Cнег падал три дня. Он ложился на землю мокро, не кружась, больше походил на тяжёлый, густой дождь. Снег завалил поле, крышу, двор, похоронил под собой наши следы. По утрам мы резали его лопатой. Он был прекрасный и нежный, напоминал бесконечный, белый торт. Внутри снег складывался из аккуратных, как мой любимый «наполеон», слоёв. Тяжёлые, большие порции ложились на железное блюдо неровно, резаными краями, порой тотчас же разваливались кусками. Мы изнемогали от изнурительной тавтологии движений, бессмысленно бесконечного откидывания снега в снег. Мы портили его ровный блестящий слой, топтали, проваливались вглубь (в самое его блестяще-холодное нутро) по колено, тяжело освобождали ноги из плена, делали шаг, ещё шаг, спотыкались, падали. Через несколько часов следы аккуратно заносило, словно назло нам, варварам, восстанавливалась ровная блестяще-спокойная гладь. Мы упорно продолжали неравную схватку со стихией, откидывая белую массу, как будто прокладывали траншеи, вгрызаясь в земную суть, шли по узким проходам, которые вели в разные стороны. Влево – в пивницу, где хранятся зимние стратегические запасы продуктов, вправо – путь в сарай, к дровам, прямо – тропинка к выходу во внешний мир, к калитке.
По самые цветастые шаровары окунался в снег огромный наш бесшабашный петух, но шёл бесстрашно, высоко поднимая жёлтые, скрученные от холода в пергаментную трубку, лапки. Как только солнце чуть обогревало землю, он выходил на многочасовую перекличку с приятелем-соседом. Сначала, захлёбываясь в голосе, пронзительно кричал, то ли жалуясь, то ли переполненный восторгом птичьего бытия, наш питомец. Далее наступала пауза осмысления и несколько минут тишины. Затем раздавался голос с чужого двора. Так же громко-победно, так же истошно-нахально. В один голос – никогда. Соло одинокого самца посередине гаремного изобилия. Петушиное отчаяние, перемешанное с восторгом, в белом снежном пейзаже.
За нашим философом-активистом, робко сбившись в кучу, как девчонки на сельских танцах, толпились пассивные куры-дуры. Они мешали мне пройти, чтобы освободить дорогу, приходилось легонько их пинать. Куры никак не реагировали, все жизненные их силы ушли на изумление и оторопь перед открывшимся новым снежным знанием. Я заваривала им мелай, (кукурузную муку в крутом кипятке), поила тёплой водой. Куры с удовольствием ели горячие обеды и вопреки сложным погодным условиям дарили в день по два-три яйца.
Снег ограничил нашу и без того лишённую альтернатив жизнь совсем крошечным пространством. Лес недоступен, там снежный покров ещё выше, в село ходить - лень, хотя вдруг невыносимо захотелось мандарин. Люблю прокусить дольку, почувствовать, как она брызжет соком и тает во рту. Мандарин – не просто яркий фрукт-экзот, для меня он символ новогодних радостей. Но чтобы были не испанские, хочу обязательно грузинских, потому что впервые увидела мандариновые деревья, увешанные плодами, именно там, в Грузии.
В Тбилиси у меня был приятель по имени Авто, но это только на первый взгляд звучит несколько странно. На самом деле его звали Автандил Ревазович Шеншиашвили. Вполне достойно и по-грузински пышно-великолепно. Мы познакомились с ним на проспекте Шота Руставели у знаменитого кафе, где толпился люд, желающий перекусить. Тут кормили настоящими жаркими, хрустящими, наполненными сырной начинкой, хачапури. Ели их за толстыми мраморными, круглыми, как солнце, и прохладными столешницами. Запивали сельтерской водой, которую наливали из стеклянных, конусом, сосудов с изящными краниками внизу. Общаться с незнакомым, навязчиво-настойчивым грузином, я категорически отказывалась, но чем больше давала незнакомцу это понять, тем сильней он распалялся и преследовал меня, как охотник дичь. Пришлось на ходу переориентироваться, проблему принять, как данность и с пользой для себя использовать. Подозрительно русый, голубоглазый, начинающий лысеть грузин, тут же был почти полностью обезврежен и превращён из потенциального любовника в гида.
Мы встречались в условленном месте, я, как полководец, разворачивала карту города, и мы начинали штурм музеев и выставочных залов. Авто моя стратегия раздражала, он, кричал, топал ногами, шипел, взрывался гранатой. Парень претендовал на другое и большее, а тут – галоп без передышки и минимум перспектив, но бедняга не сдавался. Он жарким утюгом прилипал ко мне в общественном транспорте, в скверах и парках, и даже на горе Мтацмтнда, где я застыла в скорбном молчании у могил Александра Грибоедова и Нино Чавчавадзе. Мне постоянно приходилось быть начеку, как только отвлекалась, сосредотачивалась на чём-то серьёзном и важном, руки Авто моментально душили мою свободу, а рот восторженно вопил: «Ой, цацуля, как нам будет хорошо!» Ухаживания с элементами, вероятно, мне нравились. Авто бурлил, как тбилисские фонтаны, краем глаза успевал замечать других девушек и тут же комментировал: «Смотри, какая пошла в красных штанах, глаз за ней сам бежит».
Наконец, он смирился, подарил мне книгу о Пиросмани и даже повёл в настоящий грузинский театр над Курой. В зале жарко дышал мне в ухо, стараясь переводить диалоги актёров. Смысл текстов меня интересовал мало, нравилось вслушиваться в звуки незнакомой гортанной речи.
День моего отъезда совпал с каким-то праздником. Был выходной и мы пошли в парк. Играл духовой оркестр, прогуливались молодые грузинские семьи с детьми. Авто расчувствовался, пообещал мне совместное крепкое семейное счастье, троих детей и много-много радости.
Через много-много лет я поняла, почему не забыла имя, отчество и фамилию этого сумасшедшего: он создал миф о моей исключительности, осыпал конфетти комплиментов и моя благодарная память отдаёт ему должное. Четыре дня в Тбилиси я чувствовала себя роскошной, сочной и яркой, как местный мандарин. Зачем среди снегов и безмолвия возник этот мираж? Не знаю, может, оранжевая, кем-то брошенная корочка на снегу, навеяла?
Снегопад, наконец, стих. Пришли сильные морозы и ясно-голубые солнечные дни. Горы уже не дымились туманами, серый цвет отступил. Холодный воздух стал прозрачным, колючим, звенящим. В селе понемногу приходили в себя от зимних праздников. Уже визжали бензопилы, буксовали, пыхтели грузовики, легко неслись по укатанной снежной глади сани. Везли сено, навоз, дрова. Нехитрые сельские будни наполнилась ранним предчувствием весны.
Утром в нашем деревянном домике прохладно. Я просыпаюсь в окружении котов, кутаюсь в одеяло, долго смотрю на контуры гор в окне. Вставать не хочется. Мидянка давно ушёл в темноту. Если не выйдет на маршрут наш единственный сельский автобус, ему доведётся топать в школу четыре километра через холодный лес. От неутешительных прогнозов стынет кровь. Ночами наш дом потрескивает от морозов.
Пора. Время кормить животных и «класти ватричку», если проще – просто растопить печь. Дрова весело трещат, наполняют дом теплом и жизнью. Хитрые, зимне-жирные коты укладываются поближе, носами к огню. Я осторожно хожу по скользким тропинкам, от сарая к дому, из дома в сарай, колдую у плиты. Где-то там, «на материке», деловито бежит по улицам люд, кипят политические страсти, оттягивается бомонд, пиарится разный люд. Где-то там прошла почти вся моя жизнь, вписанная в простой маршрут, из пункта А в пункт Б, разделённый пешеходным мостом над речкой Уж.
У нас - штиль, размеренный, понятный ритм, сосредоточенный на быте, но зато есть время подумать и вспомнить. Прошлое нельзя присыпать ровной снежной гладью, скрыть брутальное, лишнее, ненужное. Оно живёт, громоздится сугробами. Я откидываю, как снег, воспоминание за воспоминанием, расчищаю дорогу к себе. Подходит к концу то, что принято называть жизнью, наступит час и моя дорожка сольётся с белой бесконечностью. Я иду по своей тропинке, несу, как хворост в охапке, ненужный груз страстей, проблем и обстоятельств. Нести тяжко, бросить - невозможно.
Солнце клонится к закату, уходит ещё один день, как две капли воды похожий на предыдущий. Скоро придёт с работы муж, я накормлю его обедом, и долгий зимний вечер мы будем коротать вдвоём.
1.02.2012