IV.
Но счастливо встреченный год принес много изменений. В первой половине лета мы проходили практику за городом пионервожатыми.
Моя подруга Марина на сборы не поехала. Она была детдомовкой и практику проходила с самого детства, там старшие воспитывали младших традиционными способами, например, спустить кого-то в целях перевоспитания за «стукачество» или воровство в лестничный пролёт в тумбочке!
Мы были в лагере на положении солдат в воинской части, и она приехала нас навестить.
Общество всколыхнула весть, что приехала Марина с “самим Джоджром!”.
Она была как чеховская героиня - под белым зонтиком с какой-то немыслимой причёской, выкрашенная в золотой цвет, а этот ловелас в белом костюме - вылитый Марчелло Мастроянни в свои лучшие годы.
Меня в это время раскачивали на качелях математики, и мне было наплевать прямо с небес на Джоджра и на взбесившихся девиц, пытавшихся отгадать, к кому он приехал: к Пожарной Лошади, ко мне или сопровождал нашу актрису.
Пожарная Лошадь, крупная мясистая девица из Пятигорска, тогда же высказалась, что Джоджр - как деньги занимать, так всегда приходит к ней, а в лагерь явился, без сомнения, к ... и назвала меня.
Она попала пальцем в небо, потому что мы с ним не виделись, и вообще меня больше занимал вопрос к родителям - отпустят ли в Москву со стихами и как ухитриться перевестись в Литературный институт, чтобы они поняли, что это роковое обстоятельство подлежало исправлению.
Затем было чудесное лето, в котором я открыла для себя Москву, пьянящий настой московского интеллектуального общения, читала стихи, носилась по музеям и просто по городу.
На родину я вернулась под новым именем - “Аланка”. Так прозвали меня в столичном кругу друзей, которые заслушивались моими историческими фантазиями о древней стране Алании. Как и для Джоджра, история и филология были для меня единым пространством.
Но главное - это имя с самого начала изменило всю мою дальнейшую жизнь, мое осознание себя в окружающем мире.
Вероятно, рождение под зодиакальным созвездием Близнецов должно было, дополнив недостающим именем - Татьяна и Аланка - обозначить отныне и навсегда некоторую двойственность моей души, и среди множества моих сложностей было ощущение от участия в жизни и одновременно наблюдения за происходящим как бы со стороны.
Я говорила себе - здесь я как Аланка не могу поступить иначе, а здесь я могу побыть просто Таней.
Этот внутренний образ помогал формироваться моей личности. Я самоидентифицировалась с его помощью.
С тех пор при знакомстве я предлагала оба имени и неизменно выбирали второе, Аланка, как наибольшее соответствие моему образу.
Со временем произошло полное слияние, я нашла сама себя, но в те годы это было новое, на время целиком поглотившее меня событие глубоко личного свойства.
А Джоджр, как оказалось, употребил это лето на то, чтобы... открыть для себя прелести Марины. Это была ужасная история, но самое ужасное было то, что потеря кем-то невинности с помощью Джоджра сказалась злым роком на моей судьбе.
Марина со своей трагедией на время стала, как и Джоджр, persona grata – её ситуация заняла всё светское общество института.
Вечерами она то и дело оказывалась у окна на лестничной площадке и в качестве пай-девочки выслушивала советы сострадательных старшекурсниц.
Огромный белый медведь в её руках, которого я привезла из Москвы, дорисовывал портрет жертвы Джоджра, соблазнителя наивных девочек.
От прежней актрисы с вечным бенефисом, который с рожденья уже был при ней, не осталось и следа. Её золотистая головка вызывала у всех желание погладить это дитя и защитить от таких мерзавцев, как наш проходимец.
Я чувствовала себя так, будто помогала Джоджру совершать это пакостное дело, по слухам, где-то на чердачном этаже и прямо на его светлом, песочного цвета элегантном пальто, которое справили ему любящие родители.
Мне было так стыдно, точно это был мой брат, и он опозорил наших с ним родителей.
Марина каждый вечер порывалась назавтра же уехать, выброситься в мир со своей сломанной судьбой, и все этажи, курсы и факультеты спорили и отговаривали - это был какой-то ужас.
С самого детства в моём сознании было чёткое понятие о возможностях и невозможностях для меня, моих ровесниц и подруг - я признавала строгие нравы, даже не понимая, что они строги.
Поэтому со мной проблем быть не могло. Но дальше последовало то, что об истории Марины узнали в горном институте, где учился мой брат.
Все его друзья шефствовали надо мной, и даже в моменты возлияний после сессий они не забывали прислать кого-нибудь в качестве проверяющего.
Проверяющий спрашивал, нет ли у меня проблем, и вручал фрукты, привезённые друзьями чаще всего из грушевого Алагира, города у самых гор, а также варенье и присланные моими родителями деньги.
Заодно они зорко присматривались, не обидел ли кто-нибудь меня из таких же прохвостов, какими, возможно, бывали и они, но не с сёстрами друзей.
Это бывали серьёзные комиссии, из которых потом получились министры и другие государственные деятели, однако, тогда мне можно было их не бояться, я была вышколенным человеком и потому с большим удовольствием и без всяких задних мыслей и тревог тут же принималась за братские приношения.
Знаменитое лето одной историей Марины не исчерпывалось.
Жил в общежитии еще один, местный кударец, то есть южанин - белоголовая бестия с физкультурного факультета, который был тоже не промах.
История почти такая же, как с Джоджром, но ему удавалось поучать меня только когда я пробегала мимо.
В конце этого же лета он решительно остановил меня, чтобы преподнести свой урок - по его словам, история с Мариной была и у него, и в то же самое лето, когда она работала в своем родном детдомовском лагере, в одном из ущелий.
И теперь он не советовал мне дружить с ней, потому что она будет плохо влиять на меня, хорошую девочку.
Но Марина сама бросила меня к сентябрю, нанеся мне глубокую душевную рану. Я страдала от внезапного одиночества, прирученная нашей дружбой.
Другая моя подруга, рыжая Ламинка, жила далеко, в центре города, а Марина была всегда рядом, наши кровати соседствовали, ужинали мы или оставались голодными, если ничего не купили, тоже всегда вместе.
Я привыкла делить с ней деньги, присылаемые моими родителями. Я делила с ней всё, что имела.
Однажды она налетела на меня на тихой улице, затащила в подъезд ближайшего дома, и мы обменялись платьями - я натянула её платье и продолжила свой задумчивый путь в общежитие, а она в моём понеслась в театр, которым бредила и где очаровала пожилую чету приезжих актеров.
Кроме привычки делиться с ней, как с сестрой, я привыкла все решать под её влиянием.
Для начала Марина перетащила меня в общежитие от старичков с Библией и окунула в комнату с восемью кроватями, самую перенаселённую, приучая жить буквально среди толпы, как жила она с самого детства в детдоме.
И это после того, как в Беслане, на берегу Терека, я жила в доме с отдельной моей детской комнатой и могла при маминых шагах быстро спрятать под учебник книгу.
И мама всегда говорила:
- Ты совсем дикая, как же ты будешь жить среди людей, если постоянно закрываешься от всех?!
Но сейчас у меня было неприятное чувство раздвоенности.
С одной стороны, доступность Марины - на что она могла надеяться, она не была даже Золушкой, чтобы вырвать своего Принца из его окружения и привязать - к какому очагу?
Скорее всего, это была проба любовного адюльтера для юной экзальтированной особы, не скованной никакими узами домашнего воспитания.
Только однажды раскрылась её тайна, когда она повела меня к своей матери, заводской работнице, жившей с каким-то новым мужем, из-за чего Марина оказалась в детдоме.
Это было не военное время, в детдом попадали дети, лишённые матерей из-за пьянства, или, как Марина, ненужные даже собственным матерям.
Такой истории с Джоджром у меня быть не могло, было бы слишком много осложнений для соблазнителя.
Во-первых, у меня было много братьев, из них только один родной, старший, но зато двоюродных - девять, самых разных возрастов.
Затем следовали дальние, а потом были те, с кем я выросла - рыцари моей чести.
Еще были алагирцы, жившие в общежитии в одной комнате с братом - это уже означало ущелье, через которое лежал путь Джоджра к себе домой на юг.
А один из моих двоюродных братьев, мой ровесник, мог привести своего закадычного друга, знаменитого бойца с Турханы - Серого.
У того в бесконечных уличных драках было повреждено сухожилие, и он прихрамывал. Почти после каждой фразы он употреблял содранное у какого-то, явно, большого, крупного дядьки-хохла слово “добре”.
Я познакомилась с ним в доме у моего дяди, где и встретила свой первый студенческий Новый год: с друзьями брата и моими новыми подружками-однокурсницами, которых пригласила по просьбе первых.
Серёжа тогда выманил меня на лестничную площадку, чтобы потрогать мою тёмно-русую косу.
Я стояла на верхней ступеньке в платье, по-старинному настоящем, только коротком, бальном платье - белом, с прозрачными оборками и большим легким шарфом, которое папа привёз из командировки в Москву, купил в ГУМе.
Герой уличных драк оглядел меня с головы до ног и восхищённо сказал:
- Ты настоящая принцесса!
С того момента он всегда был готов сложить свою буйную голову за мою честь - это я знала точно.
И до конца жизни, пока его не убили, боясь его политического лидерства, он держал меня в этом образе и выполнял все, что бы я ни попросила.
А попросила я однажды военный вертолет...
Возвращаясь к Джоджру, следует сказать, что за любой проступок на моем севере мало бы ему не показалось!
А, с другой стороны, мне было больно, что Джоджр оскорбил мою подругу.
Я искренне переживала ситуацию, приняв сторону Марины, за которую некому было вступиться - у неё не было семьи, братьев, фамилии с национальными традициями, к которой в таких случаях можно было воззвать.
Это был тупик для моего сознания.
Понимая это, Марина и сама сочла, что она сделала что-то неправедное, даже по отношению ко мне, поэтому она бросила меня в нашей комнате среди чужих людей и сменила не только комнату, но и общежитие.
Джоджра я больше не встречала, он растворился в атмосфере настолько, что, возможно, я проходила сквозь его материю - желудок, шею и между глаз, которые, по всей видимости, на какое-то время погасли.
Я похоронила Принца в сердце без погребальных колоколов.
За ним стоял сияющий солнечный мир - он был ласков ко мне, и мое сердце оставалось пушистым комочком, ответно ласковым ко всему миру. Словно для меня у мира была другая оболочка.
Я забыла об этих людях и жила своей жизнью, которая, несмотря на полученный урок, казалась бесконечной и полной ожидания в этой бесконечности только светлого, чудесного и достойного.
V.
С тех самых пор Джоджра я увидела впервые в мой выпускной год, когда он со своей южной стаей шел по старинному Александровскому проспекту, где демонстрировалась вся жизнь нашей столицы.
Он успел прочесть презрение на моем лице перед тем, как я гордо отвернулась и прошла стороной, остерегаясь его, как чумы.
Он обогнал, развернулся и возник передо мной, да так, что я икнула от неожиданности и выронила свое роковое презрение, потому что он внушительно произнес, медленно вдавливая мне в мозг:
- Ты маленькая и очень глупая девочка. Вот станешь взрослой, поймешь, что я ни в чём не виноват!
Я растерялась, и получилось, что мне преподали тему моей собственной глупости для дальнейшего осмысления.
К этому времени подоспела пора распределения нашей группы по стране и республике для преподавания русского языка и литературы, однако, все понимали, что учить я не стану.
Я пропадала на телевидении, на радио, блуждала со своими литературными настроениями - вся на виду, в то же время вещь в себе, и никому было не понять, что бродило во мне внутри.
Милый старичок Лукашенко, профессор-лингвист, звал меня в аспирантуру, но я говорила, что мне хочется во все глаза смотреть на эту жизнь.
Он рассмеялся и ответил, что у меня есть время и рассмотреть, и вернуться для науки к нему.
И, как когда-то в школе, все вокруг были убеждены, что мне больше всего пристало заниматься журналистикой.
“Место, где Макар телят не пас”, - так называлась кампания в министерстве образования, куда поступил мой отчаянный заказ.
Кто-то сказал, там с ног сбились, ищут. И нашли – самое отдалённое горное селение Дзинага в Дигорском ущелье.
Все восприняли это как каприз избалованной девочки или модная на ту пору романтика, почти отъезд по молодежному призыву на строительство БАМа.
Я просила Дзинагу, потому что помнила её, там я каталась на лошади в туристических лагерях после девятого и десятого классов, где бывало пол нашей школы - мы должны были знать свои горы.
Дзинага - это альпийские луга и Караугомский ледник, дома и низкие ограды из белого камня.
Наш выводок водили оттуда через перевалы в другую горную жемчужину - Цейское ущелье.
Мой рюкзак носили мальчики, я еле плелась, на крутых подъёмах сердце выпрыгивало. Сама я никогда не просила о помощи и не ныла, но все понимали слабость таких, как я, помощь была внутренним законом для сильных.
И вот теперь я одна возвращалась в тот дикий горный край, получив от жизни новый урок - по линии советской партийной системы.
Редактор городской комсомолки сама позвала меня, при встрече была очень ласкова, пообещала работу в ее газете.
Но при этом расспрашивала о...Джоджре. От неё же я узнала, что история с Джоджром имела продолжение.
Оказывается, Марина метнула в глаза своего соблазнителя порошок красного перца - огненно-красное, сжигающее, прямо на зелёный ослепительный бархат его глаз!
Говорили, он взревел, как бык на арене фиесты.
Навсегда осталось для меня нерешённым - Марина была юным отважным тореодором, или это была подлость - вместо клинка в самое сердце быка гасить светильники его глаз?!
Что нужно было знать газетной партдаме, я тоже не поняла. Джоджру в силу национального менталитета и не грозило жениться на русской Марине, да и вряд ли, имея такой буйный успех, Принц насильственно посягал на невинность этой девушки, которую даже не завоевывал - она ни разу не сидела на подоконнике. Почему же все это происходило, я не понимала.
Редакторше я ответила как будущий честный журналист все, что знала, но без собственной оценки, только факт - да, возможно, это было, но я ничего не знаю.
И о красной паприке для глаз я услышала только что от неё. На мгновение я зажмурила глаза, как от жжения, но более никаких эмоций.
Меня манила журналистика, при чем здесь был Джоджр с наперченными глазами и роковая Марина со своей зверской манерой мщения?!
После столь незаинтересованного отношения к нашумевшим городским историям мне было отказано в работе в редакции.
Всю последующую жизнь эта партдама будет чинить мне зло по непонятным причинам, вероятно, по моему невезению, что я вообще была знакома с Джоджром.
Много лет спустя, когда я спешила к юбилею Пушкина подарить моей родине версию кровной связи поэта с аланами, она более года препятствовала её публикации, пока не вмешался тот самый Серый, боец-с-Турханы.
Он больше не хромал, не употреблял слово “добре”, а стал уникальным по своей сути обкомовцем, который остался навечно предан друзьям детства и юности.
Потом партдаму с позором выкинули из той самой газеты, куда она закрыла мне вход, восставшие против нее молодые журналисты.
А я, волею судьбы, наоборот, стала работать на родине главным редактором газеты старейшин, решительно и бесповоротно объединившей север и юг Алании.
К тому времени я буду иметь свой собственный опыт познания, что любая подлость рано или поздно, но непременно будет наказана. Я наблюдала это собственными глазами и могла говорить уверенно.
Сложнее было с такими людьми, как Джоджр.
Кто он был и каков? Никто не называл его мягким именем - Александр, все предпочитали обжигать и обдирать свой язык, употребляя фамилию – Джоджров, сократив ее до имени.
Возможно, это и подсказало подсознанию Марины выбрать для мести оружие жгучее, выжигающее.
Но тогда, в юности, для меня главным было то, что меня впервые обманули. Не как Марину - в личных взаимоотношениях. Меня предали - мое будущее, мои идеалы, мою любовь к профессии.
Джоджр, королевский отпрыск, стал корреспондентом Агентства печати новостей у себя на юге.
А моим прибежищем должна была стать первозданно дикая провинция Дзинага, где такой, как я, зимой в горах нужно было суметь выжить.