DG01a Дотристиар
Ну что же, жизнь в нашем «отсталом курятнике» потекла, как обычно. Меня преследовали видения матери и Валдарина. Безумие вплеталось в реальность тонкими, полупрозрачными нитями. Бесконечность времени и безбрежность страдания прерывались то шепотом слуг за моей спиной, а то резким, одиноким криком в ночи. Я просыпался от этого крика снова, снова и снова, и не знал – приснилось ли мне это, или случилось на самом деле.
В одну из таких ночей я проснулся, и нашел Дотристиара, сидящим на моей постели, и гладящим мою руку.
- Вы кричать во сне и звать маму. – Пояснил он тихо и робко. – Я пришел успокоить вас.
Его голос был бархатистым, и, как всегда, добрым и ненавязчивым. За окном бушевала буря, и ветер беспощадно бился в ставни. Я вздохнул и сел на кровати. Жгло грудь. Жгло так нестерпимо, что я на какое-то время погрузился в это чувство. Закрывал глаза, и передо мной появлялись огромные цветы – бронзовые и бирюзовые. Они качались на тонких ножках, и были квинтессенцией физической боли. Я радовался этому карнавалу, потому что он отвлекал меня от боли душевной.
- Я знаю, она умерла.
Я вздрогнул и открыл глаза. Ничего вы не знаете. И я ничего не знаю. Она не умерла. Но мне никто не верит. А вот кто умер, так это мой учитель. Но и об этом я не могу говорить. Такой маленький, а в шкафу уже пара скелетов.
- Я принес вам воды.
Он принес мне воды. Трогательный человек. Практически неисправимый. Ведь сто раз ему объяснили уже, что я болен какой-то необъяснимой болезнью, и не могу есть и пить. Все, ибо дальнейших объяснений отец придумать не смог, да и не надо вам знать ничего лишнего.
Но он продолжал обращаться со мной, как с человеком. В противоположность всем остальным, которые уже давно обращались со мной, как с отвратительной, невиданной зверюшкой.
Он склонился надо мной, желая помочь, и спасти от ночного кошмара, но во всем его образе была бесприютность мокрых осенних улиц, и лицо его было покрыто пеленой, сотканной из глубокой грусти. Спасать надо было его, а не меня.
Я увидел юношу, который забивал мох в щели между бревнами дома. Он часто смотрел на дорогу, уходившую за горизонт. Этот юноша был как-то связан с Дотристиаром. Быть может, это был его сын. Я увидел, что они очень любят друг друга, но что им больше не доведется встретиться в этой жизни. И я каким-то образом буду этому виной.
Я бросился ему на шею, и он обнял меня крепко. Я плакал долго и безутешно. Даже сейчас я ясно помню ту ночь – ночь первого откровения о судьбе Дотристиара, и неизведанную еще горечь, которую я должен был ему принести.
Сейчас я могу с точностью сказать, что мы любили друг друга. Из этого ничего не вышло, потому что он оказался порядочным человеком, но моя любовь дорого ему встала. Моя любовь всегда и всем приносила только горе, и Дотристиар станет не первым, и не последним в этом списке.
Я обнимал его, вдыхал его запах, и думал о той далекой стране Тирре, откуда он приехал сюда на заработки, бросив семью и все, что было ему дорого. Именно здесь, и именно из-за меня обрушатся бастионы всего, во что он когда-либо верил.
К худу или к добру, но мы с Дотристиаром оказали друг на друга огромное влияние.
Холодные ветра, гулявшие по бескрайним дейкеренским просторам, выдули из его души прежнее уютное тепло. Но на смену ему пришло новое осознание себя в этом мире. Осознание и понимание, которые были недоступны ему в той бревенчатой хатке, по которой он так скучал.
Чем больше времени он проводил со мной, тем больше я из запуганного, несчастного и одинокого ребенка превращался во все более и более уверенного в себе молодого человека. Символы ортосезериса, огромные и объемные, стали все больше заслонять мои привычные галлюцинации, и за это я не мог быть более благодарен моему иностранному учителю. Он показал мне новый мир, мир общения со всем тем, что отвергалось и возбранялось в моей родной религии.
Я любил читать книгу «Не Отчаяться на Закате» Пенециана. И однажды достал и открыл ее. Дотристиар заинтересовался, подошел, сел рядом, и стал читать вместе со мной.
«18 Лирда Свангибир. Стал искать, во что бы налить тыкумчах из кастрюли. И в дальнем углу одного из шкафов нашел чайник из желтой глины. Подумал – зачем мне желтый чайник. Я достал краски, и разрисовал его горным пейзажем – хотел изобразить Кардиренский перевал с деревьями на переднем плане. Разрисовал и подумал, какая невероятная мазня. Все-то у меня хуже, чем у Ливсетта.
И тут понял, что породнился с этим чайником, и полюбил и его, и то, что нарисовал. Рисунок соответствовал моему нынешнему состоянию «Не вижу леса за деревьями». Да, я понимаю, что – мазня. Но я люблю свою мазню. Глупо, наверное. Посмеялся над своей сентиментальнсотью, и пошел спать.
Всю ночь мне снился Ливсетт. Как будто я приехал к нему домой. Он встретил меня, красуясь в новой шубе. Разыграл со мной показную любовь, повел меня на одну половину дома, показал ее мне, и, вдруг потеплев сердцем, сказал, что покажет мне и «остальную часть». И мы пошли по долгому коридору в другую часть, о которой я не подозревал. Как будто бы в его доме были отделения для «важных» и «неважных людей». И та часть, что он показал мне сначала, была простой и скромной, а часть для «важных и богатых» - огромной и пышной.
Тут он спросил меня, понравилась ли мне картина, которую он мне подарил, и где эта картина, кстати. Я сказал, что не помню, чтобы он мне что-то дарил. И даже если подарил – то не помню, куда я положил эту картину. Он опечалился, и мы как бы вдруг оказались у меня дома, стали искать везде эту картину, и не могли найти. Я опускаю руку в карман, и знаю, что там лежит – это письмо, которое он дал мне вместе с этой картиной. Ливсетт прощается, и уходит.
Я вижу, как какой-то мужчина помогает ему садиться в роскошную карету. И я сминаю в кармане это письмо, и точно знаю, что не потерял его картину, а спрятал. Мне так хотелось найти способ сделать ему больно, чтобы привязать его ко мне этой болью так, как я привязан к нему своей. И, поскольку у меня совершенно не было никаких других козырей, и я для него – «неважный человек», то я решил обидеть его тем, что потерял его подарок. Но даже это не задержало его внимания на мне ни на секунду дольше. Я достаю из кармана смятое письмо, а оно все в крови.
Разбудили соседи. Голова раскалывалась, особенно сильно пульсировало за правым глазом. Я слышал голоса за дверью, а сам все еще чувствовал острые края этого письма, врезающиеся мне в ладонь. Соседям надоело стучать, и они вошли сами, обрадовались, что я дома, и хотели, чтобы я сделал им настойку из болиголова. Я стряхнул сон, и пошел искать сушеный болиголов, соображая, кого они собираются отравить.
Меня притягивает к тому, что причиняет мне боль, а так нельзя. Любовь нужно пить там, где ее наливают. Тем более, что мне уже налили в другом месте, а я все жду, что брат повернется ко мне лицом. Зачем? Вот стоят люди, которые меня боготворят. А мне нужен только Ливсетт. Где этот болиголов? Самому что ли выпить?
Думаю, что плохо мне потому, что вчера надышался парами следевата, который развел и вскипятил для более яркой зеленой краски, чтобы разрисовать чайник. И не то, чтобы жалею, но, может, в следующий раз не подносить морду так близко к тому, что варится?»
- Я знаю эту книгу, Домиарн! Это «Кан Апрара Дар Сардаран». Я читал ее. Удивительно, что она была переведена на геверский!
Плохое владение моим языком никогда не мешало нам с Дотристиаром понимать друг друга. Очень скоро я перестал замечать, что он коверкает грамматику и произношение. Мне стала важна суть того, что он говорил. И поэтому дальше я буду опускать те ошибки, которые он допускал в разговоре.
- Моя любимая книга. – Закивал я. – Правда, не все понятно. Тут много иностранных слов, и также я часто просто не понимаю, о чем пишет Пенециан. Вот например, в этом отрывке он в очередной раз мучается из-за того, что брат его не любит. Ну и забыть про этого Ливсетта дурацкого, так? Ливсетт-то про него забыл!
- Ты не все понимаешь потому, что ты до этой книги еще просто не дорос. А слова все тирские. Я сейчас тебе их переведу. Лирда Свангибир – это третий месяц зимы, и мы с тобой еще на этом остановимся, когда будем изучать времена года. Тыкумчах – это традиционный тирский напиток из смородины и рябины. А что касаемо брата главного героя, то тут все не так просто.
Посмотри, как его зовут. Его зовут Ливсетт. Тирец пишет про тирца, но у него не тирское имя. «Ливсетт» по-тирски означает «далекий». Это слово, но не имя. Пенециан использует этот литературный прием, чтобы показать чуждость Ливсетта всему тому, во что Пенециан когда-либо верил. Пенециан не может просто забыть о том, что брат перестал с ним общаться, ибо посчитал его неустроенным и неважным, он цепляется за это, чтобы через боль отверженности подняться на более высокую ступень осознания себя в этом мире.
Это та боль, которая отделяет его от примитивного деревенского обывателя. Это та боль, которая позволяет ему быть хорошим лекарем, сопереживать людям, не быть пустым и бездушным перед лицом человеческих страданий лишь только потому, что у него самого все в порядке.
А-аа!!! Вот теперь мне становится понятно! Вдруг такие дорогие, но непонятные кусочки пазла соединились в более понятную картинку. Но кто еще, кроме Дотристиара, мог мне это объяснить?! И все-таки что означает «не быть пустым и бездушным перед лицом человеческих страданий»?