Макс витает где-то в облаках. А тот ощущал необыкновенную легкость в теле, хотя мысли его кружили только в определенной сфере, точно белка в колесе, не в силах вырваться из замкнутого круга. Взглянув на Додика, Макс осознал, что напарник уже несколько минут о чем-то ему толкует и даже предлагает взять отгул. Следовало поблагодарить друга за такое внимание, но Макс тут же забыл о нем и как в тумане вышел на улицу.
Мобильник Моники не отвечал, и Макс решил поехать к ней домой. Он прикидывал так и эдак, тем не менее на ум не приходило ни одной приличной фразы, с которой можно было обратиться к ее отцу. Макс морщился и пытался представить себя перед заветной дверью, так что даже не заметил, как оказался перед ней. С минуту ему не удавалось справиться с волнением, он несколько раз перепроверил прописку в паспорте Моники и номер ее квартиры.
На звонок открыл мужчина лет сорока пяти: Макс сразу понял, что это и есть ее отчим – сухопарый и опрятно одетый, эдакий желчно-педантичный зануда.
-Вам кого?- спросил мужчина. Голос был такой же сухой, как и лицо – отчетливый, с высокими резкими нотами. Но Макс не поддался инстинктивному ученическому страху перед учителем:
-Здравствуйте. Мне нужна Моника.
Глаза мужчины въедливо сверлили Макса:
-Простите, а вы откуда ее знаете? Что-то я не припомню вас.
-Меня зовут Максим. Мы знакомы недавно, Моника еще не успела представить нас друг другу.
Губы мужчины язвительно скривились:
-Ее нет, уехала. А вам, собственно, что от нее нужно?
Макс хотел расположить его к себе, поэтому придал голосу беспечную легкость:
-Я ее друг, мы договорились встретиться. Она не предупредила, что уезжает сегодня.
-Она не говорила мне о вас!- отрезал мужчина, не меняя менторского тона.
-Ее нет, я уже сказал. И вообще, что может быть общего у моей дочери с вами? Она совсем ребенок.
К даче Макс подъехал, чувствуя себя совершенно разбитым, но, закатив машину на участок, вдруг почувствовал, как сзади его кто-то обнял. Он сразу понял, что это она, резко обернулся и нашел ее губы:
-Почему ты не отзывалась на мои звонки? Что случилось? Ты уехала от него? Почему не позвонила мне на мобильник? Моника!
Она не отвечала и только висла на нем. Он подхватил ее и понес в дом, продолжая целовать. Его захлестывало желание и нежность к ее детским рукам и губам, сердце готово было выпрыгнуть из груди, но он сдерживал себя, поскольку привык выглядеть спокойным и солидным.
-Как ты попала в дом?
-Ключ под крыльцом, я ведь видела, куда ты прятал,- засмеялась она.
-Ты скучала без меня?- спросил Макс, внимательно глядя ей в глаза.
-Да,- наклонила она голову набок,- скучала.
В ее поведении не было игривости, она вела себя естественно, точно все вокруг создано лишь для нее: так избалованные дети преподносят себя любящим родителям, демонстрируя им свой прекрасный аппетит и здоровый румянец. Однако ее детский запах все-таки содержал женские ноты, которые волновали ноздри Макса и рождали в нем возбуждение.
Макс понес ее наверх, в спальню. Короткий путь по лестнице усилил его сердцебиение, и от нетерпения он чуть не порвал ее белье, которое никак не хотело расстегиваться. Хотя где-то на периферии сознания Макс крайне удивлялся тому, что раздражается все больше.
-Сними все это,- сказал он с какой-то злостью в голосе. Моника послушно скинула бюстгальтер и прильнула к нему.
-Только сначала целоваться!- потребовала она. Но Максу было уже не до шуток:
-Потом, потом… Буду тебя целовать – сколько захочешь.
Он всегда был мягок с женщинами, правда, женщины, с которыми он ложился в постель, сами хотели секса. Моника же все в игрушки играла и не понимала, что измучила его,– он уже не думал о том, будет ли ей больно, и даже плохо слышал ее слова из-за шума в ушах. Когда-то давно, в больнице, после сотрясения мозга, он ощущал почти то же самое, только тогда ему было по-детски страшно, ведь никто не знал о бурлящих звуках в его голове, заглушавших внешний мир. Откуда они шли? Ему казалось, из глубины его существа, где прятался некий когтистый зверек. Именно он издавал этот странный клокочущий вой.
Со временем Макс забыл о нем, но сейчас в нем точно проснулся подросший детеныш хищной кошки и тут же набросился на добычу. Что-то принуждало Макса проявлять силу и брать женское тело почти с остервенением, словно в стремлении пригвоздить его к постели. Но Моника не сопротивлялась, напротив, страстно впивалась в него.
Когда они ужинали, Макс спросил:
-Как тебя встретил отчим?
-Папа? Он ждал моего приезда два дня назад, поэтому закатил настоящий скандал. Требовал объяснить, где я была, а за молчание посадил меня под замок как преступницу и заявил, что его доверие потеряно мной навсегда. Он отродясь на меня не кричал, тем более таких слов не произносил, но, знаешь, мне почему-то все равно было – из-за тебя. Я удрала и забыла дома мобильник, поэтому не отвечала на твои звонки. А ему записку написала, что поеду к тете Грете. Вот уж кого он терпеть не может, потому что ревнует меня ко всему связанному с моим настоящим отцом. Звонить ей он ни за что не станет, попросит маму. А связаться с тетей пока нет никакой возможности: сотового у нее нет, и телефонная линия у них уже неделю на ремонте. Так что у нас с тобой есть три дня.
-Как же ты убежала?
-Он пошел в магазин за продуктами,– меня ведь кормить надо. Все ворчал, что мамины друзья ребенка голодом заморили и довели до полной дистрофии. А Славка из второго подъезда помог мне перелезть на свой балкон. Мы так часто делали в детстве.
-Ты же могла упасть!- ужаснулся Макс и прижал ее к себе сильнее.
-Не волнуйся, всего-то полметра перемахнуть.
-Как же ты пробралась сюда, как сторожа пропустили тебя в дачный городок?
-Назвалась твоей сестрой, а в заборе у тебя одна плохонькая доска.
Он снова прижал ее к себе.
-А как из Москвы доехала, как дорогу вспомнила? Ты же спала, когда я вез тебя сюда.
-Зато, когда мы возвращались, внимательно смотрела. На такси приехала.
-У тебя хорошая память. Да, но откуда такие деньги? Ведь это очень дорого.
-Всего сто долларов.
-Где же ты их взяла?
-В банкомате. У меня много на карточке, Генрих присылает,- тут Моника покраснела.
-Это мой жених… ну… мама хочет, чтобы я за него вышла замуж. Он в Германии живет, куда она всегда мечтала уехать.
Макс был неприятно поражен данным известием, однако Моника поспешила его успокоить:
-Мне еще и Федор на жизнь перечисляет каждый месяц. За него меня папа втайне от мамы хочет замуж отдать. Но ты не думай, я не продаюсь!
-Однако деньги берешь?
-Первый раз для себя взяла, до этого только папе на продукты снимала.
-А отдавать долг твой папа чем собирается, тобой?
-Я ему сразу сказала – замуж не пойду. Пусть сам решает, что делать.
***7
Макс взял короткий отпуск, пока Додик дорабатывал в фирме последние дни. Им предстояло расстаться и надолго, ведь напарник Макса собирался покинуть страну, чтобы заняться совсем другим делом. Удивительно, но результатом хитроумных маневров Додика, оправдавших самые его невероятные надежды, явился контракт на работу в Америке. Не зря он считал, что если не выходит достигнуть цели прямым путем, следует расширить сферу своего общения, и люди как звенья цепи выведут тебя к нужному человеку.
Именно так он разыскал Джефа. Где они встретились, я не спрашивала, но наверняка на званом вечере Сониной приятельницы Норы, куда Додик частенько наведывался со своей милой женушкой и где ужом вился среди приглашенных. В Джефа он вцепился мертвой хваткой, ведь того интересовала тема математической модели искусственного интеллекта, которой мы тотально увлеклись еще в универе. Начинали мы ее с одним молодым профессором, к величайшему нашему горю скоропостижно скончавшимся от инсульта в сорок лет. Из нашего альянса кроме меня и Додика осталась только Марта, но она переметнулась к проблемам психологии, так что даже основную свою специальность – бионику – отодвинула на второй план, не говоря уж об интересовавших нас задачах прикладной математики.
Все последнее время мы работали без нее, зато сразу в двух направлениях, избрав целью новую технологию искусственных нейросетей, что вынуждало нас уперто сидеть над алгоритмами распознавания образов и углубляться в теорию нечетких множеств. Главным было – правильно определить задачу, поставить тот самый, единственно верный, вопрос, который сам откроет путь к решению. Но пока мы лишь смутно его предчувствовали, бродя в нагромождении великого множества чужих разработок и идей.
Естественно, Додика волновал поиск источника финансирования наших изысканий, а новый знакомый оказался человеком дела, и, что немаловажно, имел средства, связи в научных кругах и даже лабораторию в Сан-Франциско. Поэтому мой друг сделал все, чтобы Джеф захотел познакомиться с нами поближе.
Ценного гостя он привез ко мне ночью, а сам при этом выглядел как накурившийся наркоман. На лице Додика считавшего себя удачливым ловцом, бродила идиотская улыбка, но я-то знала, что это он "на крючке".
Джеф прекрасно говорил по-русски, поскольку в свое время долго жил и учился в России, так прихотливо сложилась его судьба, хотя второе образование он получил все-таки в Йеле. Лишь едва приметный акцент выдавал в нем иностранца, впрочем, даже стилистика его речи и применяемый им сленг были на современном уровне, и мои родители остались от него без ума, так он покорил их своим остроумием и галантностью. Но главное, рядом с ним и я представлялась им увенчанная лаврами международной славы.
Конечно, меня не отпускали мысли о муже, но какая-то жестокая волна проходила в душе вновь и вновь, настраивая все мысли против его присутствия в моей жизни. Я знала, что не смогу работать, если снова попаду в его объятия, и это являлось защитой от сознания того, что разрывом с ним я причиняю ему боль. В Сан-Франциско нас ждала рутинная кропотливая работа, но именно к ней я сейчас стремилась всей душой. Да и всегда, сколько себя помню еще со школы, я любила уединение и погруженность в напряженную мыслительную гимнастику. Лишь Катерине иногда удавалось меня расшевелить и убедить на короткое время стать просто женщиной. Сама я с трудом переключалась в данную сферу существования, хотя и не отрицала ее необходимости. Подруги привлекали меня лишь тем, что превозносили мои таланты и льстили моему самолюбию, правда, помимо этого, мне нравилось наблюдать их мир как бы со стороны, поскольку я не ощущала никакого родства с ними даже в биологическом плане.
Меня многое в них удивляло, однако со школьных лет я привыкла слушать девчоночьи разговоры и хорошо представляла круг их интересов, в себе самой не находя даже подобия восторгов от вида красивой блузки или рассказа о том, что дача бывшего одноклассника имеет крытый бассейн с подсветкой. Я была дочерью обеспеченных родителей и, возможно, поэтому равнодушно относилась к подобным деталям, спокойно взирая на то, сколько сил прилагают мои ровесницы, чтобы выглядеть и одеваться модно. Меня интересовал, прежде всего, процесс общения, но вкусы мои слишком разнились с выбором сверстников, будь то музыка, кино или литература. Это отделяло меня от окружающих почти непроницаемым экраном, хотя порой мне был интересен процесс знакомства с парнями – в первую очередь новизной ощущений, ожиданием тайны и предположениями того, что я найду в новом знакомце кладезь жизненной мудрости, блестящий интеллект и множество талантов. Однако отношения с каждым из них практически всегда скатывались к определенному шаблону, но главное, очень быстро развеивались иллюзии, порожденные первым знакомством, что являлось основным охлаждающим компонентом. Мой мозг слишком специализированно отсеивал интересующую информацию, упуская много ценного в людях. Хотя для себя я считала, что дорожу дружбой, теплотой отношений, вниманием и заботой к собственной персоне, но ни разу до Кирилла не испытала сколько-нибудь ощутимого притяжения к мужчине, да и просто к кому-либо из людей.
Сейчас я понимаю, что воспринимала родителей и родственников с эгоизмом ребенка, и даже возлюбленный Додик являлся всего лишь дополняющим инструментом в интеллектуальной сфере моего существования – зоне интенсивной работы мозга. Будь он хоть монстром в человеческом плане, но подпитывай и удовлетворяй потребности моего ума так же, как теперь, вряд ли я отвергла бы его дружбу. Даже со своей лучшей подругой я играла в какие-то непонятные игры, примеряя на время роль беспечной, легкомысленной и капризной девицы. Впрочем, будучи достаточно тонкой натурой, и она в дружбе со мной также несколько актерствовала, что позволяло нам сохранять достаточно комфортные взаимоотношения.
Удивительно, как это жизнь хранила меня, одаривая друзьями, человеческие качества которых оказывались выше всех похвал. Именно они воздействовали на мои житейские суждения и поступки благотворно, ведь родительское воспитание не дало мне столь четких жизненных ориентиров в этом плане. Столкнись я с людьми порочными, но готовыми ублажать мой интеллект, возможно, я признала бы их верхом совершенства, поскольку в том, что находилось вне влияния искренне любящих меня людей, в том, что упорно скрывалось мною ото всех, я творила чудовищные глупости.
Неудавшаяся личная жизнь была мною собственноручно разрушена, я совершенно в ней запуталась. Правда, мы все еще оставались с Кириллом мужем и женой, хоть я и поступила с ним самым подлейшим образом, но видно, сущностью моей женской природы являлось вольное или невольное предательство. Кто бы простил такое? Да я и сама не могла смотреть мужу в глаза после всего, что сделала. А жить, зная, что ты предала и вероятно вновь предашь, было выше моих сил.
С некоторых пор я старалась не думать о Кирилле, и мне почти удавалось это. Конечно, спала я только со снотворным, никому в этом не признаваясь,– так мне удавалось забывать о потребностях плоти. Да и имелись ли они? До Кирилла я считала себя очень спокойной и уравновешенной в чувственном плане, он словно расшевелил змеиный клубок в серпентарии. Теперь все во мне утихло, и я боялась спугнуть этот покой, но все-таки что-то заставило меня перед самым отъездом сказать маме на случай возвращения Кирилла в Москву, дабы она сообщила ему мой новый телефон.
Сан-Франциско поразил Додика своим почти феерическим видом, я же замечала лишь какие-то несущественные детали, а достопримечательности меня совершенно не увлекали. Впрочем, очень скоро будни и работа поглотили нас полностью, так что нам даже казалось порой, что живем мы здесь целую вечность.
Меня устраивали здешние демократичные нравы, а Додик упивался возможностью поглощать на каждом углу всякую гадость, продаваемую с лотков и витрин. Кроме того, мы горели энтузиазмом, ведь Джеф выказал недюжинный организаторский талант и выбил несколько значительных грантов на финансирование нашей работы. Правда, нам приходилось отрабатывать их посещениями различных раутов и общением с представителями многочисленных фондов, где Джеф представлял нас как русских непризнанных гениев. Оформляя невероятное количество бумаг, связанных с контрактами, оборудованием, страховкой и арендой жилища, он, деловито возбужденный, везде таскал нас за собой. Зато к началу работы лаборатории в нашем распоряжении имелась вся необходимая техника, два супермощных компьютера и шестеро сотрудников.
Помимо этого Джеф устраивал нам многочисленные встречи со специалистами разного толка, а также просто с русскими, проживающими здесь. С ними мы чувствовали себя более или менее комфортно, хотя все эти люди разительно отличались от москвичей и казались всё-таки уже не совсем русскими. Некоторые из них с жадностью прислушивались к свежему московскому сленгу Додика, который расточал последние анекдоты, еще не успевшие доехать до русскоязычной Америки. Мне приходилось следить за тем, чтобы мой друг не чавкал за столом и уступал место дамам помимо меня, ибо он всегда был чурбаном в этом отношении. Уж не знаю, как его терпели у Норы.
Впрочем, я не справедлива. Все, узнавая его ближе, влюбляются в него почти до обожания и перестают замечать растяпистость моего друга и его ужасные манеры, поскольку Додик красив необычной красотой – с восхитительными выпукло-черными глазами и толстыми мягкими губами. Кроме того, своим необыкновенно пластичным голосом он легко пародирует кого угодно, а в разговоре со мной издает особые звуки, напоминающие воркование голубя, что подпитывает особую доверительность наших отношений. В нем бездна обаяния, интеллектуальной грации и остроумия: его блистательные речи пересыпаны метафорами, аллюзиями и неожиданными пассажами к "простоте", всякий раз вызывающими гомерический хохот у окружающих от несоответствия соединяемых понятий. Он всегда был мастер на подобные штучки, которые шлифовал в свое время в университете, а впоследствии – на приемах у Норы, и наши новые знакомые также оценили его по достоинству.
Впрочем, Джеф водил нас и в иные места, к примеру, на интеллектуальные тусовки – с альтернативной музыкой и танцами. Они вполне походили на наши московские студенческие вечеринки в закрытых клубах, куда пронырливый Додик в свое время таскал меня, дабы приобщить к "культурно-богемной" жизни.
Жили мы с Додиком недалеко от лаборатории, вполне по-домашнему. Хотя очень быстро проявилось наше совершенное неумение вести хозяйство, ведь родители, а впоследствии муж, избавляли меня от любых бытовых проблем, а Додик и вовсе относился к беспорядку философски и даже утверждал, что тот создает определенный уют, тогда как в чисто убранной квартире ощущаешь себя точно в музее. Джеф нанял нам приходящую помощницу, что оказалось очень кстати, ведь к концу второй недели пребывания в съемной квартире мы погрязли в непролазном бардаке. Это на даче мне волей-неволей приходилось убираться, да и то порядок там я поддерживала достаточно условный. А здесь, полностью поглощенная работой, на остальное я взирала равнодушно.
После череды пьянок мы работали как одержимые. Джеф чуть не силой отрывал нас от мониторов, а меня как всегда не отпускал от себя ни на шаг, но я избегала напряженности в отношениях с ним и молча мирилась с его прессингом.
-Алина, я хочу пригласить тебя в свой загородный дом,- все-таки сказал он мне по прошествии месяца со дня нашего приезда в Сан-Франциско. Я задумалась на минуту, но согласилась: давно следовало поставить все точки над i. Хотя Додик бы меня не понял, благо он уехал на три дня к каким-то знакомым.
Коттедж Джефа всем своим видом выдавал респектабельность владельца. Впрочем, хозяин бывал в нем достаточно редко, ибо большую часть времени жил в городской квартире поблизости от лаборатории, а сюда, видно, приглашал гостей и как мужчина свободный – женщин. Но, оценив его роскошные владения, я загрустила о Москве и нашей с Кириллом квартире, где муж все устроил согласно моим вкусам. Почему мне не жилось там спокойно, почему я не ценила его забот? Но нечего распускать нюни, ты приехала делать дело!
Когда мы пили кофе, я сказала Джефу:
-Пойми раз и навсегда: между нами ничего не может быть. Я хочу заниматься только работой.
-А я хочу заниматься только тобой,- страстно произнес он, вынудив меня защищаться:
-Прошу тебя, давай больше не затрагивать данную тему. Я здесь совершенно не за этим, и вдобавок, не могу ответить тебе взаимностью.
-Но со временем? Все изменится, ты привыкнешь ко мне и сможешь полюбить.
-Ты забыл,– я замужем.
-Насколько мне известно, вы расстались.
-Но не развелись,- схватилась я за соломинку,- а у русских, к твоему сведению, брак очень хитрая категория…
-Не забывай, я учился в России, и ты не из тех женщин, что зависят от мужа,- парировал он, но больше на эту тему мы не разговаривали. Он всегда был хорошим стратегом и вместо споров со мной избрал другую тактику, предоставив мне гостевую спальню, вероятно в надежде, что уютный красивый дом произведет на меня впечатление и направит мои мысли в нужное русло.
Дом действительно был замечательный и, конечно, ему требовалась истинная хозяйка. Я же была из другой породы, мысли мои витали в иных сферах, а такие категории как уют и покой воспринимались мной сказочным миром, который я давно потеряла, но который всегда ждал меня в родительской квартире. Хотя даже там в каждом углу спали страхи и страдания моей детской жизни, так что пристанище для семейного счастья, предлагаемое Джефом, вызывало у меня как ни странно мучительные воспоминания о болезненном периоде взросления…
***8
Последнее время делами Сергея и его фирмы занималась Лена. Сам он предпочитал уединение и встречался лишь с близкими друзьями. Мы оба изменились, став женатыми людьми, но меня уже не удивляло это, ведь семейная жизнь перестала казаться мне неестественной. Напротив, сейчас я не представлял себя холостяком и не хотел бы вновь им стать.
Странно, как быстро мое внутреннее пространство приспособилось к Дане. Именно она теперь олицетворяла для меня уют, наслаждение, умиротворение. И мои многочисленные знакомые, приятели и друзья также соотнеслись в моем сознании с ней. Приоритет получили те, кто нравился Дане, остальные отошли в тень. Многим я даже перестал звонить, поскольку она без слов точно улавливала, кто по-настоящему мне приятен, но также цепко выявляла малейшее ко мне нерасположение со стороны кого бы то ни было.
Я далек от совершенства, многим кажусь занудой и гордецом, некоторые завидуют успехам моего Журнала, иные презрительно считают меня баловнем судьбы и женщин, подобных Кори. И в ответ неприятелям и завистникам я невольно выпускаю шипы. Но Дана сумела незаметно выправить линию моего поведения на людях и как бы соединила два моих мира – внутренний и внешний. Мало того, она ежечасно примиряла их, уравновешивая и гася любые мои отрицательные эмоции – злость, досаду, неудовлетворенность. Рядом с ней все это теряло силу и превращалось в нечто совершенно противоположное.
Как ни чувствителен я в плане осязания, никогда не думал, что обрету счастье в виде существа, способного удовлетворить мою тактильную жажду, да и все остальные желания моего тела. Порой я даже думал, что окажись Дана вздорной, сварливой, злобной, я все-таки точно так же любил бы ее, ибо она на физическом уровне совпадала с чем-то основополагающем во мне. Иной раз в своих фантазиях я представлял ее строптивой и яростной, какой она представала мне раньше, и даже наделял ее образ чертами некоей фурии, что на удивление возбуждало меня. Тем не менее главные наслаждения я получал от близкого ее присутствия, нежности ее губ и ласкающих звуков голоса, поэтому по утрам мне с трудом удавалось заставить себя оторваться от нее в очередной раз, ибо хотелось унести Дану с собой на груди.
К моему удивлению оказалось, что она любит уединение и тишину. Основное время Дана посвящала чтению и работе над переводами, хотя по причине ее гостеприимства друзья наведывались к нам довольно-таки часто. И все же мы любили оставаться вдвоем. Вот когда я замечал, как сильно она влияет на мои взгляды, не прилагая к этому ни малейшего усилия. Лишь вскользь она упоминала о чем-то или ком-то, избегая точных и резких оценок, однако мне хватало нюансов в ее интонациях, чтобы поменять мнение о человеке.
В отличие от моей матери, Дана не была "добренькой" ко всем без исключения, напротив, отличалась критичностью, хотя все отмечали ее деликатность в общении. Лишь в отношении меня ее критичность совершенно растворилась, словно не существовала вовсе. И это не удивляло меня, поскольку я ощущал, как Дана незримо направляет мою агрессивную энергию в нужное русло. Она сделала из меня намного более спокойного человека, хотя я всегда раньше гордился своей рассудительностью и сдержанностью. Но только сейчас я владел собой в истинном смысле и все благодаря Дане, ежечасно утолявшей мою глубинную, едва осознаваемую тоску о потерянном рае детства.
Стройная, текучих линий, ее фигура на фоне окна, в ореоле солнечных лучей казалась мне средоточием света, а лицо моей недотроги с акварельными глазами трогало мое сердце до самой глубины. И ведь кому, как не мне, было знать строптивость Даны, но всякий раз черты ее совершенно покоряли меня. Я не мог удержаться и садился за рояль, ибо только музыка совпадала с биоритмами моей любви, и лишь посредством непорочных клавиш можно было выразить Дане все, что не поддавалось словам, которые порой убивают самую суть чувства.
Часто я заставал ее за прослушиванием григорианских песнопений и знал, что так она грустит в разлуке со мной. Но стоило мне появиться, она включала музыку полную радостной энергии и жизни. Вот когда я испытывал подлинный катарсис,– его в моей душе рождала только Дана, обладавшая необыкновенным умением без усилий наделять все какой-то особой сокровенностью.
Несмотря на обыденность окружающего, рядом с ней время становилось двунаправленным, ибо своим ликующим воодушевлением она затягивала меня в самозамкнутую вселенную, где я ощущал себя существом с безграничным полем сознания и возносился на недосягаемую ранее высоту. Любой мой вымысел, видение, мысль, догадка расшифровывались ею так, что открывались мне самому как продукт конденсированного опыта – некоего динамического сочетания воспоминаний и фантазий из различных периодов жизни. Она словно имела ключ к тайникам моей внутренней жизни, поскольку открывала мне неизвестные стороны меня самого.
В отношениях с людьми я всегда был очень сдержан, даже с близкими друзьями соблюдал дистанцию. Индивидуализм не позволял мне ни с кем слишком сблизиться: подсознательный страх слияния с матерью переносился мной и на других людей. Только Дана преодолела его, разрушив барьер, который отгораживал меня от окружающих. Это приносило мне много новых ощущений, и я блаженствовал от приобретенного с ее помощью умения раздвигать некие внутренние границы, прежде плотно сомкнутые, но при этом вполне осознал свою беспомощность, как и любой любящий человек, слишком оголенный перед жизнью. Очищенное сознание оказалось крайне уязвимым: теперь самые незначительные вещи порой представали мне угрожающими, ибо могли причинить боль или неудобство Дане. В моем воображении мир переполнился опасностями для нее: я боялся любого сквозняка, боялся, что она споткнется, упадет, будет недостаточно внимательной при переходе улицы. Малейшая грусть ее передавалась мне, поэтому я хотел в корне уничтожить причины печалей моей девочки.
Знакомые посмеивались, ведь даже приехав на дачу к друзьям, дабы провести вечер с шашлыками и песнями под гитару, я для начала рыскал по дому, выясняя, удобно ли и тепло ли будет моей жене спать ночью. Став женатым человеком, я уподобился квочке, хлопочущей над своим цыпленком, но меня нисколько не задевали шутки друзей и приятелей, поскольку забота о Дане стала доминирующей моей потребностью. Я ведь и раньше многим казался человеком со странностями.
Как-то, оставшись незамеченным, я услышал разговор двух сотрудников Журнала о себе:
-Наверняка Главный зарубит твой проект. Он любит чистые линии, стиль. К тому же, вот здесь, на фото, слишком банальные окна,… а у него к ним особое отношение.
-У него ко всему особое отношение.
И зачем я откровенничал с кем-то, тем более – об окнах? Ведь только Дана понимала тонкие грани моих ассоциаций. Но она и учила меня быть крайне осмотрительным в общении с другими. Тем не менее я часто попадал впросак. Впрочем, вовсе не это мучило меня, а, как ни странно, любовь к Дане, несмотря на то, что с ней я имел все необходимое для счастья. Но видно это такая напасть, для которой даже счастье лишь инструмент пыток.
Сердце мое не находило покоя,– я горел каким-то иссушающим душу огнем, точно вместо наслаждений получал изощренные физические страдания. Мало того, безудержное воображение приумножало их. Ведь с одной стороны любовь была моей свободой, но одновременно и величайшим рабством: я не выбирал – любить мне или нет, и не видел выхода из этого лабиринта.
До последнего момента я не мог поверить, что Дана уедет, хотя прекрасно понимал: все мои надежды – лишь рудименты детства. А ведь Дана была единственным и очень умелым толкователем моих восприятий и впечатлений, плотно упакованных в сознании. Они разворачивались и неожиданно актуализировались вспышками в самые порой неподходящие для этого моменты по неведомым законам, которые она интуитивно знала. Прикасаясь к ней физически и слушая ее свободные фантазии, я ощущал, что чувственные мои впечатления, даже давние, обретают единственно верную и полную форму, которую я мучительно выискивал в них многие годы взросления и созревания.
Странно, но именно детские воспоминания лезли мне в голову в первую очередь: то время, когда я еще умел быть безмятежно и абсолютно счастливым. Тогда, вглядываясь в лучезарные глаза матери, я тянулся к ней, дабы обязательно касаться ее хотя бы кончиками пальцев, ибо ощущал настоятельную в этом потребность, и страстно желал сделать так, чтобы она никуда не могла отлучиться.
Я и сейчас подсознательно пытался сильнее привязать ее к себе, хотя в этом желании сидело и еще кое-что, связанное с матерью и детством: более всего я мечтал вернуться только в одно место из своего прошлого. Это был токийский океанариум, куда возил нас отец. Как стучало мое сердце, когда прекрасные пери с одинаковыми лицами услужливо склонялись перед нами, впуская в таинственный проход. За ним открывался невероятный подводный мир в полнеба с завораживающими струящимися растениями необыкновенных расцветок и снующими радужными стайками рыбок, более похожих на мотыльков или птиц. Какие-то гиганты проплывали над нашими головами, потрясая воображение, и я прятал лицо на груди матери от страха, но вновь и вновь желал увидеть это чарующее зрелище. Мне казалось, что я плыву, как и все эти волшебные существа, и меня накрывало полифоничным валом, от которого замирало сердце, ибо окружающий мир всегда представал мне спектральным – в цвете и звучании. Но после посещения подводного царства я заболел, даже бредил, и родители очень боялись повторения.
С тех пор я много читал о Японии, океанариумах, морской фауне и, увлеченный этим занятием, находил то одно, то другое прекрасное создание из своих детских снов на цветных иллюстрациях каталогов. Мало того, завороженный латинскими названиями этих существ, я даже комплименты Дане порой облекал в их имена.
Моя теперешняя жизнь невероятно походила по ощущениям на те мои мечты, где я вливался в волшебный океан и плыл легко и свободно. Мне хотелось остановить реальность, словно цветной снимок, и запечатлеть в сердце, сделав там слепок своего счастья, чтобы так защититься от непонятной ноющей боли. Но ведь я сам собирал вещи Даны и "взрослой" частью мозга понимал, что она уезжает. Когда-то я легко переносил ее длительные отлучки, правда, в то время она сбегала от меня, лишь небрежно сообщив об этом sms-кой. Впрочем, когда мы поженились, Дана призналась, что в разлуке со мной всегда невыносимо страдала, и лишь желание освободиться от меня, как от своего поработителя, поддерживало ее.
Однако сейчас мне казалось, что она как-то уж слишком радостно возбуждена, и это чувствительно царапало мою ревность.
-Кит, подумай – я заработаю кучу денег, и мы поедем с тобой в Венецию, а потом во Флоренцию; покатаемся в гондолах, увидим галерею Уфицци,- пыталась она успокаивать меня, но, прекрасно понимая мое состояние, упорно отводила взгляд, ни о чем не спрашивая, что шло вразрез с ее всегдашним проникновенным интересом к любым моим мыслям. Она словно наращивала защитную броню. И меня мучило то, что, пусть на время, но скоро я потеряю возможность погружаться в ее мысли, а значит, действительно останусь один. Мы словно поменялись ролями: теперь не Дану, а меня поглощало неотвязное болезненное ожидание неминуемого и опустошающего душу разъединения с ней.
-Но ты же сам говорил, что отпускаешь меня. Я знаю твое отношение к Норе, однако именно она дает мне хорошо заработать. Это позволит мне потом, не торопясь, заниматься любимыми переводами,- говорила мне Дана, и, конечно, была права, но я не мог скрыть своего расстроенного вида.
Мы с ней действительно мечтали совершить летом месячное путешествие по Италии, и моей зарплаты, урезанной значительными расходами, едва хватило бы на это. Больше половины всей суммы сейчас уходила на перестройку дачного дома, а еще тайком от Сергея я погашал некоторые долги, в которые влез из-за его операции. Вдобавок, немало средств шло на расширение гардероба Даны, чему моя скромница поначалу сопротивлялась. Однако частые посещения званых вечеров, показов, модных домов и светских раутов требовали соответствующе выглядеть, так что она смирилась с необходимостью регулярно бывать у визажиста и косметолога. Между тем гонорар Даны за перевод романа маячил лишь в тумане, поэтому работа у Норы вдохновила ее.
Более всего меня расстраивало то, что разлучают нас нелепые денежные проблемы, хотя,
конечно, всегда можно было рассчитывать на помощь отца. Однако это я находил крайним вариантом. Мне пришлось воспользоваться им, когда потребовались деньги для лечения Сергея. Без крайней же необходимости обращаться к отцу казалось мне неприличным,– гордость не позволяла. Он и так помогал мне – в перестройке дома на озере и в том, что оплачивал расходы деда в Венгрии, на термальных водах, куда я отправил того лечиться.
Поездка Даны планировалась на две недели, и это казалось мне слишком длительным. Ведь даже день разлуки с ней был для меня сейчас невыносим, поскольку с момента нашего соединения во мне произошли перемены, которые я никогда не смог бы предположить в себе умозрительно. Тем не менее именно они диктовали теперь весь уклад моей жизни.
Если случалось, что Дана убегала на работу раньше моего пробуждения, завтрак без нее казался мне пыткой, и я довольствовался чашкой кофе в своем офисе. Дана ругала меня, но я ничего не мог с собой поделать: собственная квартира – уголок неприкосновенной свободы – без Даны стала меня угнетать. И как же все преображалось, стоило Дане появиться на пороге!
Более всего мучили меня мысли о том, что придется спать одному. Сколько раз Дана предлагала мне разъехаться по разным постелям, дабы наши чувства не притупились из-за привычки. Но я противился уговорам, ведь только ее близость давала мне то, чего я был лишен раньше и к чему, оказывается, неосознанно стремился. Данное нельзя было облечь словами, этот сгусток чувств задевал почти все сферы моего сознания, начиная с удовлетворения тактильной, слуховой и обонятельной жажды и заканчивая ощущением безмятежного покоя, испытанного разве что в раннем детстве.
Меня совершенно устраивало даже то, что Дана была очень беспокойной во сне: порой она разговаривала, частенько крутилась и непроизвольно брыкалась. Но я привычно смирял ее в своих объятиях, не вполне просыпаясь при этом. В ответ она приникала ко мне всем телом, почти растворяясь в моих руках и становясь моей частью. Это давало мне то, чего я не получал даже при соитиях, в моменты которых во мне просыпалась животная агрессивность.
Но как было смириться с положением, когда ты не владеешь собой в полной мере. Правда, как ни старался я восстановить былое равновесие, мне не удавалось уничтожить в себе, прежде всего, собственника. К примеру, стоило Норе по своему обыкновению подвезти Дану к дому и поцеловать на прощанье, мне начинало казаться, что Дана ускользает от меня, унося с собой весь тот мир, который я уже считал своим. Наверняка у них имелось множество тем для разговоров, куда я не был вхож, куда никогда и не стремился, ибо чурался дамских бесед; но ведь Дана желала, пусть ненадолго, освободиться от меня, чтобы погрузиться в мир Норы.
"Замужним женщинам не следует так нежничать друг с другом",- раздраженно думал я, поскольку Нора явно покушалась на мое место. И конечно, Дана все понимала, ведь не зря она пыталась меня успокоить:
-Кит, ты как ребенок боишься остаться один. Разве я подала тебе хоть малейший повод для сомнений в моей любви и полной тебе принадлежности? Никто не может занять твоего места в моей душе,– она принадлежит лишь тебе.
Я смотрел на нее и, несмотря ни на что, испытывал боль. Мне даже не удавалось справиться с голосом, когда я пытался уверять Дану, что все нормально, и она не должна волноваться.
-Просто я слишком люблю тебя, поэтому даже краткая разлука пугает меня,- говорил я.
-Но что пугает тебя? Моя измена, охлаждение? Чего ты боишься? Разлюбить тебя я не смогу, как бы ни старалась, и до сих пор боюсь, что это ты можешь пресытиться мною. А краткие разлуки полезны и даже необходимы для обновления чувств. Мы немного изменимся, станем чуточку незнакомцами; подумай, ведь это заставит нашу любовь заиграть новыми красками.
Закрывая глаза, я пытался вспомнить себя в прошлой жизни и не мог. Конечно, внешние события из памяти никуда не исчезли, но память ощущений словно растворилась. Как мог я подолгу обходиться без запаха и тепла Даны, как жил, не зная ее?! Сейчас казалось невозможным и бесчеловечным отделить от меня такое родное и единственно необходимое мне существо. И самым безжалостным было то, что она сама хотела уехать.
Неужели я стал значить для нее меньше? Почему я не желал никуда уезжать, даже мысль о разлуке приносила мне боль. И ведь Дана не разлюбила меня, однако нечто заставляло ее стремиться в свое прошлое. Вероятно, всему виной был я сам, ибо перекрыл многие связи и знакомства Даны, до крайности сузив круг ее общения,– и не потому, что настаивал на этом. Просто по мысли самой Даны некоторые ее знакомые и приятели не вписывались в нашу с ней совместную жизнь, что, впрочем, не мешало ей неосознанно рваться на свободу, ведь рядом со мной она не могла позволить себе многого из того, к чему влекло ее душу. Все это я вполне понимал трезвым умом, однако во мне жил второй я, так вот ему доводы рассудка казались глупыми, неуместными и жестокими шутками.
В разговорах с друзьями мне как-то довелось услышать, что женщина должна уметь отдаваться полностью. Раньше мне нравились игры в сопротивление, но во владении Даной я желал тотальности. Хотя ясно понимал, какие страдания могут принести ей мои собственнические установки, а ведь острейшим моим желанием было доставлять Дане радость и счастье. Тем не менее мой эгоизм требовал дани: при внешней готовности на любые жертвы, на деле я оказывался не способным смириться с самыми малыми "неудобствами" для своей любви.
Главной ценностью нашего общения я считал полное взаимопонимание и абсолютное доверие друг другу. Разительно от меня отличаясь, Дана однако во всем меня дополняла, и в этом крылся глубокий смысл нашего единения. Хотя меня точило сомнение, что, стремясь быть понятым ею, я всего лишь ожидаю от нее признания своих достоинств, а мое страстное желание понимать Дану отнюдь не благо. Ведь даже до собственных тайников души порой опасно добираться, полным же пониманием другого человека можно лишить его ощущения свободы. Истинное, глубинное понимание включает в себя большую долю сознательного непонимания, и особый такт по отношению к любимому существу – предоставление ему права оставаться таинственным центром любовного космоса.
Всю ночь я не спал, смотрел на жену и размышлял о том, что мое счастье превратилось в муку из-за ревности и собственнических инстинктов. Но разве так я люблю Дану? Желая всегда ощущать ее рядом, я не придумал, не определил для себя, что смысл – в любви, я его обнаружил, так разве позволю затянуть тиной это чистейшее озеро?! Нет, никому, даже ей, не узнать моих порочных слабостей, справляться с ними следует в одиночку! И утром, увозя Дану в аэропорт, я готовился держаться так, чтобы она не заметила моих страданий, истоки которых лежали где-то в далеком детстве…
***9
После отъезда Додика все таможенное оформление предполагалось возложить на Макса,
и чтобы принять дела, ему кровь из носу требовалось появиться в офисе, но он не мог оставить Монику. Рядом с ней его томило какое-то сосущее чувство, желание связать себя с ней веревкой, чтобы хоть так успокоиться, поскольку секс, снимая физическое напряжение, вместе с тем порождал тревогу.
-Родители хотят тебя замуж отдать, каждый – за своего кандидата, и кто-нибудь победит.
-А я стала твоей женой без их согласия,- улыбнулась она.
Макс замер от неожиданности, но тут же решил, что именно этого он и хочет: тогда уж никакие ее женихи не будут ему страшны.
-Нужно бы оформить все законно, а ты несовершеннолетняя.
-Завтра,- ухмыльнулась она,- мне исполняется восемнадцать.
-Так ты согласна?
-А какие еще согласия тебе нужны? Ведь я первая это придумала!
Еще неделю назад он и представить не мог, что захочет жениться, сейчас же странное ощущение приятно щекотало его самолюбие, ведь как муж он мог теперь руководить ее жизнью и, пусть формально, влиять на ее мысли.
Все остальные дни они жили на даче, но в конце недели Моника вдруг заявила, что ей обязательно нужно заехать в университет.
-Расписание узнать. Забыла тебе сообщить: меня зачислили.
-Куда?
-На биофак. Снова первое сентября – уроки, учителя, экзамены.
Макс почесал затылок: он совершенно не предполагал, что после школы Моника могла сдать вступительные экзамены.
-Как это такую глупую девочку куда-то приняли?
-А золотая медаль тебе – фунт изюма?
Только теперь, немного скинув опьянение, он решил разузнать все о своей будущей жене. Ее детская безмятежность всякий раз полностью обезоруживала Макса и делала его беспомощным. Он ловил себя на том, что не силах совместить в сознании образ мужа-собственника, которому почему-то пытался соответствовать, и ощущение своей от нее зависимости. Слово "жена" применительно к Монике звучало крайне странно, но всякий раз, осознав эту новость, он получал прилив счастья, сердце его взмывало от ощущения необъяснимого блаженства.
Между тем мать Моники сообщила sms-кой, что возвращается из поездки. Макс решил, что должен встретиться с ней. Разглядывая спящую Монику, он размышлял о ее отчиме, желавшем воспользоваться неопытностью и простодушием падчерицы в денежных вопросах. Хотя, несмотря на юность и внешнюю покорность, кроткой она не была, мыслила здраво, вполне современно и даже заявляла:
-Как он мог выдать меня замуж без моего желания? Я бы уперлась, убежала, заявила бы в милицию.
Она не считала себя должницей Генриха и Федора. Содержали же ее родители, как и всякого другого ребенка, а то, что так называемые женихи посылали ей деньги, объясняла их личным желанием и щедростью.
-Я никому из них ничего не обещала, даже ласково ни разу не взглянула. Богатые часто помогают малообеспеченным, это почти их долг.
-Как ты не понимаешь, тебя хотели купить! И никакая это не помощь, тоже мне нашла альтруистов. Лучше скажи, как зовут твою мать.
-Хелен, а по-русски – Елена Петровна.
Мать Моники, в отличие от отчима, жила в элитном доме – с консьержем и охраной, правда, в квартире своего любовника. Макса мучило любопытство, разрешившееся, впрочем, довольно-таки прозаично,– на пороге их встретила роскошного вида красотка лет сорока в изящном шелковом халате. Сходство было родовым, и Макс как бы оказался между двух полюсов.
Между тем женщина набросилась на Монику:
-Где ты была? Тетка тебя не в глаза не видела! Терентий чуть с ума не сошел. С каких это пор ты научилась лгать? А вы кто?!- гневно взглянула она на Макса. Он шагнул вперед и попытался ее успокоить:
-Позвольте, я все объясню.
Она еще раз окинула его взглядом и вдруг смягчилась:
-Пройдите, не на лестнице же разговаривать.
Квартира оказалась не менее шикарной, чем парадное. Хелен была нечесана, но ее пышные волосы, даже спутанные, выглядели ухоженными, да и все выдавало в ней женщину, привыкшую к поклонению мужчин. Как уже понял Макс, к дочери особой нежности она не питала, а всего лишь "соблюдала" приличия, играя роль строгой матери.
-Объясните, кто вы,- произнесла она мелодично, что не ускользнуло от Макса и порадовало его: он расценил это как шаг к примирению и взаимопониманию.
Усевшись в кресло, Хелен жестом предложила ему сделать то же самое, при этом на Монику даже не взглянула.
-Я друг вашей дочери,- начал Макс – спокойно и доброжелательно, стараясь еще более расположить к себе даму.
-Не помню, чтобы у Моники были такие друзья,- возразила женщина, внешне все еще пытавшаяся сохранять сердитый вид, но он видел, что понравился ей. Однако его неприятно волновала ее красота, словно в ожидании чего-то мучительного и постыдного.
Макс внутренне сжался и постарался сосредоточиться:
-Моника теперь живет у меня.
-Мы любим друг друга,- влезла Моника в их разговор. Макс закрыл ее собой, словно боялся, что мать набросится на нее.
-Это еще что за глупости?! У нее есть жених! Моника, ты забыла?
Женщина обернулась к дочери, и Макс уловил, как гневный взгляд ее расплавился и стал растерянным.
-Мама!- воскликнула Моника.
-Это ты забыла: мне на днях исполнилось восемнадцать. И теперь я его жена.
Макс не успел зажать ей рот рукой, и увидел, как побледнела Хелен.
-Что ты сказала?- произнесла она, губы ее задрожали, и вся она вдруг сжалась, точно от холода.
-Что слышала,- заплакала Моника, а Хелен без сил закрыла лицо руками и обреченно произнесла:
-Ты все испортила.
Но Моника из кухни, куда Макс вытолкал ее, крикнула:
-Мне наплевать на это наследство, не хочу слышать ни о нем, ни о вас с папой! Он меня за своего Федора замуж хотел отдать, так же как ты – за Генриха! А я ненавижу и Федора, и Генриха, и вас обоих! Макс увези меня отсюда!
В машине Моника плакала навзрыд:
-Это все из-за наследства. По нему мне полагается дом где-то в пригороде Мюнхена, поэтому мама так хотела, чтобы я вышла за Генриха. Мы этнические немцы, наши предки жили в России с петровских времен, так что с переездом на жительство в Германию, в отличие от депортированных, возникло бы много проблем, а мое замужество могло их быстро решить. Даже не знаю толком, что прабабушка мне завещала кроме дома. В глаза ее никогда не видела и не хочу уезжать.
А вот Макс был бы не прочь увезти ее сейчас куда-нибудь подальше. Провожая Додика в аэропорту, он не мог скрыть своей неясной тревоги, в сердце его шевелился страх за Монику, которую – он чувствовал кожей – подстерегала опасность. Заботливый Додик на всякий случай дал ему телефон надежного верного человека, мужа Алины, имевшего связи и деньги, и почему-то Макс был уверен, что очень скоро воспользуется заветным номером…
***10
Всему приходит конец, закончился и контракт, по которому Кирилл работал в спасотряде. Перед расставанием они братались и пили за то, что удалось спасти троих незадачливых райдеров-сноубордистов, искавших экстрима и попавших в небольшую лавину. Он отыскал и тащил на себе одного из них по глубокому снегу почти километр, пока их не забрали "бураны". Но даже тогда, смертельно усталый, ни на минуту не забывал о жене.
Дорога домой показалась бесконечной, хотя Кирилл летел самолетом. Мысли терзали его, он метался, точно в кошмарном сне, но вновь и вновь возвращался к любимому образу, и снова надежда посещала его. Перед самой дверью тело его напряглось и дрогнуло, ведь именно в этой квартире он был безумно счастлив и здесь узнал об измене жены, но молчал. Да, он боялся ее потерять, и страх этот, сродни животному, парализовал его волю. Ничто и никогда в жизни не овладевало его душой с такой силой.
Когда-то давно, в детстве, он испытал нечто подобное обвалу в горах, услышав ссору родителей и слова матери, что даже ребенок ее не остановит. Она хотела уйти и бросить его! В тот раз она не ушла, а через месяц его отправили на спортивные сборы, но та бессонная ночь, открывшая ему бездну одиночества, навсегда изменила его жизнь.
Память болезненно развернула картинку из прошлого: затравленный взгляд жены, изменившей ему с другим. Ее следовало бы убить, но у Кирилла не находилось для этого гнева, напротив, его мучило то, что Алина мечется и не может разобраться в себе, ведь несмотря ни на что, ему было с ней хорошо до помутнения рассудка. Иногда он даже улавливал незнакомый запах и знал, что это шлейф от ее любовника, однако при этом занимался с ней любовью с еще более изощренной нежностью: этот запах вызывал в нем странное возбуждение.
Кирилл выследил их без труда. Парень был его антиподом: светловолосый, несколько женственный, с нагловатой улыбкой на порочных губах. Но Кирилл оценил его утонченность с удивительной для себя благосклонностью. "Он хорош собой, а она слишком доверчива",- оправдывал он Алину и никак не мог представить их вместе в постели. Именно женственность соперника останавливала в нем любые фантазии на эту тему, не позволяя им развиться, и ревность его гасла в зачатке. Наверное, если бы он смог это представить, убил бы обоих. Все в нем подспудно искало выхода, однако он привычно сдерживал свою силу, к чему приучил его отец.
С юности в общении с женщинами его останавливало нечто, не позволившее возникнуть ни единой романтической истории. Кирилл трезво оценивал внешность и ум каждой избранницы, но быстро убеждался в очередной ошибке и уже не повторял ее, а выяснения отношений – со слезами и упреками – хладнокровно пресекал. Приоритет для него имели друзья, спорт и горные восхождения. Встреча с Алиной изменила его жизнь как взрыв, хотя внешне он старался соответствовать прежнему своему образу.
Удивительно, но вовсе не женское, а нечто детско-животное в ней точно пресс, диктующий форму расплавленному металлу, безжалостно деформировало его волю. Любил ли он это существо или испытывал к нему чисто физиологическое притяжение – Кирилл не желал различать. Он принял бы от нее все. Даже измена жены сама по себе почти не коснулась его сознания: он терзался невозможностью устранить страдания Алины, ибо знал, что она не может любить никого кроме него, поэтому и уехала, убежала в муках совести, чтобы избавиться от ненавистного красавчика и ситуации, в которую попала.
Кирилл помнил каждую родинку на ее теле, знал, что у нее есть маленький шрамчик на запястье: он сотни раз целовал его, боясь сдавить тонкую кисть руки посильнее, чтобы не дай бог не хрустнула. В памяти мелькали сонные глаза жены, ее уютные ладошки, сложенные лодочкой под щекой, и разметавшиеся по подушке волосы. Их цвет Алина меняла так часто, что он уже не помнил, какой она была последний раз – платиновой блондинкой, а может, коньячной шатенкой. Впрочем, он знал природный цвет ее волос: когда-то они были огненно рыжими, о чем напоминали нежные веснушки на ее лице, которые ранили Кирилла в самое сердце.
В квартире поддерживался порядок: приходящая горничная знала свое дело. Не хватало только пьянящего, родного, живого запаха жены, ее голоса, смеха и визга, всех ее расчесок, заколок и косметики, а также раскиданных по креслам трогательных женских вещиц,– она всегда относилась к ним без особого почтения. Только подруги могли заставить ее купить какой-либо новый наряд, к которому она тут же охладевала. Джинсы и майка так и остались любимой ее одеждой.
Чтобы унять боль Кирилл принялся разбирать свой походный скарб, привычный по многочисленным альпинистским вылазкам и горным восхождениям: карабины – отдельно в пакет, "кошки" и ледоруб – в чехлы, тросики и шлем – в сумку. Раньше горы поглощали все свободное время, являлись его жизнью. Сейчас, без Алины, даже они казались ему каким-то миражом, точно не он сам только что вернулся после многотрудной работы, а его мужественный старший брат, который взирал на Кирилла со снисхождением и жалостью.
Более всего в дороге он оберегал большую коробку с подарками, и вот теперь любовно поставил ее на самое видное место. Какая-то тайная надежда на то, что Алина прямо сейчас войдет, открыв дверь своим ключом, все еще теплилась в нем, но никто не входил, сколько бы времени ни проходило.
Он заснул и неожиданно проснулся – с мыслью, что она придет, а он еще даже не принял душ. Как любил он залезать к Алине под струи воды, правда, так заниматься любовью было не очень удобно, но ему нравилось прижиматься к ее мокрому гладкому телу и пить его вместе с водой. Выражение ее лица при этом становилось каким-то бессознательно жадным, как мордочка у волчонка, ждущего, что матерый волк, наевшись, оставит кусок. Для нее секс и был лакомым куском, съедая который, она как звереныш урчала от наслаждения. А он, слыша эти звуки, готов был терпеть любую боль.
Выйдя из ванной, он решил позвонить теще, и как бы та ни упиралась, вытрясти из нее местоположение Алины.
-Кирюша, это ты? Как дела, хорошо ли добрался?- залепетала теща и вдруг сказала:
-А Ляля оставила для тебя телефон. Только… ведь она в Сан-Франциско. Они с Додей уехали туда еще три месяца назад, теперь у них все условия для работы. Он нашел одного американца,– у него своя лаборатория. Мы видели его: приличный человек…
Кирилл мучительно соображал, что скажет жене – на том конце провода. Алина с Додиком всегда были увлечены искусственным интеллектом, правда, он относился к занятиям жены как к чему-то, что сродни компьютерным играм. А на одной из хакерских тусовок, куда она притащила его однажды, его "коробило" и "плющило" от жаргона и внешнего вида ее друзей. Возможно, ей все еще хотелось ощущать себя студенткой, ведь в университете Алину превозносили до небес. Он знал о ее красном дипломе и блистательной защите, однако не находил жену слишком уж интеллектуальной, сомневался даже в том, что она способна понимать некоторые достаточно простые вещи, касательные практической жизни,– она вечно витала в облаках. Да и в литературе вкусы их резко отличались: он ценил идею и содержание, Алина предпочитала изощренную форму. Конечно, Кирилл знал, что жена стремится самоутвердиться в том, чему училась и весьма успешно, но увлечения ее ума никак не связывались в его мозгу с чувственным нежным телом, которое он так любил обнимать и которое так желал.
Коньяк помог Кириллу унять противную внутреннюю дрожь, чтобы набрать заветный номер. В трубке долго слышались гудки, но вдруг совсем близко сонный голос Алины ответил:
-Да… господи, три часа ночи.
Все закружилось у него перед глазами, в горле пересохло, и он поперхнулся, когда сказал:
-Аля, это я.
-Кирилл?! Ты вернулся?
-Алечка, почему ты бросила меня?
Она сбивчиво заговорила:
-Кира, я не могу всего тебе объяснить по телефону. Мы с Додиком работаем, у нас уже есть результаты, применимые в цифровых технологиях. Джеф нашел несколько грантов, и теперь я могу претворить все свои идеи и задумки. Понимаешь, как мы с тобой жили – мне так жить нельзя, я становлюсь… знаешь, у некоторых людей полушария мозга как бы не сообщаются, словно мозолистое тело рассечено. Так вот таким юродивым необходимы затворничество и аскеза, иначе у них отказывают тормоза.
Он не мог понять, о чем она говорит.
-Аля, я хочу тебя видеть, нам необходимо встретиться.
-Это невозможно, ты ведь знаешь, где я сейчас. Визу больше месяца выбивать.
-Все равно, скажи, как тебя найти!
-Не нужно, прошу тебя! Я хочу работать, а рядом с тобой не смогу…
-Ты разлюбила меня?- спросил он и ужаснулся этой мысли.
-Почему ты молчишь? Дай свой адрес!
В горах он подолгу смотрел на ее фотографии, даже засыпал с ними. Окончательно раскисать ему не давал Женька, да и среди французов у Кирилла появился приятель по имени Андрэ, с которым в свободное время он качался в тренажерном зале. Остальные мужики отрывались с пришлыми женщинами, атаковавшими их отряд вечерами. На пару с Женькой Кирилл иногда заходил к медикам – двум русским девчонкам, которые наливали им спирта. С ними можно было разговаривать по-человечески. Друг, однако, всегда удирал развлекаться в бар, куда наведывались дамы "облегченного" поведения – не проститутки, а просто любительницы. Он оставлял Кирилла, зная, что тот не пойдет.
Европейским женщинам очень нравились "русские медведи" с их диким нецивилизованным сексом, Кирилл же терпеть не мог развязности и со времен академии сохранил осанку и выправку, а, кроме того, был привычно галантен с дамами, даже с теми, которых не уважал.
Но его отталкивали их запахи: ни одна из них не могла даже приблизиться в его мозгу к любимому образу, не говоря уж о том, чтобы сравниться с ним.
Андрэ избегал женщин, поскольку оказался геем, но не из породы слащавых томных мальчиков. Кирилл не сразу понял, кем является его приятель, который тайно любил молодого красавчика Сонея из их команды. Андрэ безропотно выполнял капризы своего юного любовника, но мало кто догадывался об истинном положении вещей, поскольку Сонею потакали многие спасатели – то ли щадили его молодость и простодушие, то ли слишком ценили его внешнюю красоту, которая позволила мальчишке уже пару раз сняться у одного режиссера.
Более всего удивляло Кирилла то, что Соней, несмотря на связь с Андрэ, не пропускал ни одной юбки. Впрочем, и остальные спасатели не отказывали себе в маленьких радостях секса. Из них редко кто считал зазорным поразвлечься, у одного даже наметился серьезный роман, но парни отговорили друга от необдуманного шага, ведь с этой девицей переспали почти все в отряде. "Найдешь себе чистую девочку",- убеждали неопытного влюбленного, а Кирилл думал, что только его Аля и есть самая чистая, нежная, неземная, ему лишь необходимо было ее вернуть…
***11
С момента моего бегства прошла уже целая вечность. Три месяца за работой я почти не осознала и не прочувствовала, но начало лета всегда волновало меня своей тайной. Как удивителен этот переход: весна так незаметно отступит, перетечет как ртуть и перейдет в новое состояние. Эта неуловимая граница между весною и ранним летом – совсем не то, что между зимой и весной или, к примеру, наступление осени. Здесь нет ни светлой грусти, ни ликующей радости. Все нюансы в этом переходе тоньше и интимнее, словно прозрачная акварель: границы размыты, контуры лишь угадываются, притягивая тебя вглядеться: что же там, в глубине этого осиянного пространства, где утренний шквал птичьего гомона звучит стройно и торжественно, как орган, чистой своей полифонией преобразуя все вокруг. Это как начало осознанной жизни, когда ты уже шагнул из детства-весны, готовый впитывать воздух-жизнь, насыщаться, копить чудесную силу.
Загородный дом Джефа в окружении ухоженного сада живо напомнил мне дачу и Бабушку, а еще деревню, где проходило каждое лето моего детства. И все, связанное с ним, одним неясным мгновеньем-воспоминанием промелькнуло в сознании. День начинался ясный, солнечный, с легкими облаками, но в душе все спало и даже прекрасное утро, пробудив тело, не затронуло царившей в ней пустоты утреннего леса. Ведь моя реальность распалась на несколько разных жизней, в каждой из которых свершалась своя история. Впрочем, меня ждала встреча с Кириллом. Вот кто все изменит во мне и соединит разрозненные части, и даже предварявшая это наша длительная с ним разлука не будет играть никакой роли.
Меня всегда считали привлекательной. В школе и университете рядом со мной постоянно кружили мальчики, но я оставалась равнодушной к ним, а все свободное время проводила за компьютером. Данная болезнь началась где-то в классе восьмом, захватив меня полностью. Способствовали этому черты моей натуры: скрытность и неуверенность в собственных силах. Увлеченность сделалась почти маниакальной, и моя учеба в университете была предопределена, в то время как Катюха и другие подруги занимались лишь устройством личной жизни. Правда, мало кто из них мог похвастать своим избранником, ведь чтобы найти нужного мужчину требуется время и, главное, удача, а, кроме того, как я успела понять, порой достаточно бывает просто осознать, что находящийся рядом и есть твой человек. Так случилось, к примеру, с одной моей приятельницей, вышедшей замуж за друга детства, которого долгие годы она почти не замечала возле себя.
Сама я редко с кем из мужчин находила интересные темы для разговоров. Причиной служила моя гордыня: все они, кроме Додика, если не казались мне откровенно глупыми и ограниченными, то уж во всяком случае – не дотягивающими даже до среднего уровня. Прекрасные, высококлассные программисты – мои сокурсники, могли совершенно не разбираться в литературе, искусстве, да и просто в жизни. У нас редко обсуждалось что-либо кроме компьютеров и программирования, в чем мне также было трудновато найти достойного соперника. А ведь мало кому понравится быть побежденным, так что только Додик, будучи начитанным и достаточно тонким в суждениях, меня боготворил и слушал с раболепным вниманием, чем и располагал к себе мое сердце.
Имелись у меня и подруги, но все они казались мне поверхностными, так что я лишь наблюдала и сортировала свои впечатления, не испытывая глубокой привязанности ни к кому из них. Достаточно равнодушное отношение к мужчинам, а, главное – молчаливость, являлись моей защитой от сплетен и неприязни других женщин, суетливые и легковесные заботы которых откровенно отталкивали меня. Поговорить о чем-то действительно занимательном с ними было почти невозможно; их интересовали только мужчины, наряды и развлечения. Литературой большинство моих подруг называли сюжетную беллетристику и иронические детективы, а музыкой считали попсу. Вполне понятно, что поиск спутника жизни переориентирует женские мозги и даже оглупляет в значительной мере, я и сама, встретив Кирилла, вернулась в первобытное состояние, но это никак не повлияло на мои пристрастия и вкусы, вполне разделяемые лишь преданным Додиком. И, отгородившись от всех, кроме него и Катерины, я, врубив в наушниках Моцарта или Вагнера, погружалась в среду гипертекста, программ и программок, в нашу с ним работу, в Интернет, где и была по-настоящему счастлива, ибо находила в этом мире все необходимое для ума и сердца.
Еще находясь дома и пребывая в тоскливом состоянии после побега от Кирилла, я наткнулась на одного "зверя" в сети. Из-за мучительной неуверенности в себе виртуальное общение я всегда предпочитала "живому", даже заимела несколько интересных он-лайн-знакомых, в беседах с которыми получала удовольствие. В основном это были такие же как и я программеры, и темы мы затрагивали по большей части профессиональные, но Ягуар оказался особенным. При первом же нашем контакте сердце забилось у меня так сильно, будто я шла на первое свидание, хотя не помню, чтобы когда-нибудь ходила на свидания подобно школьнице,– все мои увлечения складывались как-то "неправильно". Да и могло ли быть иначе, ведь окружающий мир представал мне нагромождением беспорядка, в отличие от сети, давно ставшей пространством, куда я с легкостью ныряла, где плавала и резвилась от души, подобно дельфину в океане. С интернет-собеседниками мне всегда было спокойно и комфортно, а вот в имени-маске "Ягуар" что-то задело меня за живое, заставив затрепетать…
***12
Он встретил ее на хакерском чате, где она "висела" под ником Бэби. Его привлекли странноватые вопросы Бэби к известному в своем кругу хакеру-доктору – Лею. Было в них нечто возмущавшее покой. Она словно не задумывалась о правильности построения фраз, перемежая понятия разного уровня, чем нарушала привычный строй сетевого общения и порождала неудовольствие Ягуара. Ведь в его голове всегда и все подчинялось порядку, и он гордился этим, презирая тех, кто не вписывался в стандарты киберпространства, отличавшегося от реальности особой, четкой, математической логикой. Но суть вопросов говорила не просто о компетентности Бэби, а об очень высоком уровне. Леем же являлся он сам, ибо называться открыто Ягуаром казалось ему несколько претенциозным.
"Неужели баба?- удивился он, хотя почти сразу об этом догадался. Обычно он не признавал женщин в мире хакеров, ощущая их неустойчивыми системами, энтропией, аморфными сгустками плоти, не способными к порядку, стройности и завершенности. Как и сырых юзеров он чуял их за версту и презрительно отправлял читать руководство "Window,s для чайников", не задумываясь о вежливости. Но тут его что-то словно затормозило на полном ходу. Он коротко ей ответил, небрежно прикрывшись терминами в попытке прощупать "продвинутость" Бэби, которая в ответ предложила оценить небольшую прогу, заставив его плотоядно ухмыльнуться в ожидании куска. Программка оказалась небольшой, но емкой и чрезвычайно изящной. Он протестировал ее и начал "раздевать", отметив несколько нестандартных решений, которые сам бы оформил иначе, хотя в целом все было "упаковано" крайне элегантно. Нелогично, но остроумно – он давненько не видел ничего подобного.
"Черт возьми! А она недурна собой, эта Бэби",- подумал он и напрямик спросил:
-Не хочешь ли со мной подружиться?
-А ты будешь отвечать на мои вопросы?- последовал встречный вопрос.
-На твои – буду,- улыбнулся он, и сердце его почему-то ёкнуло.
-Даже если узнаешь, кто я?
Он засмеялся, откинувшись в кресле: она все-таки решила пококетничать с ним, и что-то детское мелькнуло в этом.
-Думаю, девочка, у тебя голубые глазки,- он самодовольно хмыкнул – пусть знает, как легко он разгадал в ней женщину, но Бэби ответила:
-Глаза не голубые, а скорее синие. А еще – мне нравятся хищники. До встречи, Ягуар.
Вот когда он опешил: как она узнала его истинное сетевое имя? Только если проникла к нему в систему, что было почти невозможно,– его супер-защиту еще никто не взламывал. Он стал метаться в своем компе и вдруг услышал нехарактерный щелчок в машине, потом глаз его уловил задержку шлейфа за курсором, совсем незначительную, но он все понял: она обошла его брандмауэры, построила благопристойный фейс и давно где-нибудь притаилась. Он даже представил ее как светленькую девчушку с беленькими зубками. "Я найду тебя, Бэби",- прошептал он с нарастающим в сердце азартом охотника, и черные его глаза сверкнули алчным блеском.
Конечно, он разгадал уловку Бэби и довольно таки быстро обнаружил ее у себя в корневом каталоге, но как неприметно она там "прописалась", просто встроившись в программный файл парой значков,– остальное было искусно "затенено". Плутовка обошла его анониматор, а ведь Ягуар был уверен в нем, как в самом себе. Все эти дни, рыская по чатам, форумам и конференциям, он ждал ее. Наверняка Бэби – подставное имя, она могла скрываться под любым другим, но Ягуар был уверен, что поймет, узнает ее по "почерку", и не ошибся. Просматривая один из хакерских чатов, он заметил странное сочетание фраз с явным подтекстом. "Это она!"- воодушевился он и стал незаметно к ней подбираться. Для начала надел маску, "выстроил фейс" и сделал вид, что вышел с общедоступного терминала. Но она тут же его узнала:
-Привет, хищник!
Его кольнуло то, как легко она разгадала все его маневры, но он был рад ей:
-Привет, синеглазка. Давай встретимся наедине.
Она долго не отвечала, а он тем временем лихорадочно прощупывал маршрутизатор, пытаясь выловить плутовку, однако при всех усилиях натыкался на глухую стену ее защиты. Черт возьми, она сильнее меня,– эта мысль завела его как пружину. Он понять не мог, злит его это, или же здесь кроется нечто другое. Ощущения были достаточно непривычными: какое-то холодящее волнение. Он удивлялся себе, ведь это только соревнование, игра, погоня: она убегает – он догоняет. Ну, да – адреналин, мышечная эйфория: ведь за монитором мышцы сокращаются, как при беге, и сердце начинает работать в авральном режиме. Недаром геймеры "подсаживаются" на эту цепную гормональную реакцию словно наркоманы, но ведь он не мальчишка и давно держит свои реакции под жестким контролем.
Подергавшись, он понял, что пока потерпел фиаско. Однако ему удалось узнать истинное сетевое имя беглянки. Оно промелькнуло и тут же скрылось, но Ягуар выхватил его быстрыми глазами: Баттерфляй – так ее звали.
Прошла неделя, после которой она согласилась с ним уединиться, и они почти полчаса болтали в "аське". Ягуар пробовал прощупать ее, узнать хотя бы, откуда она выходит в сеть, но Баттерфляй перекрыла все ходы к себе.
-Не ломись в мои двери, я их надежно закрыла,- смеялась она.
-Ты нравишься мне и я, как любой хищник, хочу обладать тобой!- отвечал он дробью клавиш, ведь с некоторых пор думал только о ней. Правда, поймать ее ему все никак не удавалось, хотя он гонялся за ней по сети и ставил самые немыслимые ловушки. Однако Баттерфляй появлялась, только когда сама того хотела. Как он ни бился, она позволяла ему лишь письма на безликий адрес, а сама ускользала в неизвестном направлении. И все же у него появилось эффективное оружие в борьбе с ней. Впервые он остро ощутил глубинный, физиологический уровень слов, перенесенных телом и душой на экран монитора: эту чистейшую поверхность, отделяющую знаки от звуков речи, но соединяющую их с чем-то неизмеримо более действенным, превращающим слова в инструмент психологического воздействия на избранный объект.
"Моя восхитительная Баттерфляй! Есть в твоих письмах нечто, что тревожит меня. Будь со мной более откровенной, и я научу тебя невосприимчивости к боли на любом уровне, а значит, обретению внутренней свободы. Ты ищешь смыслов в тех или иных своих спонтанных поступках, некоей нравственной управляющей природной силы, и она существует, но лишь в твоей власти избирательно отдаваться бессознательным порывам и обстоятельствам. Исключай все мешающее твоему развитию. Хотя в этом и есть основная сложность для истинно женского существа. Тебе необходима поддержка мужского интеллекта,– доверься мне, мотылек. Я не раз испытывал озарения, некие люцидные состояния особой ясности и просветленности, но ты каждым своим письмом подтверждаешь действенность инсайт-медитации, хотя и отрицаешь, что в совершенстве владеешь всеми ее приемами. Меня лишь беспокоит, что ты, пусть неосознанно, используешь их слишком интенсивно и плотно. Нельзя постоянно жить на гребне – это путь в шизофреническую бездну. Не веришь мне, поверь доктору, а он самого восторженного о тебе мнения как о существе уникальном, некоем чувственно-интеллектуальном медиаторе, способном концентрировать внимание на неосознаваемом опыте и выходить за грани обыденного, расширяя сознание, что дано лишь единицам. Насколько я понял, ты воспринимаешь окружающее как квазибелый шум, декодируя его полуосознанно, но вполне целенаправленно и продуктивно. Однако тебе недостает умения расслабляться. Не бойся "отсутствия мыслей", каждый испытывал подобный шперрунг, витание в облаках, а многие в нем живут постоянно. Сознание "сужается" и как кошка готовится к прыжку, концентрируясь, сжимаясь в пружину. Взлет и творческий подъем не заставят себя долго ждать,– процессы эти волнообразны. Но научись получать телесные наслаждения осмысленно".
Так завязалась их игра, перешедшая в нескончаемый диалог. День Ферсмана, строго расписанный, с утра теперь был заполнен лекциями, завершаясь послеобеденными практическими занятиями со студентами. Как всегда собранный и подтянутый, Ферсман поглядывал на слушателей в аудитории, прикрыв веки: ему нравилось наблюдать, как сквозь ресницы свет преломляется в маленькие радуги. "Интересно, думает она обо мне?"- размышлял он о Баттерфляй. Ферсман сразу оценил ее знания и талант – он знал в этом толк,– но ему хотелось говорить с ней не о прикладных задачах программирования, что уже давно не интересовало его само по себе. Однако она была увлечена проблемами искусственного интеллекта и горела идеями, так что он вел с ней дискуссию об этом, хотя по письмам ее было ясно: в личной жизни она попала в какие-то сети и нуждается в профессиональной поддержке, дабы ничто не отвлекало ее от творчества.
К своему удивлению, он получал острое удовольствие от общения с ней и гордился тем, что смог раскрыть ее к искренности, ибо сделал вывод о ее достаточной замкнутости и во многом зажатости. Вероятно, ей мешала стеснительность, как и многим гордецам, знающим себе цену. Он и сам был таким в ранней молодости, когда еще не умел справляться с неуместной краской, заливавшей его щеки в моменты спора. Правда, это быстро прошло, но он хорошо помнил свои прежние ощущения и комплексы. И даже ценил их влияние, ведь во многом именно они заставили его развивать и культивировать в себе волевые качества, а также дисциплинировали разум в получении знаний.
Ему хотелось поболтать с Арсением, ведь с другими Ферсман никогда не откровенничал. Он любил слушать своего старшего друга, интереснейшего рассказчика, шутника и балагура, мгновенно ухватывавшего состояние собеседника. Конников проникался чужими заботами, словно своих не имел, и с легкостью входил в любую проблему находящегося рядом с ним человека, как бы забирая часть его груза на себя. Сейчас Арсений писал монографию, а еще вел он-лайн консультации для мужского журнала, в редакции которого у него появились друзья, ведь он умел расположить к себе людей, особенно молодых, и легко находил с ними общий язык. Ферсмана это не удивляло, Арсений всегда был романтиком и неистощимым служителем любви. Последним, кстати, он и привлек Ферсмана, воспринимавшего окружающих равнодушно, со свойственным ему цинизмом и сарказмом, при этом презирая цинизм в других. Арсений при всей своей романтичности был человеком глубоким и тонким, с большим жизненным и врачебным опытом, и в нем Ферсман неосознанно искал поддержки, хотя старался скрыть это даже от себя самого…
***13
Дана с трудом переносила пребывание в редакции. Я поручил ей помогать Арсению, и она наравне со всеми была очень загружена работой. Тем не менее ее мучило мое присутствие где-то рядом. И, возможно, я действительно совершил ошибку, устроив Дану к себе, ведь ее подчеркнуто отстраненный вид в офисе возбуждал во мне неукротимые желания, и вынуждал меня вновь и вновь подтверждать свои права на нее. А Дана злилась, ибо слишком стыдилась того, что все вокруг наверняка понимают, зачем это мы закрылись в комнате для переговоров, примыкавшей к моему кабинету. Да я и сам считал недопустимым заниматься любовью в рабочее время, но никогда не мог удержаться от того, чтобы в столь непривычной обстановке дать выход своим желаниям. В этом выражалась моя жажда постоянно ощущать иную нашу близость с Даной, поскольку только в занятиях любовью она становилась максимально открытой и незащищенной.
Прекрасно понимая мои состояния, она страстно убеждала меня, что мучаюсь я напрасно, но мне было мало уверений, и всякий раз я желал заглушить свой неутолимый голод именно физической близостью, на время отнимавшей силы у рассудка. В конце концов Дана поставила мне ультиматум и снова ушла работать к Норе, так что я с ужасом ожидал их очередной командировки и заранее ненавидел за это Нору.
И все же, несмотря ни на что, жизнь с Даной приносила мне истинное наслаждение. Приход домой я воспринимал как острое удовольствие, но, конечно, если Дана уже ждала меня там. Пустая квартира угнетала меня как никогда раньше; в отсутствие Даны я превращался в существо не способное ни к какой деятельности, кроме как только ожидать ее, хватать телефонную трубку и прислушиваться к звукам на лестнице: не откроются ли двери лифта. Как все это было не свойственно мне раньше, но свободная от Даны жизнь вспоминалась мной с отвлеченным равнодушием; все, что было "до", сейчас казалось блеклым и пресным на вкус. И мог ли я смириться с отъездом Даны, даже кратким, но кому как не мне было известно ее упрямство.
Став женатым мужчиной, я не понимал, как мог находить прежнюю свою жизнь нормальной и даже приятной, как обходился без Даны днями. Сейчас каждая минута, проведенная без нее, казалась мне безвозвратно и бездарно потерянной. Я нуждался в том, чтобы знать ее мысли, ощущения, настроения, видеть ее глаза, выражение лица. Без этого мое существо будто лишалось основных органов чувств и способности воспринимать окружающее с разнообразием оттенков и вкусов. Со мной наедине Дана преображалась, голос ее начинал играть переливами и расплавлял мою душу, ведь опыт подсказывал, что в придачу к этим звукам я получу непередаваемую нежность ее тела и утолю свою жажду единения с ней. Каждая высказанная ею мысль продолжала какую-либо из моих, развивала и подкрепляла ее. Я испытывал несравненное ощущение вхожести в ее мир – без ограничений, как бы глубоко ни пожелал проникнуть.
Стороннему уху речи наши в постели показались бы бредом, хотя в остальное время оба мы выглядели вполне разумными людьми. Дана как никто понимала меня и умела не столько слушать, сколько своими замечаниями вытаскивать из глубин моей памяти непроизвольные воспоминания. Эти стойкие образования значительно преобразовались в процессе общения с ней и даже сориентировались на нее, породив во мне убежденность, что все в моей жизни предуготовлялось для встречи с Даной. Даже черты всех без исключения девушек, в которых я влюблялся раньше, всегда имели какой-нибудь фрагмент ее лица, но лишь в ней все они соединились. Конечно, в отличие от мимолетных подруг моей юности, кому мое сердце хоть на миг открывалось искренним чувством, женщины, которые позднее выбирались мною исключительно с корыстной целью получения физиологической разрядки, выглядели по-разному,– я цинично в своем эгоизме обогащал "коллекцию" эротического опыта. Но открыть это перед Даной было абсолютно невозможно. Впрочем, она явно догадывалась о моих прошлых подвигах.
Во всем остальном я был вполне искренен с ней, несмотря на недостаток средств выражения. Мало того, мне хотелось передать Дане как можно более тонкие движения своего сознания. И я учился ее языку, ведь она, обладая ярким образным мышлением, легко использовала словотворчество, пересыпая свою речь неологизмами, французскими и английскими словечками,– так ей порой было проще сформулировать ту или иную мысль, вернее, более четко акцентировать ее. А кроме прочего, она многое выражала модуляциями голоса, что каким-то невероятным образом давало мне более полное понимание при минимуме слов. Я полностью "настроился" на Дану, чего когда-то настойчиво добивался. Сейчас мои чувства, интуиция и воображение без труда понимали ее на каких-то подсознательных глубинах, и практический рассудок уступал поле боя без битвы, пасуя перед этим слоем сознания. Так же много я получал, слыша издаваемые Даной томные звуки при занятиях любовью или ее обиженное сопение. Правда, она со своей утонченностью делала все эти нюансы почти неуловимыми. И все же именно по ним я с чрезвычайной точностью определял направленность ее настроений, игру в обиду, в отличие от настоящей обиды, и степени наслаждения своей сладострастницы, число которых множилось у нее до бесконечности.
Когда Дана вновь ушла работать к Норе, лишив меня возможности видеться с ней всякую минуту, это внесло в рабочую атмосферу редакции элемент стабильности, но голод мой по общению с женой усилился многократно. Я с трудом удерживался от желания звонить ей каждые пятнадцать минут, чтобы узнать, о чем она думает в данный момент, и услышать в ее голосе нечто, подтверждающее мое безграничное владение ее миром. Телефон так и остался для Даны чужеродным в общении со мной. Она смирилась с ним как с необходимостью, но неизменно сопротивлялась любым попыткам обсуждать посредством него все относящееся к сфере чувств, отделываясь стыдливыми фразами, что это не телефонный разговор, и все подробности – при встрече.
Помимо различных светских тусовок, куда меня приглашали как главного редактора "Мужского стиля", мы с Даной стали вхожи в круги и более изысканного бомонда. Особенно много интересных людей появлялось на презентациях и раутах, организуемых Норой, и я решил, что для Журнала также стоит устраивать подобные званые вечера, дабы упрочить его престиж. Нора никогда не нравилась мне, хотя нельзя было отрицать наличия у нее эффектной внешности и манер светской львицы. Но что-то животное, почти первобытное, правда, очень завуалированное, все время чудилось мне в ее движениях и взглядах, делающих ее похожей на пойманного в капкан зверька. Это относилось, прежде всего, к Дане и Климову, с остальными Нора вела себя как истая хозяйка светского салона.
В ее окружении вращалось некоторое количество избранной литературной и театральной интеллигенции, дружила она с десятком художников и двумя-тремя "киношниками", особенно с некоей Нийоле. Нора всегда сходилась с теми, кто разительно от нее отличался. Так и эта спокойная прибалтийская красавица оттеняла яркую брюнетку Нору своим белесым очарованием.
Нийоле работала на телевидении, откуда и приводила в салон Норы все новых и новых людей. С подачи Норы она сошлась с Даной и даже нашла для моей скромницы небольшой контракт. В женском кружке неизменно царило оживление,– удивительно, как женщин тянет рассказывать другу другу массу ничего не значащих вещей, ведь редко кто из них откровенничает с подругами о своих истинных мыслях и чувствах.
На вечеринках Норы, устраиваемых на широкую ногу, появлялись достаточно известные персоны. Она организовывала выставки и вернисажи непризнанных гениев, к которым благоволила с целью помочь им продвинуться к широкой публике. Обладая средствами, неплохим вкусом и талантом "собирать" вокруг себя людей, Нора являлась довольно-таки известной личностью. Ее журнал процветал не хуже моего, но ревность мучила меня совсем по другой причине: ведь еще кто-то, кроме меня – единственно имевшего на это право,– остро нуждался во внимании Даны и претендовал на него. Хотя на мои замечания о Норе Дана говорила, что я слишком преувеличиваю.
-Она давно освободилась от своей патологической привязанности ко мне,– у нее есть Климов. Осталась лишь привычка менять выражение глаз при моем приближении, но уверяю тебя, Нора перестала быть предельно искренней со мной.
-А ты?- ревниво спрашивал я, пытаясь придать своему голосу шутливую веселость, на что Дана отвечала всегда одинаково ровно:
-Я никогда не была с ней достаточно откровенной.
Это вполне удовлетворяло мое самолюбие, ибо я не желал делить Дану ни с кем. Ее мысли и чувства принадлежали только мне, ведь кто как не я проникал в такие глубины ее сознания, куда не было доступа никому, куда она сама попадала лишь по той причине, что я направлял ее по спирали, ставшей общим нашим умением объединяться на многих уровнях. А, кроме того, я видел, как мужчины восхищенно, а женщины завистливо и ревниво, поглядывали в сторону моей жены. И это оказывалось далеко не последним в том, что держало в постоянном напряжении мое эротическое чувство по отношению к ней, хотя собственно животное желание рождалось во мне подобным образом очень редко: его разжигал лишь телесный контакт с Даной. Однако наслаждение от созерцания ее блистательных побед на людях, в обществе людей искусства, кино и литературы, было неизмеримо более сильным и всеобъемлющим для меня. И я вполне понимал Нору, считавшую Дану драгоценной жемчужиной в своем окружении, ибо лишь Дана приносила Норе истинное удовлетворение от этих званых вечеров и только ее благосклонное внимание Нора считала для себя достойной наградой за труды по их проведению.
Мне не слишком нравилась разнородная светская тусовка у Норы, хотя следует отдать ей должное: она приглашала только избранных. Правда и к ней нет-нет, да проникали то одна, то другая, одиозные личности, впрочем, любые скандалы Нора виртуозно гасила в самом зачатке. И нельзя было не оценить ее таланта на этом поприще. Как странно устроен человек, слабый, почти немощный в каких-то отдельных сферах существования и сильный – в других.
На вечерах у Норы все последнее время велись деловые переговоры и решались организационные вопросы бизнес-альянса, в который вот-вот должна была влиться фирма Сергея. Я также принимал косвенное участие в его делах, поскольку друг мой по состоянию здоровья, а еще потому, что изменился внутренне, от публичной жизни совсем отошел. Он работал над книгой и всецело отдавался этому. А между тем его фирма процветала благодаря усилиям друзей и жены. Даже Петька пригодился,– в свое время он нашел Сергею специалиста, который усовершенствовал его инвалидное кресло, а впоследствии остался у него работать. Этот цитовский протеже – веселый, неугомонный, подвижный как ртуть и очаровательно-нелепый – имел образование программиста и занимался проблемами искусственного интеллекта, а своей вдохновительницей называл некую Алину, промелькнувшую передо мной на одной из вечеринок.
Меня привлекли ее волосы – буйные, неукротимые, но на время старательно стянутые заколками. Природный цвет этих волос легко угадывался, ибо лицо их обладательницы украшали мелкие, точно медно-золотая россыпь, веснушки. Впрочем, они и придавали ей особое очарование. Бывают женщины, влекущие мужской взгляд не особой сексапильностью, а настоятельной потребностью в защитнике, однако эту особу отличала не повадка маленькой девочки. С заносчивостью подросшего птенца Алина старалась казаться независимой, но все в ней говорило о каком-то противоестественном усилии в сдерживании неукротимого движения жизненных токов. И все же природа прорывалась сквозь незримые щели в ее оболочке, хотя взгляд за внешним блеском оставался явно чужеродным внешнему миру, и как диковинного зверька она прятала на его дне свою истинную сущность…
***14
Живя на даче с Бабушкой, Алина плохо спала и вставала в липком поту, несмотря на прохладные ночи. Родители уговаривали оставить Бабушку с сиделкой. Но невозможно было вернуться туда, где остались стыд и душевная боль.
Ближе к осени домашние стали приезжать чаще. Мать робко заговаривала о Кирилле, после чего Алина начинала рыдать. И все же она упорно не отвечала на многочисленные звонки и sms-ки мужа. Ей никак не удавалось ухватить изворотливо ускользавшее чувство, тень которого она ясно различала. Кирилл был единственным человеком, понявшим ее глубоко, на интуитивном уровне. Он сумел беспрепятственно проникнуть в ее внутренний мир.
Как произошла подобная разгерметизация – без ее желания и позволения,– об этом она старалась не думать. Алина усиленно выискивала средства эффективной защиты своего мозга от тотальной зависимости, но этому постоянно мешали мучительные вспышки пронзительной жалости к чему-то неясному в себе, связанному с Кириллом и зависящему лишь от него. И влиять на это нечто она не могла, ибо оно не принадлежало исключительно ей, а являлось плодом их встречи и последующего соединения.
От мыслей Алину спасал Додик, с которым они нащупали одну сумасшедшую идею – впрочем, довольно давно, еще в универе,– но сейчас почти приблизились к ее решению. Додика она воспринимала как брата и считала удивительно красивым. Смотрящий на мир влажными глазами-маслинами, со своими толстыми и мягкими губами, он походил на шарпея и, действительно, по-своему был красив. По крайней мере, лицо его имело правильную овальную форму, с гладкой кожей, без малейшего физического изъяна, а на смуглых щеках всегда играл здоровый румянец
Отношения между Алиной и Додиком почти сразу сделались полуродственными. Он благосклонно одобрял выбранных ею парней, которых она бросала уже через несколько дней после завязки отношений. Но Додик превозносил свою подругу и внушал ей, что она не такая как все. Прощая Алине избалованность и детский эгоизм, он принимал все ее странности и нервозность спокойно, зная, что взамен получит преданность и искреннюю любовь-дружбу, и когда Алине было ни до чего, делал за нее курсовики и "отмазывал" перед старостой за прогулы. Им было комфортно вдвоем и оба знали, что связывает их телесное притяжение, перешедшее в интеллектуальную сферу. Алина порой поругивала Додика, когда тот чавкал и хрюкал, но никто кроме него не мог в одно мгновенье развеять ее грусть и уныние, а когда она психовала, он стойко сносил все ее "зверства" над собой, и до следующей атаки гормонов его неизменно выручал шоколад.
Работа их застопорилась на нелепой мелочи, которая никак не поддавалась решению. Они спорили до хрипоты, но им оставалось перепроверять расчеты и сидеть дни напролет у компьютеров в поисках верного варианта, ведь решение выбранной ими задачи стало бы, может, и не очень значительным, но событием в мире науки. Казалось, ответ рядом, тем не менее вновь и вновь они натыкались на тупиковые ветви. Алина даже Катерину не хотела сейчас видеть. Подруги ассоциировались у нее с суетой, которая раньше нравилась ей своим водоворотом, дающим ощущение жизни. Теперь же она избегала всего, что съедало драгоценное время. Катюхе иногда удавалось ее расшевелить и заставить на время забыть цифры. Она научила Алину пользоваться косметикой, ибо считала, что подруге следует быть более раскованной, но именно ей Алина никогда не решилась бы рассказать о своей "развратности" и "распущенности", которые вылезли из нее так неожиданно, когда она встретила Кирилла.
Алина преклонялась перед красотой, порожденной интеллектом, будь то математика – с ее стройной логичностью, живопись – с точно выверенной направленностью на эмоции или музыка – ассоциированная в ее представлении с алгоритмами. Но строгий ритмический порядок, создающий гармонию, совершенно не связывался в ее сознании с любовью и сексом, слишком случайными категориями, причем напрочь ломающими логику математических построений.
В равновесие ее приводила только сосредоточенная работа, в которую она погружалась полностью, отрешаясь от мира и забывая, где находится. Все остальное меркло рядом с этой увлеченностью, лишь иногда тело вдруг вспоминало возбуждающие прикосновения, однако без реального продолжения ощущения гасли, так и не развившись.
Мысль неустанно трудилась как горная река, вспениваясь валами и рассыпая бисером брызги. Иногда их капли начинали круглиться, расти и наполняться новым содержанием. Что-то уводило все настойчивей цепочку рассуждений в сторону и вдруг оборачивалось решением, которого мозг искал многие месяцы. Любимым занятием Алины всегда было ухватывать ощущения, похожие на нарастающий зуд, на полет шмеля, а потом, вцепившись в какое-нибудь из них, раскручивать его – виток за витком, с каждым кругом раскрывая мысль то одним боком, то другим, даже если на первый взгляд та казалась пустышкой, забавой, глупостью, детской песенкой. Именно такие, упорно лезущие, мысли-нелепости частенько несли в себе ценное зерно, подсовываемое кем-то или чем-то из глубины, ощутимой где-то рядом, стоило лишь проскользнуть рукой сквозь прозрачную поверхность, нырнуть в нее, как в озеро.
Тогда, давно,– хотя по ощущениям Алины, это произошло лишь вчера,– Кирилл стал для нее единственным мужчиной. Все остальные для нее словно сделались ниже на голову, а вернее – перестали существовать. Нельзя было представить, что столь полное физиологическое совпадение возможно с кем-то еще. Его долгое отсутствие делало ее больной, хотя она была почти постоянно поглощена поиском решений в сферах, далеких от чувственности. Кроме того, ее воспитывали почти в пуританских традициях, и родители даже не догадывались, как на самом деле она жила с Кириллом.
Алина напоминала себе кошку, держащую цепкой лапой кусок и урчащую в предвкушении его запаха и вкуса. Когда Кирилл ел, ей хотелось отнимать у него куски, что иногда она и делала со странной злостью. Но он не сопротивлялся, и, ослабив хватку, отдавал ей очередную порцию, тут же впиваясь в нее, сливаясь с ней дыханием. Иной раз один кусок они съедали вместе, разрывая зубами, после чего обойтись без секса было уже невозможно.
С Кириллом она не ощущала стыда и комплексов, которые раньше стискивали ее и комкали в отношениях с другими мужчинами. С ранней юности мучимая болезненной застенчивостью, она подсознательно ограничивала круг своего общения, а мужчин с их притязаниями и ухаживаниями воспринимала скорее как занимательный природный феномен. И никого из них не могла выделить настолько, чтобы пожертвовать для избранника просто излишком времени, не говоря уж о чем-то серьезном. Конечно, она много читала о любви, но реальные мужчины не попадали в сферу ее чувственных мечтаний, где царил некий абстрактный интеллектуальный фантом.
То, что произошло с ней при встрече с Кириллом и длилось потом целых два года, она хотя и называла словом "любовь", но лишь потому, что так желал он. Собственные чувства казались ей сумасшествием, ведь наедине с собой она не ощущала никакой любви, мало того, воспринимала Кирилла нарушителем спокойствия своей внутренней жизни и мыслительной работы. Но, думая о нем, Алина начинала безотчетно дрожать, ощущая, как сознание пропитывается вязкой субстанцией и затягивается мутной пленкой. Все ее существо жаждало физического слияния, хотя Алина не только не страдала от отсутствия собственно секса, а даже не испытывала в нем потребности. Эти расщепления сознания, временные помутнения рассудка от присутствия мужа удивляли ее сверх всякой меры: в ней жили два разных человека. Для себя она сделала вывод, что Кирилл влияет на нее патологически, поэтому следует защищаться. Хотя Алина вновь ничего не выбирала сама, поскольку, не отдавая себе отчета, оказалась во власти противоестественных для себя обстоятельств.
В институте, где она работала, на нее все время пялился один светловолосый парень из технического отдела. Им приходилось встречаться по несколько раз в день, и однажды в лифте они оказались наедине. Алину словно перемкнуло: мальчишеские губы просто загипнотизировали ее, таким ароматом детства повеяло от этого светлого, почти льняного, похожего на ребенка мужчины. Но она никак не могла разобраться, испытывает ли к нему влечение или чувство, подобное материнской заботе. Однако когда Игорь поцеловал ее первый раз, некая непреодолимая сила словно заморозила ее мозг, и с этого момента она перестала себе принадлежать.
Несколько дней после своей измены Алина была напряжена и прикидывалась больной. А когда все-таки пришлось уступить мужу, она с огромным удивлением обнаружила, что ничего не изменилось: ее возбуждало его сильное тело и сдерживаемая наполовину страсть, в отличие от изысканной утонченной нежности Игоря. Какое-то время Алина думала, что к мужу ее тянет по привычке, но вновь и вновь занимаясь с ним любовью, она получала острейшие наслаждения, хотя отказаться от Игоря не могла по какой-то инерции притом, что была почти равнодушна к его ласкам. Наверняка муж догадывался об измене, она могла бы поклясться, что он все знает, но тщательно скрывает от нее свои догадки. Почему он молчал?
Она чувствовала себя подлейшей из предательниц, тем не менее вновь и вновь встречалась со светловолосым красавчиком, которого временами почти ненавидела. Это становилось нестерпимым. Ее сознание дробилось, она боялась перепутать имена мужа и любовника в постели, хотя они решительно не походили друг на друга ни в чем. Одно Алина знала точно: простить мужу измену подобную своей она бы не смогла. Тем мучительнее были ее собственные измены ему, ведь в глубине сознания она улавливала какую-то нить, ведущую от этой связи к Кириллу. Игорь являлся лишь инструментом в ее подспудном желании освободиться от подавляющей чувственной власти мужа.
Странно, но ни тогда – при первой встрече с Кириллом, ни позже – с Игорем, ей совершенно не хотелось ни игры, ни блуда. Она и теперь была уверена, что никакой любви не существует, и людей греют иллюзии – эти всесильные и безжалостные миражи, а реальность – пустынная равнина без тени растительности. И все же… ведь что-то случилось тогда – давно, когда земля уплывала из-под ног.
Вконец запутавшись, она однажды обнаружила себя в одном полутемном кафе, где, потягивая алкогольный коктейль, горестно размышляла над своим положением. Кирилл уехал тогда на два дня в Питер по делам, а с Игорем ей уже страстно хотелось порвать. Он оказался вовсе не наивным юным мальчиком, каким предстал вначале: в голосе его появились требовательные ноты,– он настаивал, чтобы Алина бросила мужа. Разве мог он понять, что это невозможно, да и кто бы понял, почему и как произошло их соединение. Ведь и Кирилл говорил много раз о каком-то краткосрочном помрачении, после которого все было для него решено.
Она сидела за столиком одна и мучительно пыталась скинуть свербящее чувство вины перед мужем, которое как неотвязная пчела жалило ее в самые незащищенные места души. Но ведь именно Кирилл разрушил идеалы ее юности – в тот самый миг, когда она впервые встретила его и ощутила себя неким животным, подчиненным инстинктам и ведомым лишь плотскими желаниями. Это он разбудил в ней неуправляемую похоть. Ей не оставалось выбора…с природой не поспоришь…
Изрядно напившись, она решила для себя, что стала жертвой некой безжалостной "жизненной силы"– невидимого зверя с горячим дыханием. А раз так, зачем мучиться – подневольному и прощать нечего.
Расплатившись с барменом, она вдруг поймала на себе взгляд смазливого рыжеватого верзилы в мотоциклетном прикиде. Парняга был колоритный и вполне себе концептуальный, а главное, одной с ней масти, так что она легко оказалась с ним в постели, но все повторилось с удручающей точностью, как с Игорем: перед глазами стоял Кирилл. Она расхохоталась, чем привела простодушного байкера в полное замешательство. "Господи, да я просто ненасытная всеядная тварь, никогда никого не любившая. Да и есть ли эта самая любовь? Мне требовался бездумный секс, как обычной кошке. Похотливая дрянь, как могла ты говорить мужу о своей верности?! Какие все это оказались подлые и лживые слова".
Ночью она не спала от нестерпимой душевной боли. Вся ее жизнь разрушилась, ибо она окончательно поняла, что не способна даже на малейшую преданность. Оставаться в доме, куда через день должен был вернуться Кирилл, и продолжать лгать ему в глаза казалось ей совершенно невозможным. "Что ты творишь?- твердила она себе,- Ведь у тебя уйма работы. Додик давно сидит над ней один, а ты занимаешься постельными экспериментами, окончательно потеряв человеческий облик, и растрачиваешь драгоценное время на низменные животные игры".
Окружающие понять не могли, что произошло, а сама она отказывалась говорить. Только рыдала и просила родителей не сообщать мужу, где искать ее после отъезда. И они до времени молчали, поскольку отец уверился, что зять в чем-то очень провинился перед его дочерью…
***15
Когда Алина собралась с Додиком в Америку, для Марго наняли сиделку-экономку. Уговорить Марго вернуться в город не смогли,– она ни в какую не соглашалась жить с кем-то из своих детей, а при одном упоминании о переезде с дачи прикидывалась больной, почти умирающей. Сиделку подобрали профессиональную, обученную по всем правилам вести хозяйство стариков, за которых хорошо платят их обеспеченные родственники. Марго нравилось, что можно пристально разглядывать эту особу – белозубую, улыбчивую и кажущуюся невозмутимо доброй. Более всего Марго занимали задорный блеск глаз и веселость этого непонятного существа, вынужденного жить в уединении и заниматься неблагодарной работой по уходу за презрительно-горделивой старухой. Но сиделка находила свое существование приятным и ворковала над Марго как над птенцом с искренним вниманием, словно над ребенком. И как же великолепны были ее налитые щечки, белая мягкая шея и полные розоватые руки, ведь собственные дети и даже внуки казались Марго безнадежно увядшими. Она не находила в них огня, которым горела в свое время сама. Одна Алина оправдывала ее ожидания – внешностью и страстью к науке, но Марго и теперь не нарушала своего железного принципа – никогда не баловать детей.
Себя она не чувствовала дряхлой, и лишь взглянув в зеркало, искренне изумлялась: что это за хитрая ведьма со складками на шее, как у варана, и пергаментной пятнисто пигментированной кожей? Но все-таки глаз ее отмечал, что время не изуродовало лица, как ни трудилось над ним своим резцом, как ни набрасывало на него тонкую сеть морщин. Лицо осталось породисто-благородным и горделивым, стоило лишь сложить надменно губы и взглянуть высокомерно. Правда, Марго теперь нравилось разыгрывать окружающих и прикидываться немощной, потерявшей разум старушкой. С подобным хулиганством ей удавалось порой увидеть и услышать кое-что из того, чего раньше она о своих детях и внуках не знала. Многие из них при внешне родственном и радушном отношении все-таки явно тяготились ею, только Алина по непонятной причине искренне и нежно любила ее.
Теперь с помощью сиделки Марго встречала гостей благоухающая французскими духами, причесанная, нарядная и надменно отстраненная, как прежде. Однако стоило сыну или внуку начать жаловаться на жизнь, болезни и проблемы, она затуманивала взгляд и прикидывалась поглупевшей и немощной, тогда как на деле слабость старости воспринималась ею как ленивая разморенность после сна. Сидя в удобном кресле и глядя на мир, она не ощущала своего тела и тяжести движений, осуществляя их в уме легко и грациозно. В реальности взгляд с удивлением следил за медлительным скованным жестом высохшей руки с длинными, обтянутыми тонкой кожей, пальцами. Рука словно плыла по воздуху целую вечность лишь для того, чтобы коснуться рядом лежащего предмета. Но мысли Марго скользили как перышки, и, осуществив круг, возвращались к какому-нибудь событию вновь, чтобы затормозиться на нем – для неспешного разглядывания его со всех сторон. Это вневременье казалось Марго входом в жизнь истинную, давно известную ей, но только теперь открывавшуюся ее взору и простирающуюся над гладью дальнего озера.
Она не вспоминала себя в шестьдесят или семьдесят лет. Этот период совершенно изгладился из ее памяти, а вот свои тридцать пять помнила прекрасно, даже запахи и ощущения тела того периода. Прикрыв глаза, она легко представляла себя снова молодой женщиной, дочерью профессора МГУ, красивой и капризной женой чиновника, вездесущего и изворотливого Петра Ивановича, которому изменяла примерно с десятком любовников. Но Марго избегала сколько-нибудь серьезных связей, все ее отношения являлись какими-то фрагментами, да и не могла она позволить себе длительных адюльтеров, будучи матерью троих детей, обремененной многочисленными семейными обязанностями. Но ее одолевала скука, которую любовники несколько сглаживали, возвращая ей уверенность в собственной женской неотразимости, ибо Марго какое-то время цеплялась за уходящую молодость. Однако ее своеобразная внешность содержала так называемую породу, делающую черты с возрастом более благородными и рельефными.
Муж только с нею появлялся на официальных приемах, фуршетах и мероприятиях, где она выглядела самой элегантной. Тогда в моде был панбархат и высоко заколотые волосы, а летом – крепдешин и креп-жоржет. Марго помнились платья, их расцветки и ощущения легкости этих тканей. В шестьдесят и семьдесят она уже носила темные брюки и длинные жакеты – из-за несколько располневшей фигуры.
Платья олицетворяли молодость, как и туфли на высоких каблуках. Стройные ноги Марго всегда покоряли мужчин, и даже сейчас, когда сиделка приносила таз с водой для ножной ванны, Марго поглядывала на свои лодыжки гордо. Их не поразили ревматизм с артрозом, на них не проступили грубые жилы. Казалось, стоит оттолкнуть сиделку, чтобы легко встать и пойти, такими грациозными, тонкокостными и скульптурными выглядели эти ступни.
Марго рано родила, и первенец много болел, так что ей пришлось отказаться от научной карьеры, о которой мечталось в юности, о которой грезил для нее отец. Взамен этого она стала просто женой и матерью, но не оставила самообразования и сумела максимально развить дарования своих детей: оба сына и дочь получили высшее образование. Старший стал биологом, младший – со своим увлечением кибернетикой, с тех времен, когда ночами сидел с паяльником над микросхемами – продвинулся и оказался ведущим специалистом в каком-то сверхсекретном военном производстве, а дочь осуществила свою мечту и была принята в Третьяковку искусствоведом.
Ей не вспоминались горькие моменты, хотя чем старше она становилась, тем больше их накапливалось. Самая близкая подруга – умница и талантище – спилась от одиночества и прозябала где-то в доме для престарелых. Другая отравилась снотворным, не простив измены мужа. Марго относилась к смерти как к врагу, и, сжимая зубы, цедила:- "Не надейся, я, в отличие от многих, тебе без боя не сдамся ".
Уходили друзья и любимые актеры, с которыми она порой прощалась как с родными людьми. Но более всего душа защитилась от самого острого горя: мужа Марго представляла только живым.
Ей вдруг вспомнилось, как он в день ее семидесятилетия нанял такси для поездки на дачу. Он был старше Марго, но даже тогда все еще доказывал ей, что остался пылким любовником. Она бы не поверила в такое в свои двадцать и тридцать лет, не поверила бы даже в пятьдесят. А вот в семьдесят узнала, что любовь в любом возрасте способна приносить изысканное удовлетворение телу и сознанию. Дети и друзья ничего не поняли: все волновались, искали их, а они вернулись довольные, улыбающиеся, с букетами поздних хризантем. Утонченность осеннего дня, волнующие запахи цветов, нежные слова мужа, благодарившего судьбу за встречу с Марго, словно сконцентрировали рассеянные по жизни моменты счастья в одно цельное ядро. Что могли понять молодые, самовлюбленно занятые лишь собой, жестокие в своей слепоте и глупости.
Многие годы после того, как мужа не стало, Марго все еще разговаривала с ним, советовалась, рассказывала смешное, даже лукавила по привычке. Ведь муж всегда боготворил ее, и она прекрасно устраивала их семейный быт, пользуясь благами, даваемыми положением Петра Ивановича. Муж с пониманием относился к ее занятиям и смутно догадывался о поклонниках жены, но тонкая игра Марго не только не вызывала в нем гнева и ревности, напротив, заводила и подогревала его фантазию, возбуждала и держала на "коротком поводке". В постели с ним она была неотразимой, а легкий флирт с ее стороны он считал чуть ли не пристойным и даже обязательным. Если бы она не интересовала других мужчин, он не имел бы уверенности, что женат на женщине достойной обожания. А, кроме того, Петр Иванович крайне ценил свою карьеру и боялся сидящих в себе скрытых сил, способных (если бы дошло до скандала) разрушить созданное с таким трудом за много лет. Втайне он был уверен, что Марго не опускается до постельных отношений, ибо ни разу не смог уличить ее в чем-либо. К тому же, он считал, что лишил жену возможности достичь вершин в науке, поэтому прощал ей небольшие вольности.
Марго была слишком нравственна, чтобы любить тряпки и украшения, но во всем, относящемся к чувственным удовольствиям, не признавала пуританских ограничений. Петр Иванович порой испытывал некоторый шок, впрочем, уже через какое-то время и сам с удовольствием выполнял эротические фантазии жены, а годам к сорока так и вовсе в одного взгляда научился понимать женские желания.
Марго помнила удовольствия, которые получала с мужем, хотя как бы с внешней стороны: тело давно забыло эти ощущения. Дети и внуки часто приезжали к ней, но она сделалась скрягой в проявлении чувств, особенно в том, что считала поверхностным и малозначимым. И труд ее по самосохранению от пустого растрачивания приносил свои плоды,– пространство Марго расширилось до ранее недосягаемых границ, так что внешние вспышки оказывались за его пределами, как далекие зарницы – беззвучные и почти нереальные. Теперь она во всей полноте наслаждалась сладостным, словно нежные руки давно забытой матери, проникающим в тело солнечным теплом, звенящей прозрачной свежестью утреннего воздуха, оглушительным на фоне тишины щебетом птиц. Ей всегда не доставало времени на то, чтобы прочувствовать подобное счастье каждой клеткой тела. Теперь она понимала мудрость жизни, которая отнимает молодость тела, но дает наслаждения душе.
Марго захотелось поведать эти мысли правнучке, ибо втайне ото всех именно ее она считала своей наследницей,– женские монстры, всегда жившие в ней самой, теперь взрастали в новой телесной оболочке. По всей видимости, противоречия раздирали на части это юное создание, и Марго наблюдала: справится ли интеллект с инстинктом, уравновесит ли жизнь столь разные сущности в мятущейся душе.
Между тем Алина собиралась в Америку и, по мнению Марго, с тем еще евреем-прощелыгой, способным на любую хитрость. Правда, правнучка уверяла, что Додик ее лучший друг и для нее пойдет в огонь и воду, в чем Марго сильно сомневалась. Знавала она похожего хитрюгу, много претерпевшего в жизни, что, впрочем, не изменило его врожденной предприимчивости. От этого племени всегда следовало ждать природной коварности, поскольку Марго признавала превосходство еврейского народа в интеллектуальном плане над многими другими.
Додик Бабушку откровенно боялся и вел себя в ее присутствии неестественно: краснел, терялся, взгляд его метался из угла в угол, точно у загнанного зайца. Он считал ее ценным "приобретением", ибо общение с ней приводило Алину в равновесие. И все же Бабушка вызывала у него суеверный страх, а когда ему случалось задержаться у Алины на даче до вечера, он не мог справиться с сердцебиением и мучился нестерпимой головной болью.
Мимо комнаты старой фурии он старался проходить на цыпочках, однако она умудрялась крикнуть ему с дьявольской ухмылкой:
-Насквозь тебя вижу. Беги, беги, чтобы только оставаться на месте!…
***16
После отъезда Додика, дел у Макса резко прибавилось, и приходилось оставлять Монику одну, поэтому, когда выдались два свободных дня, он вздохнул с облегчением. Вдобавок позвонила Хелен и примирительным тоном сообщила, что привезет вещи дочери. В голосе ее Максу послышались томные ноты, вызвавшие в нем крайнее неудовольствие. Впрочем, новоиспеченная теща явно решила больше не скандалить и при встрече даже обратилась к Монике:
-Здравствуй, мэдхен. Хорошо выглядишь. Твой муж правильно о тебе заботится.
Тем не менее выглядела она скорее светской львицей, нежели добропорядочной немецкой фрау.
Макс галантно подал ей руку, пригласив в дом, и получил благосклонный взгляд.
-Давайте познакомимся, прошлый раз мы плохо расстались. Меня зовут Елена Петровна, но лучше просто Хелен,– не люблю церемоний. Как получилось, что я не знала о вас?
-Елена Петровна… Хелен,- Максу очень не нравилась ее неуместная игривость,- вы должны смириться с тем, что Моника больше не принадлежит вам. Насколько я успел понять, вы строили какие-то планы, связанные с замужеством дочери, а я нарушил их.
Она слушала его и капризно морщилась.
-Расскажите, кто вы и чем занимаетесь. Должна же я знать, за кого вышла моя дочь.
-Работаю юрисконсультом в фирме, поставляющей оргтехнику. Жить мы будем у меня, родители оставили мне трехкомнатную квартиру. У отца другая семья, а мама живет одна.
Моника принесла чай. Хелен посматривала на нее, но как-то поверхностно-тревожно, точно отгораживаясь. Макса удивляла эта женщина: в лице ее порой проскальзывало выражение какой-то беззащитности, усердно прикрываемой внешней надменностью.
-Как вы кормите ее?- спросила Хелен. Макс усмехнулся и посмотрел на Монику с притворной строгостью:
-Вы не приучили свою дочь к нормальному режиму. Она понятия не имеет о вреде чипсов и конфет.
-Этим всегда занимался Терентий,- недовольно ответила Хелен,- он варил ей все эти каши и супы, мне было некогда. Кстати, твое замужество убило его, Моника, он плакал. Позвони ему, ведь ты знаешь, как он любит тебя.
Когда Макс выразил желание вернуть деньги Генриху, Хелен смутилась, но быстро пришла в себя и сказала небрежным тоном:
-Деньги? Хорошо, я сообщу Генриху об этом. Удивительно, как одинаково мы с Терентием мыслим.
После этого она села в машину и больше не взглянула на Макса, а почти сразу после ее отъезда позвонил Терентий, видно получивший от нее номер телефона. Он тут же набросился на Макса с обвинениями:
-Как вы могли?! Влезли в чужую жизнь, разбили все планы. Что теперь будет, не знаю.
Голос его истерично, с оттенком желчи, взвизгивал, но последние слова прозвучали с непонятным отчаянием.
-Вы не понимаете, я попал в очень затруднительную ситуацию... мне пришлось, в связи с некоторыми обстоятельствами... Господи, Федор меня убьет, ведь он уже считал Монику своей.
-С какой стати! И в чем конкретно ваша вина?
Терентий горестно зашептал:
-Да… Я такое натворил по недомыслию… Но если вы поможете мне, весь удар я приму на себя, только спрячьте Монечку, увезите куда-нибудь мою мэдхен.
-Так вы хотели отдать ее в жены этому влиятельному ублюдку за какие-то свои грешки?
-Он очень богат,– ей было бы хорошо с ним.
-Вы хоть понимаете, о чем говорите? Моника его терпеть не может.
-Она не какая-нибудь избалованная девица и смогла бы полюбить его за заботу о себе. Федор ведь, в сущности, неплохой человек.
-Мне противно разговаривать с торговцем падчерицей.
-Вы не смеете! Я Монечку люблю как дочь! Я ей жизнь посвятил, родная мать столько для нее не сделала! С серебряной ложечки ее кормил, а ведь мы так бедствовали, и Моня столько болела. Но я делал все возможное: и первую клубничку, и молочко, и творожок – самое лучшее, самое свежее с рынка, и одежду, и обувь – только ей. Себе во всем отказывал, а репетиторы сколько денег вытянули, но мне ничего не было жаль для моей девочки. Она свободно владеет немецким и английским, а точные науки – ее призвание. И я горжусь тем, что развил ее ум и дал ей максимум знаний. Федор увез бы Монику за границу, оплатил бы ее лечение и образование в европейском вузе. А что вы способны ей дать? Хелен сказала, вы бизнесом занимаетесь. И что, доходы у вас большие, или как?
-Я достаточно зарабатываю!- ответил Макс.
-Ладно, чего уж теперь. Только бы Монечку спрятать, увезти. Ведь Федор Георгиевич шутить не станет, он меня как муху прихлопнет, только бы ее не тронул. Как все получилось… как получилось.
Макс пытался оценить ситуацию. Интересно, о каком это лечении говорил Терентий? Этот человек растил Монику и как профессионал дал ей образование, на какое самые обеспеченные родители не всегда способны. Он заботился о ней, отрывал от себя последний кусок, но хотел отдать замуж без ее желания. Правда, любой творящий зло верит, что служит добру: тут у каждого своя правда.
Макс решил для начала обратиться за помощью к приятелю, ныне следователю, Кузьмину – с которым вместе заканчивал юрфак. Сложность состояла в том, что Федор не совершил ничего противоправного. Но Макс твердо вознамерился вернуть ему все перечисленные на счет Моники деньги, а если потребуется, то и долги Терентия погасить.
Кузьмин между тем разузнал, что Федор Кравцов достаточно сильный делец, имеет свои заправки, но в основном занимается оптовыми поставками топлива. Впрочем, Максу было не до этих подробностей,– мысли его занимала Моника. Когда они приехали в офис к Кравцову, он представился своему противнику подчеркнуто официально.
Сидящий перед ним человек – упитанный, бритый, но вполне респектабельный на вид – наметанным взглядом окинул Кузьмина, выслушал Макса, раскрыл свидетельство о браке, предъявленное ему для пущей убедительности, и молча принял деньги.
Выйдя от него, Макс облегченно вздохнул, но когда позвонил Кузьмину в шесть вечера, тот угрюмо сообщил, что Терентий найден убитым в своей квартире. Макс был поражен:
-Неужели Федор способен так нагло действовать после того, как мы были у него, и ты предъявлял ему свое удостоверение?
Кузьмин вздохнул:
-Я каждый день и не такое вижу!
Хелен была страшно напугана известием, спазмы в горле мешали ей говорить:
-Терентий намекал на какие-то неприятности… Но я не придавала значения его словам. Вы думаете, все это из-за Моники?
-Он говорил, что ее нужно спрятать. Скажите, у вас ведь есть знакомые в Германии?
-Да, конечно, моя подруга Ильзе, это она познакомила меня с Генрихом.
-Я еще должен деньги вернуть этому господину,- заметил Макс.- Не будет ли и он претендовать на Монику подобно Федору?
-Генрих – уважаемый юрист банка, он цивилизованный человек.
-И жену себе хотел купить вполне цивилизованно – накопительным инвестированием. Есть ли у Моники загранпаспорт и виза?
-Да, я сама оформляла ей "шенген".
В аэропорту Макс сразу увидел Хелен, взволнованную и очень красивую. Моника в отличие от нее была заплакана, с красными пятнами на лице, ее покачивало, ночь накануне она не спала. Хелен судорожно перепроверяла в сумке бумаги и документы, пока Макс давал наставления Монике, а потом отвела его в сторону и сказала:
-А вдруг Терентия из-за книги убили?
-Что за книга?
-Старинная и очень ценная. В наследство мне досталась от родителей первого мужа. Впрочем, она больше двух недель как пропала, Терентий сам говорил. Я значения не придала – пропала и пропала, думала – сам засунул куда-нибудь, тем более что библиотека у него была отменная. Он для Моники ее собирал.
Время поджимало, требовалось идти на посадку, Хелен хотела сказать что-то еще, но в этот момент их нагнал какой-то господин,– как понял Макс,– ее любовник. Мужчина что-то говорил, засовывал в сумку Хелен пакеты, целовал ей руки, а она все бросала взгляды на Макса.
Сев в самолет, Хелен успокоилась. Ей вдруг пришло на ум, что убийство это – нелепая ошибка, и Терентия с кем-то перепутали. Про книгу ведь никто не знал, разве что одна Грета. А с бизнесом Терентий не был напрямую связан, и ее любовник Руслан больше рисковал, чем скромный преподаватель, подрабатывающий переводчиком. Конечно, она давно ничего не знала о делах Терентия, но видела его жизнь, внешне оставшуюся прежней: скромный быт, заботы о Монике и собственный аскетизм Терентия во всем. Хелен уважала его и даже по-своему любила, по крайней мере, была ему благодарна за то, что когда-то он взял ее с ребенком и привел в свой дом. При всей его занудливости ей нравились чистоплотность и нарочитая порядочность Терентия. А, кроме того, ее странно привлекало его лицо с тонкими, выбритыми до синевы щеками, и сухощавое тело с мужским запахом, пробуждавшим в ней смутные желания.
Терентий не прикасался к ней, пока она сама не затащила его в постель: ей казалось нелепым жить вместе и спать порознь. Его неопытность смешила ее; вероятно, женщин у него не было вовсе или очень мало, но ей хватило ума не высказывать этого вслух. После того, как они переспали, Терентий просто трепетал перед ней и готов был для нее на все, хотя она видела, как ему трудно соединять в себе природную гордость и это животное раболепие. Если сравнивать с Паулем, Терентий был сильным по-мужски, в нем сидела нерастраченная сексуальная энергия, однако он стыдился ее и загонял внутрь. А Хелен закрывала глаза и неистовствовала в постели, получая то, чего не имела с первым мужем. Тем не менее Терентий довольно быстро остыл и даже частенько избегал спать с ней.
-Я боюсь, что Моника может стать такой же,- сказал он ей однажды, и Хелен спросила его с ненавистью:
-Спать со мной тебе нравится, а своего ангелочка увидеть женщиной ты не хочешь. Кого ты из нее делаешь, кого растишь?
Когда она встретила своего первого любовника, ей даже показалось, что Терентий обрадовался, ведь он тут же все свое внимание переключил на Монику, оставив Хелен со смутным чувством ревности. Долгое время она не могла избавиться от какой-то глухой обиды на него за то, что он так легко отказался от нее. Но надо отдать ему должное – и словом не попрекнул за измены. Их жизнь продолжалась как и прежде: по утрам они встречались в кухне за завтраком, а потом он шел во двор прогревать мотор своей старенькой шестерки, чтобы по пути на работу завезти Монику в школу. Странным он был, однако коллеги по институту его любили и уважали. Видно, на службе он становился не таким, как дома.
Даже появление в жизни Хелен Руслана Терентий оценил с точки зрения пользы для Моники. Без лишних сантиментов он требовал от Хелен определенной суммы на содержание дочери, ведь своей зарплаты на репетиторов ему явно не хватало. Впрочем, очень скоро Руслан и сам стал давать ему денег, избавив от этого свою пассию.
Именно Руслан теперь был союзником Макса во всем, что касалось Хелен и Моники. Мужчины обсудили ситуацию, когда покидали аэропорт, и договорились сотрудничать. Руслан взялся по своим каналам выйти на Федора, хотя тот, узнав о смерти Терентия, опешил. Но Макс не верил ему и ждал результатов расследования по уголовному делу, а для ускорения решил и сам не сидеть, сложа руки. Он обратился к жене Додика, и миниатюрная Соня связалась с каким-то своим дальним родственником, который обещал защиту Монике в Германии. К тому же Соня заручилась обещанием и поддержкой мужа Алины, имевшего очень влиятельных друзей…
***17
Мне ли было не знать, что Кирилл не станет ждать и дня, а бросится оформлять визу. Какое-то время ему, конечно, потребуется для этого, но все равно, когда он появится, предстоит как-то выдержать все это. Я чувствовала слабость в ногах и противную похотливую дрожь только при одной мысли о нем, а когда услышала его голос, до утра металась, изнывая от невозможности получить сексуальное удовлетворение.
Додик, узнав о скором приезде Кирилла, обрадовался нашему примирению, но мне пришлось ему кое в чем признаться:
-Я ведь изменила мужу – там, в Москве.
Это крайне удивило моего друга:
-А я думал, что Кирилл виноват в чем-то перед тобой. Но почему ты уехала?
-Не могла смотреть ему в глаза.
-Он обо всем знает?
-Думаю, догадывается, хотя мы не говорили об этом.
Додик смотрел на меня с пониманием, правда, несколько испуганными глазами.
-Господи, Аля, какие сложности, а ведь я думал, ты к сексу достаточно равнодушна.
-Так и есть, но рядом с Кирой моя жизнь превращается в какой-то кошмар. Когда мы жили в Москве, я совершенно не могла думать о работе. Его присутствие превращает меня в какое-то животное. Он влияет на меня, как бы тебе сказать… патологически: я ощущаю зависимость от нашей с ним близости. Вот и теперь, стоило ему позвонить… вдобавок, я так виновата перед ним. Но сейчас… пусть он приедет, увидит нашу с тобой жизнь и работу,– только это искупление моих грехов.
Додик слушал мои признания в тупом изумлении, ведь он не знал меня с этой стороны. Однако здоровая разумность в нем возобладала: меня требовалось успокоить, и он рассудительным тоном веско произнес:
-Что ж, с природой не поспоришь. "Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым и таким моим?"1
Встречать Кирилла он поехал один: меня трясло, и мы решили, что я буду ждать их в лаборатории. Джеф знал о приезде моего мужа, и ему это, естественно, не нравилось. С утра мы с ним разговаривали лишь о делах и оба чувствовали напряженность. Звонка все не было, хотя самолет приземлился еще двадцать минут назад. По телефону справочной аэропорта мне сообщили, что рейс прибыл по расписанию. Меня удивляло, что ни Додик, ни Кирилл, не позвонили до сих пор сами. Я набрала номер мужа в надежде, что ему уже включили роуминг. Мне ответили по-английски:
-Кто вам нужен?
Я напряженно улыбнулась, представив нашу встречу, и сказала:
-Кирилл, что за шутки? Где вы, почему так долго?
Но голос произнес опять по-английски:
-Владелец трубки госпитализирован. К сожалению, больше ничего не могу вам сообщить, звоните в службу охраны аэропорта.
Джефу я передала эту новость как робот, находясь в состоянии полной оглушенности. Мне что-то говорили, меня куда-то везли и объясняли, как себя вести. Я понимала слова, но не воспринимала их, словно слышала детскую считалку: в самолете Кирилл, помогая охранникам и стюартам, нейтрализовал террориста, но получил ранение, и его прямо из зала прилета увезли в клинику.
Я все время мерзла, несмотря на теплую погоду. В сквере перед медицинским центром, куда мы приехали с Джефом, буйно цвели какие-то кусты. Я видела нежные венчики цветов, и перед глазами у меня плыли такие же розовые пятна. Они уходили в пространство странными радужными кругами, словно отблески зари на поверхности воды,– как там Бабушка и Озеро воспоминаний?
Додик уверял меня, что Кириллу ничто не угрожает, но я билась в истерике:
-Почему мне не покажут его? Где он? В нейро-отделении? Почему – в нейро?!
Впервые я находилась в состоянии неуправляемого животного ужаса. Додик держал меня, а Джеф требовал объяснений у персонала. Ему сказали, что Кирилл без сознания, была остановка сердца, и врачи просят разрешения на срочную операцию. В состоянии шока я практически ничего не соображала, хотя какая-то часть мозга все время оставалась ясной и даже спокойной, впрочем, совершенно отстраненной от тела, подчиненного сейчас неуправляемой лавине болевых и нервных импульсов, проходящих ударами тока по моим членам. Додик все усаживал меня, а я вскакивала и кидалась бежать: мне казалось, что нужно куда-то успеть. Но только в час ночи мне разрешили взглянуть на мужа.
Кирилл спал после наркоза, лицо его было совершенно бескровно, он даже не очень на себя походил, только родинка над верхней губой – та самая, которую я так любила – загипнотизировала меня. Тело мое напряглось как пружина, и к своему ужасу я почувствовала сладостное пульсирующее ощущение где-то глубоко в чреслах. "Боже, ты извращенка! О чем ты думаешь? Ведь всё ужасно, он без сознания и может умереть в любую минуту, а ты как последняя тварь снова превращаешься в животное",- думала я и рыдала, но ничего не могла с собой сделать: страх потерять Кирилла сливался в моем сознании с извращенным наслаждением от эротических фантазий, связанных с ним.
Оперировавший врач сказал, что жизни Кирилла ничто не угрожает, однако необходима, по крайней мере, еще одна сложная операция. Между тем все средства, гарантированные страховкой Кирилла при въезде в страну, были истрачены на экстренную помощь. Кроме того, нас предупредили, что каждый день нахождения в клинике выливается в приличную сумму. Джеф помчался в аэропорт, но оттуда его направили в службу безопасности, где заявили, что деньги за содействие будут выплачены только после того, как клиника выставит счет и укажет объем помощи, связанной конкретно с ранением. И случись у Кирилла, к примеру, аппендицит, платить за лечение должен был он сам или его страховая компания.
Утром медсестра снова позволила мне пройти к нему.
-Все будет хорошо, дорогой, все будет хорошо,- твердила я и прижимала его бессильную руку к своей щеке,- я буду с тобой все время и никуда не уйду. Твой отец найдет деньги на вторую операцию, а может, она и вовсе не понадобится.
Глаза Кирилла напряженно следили за мной, отчего сердце мое мучительно сжималось, я еле сдерживалась, чтобы не зарыдать. Однако он быстро устал, и друзья уговорили меня поехать домой.
Вечером перезвонил свекор, я рассказала ему, как выглядит его сын, и с тайным ужасом назвала сумму, необходимую для операции. Лев Иванович примолк на секунду, а потом глухо произнес:
-Будем молить бога, чтобы она не потребовалась.
Потом он говорил, чтобы я держалась, сообщала им о каждой мелочи и не забывала о собственном здоровье. А на прямой вопрос о деньгах ответил, что постарается любым способом найти их. Но в голосе его я не услышала твердости и совершенно растерялась, ведь всегда считала его финансовое положение более устойчивым. Видно, за то время, что мы с Кириллом пребывали в разлуке, бизнес его отца несколько пошатнулся.
Через неделю выяснилось, что операция требуется настоятельно, мои родители прислали пятьдесят тысяч евро, а отец Кирилла не мог пока сказать ничего определенного. Он пополнил карточный счет Кирилла, но эти деньги ушли на медобслуживание в стационаре, а основную сумму все никак не удавалось собрать.
В отчаянии я пришла к Джефу после клиники, где провела весь день. Он слушал и смотрел на меня, подернутый какой-то пеленой, а потом произнес глухим голосом:
-Тебе нужны деньги? Ты знаешь, что я хочу взамен,- и сгреб рукой мои волосы, опрокинув меня на спину. Но я не удивилась, ведь мне были известны его желания. Пытаясь приподняться, я торопливо обещала исполнять любые его фантазии, но он алчно меня раздевал и говорил:
-Нет, я хочу видеть, что тебе хорошо. Сколько необходимо денег? Я найду их для тебя. Но потом он уедет?
-Все что пожелаешь, только найди деньги!
-Не волнуйся – через три дня, максимум через пять. У меня имеются связи, я знаю кое-кого в одном влиятельном благотворительном фонде.
Я лежала безвольно, как кукла, но он был требователен:
-Мне нужно, чтобы ты сама хотела меня.
В испуге я бросилась нелепо обнимать его за плечи и шею:
-Конечно, конечно, сейчас… только расслаблюсь. Давай выпьем вина… Я давно не была с мужчиной.
Не было ничего, кроме его движений, приносящих мне дискомфорт, но я старалась имитировать удовольствие, хотя почти забыла, что всегда испытывала с Кириллом, как вела себя – стонала или извивалась? Помнила только, что не могла обходиться без него ни дня. Сейчас я лежала как деревянная, не ощущая ни боли, ни блаженства, далекая от стыда и иных чувств, кроме острого желания узнать, как и где Джеф сможет раздобыть эти чертовы деньги. Когда он уже был близок к финалу и схватил меня жестче сильными пальцами за мякоть бедер, нечто напоминающее спазмы непроизвольно прошло по моим чреслам, и, почувствовав это, Джеф победно глянул мне в глаза:
-Тебе было хорошо, я знаю.
-Да, дорогой, ты фантастический любовник.
Несколько дней он просто истязал меня своей любовью, и я прилежно изображала чувственность и наслаждения.
-Твой муж обязательно поправится, я искренне желаю ему здоровья и счастья. Но давай поженимся, а он пусть уедет. Тебе ведь хорошо со мной,- уговаривал он меня все настойчивей.
-Джеф,- тянула я волынку,- ты совсем меня не знаешь – вздорную, глупую, эгоистичную.
-Я без памяти люблю тебя и на все готов. Разве тебе не нравится здесь? Я не беден, у меня есть лаборатория, положение в научных кругах, мы с тобой будем работать, мы уже многого добились. А он вряд ли понимает, как невероятно ты талантлива. Только я способен в полной мере оценить это.
-Не торопи меня. Для такого решения нужно созреть,- безвольно отвечала я.
В лаборатории все искренне радовались тому, что Джеф так быстро нашел деньги. Один Додик упорно молчал и отводил глаза, а дома прижал меня в угол и устроил допрос:
-Где ты была всю неделю? С ним? Я убью его.
-Убей лучше меня, он лишь орудие моего заслуженного наказания.
-Ты ни в чем не виновата! А с его стороны подло пользоваться твоим безвыходным положением!
Но, промучив меня полночи разговорами, друг мой странно успокоился и наутро в лаборатории вел себя абсолютно как раньше, по крайней мере, с Джефом общался вполне дружески.
Кирилла стали готовить к операции, и меня пустили к нему на несколько минут. Он лежал на функциональной кровати чрезвычайно бледный, но после бритья открылась его неотразимая родинка над губой, которая наравне с непостижимо черными его глазами заставила меня задрожать от болезненного волнения.
-Иди сюда,- прошептал он, и я приблизилась, как могла близко.
-Расстегни свои джинсы,- послышались его слова, и трясущимися руками я расстегнула молнию. Он погладил мой живот и стал спускаться ниже.
-Ты сошел с ума, за тобой сейчас приедут…- лепетала я, не узнавая своего голоса.
-Ничего, мы успеем,- улыбнулся он, и рука его скользнула мне между ног, слабо сжимая все, что встречалось ей на пути, и продолжая настойчивое движение, пока его пальцы вдруг не попали во влажную ложбинку, вынудив меня вскрикнуть, настолько острым оказалось ощущение, мгновенно ввергнувшее меня в состояние чувственного напряжения и жажды, сходной с младенческим слепым поиском материнского соска.
Меня давно не посещало подобное возбуждение, желания мои долгое время беспробудно спали, но он одним прикосновением разбудил во мне женское, смутное, животное существо. Тело мое трепетало, и я вдруг поняла, что помогаю Кириллу: бесстыдно двигаю бедрами и ритмично сжимаю его руку между ног. Дыхание мое сбилось, и по телу пробегали сладостные пульсации. Я вполне осознавала, что испытываю яркий оргазм, а когда открыла глаза, увидела во взгляде мужа такую обращенную ко мне нежность, что слезы брызнули у меня из глаз.
-Тебе было хорошо, малышка?- прошептал он. В ответ я покрывала поцелуями любимые глаза, лоб, щеки, но в палату уже входили медсестры, чтобы увезти его в операционную. Я никак не могла оторваться от мужа и бежала рядом с каталкой, лишь на секунду отвлеклась, застегиваясь. В этот момент его закатили в лифт, и я только успела крикнуть ему вслед:
-Я люблю только тебя одного!..
Доктор долго не отвечал на мое последнее письмо, и я испугалась, поскольку уже привыкла ощущать его незримую поддержку. Хотелось пожаловаться Ягуару, ведь это он "подсунул" мне его, но наконец-то письмо пришло. Доктор просто уезжал, но как мог он оставить меня – даже ненадолго! Выходит, его виртуальное присутствие сделалось необходимостью для меня, и эта мысль засела в голове болезненной занозой – в ней было что-то тревожащее, какая-то опасность.
Меня тянуло домой, в Москву, а вернее, на дачу, к Бабушке и Озеру. Непонятно почему, синяя гладь ассоциировалась в моем мозгу с академической тишиной университетского читального зала, с его шорохами и бесшумной поступью служителей.
Америка не принесла мне истинного удовлетворения от работы, а вот несчастий обрушила на мою голову целый ворох, помимо прочего открыв бесплодность усилий в борьбе с собой. Моя душа была опустошена – заслуженным наказанием за глупость и строптивость, но, прежде всего, за предательство. Когда-то доктор убеждал меня, что я имею полное право на самореализацию в любой из выбранных моим разумом сфер. Вот только сейчас мне было понятно, что помимо прав есть вещи и поважнее…
***18
Максу пришлось взять на себя хлопоты по похоронам Терентия, хотя ему недоставало опыта в таких делах. Не лишними оказались и деньги Руслана, так что Терентия похоронили достойно. От Кравцова на могилу привезли венок, но сам он не появился. В основном присутствовали старые друзья и сослуживцы Терентия из школы, где он появлялся по знаменательным датам или на дни рождения бывших коллег. Макс с удивлением отметил, что Терентия многие любили и уважали, но не мог простить ему Федора.
Приехала и тетка Моники, Грета, вполне соответствовавшая описанию Хелен, только с возрастом ставшая, вероятно, еще некрасивее. Она положила на гроб скромную гвоздику и всю церемонию стояла в стороне, чопорно поджав губы.
Раздор у них с Терентием вышел из-за книги, которую Хелен получила от свекрови. Грета настаивала на своих правах и требовала доли от стоимости раритета, но Терентий не желал ничего слышать. Хелен в этих спорах не участвовала, поскольку книгу она отдала Терентию, когда впервые вступила в его дом, и он многие годы сохранял эту реликвию, тщательно изучая все к ней относящееся. Проведенные по всей строгости изыскания позволили ему сделать вывод, что это не просто старинное издание, каких множество пылится в запасниках музеев, а редкостная ценность, стоящая больших денег. Но в смутные времена перестройки он не предпринимал никаких действий по ее продаже, опасаясь грабительского обмана лже-экспертов, да и просто криминала. Мало того, всем, кто знал о ней, твердил, что никакого интереса она не представляет, а сам надежно ее прятал. Лишь Монике Терентий рассказал о своих находках, правда, она отнеслась к информации о книге по-детски легкомысленно, тем более что истинной стоимости раритета Терентий не называл, а слово "ценная" воспринималось Моникой в культурологическом смысле.
Успокоился Терентий, только когда юридически закрепил право Моники на владение книгой. Хелен не возражала, поскольку, во-первых, не знала об истинной ее стоимости, а во-вторых, старалась хоть чем-то искупить свои грехи перед Терентием и дочерью. А их у нее накопилось немало, так что книга являлась ее надежной индульгенцией.
В трудные минуты ей вспоминалась мать, которая при всей строгости воспитания украдкой от отца ласкала и баловала дочь. Но в день совершеннолетия Хелен отец, не терпевший никакой вольности в своей семье, сказал:
-Завтра пойдем к Дизендорфам – с женихом знакомиться.
Хелен даже не подумала возражать. Пауль давно нравился ей, да и всегда в ней жила уверенность, что отец за внешней суровостью и деспотизмом лишь прятал искреннюю заботу о них с матерью и исполнял их тайные желания.
Пока родители чинно сидели в гостях у будущих родственников, Пауль тайком пожимал руку Хелен, а потом в чулане тискал и целовал ее, что очень ей понравилось. Еще она помнила приезд бабушки. Когда-то, еще в послевоенные годы бабка с дедом каким-то чудом перебрались в Мюнхен и осели там. Тогда при переселении действовала упрощенная система для этнических немцев. Многие годы бабушка писала о своих мытарствах, хотя надеялась, что муки эти не напрасны, и когда-нибудь вся семья сможет переехать в Германию, ибо обнаружился дом, принадлежавший до войны ее отцу. Адвокаты дали делу ход, и бабку признали единственной законной владелицей дома. Требовалось лишь пройти какие-то формальности, которых, впрочем, оказалось немало, и самой главной трудностью явилось плохое знание бабушкой немецкого языка.
Потом пришли известия о смерти деда и письма прекратись. Отец пытался через официальные источники выяснить обстоятельства дела, но вскоре умер. Следом за ним последовала и мать. А через два года Хелен получила пакет, где сообщалось о завещании бабушки в пользу Моники. Этот период Хелен помнила не очень отчетливо: она словно задеревенела тогда. Всем занимались родственники мужа, Хелен никаких чувств не испытывала, осталось лишь ощущение, будто к коже прикасаются раскаленным железом, а еще хотелось свернуться и спрятаться куда-нибудь в угол.
Свекровь поначалу относилась к Хелен хорошо, не в пример Грете, сестре Пауля. Та сразу приняла ее холодно и с надменной желчностью поддевала в разговоре, стараясь принизить умственные способности невестки. Но Хелен не защищалась, чем лишала золовку всякого удовольствия от нападок. Пауль, в отличие от сестры, был веселым и бесшабашным. Свекровь со свекром не одобряли поведения сына и ругали невестку за жизнь, которую вели молодые: им не нравились гулянки и частые танцульки, куда Хелен с Паулем постоянно ходили после работы.
Хелен забеременела, и тогда свекровь вынудила невестку остепениться. К тому времени вся семья переехала к дальним родственникам в Москву. Через полгода с новорожденной Моникой молодые отделились и временно перебрались в крохотную квартирку деревянного дома, которую получили от горсовета. Все вроде бы устроилось, правда, жили они бедно, в то время как многие вокруг уже работали в кооперативах и хорошо зарабатывали. Более всего Хелен завидовала одной соседке, которая всегда одевалась скромно и неприметно, а тут вдруг заимела шикарную шубу, приобретенную ей мужем-кооператором. Но Пауль по совету рассудительных родителей в кооператив не шел, а в надежде получить квартиру продолжал работать на обувной фабрике.
Хелен нравилось жить с мужем, искренне любившим ее и малышку. Останься Пауль жив, они до сих пор, вероятно, были бы дружной добропорядочной семьей. Все рухнуло, когда его не стало. Хелен вернулась с кладбища и увидела, как горит деревянный дом, в котором они ютились. С Моникой на руках, в трауре по мужу, она стояла, смотрела, как пожарные заливают останки ее прошлой жизни, и с ужасом думала, что же делать. К ней подошел мужчина из ближней пятиэтажки и предложил свою помощь. Если бы не Терентий, неизвестно, что стало бы с ней…
В материалах дела значилось, что Терентий заказывал экспертную оценку книги. Сумма в акте стояла фантастическая, убить за нее Терентия могли, не моргнув глазом. Но книга пропала за несколько дней до убийства, так что здесь что-то не сходилось. Правда, после похорон Терентия и книга, и прошлое Моники отошли для Макса на второй план. В разлуке он понял, что жизнь его окончательно изменилась, хотя все связанное с Моникой дробилось в его сознании на очень разные ощущения и желания, часто взаимоисключающие друг друга. Он порой удивлялся, как могут уживаться в его душе одновременно забота о ней, желание ее воспитывать и неуправляемые сексуальные порывы. Она по любому вопросу имела свое, порой очень зрелое, суждение, и в то же время ему нравилась ее абсолютная покорность, вызывавшая в нем вспышки животного чувства: одна только мысль о том, что он может делать с ее податливым телом все что захочет, заводила его неимоверно. Но с тайным удовлетворением он воспринимал ее быстрый интеллектуальный прогресс и в душе признавал заслуги Терентия в ее развитии.
А следствие даже к Новому году не продвинулось ни на шаг, хотя всех по нескольку раз допрашивали – даже Грету и ее взрослых приемных сыновей, доставшихся ей в наследство от вдовца, за которого она вышла замуж, будучи на возрасте. Тот через три года оставил ее с мальчиками, женившись на молоденькой стюардессе.
Книгу также не нашли. Грета звонила Хелен и требовала денег, на что та холодно отвечала:
-Книги больше нет, к тому же, фрау Марта отдала ее именно мне, а дом в Германии завещан Монике моей бабкой и к тебе не имеет никакого отношения. Ты не представляешь, какие налоги еще придется заплатить, чтобы вступить в права собственности!
Следователи склонялись к тому, что дело валится. Разработка связи Терентия с Кравцовым ничего не дала: у последнего имелось алиби. Конечно, Кузьмин поведал Максу, чего так боялся Терентий. В свое время, работая у Федора переводчиком, Терентий самовольно несколько искажал при переводе тексты договоров с иностранными партнерами. Он искренне старался улучшить стилистику, избежать тавтологий и необоснованных, на его взгляд, повторов, не учитывая того, что в подобных документах каждое слово имеет четко определенный юридический, а вовсе не литературный смысл. Ушлые зарубежные дельцы не преминули воспользоваться данным обстоятельством, и к ужасу неопытного в этих вопросах Терентия его безобидные лингвистические "улучшения" привели Кравцова к убыткам почти в сто тысяч долларов. Конечно, такая сумма была даже для Кравцова чувствительной потерей, но Моника явилась бы достойной компенсацией. Однако убийство Терентия настолько испугало Федора, что он с легкостью отказался от борьбы за Монику, а о существовании книги и ее предполагаемой стоимости, по всей видимости, и вовсе ничего не знал.
Между тем в середине февраля, проверив почтовый ящик Терентия, Макс обнаружил извещение, по которому на имя Моники пришла бандероль.
-Из Москвы – в Москву? От кого бы это?
В недоумении получали они на почте странное отправление из прошлого, а дома выяснилось, что это и есть драгоценная Книга. Кроме нее в бандероль был вложен акт экспертной оценки и бумага, из которой следовало, что данный документ закрепляет юридическое право собственности за Моникой. Получалось, что за неделю до своей гибели Терентий отправил ценную бандероль на имя Моники до востребования. Прилагавшиеся квитанции подтверждали, что он благоразумно оплатил длительное, выше принятых почтовых норм, хранение ее на случай долгой неявки получателя. Но когда вышли все сроки, невостребованная бандероль вернулась туда, откуда была послана. Вряд ли можно было надежней спрятать Книгу на время.
К весне у Моники обострился астматический синдром, до этого проявлявшийся лишь изредка. Макс возил ее по врачам разных мастей, она получала уколы, физиотерапию, лазер и ультразвук, но это практически не меняло положения вещей. Макса одолевало какое-то сладко-болезненное желание вобрать в себя хвори Моники, расслабить ее тело, привнести в него свое бьющее через край здоровье, дать ей часть своей силы. Он и не знал раньше, что похоть способна так трансформироваться и почти полностью переродиться в нечто совершенно иное.
Март выдался невероятно трудным: Моника совсем расклеилась – приступы удушья шли один за другим, и Макс ненавидел аудитории и коридоры МГУ, его густонаселенную разномастную толпу, кашляющую и чихающую, всех этих пассивных и активных носителей инфекции, способных погубить его нежную беззащитную девочку. Он постоянно консультировался с дорогостоящими специалистами различных медицинских центров, куда возил результаты ее обследования. Многие из них говорили о необходимости сменить климат, так что предложение Додика свозить Монику в Калифорнию на один, известный своими лечебными программами по астме, курорт пришлось очень кстати, а средства, полученные от продажи Книги на аукционе, вполне позволяли это.
Единственным неудобством явился длительный перелет, но трудности с лихвой окупились уникальностью данного места, состоявшей в особой свежести воздуха, которую обеспечивали здешние, омывающие берег холодные течения: из-за них температура воды не превышала 10 градусов – и это при очень теплом климате. А, кроме того, атмосфера семейного отдыха, совмещенного с лечением: спокойного, размеренного, с купаниями в подогретой морской воде, с дневным сном, фруктовыми полдниками и детскими вечерними представлениями – умиротворяла. Макс пребывал в надежде, что здесь Моника быстро наберется сил.
Сердце его согревала приличная сумма на карточном счете, ведь книга сделала их с Моникой по-настоящему обеспеченными. Пятьсот тысяч евро казались Максу пределом богатства. Он оплатил курс лечебных процедур и дней через десять решился оставить Монику одну, чтобы съездить в Сан-Франциско за покупками и встретиться с Додиком.
Поездка заняла почти весь день, но по возвращении он не застал Монику в номере. Макс прошелся по пляжу, разыскивая ее: они успели полюбить одно тенистое местечко,– он заглянул и туда. Его охватило беспокойство, он обежал весь парк, ворвался в ресторан, Моники нигде не было, а ее мобильник лежал забытый на кровати. Макс обратился в службы отеля, и уже через пятнадцать минут на ноги была поднята охрана и полиция. Один из администраторов вроде бы видел, как русская девочка выходила из отеля в сторону курортного поселка, но ничего определенного сказать не мог.
В конце дня, не принесшего никаких известий, Макс сделал заявление в консульстве о пропаже своей жены. Ничего страшнее и безысходнее в своей жизни он еще не испытывал и даже не скрывал слез отчаяния, а Додик, узнав о беде друга, тотчас подключил к делу Джефа…
***19
Почти два месяца я разрывалась между работой и клиникой, где Кирилл проходил послеоперационную реабилитацию. Деньги на лечение моего мужа нашел Джеф, он же помогал мне при оформлении необходимых бумаг, хотя в мой отъезд до конца не верил. Но в положенный срок мы улетели в Москву, где Кирилл быстро пошел на поправку. Да и я вдыхала родной воздух с радостью, ибо все-таки скучала по дому, хотя в Сан-Франциско думать об этом мне было некогда. Впрочем, и там поиск решений – звено за звеном,– только и занимавший меня, бывало, вдруг стопорился на два-три дня, мозг отключался от логической цепи, и жизнь врывалась в сознание, точно свежий ветер. Но дома все оказалось намного сильнее.
Простые житейские радости на фоне общения с друзьями и родителями первое время заполняли все мое время, но конечно, долго сидеть без дела, а тем более без информации, я не могла. Мы постоянно связывались с Додиком через Интернет, поставлявший мне помимо прочего все самое интересное в научном мире и не только необходимые сведения: я находила там виртуальных собеседников по нашей теме. Кроме того, не прекращалась моя переписка с Ягуаром, правда, с ним мы мало обсуждали вопросы искусственного интеллекта. Но меня переполняли идеи, и для их развития как воздуха не хватало новых данных. Утолить этот голод я пыталась всеми возможными способами, поэтому с энтузиазмом восприняла предложение одного своего знакомца по хакерскому чату посетить парижский форум специалистов it-технологий, где ожидалось освещение последних разработок в интересующей меня области.
Этот зуд во мне не утихал, и Кирилл сам настоял на моей поездке во Францию. Он вообще стал по-другому смотреть на мои занятия и даже просил теперь рассказывать о наших поисках и находках, о том, что особо нас волновало. Но, конечно, мой муж через службу безопасности одного банка скрупулезно навел справки о французе, настойчиво приглашавшем меня погостить на время симпозиума в загородном доме своей тети.
Оказалось, Поль в свое время часто бывал в России по так называемому обмену. Его тетя, некая Жюстин Сомпре, работала в международном фонде по развитию франко-российских культурных связей. Она имела разностороннее образование и даже ученую степень психолога, а главное, любила общаться с одаренными подростками. Именно поэтому Жюстин сотрудничала с известной фирмой, организующей учебные туры для школьников, и даже принимала у себя во время летних каникул русских детей для обучения французскому языку.
Этому процессу вполне способствовало то, что наравне с собственными дочерьми Жюстин пестовала еще и племянника, поскольку сестра ее, забросив сына, с юности кочевала по театрам в поисках актерской славы и мужчин. Не знавший отца мальчик оказался намного талантливее своих кузин, так что тетя не пожалела средств на его учебу в Сорбонне. И он оправдал ее надежды, так что уже на третьем курсе университета всю полученную за свои студенческие успехи премию вложил в организацию небольшой фирмы.
Поль занимался компьютерными технологиями и при этом часто бывал в России по делам бизнеса, где поддерживал связь со своим русским учителем, другом Жюстин – профессором, открывшим у него в свое время математические способности. Профессора этого и я знала – он преподавал у нас в универе, так что все складывалось как нельзя лучше. Поездка пугала меня лишь в смысле необходимости оторваться от Кирилла.
Странно было ожидать встречи с Интернет-знакомым. Конечно, я видела его через веб-камеру, но подобное общение всегда воспринималось мной отвлеченно, как игра, а сейчас предстояло ощутить живое прикосновение к виртуальному образу. Мне сразу вспомнился Ягуар, и по членам моим пробежала дрожь.
Впрочем, мой новый знакомый с первого мгновенья развеял мои тревоги, ибо выглядел вполне обычным человеком. Он встретил меня в аэропорту, мы обменялись приветствиями, Поль улыбнулся моему плохому английскому и галантно поцеловал мне руку. Чтобы преодолеть смущение, я гордо тряхнула своими, на сей день платиновыми, локонами и легко пошла вперед – к терминалу получения багажа. Поль шел за мной, я обернулась и поймала его вожделеющий взгляд, который с того момента не отпускал меня. "Господи, ну о чем ты опять думаешь,- ругала я себя,- ведь ты приехала, чтобы насытить свой мозг идеями".
Внимание мое постоянно возвращалось к лицу француза, утонченность черт которого неожиданным образом завершалась округло-наивным подбородком, ничуть не умалявшим общего впечатления соразмерности и красоты всего облика моего нового друга. Однако что-то отвращало от него мое сознание: некое инородное включение. Вдобавок внимание его ко мне было каким-то вкрадчивым – казалось, что он при желании мог бы подслушать мои мысли, хотя подобные детские фантазии-страхи частенько посещали меня, когда я встречала людей необычных. Особо меня влекла физическая сила, впрочем, по-настоящему я ценила лишь силу интеллекта, но одна из моих сущностей неизменно очаровывалась проявлениями истинной мужественности.
Встретившая меня чрезвычайно радушно Жюстин оказалась дамой неопределенного возраста изысканно-богемной внешности. Ее нельзя было назвать красавицей, но утонченность черт лица этой женщины искупала их неправильность, и в совокупности с прической и изящной фигурой они создавали законченный и совершенный образ. Дом также вполне отвечал облику своей хозяйки и выглядел многоярусным приютом свободных художников. По крайней мере, весь его первый этаж походил, скорее, на студию, и впечатление это подкреплялось тремя мольбертами, каждый из которых стоял у своего окна. На всех трех я заметила незаконченные работы, находящиеся, вероятно, в стадии доработки.
Меня представили домочадцам и некоей Софье Павловне, прибывшей сюда накануне по приглашению гостеприимной хозяйки. Обе дамы сразу прониклись ко мне симпатией и всячески старались меня развлечь. Оказалось, что Жюстин явилась удачливой интернет-посредницей в деле замужества Софьи Павловны, совсем недавно заимевшей супруга-француза, бывшего местным медицинским светилом. Это тем более удивляло, что возраст Софьи Павловны приближался у шестидесяти, и, прожив всю жизнь в России, она никогда до этого замужем не была. Правда, ей нельзя было отказать в привлекательности, и вряд ли такая женщина не пользовалась успехом у мужчин.
Софи, как называли ее в этом доме, много лет занималась фотографией, а сейчас Жюстин готовила ее персональную фотовыставку, оценивая талант Софьи Павловны как выдающийся. Работы самой Жюстин отличались свежестью красок и необычностью манеры, некоторые из них неплохо покупались, правда, большинство своих картин Жюстин просто дарила друзьям и знакомым, оставляя для коллекции лишь портреты девочек.
На днях она с нетерпением ждала двух новых учениц из России и даже показала нам комнаты для приема своих воспитанниц, приготовленные с особым тщанием. Поль шепнул мне на ухо, что пора бы удрать от тети с ее неуемным материнским инстинктом, и полдня возил меня с экскурсией по Парижу.
За обедом в одном ресторанчике мы обсуждали с ним темы искусственного интеллекта, и оказалось, Поль был не менее меня увлечен этим. Мы даже поспорили по одному вопросу, его точка зрения удивила меня, и, в конце концов, я признала в ней рациональное зерно. Поль совершенно по-мужски обрадовался этой маленькой победе и в знак благодарности за уступку приложился к моей руке, несколько дольше необходимого задержавшись на ней губами. Я не знала, что и думать, но боялась быть бестактной, поэтому не пресекала его чрезмерной галантности.
Вечером на официальном фуршете он был очень корректен, и все же внутреннее беспокойство не покидало меня. Слишком уж рьяно он вился рядом со мной, когда знакомил с окружающими, до которых по большому счету мне не было никакого дела. С его подачи я вдруг сделалась центром всеобщего внимания, и он с гордостью "потчевал" мною своих знакомых. Тем не менее конечной его целью была именно я, поскольку взгляд его уже потерял завесу пристойности, стал откровенным и призывно-томным. Но главное, я почувствовала, что он сломал какую-то преграду, защищавшую меня от него.
Паника овладела мной. Извинившись, я отошла в сторону и позвонила мужу.
-Аля?- послышался его родной голос, заставивший меня задрожать:
-Кирилл, я… я…
Он помолчал пару секунд и произнес:
-Можешь не продолжать, я зря тебя отпустил. Это было ошибкой, но я уже совершил ее, так что…
Почти в отчаянии я говорила:
-Я люблю только тебя одного, но мне страшно. Этот француз, он так смотрит… я чувствую себя рядом с ним раздетой и почти не могу сопротивляться. Но я не хочу!
Кирилл помолчал и сказал:
-Запретить тебе я не могу. Придется разрешить – в виде исключения.
Я услышала, как он иронично усмехнулся, и у меня по спине пробежали мурашки:
-Что ты говоришь?!
-В конце концов, это только физиология, хотя не могу представить тебя с другим.
Он послал мне на мобильник свое изображение, где чудесно улыбался, демонстрируя милую родинку над верхней губой. И она моментально привела меня в чувство: у Поля такой родинки не имелось, а, значит, ничего не могло быть между нами.
С этого момента я обрела непробиваемую защиту, но лишь затем, чтобы полностью принадлежать мужу. Он встречал меня в Шереметьево с роскошной розой в руках, однако я почти ничего не видела, кроме его черных глаз. Кирилл тревожно взглянул на меня, тут же обнял и стал целовать, проникая в мой рот жадным языком, как только мог глубоко. Я не в силах была стоять, так накрыла меня первая волна. Поняв это, он легко подхватил меня на руки, все еще держа в одной из них розу, и понес к машине.
Его объятия словно погружали меня в сильно газированную минеральную воду, где пузырьки газа, взрываясь на моей коже, обостряли все чувства до крайности. Во мне сжималась и разжималась капризная неуправляемая пружина, приводящая в действие все центры удовольствия и заставляющая почти терять сознание. Я хватала воздух ртом, дыхание мое то и дело сбивалось, а глаза видели все через какую-то мутную пелену, но хотелось длить и длить эту пытку.
-Ты, наверное, голодна,- услышала я голос мужа как в тумане.
-До дома далеко, да и в пробках еще постоим, но я знаю тут по пути один vip-ресторанчик, где можно снять отдельный номер. Думаю, тебя нельзя больше мучить.
Мы поехали, и он спросил:
-Как прошел симпозиум? Как твой француз?
Я взглянула на него диким взглядом, он рассмеялся и прибавил газу.
-Ладно, ладно. Я знал, что ты не будешь с ним спать. Сейчас тебя накормлю.
Ресторанчик действительно оказался очень милым, поскольку гостям здесь позволяли уединяться в отдельных кабинетах. Это было очень кстати, ведь зажатая во мне спираль тут же начала раскручиваться, и я нетерпеливо двигала бедрами, держась за что-то, лежа грудью прямо на столе, так как сил стоять у меня не было. Муж что-то делал, как-то ласкал меня – понять я ничего не могла, лишь ощущала, как неумолимая пружина задевает самые чувствительные участки в моем организме. Внутри меня начинали трепетать какие-то зоны: сначала по ходу его прикосновений, а через короткое время уже все разом, в унисон, сливаясь в один чувственный орган. Если бы Кирилл прекратил свои толчки, я, наверное, сошла бы с ума. Но он продолжал и продолжал, подключая еще спящие, самые дальние уголки моего существа к этому трепету, который, произведя свою работу, в итоге обездвижил меня, лишил воздуха, сознания и самой жизни.
Очнулась я на маленьком диванчике. Кирилл сидел передо мной на корточках и смачивал мне виски влажной салфеткой:
-Господи, у тебя от голода обморок.
Я слабо улыбнулась:
-Только непонятно – от какого, вернее всего, сексуального.
-Тебя нельзя надолго отпускать,- усмехнулся он, а нам тем временем принесли еду, и я с удовольствием на нее набросилась. Все тело мое словно освободилось, налилось бодростью, какой-то радостью, мне хотелось смеяться и петь. Я восторженно рассказывала мужу о поездке и впервые ощущала его непритворное внимание к тому, что увлекало мой ум.
Интересные сообщения, звучавшие на симпозиуме, оглушили меня новыми догадками и перенаправили все мои мысли. И теперь мне хотелось донести до Кирилла все тонкости их кружения вокруг главного ядра моих неосознанных поисков.
Я искала некую основу, на базе которой можно было бы выстроить свою модель человеческого мыслительного аппарата. Особо интересовали меня в этом смысле аналоги нейронных сетей. Многие из них были доведены разработчиками почти до совершенства и функционировали даже при условии неполной информации об окружающей среде, наделяя машину вполне человеческой способностью отвечать на вопросы не только "да" и "нет", но и "точно не знаю, скорее – да, чем нет".
Меня привлекал широко используемый имитационный подход, в основе которого лежит моделирование способности человека копировать то, что делают другие, не вдаваясь в подробности, зачем это нужно. Я вообще остро интересовалась этим качеством у людей. Особенно данное свойство присутствует у детей, правда, от них я была отделена пеленой равнодушия, настолько эти существа казались мне чужеродными в той жизни, которую мозг мой связывал лишь с Кириллом и наслаждениями любви. Ни с кем делить его я не собиралась, поэтому дети воспринимались мной несколько враждебно. Зато я очень любила чистое "детское" сознание у себя и Додика, поскольку именно оно частенько приводило нас в состояния, когда возникают "наивные" вопросы, важные для любого исследователя.
Кирилл одинаково внимательно слушал все, что я говорила ему. Было ясно, что он гордится мною и принимает мои мысли так же, как и мою плоть. Раньше я ощущала некую непробиваемую стену в этом вопросе между нами: он словно не желал понимать, что я не просто его "девочка", что мой мозг увлекают иные сферы, и властно подавлял все мои движения силой чувственного притяжения. Но сейчас все изменилось.
Занимаясь созданием своей фирмы, он пропадал в комиссии по ценным бумагам и на фондовой бирже, а меня прочил руководить компьютерной службой, из чего следовало, что Сан-Франциско светит мне нескоро. Но после всего произошедшего я благодарила судьбу за милосердное к себе отношение и готова была выполнить любое желание мужа, хотя все свободное время посвящала нашей с Додиком и Джефом теме.
В этом мне очень помогал Ягуар. Он имел множество оригинальных идей, хотя никогда серьезно их не прорабатывал. Щедро отдавая их мне, он просил лишь об искренности в эмоциональном плане. Я пыталась убеждать своего виртуального друга не быть столь расточительным и даже заручилась обещанием Джефа включить Ягуара в проект, дабы в будущем щедро вознаградить его за участие в нашей работе. Правда, Джеф задал мне резонный вопрос, как в действительности зовут Ягуара, что привело меня в некоторое замешательство, ведь хотя я вполне могла бы "вытащить" из сети его паспортные данные, однако ничего кроме имени Ягуар не желала знать – из страха разрушить его прекрасный образ в своей душе.
Между тем домашняя жизнь быстро наскучила мне, а вместе с ней и подруги со своим щебетом и легковесными интересами. Я равнодушно слушала о косметических салонах, плацентарных масках, шейпинг-клубах, диетах, модных нарядах. Катерина пребывала в очередном романе, а без нее посещать выставки, концерты и увеселительные заведения мне не слишком хотелось, Кириллу же недоставало на это времени. Единственное, чем он баловал меня, так это поздними ужинами в ресторане. Жизнь с ним казалась моим подругам и приятельницам несбыточной сказкой, а я ощущала себя связанной по рукам и ногам. С утра он отвозил меня на теннис или в бассейн, но дома без него я невыносимо скучала, и только разговор с ним мог уничтожить мою скуку. Я беспрестанно звонила ему, отвлекая от дел, и получала извращенное удовольствие от его терпеливого сюсюканья со мной через блютуз-гарнитуру. Порой я слышала в трубку его деловые переговоры: он постоянно решал текущие неотложные вопросы по договорам с пассивными и активными, частными и корпоративными инвесторами. Юристы и менеджеры Кирилла на первых порах не могли без него шагу ступить, и он бывал резок с ними, но уже через секунду обращался ко мне с нежными словами, в очередной раз лишая меня всякой надежды вырваться из его плена.
Зимой мы решили съездить на швейцарский курорт, где Кирилл должен был пройти повторный курс восстановительного лечения. Ему хотелось встретиться со своим другом, который в это время работал в горах по контракту в местной горноспасательной службе. Фирма Кирилла к тому времени функционировала достаточно уверенно, так что он спокойно на время оставил дела и в этой поездке разнежил меня окончательно, задаривая милыми подарками и зацеловывая чуть не до обморока. Нам удалось покататься на горных лыжах, разок мы хорошенько напились со спасателями, но в основном муж получал процедуры, и мы подолгу гуляли в горах, наблюдая красоты природы.
Обычно он слушал меня и лишь изредка что-нибудь рассказывал сам, но так, что я замолкала с открытым от изумления ртом. Сюжеты этих рассказов сами по себе не были странными или необычными, однако взгляд Кирилла на события неизменно оказывался особенным. Более всего поражала меня цельность его натуры, а также какая-то страстная жертвенность, готовность отдать мне лучший кусок, обеспечить самое мягкое и теплое место, принести максимум возможных удовольствий, обнять, согреть, приласкать – при отсутствии какого-либо эгоизма. Все говорило о его ясном и зрелом разуме, в отличие от моего мятущегося неустойчивого сознания.
О моих изменах знал только Додик, я не посвятила в них даже Катю, ибо боялась осуждения своей прямолинейной подруги. Да и как могла я рассказывать кому-то о таком позоре – о своей похотливой, предательской сущности? Для моих знакомых была открыта только информация о дорогих подарках, сделанных мне мужем, о развлечениях и поездках, которые он мне устраивал. В компаниях, где мы бывали с Кириллом вместе, он никогда не привязывал меня к себе, и я вечно болталась где-то в стороне, но мне требовалось ощущать его взгляд, следящий за мной украдкой. Муж неизменно оказывался рядом в самый необходимый момент, и тут же вся моя нервозность улетучивалась. Я могла точно определить его близкое присутствие, даже если он стоял у меня за спиной на расстоянии нескольких шагов. Избегая обниматься на публике, мы могли потерять над собой контроль и заняться любовью в самых порой совершенно неудобных для этого местах, стоило нам хоть на мгновенье уединиться. Пьяная и сытая как кошка, облизнувшись, отправлялась я после этого снова веселиться с друзьями как ни в чем ни бывало.
Иногда обволакивающее облако его любви казалось мне испытанием – я с ужасом думала, что может случиться, если он охладеет ко мне? Ведь я не смогу жить: и в этом будет величайшая кара за все мои измены и предательства, за мой жуткий эгоизм в нашей с ним жизни. Но на вопрос, не разлюбит ли он меня, Кирилл отвечал:
-Ты единственная женщина моей жизни. Другой просто не может быть.
-Ну, а вдруг?- настаивала я.
-Никаких вдруг!
-Но если тебе понравится другая, а я наскучу?
-Это невозможно.
-Почему?- не унималась я.
-Ты для меня – единственная и навсегда, что бы ни случилось.
Эти слова требовались мне, уверенный голос мужа, его любящий взгляд и поведение, сплошь состоявшее из заботы обо мне – все усмиряло инфантильные протесты моего сознания. Я стойко отказывалась от стремления вырваться из этих сетей и однажды решилась на самую великую жертву – спросила:
-Может быть мне родить? Хотя не могу представить, что кроме тебя мне придется любить еще хоть кого-то.
Он засмеялся и стал меня целовать:
-Хорошо, хорошо, отложим это на-потом, ты еще слишком молода.
Но как бы ни желала я вознаградить его за любовь, отношение к детям оставалось у меня сложным: я не испытывала ни желания иметь их, ни нежности при мысли об этих коротконогих монстрах, ведь себя маленькую вспоминала вовсе не как ребенка.
Каждое лето меня возили на юг к бабушке Зое, матери моего отца. Она жила в большом старом доме одна, а летом хлебосольно принимала родственников, которых набиралось немало. Помнится, дом бабушки окружал роскошный сад. Пару раз мама привозила меня в период цветения, чтобы окунуть в благоуханное бело-розовое облако, и оно действительно оставило в моей памяти странные ощущения парения.
В саду росло много деревьев, но возле самого забора, в узком проходе между ним и домом царила раскидистая очень старая вишня. Весной ее цветущие ветви свешивалась в открытое окно, за что бабушка в своем романтизме не хотела их обрезать, а к зиме окно закрывали ставнями, чтобы защитить стекло от выдавливания.
Этот сорт вишни был необыкновенным – сладким, с кислинкой, необычного привкуса и аромата. Бабушка гордо говорила, что это один из гибридов черешни и ацеролы. Мне нравилось экзотичное слово "ацерола", напоминавшее нечто индейское, с перьями и стрелами. Я любила пролезать под низко склоненную крону и губами срывать крупные ягоды, брызгавшие обильным соком во рту, что доставляло мне несказанное наслаждение. Глаза Егора были такими же черными, как эти продолговатые вишни, и мне хотелось погружаться в их бархатную глубину, так что, держа его голову обеими руками, я могла подолгу вглядываться в них, пытаясь понять, что же так волнует все мое существо. И он покорно позволял мне делать с ним все, что вздумается, хотя для такого подвижного мальчишки терпеливое высиживание являлось значительной жертвой. А я созерцала, перебирая его светлые волосы и нанизывая возникавшие при этом мысли как бусины на нить мечтаний, обрекая своего пленника мучиться, но ему это нравилось.
Когда я впервые приехала, и мы подружились, он перестал водиться с другими мальчишками, поскольку подолгу просиживал со мной над старинными книжками с удивительными картинками, которых у бабушки хранилось великое множество. Однако Егор был чрезвычайный выдумщик и фантазер, поэтому помимо просматривания книг, мы с ним облазили все окрестные сады, какие-то заросшие мхом сараи и живописные развалины старой церквушки, разрушенной еще в старые советские времена. У нас имелось множество тайничков в разных местах – из каких-то цветных стеклышек, фантиков, обрывков блестящей бумаги. Он разыскал укромную нишу в обрыве над рекой, и та стала нашей "пещерой", хотя помещались мы там с трудом. Но один раз, пережидая дождь в этом гроте, я даже уснула в объятиях Егора. Мне нравилось ощущать его дыхание рядом со своей щекой и мальчишеский запах: что-то пропахшее костром и спичками, горьковатое и волнительное. Этот запах был обещанием исполнения невероятных фантазий, которыми Егор просто фонтанировал.
Мы бегали с ним как заведенные, и я заливалась, кокетливым смехом отвечая на его старания смешить меня, а он рьяно прогонял мальчишек, желавших к нам "примазаться". Городских девочек моего возраста в поселке не было, а деревенских я боялась. Однажды две из них поймали меня и стали трепать мои волосы, пытаясь завладеть вплетенными в них красивыми бантами, и только бабушка смогла пресечь беспредел жестоких веснушчатых фурий.
Семья Егора жила по соседству. Мою дружбу с ним всячески поощряли, потому что с другими детьми я была молчаливой и замкнутой, а с этим мальчишкой могла разговаривать много и азартно, смеялась и чувствовала себя свободно, словно с родным братом. Мы искренне любили друг друга и с трепетом ждали ежегодной встречи в деревне.
Именно там однажды, проснувшись, я осознанно ощутила свое тело. У меня словно открылись глаза, которые до этого были затянуты младенческой пеленой, не позволявшей разглядеть материальный мир так близко. С этого момента я начала изучать его детально, взирая с огромным интересом на каждую былинку. Мне нравились свои руки и пушковые волоски на них, белизна кожи и голубые жилки, проглядывающие сквозь нее, нравилось чувствовать прикосновения – такие разные: поглаживания, щекотание и даже болезненные щипки.
Я всегда просыпалась очень рано, а в деревне сон мой и вовсе улетучивался с первыми петухами, и меня никакими силами было не удержать дома. Еще по сырой от росы траве я проскальзывала в калитку и бежала к Егору, чтобы вместе с ним в рассветной дымке на реке увидеть, как от воды поднимаются белесые струйки тумана, а под прозрачным зеркалом водной глади шелковисто стелется придонная трава. Егор вытаскивал из кустов лодку, и вдоль берега мы плыли к островку. Потом он устраивался удить рыбу, а я от молчаливого покачивания засыпала подле него, укрывшись рогожей. Часам к одиннадцати, когда начинало припекать, он будил меня возле наших мостков, вручал пару рыбин на кукане и отправлял завтракать, но неразрывная связь между нами не прерывалась ни на миг.
По обыкновению весь день мы проводили вместе, и только необходимость поужинать и вовремя лечь спать под бдительным родительским оком вынуждала нас на время разъединиться.
Однажды Егор украл спички, а я вечером вылезла в окно.
-Будем сооружать очаг,- сказал он, когда мы пробрались в наше укромное местечко с гамаком из ветвей и веревок.
-Очаг…- проговаривала я новое для себя слово, внимательно вглядываясь в то, как он собирает и укладывает хворост на розжиг. Когда дрова разгорелись, и пламя немного осело, мы стали нанизывать на палочки принесенные Егором сардельки. Сладкий ужас смешивался у меня с удовольствием, ноздри щекотал дымный запах, что-то сжималось внутри живота и даже испачканные жиром руки нравились мне. Мелькающее пламя завораживало мой взор, но глаза Егора все-таки оказывались более сильным магнитом.
Он деловито посапывал, когда возился с костром, взглядывая на меня с каким-то непонятным выражением, словно решал – все ли сделал, как положено. И, следя за направлением его взгляда, я без слов понимала, что нужно, к примеру, подвинуться.
Мы любили эти немые разговоры, только изредка он произносил что-то, и я послушно выполняла его просьбы. Но главным удовольствием было разместиться в объятиях Егора, чтобы смотреть на костер, слушать стук сердца моего друга и ощущать его дыхание на своей щеке.
Бабушка постоянно меня ругала:
-Ляля, почему ты не ешь борщ! Опять Егор кормил тебя с рук как щенка? Ну что за игры у вас, в самом деле? Никак понять не могу.
Мы играли в эту игру почти все лето. Он насыпал в ладонь крошки или давал мне ягоды, и я начинала захватывать их губами, стоя перед ним на четвереньках. Егор завороженно наблюдал за этим, заглядывая мне в рот всякий раз, как очередная порция попадала туда. Порой он даже придерживал пальцами мою губу так, чтобы лучше видеть перекатыванья кусочков пищи на моем языке. Это кормление с рук сближало нас невероятным образом, мы оба испытывали какое-то необъяснимое удовлетворение. Я терлась о колено "хозяина" своей мордочкой в благодарность за пищу, и он гладил меня, совершенно как свою любимую собачку. И данное не казалось нам ни странным, ни постыдным, ни унизительным, мы вообще об этом не задумывались, а, нагладившись и наласкавшись таким образом, могли уснуть в обнимку где-нибудь в укромном уголке за сарайчиком, впрочем, со сладостно преступным сознанием, что данное следует скрывать от родителей.
В соседнем лесочке все тропки были нам знакомы, и все же Егор, как старший, в лесу не отпускал моей руки. У меня замирало сердце, когда мы входили под тенистые прохладные своды деревьев и забирались в самые густые заросли. Там он укладывал меня на гибкие, густо переплетенные в фантастический гамак ветви кустарника и гладил, словно щенка по спине и бокам, лаская мне живот и шею под подбородком. Я пригревалась в его объятиях, даже засыпала, и не было ничего прекрасней.
Но в конце августа родители увозили Егора, и никакие мольбы не помогали. Я оставалась томиться еще на две недели, капризничала и худела, отказываясь от еды. Однако более всего страданий я испытала в наше последнее совместное лето. Разлучиться казалось нам абсолютно невозможным. Мы почти не расставались все последние дни, и Егор страстно обещал мне:
-Ляля, я убегу, вот увидишь, они не смогут меня удержать! Я обману всех, и как только поезд тронется, выскочу.
Когда его лицо проплыло мимо меня в окне вагона, я долго еще стояла оглушенная, не в силах поверить в это. Егор пытался вырваться из рук своего отца, а я все ждала, что он выполнит обещание, выпрыгнет из вагона и вернется ко мне. Но поезд давно скрылся из вида, бабушка дергала меня за руку и тащила за собой.
Я больше не плакала, потрясение было настолько сильным, что несколько дней мой организм не принимал пищу. Приехали родители, меня положили в больницу и кормили через зонд, а я пустыми глазами смотрела в потолок и долго не приходила в норму. Окружающие отныне являлись моими врагами, особенно мама с ее утешениями и лаской – разве родительские заботы могли заменить мне нежность Егора, которого отняли у меня, вырвав из тела кусок и залив душу какой-то ватной кашей из слов. Я поняла, что осталась совсем одна, и мой мозг поставил на систему защитный пароль, заблокировав доступ для новой нестерпимой боли.
Эти воспоминания я поведала лишь доктору. Даже Ягуару, с которым стала слишком откровенной, о детстве я умалчивала. Мой грациозный виртуальный зверь не должен был знать о ранних годах своей Баттерфляй, что наверняка нарушило бы ее образ – беспечной и легко порхающей с цветка на цветок. Но детство до сих пор жило во мне своими предрассудками, обманчивостью впечатлений и ощущений, которые разум давно "исправил", но которые все равно остались в запутанных лабиринтах моей души. Этот странный парадокс не препятствовал моему желанию считать себя взрослой, хотя именно детские впечатления всякий раз вылезали, когда я пыталась разобраться в своих чувствах к мужу, ведь к нему тянулись тысячи нитей из моего прошлого, и не ощущать этого было невозможно. Только даже видя многие истоки своей зависимости, влиять на нее я никак не могла, поэтому отдавалась во власть рассудительности и воли мужа: если бы он не пожелал увидеть во мне существо разумное, а не просто женщину, я больше не стала бы бороться.
Возможно, постепенно я отошла бы от сфер, в которых жил мой разум, или каким-либо образом исхитрилась бы, но Кирилл сам пришел к пониманию того, что без этой составляющей моего существа я почти не существую. Хотя я вполне осознавала всю эфемерность и некую "временность" своих увлечения наукой. Главным, довлеющим над всеми моими порывами, мечтами и даже идеями, все равно оставалось нечто женское, глубинное. Оно отметало любые интеллектуальные построения и обесценивало логические игры ума, все время напоминая мне о том, что они лишь средства к достижению некоей всеобъемлющей цели, но не сама цель. Кирилл был родом из пространства, заключавшего ее в себе – об этом мне ясно говорила интуиция: добьюсь я или нет чего-то в научном поиске, было важно лишь тонкой прослойке моего сознания, да и то лишь постольку, поскольку удовлетворялись мои чувственность и желание любви…
***20
Ферсман не находил себе места, хотя взволновать его стоило труда. Но Баттерфляй уже стала ему слишком дорога, он даже считал ее своей, потому что принимал в ней слишком живое участие. Конечно, его привлекал талант Баттерфляй как программиста, но держала внимание Ферсмана ее слабость, какая-то уязвимость в психологическом плане, комплексы, вылезавшие в каждом письме. Они делали ее беззащитной и открытой для нападения, а она словно не замечала, не понимала этого: здесь происходил какой-то сбой системы, и зияла ниша. Ферсман чувствовал себя ответственным за то, чтобы этой нишей, этой уязвимостью никто не воспользовался. Ведь если он узнал о тайной слабости Баттерфляй, о ее психологической беспомощности, то именно он и должен помочь ей научиться защищаться, хотя не в его правилах было навязывать кому-либо свое мировосприятие. Я хочу только помочь – тонко, деликатно, без нажима, думал он и успокаивался, правда, при этом казался самому себе не таким уверенным как всегда.
Почему-то он злился сейчас на Адель, а ведь совсем недавно она привлекала его своей внешностью и изощренным умом. Утонченная игра между ними длилась уже несколько месяцев, и он с интересом ждал, каким образом Адель потянет его в постель, а что потянет, не сомневался. Она старалась не спешить, но явно нервничала. В ее активе до этого, видно, не имелось поражений.
Когда Адель появилась у них на кафедре, многие взволновались, а доктор, будучи порядочным бабником и знатоком женщин, тут же предрек Ферсману роман с ней. Эта женщина выглядела изысканной даже без косметики, а Ферсмана всегда смешила любая "боевая" женская раскраска, впрочем, он признавал, что умелый макияж способен творить чудеса, и даже порой расслаблялся с какой-нибудь накрашенной куклой, в пьяном угаре представляя ту своим оппонентом на очередной защите. В подтверждении своей победы он повергал "соперника" ниц и торжествовал с радостным кличем, но потом всегда отрыгивал эту пьяную иллюзию, хотя тошнотворные волны после таких ночей настигали его не один день.
Он стал чаще посещать лабораторные занятия своих студентов, которые проводила Адель, и она окончательно "запала" на него, а ему вдруг стало нестерпимо скучно. Впрочем, следовало отдать ей должное – внешне она ничем не выдавала своих подергиваний, лишь некоторые нюансы ей не удавалось скрыть. Иногда он даже проникался к ней жалостью, но сочувствие быстро уступало место тоскливому равнодушию, так что Адели предстояла кропотливая работа.
Однако Ферсману вдруг захотелось от нее избавиться и грубо оборвать игру, в которую он сам ее втянул, но было как-то нечестно с его стороны вот так все бросить на полпути. Поэтому он злился на нее, а вернее на себя, и тем не менее упорно сваливал все на бабские козни, глупую гонку самки за самцом и брачные животные игры, ведущие только в постель. Его снова посетил страх получить блевотное похмелье, хотя Адель не была бездушной разрисованной куклой. Пусть думает и решает сама! Черт возьми всех этих баб, почему он должен кого-то из них жалеть?!
Через три дня он был приглашен к ней на день рождения – вместе с другими коллегами из деканата – и знал, что Адель наверняка сделает решительное движение в его сторону именно там. Но его это уже не интересовало. Ферсман напряженно думал о Баттерфляй и боролся со смутными неоформленными чувствами, которые наваливались на него аморфной массой. Он ощущал, как из глубин его души пытается подняться нечто, подобное серой туче – такое же тягостное и беспросветное. И вдруг молнией проскальзывала мысль: мне все позволительно, а вот мною ничто не должно обладать. Я освобожу желание от каких-либо преград, ведь оно есть не что иное, как способ познания – в этом свобода, и обрести ее, значит выйти за пределы своей одномерности и соединиться с родственным тебе существом.
"Баттерфляй, ты пишешь, что боишься зависимости. И если твой разум протестует против ограничений личностной свободы, лишь в твоей власти выйти победительницей в этой внутренней борьбе. К самоограничению каждый приходит через подростковый период, подавив в себе свободу ребенка – условностями и запретами, существующими в обществе. Но не отрицай благотворной инстинктивной составляющей. Разница между ней и разумом по Спенсеру чисто количественная: невозможно провести границу, где кончается одна и начинается другой. Не бойся своей женской сущности, ведь чувственность во всей своей порабощающей силе мощный двигатель любого творчества. А ты подсознательно пытаешься отказаться от своей гендерной роли, хотя и в этом есть смысл: интеллект не имеет пола.
Какой волшебный алгоритм ты прислала мне, и создавать подобное тебе помогает твоя женская природа, в полной мере владеющая перцептивной интуицией – ты мыслишь своим сладким телом и его ощущениями, поэтому я порой не улавливаю логики в твоих решениях – ее попросту нет. Но как прекрасна твоя антилогика! И с таким полетом фантазии о каком порабощении ты пишешь? Конечно, биологические примитивы в какой-то мере руководят нами, но что такого уж необычного может дать тебе мужчина? Самые изысканные наслаждения человек приносит себе только сам: весь секс в голове, так что не переоценивай влияние кого бы то ни было на себя и не казнись понапрасну, как и не пытайся рефлектировать по любому поводу: личностное становление в принципе непознаваемо. Быть здоровым, счастливым и удовлетворенным в любви – не "эгоизм", а первейшая необходимость, жажда жизни, воля стать сильнее и сделаться более жизнеспособным. Все твои мучения происходят от самой общей ошибки – воспринимать все в терминах, в словах, которые формируют фундаментальные иллюзии, делая нас пленниками языка, ибо вербализация ввергает нас в стихию абстрактного смысла и уводят в сторону от истинных проблем нашего сознания. Эти иллюзии коренятся в глубине интеллекта и не могут быть рассеяны, а лишь подавлены усилием воли. И только интеллектуальная интуиция способна ложные проблемы заменить подлинными и эффективно их разрешить.
Но ты права – поиски истины не могут не зависеть от перспективы взгляда: у каждого своя точка видения. Где кончается твой эгоизм и начинается чужой, в чем порочность, и когда благочестие и пуританство стали постыдными? Все давно перемешалось, остался лишь один верный ориентир: не лгут только чувства, рожденные истинными желаниями, мы сами вносим в них ложь. Интеллект случаен даже у самого мудрого человека, но существует и непреходящая ценность: инстинктивный разум – самая важная составляющая в научном познании. И, лишь доверяясь ему полностью, соединяя различные состояния сознания, объединяя в себе прошлое и настоящее, интеллект способен на нечто, сходное с внезапным структурированием целого, когда нащупывающее воображение заменяется чувством связности, необходимости и завершенности системы – замкнутой в самой себе и в то же время способной к бесконечному расширению".
Она потеряла бдительность, и он моментально взломал ее пакет, встроился туда своей прогой-ищейкой за доли секунды и почувствовал нечто подозрительно напоминавшее удовлетворение от секса. Хакерствовал Ферсман много лет и знал, что развращен любовью к компьютеру, но никогда не смешивал это с телесными ощущениями, сейчас же он растерянно метался в поисках понимания – что происходит. Нет, это невозможно, ты сошел с ума, ведь ты даже не хочешь ее увидеть, чтобы не исчез хрупкий прекрасный образ Баттерфляй в твоей голове. Глупец! Все было прекрасно: ты наслаждался ее появлением и заботился о ней как о тамагочи. Правы японцы, создавшие это существо – человеку требуется реализовать свой инстинкт заботы; порой люди из-за него готовы соединяться с кем попало, так уж лучше электронная игрушка или виртуальный образ! ...
***21
Конечно, Седой замечал перемены в Ферсмане: тот стал чрезвычайно молчалив и задумчив. Даже взгляд его перестал с уничтожающим презрением обращаться к той или иной смазливой студенточке-пустышке. В преподавательской Ферсман появлялся лишь на несколько минут, а от разговоров со своим старшим другом уклонялся. Доктор был уверен, что причиной являлась женщина: иные проблемы его молодой друг не стал бы от него скрывать.
В этот период Журнал готовил подборку материалов по психологии мужчин, которые представлял в популярной форме именно Конников. Я очень интересовался данной проблемой, к тому же, мне пришлось обратиться к нему за профессиональной помощью, ведь нас очень тревожило состояние Ромы: все последнее время он приходил к Сергею и рыдал, уткнувшись другу в колени, но при этом упорно молчал. На людях они с Ксений выглядели веселой и дружной парой, хотя было ясно, что Рома страдает именно из-за их отношений. Впрочем, и у меня самого на фоне абсолютно счастливой жизни с Даной имелись почти непреодолимые проблемы.
С момента ее отъезда прошло всего три дня, но как ни сопротивлялось во мне сознание взрослого мужчины, разум четко подтверждал, что мое теперешнее состояние по всем параметрам можно причислить лишь к состояниям ребенка, подверженного неуправляемым эмоциям и не способного руководить своей волей. Только в отличие от детства его обуславливала нестерпимая, грызущая внутренности тоска, совершенно неадекватная объективным условиям моей физической жизни. Они изменились незначительно, а в сравнении с недавним прошлым так и вовсе вернулись к исходному состоянию, но понимание этого нисколько не влияло на происходящее в моей душе. Мне помогали привычки: я следовал им автоматически и занимался делами лишь одной частью мозга, которая словно автономное от меня устройство была запрограммирована на самостоятельную работу. Три четверти моего внимания витало где-то в отвлеченном пространстве как в лабиринте, сплетая и расплетая привносимые впечатлениями в некие спирали, но ничто не помогало освободиться от стискивающих сердце клещей, как бы я ни бился, как бы ни исхитрялся.
Вечером после звонка Даны я напился в ресторане. Олег приехал и увез меня домой, крайне пораженный моим видом, но как было объяснить ему, что причиной всему лишь краткосрочный отъезд Даны. Да и кто понял бы меня?! Проспавшись, я ощутил боль еще более сильную, чем накануне. Спиртное нисколько не помогло. Однако натура не позволяла мне распускаться; природный оптимизм концентрировал силы в борьбе с болью, а привычка к методичности и обстоятельности помогала составить план сопротивления. Теперь дома я появлялся только чтобы упасть мертвецки усталым и заснуть. Рано утром я совершал пробежку по набережной, потом принимал душ и ехал в редакцию, где проводил весь день, чтобы вечером снова бежать трусцой по набережной. После такой нагрузки следовало ожидать зверского аппетита, но напротив, я потерял его окончательно и засыпал без ужина. Входя в кухню, я как ударом тока получал порцию нестерпимой боли по непонятной причине, ведь следов Даны в ней присутствовало не более чем в ванной или спальне. Но именно кухня явилась территорией, где рождалась моя боль, так что в целях самосохранения я закрыл ее, исключив даже походы за водой, для чего приобрел упаковку минеральной.
Лишь поздний обед в ресторане временно сглаживал мое состояние: вид людей отвлекал от постоянно сверлящей фоновой мысли. Она не была четко оформленной, а объединяла сложный клубок самых сокровенных желаний, нити которых сейчас были болезненно натянуты. Сознание мое, потеряв эластичность, отзывалось на любой маломальский нюанс окружающего лишь усилением симптомов тоски, так что я старался концентрироваться на самых простых вещах: тарелке с едой, чистой салфетке, тонком вкусе вина. Окружающие люди воспринимались мною как инертная безликая масса, и я благодарил бога, что мне почти не встречались светловолосые женщины. А те из них, что все же имели светлые волосы, оказывались либо полными, либо слишком высокими, либо коротко стриженными, в отличие от Даны, волосы которой имели среднюю длину и ни с чем не сравнимый оттенок. Она элегантно их закалывала, виртуозно закручивая наподобие морской раковины вверх. Эта прическа подчеркивала стройность ее шеи и утонченную линию подбородка, а также приоткрывала прелестные розовые мочки ушей с каплями сережек, напоминающими водяные брызги.
Цитов обронил, что одна из моих прежних пассий, некая Пушнова очень интересуется, кто же это смог меня "окольцевать". С этой однокурсницей "роман" у меня случился совсем короткий, но она долго не могла успокоиться. Не хватало мне еще "бабских разборок", и пока Дана находилась в отъезде, следовало поставить Пушнову на место, дабы ничто не смутило покой моей жены. Я позвонил своей бывшей любовнице и холодно с ней поговорил, удивляясь, как далеко отступило это недавнее прошлое. Оно помнилось мне как-то отвлеченно, словно события происходили не со мной, а с другим, мало на меня похожим человеком.
Пушнова заметила разительные перемены во мне, хотя поначалу пыталась иронизировать. Но, будучи очень неглупой особой, быстро почувствовала нелепость своих шуток на тему моей женитьбы. Даже предложила помощь:
-Может, сгожусь как советчица? Видимо, и ты не избежал проблем. Но, кто она – твоя счастливая избранница?
Однако я не желал развивать этой темы и оставил свою бывшую подружку совершенно заинтригованной.
Меня грызла тоска, но я избегал контактов помимо тех, что были необходимы для работы. Даже в "Призму" решился пойти только через три дня после отъезда Даны, когда почувствовал, что просто схожу с ума. Мне требовался физический отдых, настолько болели отвыкшие от нагрузки мышцы. Я ощущал полнейшую разбитость – духовную и физическую.
Дана звонила каждый день, но голос ее звучал неуверенно и, как мне казалось, несколько отчужденно. К тому же, частенько в трубку прорывались звуки музыки и чужие голоса. Это приносило мне дополнительные страдания, но я дал себе слово держаться; ведь разговор с нею все же ненадолго снимал нестерпимые по силе симптомы: при всей своей нелюбви к телефону Дана находила слова и интонации, согревавшие мне душу.
Я понимал, что работа по контракту отнимает у нее все силы: рабочий день ее состоял из постоянного "говорения", неизбежного при синхронном переводе переговоров представителей из мира бизнеса. Правда, загруженность Даны являлась в какой-то мере гарантией того, что ей некогда думать о чем-то кроме отдыха, а еще,– на это я надеялся особо,– что она не сможет съездить к Жюстин, а значит, встретиться с Полем.
Погружаясь в пласты памяти, я не находил там ничего подобного теперешнему своему состоянию. Боль моя порождалась ревностью, но не к конкретному сопернику, а фактически ко всему окружающему, к самому факту отдельности от меня Даны. Мой мир, такой спокойный и наполненный раньше, сейчас, без нее, казался пустой гулкой комнатой с раскрытыми настежь окнами, продуваемой ветром и не имевшей ни единого уютного уголка. Детские мои впечатления уже слишком затуманились: я почти забыл счастье, приносимое родительским домом – слишком сильные порывы поглощали впоследствии мою душу. Да и мать, несмотря на мое сближение с ней, сейчас вошла в роль, прежде всего, женщины и жены, ибо вернулся отец. Впрочем, с подросткового периода я был скрытен с нею. К тому же, знакомство ее с Даной произошло настолько болезненно, что я больше не рисковал организовывать их встречи.
Когда я привел Дану на ужин к своим родителям, вначале ничто не предвещало сложностей. Мать выглядела восхищенной и приветливой, да и отец увлекся беседой с Даной. Я радовался, тому, что моя жена понравилась им, но стоило мне отлучиться для телефонного разговора, обе женщины тотчас оказались плачущими по разные комнаты. Бросаясь то к одной, то к другой, я не мог ничего понять, отец же в ответ растерянно разводил руками. В мое отсутствие за столом шел приятный разговор, который коснулся и моей персоны. Вот тогда по непонятной причине у обеих случились слезы.
Поцеловав мать, я увез Дану домой, так и не добившись от них ничего определенного. Конечно, позже Дана все объяснила: плакали они по причине невозможности поделить меня меж собой. Она остро переживала, считая, что не понравилась моей матери, хотя та уверяла обратное, даже восхищалась Даной, но я понимал, что им нельзя больше видеться, по крайней мере, пока.
По правде сказать, я даже не надеялся, что Дана и моя мать найдут общий язык, но не ожидал, что они напротив поймут друг друга без всяких слов и обменяются знаками того, как относятся ко мне – предмету их дележа. Конечно, мать не претендовала на меня уже давно, но видно, как и раньше в душе не разделяла нас, потому что, увидев Дану и почувствовав ее силу во владении мною, не смогла сдержаться. Дана же плакала от избытка эмоций, оттого, что чувствовала себя "разлучницей" и от страха, что не угодила. Каждую из них мне пришлось успокаивать, каждой доказывать свою любовь, однако этот инцидент лишь обострил болевые точки в моей любви – как к матери, так и к Дане.
Мои отношения с родителями Даны также складывались не слишком радужно, невзирая на то, что теща очень привечала меня, да и тесть проникся ко мне симпатией с первой встречи. Тем не менее мне было нестерпимо видеть, как оба они расточают любимой дочери нежности в моем присутствии, потому что к своему крайнему удивлению и стыду я ревновал Дану даже к родителям.
Почему раньше я не слишком страдал? Да потому что знал: она всегда думает обо мне. Именно поэтому Дане было позволительно окатывать меня ядовитым душем презрения, поскольку, несмотря ни на что, мы бывали с ней близки вновь и вновь по первому моему желанию. Я владел ее миром полностью, не напрягаясь и не задумываясь над этим: меня не слишком волновало, с кем и сколько она общается. Сейчас же я чувствовал непреодолимое желание ограничить круг ее общения, поставить его под свой контроль – этого требовала моя тревожная боль, рождавшаяся от одной мысли, что Дана хоть кого-то еще, кроме меня – единственного имевшего на это право – ласкает разговором и своей искренностью. Только такое полное обладание могло умерить остроту моей боли, от которой я был не в силах отделаться.
Ни нежность, ни откровенность Даны, ничуть не успокаивали моей ревности, рисовавшей картины, где моя жена не менее, а возможно и более, искренна, к примеру, с Норой. Тем более что однажды, будучи незамеченным, я услышал окончание страстной речи этой возмутительницы спокойствия:
-…и ты позволишь этому домашнему тирану сделать тебя затворницей?! Эгоистичное чудовище! Привязать жену к дому, сделать домохозяйкой – что может быть более жестоким!
Дана не ответила, а Нора, обнаружив меня, выдавила улыбку и тут же ускользнула – не осталась даже на чай. Это лишний раз подтверждало мои подозрения. Я упорно молчал на эту тему, но Дана всегда без слов понимала мои состояния. Она долго и томительно раздумывала о создавшемся положении и все-таки произнесла то, чего я не решался потребовать:
-Ты прав, мне не следует больше работать у Норы. Тебе необходима забота любящей жены, так что буду сидеть дома над переводами. Думаю, в тишине дело пойдет намного лучше. Да и ты всегда сможешь приезжать домой к обеду и ужину, мой дорогой.
Целуя ее с благодарностью, я прекрасно осознавал, как тяжело ей было решиться на эту жертву, но не мог отказаться от ее принятия, поскольку лишь она облегчала мою боль и давала мне ощущение обладания Даной и ее душой. Себя я успокаивал тем, что обеспечу жене досуг и развлечения, зато она без отвлекающей суеты сможет раскрыть свой талант литературного переводчика.
Юлька в отличие от Норы одобрила мои действия, и я даже значительно вырос в ее глазах, ибо она считала всякого мужчину обязанным освободить жену от работы и дать ей быть просто женщиной. Вдобавок она заявила, что лишь теперь убедилась в моей любви к Дане. Вот кто все понимал на свой, обывательский, взгляд. Она даже представить не могла, что домашний плен вполне сознательная и мучительная жертва со стороны Даны, и конечно, не Юльке было судить о силе моей любви.
Однако насколько я видел, Дана испытывала напряжение лишь первое время, да и старания мои развлекать ее приносили свои плоды. День за днем она приноровилась к такой жизни, привела дом в новый вид и стала много, а главное, продуктивно, работать, несколько изменив свой режим. Вставала Дана очень рано – по утрам ей лучше работалось,– и когда я уходил, ее день уже был в разгаре. Веселый блеск ее глаз приводил меня в восторг, он заряжал меня энергией, и совесть моя сладко спала. Мне нравилось представлять свой уютный дом, где как в шкатулке спрятанная драгоценность находилась Дана, и только я один имел возможность наслаждаться этим чудесным кладом. Конечно, мне не раз являлась мысль, что я привел свою семейную жизнь к образцу родительского дома, который всегда осуждал, ибо в моем понимании отец ограничил мир матери, что не позволило ей самореализоваться.
Дана не относилась к числу женщин, мечтающих заниматься только собой и домом. И все же выглядела она веселой и довольной – именно такой, как мне хотелось. Жена моего лучшего друга также не работала, правда, этого требовало здоровье Сергея и, конечно, ни о чем ином Лена не могла и думать. Но я считал себя вполне достойным того, чтобы Дана посвящала всю себя мне, ведь, если не физическое, то мое духовное здоровье определенно нуждалось в ее постоянных заботах.
Для душевного спокойствия мне требовался постоянный физический контакт с ней. Уходя на работу, я ощущал томительное напряжение, как будто от меня отрывали часть тела: так вероятно страдает младенец в разлуке с кормилицей. Целый день я ощущал дискомфорт, не затмеваемый никакими заботами и тяготами дня, чтобы в награду за муки вечером получить Дану в свои объятия: без объяснений она прекрасно знала, чего я хочу. И все же порой я набрасывался на нее в приступах животности, словно она сопротивлялась. Ей даже приходилось бороться со мной, но именно так я получал фантастические наслаждения и ясно видел, что Дана испытывает их не меньше, если не больше, чем я. Непонятно только, что будило все эти неуёмные фантазии, когда мне представлялось, что она брыкается и кусается, а я заламываю ей руки, с силой прижимаю и принуждаю к близости. Порой я истязал ее подолгу, так что она начинала молить о пощаде и отдыхе, но меня словно спускали с цепи. В такие моменты я стискивал ее тонкие руки до боли и не позволял ей противиться, с жадностью всматриваясь в то, как она извивается и стонет в эротическом страдании, потому что знал все приметы получаемого ею наслаждения: а это были именно они.
После таких игр она особо ластилась ко мне – с благодарностью за любовные мучения, и я полностью удовлетворялся, ощущая истинное счастливое расслабление от обладания ею. Но нежная кожа Даны однажды предательски выдала нас: Нора, заметив синяки на запястьях моей жены, сделала ужасающий вывод, что я домашний садист, и как ни разубеждала ее Дана, затаила против меня недоброе чувство.
А ведь никто из нашего окружения кроме нее не удивился тому, что Дана стала домашней женщиной, для многих неработающая жена лишь подчеркивала состоятельность мужа. Дана по-прежнему блистала в обществе, которое собиралось у Норы. Я также теперь организовывал вечеринки Журнала, куда приглашалось много гостей, и где Дана должна была выступать хозяйкой. Но она тяготилась повышенным к себе вниманием, благо в нашем кружке царили более демократичные нравы, нежели у Норы: народ любил поспорить и засидеться за полночь, принять лишнего, да и просто раскованно повеселиться – с танцами на целый вечер.
Дана одинаково легко общалась и с гостями Норы, и с нашей компанией, что вызывало у меня особую гордость, ведь ее эмоциональную гибкость и приспособляемость я считал интеллектуальными достоинствами. Сам я не обладал ими в достаточной мере и мог порой весь вечер молча наблюдать, не вступая в разговоры по причине отсутствия достойных собеседников, способных вызвать у меня желание искренней задушевной беседы. Взгляд мой слишком требователен и разборчив: улавливая в ком-то отсутствие глубины или, не дай бог, склонность к пошлости, я тут же внутренне отгораживаюсь, а вот Дана получает впечатлений намного больше меня, ибо окунается в общение с совершенно разными людьми.
Последнее время ей стали часто звонить знакомые из Парижа. Напряженно и ревниво я прислушивался к ее французскому говору – легкому и мелодичному – и ждал ее просьбы поехать в гости, готовя решительный отказ. Но Дана весело передавала мне приветы от своих друзей – не более.
Меня мучила мысль, что подсознательно Дану привлекает модель ее прежней жизни: она с детства привыкла проводить лето за границей, поскольку родители оплачивали ей продолжительные каникулы в семьях иностранцев с целью изучения языков. И конечно ей хотелось после нашей предполагаемой поездки по Италии заехать к своей бывшей бонне, с которой она давно мечтала меня познакомить. Я нисколько не сомневался, что Дана любима ею, и это льстило моему самолюбию, словно любили меня самого, но в то же время ревность шевелилась в моей груди, нашептывая мне, что Дана всегда может найти повод для поездки туда. Конечно, вовсе не Жюстин интересовала меня, а ее племянник – Поль.
-Признаюсь, я нравилась ему,- беспечно говорила мне Дана.
-А он тебе?
-Кит, мне было всего пятнадцать лет. Мы поцеловались один раз, но в то время я воспринимала это как игру, а, кроме того, считала себя обязанной хранить верность Одину.
Этого джентльмена я также относил к своим конкурентам, хотя Дана подробнейшим образом описала мне историю их разрыва, инициатором которого стала именно она. И все же детские увлечения в ее памяти, на мой взгляд, все еще имели флер романтичности, а в желании поехать к Жюстин приманкой наверняка служил Поль, которого я заранее ненавидел всей душой. На фото этот плейбой выглядел утонченной внешности красавцем, правда, с несколько наивно-округлым подбородком, делавшим его похожим на австрийца или немца. Спортивная фигура и довольно-таки высокий рост относили его к одному со мной физическому типу, впрочем, его портила излишняя для мужчины красивость.
Похоже, француз не потерял привлекательности для Даны и сейчас. Она упорно это отрицала, но наши полудетские привязанности имеют над нами очень сильную власть.
Дана все последнее время пребывала в задумчивости, что особо мучило меня. Мне все время было ее мало, наше общение с ней казалось мне все-таки неполным по той степени взаимопроникновения, к которой я стремился и которую, как мне казалось, получал раньше.
-Ты мечтаешь уехать,- ответил я на ее молчаливый вопрос, и она заплакала, из чего следовало, что я прав.
-Я скучаю по своим друзьям, по Парижу и его улочкам. Меня очень многое связывает с теми местами и тем временем моей жизни.
-Многое, но не я!
Боль душила меня, сжимая сердце ледяным кольцом, хотя внешние обстоятельства,– то, что Дана является моей женой и любит меня,– должны были ее исключать. Но прошлое Даны всегда находилось вне моего влияния, чем и вызывало мою неукротимую ревность. А теперь оно подступило слишком близко, покусившись на целостность моей души.
-Понимаешь,- рассказывала она,- время моей жизни у Жюстин было особым периодом: я читала Пруста по-французски, и все окружающее переплавилось под его чарующим воздействием. Места, связанные с ним, прогулки по Елисейским полям, поездки в Ильё-Комбре – он слишком повлиял на меня. Так что теперь самые незначительные, ничего не означающие детали через воспоминания впиваются мне в сердце до нестерпимой боли. Все последние годы я боялась брать в руки эти книги, так все во мне когда-то остро и болезненно взрастало, выстраиваясь в то, что теперь я могу назвать собой.
Но это была ранняя юность и сейчас, когда я принадлежу тебе, встреча с моим прошлым могла бы многое изменить, даже успокоить мою душу. Ты не должен сомневаться – моя любовь кристаллизовалась. Это трудно объяснить, но ты поймешь, насколько она безоговорочна, если представишь человека, стоявшего на пороге смерти, простившегося со всем, что было ему дорого, покаявшегося во всех грехах и внезапно получившего жизнь в подарок. Такова я сейчас и такова моя любовь к тебе. Вернуться в прошлое нельзя, его можно лишь воскресить в памяти, но то, что жизнь уже содержит в себе, органично включает и это прошлое. Ты во мне и в моем прошлом: ты жил там неясной мечтой, образом, предчувствием сегодняшнего счастья. Никто и ничто не займет твоего места в моей душе: ты – единственный.
Но как бы ни ласкали мой слух ее слова, я изнывал от разлуки с ней. Ничто не помогало, каких бы способов я ни придумывал. Именно поэтому мне захотелось навестить старого друга. Когда-то откровенные разговоры с Сергеем помогали мне расслабиться, так что я поехал к нему, купив вина и фруктов по пути.
От Сергея не ускользнуло мое состояние,– видно отсутствие Даны наложило на меня значительный отпечаток.
-Скучаешь?- спросил он тактично.
-Скучаю,- ответил я и горько рассмеялся, вдруг осознав, что все мои мучения уместились в этом маленьком слове.
-Я думал, женившись, получил ее, но на деле приобрел постоянный источник невыносимой боли. И это притом, что уверен в ее любви и верности. Но малейшее разъединение с ней, какие-то неясные ощущения от каждого взгляда и движения, ускользание ее мыслей – все рождает во мне чувство, словно я теряю ее.
Сергей задумчиво посмотрел в окно, а потом сказал:
-Знаешь, для принятия счастья, связанного с любовью, иногда требуется умение различать: вот это – оно, а это – не совсем, а вон то – и вовсе нечто противоположное, поскольку счастье включает в себя не только наслаждения и бывает не менее болезненным, чем грусть, тоска, душевное смятение. Удовольствия вкраплены в него малыми каплями, все остальное – труд, маета, сомнения. Ты перестаешь думать о себе, перестаешь себе принадлежать, и если вдруг на минуту оказываешься свободным как раньше,– чему всегда прежде радовался, чем гордился,– видишь, что уже не можешь без этой тюрьмы, что именно она и есть твое счастье. Освободись ты сейчас от рабства любви и связанных с ней боли, тоски, страдания, почувствовал бы ты себя свободным? Нет – одиноким, покинутым, несчастным.
***22
Сергей был прав: рассматривая свою проблему изнутри, я понимал, что мучения мои с полным правом можно было считать абсолютным счастьем, только легче от этого не становилось. Напротив, страдания настолько укоренились в моей груди, что я ощущал вполне материальную, физическую боль в сердце, не отпускавшую меня ни на минуту. Просыпаясь, я тут же вспоминал, что Даны нет рядом, и ком сдавливал мне горло. Мысли тотчас начинали свиваться в змеиный клубок и жалить душу подозрениями о том, что Дане некогда обо мне думать в своей работе, нескончаемых заботах и многочисленном людском окружении. Я ругал себя, называя эгоистом, ибо с ужасом понимал, как мало заботит меня ее усталость, от которой она наверняка засыпает как убитая, не в силах двигаться, а тем более думать. Я желал знать, что она думает только обо мне. И хотя Дана уверяла меня в этом по телефону, голос ее не казался мне привычно искренним, так что уже через минуту после окончания разговора я начинал терзаться мыслью, что она лгала мне, щадя мое самолюбие и не более.
Вот уже пять дней меня мучили сны. Раньше я никогда их не помнил и смеялся над теми, кто придавал значение каким-то там виденьям. Но сейчас эти гиперреальные картины назойливо преследовали меня. Я взялся рисовать, хотя давно не прикасался к кистям и к грифелю. А тут на днях встретил старинного приятеля по "художке" – Карэна. У Норы он был желанным гостем, она даже способствовала его продвижению и взялась организовать ему персональную выставку. Он кое-чего достиг, работы его покупались и неспроста – в них были настроение и новизна, но я разглядывал их с плохо скрываемым равнодушием. Попадись они мне в другое время, возможно, я оценил бы их по достоинству, но сейчас, в отсутствие Даны, мое внимание натыкалось на углы.
Карэн явно обрадовался нашей встрече. Мы отправились в бар и долго беседовали, вспоминая прошлые времена. Его, как и многих моих знакомых, крайне удивило то, что я женился.
-Вот уж не думал, что ты способен на такое. Кто угодно, только не ты,- смеялся он.
-Расскажи о себе,- предложил я, не желая вдаваться в подробности своей личной жизни. И этот восточный красавец улыбнулся обольстительной улыбкой:
-Работал в молодежном театре, брал заказы, теперь свободный художник. Вот, жду Элеонору из Парижа – обещала мне "персоналку". А со мной проблема – я тут нежданно-негаданно влюбился.
-И кто она?
-Пока не знаю. Но горю и плавлюсь, со мной такого не случалось.
-Где же ты нашел ее?
-Когда меня познакомили с Шимановской, я поначалу никого больше не замечал, но перед самым ее отъездом к ней приходила девушка, правда, тотчас исчезла. А потом Нора уехала, я не успел ничего выведать. Но несколько ночей уже не сплю, не в силах забыть это лицо.
-Говоришь, на приеме у Норы…
-Кажется, они подруги. Все отдам, но завоюю эту недотрогу!
Смутное подозрение переродилось у меня в уверенность, когда приятель произнес эти слова.
-Забудь свои планы,- сказал я, сжав кулаки. Карэн засмеялся:
-Ни за что! Когда ты увидишь ее, то поймешь меня.
Но тут он уловил перемену во мне, поперхнулся и осторожно спросил:
-Это… твоя жена?
Меня не удивил интерес Карэна к Дане. Мог ли художник не заметить ее? Благо, я вовремя пресек его попытки искать с ней знакомства. Я был уверен в своей жене, но это не мешало мне строить защитные укрепления.
Потребности плоти почти не мучили меня, мне хотелось лишь одного: знать, что Дана принадлежит мне своей душой, своим интеллектом. А ведь мысли не всегда подвластны нам: они лезут в запретные сферы без нашей воли, как бывало со мной очень часто. Наверняка и фантазии Даны не всегда слушались хозяйку, но отсутствие ее вины в этом не смягчало моих страданий: мне требовались постоянные жертвы и доказательства, я всякий раз жаждал подтверждения того, что все мысли Даны – всегда обо мне. А поскольку она была очень сдержанна в разговорах по телефону, я выискивал в ее голосе особые интонации, знакомые мне по прежней жизни. И, чувствуя мою в них потребность, она щедро тонировала свой голос переливами нежности.
Мой эгоизм вылез и расцвел буйным цветом, хотя я наивно считал, что любовь к Дане нейтрализовала его своей жертвенностью, порождавшей желание служить ей душой и телом. Приходя с работы, я ощущал безумно-болезненное волнение в ожидании звонка Даны и после него некоторое время испытывал блаженство, но очень скоро меня обступала пустота. Я призывал на помощь разум и волю, и все же чувство одиночества и покинутости неотступно следовало за мной. Засыпая горячим полусном, я все время ощущал себя в состоянии ожидания и вздрагивал от каждого звука за пределами квартиры. Мне снились чемоданы Даны в прихожей и сама она в кухне: я знал, что это лишь сон и горько смеялся своим фантазиям. Но вдруг ее губы коснулись меня, и я понял, что поцелуй настоящий: он никак не мог быть сном – такой горячий, нежный и чувственный. Открыв глаза, я с изумлением и накатившим восторгом увидел Дану.
-Ты прилетела раньше?! Почему не позвонила?
Покрывая поцелуями мое лицо, она говорила в возбуждении:
-Все случилось в последний момент, а потом заставили отключить мобильник. Обещай больше никогда и никуда не отпускать меня одну.
-Я клянусь тебе в этом!
Каким приливом обрушились на меня наслаждения, хотя в разлуке намного сильнее их отсутствия я мучился невозможностью говорить с Даной – без конца и ограничений. Но меня радовало, что она соскучилась по моим объятиям и поцелуям, по физической близости со мной. Ее нетерпеливость передавала мне волны возбуждения, и сладостный ток пронизывал мое тело.
-Ты не разлюбил меня?- придирчиво вглядывалась она в мои глаза. А я рассказывал, что думал в ее отсутствие:
-Как ни напрягаю память, но прихожу к выводу, что даже в детстве имел твой образ в голове, хотя и смутный.
-Почему же так долго мучил меня?!
-Зато теперь и сам наказан сполна, но никому не отдал бы этих мук, и всему виной ты одна.
Первым делом после объятий она бросилась меня кормить. Ее поразила чистота в кухне, впрочем, Дана тут же заметила более чем трехдневную пыль на столешнице, но, главное, я совсем забыл о необходимости поливать цветы на окне, которые совсем поникли. Мне хотелось отвлечь ее внимание, хотя она уже поняла, что я не заходил в кухню несколько дней. Пришлось объяснить ей причину, и она расплакалась, растроганная до глубины души.
Однако не вполне утолил мою боль даже приезд Даны – мне требовалось насытиться ею.
-Когда ты ускользаешь из моих рук: просто встаешь, ходишь по дому – я теряю тебя. Ты покидаешь меня и забираешь с собой свой мир, которым еще минуту назад я владел.
-Но ведь ты знаешь – он принадлежит тебе, и ничто не изменит моей любви, так почему так страдаешь? У тебя совершенно нет причин для ревности или недоверия.
Именно поэтому я поведал ей свои опасения насчет Поля, чем крайне ее удивил. Она и предположить не могла, что меня волнуют ее детские влюбленности.
-Мы поедем к Жюстин, и там ты все увидишь сам,- уверяла меня Дана, но я сомневался:
-Боюсь разглядеть в твоих глазах хоть искру, не принадлежащую мне.
-Я сделаю все, чтобы тоска твоя трансформировалась, и чтобы счастье ты ощущал как блаженство – лишь это единственная моя цель и главное желание.
Все последнее время, помимо Журнала, я занимался еще и тем, что помогал жене Сергея в объединении его фирмы с фирмой некоего Кирилла Шувалова. С подачи Золотова оно должно было вот-вот произойти и включало в себя множество всяких вопросов, связанных с чиновниками, а я имел неплохие знакомства и связи. К тому же, Лена не очень умела вести переговоры с "нужными" людьми, Сергей же, отойдя от дел, жил своей книгой, доверив мне представлять свои интересы на переговорах.
Мне было приятно общаться с Кириллом. Я всегда ценил людей, наделенных истинной мужественностью, а он относился как раз к такому типу: спокойствие и ум придавали ему особое неповторимое обаяние, и я тайно любовался его лицом и фигурой, его невероятно черными глазами и родинкой над верхней губой – неожиданным атрибутом чего-то нежного и женственного на столь мужественном лице. Но более всего импонировало мне его отношение к жене – так всегда вел себя с матерью мой отец. По сравнению с ним я выглядел ужасающим эгоистом, поскольку никак не мог преодолеть ревность. Я честно пытался с ней бороться, но как ни старался, изменить ничего не мог и не отпускал Дану от себя ни на шаг. Кирилл же напротив сделал все возможное, чтобы его жена могла заниматься наукой: он создал для этого самые благоприятные условия, приложил все свои таланты и умения, сориентировал на нее собственный бизнес. Вот чему следовало поучиться, и несомненно, Алина была с ним очень счастлива…
***23
Я вдруг поняла, что больше не хочу ни жизни в Сан-Франциско, ни науки, а желаю быть просто женой, чтобы дать Кириллу больше тепла и домашнего уюта, которых я лишала его долгое время. И от этих мыслей меня переполняло какое-то невообразимое счастье. Я решила родить ему ребенка, и моя затея забеременеть удалась, но я боялась предвосхищать события, поэтому терпеливо молчала, и только утренняя рвота выдала меня – пришлось во всем признаться.
С этого дня все стало медленно перестраиваться во мне, хотя я долго не осознавала перемен и пыталась жить по-прежнему. Но токсикоз стал мешать нашему сексу и вынуждал меня быть привередливой в еде. А Кирилл радостно носился, выполняя мои самые взбалмошные желания. Только с ним рядом я переставала чувствовать тошнотворные волны и абсолютно этому не удивлялась, потому что между нами всегда существовала неразрывная связь. Мои родители, и мать в особенности, создавали излишнюю суету вокруг меня, один Кирилл мог за мгновенье успокоить меня, согреть и снять любые неприятные ощущения. Заснуть без него я не могла, его рука должна была согревать мой растущий живот, иначе тот волновался, и съеденная пища просилась обратно.
Муж имел на мой организм необычайное воздействие: все процессы во мне словно подчинялись ему. Не знаю, как он умудрялся высыпаться: я вставала много раз за ночь и постоянно капризничала. Но ничто, исходящее от меня, не могло его рассердить. Он говорил нежные слова, целовал меня и ублажал, а я только и делала, что требовала все новых порций его любви.
Удивительно, но мне нравилось быть беременной: это состояние какого-то звенящего счастья внутри, ощущение своей особенности, избранности, которую я чувствовала независимо ни от чего. Мой маленький мир, уходя вглубь моего существа, расширялся до необъятности, и из-за этого странного ощущения я смотрела на окружающих снисходительно.
Кирилл понимал меня как никто другой. Когда он прикасался ко мне своими чуткими пальцами, я словно передавала ему мгновенно всю информацию из своей глубины, мне требовалось минимум слов, чтобы озвучить для него самое главное. У нас с ним появился особый язык для общения, во многом состоящий из интонаций, где одно и то же слово могло выражать совершенно разные вещи. С другими людьми я разговаривала как обычно, ведь у меня был Кирилл – единственный, кому мне хотелось открываться. Он слушал таинственные переливы моего лона, припав ухом к выросшему животу, и заглядывал мне в глаза, находя в них все новые выражения: нечто делало меня каждый день немного другой – неуловимо, по черточке меняя рисунок моего лица, фигуры и моей души.
Странная плещущаяся музыка ублажала мой внутренний слух, и я знала, что Кирилл ее также слышит, когда находится рядом со мной. Она пропитывала меня насквозь, что бы я ни делала, прихотливо направляя ход моих мыслей. А те накатывали мягко и мощно, как волны таинственного океана: странные, необычные, сюрреалистичные. Иногда я брала карандаш и делала наброски, хотя никогда не училась рисовать. Нечто таинственное водило моей рукой, проникало в мою внутреннюю жизнь, звучало музыкой и возносило чувства, очищая их от обыденности.
Между тем я ревниво отвлекала Кирилла от дел и требовала постоянного внимания, ощущая себя каким-то фантастическим органом его тела, которому совершенно безразлично, как больному животу, что идет экзамен и ныть никак нельзя. Я точно так же слепо игнорировала все, кроме происходящего в нашей с ним общей жизни, поскольку перешла на качественно иной уровень существования, где действовала иная, нежели в обыденности, а на деле самая верная, шкала ценностей, и где значение имели только выражение глаз, нежность прикосновений, теплота слов и дыхания. Слыша в трубку телефона отвлекающие мужа от разговора со мной вопросы сотрудников, я поражалась, как может кого-то интересовать подобная чепуха. Людская суета казалась мне псевдо-жизнью, суррогатом с вредными добавками, способными отравить организм, и только Кирилл, разрываясь между этими двумя мирами, сохранял мою связь с окружающим.
Однако, несмотря на мое равнодушие к внешнему миру, во мне развилась чрезвычайная практичность в бытовом отношении: все полезное для меня и будущего ребенка приобрело первостепенное значение. Сознание критично отбирало самое необходимое, принижая ценность других людей рядом с самоценностью. Мало того, я эгоистично требовала жертвенности от близких, отказывая им в малейшем внимании со своей стороны. Мне ничего не стоило бесцеремонно перебить собеседника и начать говорить о себе. Правда, наедине с собой я спохватывалась и тут же звонила друзьям и родителям с извинениями. Пыталась даже проявлять "чуткость", хотя это являлось вполне формальным и искусственным действом с моей стороны, ничуть на самом деле не затрагивавшим мою душу, а лишь разум. Спасало положение снисхождение близких, которые отодвигали собственные заботы и проблемы в угоду мне. Впрочем, так происходило, даже когда я не была беременной.
Мое положение сделало меня на удивление общительной: я встречалась с подругами, избегая даже краткосрочного одиночества. С Катериной так и вовсе почти не расставалась, даже с работы ее вынуждала уезжать во внеурочное время.
Как-то мы сидели с ней в одном миленьком кафе Китай-города и хохотали как сумасшедшие над какой-то безделицей, так что от смеха мне захотелось в туалет. Но Катерина почему-то встревожилась:
-А вдруг начинается? Может воды отходят?
Я снова засмеялась, правда, уже не слишком весело, ощутив, что просочившейся жидкости действительно слишком много. Мы быстро погрузились в "опель" и помчались к роддому.
-Позвони и скажи Кириллу!- убеждала меня подруга. Но вдруг он сам позвонил и спросил:
-Аля, где ты сейчас?
-В машине у Кати,- опешила я.
-И она везет тебя в роддом?
Когда он приехал, я совсем успокоилась, несмотря на начавшиеся схватки. Вокруг кружились две акушерки, а я была озабочена тем, как не эстетично выглядят мои потуги. Все казалось достаточно будничным и никак не походило на таинство рождения, к которому готовилась моя душа, и ради чего приносилось столько жертв.
Акушерки деловито переговаривались, а я ждала боли, которая все не приходила. Было просто натужно, словно я тащила что-то в гору. Тело мое вздымалось и, казалось, уже никогда не примет прежних форм, навечно оставшись бугристым куском плоти. Это длилось какое-то время, но неожиданно все закончилось, я услышала хлопки и детский крик. Мне продемонстрировали младенца, чем и вовсе все испортили: девочка оказалась сморщенным, синюшно-красным существом. Я с растерянностью и тоской смотрела на этот орущий кусок мяса с приплюснутой головой и ручонками-червячками, поскольку надеялась, что игрушка для Кирилла получится красивой.
Дочку мы назвали Юлькой. За несколько дней в роддоме я немного привыкла к своей девочке, хотя называть это создание таким словом было, по меньшей мере, нелепо. Странное складчатое тельце с жадной мордочкой внешне и по консистенции напоминало птичек из теста, которых мы лепили с бабушкой Зоей на пасху. Подруги все спрашивали, проснулся ли во мне материнский инстинкт, но я не понимала, что это значит. Хотя нечто все-таки заставляло меня вовремя кормить и пеленать свою маленькую обузу, должную в будущем, как я очень надеялась, превратиться в красивого румяного ребенка. Но никаких особых чувств к новорожденной дочери я не испытывала, мне просто хотелось, чтобы она была сытой и чистенькой.
Дома также все не слишком изменилось, однако я упорно занималась ребенком и вечером показывала этого китайчонка с приплюснутым лбом и надутыми щеками вернувшемуся с работы Кириллу, но не потому, что мне нравилась моя дочь или я так уж ее любила, а потому что Кирилл расцветал от радости. Он осторожно, словно драгоценность, брал ее на руки и подолгу разглядывал, а она смотрела куда-то в пространство своими странными косыми глазами.
Всколыхнул мое так называемое "материнское чувство" диатез на щеках дочери. В ожидании доктора я не находила себе места, точно очнулась от опьянения и осознала реальность. Меня стали радовать звуки, издаваемые Юлькой, ее маленькие ручки, которыми она пыталась задевать висящие над изголовьем яркие игрушки и колокольчики. Правда, этому в первую очередь способствовал вид ребенка, ведь Юлька очень скоро стала беленькой и круглой, ее было приятно держать в руках, и она больше не отвращала мое сознание неестественным обликом инопланетного уродца.
К шести месяцам у меня пропало молоко, я похудела и стала почти прежней, а вместе с этим вернулась и моя чувственность. Теперь я вновь ожидала Кирилла домой не только для того, чтобы показать ему нашу дочь. Но моя зависимость от него исказилась до неузнаваемости: меня стали мучить ревнивые мысли и фантазии – в каждом жесте и взгляде мужа я выискивала подтверждение своим выдумкам. Стоило Кириллу прикрыть глаза, и я могла расплакаться серьезным манером, упрекая его в невнимательности к своей особе. Исключительно для моего спокойствия он боролся с усталостью и дожидался, пока меня сморит сон, но утром я как совершеннейшая мегера являлась к нему в офис без предупреждения – в надежде поймать его на месте "преступления".
Муж всеми силами пытался избавить меня от мучений, но никакие слова не действовали: я ревновала его к не существующим соперницам. Это напоминало болезнь, ведь даже несмотря на страстный секс между нами я не получала утоления и в ужасе представляла Кирилла с другими женщинами, искала следов помады на его рубашках, выворачивала карманы, принюхивалась, стараясь уловить запах чужих духов. Все было бесполезно – я никогда ничего не находила, но успокоиться не могла.
Он устал меня разубеждать и при первой возможности просто тащил в постель – другого выхода хоть на время успокоить мою ревность не существовало. Именно поэтому муж решил свозить меня в Швейцарию, где мы предполагали пожить уединенно, только своей маленькой семьей, чего, вероятно, и жаждало мое существо. Единственное, что меня волновало, так это самолет, которым пришлось лететь до Энгельберга – одно упоминание о перелете возвращало меня в тот день, когда Кирилл был ранен. Но стоило потерпеть, ведь смена декораций улучшила мое настроение.
Я почувствовала, что тиски, сковывавшие мою душу в Москве, несколько отступили – здесь Кирилл принадлежал только мне. Да и горы поражали меня красотой, хотя все-таки вызывали безотчетный страх, ибо всегда тянули к себе Кирилла. Но как бы то ни было, прогулки по окрестностям стали нашим любимым занятием.
Тихая жизнь в горной деревушке пришлась мне по душе, будто не существовало Москвы и Сан-Франциско. Вставали мы рано, я кормила ребенка и занималась нашим немудреным хозяйством, в чем даже немного преуспела, хотя близкие всегда считали меня чрезвычайно бестолковой и непрактичной в бытовых вопросах. Кирилл ездил в ближайший поселок за продуктами, потом мы обедали и отправлялись гулять, а вечером, уложив мышку спать, ходили на посиделки к спасателям, где работал Евгений.
В один из дней Кирилл отправился в Цюрих – встретиться с Золотовым, летевшим в Женеву, а мы с Юлькой остались его ждать. Вечером на нашу половину заглянул Женя. Я обрадовалась, потому что мне было одиноко без Кирилла.
-Вы неплохо устроились,- сказал мой гость, усаживаясь перед камином. Юлька играла на ковре, а я прошла в кухню, чтобы налить в бокалы скотча. Но внезапно появившийся сзади Евгений неожиданно сжал меня в объятиях и стал целовать. Я вырывалась, и какое-то время мы боролись, но мне ли было совладать с сильным мужчиной. Тело мое обмякло в его руках, и он, сбитый с толку, остановился и выпустил меня. Тут на пороге кухни появилась Юлька, и я схватила ребенка, как единственную свою защиту.
У меня даже мысли не возникало, что я привлекаю внимание этого несколько на вид грубоватого парня. Они прекрасно ладили с Кириллом, мне нравилась их мужская дружба, так что нападение с его стороны явилось для меня совершенной неожиданностью.
-Уходи,- сказала я. Он резко развернулся и вышел, а меня удивляло собственное спокойствие и равнодушие, ведь, по сути, мое поведение вполне соответствовало роли примерной жены, хотя можно было бы и насладиться тем, что я нравлюсь другим мужчинам. Однако в присутствии мужа я всегда ощущала себя связанной от любой маломальской вольности: все в моей жизни зависело лишь от него.
Приехавший из Цюриха Кирилл, выслушав мой рассказ, ничуть не удивился выходке своего приятеля и тут же забыл о нем. Я и сама ждала его с нетерпением, так что нам даже постель не потребовалась. Здесь имелись удобные широкие кресла, чем он не преминул воспользоваться, разложив меня и неимоверно возбуждая своими ласками. Но вдруг я почувствовала чужой взгляд – в наше окно, оцепенев, смотрел Евгений. В первую секунду я чуть не вскрикнула, однако что-то остановило меня, а через некоторое время, поглощенная возбуждением, я лишь мстительно подумала: "Смотри – тебе же хуже". Мгновеньями приходя в себя, я ловила его горящий взгляд, жадно наблюдавший наш секс, и получала удовольствия даже более острые, чем обычно.
-Куда ты все поглядывала?- спросил Кирилл, отдыхая.
-Твой друг очень любопытен,- ответила я и от стыда за свою женскую месть спрятала лицо на его груди, а он засмеялся…
***24
Женя уехал и не появлялся целый день, а когда вернулся, привез с собой какую-то смазливую девицу. Наблюдая в окно секс своего друга, он не мог отвести глаз: присутствовало в этом нечто невероятно оголенное до анатомических подробностей. Он отождествлял себя с другом, словно сам удовлетворял жадное до ласк, чувственное женское существо со странными глазами. И желал кормить его, как кормят кашей младенца – поцелуями, ласками языка, насыщать эту алчную плоть собой. Как терпелив был бы он с этим капризным ребенком, с этой дикой кошкой, укротить которую только и возможно, отдав себя на растерзанье…
Почему ему так хотелось ее? Он не замечал в ней ни особой красоты, ни игривой эротичности, но своей особой чувственной притягательностью она будто вытягивала из него жилы. Он видел, как мужские руки сжимали нежные округлости этой гибкой женщины-кошки, не умеющей притворяться и желающей получать удовольствия. И следовало давать их ей снова и снова всеми доступными способами.
Ночью он метался в одуряющей горячке и думал:- "Мне нельзя к ней приближаться и даже видеть ее нельзя!" Его ломало как наркомана, выкручивало мышцы, высасывало жизненные соки, бросало то в жар, то в холод. Про девицу, привезенную из города, он забыл, а утром швырнул ей деньги, и бесполезная гостья невозмутимо удалилась. Его душила зависть к Кириллу, ведь у него самого все могло быть также с Викой. Почему он никогда не задумывался над тем, хорошо ли жене с ним, и почему искал связи-пятиминутки? Ведь ему нравилось заниматься с ней любовью, только никогда не приходило в голову прислушаться к ее ощущениям. Он не понимал, почему она со слезами упрекала его в эгоизме. "Всё эти дуры-бабы выдумывают!- злился он.- Каждый день ведь трахаемся, а ей все не так!"
Но теперь он со стыдом вспоминал о собственной тупости: ему хотелось, чтобы жена была рядом, он даже знал, как все исправит, как станет теперь любить ее. До мельчайших подробностей ему помнилось, каким нежным было ее тело. Почему он плотоядно тискал других – раскованных и раскрытых в своей распущенности женщин? Жену он никогда не смел резко обнять даже по пьянке, ибо помнил ее беременной, помнил всю эту женскую, слабую и капризную возню, так его раздражавшую. Он честно все терпел, а когда родился ребенок, эти два существа объединились в его сознании в нечто, совершенно не стыкующееся с грубыми сексуальными удовольствиями. Но жена требовала какой-то невообразимой нежности, каких-то немыслимых ласк, и он ссорился с ней, хотя потом не мог вспомнить, о чем.
Утром он попросил у шефа отпуск. Кирилл проводил его в аэропорт и передал пакет до Москвы. Женя глянул на него, и сердце его сжалось: он почувствовал, что готов для друга даже жизнь отдать. "Сказала она ему, что я смотрел, или нет?"- думал он напряженно, но Кирилл вел себя как обычно.
Прилетев в Москву, Женя никак не мог решить: ехать ли сразу домой. Его все еще мучила нестерпимая мысль об Алине: было непонятно, хочет ли он эту женщину, но она сидела в его сознании как заноза. Зайдя в супермаркет, он купил большие меховые игрушки для сына, огромный букет для жены и, пока делал это, думал – все, еду и баста! Но в такси вдруг испугался – а что я скажу ей?
Добравшись до второго этажа, он вспотел от волнения и перед дверью еле отдышался, весь увешанный игрушками, с букетом и дорожной сумкой. Дверь открыла теща и, ойкнув, тут же испарилась, оставив зятя стоять на пороге. Сердце у него остановилось, но через пару секунд Вика налетела на него и повисла на шее, будто не было ссор, и сама она не уехала от него со скандалом.
-Какие мы с тобой дураки!
Где-то сбоку мелькнуло яркое пятно – это был малыш, который разглядывал игрушки.
-Котёнок! Это же я – твой папа. Ты узнал меня?
Мальчик неуверенно кивнул. Евгений притянул ребенка к себе и провел его ручонкой по своей щеке. Тот убедился, что она колется, и кивнул:
-Теперь узнал, ты – точно мой папа.
Женя помнил, как друг привез с собой Алину. Все разглядывали ее с интересом: так вот значит, из-за кого Кирилл провел в горноспасательной службе почти пять месяцев. А тот практически не выпускал жену из объятий, и, даже меняя позу, приноравливался так, чтобы ей было удобно не отлепляться от него ни на миг. И она словно являлась его частью, сиамским близнецом: забирала надкушенные им куски и отправляла себе в рот; отпивала из его стакана, копошилась в его волосах и лезла целоваться ему куда-то в ухо.
Кирилл на секунду отвлекался от друзей, прикасался к ней нежно губами и возвращался в разговор. Женя усилием воли заставлял себя не смотреть на это, но глаза вылавливали то ее коленку, то гибкую спину, то длинные рыжие, с белесыми прядями, волосы. Он видел, как она целует мужа, как влажно приоткрывается ее рот, и чувствовал этот поцелуй на себе. "Господи, порнография какая-то",- неимоверно злился он, а ночью, лежа с открытыми глазами, ярко представлял, как обладает ею. Хотя перед его мысленным взором мелькали картинки того, как она во время их задушевного пьяного разговора уютно спит на груди мужа, по-детски обвив его ногами с двух сторон и спрятав ладони у него под мышками.
Когда все решили завалиться спать, Женя помимо воли с завистью проводил глазами друга, легко подхватившего свою драгоценную ношу, а утром ему захотелось снова взглянуть на Алину. Руки и ноги ее были закинуты на тело мужа, который придерживал ее и открывал глаза всякий раз, как только она начинала сползать с узкой постели, чтобы вновь затянуть ее на себя. Волосы, спутавшись, застилали ей спину, но сбоку виднелась разгоряченная от сна нежная щека.
Когда Кирилл пришел с ней вновь, все повторилось. Правда, теперь сидела она скромно, пили они оба мало и вскоре ушли. Но особая интимность их переглядок и движений опять завела Евгения, будто он сам держал Алину за руку и переглядывался с ней. Что это было? Если бы не Кирилл, Евгений при встрече с ней прошел бы мимо. Ему нравились более сочные девицы, а весь вид Алины убеждал, что с ней неизбежны проблемы, осточертевшие ему с собственной женой.
Когда Вика все-таки приехала и привезла ему сына, то тут же устроила ссору, а Евгений так надеялся на перемирие с ней. Жена набросилась на него с обвинениями, упрекая в изменах. И ведь было б из-за чего – его связи-пятиминутки не представляли ничего серьезного. С ней все было абсолютно по-другому, однако она заявила, что жить с ним не станет и сына на пушечный выстрел к такому развратнику не подпустит.
Вика не походила на Алину, тем не менее что-то необъяснимое объединяло их. "Чертовы бабы!"- злился он, однако теперь в его снах они обе путались, чередовались, мелькали и поочередно притягивали к себе. Его мучило желание обнять сына, он даже ясно представлял белобрысую детскую головку, но в глубине сознания рядом с ребенком всплывал образ жены – ее он также хотел обнимать. Алина перемешивала эти тайные и явные желания в бесформенный трепещущий ком, который наваливался на него, сминая привычную бесшабашную свободу как бумагу. Алина будоражила, казалось бы, уснувшие, забытые волнения и мечты-желания, от которых он всегда желал и уже почти отделался, заменив их примитивным сексом на одну ночь со случайными партнершами, про которых забывал сразу и навсегда.
Теперь он снова не ощущал свободы: его сковывали нескончаемые проблемы семейной жизни. Оказалось, эти путы никуда не делись, а всегда подспудно спали в его сознании. И деньги, которые он посылал домой, теперь выглядели постыдной "отмазой" от теплого мира жены и сына. Он знал, что Вика презрительно не снимала их со счета и воспользовалась ими лишь однажды, когда малыш заболел, а у родителей имелись временные финансовые трудности. Теперь он мучился стыдом, что счет открыл на сына, а не на жену, этим как бы подтверждая согласие на разрыв с ней.
Он совершенно не переносил "бабских" проблем: все эти критические дни, головная боль и сорочий треск о какой-то новой книге, последней постановке в Ленкоме или очередной выставке в Доме художника. А чего стоили необоснованные волнения о ребенке: мальчик якобы не выговаривает какую-то букву. Или взять поиски особенных – обязательно синих – салфеток к лимонно-желтой скатерти на дачу! Это могло свести с ума кого угодно. И он срывался, а жена начинала плакать, упрекая его в совершеннейшем непонимании ее стремления создать уют в доме. Да все он понимал! Но его раздражали галстуки, дорогие туфли и хрусткие белоснежные рубашки, которые надевались им исключительно по ее требованию вместо привычных джинсов и футболок. Жена настаивала на ежедневном бритье и дорогом парфюме, мало того, на приемах в фирме ее отца требовалось вести себя галантно с дамами, от которых порой Евгения воротило. Это всегда было выше его сил – он терпеть не мог притворяться и играть роли.
Вспоминая, как Кирилл нежно держал жену в своих объятиях, Женя почему-то подумал, что вот также сам он держал на руках своего маленького сына. Ладошкой ребенок гладил трехдневную щетину на его лице – ему нравилась эта мужская шершавость. Евгению тогда было страшно некогда, к тому же, он тащил тяжелую сумку, но все равно замечал, как нежно гладит его маленькая детская рука, и даже подставлял щеку, чтобы ребенку было удобнее и чтобы чувствовать накатывающую нежность от его прикосновений. Алина вызывала у Евгения возбуждение, но нечто все-таки объединяло его маленького сына с ней, словно оба эти существа были сотканы из единого живого вещества...
***25
После длительных раздумий Сергей согласился войти в холдинг, создаваемый неким Шуваловым, так что мы с Еленой как его доверенные лица автоматически сделались сотрудниками новой фирмы. Жену Сергея, умевшую работать с ценными бумагами, там оценили по достоинству, а я по-прежнему всего лишь помогал Максу. Но Сергей настаивал на моем "развитии". Об этом же твердила и моя неугомонная Ксения. Именно поэтому она таскала меня на всяческие мероприятия, в том числе и на званые вечера Норы.
Кстати, из-за этого Ксюха сделалась невероятной модницей. Не долго думая, она сошлась с парой художников, к которым Нора благоволила, чем обеспечила себе место под крылышком хозяйки салона. Но меня не увлекали их велеречивые творческие беседы, казавшиеся мне скорее пустой рисовкой, нежели стремлением найти себя. К тому же, в присутствии художников я терялся, ибо начинал ощущать себя предметом натюрморта. Во мне всегда жил первобытный страх быть запечатленным кем-то, поэтому я крайне не желал попасть в разряд потенциальных бессловесных натурщиков. Слава богу, имелась альтернатива – я наслаждался компанией актеров и одного новоиспеченного драматурга, многообещающую пьесу которого там обсуждали не один день.
Собрания Норы с их умеренными приливами и отливами разговоров напоминали салон Анны Павловны. Сама Нора всегда казалась мне весьма странным созданием, но нельзя было не восхищаться ее умением свивать сети вокруг каждого из гостей. Приглашая к себе людей искусства, она не гнушалась и представителями бизнеса – настолько, что порой возникало ощущение: именно для них она стремится создать комфортную атмосферу в своем салоне. Мне не раз доводилось наблюдать, как тот или иной из них между двумя анекдотами и коктейлем получал долгожданное согласие от инвесторов или спонсоров. Здесь заключались выгоднейшие контракты и решались судьбы проектов, но ни о каких "кознях" или обмане речи даже не шло. Просто, как объяснил мне Сергей, цивилизованный бизнес давно выработал свои ритуалы и правила этикета, где подобное "лицемерие" лишь одно из правил игры.
И все-таки, чтобы держать в тематической связке такое неустойчивое сообщество требовались недюжинные таланты, какими, как оказалось, Нора вполне обладала. Но более всего она увивалась возле Даны, хотя та явно больше сблизилась с женой Кирилла. Нора реагировала на это крайне болезненно, ведь жена Никиты, как я знал, раньше работала у нее переводчицей, и они даже считались подругами. Правда, чувства, проявляемые к Дане Элеонорой, всегда казались мне несколько чрезмерными. Ксюха подозревала Нору в лесбийстве и считала, что она просто свихнулась на своей любви к Дане, по причине чего порой вела себя почти неприлично.
Впрочем, именно Нора являла собой некое центробежное ядро для сложного многоступенчатого творческого сообщества. Члены его с удовольствием принимали ее приглашения на шикарные рауты и выездные пикники, организованные по высшему разряду с тщательно продуманной "культурной" программой, чтобы гости не скучали. Моя неугомонная жена мечтала овладеть искусством также притягивать к себе людей, поэтому с энтузиазмом согласилась по просьбе Норы принять зарубежных гостей Даны в ее отсутствие.
Моя чернокудрая женушка ничуть не изменилась, напротив, энергии у нее прибавилось: я ощущал себя словно в центре торнадо, настолько бурную она устроила мне жизнь. Уже с раннего утра Ксюха расталкивала меня, и мы отправлялись в соседний парк на пробежку "для здоровья". Ненавижу это занятие, но чего не сделаешь для возлюбленной, тем более что Ксения совершенно не терпит возражений, а я не умею сопротивляться. Однако помимо насилия над моим организмом в физическом плане, она вынуждала меня общаться со своими школьными друзьями. Слава богу, бывшую подружку Таньку по настоянию отца Ксения от себя отстранила, темнее менее по телефону они все-таки общались.
Дружила Ксюха и с более приятными девочками, среди которых мне очень нравилась Лейла. Эта восточная красавица, современная и начитанная, оказывала на мою жену самое благотворное влияние. Мне нравилось их заразительное девичье веселье, шумные порханья, неугомонные планы и неистощимый энтузиазм молодости. Лейла была влюблена и страдала, что не мешало подругам увлеченно наряжаться, носиться по всей Москве и принимать участие в не менее бурной жизни знакомых и друзей.
Выйдя замуж, Ксения щедро делилась опытом и стремилась осчастливить других. Теперь она была увлечена судьбой Лейлы и вынашивала планы соединения подруги с жестокосердным мучителем, которого та любила. Про меня они порой забывали, и я радовался возможности хоть немного передохнуть от этого урагана.
В отсутствии Норы и Даны мне вменялось встретить их гостей из Франции, а также помочь им в разъездах по Москве, поскольку данный визит предпринимался исключительно с деловыми целями. Гости не заставили себя ждать. Изысканную даму с романтичным именем Жюстин я отвез в частный отель, а ее племяннику, статному красавцу по имени Поль необходимо было посетить несколько фирм. По законам гостеприимства я служил ему водителем. Француз прекрасно говорил по-русски, мы мило беседовали, он непринужденно рассказывал о себе и своей тете, а я украдкой разглядывал его.
Таких мужчин я еще не встречал – это был античный бог, раскованный и артистичный. Я не сомневался, что он художник или музыкант, но к моему изумлению он оказался компьютерщиком, а вернее, специалистом по it-технологиям.
Все последующие дни моя жена со своей подружкой сопровождали его тетю, которая, как выяснилось, была художницей и взялась нарисовать мою чурнокудрую Ксению вместе с ее колоритной приятельницей, а я возил Поля по его делам. Будучи интересным собеседником, он старался развлекать меня, вместо того, чтобы ждать этого от меня. В Москве он имел немало приятелей и деловых партнеров, намного больше, чем я просто знакомых, и по его плану мы посещали многочисленные компьютерные фирмы, где он вел нескончаемые переговоры.
Поль был улыбчив и производил на меня волнующее впечатление,– рядом с ним я ощущал себя маленьким мальчиком, а он, видно чувствуя это, порой брал меня за руку как ребенка и вел за собой. Я всегда теряюсь в огромном количестве дверей и пересекающихся коридорах: здания, где сосредоточено множество людей, снующих из одной двери в другую, и где облаком реют какие-то невероятные запахи и звуки, всегда вызывают у меня ощущение полной беспомощности, как будто я попадаю в лабиринт. В одном из таких зданий, где мы посетили очередной офис, и где Поль подписал важный для себя контракт, также за руку он завел меня в лифт.
В лифте меня качнуло, я почти упал на грудь Полю и в смущении хотел отпрянуть. Но он ласково меня обнял, и я почувствовал, что не могу ему сопротивляться, таким острым наслаждением окатил меня его запах. Музыкальные чуткие пальцы подняли мою голову за подбородок, я зажмурился от сладкого ужаса, напрягся, задрожал и… ощутил его поцелуй.
Мне все время вспоминалась Лиза. Ее глаза, то грустные, то строгие, то манящие, мелькали перед мысленным взором; потом мне послышался вздох мамы, но все уплыло в туман, потому что, как оказалось, во мне спал совсем иной человек, нежели я считал до сих пор. Даже в зеркало на меня смотрел другой я, нежно обнимаемый божественно прекрасным Эльфом. И через три часа, которые мы провели в номере отеля, когда я понял, что нужно проститься с Полем, жизнь моя кончилась. Расстаться с ним казалось выше всяких сил, но и сознавать себя предателем по отношению к Ксюхе было невыносимо. Однако мой возлюбленный друг сказал:
-Ты должен жить как раньше. Я уеду, и возможно ты больше никогда не захочешь того, что испытал со мной. Твоя милая юная жена не должна ничего знать. Ты любишь ее?
-Конечно!- горячо сказал я, но тут же понял, что Поля я люблю не менее сильно и также нежно. Меня всего трясло, я рыдал, ощущая, что сердце мое сейчас разорвется.
-Успокойся малыш, все будет хорошо. Ты должен решить – хочешь ли причинить боль своей девочке. Если нет, тогда перед встречей с ней соберись, сосредоточься, вспомни все самое светлое и нежное, что было между вами. Человек – странное животное. Я и сам раньше даже не подозревал, что могу любить мужчин наравне с женщинами. И раз уж бог дал нам столь многообразные чувства, лишив сил сопротивляться им, наш долг – не причинять страдания нашим близким.
Разве мог я подумать, что со мной случится подобное. Моя влюбчивость часто мешала мне, но любовь моя, будь то к Сереже или Эдвину, никогда не вызывала у меня эротических фантазий; я понятия не имел, что меня влечет однополая любовь, и только Поль открыл мне меня самого. Перед мысленным взором стояло лицо Ксюхи – милое, с нежными веснушками, в обрамлении восхитительных черных кудрей: моя любимая девочка, источник моего блаженства, предмет всех моих забот. Я был счастлив, принося ей наслаждения в постели, а теперь рыдал, узнав, какие сам могу получать несравненные удовольствия, но только не с ней, а с Полем. Разве сможет она хотя бы приблизиться к пониманию этого, разве сможет простить меня, если вдруг что-то узнает?! Это наверняка убьет, разрушит ее юную душу, и я не смогу после этого жить.
Мне снова вспомнилась Лиза, и я заплакал еще горше. Поняла бы меня сестренка? Боже, почему я столь порочен? Почему меня так и тянет к каким-то пограничным, неприемлемым формам любви? Но разве любовь может быть виной?! Я вспомнил наказ Поля, вытер глаза и постарался представить Ксюху в своих объятиях. Сердце мое тут же наполнилось нежностью: я любил свою девочку.
Мне предстала наша первая встреча: из-за запаха жженых спичек Ксюха выглядела как хулиганистый мальчишка, а ее хрипловатый голос напоминал мне мой собственный подростковый период. Ее гибкая спортивная фигурка тут же вернула мои мысли в нашу с ней спальню, где Ксюха была очаровательно бесстыдной, и на ум вдруг пришло, что вид ее возбуждал меня именно потому, что лицом и телом она напоминала красивого восточного мальчика. Ксюха всегда носила только джинсы и разнообразных фасонов брючки, бриджи, шорты и никогда – платья. Ее стройные мускулистые ножки волновали мое воображение. Но более всего покоряли меня ее напор и выдумка, ее буйные сексуальные фантазии, ведь она "опробовала" на мне всю атрибутику сексуальных игр, даже связывала в постели и хлестала специальной плеточкой, но все это мы со смехом отмели, поняв, что привлекает нас обоих нечто иное. Близость с ней являлась как бы итогом задушевной откровенной беседы – это всегда был апофеоз нашего взаимопонимания, и я любил ее нежно и страстно, стремясь к ней всей душой именно поэтому.
Сергей работал над книгой, чему я чрезвычайно радовался, хотя данное означало, что мы не сможем часто видеться. А сейчас это было мне просто необходимо, но меня останавливало то, что при встрече он мог каким-либо образом узнать о Поле. Работать я совершенно не мог, а ходил как сомнамбула и если бы не Макс, не знаю, на ком бы держались дела, связанные с таможней. Макс мне нравился, и я с отчаянием раздумывал, можно ли поделиться с ним, ибо ощущал, что стою перед бездной…
***26
Дела разрывали мужа на части, и я одна возила гостившего у нас Джефа по своим друзьям и знакомым. Своим видом он явно вызывал у многих из них смешанное чувство зависти к какой-то иной, заокеанской, невероятной для российского человека, устроенной, благополучной и обеспеченной жизни. Я вполне понимала их, но как же отличалось от этого мое восприятие Джефа, не стыкующееся с его наружным обликом. Никто кроме Додика не знал о произошедшем между нами. Одна Катерина видно что-то чуяла, ибо вела себя с моим гостем крайне странно. Она силилась быть любезной, а Джеф смотрел отстраненно и внешне не проявлял к ней интереса, но мне все равно казалось, что он "плавает" где-то рядом, боится только наживку ухватить. Вернее всего, это я все еще мешала ему.
Катюха явно ревновала меня:
-Он ведет себя так, будто имеет на тебя какие-то права!
-Для него мы с Додиком – его собственность,- объясняла я. Но она неприязненно смотрела в его сторону и цедила:
-Даже лицо у него американское! А руки – небось, маникюр в салоне делает регулярно.
Джеф также теребил меня и переспрашивал:
-Так это и есть твоя лучшая подруга? Та самая, я не ошибся? Почему она ведет себя как мужчина, которому ты принадлежишь?
-Тебе это только кажется,- уверяла я его, но стоило мне ненадолго отлучиться в туалет, как они поцапались за столиком уличного кафе, где я оставила их.
-Твой Джеф – моральный урод,- в ярости констатировала Катерина, после чего взяла такси, чмокнула меня и уехала. Позвонив мне на следующий день, она ехидно спросила:
-Как там лицо американской национальности?
-Что ты прицепилась к нему?- возмутилась я.
-Джеф мой гость. К тому же, он очень много сделал для меня и Кирилла. Не смей на него нападать.
Подруга недовольно засопела, но больше они не виделись до нашего отъезда. Однако в аэропорт проводить нас она все же приехала. Бледная и взволнованная, Катюха бегло поцеловала меня и Додика, а потом обратилась к Джефу:
-Хочу извиниться… Тогда, в кафе… я была не права.
Он вдруг шагнул к ней, а она только этого и ждала: расплакалась и прижалась к нему.
-Ты приедешь ко мне? Я буду ждать тебя, Катя.
Додик удивился, а Соня сказала, что все к этому шло, с чем я не могла не согласиться.
Впрочем, мне было совершенно не до подруги. Болезненность момента отрыва от мужа оказалась настолько чувствительной, что, даже прилетев в Сан-Франциско, я еще пару дней внутренне никак не могла избавиться от заторможенности. Она прошла только, когда я появилась в лаборатории и с головой окунулась в работу, тем более что мы решили подкрепить свои усилия тесным сотрудничеством с нейро-биологами.
Именно это вынудило меня уехать из Москвы, поскольку отказаться от нового этапа в наших разработках было выше моих сил. А Джеф сделал все, чтобы я вновь отреклась от самого дорогого для себя, хотя сейчас я ни на миг не забывала о своей семье.
Между тем, получив визу, приехала Катерина, и он повез нас на Ниагару. Это было чуть ли не первое наше путешествие за пределы Сан-Франциско, ведь кроме работы нас с Додиком мало что интересовало. Мы не стремились изучать достопримечательности, поскольку слишком дорожили временем, которого всегда не доставало.
Впервые за много дней я позволила себе расслабиться, впрочем, даже разговаривать не хотела – меня тянуло в гущу туристов, напоминавших птичьи стаи, что кружили над изумрудной водой. Оглушенная при падении с водопада рыба была для них легкой добычей, и люди наблюдали пиршество пернатых, которые даже в таком изобилии находили повод для ссор. Джеф что-то пытался нам объяснять, но мне хотелось просто созерцать и слушать завораживающий шум воды, а зрелище было поистине величественным.
Тем временем неугомонная Катька потянула нас на водную экскурсию. Нам выдали накидки и завезли под самый водопад, откуда мы вернулись мокрые и счастливые. Восторгам нашим не было конца, хотя пришлось переодеваться в сухую одежду, и в какой-то момент, пока мужчины возились в минивэне, а Катерина доставала из корзины бутерброды, я отошла в сторону, чтобы разглядеть интересные сувениры, продаваемые тут же, у дороги.
Ко мне подошли двое – довольно-таки странные субъекты. Ничего не объясняя, они подхватили меня под руки и спокойно, без малейшего напряжения, усадили в свой пикап. Все произошло почти мгновенно, я даже не испугалась, словно попала в студенческий розыгрыш. Слава богу, Джеф все видел – он выбежал на дорогу, когда меня увозили…
***27
С утра все не ладилось, но Алекс испытывал недовольство собой по другой причине. Одно назойливое и почти непристойное слово неотвязно вертелось у него на уме: впутался. И, конечно, только это не давало ему покоя. Несколько лет назад он, дрожа от волнения, переступал порог Гарвардского университета в абсолютной уверенности, что лишь храму науки призван служить до последнего вздоха.
Когда он был ребенком, все прочили ему блестящее будущее, и у родителей нашлись деньги отправить сына учиться, хотя это значило отказаться от многих жизненных благ: от коттеджа на взморье, от круизов, дорогостоящих развлечений, поездок на Ибицу. Он был там пару раз, впрочем, утехи золотой молодежи быстро наскучили ему. Родители успешно вели свой небольшой, но емкий бизнес, принесший им достаточные доходы до дефолта, и смогли их приумножить, а не потерять, как многие. Тем не менее постепенно даже их процветающий бизнес стал приходить в упадок, и поэтому почти все оставшиеся средства решено было направить на учебу Алекса в Гарварде. С тех пор семья отказалась от высоких расходов на жизнь, что поначалу было достаточно болезненным. Однако мало помалу средний уровень жизни стал для них привычным, а трудности с лихвой окупались мечтой о дипломе выпускника Гарвардского университета. И Алекс прекрасно учился, чем оправдывал затраты родителей. С третьего курса он подал прошение и стал стипендиатом, но даже после этого не позволял себе расслабляться, поскольку был слишком увлечен и уже тогда занимался научной работой, а главное, стремился не обмануть надежд родителей, которые для него отказались от очень многого.
После окончания учебы у него имелось сразу два предложения от солидных финансовых компаний и одного банка: знания, внешность и прекрасные манеры, привитые элитной российской гимназией, выгодно отличали его. Но молодость и амбиции заставили Алекса отказаться от выгодного места в российско-американской корпорации и выбрать Cross – перспективную, динамично развивающуюся фирму по новациям в сфере программного обеспечения, имевшую долгосрочные контракты с Microsoft. Практическая работа поначалу полностью поглощала Алекса, он не успевал радоваться продвижению по служебной лестнице, которое происходило достаточно стремительно. А вскоре босс окончательно приблизил его к себе и наравне с еще одним компаньоном сделал равноправным партнером.
Стенли был старше Алекса на пятнадцать лет. Его партнер Ник, как и Алекс, был выходцем из России. Жил он в Штатах с пяти лет и по-русски звался Коля, но произносил свое имя с акцентом. Они близко сошлись и даже свободное время стали проводить вместе. Стенли ценил ум и напор своих молодых русских друзей, а им нравилась демократичность его взглядов. Правда, босс все-таки держал некоторую дистанцию, особенно в присутствии супруги и дочери, ибо играл роль примерного отца семейства.
Очень скоро доходы позволили Алексу приобрести квартиру в престижном районе Сан-Франциско и ежемесячно посылать родителям деньги, что особо грело его самолюбие. Кроме акций Cross-а он заимел еще кой-какие ценные бумаги и уже подумывал о хорошенькой семнадцатилетней дочке босса, которая оживленно поглядывала в его сторону на приемах в доме родителей. Правда, Стенли считал, что его дочери слишком рано об этом думать, и предпочитал не замечать их взаимного интереса. Алекс не усердствовал в данном вопросе, но был уверен, что Эмми никуда от него не денется.
Он наслаждался сумасшедшим рабочим ритмом фирмы, однако в эту безоблачную жизнь набежали тучки: сразу два клиента отказались заключить с Cross-ом контракты на перспективный программный продукт. Это был первый болезненный удар – пошатнулись перспективы сотрудничества с Microsoft-ом. Решено было усилить группу программистов и в сжатые сроки подготовить пакет предложений потенциальным покупателям софта. Но их снова постигла неудача, и вновь конкурентом оказался никому не известный предприимчивый альянс. Некий Джеф Граунд нашел двух талантливых русских и прибрал к рукам нескольких клиентов Cross-а.
Стенли дал задание выяснить все о соперниках. Еще недавно серьезные разработки могли порождаться в обозримые сроки одиночками, сейчас же доморощенным гениям, создающим программы на салфетке в ресторане, осталась область небольших утилит и различных модулей расширения "тяжелых" программных продуктов. Будущее было за индустриальным подходом к созданию программного обеспечения – так считали аналитики его фирмы. Он постоянно увеличивал финансирование на техническое обеспечение своих программистов, и его фирма уже начинала трансформироваться в поставщика платформ электронного бизнеса и производителя систем бизнес-интеллекта. Особой гордостью Стенли являлись сертификаты, выданные ему Microsoft-ом и компанией Ascendant Learning. Он создал мощный авторизованный Microsoft-центр для подготовки специалистов, а также сделался партнером IBM в области обучения. В борьбе с конкурентами его компания выставила на рынок программное обеспечение для построения корпоративных порталов и распространения данных между мобильными устройствами – сотовыми телефонами и карманными компьютерами. И вдруг им стала мешать тройка каких-то сумасшедших, игнорировавшая все усилия Стенли по охвату регионального рынка. Разумеется, эта троица добивалась успехов в работах очень узкого спектра и не могла тягаться с Cross-ом по всем направлениям, но уже сделанное этими троими мешало коммерческим планам Стенли, и он страдал, настолько обидным был этот досадный проигрыш. Ведь его фирма старалась улавливать и выполнять любые пожелания заказчиков, а эти, невесть откуда взявшиеся, вертопрахи, занимаясь какими-то прожектерскими поисками в области искусственного интеллекта, попутно, по дороге, отняли у него самых перспективных клиентов. И, как выяснилось, все дело было в женщине, почти девчонке, служившей генератором микро команды.
Он наметил два пути: либо переманить ее к себе, либо подкупить, но вынудить прекратить работу. Был еще и третий путь: напугать и выдворить из страны до срока. Этот вариант он оставил в запасе.
На маленьком совете Алекс и Ник сидели с бесстрастными лицами. Стенли знал, что ни тому, ни другому его идея особо не понравится. В них жил неискоренимый русский патриотизм и гордость за "своих", несмотря на злейшую конкуренцию. Доверенный юрист фирмы принес данные, собранные по конфиденциальному заданию Стенли, и ознакомил с ними партнеров. Стенли решил еще раз надавить на них:
-Сейчас эти трое мешают нам как никогда, несмотря на то, что успехи их, похоже, случайны, слишком уж структурированы все выдаваемые ими программные продукты. Нам необходимо узнать, над чем в действительности они работают. Только узнать!- повысил он голос, увидев в глазах Алекса недоумение.
-Как ты себе это представляешь? Промышленный шпионаж отвергаю сразу.
Стенли посмотрел на Алекса и стал излагать свой план. Осуществить его авантюрную задумку мог только свой: довериться в этом вопросе чужакам было решительно невозможно. Толстоватый Ник не годился, поскольку в отличие от Алекса не обладал достаточной спортивностью, темпераментом и быстротой реакции при импозантной внешности и чрезвычайно подвижном изворотливом уме. Однако главным являлось то, что Стенли питал к Алексу особое непререкаемое доверие во всем, не зря же он так быстро сделал его своим полноправным партнером.
В Алексе он ощущал природную, неискоренимую порядочность и какую-то исключительную чистоплотность. Себя Стенли всегда считал отъявленным грешником и, отправляясь в церковь, частенько каялся, хотя знал, что "исправляться" не станет. Алекс же, несмотря на атеистические воззрения, был намного более чист душой. Тем сложнее оказалось уговорить его на мероприятие по имитации освобождения заложницы от "злых парней".
-Ты должен "спасти" ее и спрятать. А потом обольщай, уговаривай, уламывай, что хочешь делай, но выведай всё.
Алекс видел – Стенли от него не отвяжется, но успокаивался мыслью, что в этой истории он должен был выглядеть героем перед слабой девушкой, да и для спасения своего бизнеса стоило потрудиться.
Между тем люди, нанятые Стенли, сделали свое дело. Они благополучно доставили русскую в условленное место недалеко от Мемфиса, закрыли ее в салоне автомобиля, а сами отправились обедать в кафе на автозаправке. Рядом под видом случайного проезжающего оказался Алекс. Через стекло на плохом английском девушка крикнула ему:
-Меня похитили! Помогите, я хорошо заплачу.
Выбить стекло и вытащить ее через окно было дело одной минуты, тем более что она и сама проявила особую прыть. Алекс усадил ее в роллс-ройс и на полной скорости помчал прочь. Естественно, никто их не преследовал, но он следовал инструкции Стенли и делал вид, что удирает от погони.
-Мне нужно позвонить друзьям, они верно с ума сходят,- сказала пленница.
Алекс молча протянул ей мобильник, в душе проклиная Стенли последними словами. Сердце его мучительно сжималось от непонятного щемящего чувства, он старался не смотреть на девушку, глаза которой беспомощно обращались к нему.
Поплутав для маскарада по малым дорогам, он решил покормить свою спутницу в провинциальном кафе. Казалось, девушка вполне успокоилась, по крайней мере, аппетита не лишилась, но странным было все, что она делала. В ней присутствовало нечто первородное и почти нереальное. Ела она аккуратно, деликатно и осторожно пользуясь приборами, но Алексу все время чудилось, что перед ним неумелое внеземное существо, обученное по особой программе и усиленно изображающее человека.
Смотрела она с интересом, но особым – как на объект изучения, и поведение ее представлялось ему каким-то ученическим изображением человеческого. Существо это знало, как ведут себя люди, однако все в ней казалось нагромождением микро несоответствий и ненормальностей. Он пытался отмахнуться от этого впечатления и только глубже погружался в него, ощущая, что незнакомка каким-то невероятным образом начинает воздействовать на него своим биополем.
Ему было приятно слушать ее рассказы о Москве, куда он не мог вырваться уже два года. Алекс внутренним взором ярко видел все, что говорила пленница, словно параллельно с произносимыми словами в его голову закачивали видеоряд. Это было захватывающе, а когда она встала из-за стола и споткнулась, Алекс подхватил ее под руку и подумал, что подобное существо и должно было споткнуться, ибо пришельцы не обладают человеческой ловкостью. Она ненадолго удалилась – со странной текучей грацией лавируя среди столиков и в то же время постоянно натыкаясь на препятствия, которых не заметил бы обычный человек. Проводив ее глазами, Алекс засмеялся. Наваждение не отпускало, он даже подумал, что сходит с ума, но это явно нравилось ему.
В машине он поглядывал на нее и поражался – впечатление не только не пропало, напротив – усилилось. Она по детски вертела головой, разглядывая открывающиеся взору пейзажи, спрашивала и говорила, если ей что-то нравилось или удивляло. Длинные волосы ее скользили разномастными локонами по спине и порой развевались от струи воздуха, а глаза смотрели с живым удивлением, но несколько необычным: она фиксировала взгляд на доли секунды, словно сканируя изображение, чтобы оставить его на своем жестком диске. И речь ее казалась странноватой, но Алекс чувствовал каким-то непонятным образом, чего она хочет, и тут же протягивал ей то термос, то плед – ровно за секунду до ее просьбы.
Более всего удивляло Алекса некое чувство, что это незащищенное женское тело могло быть задето, оцарапано, ободрано грубой окружающей материальностью. Алексу непреодолимо хотелось оградить его и защитить любым способом.
-Возможно, мы слишком высоко замахнулись – интерпретировать данные психологии и нейропсихологии средствами объектно-ориентированного программирования.
-Распознавание образов?
-Не только зрительных, но слуховых и вкусовых, даже химических, а главное воссоздать способность воспринимать сцены, контуры и формы предметов, интонации голоса. Меня занимают эвристические и семантические алгоритмы.
-А искусственные нейроны?
-Нам удалось создать самообучающиеся нейросети. К моему удивлению они нашли практическое применение. К примеру, мой друг создал аппарат – аналог обонятельной сенсорной системы. Сейчас мы бьемся над созданием биомашинного интерфейса, чтобы связать нервную систему через проводники напрямую с компьютером. Мне кажется, я вплотную приблизилась к пониманию семантических механизмов памяти. Мы опробовали схему на обездвиженных больных и очень надеемся на новые технологии. Главный список: распознавание человеческого лица и понимание эмоций – аналогично первым реакциям младенца.
Алекс слушал, иногда оппонировал ей и понимал, как далека она от коммерции, увлеченная только идеями чистой науки.
-Ты не замерзла?- спросил он по-русски, совершенно забыв табу. Алина взглянула на него и спросила:
-Я чувствовала, что ты свой. Зачем ты обманывал меня?
Он подумал немного и произнес:
-Не бойся меня, я все тебе расскажу.
Его увлекла игра в полу-галлюцинации, которые прозрачным шлейфом тянулись за Алиной. Она смеялась и отрицала свое воздействие на Алекса, но он уверял, что не придумывает, и описывал ей свои восприятия.
-Все это ты – до сих пор я не испытывал ничего подобного! Ты вызываешь у меня странные видения, заставляешь грезить наяву.
-Возможно, всего лишь тревожу твое "безмолвное знание". Ведь вербализованная мысль несет только часть информации о предмете и неизменно найдется другая – опровергающая, дополняющая или уточняющая первую. Своим мыслям я позволяю свободно перетекать из интеллектуальной сферы в чувственную. И только так нахожу решение какой-либо трудной задачи.
***28
Странно, но Алина отнеслась к рассказу о кознях Стенли совершенно легкомысленно. Ее больше интересовало, не передумает ли Алекс работать с ней и Додиком, к чему она успела его склонить. Правда, Джеф мог воспротивиться из ревности, но, в конце концов, ради успеха проекта, их возлюбленного детища, она бралась уломать и Джефа. Алексу же следовало уладить вопросы со своим партнером.
Он продумал целую стратегию разговора с ним, но когда встреча со Стенли наконец состоялась, Алекса все время отвлекало то, что Эмми смотрит на него через стекло, отделявшее кабинет ее отца от офиса. Накануне мимолетом Алекс сказал ей, что, вероятно, уедет в Москву, и это привело ее в страшное волнение. Он не хотел расстраивать девочку, однако ему было небезразлично ее внимание к его планам.
Когда он выходил от Стенли, Эмми прошла мимо и незаметно сунула ему в руку записку: юная леди желала встречи в небольшом кафе на соседней улочке.
-Почему ты хочешь уехать?- спросила она Алекса.
-Знаешь ведь, что нравишься мне, а я нравлюсь тебе!
Алекс смотрел на нее и вспоминал свою первую любовь. Как был он очарован, как мечтал назвать Дану женой. Все складывалось чудесно, но Дана вдруг заболела, сделалась странной, и любовь растаяла как дым. Он ничего не понимал, долго мучился мыслями, спрашивал себя – чем обидел ее, что сделал неправильно, но пришел к выводу, что это была любовь-мечта: Дана лишь несколько раньше него осознала всю ее эфемерность. Впрочем, с тех пор прошло достаточно времени для отрезвления.
Розоватые щеки Эмми напоминали ему атласные подушки на диване в родительском доме.
-Ты влюбился в ту русскую – мисс Шувалофф?- между тем ревниво спросила Эмми. Он усмехнулся:
-Она замужем.
-Да?- это успокоило Эмми, она повеселела и простодушно предложила:
-Если ты так желаешь уехать в свою Москву, возьми меня с собой.
-Ты не сможешь там жить, глупая. Да и папочка тебя никуда не отпустит.
-А я скажу, что беременна от тебя!
-Не смей и думать – я не люблю тебя.
-А я знаю, что любишь!
-Твой отец хочет дать тебе хорошее образование. Такой глупой девчонке оно не повредило бы.
-А если я поумнею, ты полюбишь меня?
-Очень возможно,- улыбнулся он, разглядывая ее лицо с нежным румянцем.
-Тогда в виде аванса,- хитро улыбнулась она,- поцелуй меня. Так, на всякий случай – для проверки совместимости. Надо же мне знать, стоит ли напрягаться и умнеть.
Он засмеялся, взял ее за руку, притянул к себе и поцеловал, почувствовав при этом вкус пирсинг-колечка в ее губе.
-Придется умнеть срочно – до твоего отъезда. Только поцелуй меня снова,- сказала Эмми.
Вернувшись домой, в ожидании отца она не находила себе места. Когда Стенли появился, а мать после ужина занялась своими делами, Эмми проскользнула к отцу в кабинет, как часто делала, и обняла его за шею.
-Как прошел день?- спросил он. Эмми отвечала:
-Хорошо, папочка. Скажи, а вы действительно хотите открыть в Москве филиал?
Он удивленно вскинул брови:
-Откуда такие фантазии?
-Слышала, ты говорил об этом в офисе,- ответила Эмми и тут же затараторила:
-Как бы я хотела там работать! Это помогло бы мне изучить русский язык. Сделай меня секретарем для начала. Ведь признайся, на большее я не тяну и даже если получу университетское образование, это будут на ветер выброшенные деньги и годы. Лучше сразу начинать с чего-то более практичного. Чем не идея?
Стенли внимательно взглянул на дочь:
-Ты все это придумала, чтобы потащиться в Москву за Алексом? Я прав?
Эмми сделала наивные глаза, но отец взял ее за плечи и спросил:
-Что, он так нравится тебе?
Она кивнула, и слезы брызнули у нее из глаз:
-Я люблю его.
-А он?- сердце Стенли болезненно сжалось. Эмми была чрезвычайно на него похожа внешне, да и во многом другом, что делало ее абсолютной собственницей его любви.
-Он сказал… сказал, что полюбит меня, если я чуточку поумнею.
-То есть, он сказал тебе, что ты – дура?
-Ну да. Пока.
-И ты надеешься, что Алекс сможет полюбить женщину, которую считает дурой?
-Он уже меня любит, и назвал не дурой, а всего лишь глупой девчонкой. Согласись, это большая разница. Глупая девчонка со временем превращается в умную женщину, а дура всегда остается только дурой.
-Ты не представляешь, что такое Россия. Это другая страна, другие обычаи. Там ужасающая преступность.
-Как будто в Сан-Франциско ее меньше.
-У нас правовое государство, не сравнивай.
-Москва – европейский город.
-Почти. Надеюсь, ты понимаешь: для начала необходимо хорошо закончить колледж.
Она порывисто обняла его:
-Спасибо папочка за твое согласие.
-Согласие?!
-На брак с Алексом.
-Я этого не говорил!- возмутился Стенли, но дочь услышала фальшивые нотки в его голосе, а он с грустью подумал, что его маленькая птичка Эмми вот-вот выпорхнет из гнезда.
***29
Все последующие дни Стенли думал об этом и ждал разговора с Алексом, но, отправляясь в ресторан, где его поджидал старинный приятель, приехавший на несколько дней в Сан-Франциско, Стенли постарался загнать мысли о дочери подальше, поскольку друг его десять лет назад потерял в авиакатастрофе жену и дочь. Стенли всегда помалкивал в разговорах с Сэмом об Эмми. Но Сэм сам расспросил его о семье, и Стенли признался, что дочка влюбилась в компаньона, а тот собрался возвращаться в Россию.
Конечно, отцовские заботы Стенли отдавались в сердце Сэма застарелой мучительной тоской, но он приучил себя не показывать этого даже друзьям. Стенли финансировал некоторые исследования лаборатории психофизиологии, на базе которой Сэм вел свои исследования, представлявшие интерес для Cross-а, поскольку Сэм занимался компьютерными психотехниками. Каких-то сенсационных открытий от его лаборатории Стенли не ждал, но некоторые прикладные задачи программисты Cross-а решали и в данной области, что также служило авторитету компании. А для Сэма работа давно уже стала основным делом жизни, так что, получив новую порцию финансовых вливаний от друга, по возвращению в Эл-Эй, он вновь окунулся в дела с головой – только так боль его немного растворялась. За долгие годы она притупилась, как хроническая болезнь, к которой привыкаешь и рецидивы которой стараешься предотвратить.
С утра как всегда было много звонков и бумаг на подпись, но Сэм радовался началу рабочей недели, потому что боялся своих одиноких выходных. Позвонил Фред из стационара и попросил посмотреть одну пациентку. Ею оказалась юная девочка. Сердце Сэма сжалось – его дочь Салли в момент катастрофы была чуть младше ее. А Фред привычно излагал:
-Поступила три дня назад, травматическая амнезия: своего имени и национальности не помнит, не знает, в какой стране находится, неплохо говорит по-английски, но явно иностранка. В груди остаточные хрипы, иммунный статус снижен. Живет половой жизнью, следов изнасилования нет, на затылке след ушиба. Доставлена неизвестным в бессознательном состоянии. Применены стандартные методы интенсивной терапии.
Сэм, что с ней делать? Страховки нет, в полицию сведения переданы, но на сегодня ее никто не разыскивает. Приглашать социального работника и оформлять в спецлечебницу?
Сэм вздрогнул и, сбросив оцепенение, сказал:
-Погоди, давай я ее к себе в восстановительное отделение заберу, поработаем с ней по нашей методике, может память вернется.
Он проследил, чтобы девочку привезли к нему в отделение, а вечером, перед тем как ехать домой, зашел к ней в палату. Девочка сидела, точно нахохлившаяся от холода птичка.
-Здравствуй, меня зовут Сэм,- сказал он и ощутил, как пересохло во рту.
-Ты заберешь меня отсюда? Я теперь твоя?- теребила его девочка.
Сэму сжало горло. "Останется она одна в этой палате – испуганная, потерянная, непомнящая себя – и мир будет казаться ей белой бездушной палатой",- подумал он и спросил:
-Ты знаешь, как тебя зовут?
Она взяла его ладонь обеими руками и стала ее внимательно разглядывать, поднеся поближе к глазам:
-Конечно, знаю – Мэдхен.
-Мэдхен?- удивился Сэм.- Странное имя, а еще что ты помнишь?
-Что ты забрал меня от них.
-От кого?
-От этих людей, которые бегали и говорили. Там все гладкое и холодное: блестящее, белое, никелированное и хромированное. А мне нравится старинный деревянный шкаф: он покрыт темным лаком. Там есть "секретик"– на обоях с незабудками.
-Здесь тебе будет хорошо,- сказал Сэм. Девочка осмотрелась, благосклонно кивнула, но настороженно спросила:
-Но ведь ты не оставишь меня? Сэм, поехали скорее домой. Я хочу молочка.
На выходе из клиники Мэдхен испуганно прижималась к Сэму и успокоилась только в машине. Когда они приехали, Сэм предложил ей оглядеть его владения.
-Мне нравится наш дом! Я здесь буду спать?- крикнула она ему со второго этажа.
-Выбирай сама,- ответил он и стал готовить ужин. Она спустилась и, усевшись, внимательно поглядывала, что он делает.
-Молоко,- показал он ей на пакет. Но Мэдхен наставительно сказала:
-Ты должен разогреть – мне нельзя холодное.
-Нельзя холодное? Ты часто болела?
-Не знаю.
-А папу и маму ты помнишь?
-Папу? Помню.
-И как его зовут?
-Он умер. Теперь ты мой папа.
Он опять вспомнил Салли, и глаза его предательски увлажнились. Мэдхен приблизилась и заглянула ему в лицо:
-Не плачь, Сэм. Я буду тебя любить.
Он обнял ее и поцеловал в макушку.
Утром она пришлепала к нему в спальню и легла рядом, прижавшись к его боку.
-Сэм, ты приснился мне. Мы плыли с тобой на яхте.
-Ты раньше плавала на яхте?- спросил он, гладя ее волосы.
-Не знаю. Но с тобой мы плыли, и ты управлял парусом.
-Мы подлечим тебя и отправимся в путешествие. У меня есть красивая яхта, тебе понравится.
Мэдхен обняла его за шею и близко склонилась к его лицу:
-Как хорошо, что ты нашел меня!
За завтраком она вдруг заявила:
-Я люблю клубнику, мне нужны витамины!
Сэм усмехнулся и пообещал:
-Сегодня обязательно куплю.
После еды она ополоснула посуду, вытерла и аккуратно расставила чашки за стеклянными створками шкафа.
-Ты любишь чистоту,- улыбнулся Сэм.
-Я люблю тебя,- сказала Мэдхен серьезно и прижалась к нему. Боль вонзилась ему в сердце, но тут же отступила, заменившись наслаждением от нежного тепла детской щеки.
В конце дня на выходе из клиники он столкнулся с Фредом. Мэдхен схватила Сэма за руку, а Фреду осторожно сказала:
-Сэм теперь мой папа.
-Ты что, с ума сошел?- спросил Фред, но Сэм промолчал.
Давно уже следовало обратиться с заявлением в иммиграционную службу, но он медлил. За месяц, который прожила у него девочка, все изменилось. Он даже Доре отказал в гостеприимстве, солгав, что пришлось принять родственников из Иллинойса. Его роман с Дорой возобновлялся пять-шесть раз в году – в ее приезды для читки лекций по физиологии. Но при всей неопределенности их связи Дора надеялась на соединение с Сэмом, и ей было горько выслушивать его трусливый обман…
***30
Последнее время Баттерфляй выходила на связь нечасто, зато ее монологи стали более искренними, и Ягуара это радовало:
"Ты пишешь, что душа требует отдаться любви полностью. Но не зря разум твой видит опасность – полное соединение с предметом желаний уничтожит любовь. Существование по типу сиамских близнецов сделает ненужным стремление друг к другу. Остерегайся тотальной любви, оставляй ей телесную сферу, не более, ведь как женщина ты вдвойне уязвима: природа в вас настолько сильна, что для мыслительной работы вам требуется постоянное напряжение воли. И не приписывай любви несуществующих достоинств, она имеет множество масок, а два ее полюса – эгоистический и жертвенный, всего лишь болезненные формы, обусловленные в одном случае – сверхценностью своего я, а в другом – гипертрофированным превознесением предмета любви. Если истинная любовь и существует, понять ее может лишь человек, прошедший некоторые фазы личностного развития, поднявшийся на верхние его ступени. А то, что ты не сама выбираешь – ошибаешься. Другой вопрос, веришь ли ты в свой выбор, одобряет ли его твоя душа. Подсознательно можно выбрать порок и считать его добродетелью. Однако не принижай чувственности – именно ощущения дают материал для осознания потенциальных, врожденных знаний и рождают импульс для развертывания интеллектуальной интуиции, неимоверно расширяя ее горизонты. Деятельность мышления вообще не может быть понята как исключительно рефлексивно-логическая, поскольку элементарные логические акты осуществляются уже на уровне восприятия".
Он все еще не хотел увидеть Баттерфляй, боясь разрушить совершенный виртуальный образ, который жил в его сердце. Адель проиграла: на дне ее рождения он скучающе развлекался и смотрел на тайные муки влюбленной женщины с холодной усмешкой. Разве могла она сравниться с Баттерфляй?! Адель была из плоти и крови, которые каждую минуту своей материалистичностью разрушали идеальные фантомы его мечтаний. Кроме того, по своей женской глупости она уже сделала много неверных шагов в их игре, а он презирал слабых геймеров.
Ягуар ловил себя на мысли, что Баттерфляй меняет его мировоззрение. Он всегда почитал мужской ум неизмеримо выше женского и цитировал Энштейна, поддевая хорошеньких студенток, несущих несусветную ересь на экзаменах: "Неужели природа могла создать половину рода человеческого без мозгов! Непостижимо!" Не афишируя своих воззрений, он все же считал женский интеллект напрямую зависящим от сексуальности. Правда, свобода в этом плане принимает разные формы: одно дело, если человек свободен, имея силы воздерживаться от секса, другое – если не испытывает в нем потребности, и третье – если нужда в нем удовлетворена. Однако все окружавшие его женщины, даже самые холодные и сдержанные, на его взгляд были насквозь пронизаны сексуальностью, которая гнала их на захват мужчины. И его убежденность в ущербности женских мыслительных способностей всегда была незыблемой, но теперь он словно изнутри наблюдал, как, бестелесно войдя в его мир, Баттерфляй настоятельно стремилась наполнить любое интеллектуальное содержание силой своей чувственности.
Он представлял ее лентой Мебиуса, где лицевая сторона и изнанка нераздельны, перетекают одна в другую, мыслят сами себя и жаждут ощутить собственную целостность. Это вьющееся пространство генерировало мысль и оказывалось средой, в которой его мужской разум становился истинно действительным. Ягуар как мужчина был здесь необходим, он был просто обязан явиться. Женское сознание беспредельно распахивалось перед ним – обнаженное и беззащитное. И Ягуар увидел в этом бессознательном… самого себя.
Женская душа Баттерфляй, неразумная в его мужском смысле, оказалась такой же причастной разуму, как свет – зрению; она не отделяла себя от жизни, будучи, в конечном счете, безразличной к интеллектуальным запросам. Баттерфляй жила чувствами, тогда как для него истиной всегда являлось сверхчувственное, опосредованное сомнением знание. Пусть так, пусть Баттерфляй – бессознательный вакуум, но не он ли суть то великое, ожидамое и хранимое в мечтах, пространство с беспредельной степенью свободы, где только и есть твое место под солнцем, приглашение к действительной жизни, к чарующему источнику, из которого тебе вдруг так захотелось напиться живительной влаги.
Ягуар всегда гордился свободой от сексуальности, но вдруг ощутил глубокую зависимость от подавляемой природы и мучительно, почти в ломке, приходил к выводу, что лишает себя некоей важной составляющей материального существования, превращая свою жизнь в суррогат, иллюзию жизни и не более…
Кирилл привез Алину в офис Cross-а, где их уже встречал Алекс, который перед этим зашел к Стенли и предупредил его:
-Прошу тебя, постарайся быть мягче с моей протеже.
Стенли недовольно пожал плечами:
-Я настолько свиреп на вид, что могу испугать женщину? Признайся, ты все-таки к ней не равнодушен.
-Успокойся, я люблю твою дочь,- засмеялся Алекс в ответ.
Преодолев в себе некоторое сопротивление, Стенли сделал шаг навстречу гостям и предложил рассаживаться вокруг стола переговоров – своей тайной гордости: наборного, из ценных пород дерева.
-Хотелось бы для начала узнать о ваших разработках, а потом перейти к вопросам бизнеса,- сказал он и сладко улыбнулся женщине в угоду Алексу, с которым никак нельзя было ссориться. Он сразу оценил чувственную нежность девушки и отметил ее странное сходство с Алексом. Она казалась смущенной, растерянной, почти готовой к обмороку. Стенли замечал периферическим зрением, как Алекс общается с ней взглядами, всеми силами помогая ей побороть застенчивость. И Алина заговорила – достаточно спокойно и уверенно:
-Надеюсь, господин Один,- она взглянула на Алекса,- достаточно предварил нашу беседу. Не знаю, насколько мне следует быть подробной. Мы работаем над технологиями недоопределенных вычислений и такими темами, как управление по данным, поскольку нам требуются принципиально новые и эффективные методы для решения широкого спектра проблем – от прикладных расчетов до задач искусственного интеллекта.
Стенли, поедая ее глазами, спросил бархатным голосом:
-Насколько я понял, искусственный интеллект основное направление ваших изысканий.
Алина улыбнулась:
-Наша задача создать нечто подобное уму 3-х летнего ребенка, самообучающуюся модель. С ней и обходиться придется, как с ребенком – учить, показывать, ласкать. А для этого придется работать над анализом приобретенного опыта, корректировать алгоритмы, искусственно "подкачивать" новый опыт, добавлять необходимые устройства, сенсоры, манипуляторы. Список задач можно продолжить. У вас есть дети?- неожиданно спросила она, устремив на Стенли свой странный взгляд.
-У меня взрослая дочь.
Он подумал тогда, что у нее женский подход к проблеме, а через три месяца после этой встречи, развернув газету, прочитал собственное интервью и удивился: "Как эти сумасшедшие русские сумели меня обработать?" Газета писала, что известная компания Cross достигла соглашения о дружественном слиянии с фирмой Graund…
***31
Между тем Эмми закончила колледж, а значит, приближался день их свадьбы с Алексом. Он прилетел к дню ее рождения на неделю. Эмми мучительно хотелось остаться с ним наедине, ей казалось, только близость может быть гарантией того, что она нужна ему по-настоящему. Но возможности все не представлялось: то отец долго и нудно беседовал с Алексом, то требовалось уделять внимание гостям. Эмми изнывала, томилась и ненавидела всех вокруг, пока Алекс не увез ее в свою квартиру.
Она не влюблялась раньше. Ей нравились парни постарше, но она смотрела лишь на внешность и раскованные манеры. Да и сама хотела выглядеть "покруче", даже пирсинг на губе сделала, чем рассердила отца. Но тогда ей было просто весело, оттого что эта засушенная Мадж и ее прилипалы чуть с ума не сошли от зависти. С Алексом все сразу переместилось во взрослую, настоящую жизнь. Когда они переспали с ним первый раз, восторг захлестывал Эмми, ей не хватало воздуха и казалось, что лишь безостановочные поцелуи способны спасти сердце от разрыва. Но Алекс уехал. Она потеряла аппетит и сон, правда, постепенно молодость взяла свое, Эмми снова обрела веселость и беспечность, стала посещать с ровесниками бары и ночные клубы. Однако когда звонил Алекс, она моментально забывала о кокетливом тоне, каким разговаривала с парнями, и о легком стиле, присущем ей в общении с другими людьми, а начинала дрожать и заикаться. Часто их разговоры заканчивались ее рыданиями в телефонную трубку:
-Я так люблю тебя, а ты забыл меня, потому что каждый день видишь эту русскую! Я так скучаю, так тоскую без тебя!
Он пытался ее успокаивать, но она только сильнее рыдала, и он сердито ей говорил:
-Прекрати, а то передумаю жениться на тебе! Будь умной девочкой и готовь свадебное платье.
Он приехал, и она с замиранием сердца гордо оглядывала подруг: все ли видят, какой у нее красивый жених, но это детское хвастовство испарилось, как только они украдкой поцеловались. Сотрясаясь от мелкой дрожи, она не очень понимала, что ей говорят, отвечала невпопад, чувствуя спиной, что он там, с ее отцом на веранде. Казалось, если вечер еще затянется, она не выдержит и сойдет с ума, а в машине, пока они ехали, ее колотило. Эмми мерещилось, что Алекс уже разлюбил ее и тяготиться ею. И даже близость не принесла ей успокоения, хотя в страстном порыве она обвивала ногами мужской торс и впиваясь в Алекса губами. Но невозможно было решить, что же лучше – целоваться с ним или позволить ему двигаться внутри себя: ей хотелось всего сразу, одновременно. Потом он спал, а она провела ночь в полубезумном состоянии, пугаясь каждого шороха.
Ей было нестерпимо думать о разлуке, но ночь закончилась, и никакие капризы Алекс не принял, а утром улетел в Москву. Эмми не знала еще, что бывает такая жестокая ноющая боль, которую нельзя снять ничем и которая как наваждение является по ночам. Эмми явственно ощущала на себе прикосновения рук Алекса, но тут же ей рисовались картины, где он обнимал другую, и боль начинала нарастать, грызть внутренности, вонзаться в сердце. Каждое утро Эмми просыпалась с опухшими от слез глазами, чем огорчала любящих родителей, а Алекс по телефону был с ней строг и напоминал о необходимости готовиться к экзаменам. Эмми считала дни, ведь он сказал, что женится на ней, как только она закончит учебу.
Сдав последний экзамен, она с дрожью в голосе позвонила в Москву и услышала его спокойный голос:
-Я рад, что ты успешно закончила колледж.
-Теперь ты приедешь ко мне?- спросила она с замиранием сердца, но Алекс ответил, что у него много дел, и ей придется потерпеть. Он что-то еще говорил, но Эмми ничего не понимала и чувствовала себя совершенно несчастной. Два дня после этого она бродила, как в тумане, и забылась горячим сном лишь после второй бессонной ночи, под утро. На полу остались разбросанные книги: ночью она пыталась читать любимые стихи и забыла выключить музыкальный центр. Оттуда слышалась заунывная этническая музыка, Эмми улавливала эти звуки сквозь сон и боролась с кем-то, кто теребил ее. Ей хотелось еще поспать, но чьи-то руки вдруг настойчиво полезли куда-то к ее груди, а к губам мягко прикоснулись чьи-то губы. Она в ужасе открыла сонные глаза и даже застонала, потому что увидела темные волосы и ощутила запах дорогого мужского парфюма.
-Алекс!- сдавленно вскрикнула она и обвила его шею руками. Он засмеялся и сказал по-русски:
-Что ж ты так орешь?
Руки его направляли ее движения, она покорялась и через несколько мгновений уже не соображала, кто из них и что делает. Глаза Алекса смеялись, но он вдруг насупился, разглядывая ее:
-Почему глаза у тебя такие красные? Рыдала все эти дни? Ты же обещала не плакать.
-Тебя так долго не было, ты не звонил…
-У меня не очень много времени, так что готовься к свадьбе.
"Разве можно желать кого-то другого? Разве можно любить кого-то другого?"- думала она и плакала, и слезы пронизывали все ее существо острыми дрожащими нитями. Почему ей так хотелось за него замуж? Когда-то она мечтала о свадьбе как о сказочном действе, но сейчас желания сконцентрировались и сжались в точку: она старалась защититься от нестерпимой боли, причиняемой ей любым словом о красивой церемонии с фатой и белым платьем невесты. Они соединились у нее с горькими слезами тоски и ожидания.
А Алекс спешил поскорее вернуться в Москву. Они подошли к тому порогу в своих исследованиях, за которым столкнулись с нехваткой ресурсов техники. Процессорам не доставало мощности для реализации их проектов и теоретических наработок, что служило причиной тягостной депрессии Алины а, следовательно, и Додика. Ночью Алексу приснилась Дана, он проснулся с сердцебиением и до утра не спал. Прошлой любви не было, остался лишь осколок боли, который странно возвращал Алекса к воспоминанию о лице Эмми. Она ни в чем не походила на Дану, но все-таки неуловимо сливалась с его воспоминаниями юности. И даже розовые щеки полудетского лица, а тем более упрямые взгляды и голос, старающийся подчеркнуть независимость – все таило отголоски ощущений, осязаний и запахов, которые привязывали его к Дане.
На свадебной церемонии Стенли еле скрывал свою удрученность, наблюдая за Эмми. На щеках дочери горел болезненный румянец, лицо ее как бисером усыпали капли пота, и Стенли крайне раздражало, что она, всегда так любившая отца, сейчас находилась в каком-то ином измерении и почти не замечала его. Отпустить единственную дочь в чужую страну казалось ему верхом безрассудства, однако, даже его родительские чувства смирялись при виде Алекса, излучающего радость и жизнелюбие.
Но с приближением торжественного момента Стенли ощущал нарастание дрожи в теле, как ни старался держаться, тем более что Эмми судорожно вцепилась в него, не в силах устоять без поддержки. Когда под свадебный марш он подвел ее к жениху, сердце его мучительно замерло. Эмми что-то нечленораздельно повторяла за священником, не отрываясь глядя на Алекса, и пришла в себя только, когда его губы прикоснулись к ней. На мгновенье она забыла, где они и чем занимаются, впилась в его рот до неприличия, тут же опомнилась и отстранилась, а он засмеялся…
***32
Кирилл ожидал приезда Алекса, своего нового компаньона, меня же интересовал вопрос о собственном будущем, ведь Сергей при поддержке Кирилла организовывал для меня издательский центр. Я давно мечтал о самостоятельном бизнесе, планируя взамен себя оставить в Журнале Цитова, и надеялся, что после отпуска все сладится. Малыша, конечно, я забирал с собой. Петька пребывал в радостном возбуждении, а меня увлекали уже новые идеи, но всех нас выбило из колеи одно событие: Рома, несмотря на все усилия доктора, чуть не лишил себя жизни в попытке вскрыть вены.
О причинах он упорно молчал. Ксюшу также увезли в больницу, так подкосило ее это известие, и отец проводил целые дни у нее в палате. Приехала Лиза, сестра Ромы, но тот наотрез отказался с ней общаться. Когда-то, очень давно, Сергей был влюблен в нее и, похоже, жене его также приезд проблемной гостьи из прошлого пришелся не по вкусу. Впрочем, Лиза, все-таки встретившаяся с братом, очень скоро уехала. А следом сообщили, что один хороший приятель на время увез Рому куда-то во Францию.
Что явилось причиной трагического решения Рыжика лишить себя жизни, никто не знал. Посещение Ксюши привело Рому в крайнее возбуждение, у него пошла носом кровь, и он потерял сознание. Больше организовывать их встречи пока не рисковали, а связь между ними осуществлял Сергей. Правда, он лишь сообщал Ксении новости о состоянии ее мужа и чрезвычайно страдал от сознания, что не удержал друга от подобного шага. Сергей во многом винил себя, ведь Рома все последнее время был не в себе. Правда, вытянуть из него хоть что-то не удавалось, и оставалось ждать разрешения кризиса. А оно оказалось ужасным.
Доктор намекнул нам, что причина ему известна, однако не открывал ее из соображений врачебной этики, сказал лишь, что это нечто, подобное обряду инициации:
-Для роста плода зерно должно умереть. Произошел переход в иное состояние, новую жизнь, так что думаю, наши тревоги в прошлом.
Раздумывая над этим, я естественно, в первую очередь волновался о Дане, сознавая, что ей, вероятно, трудно смириться с нашей семейной жизнью. Она не выказывала неудовольствия, но я, примеряя такую жизнь к себе, понимал, что посадил жену в клетку. Конечно, мы много ездили и общались с окружающими, а днем Дана гуляла по городу, делая покупки или посещая то подруг, то фитнесс-клуб, то интересующие ее выставки, но все-таки свобода ее значительно ограничивалась мною. Дана была привязана к дому и ко времени моего прихода. Кроме того, я часто звонил ей, находя мизерные поводы, а на деле - чтобы получить порцию успокоения и подтверждения ее любви к себе. К тому же, я слишком переживал, если прогулки ее затягивались более чем на час. Воображение рисовало мне автомобильные аварии, взрывы, хулиганов, террористов, обрушения зданий и провалы тротуаров, так что Дане приходилось постоянно докладывать – где она и чем занимается. Поначалу ее тяготило такое положение, но постепенно она привыкла, по крайней мере, мне хотелось так думать.
На одной из вечеринок Норы она была особенно весела. Я радовался этому, но какое-то смутное волнение все время настигало меня. Дана с кем-то беседовала, я услышал ее смех, и мне показалось, что в нем зазвучали давно забытые нотки. Я вдруг увидел ее другими глазами и понял, что все – улыбки, движения и слова Даны неуловимо изменились, словно вернулись времена, когда она не принадлежала мне. Внешне поведение Даны выглядело естественным и спокойным, но кокон, сплетенный ею, уже овладел собеседником, и тот, покоренный Даной, взирал на нее с откровенным желанием. Это был какой-то протеже Норы, очередной молодой талант, коих она собирала вокруг себя в изобилии. Кажется, я видел его мельком на экране в каком-то сериале. Мальчик был действительно красив и обращал на себя внимание – черноволосый, с быстрыми глазами.
Дана повернулась ко мне, и глазами я сказал ей все, что сейчас думал, хотя трудно было бы облечь словами эти мысли. В душе проносились такие грозы, каких я еще не знал. Взяв коктейль, я неспешно приблизился к Дане и ее собеседнику и дождался, когда она, досказав фразу, вновь посмотрит на меня. Пальцы мои непроизвольно сжимали стакан, точно стремились раздавить его, и Дана скользнула взглядом по моим рукам.
-Поезжай домой, я буду через час. Мне необходимо заехать в одно место по срочному делу,- постарался сказать я спокойно, но голос мой помимо воли выдал металлические ноты обиды и злости. Она молчала, и я уловил в ее взгляде прежние, уже почти забытые, отблески сопротивления, полыхавшие раньше при нашем противоборстве, но, как я считал, давно ушедшие в прошлое. Нора взялась отвезти мою жену, а я, еле сдерживая бешенство, сел за руль и поехал в другую сторону. Никакого дела у меня не имелось, но я не хотел в таком состоянии представать перед Даной. Требовалось успокоиться, все обдумать и привести мысли в порядок. Высказывая ей свои претензии, я не должен был все-таки разрушить чарующий любовный мир, который всегда наполнял наш дом, и казалось, являлся основой нашего единения, но вдруг задрожал у основания из-за моей ревности.
Дома Даны не оказалось. Все во мне закипело, и ревность с новой силой затопила сознание. Я набрал номер мобильника Даны, но тот не отвечал. Тут же пришло на ум, что случилось несчастье, и пот прошиб меня. Я позвонил Норе и резко спросил ее:
-Где Дана?
Обычно она не смела мне противоречить, но сейчас холодно произнесла:
-Дана не придет.
-Что?! Где она?!- сердце чуть не выпрыгнуло из моей груди.
-Дана просила не говорить тебе об этом.
Будь Нора рядом, я растерзал бы ее, но она отключилась и больше не отвечала на мои звонки.
Три дня мне пришлось провести в томительном одиночестве. Дана появилась в редакции Журнала после обеда. Я сразу увидел ее через стеклянную стенку своего кабинета. Мы смотрели друг на друга, и я молча просил у нее прощения, хотя был наказан в полной мере. Как тосковал я, как мучился, сколько передумал мыслей. Дана пожертвовала для меня всем, а я посмел усомниться в ее любви. Мы ничего не обсуждали, все было понятно без слов. Наш мир восстановился, и произошедшее послужило мне уроком, но, несмотря ни на что, я по-прежнему никуда не отпускал ее от себя – не приказывая и ничего не требуя: мое молчание было красноречивей слов. И Дана покорялась, зная, что нарушение некоторых границ с ее стороны способно принести мне нестерпимые страдания. Думаю, лишь это заставляло ее смиряться, ведь по натуре она была непокорной и очень строптивой, ей стоило большого труда сдерживать свои порывы. А я не отпускал ее даже к родителям и честно признавался:
-Там ты сразу забудешь обо мне, и все твое внимание перейдет к ним.
Она улыбалась:
-На очень короткое время.
-Вот видишь, ты согласна – хоть на короткое время, но мысли твои освободятся от меня.
Я вполне осознавал абсурдность своих претензий и собственную жестокость, но понимал, что стоит мне уступить чувству справедливости, боль тут же вонзится в сердце и замутит рассудок. И Дана приспособилась к моему тиранству, устроив свою жизнь таким образом, чтобы использовать домашний плен с наибольшей отдачей от работы над переводами. Я же, приходя домой, требовательно обнимал свою затворницу и наслаждался ее фантазиями и мыслями, родившимися за день. Именно они смывали с моей души дневную пыль и копошащиеся придирчивые подозрения – всякий раз она вновь убеждала меня в том, что целый день думала обо мне. И хотя ее мысли трансформировались в нечто иное, перетекая одна в другую, их хоровод основывался на одной, главной мысли обо мне.
Как удивляли меня собственные давние представления о семейной жизни. В детстве я строил идеализированную, но в то же время патриархальную модель домашнего уклада. Реальная жизнь вдвоем оказалась особым состоянием и не укладывалась ни в какие модели. Каждый день происходили события, менявшие ситуацию кардинально, новый день рождал новые мысли и ощущения, все происходило словно впервые. Странно, привычка никак не вырабатывалась: любая деталь удивляла как в первый раз. Вероятно, всему виной была моя чувствительность к ним, но партитура нового дня разительно отличалась от вчерашней, и каждый взгляд Даны был неповторимым. Входя в дом, я ощущал трепет, и ожидания мои не обманывались – всякий раз в Дане было что-то неуловимо новое. Это заставляло меня внутренне перестраиваться, дабы наш мир оставался в равновесии. Ощущения никогда не повторялись в точности, и казалось, каждое из них приходило ко мне впервые, да так и было, поэтому не могло идти речи о привычке, рутине, скуке. Мне приходилось возрождать нашу связь каждый раз заново, преодолевая некую невидимую преграду и пробиваясь сквозь нее к Дане. Эти странные состояния неизменно завершались победой, но все-таки требовали усилий и доказательств моей силы и состоятельности в некоем подтверждении нашего единения. Во мне сидел страх того, что я могу прийти и не застать Дану дома по причине ее ухода от меня. Мой деспотизм, да и множество других отрицательных сторон моей натуры, вполне могли стать причиной ее ухода, так что всякий раз, заставая жену дома ожидающей с нетерпением, я убеждался в силе ее любви ко мне. Ведь что как не любовь помогало ей ежечасно прощать меня.
Однако лишь долгожданное путешествие по Италии подарило мне ощущение беспредельного счастья, которого я всегда ждал. Поездка эта словно исполнила давние юношеские мечтания о какой-то идеальной жизни в гармонии с природой и искусством. И моя любовь сливалась с окружающим: чарующими пейзажами, прекраснейшей архитектурой и живописными произведениями. Все они в совокупности явились родственной мне средой. Особый запах старины, истинность и глубина вселенской красоты заставляли мое сердце дрожать от восторга. Я видел, что Дана, ощущает его наравне со мной, поэтому старался в полной мере впитать все итальянские прелести. Особо рвался я в Венецию, и не напрасно, ведь уже на первой прогулке в гондоле Дана боязливо прижалась ко мне, стараясь ни на миг не выпускать мою руку. Вот, оказывается, о чем мне мечталось.
И все же, как ни наслаждался я уединением с ней, нас ждали во Франции. Так что, проведя три дня в Париже, и осмотрев достопримечательности, мы отправились к Жюстин. Вот когда мое волнение достигло крайнего предела, несмотря на все старания Даны успокоить меня и уверить в своей любви. Дело в том, что Поль с другом гостил у своей тетки. Именно поэтому ночь накануне я почти не спал и для вида читал книгу, но когда Дана уснула, уселся напротив нее и наклонил великолепный абажур стилизованной лампы, стоявшей в нашем номере, чтобы лучше видеть ее. Руки мои требовали действия, и я позволил себе сделать несколько набросков. Конечно, они не удовлетворили меня, и я пообещал себе во что бы то ни стало восстановить навык рисовальщика, который со временем подрастратил. Хотя, кое-что было невозможно вытравить из сознания ни временем, ни ленью, ни обстоятельствами. Тем более, что мысленно я не переставал дорисовывать предметы и особенно людей. Да и в Журнале мне частенько приходилось представлять свои идеи перед сотрудниками в графическом выражении для большей наглядности и доходчивости, а пару раз и вовсе заменить своего художника по причине его болезни. Но все, чему я когда-то научился, почти уснуло и для возрождения нуждалось во времени и кропотливом труде.
Как бы то ни было, утром я и вида не подал Дане, что волнуюсь в ожидании встречи со своим противником. Как же пришлось мне удивиться, когда первым, с кем мы столкнулись, оказался Роман. В первую минуту я даже не поверил глазам, ведь последний раз видел его в Москве страшно бледного, с запавшими глазами. С тех пор он сильно изменился: перед нами стоял прекрасный счастливый юноша. Мы обнялись и он, робко взглянув на меня, сказал:
-Никита, никому, даже Ксении, не сообщай, что я здесь. Все уже хорошо и скоро я вернусь домой.
Навстречу нам вышла дама, и Дана бросилась ее обнимать – это была Жюстин, вполне соответствовавшая описаниям Даны. Но я с болезненным нетерпением ожидал увидеть Поля, и он не замедлил появиться.
Если представить человека в образе великолепного барса – таков был Поль. Нельзя было не наслаждаться его грацией, а когда он приблизился и пожал мне руку, я ощутил невероятно мощный импульс: меня словно прошило болезненно-сладостным током. "Этого мне еще не хватало",- с удивлением и сарказмом подумал я о собственных ощущениях: впервые мужская красота задела во мне неведомые дотоле струны. С интересом я разглядывал его, хотя больше не находил в себе ответной реакции, но с еле скрываемым восхищением скользил взглядом по тонким, совершенным чертам лица и фигуры этого красавца. Однако, чувственность моя, сделав некий слепой виток, вновь окунула сознание в образы пульсирующего лона и мягких гладкостей женского тела. Сексуальная мысль вновь скользнула к Полю, ухватывая какую-то его мягкотелость, несмотря на то, что глаз, напротив, наслаждался мужественностью прекрасного, правда, чересчур утонченного облика. Моментально перед моим взором встала мать во всей своей женско-животной притягательности: я мысленно пенял ей на то, что когда-то своей ужасающей нежностью и чрезмерной любовью она чуть не нарушила равновесие в моей душе. И сейчас это отозвалось хотя и кратким, но все-таки вспыхнувшим порывом. Слава богу, отец вовремя пресек мою чувственность в отношениях к ней и разбудил в моем детском сознании мощное противодействие обольстительным чарам матери.
А Поль, стоило нам на минуту оказаться в стороне от других, сказал мне с таинственной улыбкой:
-Хотите, угадаю ваши мысли.
-Я думаю о матери,- ответил я спокойно. Он удивленно вскинул брови:
-В самом деле? Интересно, а мне казалось, мы с вами думаем об одних вещах.
-Мы действительно думаем об одних вещах, только с разных точек зрения.
Мне вдруг ясно открылось, что Рома влюблен в него: я видел все приметы этого, и вполне мог его понять,– Поль был неимоверно притягателен. Но, несмотря на это, я почти реально представил поцелуй Поля на губах Даны, даже ощутил его физически, что тут же родило во мне яростно-болезненную ревность. Мне захотелось сжать горло этого красавца, чтобы наблюдать, как он будет хватать ртом воздух: вот тогда его обольстительные чувственные губы потеряли бы способность притягивать желания Даны. А Рыжика в объятиях Поля я представлял почти с эстетическим удовольствием: мне рисовалось, как сливаются два прекрасных мужских тела – одно высокое, с сильными мышцами леопарда, и второе – нежное тело мальчика, трепещущего от желания. И во всем этом: в распаленной ревности и фантазиях о любви этих двоих – было для меня нечто неимоверно волнующее.
Я не мог отрицать тайного удовольствия, которое находил в том, что Поль не устоял перед моим обликом. В этом я ощущал свою мужскую силу, ведь был абсолютно уверен – его привлекла именно моя мужественность. Восхищенный взгляд француза скользил по моему торсу, поэтому я вел себя самодовольно: открыто целовал Дану, а чтобы позлить и задеть Поля дружески обнимал Ромку, нарочито близко склоняясь к нему. Рыжик отвечал мне восторженным взглядом, и я чувствовал, что Поль у меня в плену: по его лицу проходили волны, явно подтверждающие это. И когда я отправился к реке взглянуть на закат, то ничуть не удивился, увидев Поля, тут же увязавшегося следом.
-Ты зря идешь за мной,- обронил я с издевкой, но он молча продолжил путь. У реки мы остановились, глядя на чарующий пейзаж, и Поль едва слышно произнес:
-Скажи, у меня есть хотя бы тень надежды?
-Нет,- ответил я с некоторым злорадством, потому что знал, что причиняю ему боль.
-Ты ведь понимаешь, что со мной происходит, ты видишь – я весь в твоей власти…- голос его дрожал, и во мне шевельнулась жалость. Месть моя состоялась, а теперь следовало как-то прекратить игру, принимавшую нежелательный оборот.
-Забудь меня. Мы с Даной скоро уедем, и тебе сразу станет легче.
Теперь, когда я владел его миром, немного ослабела моя собственная боль в отношении Даны. Хотя меня задевало то, как живо она беседует с Жюстин на французском, который я знал очень плохо, но поклялся изучить. Сейчас же для меня была недоступна тема их беседы. Я уловил только, что они говорили о литературе, в частности о Прусте, и это снова вызвало во мне волну неутолимой болезненной ревности. Лицо Даны, ее глаза, выдавали живейшее чувство, вероятно вновь разбуженное воспоминаниями о том времени, когда она, будучи девочкой, приезжала сюда. Хотя она уверяла меня, что после первого поцелуя Поля ощутила его инородность для себя, и нарождавшаяся робкая влюбленность тут же испарилась.
Терзаемый ревностью, я тут же забыл о своих намерениях прекратить жестокую игру с Полем, вновь испытывая страстное желание помучить этого красавца. Это было легко сделать, поскольку он уже не мог ни о ком кроме меня думать. Его спасало лишь умение прекрасно скрывать свои состояния под личиной равнодушия и веселости, но я ясно видел: стоило мне пальцем пошевелить, и он упал бы возле моих ног, ибо самые сильные приступы чувственности случаются от контрастов, каким по сравнению с Ромой стал я. И месть моя желала воспользоваться властью: мне требовалось освободиться от собственной боли и ревности.
Весь вечер, сначала на великолепном ужине, устроенном ради нас хозяйкой, а потом в гостиной за разговором, Поль не сводил с меня глаз. Слава богу, Рома ничего не замечал в своей наивности, да и Дане, как я видел, не было до него особого дела – она увлеченно общалась со своей бывшей бонной, хотя я не мог расслабиться и даже в этом подозревал игру. Оставив всех, я пошел в сад подышать свежим ночным воздухом. Кусты цвели какими-то невероятными цветами, которых никогда я не видал в России. Пышные соцветия, похожие на фуксию, свисали роскошными гроздьями, напоминая сотни мотыльков, облепивших ветки. В ночном воздухе тонкие запахи уплотнились и насытили все вокруг. Звуки цикад казались звенящей музыкой: они замирали на время и с новой силой обрушивались на сад. Усевшись на бревно, служившее живописной скамьей над ручьем, я смотрел на отблески в воде. Полная луна походила на грустное женское расплывшееся лицо с неясными чертами. Кто-то тихо подошел сзади, но я не оглядывался, потому что знал, что это Поль. Он не мог не прийти, он следил за мной весь день и вечер, так что я не сомневался, что встречу его. Он стоял, боясь приблизиться ко мне, но взгляд его был полон надежды.
-Позволь мне любить тебя,- услышал я его шепот и засмеялся:
-Как? Чего ты хочешь?
-Только смотреть на тебя, прикоснуться, поцеловать твою руку, пальцы, все, что ты разрешишь.
Ситуация злила меня и одновременно веселила, я протянул ему руку:
-Целуй, если ты так этого хочешь.
Вот когда мне довелось увидеть, с какой страстью человек способен приникать к руке, телу, к коже другого человека, впиваться в нее губами с нежностью и жадностью. Мне стало не по себе, и я отдернул руку:
-Ну, хватит, хватит, успокойся. Я из другой породы и не могу любить тебя.
-Но я люблю тебя! Мне ничего не нужно. Тебе наверняка противно все это… Я и сам долгое время любил только женщин, сейчас я реже влюбляюсь в них.
От этих слов ревность тут же затопила мой рассудок, кровь застучала у меня в висках, и я схватил его за плечи. Он сидел передо мной на траве и смотрел снизу вверх – беззащитный и открытый.
-Ты говоришь, женщин? Расскажи мне, как ты их любил… По-настоящему, со страстью? А женщины тебя любили? Дана тебя любила?
Он посмотрел на меня, широко открыв от удивления глаза, и пролепетал:
-Дана? Не помню… Это было так давно, я много лет не видел ее. Когда она приезжала сюда, я обычно бывал в других местах. А сейчас… мне не до нее.
-После того, как ты поцеловал ее, тогда, давно, что было дальше?- прорычал я, удивляясь своей ярости. Поль ответил растерянно:
-Ничего – оттолкнула меня. Она вообще была недотрогой. Тогда я встречался с женщиной старше себя, так что Дана казалась мне пресной со своей скромностью и непорочностью, а, кроме того, тетушка накинулась на меня и тут же отправила от себя подальше – она очень пеклась о неприкосновенности своих русских воспитанниц.
Меня это должно было успокоить, но не успокоило:
-А потом она поглядывала на тебя?
Он задумался:
-Не припоминаю. Я был слишком легкомысленным, и такие мелочи меня не волновали.
Луна закрылась набежавшим облаком, и очертания окружающих предметов из-за темноты стали иллюзорными и почти недоступными взору. Мы продолжали сидеть и молча наблюдать ночной мир, думая каждый о своем, впитывая зрением нечеткие контуры кустов и деревьев, их смутные, неотчетливые силуэты, находя богатейшую в своей цветности гамму даже в этой полутьме, внутри некоего трепетного объема, окружавшего нас. Луна выглянула, и мир заиграл яркими ночными красками, нагромождая мелкие серо-голубые и цветные мазки, сами по себе неопределенные, но в совокупности рождавшие представление о мерцающем воздушном мареве. И все вокруг словно являлось проекцией наших чувств: поток запахов, привкусов, света, грусти и надежд, бесконечная череда неустойчивых внутренних состояний, последовательных смутностей, вечно новых ощущений. Я чувствовал Поля рядом, но каждый из нас находился сейчас в своем пространстве, в своих воспоминаниях и мыслях. У меня не было желания оставаться жестоким, и требовалось найти какое-то средство охладить чувства Поля ко мне, развеять его иллюзии, рожденные безмолвно почти мгновенной интерпретацией и ничем иным. Как часто сам я в ранней юности влюблялся лишь по недоразумению в выдуманный образ. Я видел и ощущал Поля именно таким – юным и неопытным влюбленным, хотя он выглядел взрослым мужчиной, но от меня не ускользнуло нечто беззащитное в его взглядах и движениях, что подтверждало мои восприятия. Я содержал для него таинственный, неразгаданный мир, который он жаждал расшифровать, объяснить себе, развернуть. Но мысли мои метались рядом с Ромой, и я желал вернуть ему Поля во всей полноте. Теперь-то я понимал, о чем молчал доктор – он скрывал гомосексуальность Рыжика.
Все утро я прикидывал, сможет ли Сергей принять своего малыша в новом качестве. Когда-то он намекал на влюбчивость друга и говорил об этом с нежностью, но вряд ли предполагал в нем подобные наклонности.
Поль при дневном свете ничем не выдавал своего ко мне интереса, но я попал в довольно-таки сложное положение, поэтому настоятельно попросил Дану не слишком задерживаться в гостях у Жюстин, чем крайне удивил свою жену.
-Разве ты все еще ревнуешь меня к Полю?
-Уже почти нет,- сказал я, но сердце мое дрогнуло.
-Мне не хочется причинить Рыжику боль. Ты что не поняла: ведь они любовники.
Новость на мгновенье явно смутила Дану, которая со своей гибкостью тут же приняла ее и даже рассмеялась:
-Тогда не понимаю, что гонит тебя уезжать?
Узнав о произошедшем между мной и Полем, она и вовсе развеселилась:
-Видишь, даже он признает твои мужские достоинства, что уж говорить обо мне.
Весь день мы провели в Париже, и Поль служил нам превосходным гидом. Удивляясь себе, я наслаждался его обществом в присутствии Даны и Ромы. Причиной служили их радостные, счастливые лица, обращенные ко мне. Дана не проявляла к Полю особого внимания, напротив, без привычного смущения то и дело прижималась ко мне. Лишь зная ее сдержанность на людях, можно было оценить подобное. И это не являлось игрой на публику. Переполняемая радостью от пребывания в городе своих грез, она жаждала передать мне свое возбуждение через прикосновения.
А Роме я предложил откровенно поговорить с Сергеем. Он вспыхнул и сказал:
-Вряд ли я когда-либо решусь на это. Вот если бы ты выступил посредником…
Я долго обдумывал разговор с Сергеем, но когда все ему рассказал, он, помолчав, произнес:
-Всегда подозревал в нем такие наклонности. Жаль Ксюху, но он не виноват в том, что родился таким. Скажи ему – я люблю его. А кто этот Поль? Счастлив ли с ним Рыжик?
Вероятно, голос мой не скрыл волнения, но разве мог мой друг предположить его истинную причину. Да и кто кроме Даны был способен понять мою ревность?
Сергея волновала судьба Ксении, ведь Рома собирался вернуться и во всем ей признаться. Это вызывало у Сергея мучительные сомнения. Здесь требовался величайший такт и осторожность, которыми вполне обладал лишь доктор – мы надеялись на его профессионализм.
Сергея сейчас поглощали проблемы объединения фирм. Он не привык рассчитывать на кого-то или прислушиваться к чьему-либо мнению при ведении бизнеса, теперь же приходилось перестраивать стереотипы поведения в этой сфере. Во-первых, в связи с работой над книгой он отдал управление фирмы жене, а во-вторых, следовало учитывать мнение партнеров по альянсу. Тем более что наконец-то приехал некий Алекс, с которым Сергея должен был познакомить Кирилл:
-Представь, человек с фамилий Один – бог викингов!
Если бы мой друг только знал, какое эти слова произвели на меня впечатление. Ведь я сразу вспомнил странную фамилию первого избранника Даны. И хотя в свое время она вполне успокоила меня, ревность моя тотчас проснулась. Избавившись от Поля, я ощутил еще большую угрозу с другой стороны, поэтому в голове моей рождался план за планом в поисках лучшего решения. Главной моей целью теперь сделалось не допустить, чтобы Дана встретилась со своим бывшим дружком…
***33
Сэм часто по вечерам слушал музыку, теперь уже вместе с Мэдхен. Вероятно, память фрагментами открывала ей прошлые знания и впечатления,– Сэм с волнением ловил ее слова из разных языков: немецкого, французского, русского. Оставалось гадать, где находится место ее рождения, но никогда и ни с кем не ощущал он такого полного единения.
Между тем Мэдхен расцвела, румянец играл у нее на щеках, глаза сияли. Как врача его радовали ее прекрасные аппетит и сон. Сэм готовил все для круиза на яхте, правда, кроме океана он мечтал показать своей девочке красивейшие места: долину Напа и знаменитый "красный" лес с гигантскими секвойями. Когда-то с женой и дочерью он ездил туда, сейчас его семьей стала Мэдхен.
Странные мысли теперь посещали Сэма, но все они были о ней. Училась ли она и где – эрудиция ее поражала. Однако память Мэдхен дробилась на какие-то куски, потеряв основную нить. Ей помнилось много необычных вещей. Выхватывая какие-то впечатления после увиденного и услышанного по телевизору, она тут же озвучивала Сэму свои ассоциации, нюансы ощущений и мысли, возникавшие при этом. Точность, совершенная открытость и почти анатомическая искренность ее перед ним творила чудеса: он как бы становился ею, проникая в ее мозг и начиная бег по лабиринтам ее памяти. И погружался в собственное неосознанное детство, какой-то промежуточный период, когда только начинаешь осязать себя в материальном мире. Но, в отличие от истинного детства, мир Мэдхен был наполнен невероятным количеством разрозненной информации. Оказалось, что она, помимо знания языков, хорошо разбирается в биологии и математике.
Она часто рассказывала о каком-то подвале, где ее разбудили. Кто и когда – память умалчивала. Были лишь какие-то осколки воспоминаний: она описывала стены, узкий лаз и резко включившийся свет, но на этом все обрывалось, хотя иногда, вспышкой ее посещала мысль, что было там нечто важное.
Родителей своих она не помнила, не помнила названия города, в котором жила, и описывала его кратко:
-Там много людей.
В доме стало уютно: Мэдхен мимоходом постепенно привела все в идеальный порядок, умиляя Сэма невероятной чистоплотностью, а вечерами, уютно свернувшись клубочком у него под боком, засыпала перед телевизором. Ее ласковость не знала границ, Мэдхен не ведала стеснения и меры, и он принимал это детское тепло как счастье.
А Дора между тем мучилась догадками. Еще два месяца назад она почти две недели гостила у Сэма, и они планировали путешествие на яхте. Но он вдруг отказал ей в приеме, сбивчиво оправдываясь внезапным приездом гостей. Дора знала, что последние три года у Сэма кроме нее не было ни одной женщины, так что ее крайне удивил рассказ Фреда о какой-то девчонке, которую Сэм почему-то забрал к себе. Дора ревниво страдала, но не желала терять Сэма так нелепо и глупо, ведь всегда надеялась, что он со временем, залечив душевные раны, женится на ней. Она знала многих мужчин, но Сэм был тем, к кому она возвращалась снова и снова, готовая ждать, когда он решится соединить с ней свою жизнь. Сердобольные приятельницы доложили, что девчонка до сих пор живет в его доме, да к тому же, Сэм сделал заказ на подготовку яхты к плаванию. Конечно, Дора понимала – начни она сейчас играть роль ревнивицы, он мог совсем с ней порвать. Но ей неудержимо хотелось увидеть соперницу, поэтому она решилась заехать к нему вечером, чтобы увидеть его реакцию. Ты мазохистка, говорила она себе и тут же возражала: нет, я хочу знать правду. Вести себя она планировала приветливо, даже захватила бутылку хорошего французского вина и ореховый торт.
Дверь открыл Сэм, и Дора не заметила в его лице растерянности.
-Здравствуй,- сказал он и поцеловал ее, пропуская в дом. Она постаралась выглядеть спокойной:
-Вот, не выдержала. Захотелось тебя увидеть.
Сэм помолчал, а потом сказал:
-Понимаешь, теперь я живу не один.
Дора стояла и не двигалась, ожидая услышать самое худшее для себя, и полагала, что услышала, но тут к ним вышла девочка и прижалась к Сэму сбоку, разглядывая Дору.
-Познакомься, это Мэдхен,- улыбнулся Сэм, и от Доры не ускользнуло, как нежно он взглянул на свою маленькую гостью.
-Здравствуйте Дора,- послушно произнесла та, но не отлепилась от Сэма, даже сильнее прижалась к нему. Он наклонился к ее уху и произнес:
-Не бойся, Дора мой друг.
Она что-то шепнула ему в ответ. Лицо его при этом выглядело влюбленным, и Дора безнадежно подумала, что ей тут нечего делать. Между тем Сэм весело крикнул уже из кухни:
-Дора принесла вина, давайте ужинать! Я приготовлю салат, а вы пообщайтесь без меня.
Девочка разместилась на диване, подобрав под себя ноги, а Дора села в кресло. Ей сдавливало грудь от беспощадности происходящего, ведь она не могла не заметить прелести юного лица соперницы, ее непосредственности и чистоты. И все же не хотелось верить, что Сэм способен на подобную жестокость.
-Как дела?- спросила Дора первое, что пришло в голову. Девочка осторожно ответила:
-Хорошо. Но Сэм говорит, я многого не помню из своей жизни.
-А Сэм… тебе нравится?- спросила Дора. В ответ девочка просияла:
-Я его очень люблю – он мой папа!
Дора открыла рот от удивления, не зная, что и думать: мысли вихрем кружились и шарахались от горя к радости. Оставив Мэдхен, она прошла к Сэму в кухню. Он обнял ее и спросил:
-Как тебе Мэдхен? Извини, я пока не хотел говорить… В общем, она живет у меня. Это сложно объяснить… Но она мне как дочь, понимаешь?
Дора осторожно заметила:
-А вдруг найдутся родственники, вдруг она вспомнит все? Ведь это может принести тебе боль в дальнейшем.
Сэм поморщился, как будто это уже случилось:
-Мне не привыкать. Но хоть ненадолго… почувствовать это тепло. Трудно передать... даже Салли в свое время не была так нежна со мной, как эта девочка. Я чувствую, что когда-то недодал дочери свою любовь.
-Мэдхен,- сказала задумчиво Дора,- что-то немецкое. Кажется, в переводе – девочка.
-Да?- удивился Сэм, глядя нежно на своего приемыша.
-Мэдхен, не пей вина. Тебе на ночь молоко полагается,- сказал он, и она, отставив бокал, уселась к Сэму на колени и погладила ладонью его лицо:
-Ты уже колючий.
-Тебе пора спать,- напомнил ей Сэм.
-Разреши еще чуточку посидеть с тобой, мне так хорошо и спокойно, когда ты рядом.
Дора смотрела на это удивленно и все-таки ревниво, но старалась не подать вида. Сэм легко подхватил девочку на руки и понес в спальню, а Доре крикнул:
-Разогрей молоко.
Мэдхен уснула, а они долго сидели за разговором.
-Она изменила мою жизнь. Если ты поймешь это и примешь… Но я вижу, ты ревнуешь. Дора, я выберу ее, если ты поставишь меня перед выбором.
-Как я могу что-то требовать?- грустно произнесла Дора.- Но мне трудно понять тебя. Эта девочка… как смогла она так быстро приручить тебя? Я чувствую, что рядом с ней мне нет места в твоем сердце, хотя ты и относишься к ней как к дочери.
-Да, я не могу пока ни о чем думать. Но если ты полюбишь ее, так же, как я…- с надеждой сказал Сэм, а Дора в отчаянии воскликнула:
-Это невозможно! Мы знаем друг друга уже три года, но я не стала за это время твоей семьей, а она за какой-то месяц – стала. А ведь ты совершенно ничего о ней не знаешь,– кто она и откуда. Кроме того, в любой момент могут найтись ее родственники, которые отберут ее у тебя, но ты легкомысленно отдал свое сердце этой девочке.
Сэм молчал, и Дора понимала, что больно задела его. Ей хотелось плакать, потому что она чувствовала, что теряет Сэма. Он уснул с ней рядом после близости, которая не принесла ей удовлетворения, а утром встал рано, и Дора слышала, как он зашел в спальню к Мэдхен и беседует с ней. "Воркуют с утра",- подумала она, и сердце ее сжалось от ревности, но она "нацепила" улыбку, накинула халат и спустилась к ним. Девочка обнимала Сэма за шею:
-Мне приснился такой чудесный сон, Дора! Мне всегда снится Сэм – он самый лучший!
Решено было готовить яхту, и Сэм как обычно поручил Доре множество дел по дому, а сам уехал проверить, насколько обработали днище его посудины. Мэдхен осталась с Дорой и оказалась очень послушной и трудолюбивой, так что сердиться на нее не было никакой возможности. И как только Дора не приглядывалась, как ни старалась спровоцировать, в Мэдхен она не находила того, что усердно выискивала. Сын Доры, повзрослев, поселился в другом штате, с ним у нее были очень натянутые отношения, что приносило немалые страдания обоим, и она даже подумать не могла, что полюбит чужого ребенка. Когда Дора кормила Мэдхен ужином, та нежно обняла ее и сказала:
-Спасибо, Дора.
Это объятие вроде бы ничего не значило, но открытость и искренность девочки разоружили Дору. Она почувствовала в душе проталину. Заглядывая в спальню к спящей Мэдхен, разметавшейся на постели, Дора поймала себя на желании укутать девочку покрывалом, а Мэдхен, не открывая глаз, сквозь сон улыбнулась и прошептала:
-Милая Дора…
Сэм радовался тому, что они подружились, а Дора чувствовала, что сейчас с Сэмом ее связывала более крепкая нить, чем те отношения, что тянулись три года. Сэм был достаточно молчалив, но теперь улыбка озаряла его лицо всякий раз при виде их обеих.
Как-то к обеду Мэдхен сварила суп.
-Кто научил тебя так готовить?- спросила Дора, пробуя блюдо. Мэдхен задумалась и ответила:
-Это борщ.
-Может быть, ты украинка или русская?- сказала Дора.
-Может быть,- улыбнулась Мэдхен, радуясь, что оценили ее стряпню.
-А друг у тебя был?- спросила Дора и заметила, как дрогнули ресницы Сэма: видно он обходил эту тему в разговорах с Мэдхен.
-Иногда мне кажется, был кто-то,- задумчиво ответила девочка,- что-то такое вспоминается…
-А именно?
-Губы и… вкус.
Дора улыбнулась:
-Понимаю – поцелуи…
***34
Вернувшись в Москву, я оказался затянут в дела нового предприятия. Издательский центр поглощал мое время полностью, и волей-неволей я предоставил Дане намного больше свободы, чем обычно, тем более что встреча с Одином все-таки состоялась, но не вызвала у моей жены никакого волнения. Это вполне успокоило меня, ибо иных соперников я пока не видел. Конечно, моя ревность являлась проявлением крайнего эгоизма, но рождала ее любовь к Дане, поэтому бороться с собой в этом плане я считал бессмысленным: разве возможно принудить к чему-либо свои чувства. Я дал себе слово освободиться от ревности, но та все усиливалась. Высокой, общечеловеческой любви к Дане во мне всегда противостояла корыстная и чувственная, но именно она была способна заставить меня отказаться от всего в мире и отдать за Дану жизнь.
Единственно, с кем я частично соглашался делить свою жену, была ее новая подруга. Неожиданно Дана очень сблизилась с Алиной. Они подолгу увлеченно беседовали, Алина тянула Дану в лабораторию, соблазняя рассказами о своей работе и посвящая в какие-то тайные задумки. Дружба эта очень быстро приобрела проникновенную доверительность, но, в отличие от Норы, Алина не вызывала во мне ревнивого протеста. Правда, облик ее, манеры и поведение несколько тревожили своей необычностью. И Дана находила свою новую подругу во многом нестандартной. Однако я видел, как они тянулись друг к другу, разговоры их были нескончаемы, и я почти со злорадством наблюдал, как страдает от молчаливой ревности Нора.
Меня крайне забавляло еле скрываемое изумление, с которым на нее поглядывала Алина. Обе были деятельны и чрезвычайно возбудимы, правда, каждая по-своему. Вероятно, Алина, как натура творческая и целеустремленная, жившая в своем особом мире, таких как Нора изучала словно странных животных, не вписывающихся в эволюционную теорию, но и Нора вглядывалась в соперницу со жгучим интересом и даже страхом. Она вела себя с Алиной чрезвычайно осторожно, явно страшась не угодить Дане, выверяя каждое слово, за что вознаграждалась улыбками Даны и ее мимолетными ласками.
Несмотря на уважение, которое я питал к Алине, ее фанатизм в работе вызывал во мне внутреннее противодействие. Точные науки, по моему убеждению, способны иссушать женщину, ведь наличие силы, ума и предприимчивости предполагает некую защищенность психики, жесткость и телесную аскезу. А женственность для меня всегда олицетворяла чуткость, глубину, чувствительность в душевном плане, и нежность – в плане физическом. То, что Алина подружилась с Даной, сближало их в моем сознании, поэтому я не мог представить подругу Даны в механистичном и обезличенном киберпространстве. По моим предположениям эмоциональность должна была мешать ей в работе, но Додик уверял, что Алина ясно мыслящее существо. Чего я всегда боялся почувствовать в Дане, так это холодного рассудка. Правда, Алина не была рассудочной в обычном смысле, но увлеченные наукой люди забывают даже о любящих их родных – этого я никак не принимал в женщине. При всей моей тирании, у моей жены никогда не бывало странных отрешенных взглядов, способных тревожить непривычный глаз, как у Алины. Дана рассказывала о ней с тайной грустью, поскольку Алина трогала в ней неясные струны, вызывающие боль, тревогу и нежность. Они стали во многом откровенны друг с другом, Алина даже доверила Дане свою переписку с неким виртуальным знакомцем. Эту историю в письмах Дана восприняла неожиданно остро, и я смутно ощутил некую опасность для нее, поэтому настаивал на ограничении их взаимной доверительности, но она лишь печально улыбалась – остановить этот снежный ком было почти невозможно…
***35
"Моя милая Баттерфляй! Посылаю архивный массив материалов, ты должна сейчас очень много работать, используя свою женскую природную способность совершать информационные прыжки в подсознание, чтобы, быстро приняв решение, уходить от опасности. Скачки через пропасти незнания обычно совершают генераторы идей, для тебя же это вполне обычное явление, но помни: подобное развращает – отучаешься от кропотливого труда.
Ты пишешь, что никак не найдешь равновесия и по-прежнему несвободна от чувственной сферы. Любовь, секс… для тебя это так важно? Отдавать свое тело ради так называемого оргазма? Поверь, когда-нибудь ты научишься получать наслаждения высшего порядка. Хотя желаю тебе подольше живого тепла: напитай им свои поры потому только, что ты – женщина и природа более к тебе жестока. Без тепла ты можешь погибнуть, я это понимаю. А мне уже достаточно того, что дает наше духовное и интеллектуальное взаимопроникновение".
Мы беседовали через messenger, и я по-прежнему представляла его своим пятнистым вкрадчивым зверем. Он писал мне о своих женщинах, порой подробно и извращенно, но я его понимала, и сама часто советовалась с ним: он знал обо мне что-то такое, чего не знал больше никто.
"Ты невероятным образом находишь и прикасаешься к сокровенным точкам моего сознания, снимая боль и мгновенно упорядочивая самые сложные структуры и системы. Это и есть "эффект бабочки", моя милая Баттерфляй. Как хотел бы я проникнуть в твой мозг и пройтись по его лабиринту. Прикоснуться к сгусткам мыслей; к сжатым спиралям чувств; разглядеть тонкие прозрачные оболочки ощущений; найти дрожащие нити ассоциаций и передать тебе по их нежнейшим волокнам свои, чтобы они перепутались и объединились. Только такое слияние могло бы принести мне настоящее, истинное наслаждение, не сравнимое ни с чем в этом мире. Я всю сознательную жизнь искал только тебя и нашел. Никто и никогда не знал большего счастья".
О единении, возникшем между ним и Баттерфляй, Ферсман теперь думал постоянно в фоновом режиме. Ему хотелось, чтобы это взаимопроникновение распространялось, как это происходит у амеб, хотя не желал растворения в ней или ее растворения в себе, напротив, ждал некого усиления, удвоения, взаимного роста. Баттерфляй, не будучи рядом, все же пребывала с ним в этом "амебообразном соитии", поскольку именно он оплодотворил ее фантазию, рацветшую буйным цветом и приносящую плоды, услаждавшие его ум. Он уже вполне осознавал, что это любовь, но не физическая, а иная: более важная ее составляющая – насущная потребность психологической связи с Баттерфляй.
Ты всегда считал себя Гармоничной Целостностью, не нуждавшейся более ни в ком, но открытый наугад какой-то том лишь подтверждает твои сомнения: "Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя, забыть и обладать самим собой".
Его обожгло, ведь эти его мысли были сказаны Гегелем. Но если это любовь, подумал он, тогда круг способен замкнуться лишь в определенном порядке, не иначе, ибо все подчинено объективной реальности…
***36
В конце июля у Алины прорезалась одна очень перспективная идея. Но они с Додиком и Алексом вплотную подошли к проблеме, разработанной немцами – к средствам передачи сигнала из живой клетки в электронные устройства. Как воздух требовалось взаимодействие, и было что предлагать. Но две попытки телефонных переговоров прошли неудачно, и решено было отправить к немцам Алекса и Алину.
Он очень надеялся заключить контракт с ними и думал только об этом, но всю дорогу в Гамбург чувствовал непонятное волнение, даже мысли об Эмми не помогали. В лифте отеля помимо воли он прижал Алину в угол. Ей стало тяжело дышать, он видел ее глаза пойманного в капкан зверька, но не мог справиться с охватившим тело желанием.
-Саша, не нужно, прошу тебя,- прошептала она, и даже болезненно побледнела, но в каждом изгибе ее тела он улавливал сумасшедшей силы животные импульсы, а сквозь ее зрачки на него смотрело непостижимое инопланетное существо. Лифт остановился, Алина вырвалась и выскочила из кабины. Не в силах смирить дыхание, Алекс не успел за ней – дверцы закрылись, а когда вышел, ее нигде не было. Лишь на мобильник пришло сообщение: "Встретимся завтра, подъеду к отелю в девять утра".
Доклад Алины немцев заинтересовал. Они захотели обсудить финансовые моменты, связанные с предполагаемым сотрудничеством, и Алина собралась уходить. Алекс пошел ее проводить, но, спустившись в холл, снова без собственной воли затянул за колонну. Она вновь выскользнула из его рук, а через час позвонила из аэропорта и сказала, что улетает в Москву. Алексу пришлось задержаться еще на два дня, но зато он был крайне доволен результатами переговоров и даже вез с собой одного шустрого, непомерно веселого немца, чтобы показать результаты работы лаборатории Юниона, как теперь назывался их альянс. В аэропорту его встречали Додик и Эмми. Он обнял и поцеловал свою юную жену, а та спросила:
-Ты не разлюбил меня?
Прислушавшись к себе, он совершенно искренне ответил:
-Я люблю тебя больше, чем когда-либо.
Особенность изобретения, которое они готовились показать немцу, заключалась в копировании свойств различных продуктов. Это был так называемый "пищевой модулятор", оборудованный высокочувствительным сенсором в мягкой гелевой оболочке. Взятый в рот в виде кусочка яблока при жевательных движениях он имитировал процесс поедания твердой пищи. Устройство приобретало жесткость продукта, который заказывался на мониторе, издавало характерные хрустящие звуки и выделяло вкусовые вещества. У человека создавалась полная иллюзия приема пищи.
Немец пришел от модулятора в восторг и даже назвал его изобретением века, способным применяться в лечении тучности, ведь жующий всякие компьютерные вкусности человек не получит при этом ни единой калории.
Оставив немца на Додика, Алекс повез Эмми домой. К нему лишь на секунду вернулись воспоминания о Гамбурге, но ощущения близкого присутствия Эмми и чувство, влекущее его к Алине, были как бы из разных пространственных измерений и практически не пересекались. Он не разлюбил свою маленькую жену, внимательно смотревшую ему в глаза. За три дня его отсутствия лицо ее несколько осунулось, он только сейчас разглядел это. При разговоре губы Эмми, казавшиеся ему раньше по-детски пухлыми, подрагивали, приковывая его взгляд.
-Ты любишь ее? Скажи мне правду, прошу тебя.
Он присел перед ней на корточки и взял за тонкие руки.
-Когда я первый раз встретил ее, то сразу понял, что мы из одного материала. Понимаешь, мое отношение к ней – сложная материя. Здесь сплелись наши мечты, поиски, стремления. Это некая матрица чувств. Но тебя я люблю и хочу, чтобы ты была счастлива, спокойна, сыта, удовлетворена. Я хочу прожить с тобой жизнь. Когда ты достигнешь полного расцвета, мне придется жутко ревновать тебя – ты станешь неотразимой, и я буду любить тебя с каждым днем все сильнее. Не бойся ничего – я только твой.
Он вспомнил недавнюю встречу в Даной. Его поразила несхожесть этой изысканной, прелестной, но чужой женщины с образом, все эти годы жившим в его душе. А Эмми возвращала чистое тепло его юности, и он знал, что любит только ее…
***37
До отъезда Сэм как обычно консультировал сложные случаи в отделении Фреда. Когда тот провожал Сэма возле выхода, послышался крик регистраторши, а к двери метнулся какой-то тип, которого Фред успел схватить. Парень, как оказалось, интересовался девушкой, поступившей без сознания полтора месяца назад, но, узнав, что ее нет, бросился бежать. Этой девушкой была Мэдхен, и Сэм набросился на подростка:
-Где ты нашел ее?!
Мальчишка, явно перепуганный таким напором, рассказал, что с приятелем они стали свидетелями, как девушку сбила машина. Водитель скрылся. Из самых добрых побуждений они подобрали пострадавшую, потерявшую сознание, и поехали в больницу, но испугались того, что обвинить в случившемся могут именно их, и поэтому увезли ее в Лос-Анджелес, где инкогнито подкинули в отделение скорой помощи. Парня все это время мучила совесть, и он решил узнать судьбу девочки. Но даже когда все выяснилось, и друзья отпустили мальчишку, Сэма все еще трясло:
-Слава богу, что они ничего с ней не сделали, ведь могли изнасиловать, убить, просто бросить где-нибудь, и она бы погибла, ведь у нее такое слабое здоровье.
-Что будем делать?- спросил Фред и внимательно посмотрел на друга.
Сэм нахмурился и тяжело вздохнул:
-Сообщи в полицию Сан-Франциско и дай ее фото.
Сказать это Сэму стоило большого труда, поэтому Фред тихо произнес:
-Это все равно пришлось бы сделать – рано или поздно.
Но Сэм горестно ответил:
-Я не перенесу разлуки с ней.
Всю ночь он не спал, как Дора ни успокаивала его, ходил и подолгу смотрел на спящую Мэдхен в свете ночника, не в силах смириться с тем, что потеряет ее. И уже рано утром позвонили из полиции Сан-Франциско с сообщением, что по фотографии Мэдхен опознал муж, который все это время разыскивал ее. Сэм почти ненавидел этого парня, потому что даже думать не желал, что его маленькая Мэдхен принадлежит кому-то как женщина, ведь она была его ребенком!
Дора пыталась его поддержать, но Сэм едва смог скрыть предательские слезы, навернувшиеся на глаза.
Мэдхен испуганно прижималась к нему и спрашивала:
-Сэм, ты никому не отдашь меня?
Он молча целовал ее ладони, а Дора, не в силах справиться с чувствами, ушла готовить завтрак.
Вечером зазвонили в дверь. Сэм угадывал какое-то движение в прихожей, открывала дверь Дора, а он не мог справиться с собой.
-Моника!- раздался голос: мужчина плакал и говорил по-русски,
-Моника, девочка моя! Ты узнаешь меня?
Мэдхен растерянно смотрела то на незнакомца, то на Сэма. А тот сделал над собой усилие и легонько подтолкнул ее:
-Мэдхен, это твой муж.
Макс думал, что сердце выскочит у него из груди, а когда обнял Монику, почувствовал, что она пребывает в недоумении, поскольку совершенно не помнит его. Но обнимать ее было так сладостно. Волны накатывали на него и лишали последнего разума, унося мысли в невероятный водоворот, где сплетались картинки из прошлого: поцелуи, ласки, болезни его девочки, красивое лицо Хелен, Терентий, мама.
Моника несколько отстранилась, внимательно разглядывая его губы и даже потрогала их рукой:
-Мне нравится... твой рот.
Макс засмеялся:
-Ты всегда любила целоваться со мной. Посмотри, Моника, ведь это я, твой муж.
Она кивнула:
-Сэм сказал мне это.
Макс беспомощно взглянул на Сэма и произнес на плохом английском:
-Она не помнит меня.
Сэм внутренне сжался, но внешне не показал это ни единым мускулом:
-У нее амнезия, так что потребуются терпение и такт. Вы не должны ее напугать и оттолкнуть.
-Оттолкнуть? Да я жить без нее не могу!- выкрикнул Макс по-русски и обратился к Монике. Сэм не понимал их русского разговора, но парень искренне страдал, тело его сотрясалось, а лицо было мокро от слез.
Дора, молчавшая все это время, решила вмешаться и предложила Максу:
-Вы можете пройти в ту комнату. Поговорите с Мэдхен спокойно, все будет хорошо.
Но Мэдхен растерянно спросила:
-Сэм, ты никуда не уйдешь?
-Конечно, я буду рядом,- ответил тот.
Когда они остались одни, Макс усадил Монику в кресло и уткнулся лицом в ее ладони:
-Моника, как долго я тебя искал, думал, сойду с ума.
-Меня зовут Мэдхен,- сказала она.
-По-немецки это – девочка.
-Я люблю Сэма,- предупредила Моника. Макс посмотрел на нее расширившимися от ужаса глазами, но она продолжила,- он мой папа.
Макс вздохнул облегченно и согласно закивал:
-Конечно, конечно. Слава богу, что он нашел тебя. Слава богу, что ты жива! Скажи, а меня ты вспоминаешь?
-Мне понравился твой вкус,- улыбнулась она, и Макс, приподнявшись, стал целовать ее, так что она даже прикрыла глаза.
-Тебе хорошо, когда я целую тебя? Тебе нравится?- спрашивал он, волнуясь. Моника кивнула и неожиданно обняла его:
-Да, нравится.
За обедом все молчали, и Дора первая завела разговор:
-Мэдхен очень полюбилась нам, вы должны это понимать.
-Кроме того,- начал Сэм напряженно,- она проходит повторный курс восстановительного лечения. Не увозите ее сразу.
Моника взглянула на Макса и, покусывая ножку цыпленка, сообщила весело:
-Сэм обещал нам с Дорой путешествие на яхте. Сэм, мы возьмем Макса с собой?
После того, как было выпито за знакомство, Сэм наконец-то немного расслабился, тем более что Мэдхен по привычке подошла и обняла его сзади за шею, и Сэм невольно отметил, что Макс при этом не проявил беспокойства или недовольства.
После обеда Сэм решил поговорить с ним наедине.
-Вы захотите ее увезти?- спросил он прямо. Макс ответил уклончиво:
-Я не буду спешить. Но наш дом в России, в Москве.
-У Мэдхен слабое здоровье, и насколько я понял, ей не совсем подходит климат России. Калифорния в этом отношении для нее спасение,- сказал Сэм осторожно,- вы могли бы жить у меня.
Макс удивленно взглянул на него, помолчал, но согласно кивнул:
-Если это пойдет на пользу ее здоровью, я на все согласен. Только как же университет?
-Она может учиться здесь. Я оплачу все расходы. Тем более что она прекрасно знает английский язык.
-Да, Терентий постарался,- сказал Макс по-русски.
-Прошу вас, не отнимайте ее у меня. Мой дом столько лет пустовал и пугал меня воспоминаниями. Мэдхен вдохнула в него новую жизнь,- продолжил Сэм, не поняв слов Макса. Подошла Моника, и Макс спросил:
-Моника, хочешь остаться здесь? Мы можем жить все вместе у Сэма.
-А разве мы должны были уехать?
В душе Сэма шевелилась ревность. Хотя Мэдхен он воспринимал как некий теплый нежный комок с детским запахом, даже когда слушал ее фонендоскопом обнаженную. Конечно, как врач он привык абстрагироваться от женских прелестей своих пациенток, но тело Мэдхен он разглядывал и принимал с удовлетворением родителя, произведшего на свет прекрасное дитя. "Вдруг он будет груб с моей малышкой? Она так наивна и целомудренна",- думал он, но одергивал себя и всю ночь напряженно прислушивался, вылавливая каждый ночной звук в соседней комнате, где спали Макс и Мэдхен. Утром, утомленный бессонницей, он старался не подать виду, что крайне напряжен. Мэдхен вышла как обычно, в пижаме, и Сэм, целуя ее в нос, спросил:
-Все хорошо, детка?
Привычно усевшись к нему на колени, она обняла его за шею:
-Да, мой милый Сэм.
-Тебе понравился секс?
-Как-то странно, но, наверное, так и нужно,- ответила она.
-Странно?- удивился Сэм.
-Непривычно: влажно и скользко,- Мэдхен задумалась, пробегая пальцами по его седым шелковистым волосам.-Но его вкус – абсолютно тот. Все остальное… Знаешь, словно затянуто студенистой массой, сквозь которую видны какие-то неясные тени и блики. И еще – что-то острое.
-Острое?
-Да, рядом с ним какое-то острое волнение и дрожь, совсем не так как с тобой – родным и надежным.
Он прижал ее к себе сильнее, и глаза его увлажнились.
С утра Макс уехал встречать Хелен. Она еще находилась в терминале досмотра, но по выражению ее лица он понял, что для нее ничего не изменилось.
-Хелен, предупреждаю тебя,- сказал он вместо приветствия.
-Мог бы поцеловать при встрече родственницу,- надула она губы и отвернулась. Он осторожно прикоснулся губами к ее щеке, но Хелен извернулась и впилась в него поцелуем. Макс был почти в бешенстве, а она блаженно улыбнулась и, достав косметичку, привычным движением подкрасила губы.
-Прошу, там, куда мы приедем, веди себя прилично - процедил он ей,- Моника не помнит тебя, на нее нельзя давить.
-Не сомневаюсь – ты то "надавил" на нее сразу и получил все, что хотел,- ядовито заметила Хелен.
-Прекрати,- процедил Макс,- ты невыносима.
-А что, своих детей у этого седовласого благодетеля нет?- поинтересовалась Хелен.
-Десять лет назад в авиакатастрофе погибли жена и дочь Сэма. Его дочери Салли сейчас бы исполнилось двадцать пять лет.
Вечером, в спальне Моника спросила Макса:
-Неужели эта женщина моя мать?
Макс усмехнулся:
-Меня это тоже всегда удивляло.
Наблюдая за тем, как ведет себя с Сэмом Моника, Хелен, улучив момент, шепнула Максу:
-И ты наивно веришь в то, что они не любовники?
Макс еле сдержал свое бешенство и ответил ей:
-С твоей психологией похотливой суки невозможно понять таких отношений. Ты никогда не любила собственной дочери.
Хелен усмехнулась:
-Даже родной отец не может быть таким нежным со своим взрослым ребенком. Не будь слепцом.
Когда Моника спала после обеда, Хелен захотела на нее взглянуть:
-У нее хороший цвет лица, видно о ней хорошо заботятся. Когда она была далеко, мне казалось, я могу за нее жизнь отдать. Но рядом с тобой я забываю, что она моя дочь и начинаю ревновать безумно, даже не знаю кого – к кому.
Макс ответил ей тихо:
-Ты любишь ее, но не хочешь показывать этого, а я тебе нужен, чтобы эту любовь все-таки реализовать. Признайся, тайной пружиной в тебе сидит любовь к ней.
Хелен молчала, кусая губы.
-Вы отправляетесь в путешествие на яхте. Ты считаешь, мне не место с вами?
-Да, я так считаю!- отрезал Макс. На следующий день Хелен уехала.
Яхта оказалась прекрасным белым созданием с именем "Джулия". Сэм источал уверенность и спокойствие, что особенно уважал в людях Макс – после того, как от них с матерью ушел отец, Максу очень не хватало сильного и цельного мужского начала рядом. Он прекрасно понимал Монику в ее привязанности к Сэму, ведь ей в ее детской жизни почти не досталось тепла, а заботы Терентия и Хелен были холодны и расчетливы.
Они собрались рано утром, и в чарующей тишине яхта заскользила легко и быстро. Ничего прекрасней на свете не могло существовать. Моника смотрела вокруг восторженно и влюбленно и откуда-то из глубин спящей памяти вытаскивала стихи Гете. Хотя никто кроме нее не понимал по-немецки, слушать ее было восхитительно. Она декламировала нараспев, двигая руками в такт, откидывая слегка голову назад, изгибаясь всем телом, отчего походила на стебель тростника. Всех охватила необъяснимая эйфория, и казалось, что в мире никого кроме них четверых не существует. Водная гладь сверкала, мачты сладостно поскрипывали особым звуком, который узнает с закрытыми глазами даже человек, никогда на яхтах не ходивший. Сказочность происходящего была настолько фантастической, что хотелось кричать от восторга, словно исполнились все мечты детства и ранней юности. Вечером у какого-то причала они сидели за ужином и задушевно беседовали на свежем воздухе. Незримая объединенность делала ненужными длинные разглагольствования: каждый из четырех свободно вытаскивал из себя ассоциативные воспоминания в виде невероятных образов и фантазий. Они с удовольствием играли в эту игру, предложенную Сэмом. Макс хохотал, подбирая английские слова, способные выразить его русские мысли, но у него выходило неуклюже. Моника легко помогала ему в этом, так как с лету понимала, о чем он хотел сказать. И тогда уже все четверо начинали смеяться, потому что часто она связывала в одну конструкцию понятия, несовместимые в английском языке, но уже вполне понятные Сэму и Доре, так срослись они с миром Мэдхен. Макс ощущал себя абсолютно счастливым.
Друзья звали его в Сан-Франциско отметить воссоединение с Моникой, и он поехал туда на три дня, правда, один. Ему казалось жестоким отрывать Монику от Сэма, да и не знала она никого из его друзей. Неожиданное переселение Макса в Америку случилось столь стремительно, что он все еще ощущал себя бегущим, хотя можно было давно остановиться. Додик, Кирилл и Алина собирались улетать в Москву, и Макс хотел передать с ними подарки для мамы. А кроме этого, для Макса имелась работа в одном из филиалов их фирмы, что также следовало обсудить. Посредством этого он мог бы сохранять связь с Россией и друзьями, что имело для него очень большое значение, хотя у Сэма он чувствовал себя вполне уютно, а главное, Моника была с ним.
Алина живо интересовалась делами Макса, с восторгом разглядывая фото Моники. Он много рассказывал о Сэме, о том, что тот принял Монику, словно родную дочь, о возникшей между ними духовной близости и взаимопроникающем общении между Сэмом и Моникой. Именно это особо остро заинтересовало Алину, она слушала Макса с огромным интересом, и ему даже показалось, что его рассказ взволновал ее необычайно и как-то болезненно, что было ему не вполне понятным. Кирилл, заметив это странное волнение жены, взял ее за руку, но Алина все равно слегка подрагивала с каким-то лихорадочным блеском в глазах. Додик, улавливая все хитрыми глазами-маслинами, шутил и смеялся, поднимал тост за тостом, и вскоре всем стало весело. Но Макс еще долго помнил тревожно-возбужденный взгляд Алины…
***38
Додик кружил возле немца, словно шмель, и вполне обольстил его, как и любого, кого желал бы обольстить – этого таланта ему было не занимать. Шлем, про который говорила Алина, они сделали давно. Он состоял из множества тонких ремешков-шин, начиненных электроникой, и надевался на голову. В нем были встроены электроды, через которые с поверхности головы передавались команды компьютеру, приводящему в движение объект. Для этих целей теперь служило бывшее инвалидное кресло Сергея. Все последнее время они тестировали эту систему на выполнение нескольких команд: налево, направо, прямо. Джеф в своей лаборатории уже опробовал ее аналог на мини-пылесосах. Шлем давал возможность реагировать на препятствия во избежание столкновений с ними. Они собирались начать работы по расширению набора команд, доступных для работы с системой. Пока Додик показывал немцу возможности шлема, Алина позвала Алекса к компьютеру, потому что у нее оставалась еще одна недоделанная задумка.
-Саша, я нашла еще кое-что. Смотри,- сказала она. Он тут же заволновался, что нечасто с ним бывало, а ей вспомнилось его волнение в лифте, и она даже подняла на него испуганные глаза, но тут же поняла, что волнение это особого рода. Он схватил ее за руки:
-Алечка, господи! Ты не знаешь себе цены! Это прорыв, я чувствую! Все немцы вместе взятые будут сами за нами бегать, только бы мы согласились с ними сотрудничать!
Они с нетерпением ждали Стенли в Москве, но тот задержался в связи с днем рождения Доры – любимой женщины Сэма. Как оказалось, именно у него теперь жил Макс со своей женой. Всему виной все считали неугомонного Додика, который в свое время предложил Максу свозить Монику в Калифорнию. Додик многозначительно помалкивал, поддерживая и раздувая о себе мнение, как о катализаторе процессов, скрытых от глаз обычных людей, но якобы доступных ему…
***39
Доре исполнялось сорок пять лет, и она предупредила, что на день рождения приедет ее сын Эдвард. Макс заметил ее волнение, что-то тревожило ее. Но Сэм видно прекрасно знал причины этого волнения.
Еще до знакомства с Сэмом после размолвки с мужем она уехала на горнолыжный курорт, где каталась в одиночестве. Горы как ей казалось, успокаивали, и к тому же там она ощущала себя молодой. С мужем у нее все и всегда было сложно, они выставляли друг друг претензии с каждым витком все изощреннее, зная прекрасно слабости другого и ударяя в самую болевую точку. Если бы не сын, брак их развалился бы уже давно, лишь Эдвард скреплял их совместную жизнь, но муж твердил, что до сих пор любит ее, хотя мучили они друг друга как настоящие враги. Катаясь на лыжах, она вполне забывала и ссоры, и мужа, которого, как ей стало казаться, никогда не любила, и однажды за ужином познакомилась с молодым мальчиком, почти ровесником ее сына. Они разговорились: он также был один и очень скучал.
Тэд выглядел рослым, со здоровым румянцем на юных щеках, и оказался очень неглупым, а главное азартным, Дора всегда любила это в мужчинах. Они беседовали на разные темы весь вечер. В его представлении Дора была женщиной в возрасте, но он обнаружил, что она интереснейшая собеседница. Они проговорили до полночи, и назавтра он искал с ней встречи сам. Теперь они всегда ужинали вместе, и разговоры их лились нескончаемым потоком. Передать их, описать, о чем они были, невозможно – обо всем сразу. Речь их могла показаться непонятной окружающим, потому что очень скоро они стали разговаривать с помощью тут же самими изобретенных слов-символов, слов-понятий, даже каких-то отрывочных междометий, но вполне понятных им обоим. Они оба спешили донести друг до друга свои мысли, родившиеся когда-то или только что, и отметали языковые стереотипы, мешавшие им, создавали свои новые: яркие, меткие и ясные друг другу. Это напоминало наркотическое опьянение. Тэдди не спал по полночи, не в силах успокоиться после каждого разговора с ней, ему уже не очень хотелось кататься, хотя приехал он шлифовать мастерство, чтобы блеснуть потом перед знакомыми девочками и своими друзьями. Но тогда он только и ждал вечера, чтобы снова наброситься на Дору со всеми мыслями, что рождались неукротимым потоком, который она разбудила. Они скапливались и распирали, требовали выхода. В отличие от сверстников и даже близких друзей, она понимала его абсолютно, словно сидела в его голове. Он направляющими словами лишь указывал ей ход своей очередной бредовой мысли-идеи, и она легко отыскивала в запутанном клубке именно ту нить, которую он желал, чтобы она распутала. Глядя ей в лицо, он поражался тому, как она красива: не было ни лучиков-морщинок возле глаз, которые он видел в первую их встречу, ни слишком зрелой груди, отличной от тех, что всегда нравились ему у девочек. Ничего не существовало, все это проплывало мимо его сознания, он не мог без нее обходиться. Ему казалось, что если она вдруг не придет на ужин, то он просто сойдет с ума.
Однажды, где-то на десятый день их знакомства, она задержалась в номере. Оба они ходили на вечернее катание и даже встречались пару раз на подъемнике, и она перед ужином решила поспать. Он не мог никак ее дождаться и почти в беспамятстве ворвался к ней номер, когда она уже хотела выходить. На него словно затмение нашло, он втолкнул ее обратно и сжал так, что у нее что-то хрустнуло.
-Тедди, ребенок! Ты знаешь, сколько мне лет?!- воскликнула она, но он уже ничего не хотел слышать, а знал только, что если сейчас, сию же минуту не возьмет ее как угодно: лаской, хитростью, силой, то у него разорвется сердце, и он превратится в ничто, в пар, в пузырьки газа, мозги его расплавятся, а потом вытекут и высохнут.
Она оказалась хрупкой, податливой и слабой. Где-то далеко, словно в тумане, у него мелькало удивление. Он всегда раньше считал, что у женщин к сорока годам должно быть старое морщинистое тело, высохшие груди, вялая промежность и бедра. Теперь же его руки и губы натыкались на сочное, нежное женское тело, полное пульсирующей крови и жизненных соков. И это ухоженное, благоухающее тело влекло его к себе, обольщало, возбуждало – никаких морщинистых грудей не было и в помине, напротив, под блузкой, которую он распахнул, его опьянила упругая, чувственная, наполненная грудь прекрасной женщины. Минуту он боролся с сопротивлением Доры, но оно оказалось настолько слабым, что ему даже не потребовались силы, а так – чуть-чуть прижать ее посильнее. Зато как он был вознагражден, когда проник в завораживающий сжимающийся тайный проход, поначалу не пускавший его. Но он все-таки пробился, заскользил и понял: всё – она ничего не сможет сделать, она будет выполнять только то, чего захочет он. Больше она не подавит его никаким образом, никакой неожиданной парадоксальной мыслью, никаким словом-символом. Он не даст ей безраздельно хозяйничать в клубке своих мыслей и копаться там, как вязальщице со спицами, решающей, какого цвета пряжу ей выбрать. Теперь он ее полновластный хозяин, он держит ее крепко и не дает даже дернуться под собой, он задает темп и диктует ей свою волю.
-Мой сын – твой ровесник,- сказала она ему, устало, но он поворачивал ее к себе, настойчиво, силой, наклонялся и требовал ее губ.
-Мне все равно! Я люблю тебя, мне никто не нужен.
-Ребенок, я уже забыла, что значит это слово. О чем ты, малыш? Мне бы выкормить тебя грудью, так нежны твои щеки и губы, словно у младенца.
-Выкормить грудью? Я согласен.
Несмотря на то, что она хотела уехать, он не отпускал ее от себя все последующие дни до окончания срока катания, и когда им все-таки пришлось расстаться, просто физически болел от разлуки с ней. Случайно в университете Тэд познакомился с ее сыном Эдвардом, они очень подружились, и как-то, тоскуя о Доре, он показал Эдварду фотографию, где был снят вместе с Дорой на подъемнике. Для Эдварда это явилось ударом, но он ничего не сказал приятелю, а много дней носил это в себе. Когда он не выдержал и бросил ей в лицо упрек, Дора была на грани самоубийства. Тогда она уже рассталась с мужем, который не хотел ее отпускать, но их брак для Доры давно превратился в пустой звук. Сэм спас ее от депрессии, и с ним она почувствовала вкус к жизни.
***40
Эдвард походил на Дору овальным лицом и тонкими соколиными бровями, но, вернее всего, отцовские черты в нем преобладали, а может, нервная натура накладывала свой отпечаток. Макс ревниво поглядывал в его сторону, а еще видел, что Дора страшно напряжена. Эдвард вел себя внешне непринужденно, но Макс заметил пару его ревнивых взглядов в сторону Сэма, и лицо Эдварда при этом на мгновенье становилось мучительно-несчастным. Моника старалась выглядеть "приличной девочкой", и это не нравилось Максу. На вечеринку было приглашено почти тридцать человек. Для Макса и Моники это был первый большой прием в их доме. Монику представили как приемную дочь Сэма, поэтому она могла беспрепятственно прижиматься к нему мимоходом. Уже ближе к полуночи, когда Монике давно нужно было ложиться спать, Макс отыскал ее глазами. Она стояла рядом с Эдвардом и мило беседовала с ним. Но не только он смотрел на нее, Сэм также бросал туда взоры. Макс внимательно поглядывал в их сторону, но не приближался и раздумывал: о чем Моника может говорить с этим фертом – Эдвард казался ему легкомысленным и поверхностным. Они смеялись чему-то, и лицо Моники светилось искренностью, а Эдвард просто поедал ее глазами. К ним подошла Дора, и все они мило беседовали, но Макс упорно стоял в стороне и не желал к ним приближаться. Веселье находилось в самом разгаре, вокруг слышался смех и голоса гостей, а он втайне ждал, что Моника сама подойдет к нему. "Если любит, то должна почувствовать, что я жду ее",- стучало у него в висках, но внешне он старался выглядеть спокойным, даже небрежным. Посасывая свой скотч, он пытался не смотреть в их сторону постоянно. Ему казалось, что их беседа непомерно затянулась и длится уже целую вечность, и что Моника слишком весела. Его начал душить ворот сорочки. Макс понимал, что глупо злиться, но упорно стоял в стороне. Моника взглянула на него и помахала ему с улыбкой. "И это все?"- подумал он раздраженно, но тут она кивнула Эдварду и стала быстро пробираться между гостей к Максу.
-Почему ты бросил меня?- спросила она, прижавшись к нему.
-Тебе было весело с Эдвардом?- спросил Макс, все еще не в силах справиться с собой.
-Он просто глупый хвастливый мальчишка, а мне хотелось сделать приятное Доре,- ответила она,- вы с Сэмом два моих божества. Когда кого-то из вас нет рядом, я ощущаю себя былинкой на ветру, не способной к существованию. Но если вы рядом, все для меня возможно и достижимо без ограничений.
Ему хотелось подхватить ее на руки и унести отсюда, но нехорошо было покидать гостей. Они пошли танцевать, хотя Макс жаждал поскорее с ней уединиться, искал только повода. Он видел, что Моника наконец-то сама, также как и он, дрожит от желания: они еле успели закрыть дверь своей спальни, как тут же слились в поцелуе. Шум за дверью для них как будто не существовал. Максу казалось раньше, что желание отнимает у него разум, но сейчас он понял, что это такое по-настоящему. Единственное, что он все-таки инстинктивно предпринял, так это стащил на пол одеяло, чтобы не простудить свою девочку. Теперь он ощущал, что она принадлежит ему полностью, всем своим существом, как он всегда мечтал. Что-то произошло с ними такое, что дало, наконец, понять, как объединяются в одно неразрывное целое желание и любовь. Здесь не было места похоти, эгоизму, всему тому, чего он стыдился, с чем пытался бороться, ведь подсознательно он всегда стремился только к такой близости, когда с ума сходят оба, взаимно усиливая чувственный восторг и доводя его до недосягаемых вершин. С этой ночи все изменилось. Между ним и Моникой возникла неразрывная связь, какая-то совершенно нереальная, но в то же время почти осязаемая. Он ощущал ее всем своим существом, и теперь чувствовал переполненность счастьем почти постоянно с разными модальностями, переходя от нижних регистров к верхним. В нем словно все пело, и Моника находилась рядом, даже когда ее не было близко физически, она поселилась в нем, стала им.
Когда зацвела сакура, Сэм стал готовить с Моникой статью в "New England Journal of Medicine". Он очень волновался по этому поводу, ведь это была уже настоящая научная работа, которую Моника делала с ним наравне. Беседуя с ней, он отмечал, как изменились суждения Мэдхен. Он не назвал бы их совершенно зрелыми, но что-то стало появляться в ее мыслях и словах такого, что он определял как созревание. В совокупности со знаниями, получаемыми ею в университете, ее интеллект развивался в нужном Сэму направлении, и это не могло его не радовать. Она была с ним также предельно искренна и открыта как ребенок, не имея стыда там, где другой человек вероятнее всего зажимал бы все в себе. Салли в свое время не очень-то тянулась к нему с откровениями, как большинство подростков находясь в конфронтации со всем миром, и родители не являлись исключением, потому что требовали от нее дисциплины. Сэм никогда не искал нежности в отношениях с дочерью, его вполне удовлетворяло то, что она неплохо учится, здорова и, кажется, не имеет особых проблем в общении со сверстниками. Только когда он потерял жену и дочь, то остро осознал, что недолюбил их обеих, недодал им обеим нежности, тихой заботы, объятий, нежных слов и поцелуев. И сам недополучил.
Через четыре дня своего пребывания в летнем доме они познакомились с соседями. Отец соседского семейства, процветающий бизнесмен, имел свое небольшое производство йогуртов, а его жена, хотя и являлась домохозяйкой, но вела женский клуб по цветоводству. Сын их Джон, шустрый подросток, носился везде со своим псом, а присаживался то-лько затем, чтобы алчно съесть чего-нибудь. Единственно, с кем он охотно общался, была Моника. Макс с удивлением и улыбкой прислушивался к их странному тинейджерскому псевдоязыку, он и не догадывался раньше, что она прекрасно понимает такой американизированный сленг и даже легко владеет им. Моника и Джон заразительно над чем-то смеялись, и Максу это было удивительно, он и предположить не мог, какие темы могли их объединить. Сэма же это нисколько не удивляло, он, напротив, воспринял это совершенно естественно. Джон по-детски рисовался перед Моникой, старался выглядеть "покруче", но они вполне понимали друг друга. Макс осознавал, что какая-то ее часть все еще живет в мире детства, там же, где пока находился Джон, так что и комплименты, да и многое другое в том измерении имело несколько другое значение, нежели в мире взрослых, куда она еще не вполне вошла.
Сэм решил, что будет мягко, но настойчиво направлять ее мысли. Для самого себя он уже не хотел никаких подтверждений своей состоятельности в науке. Об этом он мечтал раньше, горел идеями, поджидал момента, когда смог бы набрать достаточно материала для серьезной работы. Но свои амбиции он похоронил уже давно, и вдруг сейчас они преобразовались и снова ожили, потому что Мэдхен вобрала в себя все его нереализованные мечты. Ей одной он готов был отдать не только свои идеи, мысли, ей одной он готов был отдать все, что имел в этой жизни. Потеряв жену и дочь, он долго не мог соединить в мозгу части своего мира, разлетевшиеся от этого взрыва. Вся его жизнь оказалась только осколками, хотя он всегда был успешным и уважаемым в своей профессии, возглавлял клинику, владел большим пакетом акций в правлении медицинского центра, солидным счетом в банке, домом, яхтой, очень приличным годовым доходом. В его окружении это всегда имело вес, ему многие завидовали, но когда он остался совершенно одиноким на этой Земле, то отчетливо понял, что все это только осколки… осколки чего-то эфемерного, не-существенного, а самое главное ускользнуло, так и не задержавшись в его душе. Мэдхен как магнит собрала все эти частицы одним прикосновением своей теплой щеки. Он понял это в какие-то доли секунды, словно пронесшись по лабиринтам вселенной и найдя там единственное место, где душа его нашла родственную себе душу. Он сразу ощутил, что только одно это есть самое главное, самое значительное событие его жизни.
Напрягая память, он не находил во всей своей прежней, вполне удачной и счастливой, на первый взгляд, жизни, ничего подобного, никогда сердце его не было так переполнено счастьем, никогда его так не поглощала ни одна идея, придавая неимоверные силы, даже возвращая молодость телу. Он чувствовал этот невероятный подъем своих душевных и физических сил и знал, что качественно изменился, стал практически полностью другим человеком, а на самом деле собой истинным, поскольку смог отвергнуть чужое влияние на себя людей, обстоятельств, избавившись от стереотипов, которыми жил все свои пятьдесят прежних лет. Мэдхен воплотила что-то глубинное в его душе, что нельзя объяснить словами, но что он чувствовал своими оголенными нервами. Это нечто давало совершенно новый импульс его жизни, его мыслям. Он уже не боялся ни старости, ни болезней: их просто не существовало, пока она находилась рядом с ним. Он стал также молод душой, какой была она, его Мэдхен. И ничто не могло прервать их связи кроме смерти, но ее он также не боялся теперь.
Он встречал взгляд Мэдхен и знал, что она интуитивно все в нем понимает, и порой даже лучше него самого объясняет ему тонкие движения его собственной души. Иногда она придумывала новые слова, применяя какие-то "детские" понятия, чистые и ясные в своей первозданности. Она не стыдилась там, где взрослый человек заблокирован стыдом. Сэм знал, что стоит ему только подумать, что он хочет ее тепла, как она тут же оказывалась рядом с ним. Ее ладонь или щека касались его, давая ему такое необходимое тепло. Кто-то всесильный открыл ему главный закон жизни и дал Мэдхен в награду за то, что он принял это великое знание в свое сердце.
Мальчишка не хотел уходить, и весь вечер просидел у них на крыльце, беседуя с Моникой. Она рассказывала ему какие-то невероятно удивительные вещи, он никогда раньше не слышал ничего подобного. Больше всего Джону не нравилось, что у Моники имелся муж. Макс по его понятиям находился в одном ряду с его родителями, а Моника была из мира Джона. Как она могла оказаться женой этого взрослого мужчины? Джон не мог представить ее в постели с этим самым мужем. Зато отлично представлял, как сам поцелует ее поздно вечером, когда все уйдут и дадут ему хоть несколько минут побыть с ней наедине. То, что целоваться с ней восхитительно, в этом он был просто убежден. Только все мешали им все время, хотя Моника и не проявляла по этому поводу ни малейшего волнения. Но Джон чувствовал, что произвел на нее должное впечатление и волновался в надежде на поцелуй. Когда они вдруг на некоторое время остались одни на веранде, он наклонился и быстро поцеловал ее. Сердце его, до этого гулко стучавшее, остановилось, и он с ужасом взглянул на нее. Моника улыбнулась и провела ладонью по его щеке.
-Мне пора,- сказала она и, легко вспорхнув, тут же исчезла. Джон сидел некоторое время оглушенный блаженством и смотрел на звездное небо. Она была первой девочкой, которую он захотел поцеловать, и он не желал думать о том, что у нее есть муж. Ему хотелось представлять себя, плывущим вдвоем с ней в голубом прозрачном воздухе над водой. Он трепетал всем существом от одной только мысли, что она живет рядом, и он сможет ее видеть часто, все лето.
***41
Сэм обучал Макса управляться со снастями яхты, и для этого они каждый день выходили на несколько часов в море. Моника в это время любила бродить по побережью и собирать красивые камни и коряги. Джон выслеживал ее в подзорную трубу, и как только видел ее одинокую фигурку, выскальзывал из дома и пробирался окольными путями к ней через прибрежные валуны. Она всегда радостно встречала его, и сердце его трепетало при этом. Джон больше не решался ее целовать, но, когда приходилось перескакивать через камни, он подавал ей руку и чувствовал невообразимое волнение и наслаждение. Он мог рассказывать ей все, даже такое, что стеснялся рассказать и лучшему другу. Ночью он сочинил стих, распечатал его на принтере и теперь носил в кармане, поджидая удобного случая, чтобы показать Монике. Она должна была все понять правильно, он абсолютно в этом не сомневался, но ему хотелось дождаться максимально романтичной обстановки. Лазая по камням, они постепенно приближались к скалистому участку, куда Сэм не разрешал Монике ходить в одиночестве. Но ей очень хотелось там посидеть немного, потому что, когда они ходили туда с Максом, вид на океан с высоты завораживал ее. Она оглядела Джона придирчиво и решила, что с ним тоже можно залезть туда. Джон был достаточно развитым подростком, а, кроме того, с ним рядом всегда находился верный Эпл. Этот мускулистый и серьезный пес какой-то гладкошерстной породы словно воспитывал Джона, пас его как овечку, хотя тот считал, что это он воспитывает пса. Эпл легко бежал впереди них и не менее легко карабкался по каменистой тропинке к площадке наверху скалы. Джон держал Монику за руку и несколько тащил ее своим усилием, чтобы облегчить ей подъем. Рука ее была настолько нежной и тонкой, что у Джона все сжималось внутри от какого-то невообразимого сладостного чувства: вот он – сильный, настоящий мужчина, а она рядом такая беззащитная и хрупкая. Моника устала, Джон был стремительным и двигался быстро в своем возбуждении. Ей не хотелось отставать и показывать усталость, а Джон не замечал, что дыхание у нее сбилось, и испарина выступила на лбу. Где-то на середине пути среди живописных валунов и осколков скал она притормозила его и, скрывая свою усталость, сказала:
-Давай полюбуемся отсюда немного. Здесь так красиво.
Он удивился, ведь самое красивое, по его понятиям, находилось наверху, но согласился и остановился. Руку ее он не выпустил специально, словно забыл, а она не выдергивала ее. Он видел, как тяжело она дышит, видел какое-то волнение у нее в груди, и его самого начало захватывать это волнение так, что ему также уже не хватало воздуха. Он даже не понял, как начал ее целовать, сжимая в своих объятиях со всей возможной силой. Никогда еще раньше он не испытывал ничего подобного: сладостный ток пробегал по его членам, и он ощущал себя звеном в замкнувшейся электрической цепи. Отпустить ее от себя значило разомкнуть эту сладостную цепь, а он так не хотел этого. Но Моника сделала движение, чтобы освободиться, и он отпустил ее.
-Мне так хорошо с тобой,- сказал он задыхающимся голосом. Она улыбнулась и промолчала.
-Я всю ночь сегодня не спал. Вот, написал для тебя. У меня сердце сильно сжималось, я думал, что умру от счастья.
Моника взглянула на него с нежностью и погладила его руку:
-Джон, ты не должен… ведь…- но она не стала продолжать, потому что поняла, что это бесполезно. Глаза его горели восторгом, он совершенно не воспринимал никаких разумных аргументов, и она вполне понимала его состояние. "Зря я согласилась с ним пойти сюда",- подумала она, но оттолкнуть его было выше ее сил. Он был влюблен, и она видела, что в его голове нет даже тени похоти, лишь первая детская влюбленность. Она чувствовала, как осторожно он сжимает ее руку, хотя перед этим, забывшись, чуть не переломал ей ребра своим объятием. Рядом с Джоном она ощущала себя взрослой и умудренной опытом, совершенно не так, как с Максом.
В конце лета они собрались слетать в Москву, Макс хотел уладить кое-какие дела с квартирами – своей и Терентия – и повидать маму, а Моника должна была оформить кое-какие документы, связанные с наследством. Всю последнюю неделю перед расставанием она не отходила от Сэма, а он собирал ее в дорогу, словно на Северный полюс. Москва представлялась ему даже летом холодной, хотя когда-то, лет пятнадцать назад, он ездил туда на какую-то научно-практическую конференцию по вопросам психологии и никакого снега в августе не видел. Но все это было давно и он уже забыл, какая тогда стояла погода, помнил лишь, что их делегацию встречали с большой помпой, и его очень удивляло все вокруг в этой стране, столь непохожей на его собственную.
Незадолго до отъезда Моники и Макса Сэма вдруг срочно вызвали в Эл-Эй, однако Дора успокоила его:
-Не волнуйся, я провожу их сама, уезжай спокойно. Тебе ни к чему лишние проводы и волнения, ты и так весь извелся мыслями о разлуке. Займись делами, отвлекись.
Он, простившись с ними рано утром, уехал и всю дорогу успокаивал себя тем, что разлука ненадолго, всего на десять дней – Макс обещал ему это клятвенно. Кроме того, ведь существует мобильная связь, и он всегда может связаться со своей девочкой и увидеть ее фото на своем мобильнике. Он пытался вдыхать утренний воздух полной грудью, но знал, что это бесполезно: тиски сдавливали ему грудь, нужно было приспособиться и пережить какое-то время без нее. "Зато ей будет хорошо с Максом, он научился ее любить",- успокаивал себя Сэм.
В Лос-Анджелесе, даже окунувшись в проблемы, он все время помнил о Мэдхен и ждал, когда она позвонит, потому что боялся ее разбудить, ведь он всегда старался, чтобы она много спала, это было залогом ее здоровья. Мэдхен позвонила и стала ворковать, как голубка, произнося ему в трубку телефона самые нежные слова. Лишь после этого Сэм вздохнул расслабленно, а ей сказал нежно:
-Возвращайся скорее, моя девочка.
Занимаясь неотложными делами, которые внезапно свалились на него, он все-таки не забывал поглядывать на часы и про себя отмечал, что вот сейчас они прошли регистрацию, а теперь уже идут на посадку. И все-таки он нервничал: его секретарша была сегодня крайне бестолкова, а сотрудники без него совсем разболтались, и он кого-то распекал, когда по телевизору в экстренном выпуске новостей сообщили о том, что в Сан-Франциско какой-то самолет при взлете… взорвался. Сэм похолодел, боясь даже спросить кого-нибудь, потому что не очень расслышал. Но, взглянув на часы, он увидел, что по расписанию это мог быть только рейс на Москву. Вокруг него люди что-то говорили, секретарша совала ему на подпись бумаги. Он сидел, не шевелясь, и чувствовал, что потолок начинает медленно опускаться всей своей массой. Время словно замерло, Сэм не улавливал звуков, люди открывали рты как рыбы, он ощущал каким-то шестым чувством нестерпимый нарастающий звон. Через пять минут на другом канале повторили это сообщение, и он четко услышал, что это был рейс на Москву. Одна единственная мысль буром сверлила его голову:- "Ты слишком мало любил ее, слишком мало. Ты не отдал ей своего сердца до капли, ты все-таки утаил какой-то кусочек. И поэтому ее больше нет – и никогда не будет". Он поднял глаза вверх и увидел, что потолок приблизился к нему почти вплотную – оставались какие-то дюймы. "Господи, пусть он раздавит меня, только не оставляй меня здесь одного!" Потолок опустился, навалился на него всей своей массой, сдавливая голову, тело, мысли, перемалывая их в одну бесформенную массу, но Сэм успел подумать свою последнюю мысль: "Соедини меня с ней, Господи".
Фред позвонил Доре. Она еще ничего не знала, но он должен был ей сказать это.
-Дора…
Дора что-то булькнула, потом он услышал:
-Самолет… самолет…
Фред ничего не понимал и переспросил:
-Самолет? Что такое?
-Он взорвался!- Фред услышал даже по телефону, что у нее истерика и постарался хоть как-то привести ее в чувство.
-Дора, дорогая, расскажи мне, что случилось,- произнес он как можно мягче. Дора всхлипнула, но сказала довольно-таки четко:
-Ты же знаешь, что Мэдхен и Макс должны были улетать сегодня в Москву. Так вот именно этот самолет… при взлете…- больше она не могла говорить. Фред не решился ей сказать, что Сэм лежит в коме. Сейчас главным было, чтобы ею поскорее занялись профессионалы из службы 911. Он позвонил туда, ему подтвердили, что к Доре уже выехала машина. Фред сел и обхватил голову руками. "Что за судьба?!"- в отчаянии подумал он, и слезы подкатили у него к горлу…
***42
Додик крайне взволнованный позвонил мне и сообщил, что не смог встретить друга. Макс с женой должны были прилететь еще утром, но прошли слухи, что самолет при взлете взорвался. Додик что-то еще мне говорил в возбуждении, но я плохо соображала, потому что не выспалась, да и не могла ни о чем думать, кроме как об отъезде Кирилла.
Утром, ни свет, ни заря, меня разбудил телефон. В такую рань нам никогда и никто не звонил, и уже одно это встревожило меня не на шутку. Кирилл взял трубку, долго слушал, потом ответил:
-Все понял. Буду. Перезвоню тебе через час.
Никогда я не слышала в его голосе таких нот, да и выражение его лица было настолько чужим, что я сразу почувствовала озноб. Кирилл усадил меня и начал подчеркнуто спокойно, но от этого я задрожала как от лихорадки.
-Алечка, мне нужно ненадолго уехать,– это очень важно. Вам придется пожить с Юлькой одним, без меня, но лишь несколько дней. Все будет хорошо, обещаю. Попал в беду один очень дорогой мне человек, друг, я как-то рассказывал тебе о нем – Пират, может, помнишь. Его сын с двумя напарниками должен был лететь на вертолете, чтобы выполнить работы по установке канатной дороги. Вертолет вчера потерпел катастрофу в горах. А ведь я профессионал и имею жетон спасателя международного класса.
-Но там же есть свои спасатели!- воскликнула я.
-Аля, это сын моего друга! Полет был коммерческим, и наверняка не заявленным. Не знаю уж, что они там нарушили, какие правила безопасности полетов. Сейчас речь идет о жизни двадцатилетнего мальчишки и его напарников, а с его отцом я десять лет в горы ходил и не раз рисковал жизнью.
Его прошлая жизнь, горные восхождения – все это являлось легендой, красивой и романтичной, но он всегда был только моим, никакие горы никогда не составляли мне конкуренцию. Я почувствовала леденящий ужас, и тело мое сотрясалось от сумасшедшего озноба, а зубы стучали, словно от холода, но я нашла силы и пролепетала:
-Конечно, дорогой.
Он оделся и уехал к Жене, а через час привез мини-радиостанцию и четыре экспериментальных навигатора, программы для которых мы готовили по заказу МЧС, а потом стал собирать свой рюкзак. Я с ужасом смотрела на поразивший меня наряд: грубые ботинки спецназовца, не менее грубый комбинезон, какие-то шнуры и обвязки, что-то металлическое и тяжелое. Знакомой и родной осталась только родинка над губой. Я прижалась к нему, но после короткого поцелуя он решительно меня отстранил, взял рюкзак и, резко развернувшись, вышел. Подскочив к окну, я увидела машину, из которой вышел Женя и открыл Кириллу багажник. Оба подняли головы и взглянули на меня, но я видела только глаза Кирилла.
На следующий день Додик притащил мне газету, и я читала, хотя почти ничего не понимала:
"Две группы спасателей России с необходимым оборудованием прибыли, чтобы спуститься в расщелину на горе Фишт под Сочи, где обнаружен разбившийся в четверг вертолет Ка-32. Корпус потерпевшего катастрофу вертолета находится на глубине 100-120 метров. О судьбе людей, находившихся на борту, пока ничего неизвестно. По предварительным данным, их было девять человек: это четыре члена экипажа, а также пятеро пассажиров. По версии МЧС, Ка-32 падал в расщелину по наклонной плоскости, что привело к полному разрушению кабины. Обломки машины разбросаны на значительном расстоянии. Вертолет Ка-32 (бортовой номер 32025), принадлежавший краснодарской компании "ПАНс", вылетел в четверг в 11:20 из поселка Солох-Аул Лазаревского района Сочи в район приюта "Лунная поляна" на горе Фишт. В запланированное время - 12:30 - экипаж не вышел на связь. Вертолет должен был выполнять работы по установке канатной дороги. По предварительным данным, он потерпел катастрофу из-за плохой видимости".
-Скажи, ведь это опасно?- трясла я за плечи Додика, а он снимал очки, протирал их в десятый или двадцатый раз и говорил:
-Аля, они очень хорошо экипированы, а, кроме того, они профессиональные спасатели с какими-то там особыми жетонами, мастера спорта, имеют военные специальности…
Накануне я в полубезумном состоянии не спала всю ночь. От Кирилла ничего не было, хотя он должен был звонить. Мы десятки раз звонили в службу МЧС Сочи, но там ничего определенного сказать тоже не могли. Ответ был один: "Идут спасательные работы, в горах резкое ухудшение погоды". На вопрос о связи со спасателями нам отвечали, что в горах это всегда очень проблематично, и даже очень надежные рации порой не работают. Днем приехали мои родители и забрали Юльку. Я только сидела часами возле телефона, Додик и Алекс тоже ходили как тени, пытались меня кормить, но я смотрела на них дикими глазами. В конце концов, Додик остался у меня ночевать. Мы вздрагивали от каждого звонка, но звонили родители, друзья, знакомые.
Оказывается, вся моя прошлая жизнь была счастьем – самым прекрасным, самым невероятным. И даже то время, когда бывало скучно жить, даже когда меня мучила депрессия. Я поняла это только сейчас, когда у меня вынули внутренности без анестезии, а саму оставили умирать на песке. Моя жизнь чередой картин проходила перед глазами, и я понимала, что без Кирилла она попросту невозможна: словно сердце удалили из круга кровообращения – организм остался, но существовать не может. Останавливаются все системы, не поступает питание к органам, разрываются связи между аксонами, гибнут нейроны, высыхают жизненные соки. Все мои идеи и открытия оказались только игрушками, в которые я играла, а он делал все для того, чтобы я чувствовала себя хорошо, чтобы была довольна и счастлива. Теперь я понимала, о каком испытании для сердца говорила мне Бабушка в своих странных хитрых речах. "Если с ним что-нибудь случится…"- подумала я как во сне, но тут же запретила себе додумывать продолжение, а приказала, закричала внутренне:- "С ним все будет хорошо! Ведь я так люблю его!"
В странно замеревшей квартире я проснулась в три часа ночи, услышав, как Додик на кухне разговаривает с кем-то по телефону. Ужас сковал меня, и я как лунатик прошла и встала прямо перед ним, молча взирая на него, не в силах произнести ни слова. Глаза его сказали мне, что случилось нечто ужасное, страшное, невозможное, но я не хотела верить и остервенело крутила головой, отрицая все, что он только еще хотел мне сказать. Но вдруг он взял меня крепко за плечи. Крайне удивленная, я посмотрела на него – Додик в моем сознании по определению не мог меня так крепко держать, его неожиданная сила отрезвила меня на минуту.
-Аля, ты должна собраться, взять себя в руки...
-Что с Кириллом?!- выкрикнула я.
-Не знаю. Известий так и нет.
-Тогда что?!- закричала я. Он все так же удерживал меня и говорил почти спокойно, хотя я видела, как он бледен, видела капли пота у него на лбу.
-Звонил твой папа.
-Папа?- удивилась я.- Что он хотел в три часа ночи?
-Алечка… Юлька… Она заболела. Ее увезли в больницу. И твою маму.
Я ничего не могла понять. Еще вчера Юлька была абсолютно здорова, я разговаривала с ней и с родителями по телефону.
-Мама поехала с ней?- спросила я.- А почему папа не поехал?
-Нет, маму тоже увезли – ей стало плохо с сердцем.
Ноги мои подкосились, и Додик подхватил меня, чтобы я не сползла вниз как тряпичная кукла.
-У Юльки резко поднялась температура. Твой папа вызвал скорую, но пока машина ехала, малышка потеряла сознание. У нее начались какие-то судороги.
-И что теперь? Скажи!
-Диагноз – менингит. Она в реанимации, состояние критическое. И мама… Сердце.
Некоторое время все уплывало у меня перед глазами. Весь мой мир разрушался, расползался как радужное пятно на воде, а мысли разлетелись как брызги в стороны, я слышала то-лько гулкий стук своего сердца. Но вдруг Додик резко и зло мне сказал:
-Нет, я не позволю тебе раскисать! Ты будешь сильной! Будешь!
И… ударил меня по щеке, а потом снова и снова – сильно, наотмашь.
-Мы поедем сейчас к Юльке, ты должна поддержать своего папу. Мы будем там, мы все узнаем про твою маму! С ними все будет хорошо! Кирилл вернется и по-другому не может быть!
Я словно очнулась и кивнула:
-Да, ты прав. Все так и будет, по-другому быть просто не может.
Мы стали одеваться, он вытер мое лицо от крови, потому что разбил мне нос, но я не чувствовала боли, я вообще ничего не чувствовала, кроме каких-то клещей внутри. В детской больнице мне дали халат и я, увидев папу, побежала к нему через весь коридор. Он плакал и, обняв меня, говорил:
-Юлька без сознания, мама в кардиологии, господи… Кирилл пропал….
Я встряхнула его решительно, он удивленно взглянул на меня.
-Папа, ты всегда был сильным. Сейчас ты должен ехать в больницу к маме. А я останусь здесь.
Он кивнул и пошел, сначала медленно, а потом все быстрей и бегом. Подъехавший Алекс уже с кем-то из врачей разговаривал, кого-то о чем-то просил, требовал, сердился. Ко мне подошла женщина-врач:
-Вы мама Юли Шуваловой?
Говорить я не могла, у меня перехватило горло, и я, судорожно хватая воздух, кивнула. Сзади мой локоть сжал Алекс и сказал:
-Все будет нормально. Слышишь?!
Врачиха что-то мне говорила, но я слышала ее как в тумане:
-У девочки было критическое состояние, но сейчас оно стабилизировалось.
-Что? Что это значит? Я могу ее увидеть?
Она молчала, но Алекс зашипел на нее:
-Я прошу вас!
Врачиха с недовольным видом кивнула и повела меня куда-то. В открытую дверь я увидела, как на белом полотне лежит растерзанное маленькое тельце, опутанное какими-то проводами и трубками, совершенно голое. Юлька смотрела прямо на меня своими черными глазищами.
-Юля!- закричала я пронзительно, врачиха испуганно попыталась заткнуть мне рот, но я вырвалась и бросилась к дочери.
Моя маленькая девочка прошептала:
-Мама, мамочка, мне было страшно, и ты пришла.
Я стала целовать ее, но меня уже оттаскивали:
-Нельзя, поймите, менингит остро заразен.
Все вокруг были в масках, я не обратила внимания на это, ведь врачи всегда их надевают. Мне что-то брызгали в нос, я слышала и улавливала только отдельные слова: гамма-глобулин, интерферон.
-Кто будет осуществлять уход за ребенком после перевода в инфекционный бокс?- спросила врачиха деловым тоном.
-Конечно, я!- меня душили слезы.
-Вы справитесь? Для этого потребуется постоянно жить с ней там, возможно месяц или больше.
Подскочил Алекс и сказал ей:
-Мы все решим, будьте спокойны. Уход девочке будет обеспечен самый лучший.
-Укройте моего ребенка, она замерзнет!- крикнула я, но Додик и Эмми подхватили меня с двух сторон и повели, а Алекс еще душил врачиху в углу своими наставлениями и совал ей деньги.
Совершенно обессиленная, я вспомнила о маме. Мы поехали к ней. Мама лежала с закрытыми глазами, папа сказал, что она спит. Я не узнавала ее лица, оно было спокойным, но каким-то совсем незнакомым.
-Папа, а как все случилось?- спросила я.
Он вздохнул:
-Это из-за Юльки. Слава богу, малышка пришла в сознание. Это было так страшно, Ляля, так страшно! Она закатила глазки и стала подергиваться, а головка откинулась куда-то назад. Я увидел, как мама упала без сознания, а скорая все не едет! Я думал, что сойду с ума, словно на меня навалился дом, словно меня сковали в каменном мешке. Юлька почти ничего не весила, у меня еле вырвали из рук. Не помню, как открыл дверь врачам…
В двенадцать дня зазвонил телефон, и Додик растолкал меня в радостном возбуждении:
-Их видели с вертолета, Аля! Погода улучшилась, и их видели – они передвигались.
Пьяная от снотворного я качалась, но все-таки нашла силы и схватила его за плечо:
-Повтори! Прошу тебя.
Он повторял снова и снова, и я плакала как в детстве – от счастья и горя одновременно…
***43
Между тем Макс прилетел в Москву один, все получилось совершенно не так, как они планировали. Сердце его сдавливало, но он заставлял себя не расслабляться, чтобы провести время в Москве с максимальной пользой и быстрее вернуться домой.
Когда они уезжали с Моникой в аэропорт, у Доры поднялось давление, у нее и раньше частенько болела голова. Макс уговорил ее не ездить их провожать, и они простились дома. Монику стало тошнить уже в такси, но Сэм дал им с собой таблетки от укачивания, так что Макс очень надеялся, что это поможет ей. Но всю дорогу он видел, что Монике нехорошо, хотя она и пыталась держаться. В аэропорту ей стало совсем невмоготу, в туалете у нее открылась рвота, лицо ее побледнело, что перепугало Макса не на шутку. Уже шла регистрация, а Монике не становилось лучше, напротив, она сидела зеленая, лицо ее от рвоты сразу осунулось. Макс лихорадочно думал, как же им быть, но, видя, что ей нисколько не лучше, пошел сдавать билеты. Звонить Сэму и волновать его лишний раз он не хотел, решил, что позвонит из дома. Он повез ее в медицинский центр, где его сразу узнал один из ординаторов, и Монику увели к доктору. Макс сидел в холле и ожидал, и вскоре к нему вышел врач и, улыбаясь, пожал ему руку:
-Поздравляю.
Макс удивленно вскинул на него брови, а доктор хитро ему подмигнул:
-Ваша супруга беременна, и скоро с божьей помощью вы станете счастливым отцом.
Макс был крайне удивлен и испытывал целый букет разнообразных чувств, начиная с безудержной радости и кончая досадой на то, что Монике снова нужно будет прервать учебу в университете. В голове промелькнула мысль, что теперь возникнут проблемы с сексом. Но еще через мгновенье радость затопила его, он даже вспотел от волнения, а когда увидел вышедшую к нему Монику. Слезы застелили ему глаза, и он обнял ее. Она сама еще была ребенком, и он ярко представил малыша в ее руках – такого же светленького и с голубыми глазами. Монике что-то дали от тошноты, и она выглядела получше, но лицо ее было растерянно и трогательно, так что у Макса защемило в груди.
-Я боюсь,- прошептала она ему, а он, обнимая ее, почувствовал слезы на глазах.
Они вернулись домой почти через три часа, но Доры дома не оказалось, а ее мобильник молчал. Они ничего не могли понять, и Макс решил позвонить Сэму, потому что Дора никуда не собиралась, и он стал волноваться, ведь ее машина стояла на месте, но не было ни записки, ни чего-то другого. Телефоны Сэма также не отвечали, Макс начал серьезно нервничать и позвонил секретарше Сэма. Ему ответили, что Сэм в реанимации без сознания.
Через два дня, оставив в Эл-Эй Монику рядом с Дорой и Сэмом, находившемся в коме, Макс улетел в Москву, проклиная все дела. Только от Доры они узнали о взрыве самолета, на котором должны были улетать, потому что все время после аэропорта провели в медицинском центре, и это известие совершенно не дошло до них. Моника и Дора дежурили у Сэма по очереди, не соглашаясь оставить его одного ни на минуту, и Фред не препятствовал им в этом. Сэма поместили в отдельную палату со всеми возможными удобствами и самым новейшим оборудованием.
Моника всегда чувствовала, что нельзя оставлять Сэма, нельзя разрывать нить, соединяющую их, даже на время. С первой минуты их встречи она поняла, что они части одного целого, ей даже порой казалось, что у них общая нервная система, так же как с Максом у них общая система кровообращения. Чувство общности с каждым из них было совершенно разным, но в то же время ее организм абсолютно не мог без них обходиться. То, что Сэм спит и даже слышит ее, она нисколько не сомневалась. Засыпая возле него, положив голову рядом с его изголовьем, касаясь его щеки, она видела какие-то яркие вспышки, чередующиеся друг за другом, словно зарницы или огни приближающегося поезда в ночи. Порой она летела куда-то в пропасть и даже во сне знала, что это он летит, а она чувствует его полет. Сердце его билось ровно и бесстрастно, и лицо выглядело чужим, отстраненным, с холодным, незнакомым выражением, но щека была теплой, колючей, живой. Это был он, ее Сэм, тот самый, что являлся ее мозгом, ее нервами и огромной частью души. Без него она не смогла бы жить и точно это знала. Даже Макс – любимый и родной – не смог бы ее удержать на этой земле, если бы Сэм позвал ее за собой. Она бы бесстрашно шагнула в пропасть за Сэмом, и они бы никогда не расстались, потому что стали бы двумя крыльями на одном теле. Она знала, что ничего плохого не могло случиться, ведь что-то великое и неподвластное разуму соединило их в этом мире, а теперь предотвратило от гибели, да еще поселило в ней новую, таинственную жизнь.
Сэм проснулся и увидел знакомую светлую головку рядом с собой. Он помнил какие-то вспышки света, а еще звенящий звук в полной тишине. Это был даже не звук, а только мысль о звуке, постоянном, томительном, держащим все его существо в напряжении, как натянутую струну. Какие-то островки тепла иногда пробивались сквозь это напряжение, и тогда звон затихал, порой до полной тишины, откуда вдруг прорывался иной звук, слабый и трепещущий, такой ненадежный, теряющийся в пустоте. Но именно он манил его невероятно куда-то, где был неясный свет, разливающийся как предутренний туман над водой. Сэм подумал: "Какой страшный сон я видел", но, оглядевшись, понял, что находится в больничной палате. Ослабевшей рукой он погладил Мэдхен, уснувшую рядом с его подушкой. Она тут же открыла глаза и, схватив его руку, прижала к своим губам. Слезы брызнули у нее из глаз, и она, всхлипывая, пыталась говорить:
-Я знала, знала, что ты придешь в себя. Я так люблю тебя! Мы разговаривали с тобой, я видела вспышки и звала тебя. Ты слышал, я знаю.
Сэм попытался улыбнуться, но у него не хватило на это сил, и он снова провалился в темноту.
-Теперь он пойдет на поправку,- сказал Фред уверенно Доре и Максу, прилетевшему накануне. Они все уже знали от Моники, которую отправили спать в соседнюю палату, где для них с Дорой поставили кушетки. Сэм действительно очень быстро снова проснулся и позвал Монику.
-Как же случилось?.. Вы не сели в тот ужасный самолет?- спросил он ее. Моника заплакала, но, взяв себя в руки, улыбнулась:
-Меня сильно тошнило и рвало. И знаешь почему?
Сэм удивленно смотрел на нее почти детскими глазами.
-Скоро я рожу тебе внучку или внука. Кого ты больше хочешь?
-Ты всегда приносила мне только счастье,- сказал он слабым голосом и прижал ее руку к груди своей ослабевшей рукой.
С этого дня он быстро пошел на поправку, и уже в середине августа все они переехали домой. Дора водила Сэма гулять под руку, Монике это не доверяли, поскольку она была слишком хрупкой и не смогла бы поддержать массивного Сэма. Кроме того, теперь Сэм не разрешал Монике совершенно никаких нагрузок из-за ее беременности. Но ранний ток-сикоз у нее закончился очень быстро, и она чувствовала себя прекрасно. Все вечера Моника сидела рядом с Сэмом, и никто не мог их разъединить, они словно боялись разлепиться и снова потерять друг друга. Макс радовался тому, что Сэм поправляется на глазах, ведь он всегда был сильным и бодрым мужчиной. Через неделю Сэм уже смог понемногу тренироваться для восстановления формы. Макс съездил в их летний дом, чтобы опустошить холодильник и, убрав все лишнее, поставить дом на охрану. Джон со своим псом проводил его до дороги и долго смотрел вслед его машине. Макс, прощаясь с его родителями, рассказал им всю эту грустную историю, и теперь Джон простился на целый год до следующего лета с мечтой увидеть Монику.
Сэм часто бывал задумчив, и всегда звал к себе Монику, чтобы только помолчать вместе с ней. Она, совершенно успокоенная, прилеплялась к нему всем своим существом, либо, сидя рядом с ним, прижавшись к его плечу сбоку, чаще, под его рукой, а еще устроившись перед ним на полу и положив голову к нему на колени. Такая идиллическая картинка успокаивала Дору, а Макс чувствовал при этом какой-то особый неповторимый уют их дома. В голове его частенько выстраивались с режущей реальностью картины взрыва самолета, куда они не попали, и реанимационная палата, где лежал Сэм с чужим, отсутствующим лицом. Все остальное по сравнению с этим было счастьем. Он стал замечать красоту домашних мелочей, звуков и запахов. Специально усилил имитацию тиканья электронных часов: этот звук нравился ему. В спальне он установил устройство, чтобы в будущем слышать плач ребенка, сейчас же оно служило ему для того, чтобы слышать зов Моники, если его не было рядом, так как из-за ее утренней тошноты он приносил ей завтрак в пос-тель.
Сэм изменился, Макс сказал бы, что он стал даже еще более красив по-мужски и значительнее. Какое-то спокойствие появилось в его глазах, какая-то невероятная бездонная глубина. Словно он теперь имел вселенское знание, отличавшее его от простых смертных. Дора часто украдкой плакала, и, когда Макс ловил ее на этом, она, уткнувшись ему в грудь, говорила:
-Понимаешь, я все время боюсь, что это могло случиться.
-Но ведь не случилось, судьба к нам благосклонна,- успокаивал он ее, но от слез ей становилось легче. Только от Сэма она старалась скрыть свои слезы, ей хотелось с ним казаться легкой и веселой, но боль, посетившая однажды, навсегда оставила в ее сердце страх за него.
Сэм вспоминал, как стажировался у одного очень известного психотерапевта, профессора, и даже временно жил у него в доме. В один из уик-эндов домой вдруг приехала дочка профессора Элис, тонкая и бледная девочка с задумчивыми глазами. Сэм тогда был в самом расцвете своей молодости и красоты. Конечно, он поразил воображение неяркой девушки, но и сама Элис оказалась чем-то просто непостижимо притягательной. Сэм поначалу даже сморщил нос, увидев ее, но за два дня общения, когда они катались на лошадях, и она научила его лихо гарцевать, он влюбился в нее без памяти. Элис уехала и две недели не казала носу, а он боялся себе признаться, что мучается и ждет ее невыносимо. Она позвонила, и они встретились в городе, в каком-то кафе. Элис училась в колледже и поэтому к родителям приезжала нечасто. В тот день Сэм уже не отпустил ее. Они целовались на каждом шагу, не обращая внимания на прохожих.
Элис стала приезжать часто. Он не мог бы объяснить, что его так манило в ней, наверное, глаза. Но, вспоминая ее сейчас, он помнил не только глаза, но и губы и ее тело даже через тридцать лет и даже после всех воспоминаний о жене и других женщинах его жизни, после Доры; Элис была невероятно нежной и желанной. Они сбегали куда-нибудь от профессора и его жены, и близость с ней каждый раз становилось для него потрясением от получаемого наслаждения.
В январе он решил съездить домой к родителям на неделю. Элис заплакала, а он деловито отругал ее за такие "нюни", поцеловал напоследок и укатил. Когда он вернулся… Элис больше не было – ее сбила машина. А еще оказалось, что она была беременна, и он точно знал, что от него. "Я слишком мало ее любил, я был эгоистичен",- впервые тогда думал он горько, вспоминая ее слезы "ни к месту" при его отъезде. Он долго не мог ее забыть, а вернее всего, никогда не забывал…
***44
Меня потрясла история Макса, которую всем нам рассказал Додик, и теперь я еще более укрепился в своих желаниях не отпускать от себя Дану никуда. Череда каких-то невероятных напастей, аварий, пожаров, взрывов и терактов парализовала меня страхом за нее. Я начинал нервничать, если она надолго уходила в магазины или задерживалась у подруг. Зная ее некоторую рассеянность, я не находил себе места, если мобильник не отвечал. Только когда Дана находилась в непосредственной близости от меня, страхи спадали, заменяясь, правда, другим монстром – ревнивым желанием владеть всеми ее мыслями. Как терпела она подобную тиранию, как мирилась с ней ее свободолюбивая натура? Но вела себя Дана спокойно, будучи со мной неизменно нежна. Далеко в прошлом остались ее язвительные выпады в мой адрес. Сейчас она позволяла себе лишь мягко шутить и не задевала моего самолюбия, даже если я был откровенно, отчаянно неправ, несправедлив, даже глуп. И к моему стыду, я принимал это как должное, считая, что мне простительно и не такое.
Конечно, по размышлении наедине с самим собой я осознавал собственную слабость и подверженность неосознанным всплескам, но удивительным образом потворство Даны мне в моих слабостях словно размыкало во моей душе нечто, сжатое пружиной. Она приводила мой внутренний мир в совершенную гармонию, где я не различал ни начала, ни конца, где мне открывались с пронзительной ясностью истины, которые я знал, но которые плавали в глубине океана моего сознания. Ее покорность и ясный взгляд останавливали на скаку мои самые яростные порывы, мгновенно возрождая неповторимые впечатления, которые завораживали меня всегда, которые каждый раз воссоздавали во мне цельный и прекрасный образ Даны, соединявший собой все части моей души. Вновь и вновь, ощущая ее любовь, я прорывался к себе самому, к тому, кого собрал из разрозненных кусков. Она каждый раз вновь открывала мне неразрывность разума и эмоционально-чувственной сферы, которые я всякий раз неразумно пытался разделять в своем сознании. Но, отдавшись любви, погружаясь в нее, ощущая ее всплески и волны, я вполне ясно видел, что содержание моей души является продуктом моего разума и только его. Требовалось лишь не размыкать эту цепь, дать ей естественным сплавом руководить мною, не пугаясь более текучести, неустойчивости и взрывоопасности собственной чувственной составляющей, а лишь направляя последнюю в естественное для нее русло. И Дана являлась чуткой настройщицей моей сложной неустойчивой системы, возвращая меня к образцу, идеалу, который я сам для себя определил, но от которого все время отклонялся ввиду размытости, неопределенности изгибов и поворотов обыденной реальности. Дана приводила меня в состояние, из которого я неосознанно выпадал, но в которое всеми силами стремился вернуться, дабы обрести некую цельность.
Выискивая красоту, логичность, соразмерность в окружающем, я в своем идеализме слишком завышал требования к миру, а высокие грани поисков следовало устремлять лишь в одну сферу, куда и возвращала меня Дана – в любовь. Именно Дана всякий раз направляла меня к пониманию истинного пространства моей души, в отличие от физического местоположения тела, очищая от шелухи мои чистые в своей основе мысли, волнения, требующие разрешения, ясные, живые впечатления, рождаемые сплавом разума и чувства. В свое время я считал, что это под силу лишь вечному искусству и философии. Но оказалось, что любовь содержит их в себе полноценными составляющими, требуется лишь достигнуть тех слоев, где они покоятся в основании ее собора.
Историю Моники со слов Додика я поведал Сереже в надежде на то, что она заинтересует его и пригодится для будущей книги, и он слушал меня с интересом.
-Как странно сплелись нити из судеб разных людей,- сказал он мне задумчиво. И ведь действительно: череда случайностей невероятным образом пересекла путь Макса, завершив некий цикл и вернув его в конечном итоге в круг друзей, из которого, он, казалось бы, выпал волей судьбы. Все мы – члены вновь созданного альянса, в той или иной степени, оказались связанными некими прочными эластичными нитями, уходящими в глубины наших жизней, с их неведомыми подводными течениями. Сергей остро ощущал теперь такие связи и говорил мне не раз, что существуют непреложные законы неотвратимой необходимости. Лишь она соединяет людей даже против их воли, лишь она влечет их друг к другу и рождает стойкие привязанности, о которые разбивается легковесный романтизм, рожденный фантазиями незрелого ума. Но мудрость необходимости все ставит на свои места: после проб и ошибок, после внутренних битв с самим собой разум угождает сердцу, даруя ему успокоение в любимом существе.
Странные повороты судьбы и история Макса трогали сердце Сергея особо, тем более что были связаны с человеком неординарным, каким являлся Сэм…
***45
Отряхивая руки от земли, в которой он возился до этого, высаживая кусты чайных роз, Сэм увидел, как к калитке подъехал автомобиль. Макс и Моника не могли так быстро вернуться, ведь уехали всего два часа назад и обещали быть только вечером. Он удивленно выглянул, но через минуту уже узнал Хелен. Они ждали ее только завтра, и Сэм сказал по-английски:
-Макс и Мэдхен уехали до вечера.
Хелен уловила лишь имена, фразу полностью она не поняла. Они прошли в дом, и Хелен сообразила, что кроме Сэма тут никого нет. Она вздохнула и, усевшись в плетеное кресло на веранде, закурила тонкую дамскую сигарету.
-Макс говорил, что вы все будете на даче. Черт, надо было позвонить, прежде чем ехать,- проговорила она,- я привезла подарок ко дню рождения Моники.
Она положила объемистый сверток в красивой обертке. Сэм сварил ей кофе и она, взглянув на него, благосклонно кивнула.
-Интересно, долго мне придется их ждать?- спросила она скорее себя, чем Сэма. Поднося чашку с кофе ко рту, Хелен разглядывала его придирчиво. Он понравился ей еще давно, но когда рядом находился Макс, у нее переклинивало мозги. "Ее окружают мужчины, которые нравятся мне",- подумала она о дочери и вспомнила Руслана с его приземленностью, всегдашней готовностью для нее на все, но оставляющего ее при этом совершенно равнодушной. Она ложилась с ним в постель, привычно изображая пылкую страсть, а сама, закрыв глаза, представляла себя в объятиях жестокого Макса. У нее был один молодой любовник, танцор эротического шоу в одном из ночных клубов, но Макс выглядел крупнее этого гибкого красавца и внешне был "слишком мужчина" по сравнению с ним. Именно это повергало ее, а, кроме того, душила жесточайшая зависть к дочери, хотя она всегда холодно любила ее. Можно ли любить холодно? Хелен знала, что можно. Именно так она любила Монику, как любят бриллиант чистой воды, наследство рода, передаваемое из поколения в поколение. Его берегут, о нем заботятся, вкладывают в его огранку необходимые средства – холодно и расчетливо.
Сэм разглядывал ее, и какое-то неприятное нервное волнение охватывало его все больше. Хелен была красивой, но красота ее почти не волновала его. В ней было что-то другое, царапающее его нервы: оттенок во взгляде, тут же исчезающий, но уже через несколько мгновений появляющийся снова, а кроме этого – такие знакомые повороты головы, движения и голос.
Они посидели, глядя в телевизор, и он пошел налить обоим коньяка. Когда он нарезал лимон и посыпал его сахаром и растворимым кофе, как научила его Мэдхен, на кухню тихо вошла Хелен, приблизилась к нему сзади, и он почувствовал озноб, что-то острое, словно его резанули ножом по сухожилию…
Словно очнувшись, он вдруг осознал, что держит ее в объятиях. Все происходило помимо его воли: он силился ее оттолкнуть и не мог.
-Я хочу от тебя зверства… Ну, сделай так, как я хочу!- целуя его, цедила она сквозь зубы, впиваясь в его обнаженные плечи ногтями, оседлав его сверху, как наездница. Грудь ее мягко колыхалась перед его взором, и он подумал, что природа щедра к этой женщине.
Он не понимал русских слов, тем более что порой Хелен переходила на немецкий. Но интонации ее говорили за себя: он видел ее хищно сжатые зубы, искаженное похотью лицо, даже злость в ее глазах. Ее руки судорожно хватали его, а тело алчно и умело извивалось на нем. Она была вполне искренна в своей похоти, и он видел, что секс приносит ей острые удовольствия, но что-то омерзительное накатывало на Сэма, он даже испугался, что сработает рвотный рефлекс.
В какой-то момент, когда Хелен застонала, и глаза ее несколько закатились, когда она немного обмякла на нем, он тут же выскользнул из-под нее, вскочил и исчез в душе. Под струей воды он пытался успокоиться, и осознал вдруг, что пытается смыть с себя липкую невидимую пленку, которой на самом деле не было, но которую он ощущал после того, что произошло с ним и этой женщиной. Он почувствовал нестерпимую боль оттого, что попался в эту липкую сеть как муха.
Выйдя из душа, он оделся и, ничего ей не сказав, быстро пошел по тропинке через лес к реке. Хелен, завернутая в простыню, проводила его молча взглядом. Она курила и думала, что все в ее жизни всегда было так: мужчины, которые нравились ей всегда ею брезговали. Разве плоха она была сейчас с ним? Наверняка эта его засушенная профессорша в постели вся скукоживается как мышь. А вот, скажи ты, удрал как ужаленный, словно испачкался.
Сэм долго бродил, но потом позвонил Максу:
-Как у вас дела? Как Мэдхен?
Макс весело рассказывал ему, что они сидят сейчас в кругу друзей и им его не хватает.
-Хочешь, приезжай к нам,- предложил Макс, но Сэм напряженно отказался и сказал:
-Ехать далеко, переночуйте у друзей.
Макс страшно удивился и почувствовал, что у Сэма что-то случилось.
-Скажи…- начал он, но почему-то замолчал. Сэм также помолчал, но потом решился:
-Хелен приехала. Думала застать вас здесь с Мэдхен.
Они оба молчали, и Макса вдруг поразила догадка:
-Она… ты…Ты спал с ней?
-Молчи, прошу тебя!- почти крикнул Сэм.- Мэдхен может услышать.
-Нет, ее сейчас нет рядом,- успокоил его Макс.- Как же эта стерва подловила тебя?
Сэм морщился, как от зубной боли:
-Теперь ты вправе презирать меня.
Макс сказал ему серьезно:
-Сэм, забудь – ничего не было. Ты лучший человек на свете.
Сэм почувствовал, что слезы катятся у него по щекам, и шепотом сказал Максу:
-Поцелуй малышку за меня. Приезжайте завтра, я буду очень ждать.
Между тем, пришли известия о том, что найден убийца Терентия. Им оказался старший приемный сын Греты, который жаждал найти книгу или деньги от ее продажи.
-Кто это – Грета?- равнодушно спросила Моника. Она совершенно не помнила ее, да и Терентия вспоминала какими-то краткими мгновениями, но это не задевало ее душу.
Хелен позвонила Максу сама. Он услышал в ее голосе просительные, даже уничижительные, нотки и язвительно ей заметил:
-Ты уже успела наследить.
Хелен помолчала, потом всхлипнула:
-Если бы ты не был со мной так жесток…
Он прервал ее резко:
-Хватит! Ты знаешь, что я не буду все это слушать. Имей в виду, не дай бог, ты расстроишь Монику. Я не посмотрю, что ты моя теща.
При встрече Хелен усмехнулась:
-Ты откормил ее,- но нагнулась и поцеловала Монику, которая сидела и молча смотрела, то на нее, то на Макса.
-Здравствуй, дочка,- сказала Хелен натянуто и рукой поправила ей волосы,- ты стала очень красивой. Видно, муж тебя любит и холит.
Моника упорно молчала и смотрела на нее равнодушно. Макс сказал Хелен:
-Я писал тебе про тот самолет, про то, что Сэм был в коме. А сейчас твоя дочь беременна и скоро сделает тебя бабушкой.
Хелен посмотрела растерянно:
-Я так стара?
Макс тяжело вздохнул и раздраженно сказал ей:
-Ты просто невыносима.
Зазвонил телефон, и Макс вышел, оставив их наедине. Моника хотела встать и уйти за ним, но Хелен ее остановила:
-Погоди. Моника, я не знаю, как другие мамаши могут любить своих детей без памяти, мне всегда это было непонятно и чуждо, но тебя я люблю. Не так, как это принято, может быть. Ты теперь уже взрослая, я вижу. Когда-нибудь ты поймешь меня… и простишь.
Неожиданно она заплакала, в этот момент вернулся Макс, но Моника уже испуганно метнулась к нему.
-Успокойся, малыш, иди в комнату,- шепнул он ей, а сам присел перед Хелен.
-Я знаю,- сказал он,- ты по-своему любишь ее, но всегда ведешь себя словно последняя стерва. Ведь я вижу, что ты страдаешь в разлуке с ней, думаешь о ней часто. Но ни разу не была с ней даже ласкова. Моника умом не может понять, что ты ее мать, не говоря о сердце. Неужели в тебе совершенно нет теплоты к ней?
Хелен плакала и, всхлипывая, говорила:
-Я не привыкла все эти сопли разводить,– ее воспитывал Терентий. Мне он не разрешал с ней особо нежничать, считал, что это вредно для ее психики.
-Ласка матери вредна для ребенка?- поразился Макс.
-Да, он воспитывал Монику в строгости, хотя сам любил ее без памяти.
-Но тоже никогда не приласкал.
-Ведь он не родной ей, поэтому боялся пересудов, боялся, что его могут заподозрить в педофилии.
-Господи, и из-за этого вы оба лишили ее ласки в детстве! Но сейчас ты хоть чувствуешь нежность к ней?
Хелен немного успокоилась и задумалась:
-Я видела, как ты и Сэм к ней относитесь. Раньше я никогда не встречала такой любви. Как бы мне хотелось, чтобы меня хоть кто-нибудь так любил.
Она снова заплакала, а Макс сказал:
-Чтобы получать любовь, нужно самому искренне любить.
Не только Хелен, но и прежней жизни Моника так и не вспомнила. Началась ее учеба, работа с Патриком в лаборатории Сэма, и их жизнь вернулась в обычное русло. Только теперь Сэм стал уделять ей еще больше внимания в связи с беременностью. Макс также окунулся в работу, следя за поставками в Москву комплектующих к компьютерам, и сумел заключить несколько контрактов на самых выгодных условиях. Моника занималась достаточно много. Макс считал порой, что это чересчур, но она вроде бы не переутомлялась, напротив, могла с жаром рассказывать о своих мыслях и новых полученных знаниях. Сэма это радовало безмерно, он смотрел на нее при этом с такой нежностью и любовью, с такой гордостью за нее, что было понятно, учеба Моники – его главная забота, после ее здоровья. Уже к ноябрю она легко сдала несколько минимумов за семестр и снова немного разгрузилась для работы в лаборатории.
Патрик был в восторге оттого, что теперь они могут наблюдать мозг беременной Моники – это было вдвойне интересно ему, он утверждал, что в состоянии беременности у женщины происходят заметные перемены в мышлении. Макс же чувствовал Монику физически и мог бы с точностью определить, что у нее что-нибудь болит, и даже предугадывал точно, что она хотела из еды. Кроме того, без него она не могла заснуть – ей обязательно нужно было ощущать его рядом. Им не требовалось слов. Он касался ее своим телом, и это давало ему абсолютно все, что он желал о ней знать.
Теперь все мысли Сэма, Доры и Макса так или иначе всегда крутились возле живота Моники. Каждый из них постоянно помнил о том, что с ней происходит, и каждый из них принял на себя часть их общего бремени, невесомого и беззвучного, как луч света, но такого трепетно-ответственного. Дора радостно докладывала, что Моника съела сегодня чуть больше, чем вчера, а Макс специально задерживался в постели, стараясь не разбудить ее, чтобы она поспала хоть на полчаса дольше.
Сэм приезжал в лабораторию, где она уже почти полностью замещала его, а ведь в свое время все началось с того, что они захотели изучить процессы в ее мозге в связи с амнезией. Он стал более равнодушен к своей работе, и два его заместителя теперь были загружены намного больше, чем раньше. Сам же Сэм начал отдаляться от проблем клиники: если раньше ничто не проходило мимо него, ни одна бумажка, ни один счет, ни одна история болезни, то теперь он выполнял скорее функции администратора, почти не вникая в детали. Сотрудников это несколько удивляло – за много лет все они привыкли к тому, что он знает в делах клиники все, вплоть до того, какой санитар в какой день работает. Теперь же его заместитель частенько заменял его во многих административных и финансовых делах. Сэм был совладельцем клиники и вполне мог не работать, а нанять специалиста, но всегда – все пятнадцать лет здесь он работал только сам. Все списывали его новое прохладное отношение к работе на то, что после комы он все еще не вполне оправился. Никто никогда не заговаривал с ним напрямую об этом, а он теперь почти постоянно думал только о Монике и ее беременности, словно сам носил этого ребенка. Все остальное по шкале его ценностей ушло в тень. Он старался не вникать в истории болезни, потому что подсознательно боялся принимать в сердце груз чужих забот и страданий. Хотя он неизменно абстрагировался от больных, был выдержанным и действовал с холодной головой, но по опыту знал, что не всегда это претворимо в жизнь. Люди со своими болями все равно влезали к нему в сердце, оставаясь в памяти годами, и это вело в нем разрушительную работу. Сейчас он не мог позволить этого никому, он жил полностью только для Моники и ребенка.
Неожиданный интерес к исследованиям лаборатории Сэма вдруг начал проявлять Стенли, а вернее, его партнер Алекс. Это было связано с тем, что в лаборатории Сэма научились считывать зрительную информацию непосредственно из мозга испытуемых с помощью магнитно-резонансной томографии, а обе лаборатории Юниона – американская и московская, плотно занимались вопросами, связанными с распознаванием зрительных образов. Сэма же интересовали алгоритмы психозондирования, ведь он занимался, прежде всего, восстановлением памяти у своих пациентов и коррекцией их психофизического состояния.
Поговорив с Алексом, он загорелся новой идеей. Это была совместная разработка технологии декодирования речевого сообщения. В свое время этим занималась Алина, так что Сэм очень хотел с ней пообщаться. Стенли предполагал как можно быстрее организовать их общение через инет, но в настоящее время это было невозможным.
Радужные планы Стенли постоянно нарушались, и работа останавливалась, как бы ни были все они увлечены ею. Муж Алины Кирилл, совладелец их холдинга, державший наравне с Алексом все нити их бизнеса в руках, внезапно бросил компанию и улетел в горы на спасработы. Стенли пытался хоть как-то постигнуть логику подобных поступков своих русских партнеров, но порой это удавалось ему с большим трудом. На его взгляд вполне можно было просто профинансировать данное мероприятие и привлечь спасателей экстра-класса, но лишать компанию руководства в ответственный период развития – это было выше его понимания…
***46
Женя вызывал и вызывал вертолет по рации, но все было бесполезно. Спутниковый телефон, который им выдали на базе, "заглючил" сразу, как только испортилась погода. Женя в сердцах чуть не выбросил его в снег.
Кирилл и Пират занимались раненым мальчишкой, которого нашли первым, увидев его еще с вертолета. Установив палатку, они отогревали его и занимались его разбитой головой, но он был уже почти в норме. Они вытаскивали его почти три часа. Вторая группа спасателей забросилась в другой кулуар расщелины, где также видели много обломков вертолета, но слабая связь с ними сохранялась, да еще видны были их передвижения на навигаторах. Самым гнусным являлось то, что связи с базой не было почти три дня, и никакой возможности вырваться из тисков непогоды также. Ракетницей пользоваться они опасались, так как боялись лавин, но все-таки пятерых обе группы нашли живыми, в том числе и Андрюху, сына Пирата, правда, его нашла вторая группа, и Пират сына пока не видел. Они боялись, что у мальчишки начнется гипоксия, и постоянно давали ему дышать кислородом.
Один из пилотов второй день находился без сознания, хотя его нашли в нормальном состоянии: он висел на стропах, следов травм видно не было, только синяки на грудине, ну и сильно замерз, но вчера он вдруг потерял сознание. Кирилл сделал ему экспресс анализ крови, снял кардиограмму, сделал пару уколов, но парень не приходил в себя. Рядом с ним сидел Белый – поисковый пес класса С, которого Пират взял на борт вертолета в последний момент.
Погода все не улучшалась, и они приняли решение наводить тросовую переправу. Пират занимался полиспастной системой. Трудность состояла в том, что под небольшим слоем снега находился голый лед, кроме того, местами встречался фирн, снег был рыхлым, и организовать надежную страховку оказалось чрезвычайно тяжело. Несколько раз Пират своим ледорубом обрушивал вокруг себя снежные карнизы, когда пытался закрепиться хоть как-то, поэтому они приняли решение начинать спуск по довольно-таки чистому от снега ледовому желобу, хотя перед этим предстоял достаточно трудный траверс. Пират проверял "кошками" твердость льда желоба, и она его удовлетворила. Они работали привычно и слаженно, без лишних слов, сберегая силы, спали по очереди по четыре часа. Некогда было ни о чем думать, кроме этой работы, а к тому же, помимо прочего, требовалось заниматься потерпевшими. Непогода бушевала трое суток, но они все-таки нашли этих двоих до ухудшения погоды и смогли закрепиться лагерем на маленьком пятачке. Правда, через день Пират нашел местечко получше, и они перенеслись туда. Белый им очень помог, даже согрел, когда потребовалось, раненого своим телом. Потом уже они укрыли потеплее обоих, но приходилось следить за тем, чтобы те не остывали, поэтому в палатке поддерживали горелку, а собака сообщала лаем, если та гасла.
Видимость ухудшилась – мешал противный колкий снег. Меняясь, они делали свою работу, наводя переправу для транспортировки раненых, нужно было спешить. Ледовый желоб, который они наметили для спуска, порой пропадал из вида, но они забивали и забивали крючья и закладки, страхуя друг друга. Самым сложным являлся момент переправы конца троса на противоположную сторону расщелины, отделявшей их от желоба. Кирилл решил это сделать сам, поскольку был физически значительно сильнее мужиков. Пират пытался навязать себя, но Кирилл только взглянул на него: у них не принято было препираться, и хотя Пират имел больше опыта восхождений, сам являлся не раз руководителем Кирилла, но в спасательных работах тот имел намного больший опыт. Даже Женя молча принимал его лидерство в этом.
Они выбрали момент, когда немного распогодилось, и встали на страховку, а Кирилл начал движение с концом троса. Ему предстояло добраться до места, откуда имелась возможность забросить конец троса с крюком для его закрепления. А ведь закрепить конец троса требовалось намертво, так как на тросовой переправе предстояло перетащить раненых. Он много раз делал это за свою жизнь в горах, но каждый раз ситуация была новой, непохожей на все предыдущие. И все-таки он все сделал правильно, а потом проверил, подергал со всей силы: трос закрепился прочно. Теперь предстояло самому перебраться на ту сторону, чтобы завершить работу по устройству тросовой переправы. Он давненько не лазил как макака, но легко сделал это. "Значит, есть еще порох, рано меня списывать",- усмехнулся он.
Погода уже не позволяла ему вернуться назад. В нулевой видимости он почувствовал, что трос натянулся, дернулся, и, сообразив, потянул перетягу: мужики прислали ему спальник, горелку и сухой паек. Только оставшись один, пригревшись в спальнике, Кирилл закрыл глаза и представил, какой ужас творится сейчас дома. "Ведь Аля ничего не знает обо мне, о том, что я жив, что все пока идет нормально". Он постарался не думать об этом, потому что по опыту знал, что подобные мысли могут лишить его сил. Но его утаскивал сон, ведь он страшно устал, а две ночи перед этим спал урывками. Только на мгновенье лицо жены приблизилось к нему, он хотел потянуться к ней, но все тут же растаяло.
Ночь оказалась хорошим лекарем души. Кирилл проснулся рано, свистнул мужикам, услышал ответ, съел паек и принялся за работу. Работа осложнялась мокрым снегом, но Кирилл готовил спуск, для которого по его прикидкам требовалось несколько "веревок" (так они называли короткие участки). Они так и мерили спуск – "веревками", но сейчас он думал не только о том, чтобы самим пройти эти несколько "веревок", а, прежде всего, как спустить по ним "балласт", то есть раненых, а значит, требовались надежные перила. Он работал до обеда, пока не почувствовал, что совершенно обессилел – пришлось отдыхать. Пират сменил его, а Кирилл пил горячий кофе, который ему удалось сделать на спиртовке. К вечеру они смогли спустить обоих пострадавших на промежуточную площадку с навесом. Они прошли всего две "веревки", но вымотались невероятно, потому что приходилось на руках перегружать пострадавших. У мальчишки поднялась температура, а пилот так и был без сознания. С утра развиднелось, и они услышали стрекот вертолета. Связи не было, но их явно видели, а это значило, что все нормально.
Они все давно не выполняли такую работу, и руки сразу дали знать об этом. Приходилось лечить их усиленно каждый вечер, могли начать гноиться сорванные ногти и кожа. У Пирата ладони уже напоминали фарш. Кириллу вспоминался его первый семитысячник, вершина Жанну 7700 метров в Непале – все трое они были там. Тогда от сильных дождей даже аэропорт в Тапледжунге размыло, самолеты не летали, они добирались на автобусе по журчащим ручьями дорогам. Там они тоже всю дорогу ждали вертолета, а спутниковый телефон "заглючил" с первого часа.
Они всегда ходили в связке с Пиратом передовой двойкой, Кириллу тогда еще не хватало опыта, да и просто не повезло: его сильно побило льдом. Он крепился, сколько мог, но почти не мог идти, слишком круто стояли перила. Пират сначала волок его на рюкзаке, а потом тащил на спине и донес до лагеря. И это его – Кирилла, такого слона! Ведь сам Пират был чуть ли не на голову ниже. Кириллу всегда на память приходил грохот лавин, слышный в их базовом лагере на Жанну. Это было где-то на высоте 5600, где он отсиживался и лечился, наблюдая за Женькой с Виталей в бинокль. Только через три дня они смогли с Пиратом подняться на несколько "веревок", а уже еще через день организовали последний лагерь на 7000 метрах. Он помнил почти отвесную крутизну стены, кое-где линзы крепчайшего льда, куда с трудом врубались ледорубы. Но они сделали это, настоящую мужскую работу. После Жанну они стали родными. Такое родство остается навсегда, пожизненно – он не мог предать и бросить Пирата в беде.
Им пришлось работать еще почти сутки, пока они смогли спустить пострадавших на площадку в самом низу расщелины и теперь отдыхали, чтобы вынести их из теснины. Вертолет мог их забрать только на достаточно открытом месте, но нужно было спешить – погода могла снова ухудшиться. Решено было спать по два часа, Кирилл хотел идти в одиночку, но Пират сказал:
-Не дури! Без страховки нельзя.
Поспав два часа, они еле разлепили глаза: их разбудил таймер. Погода ухудшалась, но они стали готовить последний спуск. Пират соскользнул и повис. Все были вымотаны и совершали много огрехов. Они вытянули его, отдышались, но тут же соскользнул Женька – дождь сделал лед совершенно гладким.
-Мужики, соберитесь!- рявкнул Кирилл, а сам зачерпнул снега и провел по лицу, чтобы прогнать усталость. "Встряхнись!- приказал он себе,- нужно сделать эту работу. Дома Аля ждет, я не могу больше задерживаться – моя девочка будет волноваться".
Вертолет, несмотря на ухудшение погоды, все-таки смог взять их на борт, зависнув над выбранной ими площадкой. Снаряжение пришлось бросить – о нем уже не думали, пилотом и мальчишкой сразу занялся врач. Андрюху они смогли увидеть только в больнице. Пират заплакал как ребенок, когда ему разрешили заглянуть в реанимацию. Они с Женькой вывели Пирата к его жене, которая только что прилетела. На все вопросы врачи сдержанно отвечали:
-Делаем все возможное. Мы не боги…
***47
Когда Кирилл вернулся, последние две недели мы жили с ним по очереди у Юльки в боксе. Маму отец увез в санаторий, а Юлькина болезнь протекала с наступлениями. Кирилл вселял в мою душу спокойствие и уверенность в том, что все будет хорошо – сама я была на такое не способна, а сейчас нам обоим требовались силы и уверенность. Юлька совершенно не желала оставаться ни с кем, кроме меня или Кирилла, да мы и сами не могли ее оставить, потому что, увидев белый халат, она начинала визжать. Уколами ей искололи не только ручки и ягодицы, но и ножки. Кирилл вышел через свои связи чуть ли не на Минздрав, но улучшение наступило, только когда Джеф прислал новейшие лекарства, которые он раздобыл каким-то чудом в одном исследовательском центре, и которые совсем недавно прошли клинические испытания, но еще не поступали в продажу.
В связи с тем, что Юлька была еще очень слаба и ей ежедневно ставили капельницу, вставать и играться, конечно, запрещалось, а в свои три года она с трудом воспринимала наши объяснения о том, что ей нужно лежать. Чтение сказок, кукольный театр, телевизор – все ей быстро надоедало. Кирилл купил ей красивую куклу, но, поиграв с ней пару дней, она сказала:
-Папа, это только кукла – она не живая и не понимает, чего я хочу.
Я застала Кирилла возле спящей Юльки. Мы не оставляли ее одну и все время следили за капельницей, а также за тем, чтобы Юлька случайно не выдернула из-под кожи вживленный катетер. Обняв мужа, я шепнула:
-Принесла.
Все последние дни мы с Додиком работали над тем, чтобы сделать автономный мини-блок нашей самообучающейся системы. Он задумал и предложил мне дать его Юльке в виде игрушки.
-Ей почти три года – они будут развиваться вместе. Емкости ее мозга им как раз хватит для двоих.
Он возился только с тем, чтобы придать блоку вид получше, и остановился на чебурашке. На смешное пушистое брюшко вывел дисплей для диалога и сенсорные датчики, а передача сигналов мозга должна была осуществляться от шлема через инфракрасный сигнал. Шлем для Юльки состоял всего из десяти тонких ремешков-шин, в которые наши технари смогли упаковать всю необходимую начинку, а Додик заботливо украсил его цветными перышками "для красоты".
Глаза у Юльки первое время были круглыми от удивления: чебурашка выглядел ожившим героем мультика. Она понимала, что где-то тут подвох, видела на его брюшке экран, но смешной голос как живой отвечал на ее самые каверзные вопросы, и она заливалась счастливым смехом. Кроме того, он умел дорисовывать ее картинки на своем дисплее, которые она рисовала стиллусом. Через день он стал поправлять ее, когда она неправильно произносила слова, а уже через три дня докладывал нам, что она хочет спать или в туалет.
Юлька быстро пошла на поправку, а система выдавала нам невероятные результаты. Игрушка лишь немного отставала от Юльки, но получалось, что они развивали друг друга. Конечно, система могла бы обучаться намного быстрее реального ребенка, но мини-блок этого, естественно, не мог. Главным являлось все-таки то, что система "человек-машина" работала эффективно. Более блестящих результатов мы еще не добивались. Джеф в Сан-Франциско уже развернул работу с полномерной системой, а мы пока все отложили, так как я была привязана к больнице.
За время болезни наша маленькая девочка совсем истаяла, и ходить ее пришлось учить заново. Ослабевшие ножки сразу начинали подгибаться, и Кириллу приходилось поддерживать ее почти на весу, когда она делала шаги. Но постепенно она окрепла и могла стоять сначала несколько минут, а потом все дольше и дольше. Чебурашку она практически не выпускала из рук, так что он "учился" ходить вместе с ней. Его сенсоры фиксировали все ощущения ребенка в пространстве при этом. Когда мы потом с Додиком и Алексом смотрели все это на большом экране, многомерное фантастическое зрелище завораживало нас настоль, что поначалу мы даже не могли разговаривать, так переполняли нас эмоции.
Когда Юльку выписали из больницы, мы устроили пирушку с друзьями, хотя все еще оберегали свою девочку от любой инфекции. Но ее мы показали всем через стеклянную дверь детской, где Юлька весело трясла в руке свою игрушку. Не знаю, проснулись ли, наконец, во мне материнские чувства или нет, просто Юлька стала постоянной частью моих фоновых мыслей, как и Кирилл. Мой мозг теперь неизменно согласовывал все мои действия с существованием дочери и мужа: я не могла, к примеру, куда-то пойти, прежде чем в голове моей моментально не решился вопрос – с кем осталась дочь, сыта ли она, не будет ли скучать без меня. Раньше так меня интересовала лишь моя работа. Муж тоже часто стал заботить меня с точки зрения того, отдохнул ли он, сыт ли, в хорошем ли настроении. Я не стала менее чувственной, но мозг мой перестроился: оказалось, что это очень приятные заботы и тревоги, и они вполне сочетаются с постоянными мыслями о работе, но в голове в определенные моменты стал срабатывать таймер, включающий мысли: "Как там мои?"- а рука сама тянулась к мобильнику. Как сладостно было просто жить, просто работать, какое наслаждение слышать голоса дочурки и мужа, какое блаженство каждый день обнимать их, и счастье это оказалось возможным, только когда все части "системы" находились вместе. Это было новое состояние души – я знала, что теперь я другая и все могу.
В настоящее время наши работы касались напрямую физиологии мозга, и сейчас я много общалась с Сэмом, что было вдвойне мне интересно, настолько в свое время меня поразила в самое сердце история их соединения с Моникой. Я видела, что удивляю Макса своим нездоровым интересом к этому, но ничего не могла с собой поделать – меня всегда изумляла способность взаимопроникновения сознаний…
***48
Моника чувствовала себя плывущей в каком-то воздушном океане, в котором она могла вылавливать все, что требовалось для ее внутреннего мира. Имелось только одно обязательное условие – присутствие Сэма. Чувство общности с ним у нее было абсолютно полным, своей мощной энергетикой он с легкостью закачивал в нее целый поток мыслей и идей, которые – она знала точно – никогда не рождались раньше в ее голове, а появлялись лишь после непосредственного контакта с ним. Для общения с ним ей требовалось прикасаться к нему хотя бы краешком ладони.
Она любила слушать спокойный стук его сердца и говорить все, что приходило в голову: просто отдельные слова, целый ряд отдельных слов. "Свежесть, иду, синева, кружение, лечу, томление. Понимаю! Знаю!" Эта улица из слов давала ему четкое представление о направлении ее мыслей и чувств. Он только иногда корректировал и направлял этот строй, со временем превратив данное занятие в любимую игру. А Моника стремилась получить свое "задание" от него, потому что после каждой такой игры переполнялась новым захватывающим потоком идей, который выплескивала на Патрика, а тот, захлебываясь, звонил Сэму и по-детски сходил с ума от восторга.
-Это влияние беременности, Божий промысел! Ее мышление углубилось и развилось, она стала мыслить направленно и глубоко, но при этом ей открыт доступ к нестандартности.
Сэм усмехался. Он был совершенно удовлетворен – его мечты воплощались в действительность. Однако Моника понимала, что он сознательно закачивает в нее свои мысли, и, конечно чувствовала, почему он выбрал этот путь. И хотя она не привыкла ни в чем и никогда относиться критически к своему гуру, но что-то шептало ей, что она должна найти путь, чтобы о его гениальности узнали все. Сэм желал отойти от науки, и реализовать все его идеи должна была она. С Патриком в лаборатории они развернули масштабное исследование, Моника много времени проводила там, да и Сэм появлялся время от времени и наблюдал за ходом их экспериментов. Он молчал, никогда не вступал в обсуждение, но Моника знала, что он очень внимательно отслеживает все их результаты. Она старалась улавливать малейшие его намеки и упорно осмысливала их, Сэм не давал ей готовых рецептов и решений – ей приходилось все перерабатывать самой, перекачивать через себя, свой мозг, свое восприятие, он давал ей как бы направление.
В декабре они начали новый эксперимент, предложенный Моникой, но фактически выстроенный Сэмом. Все они с нетерпением ждали первых результатов, хотя, естественно, требовалась статистика. Моника уже заметно округлилась, и даже окружающим теперь было абсолютно понятно, что она беременна, в остальном она почти не изменилась, просто стала более осторожна в движениях. По привычке она занималась невероятно много, и трудоспособность ее поражала окружающих. Кроме того, наверное, еще Терентий привил ей чрезвычайную методичность и планомерность в занятиях, а может быть, это шло от врожденных немецких корней, но получаемые знания в ее голове прекрасно классифицировались и систематизировались. Сэм занимался с ней дополнительно, развивая ее память по особым методикам. Странным было только то, что, легко запоминая огромные количества самой разной информации, она совершенно не могла вспомнить своего прошлого. Ни Терентий, ни Хелен, ни детская жизнь так и не всплыли в ее сознании, а вместе с этим она не могла вспомнить и первую встречу с Максом, да и всего, что было связано с ее жизнью в Москве.
Макс много ей рассказывал о прошедшем. Но постепенно настоящее заслонило прошлую жизнь. Макс жалел лишь о том, что Моника не вспомнила их дачной жизни в период знакомства, сам он любил эти воспоминания. Но главным для него сейчас являлось то, что их с Моникой любовь не только не угасла из-за ее амнезии, а напротив развилась. Он никогда бы не подумал раньше, что беременная Моника станет привлекать его в сексуальном плане иной раз даже больше, чем раньше. Все его чувства претерпевали трансформацию с течением времени, по мере наступления того или иного события их жизни, и каждый раз ему казалось, что только теперь он начинает понимать настоящее: настоящую любовь, настоящее влечение, настоящее удовлетворение. Основным, конечно, было чувство их полного единения: какого-то интуитивного, первородного, бессловесного. Он прекрасно ее чувствовал, слова были излишни для них, хотя он с интересом слушал Сэма, когда тот говорил о Монике. Но Максу все время казалось, а может, так и было, что он все это уже знает про нее, словно данное знание передавалось ему посредством каких-то неведомых каналов, перекачивающих информацию о ней во время их любви, снов и поцелуев. Он не знал, как это возможно, но это было именно так.
Патрик почти переселился в лабораторию и мог звонить Сэму теперь даже вечером. Беременную Монику тревожить он не смел, но Сэма потрошил, зная, что все, что скажет ему, в самом лучшем виде переработается и вернется с Моникой в лабораторию в новом качестве. Серия их последних экспериментов просто будоражила Патрика своими результатами, которые Сэм предполагал еще перед их началом, но никто и понятия не имел об этом.
Хелен звонила Максу раз в месяц, узнавала как у них дела, как протекает беременность дочери, и собиралась приехать к ее родам. Макс морщился – она успела всех против себя настроить. Но как матери Моники отказать ей он не мог, хотя знал наверняка, что малыш ей совершенно не нужен, он был только поводом для того, чтобы увидеть его, Макса, а теперь еще и Сэма. Но по телефону она вела себя прилично, так что у него не имелось к ней формальных претензий на этот счет. С Моникой она также пыталась разговаривать, но общение это было странным, напряженным и неестественным. Правда, Хелен и не искала особой задушевности с дочерью, а лишь интересовалась ее здоровьем. Моника так и осталась для нее дорогой игрушкой и даже помехой в обольщении мужчин. Только сознательно Хелен заставляла себя проявлять хоть какой-то интерес к ней, хотя в глубине души порой и у нее шевелилось нечто, похожее на заботу и теплые чувства к дочери.
Январь и февраль выдались на удивление холодными для Калифорнии. Сэм переживал, как бы Моника не стала простужаться, но все пока шло нормально. С Патриком они уже завершали третью серию экспериментов, и он готовился начать несколько модифицированный эксперимент с подачи Моники. Все они в лаборатории последнее время работали как сумасшедшие, картина прояснилась, и стали видны однозначные результаты. Патрика это возбуждало неимоверно и держало в состоянии постоянного тонуса. Он спешил, потому что неясно было, что будет с экспериментом, когда Моника не сможет работать. Патрик тоскливо думал о том, что совсем скоро у нее на уме будут одни пеленки, но Сэм не разделял его пессимизма и говорил, что они найдут решение. Он не мог допустить, чтобы хоть что-то – даже рождение ребенка – отвлекло Монику от науки, не для этого он вложил в нее столько души.
Прижимаясь своей щекой к его щеке, она ворковала ему нежные слова. Это расплавляло его сердце, которое по капле растекалось внутри него так, что он начинал ощущать, что переступает пороги пространства и времени и переходит в состояние другого биологического вида, у которого любовь имеет несколько отличные от человеческих признаки. Он вспомнил на мгновенье Хелен и содрогнулся: как он мог увидеть в поворотах ее головы, взмахе ресниц и в чем-то еще хоть малейшее сходство с Моникой? И как он мог пожелать ее тела? Что могло бы заменить ему это слияние, которое одно способно превращать его в существо вселенной, для которого любовь это новое состояние вещества, возможное только при соединении двух родственных интеллектуальных субстанций в одно целое. Ничто не может сравниться с этим счастьем, ничто…
Стенли всегда принимал самое активное участие в судьбе друга, и сейчас, будучи "на подъеме", обрадовал его значительной суммой для исследований. История с русской девочкой, ставшей Сэму практически дочерью, не могла не тронуть сердца Стенли, который сам был нежным отцом. К тому же выяснилось, что муж Моники из команды его русских партнеров, но не это подвигло его на щедрость, а только Сэм сам по себе. Но все-таки, Стенли сообщил о своих планах Алексу и Кириллу, хотя в душе до сих пор удивлялся, каким невероятным образом сам оказался в этом альянсе почти против своей воли. Но, вспоминая Алину, порой он раздумывал, что судьба как торнадо, затянула его в свой закручивающийся вихрь вместе с этой странной, смущающейся из-за сущих пустяков женщиной …
***49
Ягуар долго решал, как ему быть, но время совершить прыжок пришло. Он присутствовал на защите диссертации Баттерфляй, потому что входил в ученый совет. Его затопило счастье, когда он видел ее триумф. И хотя он никогда не сомневался в ее таланте, но ему было важно увидеть ее счастливой. Ему даже показалось, что он увидел это, но, когда она уже после всех полагавшихся мероприятий и банкета уходила с мужем, Ягуар заметил, что глаза ее как-то померкли. Она скользнула по нему глазами и на долю секунды задержала на нем свой взгляд, а он постарался ничем себя не выдать.
Баттерфляй долго не встречалась с ним в сети после своей защиты. Он понимал, что у нее куча проблем. Во-первых, ребенок. Представить себя отцом он совершенно не мог, он всегда жил в ином мире, а Баттерфляй жила в нескольких уровнях, это и поражало его. Как можно было совмещать такое: дитя с сопливым носом, семейные проблемы и ее абсолютная гениальность. Все это не укладывались в его голове – данные категории, на его взгляд, были по определению несовместимы. Баттерфляй оказалась преданным другом и очень благодарным, прикрыв его от федералов, когда он по неосторожности почти попался, копаясь в картотеке МИДа, разыскивая нужного человечка для одной коммерческой структуры. Она увела удар на себя, взяв его маску, и обманула их с легкостью: ради него она не испугалась.
Ягуар предварительно выведал, когда она приходит на работу, узнал, что муж ее уехал в деревню за бабушкой, он все про нее знал, но ему было мало теперь этих знаний о ней. Ему недоставало общения с ней через сеть, Ягуар давно понял, что ему нужно узнать ее ближе. Настолько ближе, насколько это возможно – он знал, что ему теперь просто необходимо знать какой у нее запах и вкус. Киберпространство, обладая всеобъемлющей универсальностью, не могло передать ему этого незначительного, но, как оказалось, невероятно важного элемента существования. Ему казалось, что именно ее запах и вкус – только они одни помогут ему до конца понять ее. А без этого понимания он чувствовал, что вся его великая, всепоглощающая и всеобъемлющая любовь к ней ущербна и вся его жизнь ущербна. Не давая ему наслаждаться жизнью, это превратилось в паранойю. Он должен был сверить свои представления и мечты о ней с действительностью, ему требовалось дополнить и оживить ее образ, убедиться в том, что интеллектуальное слияние с ней реальность, а не иллюзия, ему было это необходимо, чтобы дальше жить.
Накануне он долго приводил себя в порядок: сходил в салон к своей бывшей возлюбленной, где ему распарили и долго счищали с пальцев застарелые желтые хакерские мозоли – ему хотелось уловить любой оттенок теплоты ее тела. Теперь кончики пальцев были чувствительны до чрезвычайности, что порой приносило ощущение оголенного нерва, но это и радовало его. В одиннадцать Ягуар решил, что пора. Инстинкт подсказал ему, как провести охранника на вахте и просочиться без помех и пропуска на ее территорию. Она подняла на него глаза от компьютера и замерла. Никто ничего не понял, в то время как он прошел к ней, быстро, уверенно и молча взглянул ей прямо в глаза. Несколько секунд она изумленно смотрела на него, а потом тихо спросила:
-Ягуар?
Он кивнул, оглянулся, оценил обстановку и также тихо ей сказал:
-Жду тебя внизу – в черном "мерседесе".
Он быстро покинул офис, почти испарился, растаял в воздухе. Баттерфляй спустилась через двадцать минут, оглянулась, подошла к его машине и нагнулась к приоткрытому окну с его стороны.
-У тебя проблемы?- спросила она тревожно.
-Сядь в машину,- сказал он нервно.
Она послушалась и, пройдя на тротуар, открыла дверцу и села на переднее сиденье. Он тут же заблокировал двери, она все поняла и в панике начала дергаться и просить:
-Отпусти меня! Прошу! Это нечестно, ты не оставляешь мне выбора!
-Нет. Этот выбор ты сделала сама.
Он не мог ее отпустить – ничего вокруг для него больше не существовало,– и, выжав сцепление, он рванул с места так, что ее прижало к сиденью. Она закрыла лицо руками и заплакала.
-Куда ты везешь меня?
-Ничего не бойся. Я люблю тебя,- ответил он и не узнал своего голоса.
Алина молчала, потому что поняла – его бесполезно просить и умолять отпустить ее. Мысли ее метались, но она не видела выхода – его глаза ей сказали, что он пойдет до конца. Слишком хорошо она знала его, и слишком хорошо он знал ее, хотя виделись они впервые, но это не имело значения: Ягуар был абсолютно понятен ей до последней черточки, словно являлся ею самой. Оставалось только одно неполученное еще знание их друг о друге. Он жаждал этого знания, и ей было не отвертеться.
Закрыв глаза, она постаралась не дрожать. Ей было понятно, что в его мире мораль имеет совершенно отличный от общепризнанного формат. Он не считал свои действия насилием, напротив, полагал, что это он в ее полной власти и даже жаждал освобождения.
А она думала, как и где это произойдет, поглядывая тайком на него. Ноздри ее улавливали незнакомо-знакомый запах, взгляд задерживался на его руках, лежащих на автомобильном руле. Выглядел он спокойным, только губы сжимались решительно, придавая лицу резкое выражение. Внешность его казалась странной, но он и должен был быть именно таким: странным, не похожим ни на кого. На вид ему можно было дать лет тридцать пять или старше, об этом она не бралась судить.
Выехав за город, он завернул куда-то на отворотку, мягко протиснулся в какие-то заросли и заглушил мотор. Она слышала это, потому что не могла открыть глаз и дрожала всем телом. Звуки говорили о том, что он что-то расстилал на траве, она очнулась лишь, почувствовав, как он резко взял ее на руки и тут же впился в нее своим ртом, а ноздрями жадно втянул ее запах. Ей требовалось удержать равновесие, чтобы голова не отклонялась сильно, и инстинктивно она схватилась за него руками. Все его движения казались ей смутно знакомыми, словно она уже ощущала когда-то на себе прикосновения его рук, словно знала вкус его губ. Она слышала только его дыхание, сливалась с ним, и оно не было ей чужеродным.
Уложив, он стал ее раздевать, а она, открыв глаза, следила за ним, но не сопротивлялась, лишь смотрела, он же, отвлекаясь на свои действия, тут же возвращался к ней взглядом, и они молча всматривались друг в друга и погружались в эту пропасть все глубже.
Имея светлые волосы и нереально черные глаза, он правильно называл себя Ягуаром – все движения его были исполнены кошачьей грации. Чуткие пальцы, словно пальцы слепого, пробегались о ее телу и лицу, задерживаясь порой на каких-то выпуклостях, мягко ощупывая их, как бы стараясь запомнить или прочесть какой-то скрытый смысл, заключенный в них. Взглядом он жадно впитывал все, что видел, а руки его, в особенности пальцы, с их новой оголенной чувствительностью, чутко ощущали гладкость ее кожи, пульсирующее тепло и влажность местами. Он совершенно бесстыдно проникал ими везде, желая насытить свое осязание этими нюансами – теплом, шелковистостью, влажностью, упругостью. Губы и зубы тоже хотели их испытать, и он дал им такую возможность. К ним присоединился жадный язык, который нетерпеливо лез всюду, пробуя на вкус ее рот и тело.
Он не мог бы описать этот вкус, но тот очаровывал его, фрагментами, по секторам отключая у него сознание. В нем почти все задрожало и даже занемело. Какой-то огромный ком стал подниматься снизу к горлу. Ягуар старался ухватить это ощущение, насладиться им осознанно, не потерять над собой контроль. Но ком стал расти с невероятной скоростью, поглощая его в каком-то кружении. Усилием воли Ягуар все еще пытался держать власть над своими действиями, мысленно руководя собой, движениями тела, но что-то сильнее его, словно смеющийся хмельной Фавн, навалилось и придавило в нем все, что еще оставалось разумным.
Он понял, что должен сейчас, в этот самый момент соединиться с ней. Это было непросто – она не пускала его. Он весь дрожал, но благодарил ее за эту борьбу, которая вызвала в нем бешеный охотничий азарт, почти зверское желание овладеть этим чарующим телом. Преодолев ее сопротивление, он даже застонал от того острого наслаждения, которое предполагал в мечтах, ждал, но которое все равно оказалось неожиданным. "Нет, я не стану спешить и ей не дам, я должен прочувствовать все до мельчайших нюансов". Его пальцы проскальзывали к месту, где ощущалось, как она сжимает его внутри себя точно кольцом капкана. Пальцы служили ему сейчас внутренним зрением, он ярко представлял себе все, что происходило под ними там, где проходила тонкая грань, разделяющая и в то же время объединяющая их в одно целое, почти в один организм. Он пытался не дать затопить себя – слишком сильно желая подольше наслаждаться единением с нею. Но вдруг она словно пришла в себя, взглянула ему в глаза и прошептала:
-Егор, ты узнал меня? Это же я – Ляля,- и вдруг застонала, непроизвольно схватив его руками и потянув к себе с силой.
Он замер: в голове его мгновенно вспыхнули воспоминания, которые столько лет загонялись им далеко вглубь души. Это была она! Как долго он искал ее, как мечтал увидеть и вот теперь – обладает ею. Как ни сопротивлялся он, как ни сдерживал этот шквал, но было поздно,– она пульсировала и двигалась под ним, увлекая, затягивая в водоворот ощущений. Он словно закружился в воронке, не в силах сделать хоть что-то, лишь поддаваясь ее ритму и чувствуя от этого безумный восторг, наполнивший все его существо невероятной клокочущей магмой и превращавшийся в мысль: "Вот она – вспышка, рождение нового качества, соединение двух начал, причина и источник жизни… и смерти"…
Кирилл уже почти подъезжал к городу, когда позвонила нянька, вся в слезах, и что-то нечленораздельно пытаясь ему говорить.
-Что случилось?- закричал он ей в трубку.
-Я не знаю, что делать. Алиночка… она лежит и смотрит в одну точку.
-Как это? Что произошло? Расскажи все подробно!
Нянька всхлипывала и рассказывала:
-Ее принес на руках светловолосый мужчина с безумными глазами. Я страшно испугалась, а он сказал, чтобы я вызвала "скорую".
-А Аля? Она без сознания была?
-Да, мы вызвали неотложку, ей сделали укол. Потом он что-то мне говорил, много говорил, но я ничего не поняла, он словно сумасшедший какой-то. Я его раньше никогда не видела.
-Что дальше было?- Кирилла бесила бестолковая нянька.
-Ничего. Она лежит с открытыми глазами словно неживая.
Увидев Алю, он почти лишился сил. Он действительно еще никогда не видел у нее такого взгляда – пустого и отрешенного. На него она не реагировала, только губы ее что-то тихо шептали. Кирилл напрягся, прислушался, ему показалось, что она произнесла "Ягуар", и он сразу вспомнил ее виртуальную игру, которую никогда не одобрял, но не решался ей запретить. Он почувствовал нестерпимую боль в сердце, словно его прожгли насквозь, проткнули каким-то шилом. Ему не хватало воздуха, и желтые круги поплыли перед глазами: пятнистый зверь с горящим взором и Алина в объятиях его лап – его драгоценная девочка. Он даже ясно услышал ее сладострастные стоны под ним, ни секунды не сомневаясь, что она не справилась с наслаждением. Стиснув руками виски, он постарался взять себя в руки, собрался, сжался как перед прыжком, как всегда делал, если нужно было с чем-то справиться. "Все мысли потом",- сказал он себе.
В лаборатории, куда он позвонил, сказали, что она приходила, но быстро ушла. Кто-то видел, как к ней прошел высокий светловолосый мужчина, но пробыл там всего пару минут и исчез. Кирилл позвонил Седому и сказал, что крайне необходима его помощь, а сам, сев за компьютер, залез в папку "Ягуар" и начал все тщательно просматривать. "Может быть, ничего не было?"- цеплялись мысли за последнюю надежду. Но он понимал, что обманывает себя, он точно знал, что произошло. "Ягуар заманил ее в свою ловушку",- сердце его снова сжалось от нестерпимой боли, когда он представил ее такое желанное, любимое тело, исходящее в истоме, и лапы зверя на нем. Он даже знал, какие мысли приходили ей в голову, словно стал ею на мгновенье, видя все произошедшее как в замедленном кино. Он вдруг ощутил себя Ягуаром так, что руки почувствовали некую когтистость, но тут же в ужасе постарался встряхнуться от этого наваждения.
В папке "Ягуар" были заархивированы все его письма к Алине и массивные архивы материалов для ее диссертации, но, немного поплутав, Кирилл нашел его данные и быстро переписал в блокнот: Георгий Ферсман, 38 лет, Москва, телефоны и подробный адрес. Он хотел написать ему "я убью тебя!", но, одернув себя в последний момент, затаившись и сам почти превратившись в зверя, подумал:- "Нет, так я спугну его".
К нему подошла дочурка, и он спросил:
-Малыш, ты скучала без меня?
Она обняла его, бросив игрушки:
-Почему мама спит с открытыми глазами?
"Господи, о чем я думаю! Мне Алю нужно спасать. Этого гада я достану! Достану! Он ответит за все!"
Алину пришлось положить в клинику, на чем настоял Седой. Она была все это время совершенно безучастна к окружающему и, хотя узнавала всех, но только одного Кирилла почти все время звала, если он хоть ненадолго отлучался. Когда он находился рядом, она успокаивалась, правда, даже на него смотрела почти равнодушно – это щемило ему грудь. А ей нужна была только его рука: ее она держала, прижав к своему животу, и только так затихала. Арсений предложил отвезти ее в Германию, в Центр нервных болезней, и они стали готовить документы для этого. Кириллу все никак не удавалось оторваться от забот о жене и ребенке, чтобы найти Ягуара. Тот не писал Алине больше, хотя Кирилл в надежде на это каждый раз проверял ее е-мэйл. Он долго не решался, но потом все рассказал Алексу, и тот взялся найти Ягуара.
Через три дня он позвонил Кириллу:
-Больше не думай о нем.
-Что?!
-Попытка самоубийства – передозировка наркотиков. Он срочно уехал за рубеж.
По почте для Алины пришел конверт, в котором были стихи Гумилева и подпись Ягуара.
"Знай, я больше не буду жестоким,
Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,
Я уеду далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым.
Мне из рая, прохладного рая,
Видны белые отсветы дня…
И мне сладко не плачь, дорогая,-
Знать, что ты отравила меня".
...Однажды совпадение гуляло с маленьким происшествием, и они встретили объяснение…кажется, это Кэрролл...
Мне казалось, что я среди своих детей – цифр и алгоритмов, которые лучше любых цветов, а получается, что я давно в необратимом безумии: поверхность раскололась, между вещами и предложениями больше нет никакой границы – именно потому, что у тел больше никакой поверхности. Так…Изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчеркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками.
Существую ли я? Полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противоречием. А посему положение "Я мыслю, следовательно, я существую" – первично и достоверно, но не может существовать никакого сознания без кого-нибудь, кто скажет "Я осознаю".
Я знала, что это шизофрения,– все мои монстры высыпались как карты из колоды, раскрываясь каскадно гиперссылками в виртуальный мир киберпространства. При шизофрении часто наблюдается тенденция к философствованию: проблемы добра, зла, бытия, устройства мира, смысла жизни, высшей цели человека, и они не просто интересуют, а становятся существенным делом жизни – это все обо мне, я слишком хорошо изучила данную проблему. Единственный путь стать самим собой – вырваться из тисков реальности, разрушить границы между внутренним и внешним миром, осуществить сновидения, ощутить грезы наяву. Остановив время и собрав силы, я должна уничтожить то из своих я, которое пыталось разрушить мою любовь.
Ах, ну да, зависть к фаллосу, комплес Электы и прочие этапы в развитии, которые были у меня нарушены, либо заторможены, регерессировали, либо гипертрофировались, хотя не помню, чтобы когда-нибудь завидовала мальчикам на предмет наличия у них "этой" штуковины". Напротив, радовалась, что мне между ног ничто не мешает. Но, как говорит психоанализ, ранние воспоминания вытесняются в подсознание, так что, конечно, у меня было все как у всех, тем более что неосознанные "зависть к пенису" и "страх кастрации" наука считает первыми выражениями загадочного взаимного притяжения полов, а уж перед этим притяжением не только я складывала оружие.
Что влекло меня в науке? Радость познания, достижения, признание? Вовсе не это. Мне хотелось воплотить в искусственном разуме некий идеал, но это оказалось невозможным, недосягаемым, как и все идеальное. А сама я как живое существо оказалась не в силах бороться с тем, что сталкивало в яростной борьбе мои желания.
Разум неотделим от телесной оболочки и должен примириться с этим. Но, как ни странно, вопреки сопротивлению моего интеллекта, моя природа властно вернула меня к непреходящим жизненным ценностям. Хотя для этого мне пришлось испытать полное уничтожение, аннигиляцию на психологическом уровне – эмоциональный крах, интеллектуальное поражение, окончательное нравственное падение. Это был опыт гибели эго – мгновенное и безжалостное уничтожение всех прежних опорных точек жизни, но за ним меня ждет возрождение и освобождение от оков. Я уже ощущаю этот свет, он ведет меня, очищая сознание от изобретения надуманных целей жизни. И только он поможет мне восстановить течение жизненной энергии, чтобы меня больше никогда не мучил вопрос, есть ли в жизни смысл. Жизнь и есть смысл, ценность ее самоочевидна…
В моей практике бывало много необычных случаев, но когда это относится к человеку тебе близкому, ты на время перестаешь быть профессионалом. Хотя способность удивляться есть великий дар для познающего ума. И мой друг удивил меня, как не смог никто за последние двадцать лет. Хотя ситуация была проста, почти банальна, но я воспринимал ее как свою собственную, в этом было дело. Чрезвычайные страдания моему другу принесла виртуальная любовь, он даже пытался покончить с собой.
Когда я увидел Ферсмана в реанимации, то не поверил своим глазам – передо мной был другой человек, разительно отличавшийся от того, кого я называл именем Георгий раньше. Вот тогда я и узнал всю эту историю, а также то, что ей предшествовало: он впервые откровенно рассказывал мне о своем детстве и отрочестве, которые многое объясняли. Я знал, что Георгий наравне со своей основной работой, всегда хакерствовал; это увлечение поглощало его, но никогда я не замечал за ним одержимости и интернет-зависимости, ведь он являлся зрелой личностью с устоявшимися взглядами и здоровой нервной системой.
Ферсман посвятил меня в некоторые подробности, но все-таки многое мне осталось неясным, потому что искренность его была лишь частичной,– он не коснулся глубин своего существа и не раскрыл их мне. Мы душевно простились, и я провожал его с горечью, но и надеждой. Он уезжал жить за рубеж, со своей женой Нийоле и их совместным ребенком …
Наблюдая Алину и беседуя с ней, Арсений некоторое время находился в странном состоянии. Он был удручен, хотя все, кто его хорошо знал, были бы удивлены этим. Но для Кирилла доктор олицетворял жизнелюбие и оптимизм, хотя даже он заметил у доктора некоторое смятение, возникшее в тот момент, когда тот узнал имя человека, ставшего причиной случившегося. Казалось, оно было знакомо доктору, но он не пожелал признать это. Когда все документы были готовы, Алину привезли в клинику, где ею занялись немецкие врачи. Она все твердила странную фразу: "Ягуар – ведь это я сама, это мой внутренний зверь". Кирилл почти не расставался с ней, и через полтора месяца появились первые улучшения в ее состоянии, так что с каждым днем в нем крепла надежда, что все будет хорошо. Он уже знал это точно, потому что глаза Алины светились ясным разумом, жили прежней жизнью и были полны любовью к нему…
***50
Утром Моника не захотела ехать в лабораторию к Патрику. Макс и Дора были страшно удивлены, ведь она всегда с огромным желанием отправлялась туда. Но Сэм, видно, прекрасно понимал, в чем дело. Он взглянул на нее странно долгим взглядом и сказал:
-Когда-то ты была послушна, даже чересчур – это тревожило меня. Почему сейчас ты сопротивляешься?
Она отвернулась и покачала головой:
-Не заставляй меня, прошу. Ты же знаешь, что я послушаюсь тебя, но ведь ты сам не хочешь этого.
Макс смотрел на нее и поражался: что-то происходило, он чувствовал, но понять их разговор не мог. Моника взглянула на него, как бы ища в нем поддержки, он в свою очередь растерянно посмотрел на Сэма, потом вернулся взглядом к ней. Но Сэм молча с ней согласился, и Моника впервые осталась дома.
-И правильно – отдохни,- сказала Дора весело, поцеловала Монику и посоветовала прогуляться.
-Скажи, почему ты упираешься?- спросил Сэм мягко, гладя ее волосы.
-Ты не должен… Я не могу, понимаешь, не могу – ведь это только твои идеи. Ты генерируешь их. Почему кто-то другой должен пользоваться ими?
-Не кто-то, а ты и Патрик. Он выстроит тебе научную карьеру, в соавторстве с тобой он будет публиковать работу за работой.
-Я не хочу! Как ты мог подумать, что я допущу это?! Я так люблю тебя, Сэм. Ты не должен разбрасываться тем, что рождает твой мозг.
-Но я устал, мне уже неинтересно все это. Я хочу, чтобы ты, моя девочка, взяла все мои идеи с пользой для себя. У тебя светлая головка, ясное и острое мышление.
-Нет!- вскрикнула Моника.
Он взглянул на нее внимательно: никогда раньше она не кричала и не возражала ему. В глазах у нее стояли слезы, и он поспешил ее успокоить:
-Ну, все, все, давай оставим это. Скажем Патрику, что беременность не позволяет тебе много работать.
-Я больше не отдам ему ни одной твоей идеи. Какая я была дура,- сказала она и заплакала. Вечером в постели Моника все рассказала Максу, и он был страшно удивлен и растроган тем, что Сэм хотел все отдать ей таким образом,– лишь бы его девочка блистала в науке.
-Как же я могу? Он так талантлив, он – генератор, но говорит, что ему уже все это не интересно. Но ведь это неправда, просто сейчас ум его занят другим. Я знаю – он ждет малыша, он живет этим, но даже ради этого он не должен… Ведь у него мощный интеллект, он невероятно талантлив. Вспомни все наши последние эксперименты, Патрик уверен, что это прорыв! А ведь это все Сэм, только он один.
-А я-то думаю, почему Патрик так радостно потирает ручонки. Такой прилив идей, такие потенции.
Через три дня Моника вернулась в лабораторию, но лишь для того, чтобы завершить серию экспериментов, которые уже были запущены. Сэм отвозил ее туда сам и молча наблюдал некоторое время за их работой, а потом уезжал на работу. Патрик заметил перемену в Монике, но приписал это беременности, чего она не отрицала. Он пытался обсудить с ней новую тему, о которой она заикалась неделю назад, но она сказала, что устала, и он отступил. В марте Моника уговорила Сэма начать работу над монографией. Он поговорил с Патриком, и они решили, что Моника будет вести собственные исследования на базе лаборатории параллельно с работой у Патрика в группе. Конечно, Патрику данное не очень понравилось, но он не показывал этого открыто. Моника все время перед родами отвела на подготовку их с Сэмом экспериментов по теме, которую они решили разрабатывать и заявили. Сэм нашел финансирование для этого, хотя Патрик и предлагал соавторство, но Моника мягко отказалась. На все это Сэм пошел потому, что она проявила чрезвычайную настойчивость. В работе с Патриком она осталась такой же активной, ведь тема, которую они разрабатывали они, принадлежала Сэму, и Моника не могла себе позволить разбрасываться его идеями.
Макс частенько раздумывал над тем, как расходятся внешний вид и внутреннее содержание, не в силах связать в своем сознании Монику в таких разных проявлениях. Ведь даже беременная она вызывала в нем неукротимую животную страсть, он постоянно боролся теперь с этим: какие-то неведомые женские флюиды будили в нем подспудные пласты животности, так что начинало иногда сдавливать виски от напряжения. И поэтому ему трудно, почти невозможно было представить, что она занимается научной работой, размышляет над чем-то упорно, рождает свои идеи. Конечно, головой он все это понимал. Но понимание это было как бы абстрактным: как только она появлялась в поле его зрения, понимание это начинало искривляться, трансформироваться, расплываться, и сознание его выхватывало только запах ее волос, вид в декольте платья ее груди, нежную округлость живота, чистые линии шеи. Возбуждение перекрывало кислород его мыслям о ней, кроме тех, которые были связаны с желанием.
Между тем стало ясно, что Моника родит со дня на день. Рано утром она открыла глаза и сказала:
-Наверное, начинается.
Приехал Фред, хотя Монику препоручили ведущему специалисту по родовспоможению и двум лучшим акушеркам. Макс, волнуясь, ходил из угла в угол в кабинете Фреда, а Сэм сидел бледный, как полотно. Что-то тревожило его, какое-то предчувствие, но он боялся даже думать об этом, а только старался выглядеть спокойным. Фред предложил им выпить, но Сэм отказался наотрез, а Макс выпил, но все равно метался как зверь в клетке, и Фред пытался их обоих хоть как-то успокоить. Шесть часов ожиданий прошли, как в камере пыток, и Сэм уже ничего не слышал и не видел вокруг. Макс уезжал по делам, потом вернулся, а у Моники все еще продолжались схватки. В восемь вечера им сообщили, что родился мальчик, совершенно здоровый и крупный, почти четыре килограмма. То, что должен родиться мальчик, они знали уже давно, но все равно это оказалось неожиданным.
Макс, оглушенный, смотрел вокруг и не понимал, почему у всех такие встревоженные лица и почему побелел Сэм, слушая Фреда. Медики суетливо бегали возле родовой палаты. Все это было как в тумане. Он слышал только одно слово "осложнение" и переводил взгляд с одного медика на другого. Сэм что-то сказал, все куда-то быстро пошли, и Макс пошел за ними следом. Он делал все как во сне, словно автомат, совершенно не ощущая тела, не имея ни одной мысли в голове, будто кто-то откачал все из его мозгов до вакуума. Прямо на него вдруг выкатили из родовой палаты каталку, и он увидел лицо Моники – глаза ее были закрыты. В первый момент он не узнал ее: лицо выглядело чужим, как у манекена – оно сразу осунулось, он никогда ее такой не видел. Щечки у Моники всегда нежно цвели, а сейчас лицо ее напоминало маску. Макса оттолкнули, а ее покатили дальше. Он остался в растерянности, не зная, что ему делать, только проводил глазами спешащих людей, кативших каталку с Моникой и оттолкнувших его. Постояв несколько мгновений, он поймал кого-то в белом халате, схватил за грудки и прорычал:
-Что с ней?!
Молодой мальчик, попавшийся ему, пытался вырваться, но Макс держал его крепко. Мальчишка быстро лепетал, из чего Макс понял, что Монике угрожает опасность и нужна донорская кровь. Макс бросил паренька, и тот упал как куль с мукой. "Донорская кровь?"- удивился Макс, ведь у Фреда должны иметься запасы ее в холодильниках. Ничего не соображая, он рванул за каталкой и краем глаза заметил, что Сэма куда-то увели, туда же покатили каталку с Моникой. Максу казалось, что все мешают ему специально, попадаясь под ноги: здесь было слишком много людей и какой-то нестерпимый приглушенный шум, как в улье с пчелами. Этот шум назойливо предвещал опасность, как и пчелиные жала, способные впиться при первой возможности в мякоть тела. Он тут же представил мягкое, нежное тело Моники, которое так любил, и содрогнулся – этому телу грозила опасность. К нему навстречу спешил Фред, который, взяв Макса за плечи, что-то ему говорил, но Макс видел только, как шевелятся его губы, совершенно не улавливая слов. Напрягая свой мозг, Макс все-таки смог сосредоточиться и услышал слова Фреда:
-…сейчас они начнут прямое переливание. У него та же группа крови, ведь он…ее отец. Все будет хорошо, все будет хорошо, обещаю тебе!...
Сэм видел лицо Моники на соседней кушетке. Глаза ее были закрыты, черты заострились, весь вид ее рвал ему сердце на части как раскаленными щипцами. Он ощущал эту невыносимую боль и твердил в уме молитву, которую помнил с детства – еще бабушка научила его ей. Его принципиальный атеизм отступил в этот миг, он словно забыл все, что знал в своей жизни: теперь он казался себе маленьким мальчиком, стоящим с бабушкой в деревенской церкви и шепчущим странные слова. Прекрасные и грустные Глаза смотрели на него отовсюду с красивых картин на стенах и с алтаря. Эти Глаза обещали ему исполнение всех просьб, которые он вымаливал своими детскими губами. Тогда он свято верил, что если правильно, без единой ошибки, произнести молитву, то все, что ни попросишь, дастся тебе, только нужно очистить сердце от зависти, злобы, ревности… Слезы застилали ему глаза, и лицо Моники плыло в каком-то нездешнем пространстве, иногда пропадая там. Он слышал отрывочно разговор персонала, Фред пришел к нему и что-то говорил, Сэм увидел за стеклом безумное лицо Макса, но все снова сконцентрировалось на лице Моники. В какой-то момент ему показалось, что оно изменилось. Он постарался проморгаться, так как слезы застилали ему глаза, и вдруг увидел, что Моника смотрит на него. Взгляд ее остановился на нем и застыл. Он впился взглядом в ее глаза и, напрягая силы, старался влить в нее свою энергию, все, что осталось в нем. Глаза ее моргнули, потом снова. Сердце его радостно заколотилось, словно он пробежал стометровку, а Моника тихо сказала:
-Ты здесь, слава богу. Как малыш?
-Все хорошо,- пересохшими губами прошептал он,- все хорошо, моя драгоценная.
Дора, приехав, что-то пыталась говорить Максу, но он смотрел на нее, бессмысленно кивая, и она видела, что он не понимает ни слова. Ему дали что-то выпить, провели к Монике, где рядом на второй кушетке лежал Сэм. Макс взглянул на него, но тут же перевел взгляд на Монику. Макс стоял несколько секунд, не в силах пошевелиться, потом нагнулся и прикоснулся к ней деревянными губами. Тут же он почувствовал тепло – знакомое, родное, хотя ее окружал запах медикаментов, чужеродно лезший ему в ноздри; Макс морщился и пытался от него избавиться, бессознательно задерживая дыхание.
-Ты видел его?- спросила Моника. Макс в первый момент не понял, о ком она спрашивает, ее вопрос показался ему странным, ведь главным было то, что она такая теплая, смотрит на него…
-Да, видел. Он так орет,- растерянно ответил он и пожал плечами. Дора и Сэм засмеялись, Моника улыбнулась, а Макс подумал секунду и сказал серьезно:
-Он, наверное, теперь никому не даст спать.
Прилетевшая через три дня Хелен, встретив их, заглянула в кружевной конверт с младенцем, некоторое время смотрела, потом натянуто улыбнулась и произнесла:
-Слава богу, все хорошо завершилось.
Моника улыбалась ей вежливо, но холодно, а Сэм ревниво оглядел Хелен и сразу унес малыша наверх, в детскую. Дора суетилась по дому, давала распоряжения Монике и Максу, Хелен же стояла некоторое время, пока все они кружились – кто с чем. Наконец Дора позвала всех к столу. Макс все возмущался, что ему не показали до сих пор сына во всей красе, но Сэм сказал, что малыш спит, и он не позволит его будить. Хелен молча ела и пила, глядя на их веселые возбужденные лица. Она иногда ловила взгляд Сэма, но тот совершенно ничего не выражал, был равнодушен и скользил мимо нее.
Когда малыш заплакал, и потребовалось его перепеленать, все они пошли посмотреть, как это делает Сэм. Моника села кормить, а остальные тихо уселись рядом, перешептываясь и нежно глядя на нее и малыша. Одна Хелен стояла и поглядывала на эту странную идиллическую картинку со смешанным чувством,– ребенок не вызвал в ней совершенно никаких эмоций.
Через три дня она улетела, и ее отъезд сразу снял напряжение, незримо висевшее в доме, хотя все они старались не показывать этого. Сэм никого не подпускал к мальчику, которого назвали Павлик, и сам его пеленал, сам занимался им, давая Монике только кормить ребенка. Он даже спал теперь в детской, а Монику настойчиво подталкивал готовиться к годовому экзамену, хотя первое время она бодрствовала урывками между кормлениями.
Но уже через месяц Моника села за учебники плотно и стала готовиться основательно. Макс и Сэм тем временем готовили все семейство к переезду в летний дом. Яхта в этом году осталась на приколе,– главным теперь был маленький Павлик. Как удивлял он Макса – эдакий толстый, белый, орущий, прожорливый детеныш, возле которого кружился Сэм, никого не подпускавший к нему. Беря ребенка на руки, Макс прислушивался к себе, но пока не ощущал особых родительских чувств. Главное, его Моника теперь спала с ним, а ребенок был как бы сам по себе, да и вообще он принадлежал Сэму. Это положение вещей всех абсолютно устраивало, словно по-другому и быть не могло.
Моника расцвела невероятно: золотистый румянец покрывал ее щеки, а глаза синели как два озера. Сэм, часто беседовал с ней по-старому, только теперь с ним все время был мальчик. Сэм так привык ощущать его в своих руках, что испытывал физические мучения, оставляя того в кроватке спать. Детский запах, исходящий от ребенка, для Сэма затмевал все другие удовольствия жизни, Сэм готов был вдыхать его ежесекундно, наслаждаясь. Счастье наконец-то спокойно поселилось в его душе – теперь он никогда не будет одинок, ведь у него есть продолжение…
Славным выдалось лето, и, погостив у друга на побережье, порадовавшись за него, увидев его неподдельное счастье, Стенли вернулся от Сэма в Сан-Франциско. Он ожидал в гости дочь, но Алекс видно не собирался приезжать с женой, а одну ее никогда бы не отпустил. И сама Эмми, к великому сожалению отца, не слишком стремилась домой. Да и то сказать, разве мог Алекс сейчас оставить фирму, ведь Кирилл все еще не вернулся, а находился вместе с женой в Германии. Стенли намекнули на проблемы в плане здоровья у Алины. Он был уверен, что это просто усталость, а возможно и обычные женские капризы, однако оставалось лишь ждать ее возвращения к работе, ведь, несмотря ни на что, основные их разработки в области искусственного интеллекта приостановились в ее отсутствие. Стенли очень надеялся на благоразумие и невероятную работоспособность Алекса, способного поддерживать компанию на плаву в отсутствие партнера, и тот в общении с ним по телефону подтверждал это своей уверенностью и спокойствием. Конечно, Стенли желал бы иметь его у себя под боком, как и раньше, но признавал, что, объединение в холдинг нескольких фирм приносило ощутимый финансовый результат…
***51
Когда я оставил Журнал ради своего нового детища, Олег автоматически перекочевал за мной. Цитов даже не удивился этому, хотя на первых порах ему было несколько неуютно без нас. Но очень скоро все наладилось, чему я был искренне рад. Я взялся за издание спортивно-туристического журнала и двух приложений, которые давали мне больший горизонт для творчества. Мне несколько надоел "Мужской стиль" с его концепцией, и уже давненько я желал вырваться из тисков Кори и ее отца.
Ко мне сразу потянулись старинные друзья из далекого студенчества, с кем я несколько раз сходил в достаточно сложные водные походы. Когда-то мы очень дружили с ребятами-горниками, эти сборища были шумными и веселыми, но команда наша после университета распалась. Однако о том времени у меня сохранились самые романтические воспоминания.
Некоторые из моих приятелей-туристов добились успехов на поприще спортивного туризма, так что я привлек их к работе над своим журналом. Но основной идеей его было показывать красоту мира, величие природы и архитектурные памятники. Много статей готовил для меня Сергей. Лена оказалась и вовсе близка к этой теме, она приводила мне разных ребят, которые давали в журнал интересные материалы об экстремальном туризме. А кроме этого, я узнал, что Кирилл имеет мастерское звание по альпинизму, и хотя сам он был очень занятым человеком, зато его друзья с удовольствием сотрудничали со мной.
Как и любое новое предприятие, журнал поглощал все мое внимание и силы, но основным стимулом в моей работе оставалась все-таки Дана. Я частенько задумывался о том, что судьба милостива ко мне, дав мне любовь как инстинкт самосохранения. А ведь она порой бывает разрушительной для человека, но мне повезло, и я был счастлив. Правда, мучился я не меньше, чем отвергнутый любовник, а порой даже больше, но в этом и заключалось счастье – любовь не давала мне отдыха и успокоенности, несмотря на то, что семейная моя жизнь была средоточием покоя и уюта.
Однако, являясь центром нашего теплого мира и хранительницей дома, Дана много трудилась. Она старалась глубоко погружаться в творчество переводимого автора и в историю создания произведения, а для этого порой просиживала дни в читальном зале. Конечно, это глупо, но я ревновал ее даже к этому, зная, как она с головой уходит в работу, забывая на время об окружающем, и даже обо мне. Правда, в награду я получал ее яркие и искренние рассказы о блестящих находках и даже открытиях. Она зачитывала мне отрывки своих комментариев к переводимому тексту, и я поражался глубине ее подхода к теме и считал, что она более глубока, чем переводимый ею автор, хотя Дана восхищалась его произведением. Меня он не слишком интересовал, хотя фамилия была на слуху, но я не мог не уважать выбор своей жены. К тому же, очень часто я убеждался в ее прозорливости по поводу того или иного начинающего автора.
В организационных вопросах, несмотря на мой опыт, мне очень помог Алекс. Один оказался приятным собеседником, хотя долгое время я напряженно избегал близкого общения с ним из-за застарелой ревности. И до сих пор во мне сидело неосознанное желание предотвращать любым путем их встречи с Даной, чего и так практически не происходило в виду его занятости. Он с женой почти не посещал приемов Норы, где эти встречи были единственно возможны. В остальном он оказался мне чрезвычайно полезен, и хотя был далек от издательского бизнеса, зато обладал многими другими талантами, особенно умением продвигать продукт на рынок. А, кроме того, он чисто по-человечески интересовался новым для себя делом, но все-таки, как я подозревал, именно Дана являлась незримым стимулом для его благожелательности ко мне. Я же с чрезвычайным самодовольством наслаждался тем, что она была совершенно не способна противостоять моим ласкам, даже когда вроде бы не желала их или дулась на меня за что-нибудь. Мне стоило лишь немного постараться, как она против своей воли превращалась в существо покорное мне во всем, правда, лишь на время – пока мы находились в постели. Ее независимость тут же возрождалась, как только она освобождалась от моих объятий, хотя виртуозно избегала конфликтов и внешне не противилась мне. Оставалось лишь удивляться, как незаметным образом я пришел к тому или иному решению, вроде бы самостоятельно, но на поверку – под ее незримым влиянием и даже давлением. Хотя, подчиняясь ей во многом, я по-прежнему старался не допускать ее ускользания – как собственник и полноправный ее владелец.
Дана очень страдала от того, что с Алиной, ставшей ей очень близкой, произошел нервный срыв. Они пока даже не переписывались, поскольку в целях лечения Алине запрещалось даже приближаться к компьютеру. Я всегда был противником психологических перегрузок для женщин, а сейчас особенно придирался к Дане, если находил ее за монитором, когда приходил домой. Не хватало еще, чтобы моя обожаемая Дана переутомилась, хотя она уверяла, что мне нечего опасаться, и работает она не так уж много. Но, памятуя печальный опыт ее новой подруги, я все-таки, несмотря на то, что мой бизнес только зарождался, планировал морской отдых с Даной в ближайшее время. Да и пора было увезти ее подальше, потому что ревность моя порой разрасталась на ровном месте, не имея ни повода, ни предмета, а это означало, что мне требуется оторваться от дел и соединиться с Даной на длительный срок, дабы восстановить свое душевное равновесие.
Странно, но, будучи счастливым, я все-таки не находил покоя. Мне приходилось непрестанно удерживать свой разум в состоянии счастливой удовлетворенности жизнью, но видно я не вполне достиг ее, а вернее, не научился пока ощущать ее в полной мере. Быть счастливым оказалось трудным умением. Возможно, мне не хватало искренности в общении с друзьями и выплеска эмоций на людях. Я всегда был несколько отстранен ото всех, и многие считали меня не слишком дружелюбным. Хотя, несмотря на внешнюю холодность, я глубоко переживал за друзей и близких, их горести печалили меня, а иногда даже повергали в отчаяние. Но, на мой взгляд, лишь расхожее представление о дружбе предполагает взаимозависимость и потребность партнеров друг в друге. А я никогда не жертвовал для дружбы своей независимостью и автономностью и противостоял влиянию на себя даже со стороны очень близких друзей. В эти сферы моего существования имела доступ лишь Дана.
Она одна давала мне свободу от внешних обстоятельств и других людей, открывая мне самого себя и мои скрытые потенции. При всей моей от нее зависимости, именно с ней я был свободен в истинном смысле, когда не зависишь от среды и защищен перед лицом любых потрясений и ударов судьбы. Она являлась для меня средством к самовосстановлению и развитию. К тому же лишь она имела удивительную способность пробуждать во мне свежесть восприятия, восторг и трепет от окружающей красоты и возрождала во мне чувство новизны мира, и, прежде всего потому, что сама именно так воспринимала его. Во мне постоянно жило ощущение великого счастья, благоволения судьбы, огромной удачи от встречи с ней. Рядом с Даной повседневность становилась для меня источником спокойствия и радости, уютного мира, каким он бывал только в детстве. А физическая близость, секс стали для меня не только и не столько источником чувственного удовлетворения, а, прежде всего, бьющим ключом возвышенных, обновляющих и воодушевляющих переживаний, неповторимого, каждый раз нового, пронзительного, всеохватывающего восторга. Она дала мне понимание того, что неспособность радоваться жизни во всех, самых малых ее проявлениях – есть источник зла и страдания людей. С ней я стал другим, духовно переродившись, хотя внешне это не проявлялось и не бросалось в глаза. Об этом догадывались лишь очень близкие люди, но все знала только Дана, поскольку именно она в корне изменила мою внутреннюю жизнь. Счастье, испытываемое мною от ее присутствия, было интенсивным чувственным восторгом, наслаждением, подобным полной, самозабвенной поглощенности музыкальным или художественным произведением. С ней я забывал о себе, растворялся в ней и именно так напитывался силами, энтузиазмом, энергией к жизни. Все, чего я сейчас достигал, было для нее. Но тем острее ранили меня иглы ревности от малейшего ее невнимания ко мне или внимания к другим. Лишь дома, держа ее в объятиях, я ощущал спокойствие и счастье, отдыхая от трудов дня и своих спящих подозрений. Как была она нежна, каким теплом окутывала меня - за одно это я готов был отдать жизнь.
Во сне она частенько металась и даже разговаривала, к чему я давно привык. По большей части это бывали отрывочные неясные звуки, редко слова и никогда – фразы, но сейчас я отчетливо расслышал, как она твердила:- "Ники, любимый".
Кто это Ники?! Ревность взрывом обрушилась на меня, и даже драгоценный сон Даны, который я всегда так оберегал, не остановил меня. Я, схватил ее за плечи, тряхнул и разбудил. Открыв глаза и увидев перед собой меня, она улыбнулась и произнесла:
-Мой дорогой, какой чудесный, но тревожный сон…
-Да? И что же тебе снилось?- спросил я, стараясь скрыть ярость и сердцебиение.- Мне показалось, ты звала какого-то Ники.
Она смутилась,– я видел явные признаки этого, поэтому с силой повернул к себе ее лицо, но она, улыбаясь, ответила:
-Ники – это ты. Прости, про себя я часто называю тебя этим детским прозвищем. Знаю, ты не любишь его, но мне оно всегда нравилось.
Влага застелила мне глаза, а любовь затопила мое существо, и всему виной была Дана.
-Так называли меня в детстве, и подростком я стыдился этого, придуманного мною же самим, имени, но когда его произносишь ты, не знаю, существует ли человек счастливей меня.
***