Каждое лето мама отправляла меня в Кадников, маленький городок Вологодской области, в котором проживала наша тётя Люся, тетушка моей мамы. Большие зеленые глаза, жгуче-чёрные волосы, довольно крупный нос - в ней было что-то цыганское, колдовское. Но внешний облик роковой красавицы никак не вязался с её мягким, добрым, терпимым характером.
Тетя Люся работала поваром в детдоме и очень жалела сирот, которых после войны было по всей стране тьма тьмущая. Она разрешала детдомовцам приходить к ней домой, подкармливая чем могла в эти голодные годы. Своих детей у неё не было, и вокруг неё всегда крутились дети племянников, дети дальних родственников, детдомовские, да старушки-паломницы, останавливающиеся у неё на ночлег по пути в храм, который остался единственным на большую округу, по большим церковным праздникам. Вот и меня мама отправляла на лето, иногда на целое, иногда только на месяц.
Городок был так мал, что из окон дома, в котором жила тётя Люся, с одной стороны был виден центр города, а с другой стороны поле, за которым виднелся лес, куда иногда соседские девчонки брали меня с собой. В поле росло такое множество цветов, что я никогда в жизни потом ничего подобного не видела: колокольчики, гвоздики, иван-чай, фиалки, незабудки, васильки.
Мы плели венки из ромашек, лютиков, собирали для сушки «Богородицины слёзки», букетики из которых потом тётя Люся ставила за иконку. Я собирала разные цветочки и листики для школьного гербария, сушила их, закладывала в толстые книжки, а потом пришивала нитками в альбом.
Мне не забыть, какими вкусными ячневыми лепешками, горячими, испечёнными прямо на деревенской плите, начинёнными густой, сваренной на молоке геркулесовой кашей, объедались мы, гости этого доброго дома. Были и курьёзы.
Однажды слепая старушка - странница упала в погреб прямо на спину тети Люси, которая в этот момент, наклонившись, доставала из бочки свои соленья. Она уселась на неё верхом, свалив на колени и прижав к кадке с огурцами. Старушка ободрала свои руки, ребра и истошно верещала сидя на тёте Люсе. Это продолжалось ни много, ни мало – три часа, т.к. им было никак не встать из-за узости погреба, и пока с работы не пришёл сосед, учитель Ягудилов, который и вытащил этих горе - старушек.
Однажды в конце лета маму послали от работы в подшефный колхоз на прополку свеклы, а так как меня не с кем было оставить, то пришлось взять с собой. Буквально на следующий день после прополки маму свалил радикулит и без того мучивший её долгие годы. Работа оказалась слишком тяжела для больной радикулитом, и маме буквально на коленях приходилось ползти по этой борозде со свёклой, обливаясь слезами.
Тогда я, двенадцатилетняя девчонка, безумно жалеющая плачущую маму, убегала вперёд по этой борозде и уже шла, вытаскивая эти противные сорняки, навстречу маме, чтобы только не отстать от остальных женщин, сама чуть не плача от такой тяжёлой работы под палящим солнцем.
Когда рабочий день заканчивался, то работницы медленно шли обратно через лесок. Мы с мамой еле плелись за ними, попутно делая остановки на попадавшихся пеньках. Однажды мы сели на брёвнышко передохнуть, и вдруг мама радостно крикнула: «Галя, смотри сюда!». Наклонившись, я увидела, что вдоль всего бревна тянулась длинная вереница ярко рыжих грибов и грибочков.
Я заверещала от радости, т.к. ещё никогда не видела, как они растут, а тут такое изобилие сразу и такие чистенькие и красивые. Мы набрали целый кулёк, а потом жарили и всех угощали. Вечером мы приходили в барак, где стояло не менее двадцати коек, на которых отдыхали работницы. Теперь ежедневной моей обязанностью было перед сном натирать маме спину муравьиным спиртом. Я так усердно, так добросовестно натирала маму, что женщины постоянно хвалили меня и говорили, какая хорошая помощница выросла у Ани. А я просто жалела маму и хотела, чтобы она поскорей поправилась.
После этого злополучного колхоза мама не на шутку разболелась и к зиме так почувствовала себя плохо, что её пришлось госпитализировать. Впервые в жизни мы с мамой расставались. Я повела её в больницу через замёрзшую реку. Мы пришли в приёмный покой, и маме предложили раздеться, а одежду отдать мне, чтобы я отнесла домой.
Мы одновременно заплакали, а мама сказала, что не останется здесь, а пойдёт домой, т.к. не может оставить ещё по сути ребёнка одного зимой, где печное отопление. Я плача уговаривала маму остаться в больнице, ведь только я одна знала, как мама мучилась дома.
Помнится, как я бежала обратно домой через реку с маминой одеждой, плача, и слезинки замерзали у меня на лице. Дома было холодно и неуютно без неё. Я пошла в сарай, где с трудом открыла замок, набрала охапку промёрзших дровишек, а потом, шатаясь под тяжестью, еле дотащила до порога и с грохотом бросила на пол.
Теперь предстояло мне самое трудное - затопить печь. Набив вплотную полную топку дров, я сделала попытку поджечь их. Но, изведя впустую целую коробку спичек, костёр мой так и не разгорелся. Пришлось пойти к соседям за спичками, и тогда пришла ко мне Глафира, которая стала учить, как правильно затопить печь.
Я забыла про всё, что говорила мне мама. Оказывается, я не открыла вьюшку и поэтому не было тяги. Глафира тоже повозилась, т.к. дрова были сыроватые, но в результате печь мы истопили, в комнате стало тепло, а мне повеселей. Этим делом теперь мне предстояло заниматься каждый день.
Казалось, я освоила азы, но однажды чуть не умерла от угарного газа, оставив в печке незамеченную недогоревшую головешку. Опять пришли на помощь соседи, которые меня постоянно навещали. Я была уже без сознания, и хорошо, что кто-то заглянул и вытащил меня из комнаты. Потом мне давали нюхать нашатырный спирт, отпаивали молоком, и я пришла в себя.
В больницу бегала каждый день. Я заглядывала в палату, мама выходила ко мне, и у нас одновременно наворачивались слезы. Наверное, таким образом, выражались нежные чувства и жалость друг другу, а потом уже велись разговоры о том, как я справляюсь дома, и о самочувствии мамы. Когда я уходила из больницы, она нагружала меня целой сумкой всяких банок с вкусностями, которые приносили ей наши знакомые, которые постоянно навещали, пока она лежала в больнице. Мама говорила, что не любит сладкое, но я-то понимала, почему она отказывалась.
С осени напротив нашего дома на зимовку ставили баржи. Они были привязаны толстым металлическим тросом и буквально вмерзали в лёд, который казалось вот- вот раздавит их. Мы видели, как из окна каюты, в которой горел свет, по длинной железной трубе шёл дымок. Там жили семьи речников.
И каждый год мы высыпали на берег в надежде, что и на этот раз приедет на зимовку наш друг Вася Дерябин, сын речников, мой ровесник, симпатичный и просто очень хороший мальчик. Зимой он учился, а летом во время навигации вместе с родителями плавал на самоходке по северным рекам. В свободное время мы качались с ним на скрипучих от мороза качелях в нашем дворе, просто болтали и гуляли. Симпатии Васи менялись с каждым годом, то он дружил со мной, то на следующий год вдруг делал предпочтение Неле, то Ире Васильевой из соседнего двора, но всё равно мы ждали его каждый год. Но однажды он не приехал, и больше Васю мы никогда уже не увидим.
Зимой на реке вырубали громадную прорубь, где женщины со всего района приходили полоскать бельё, т.к. жили многие практически без удобств, воду брали на колонке, печь топили дровами. Мы с мамой тоже ходили полоскать бельё в проруби, вернее мама полоскала, а я страховала её, чтобы она не бултыхнулась в воду, а потом помогала тащить корзину с бельём.
Полоскала мама, примостившись на край проруби на коленки, окуная в эту ледяную воду бельё голыми руками, которые мгновенно становились сине-красными от мороза, и даже пыталась отжимать. Потом она практически примерзала к краю проруби, и я еле отдирала её. Корзина с бельём становилась тяжеленная, и мы её еле дотаскивали до дома, оставляя мокрый след по всей дороге.
Бельё развешивали прямо на улице, подпирая верёвку багром, и оно мгновенно замерзало, становясь ледяным. И как вкусно пахло оно потом изморозью, когда его приносили домой и раскидывали вблизи печки для просушки. Развешивание белья было особым искусством: сначала развешивались пододеяльники, затем простыни, потом наволочки. Мелкое белье развешивалось тоже по своим правилам: майка с майкой, чулки с чулками, платочки с платочками. Соседи всегда ревностно наблюдали за этой процедурой, и ни кому из жильцов не хотелось носить ярлыки нерях.
Зимой, когда было очень холодно, мы играли по комнатам. Ко мне приходили сёстры Брагины: Ольга, моя ровесница и её младшая сестра Татьяна и мой сосед напротив Витька, который долго никогда не задерживался, т.к. его тут же звала мать, тетя Нюша. Как правило, мы играли в школу, и учительницей, естественно, была я, и потому что я хозяйка, и потому, что я намного лучше училась.
Учиться Брагины у меня не любили, потому, что я устраивала им настоящую школу с уроками, домашними заданиями и их проверкой. Сёстры терпеливо выносили моё учительство, а я поражалась их несообразительности, и искренне хотела им помочь. Они с нетерпением ждали звонок будильника, заменяющего колокольчик, и который означал, что урок закончился и будет перемена с перекусом.
Бедное, многодетное семейство, вечно голодное и вечно сопливое. Сестры ждали эту перемену, как манну небесную, ведь я давала им каждый раз по большой кружке простокваши с отстоявшимся толстым слоем сливок сверху и по большому куску городского батона. Иногда после большой перемены они пулей выскакивали от меня, понимая, что сегодня им уже больше ничего из еды не светит.
Брагины были самым большим семейством в нашем доме. В их семье было пятеро детей: один парень и четыре девчонки. Родители умерли, когда младшие девчонки были школьницами. Оставшись одни, старшие заботились о младших, помогли им выучиться. Самая младшая из них, Татьяна, окончила институт и работает юристом. Лёлька Брагина теперь живёт в Сыктывкаре, вышла замуж, окончила техникум, взяла ребёнка из детского дома и вырастила, как родного. Это она была главным нашим тимуровцем. У неё уже тогда просматривался организаторский талант.
В сентябре мы с ребятами шли в городской дворец пионеров записываться в кружки. Первый раз нас приняли в драматический кружок, который вёл артист из драмтеатра Волков. Крупный, вальяжный, с красивым поставленным голосом, он носил на мизинце длинный ноготь, которым скользил по строчкам текста, завораживая нас и влюбляя в себя. К новому году готовилась пьеса про волка, снегурочку, зайцев, а руководитель Волков должен был быть Дедом Морозом.
Роли распределялись долго и, естественно, что все девочки хотели быть снегурочками. Снегурочкой назначили очень хорошенькую девочку Таню, потом стали назначать зайчиков, мне и зайчик не достался из положительных героев и, когда предложили играть волка, я почему-то очень обиделась, что достался отрицательный герой, и больше туда не пошла. На следующий год одноклассница пригласила меня в кукольный кружок, где во всю репетировалась пьеса «Теремок». Все роли были уже распределены и мне достался петух.
Я надевала на правую руку куклу петуха, а левой вращала палочку, которая отвечала за движения головы петуха. Я очень хорошо научилась кукарекать и роль была несложна, но мне не было интересно. Ширма, которая в кукольном театре являлась сценой, была очень низкой и мне, вымахавшей длинноногой девчонке, приходилось сгибаться, что было очень неудобно. Тем не менее, кружок я посещала, и мы даже ездили со спектаклем на автобусе куда-то в район, как настоящие артисты, на гастроли.
Во Дворец пионеров однажды приехал кукольный московский театр тоже со спектаклем «Теремок». Спектакль всем понравился, потом была встреча с московскими артистами, и тогда наша руководительница, осмелев, предложила москвичам посмотреть наш спектакль. Она не доверила многим из наших ребят роли, в том числе и мне петуха. Мне было тогда очень обидно, а Мария Николаевна сама играла все роли за нас, детей, манипулируя голосом, и только успевая менять куклы.
Я сидела за кулисами, слушая, как играла наша руководительница и понимала, что не могут так играть дети, как пятидесятилетняя актриса, и этот обман был виден со всей очевидностью.
После нашего спектакля, московская актриса, которая играла роль петуха, попросила познакомить её с девочкой, которая только что так великолепно сыграла петуха, и наша руководительница, напялив куклу мне на руку, вытолкнула меня на сцену.
Мне начали аплодировать, а я чуть не упала в обморок со страха, что сейчас откроется обман, и когда из зала москвичи начали задавать вопросы по работе над ролью, то я просто разрыдалась. Тут выскочила наша руководительница, сказала, что девочка, т.е. я, очень волнуется, и стала сама рассказывать о работе над ролями. Я была потрясена таким обманом и долго не могла прийти в себя. На этом карьера артистки закончилась для меня навсегда.
Шло время, мы из начальной школы перешли в семилетку, затем в восьмилетку, менялись школы, появлялись новые друзья и подруги. Однажды мальчишки из нашего класса пригласили меня и ещё двух моих школьных подруг в филармонию. Тогда впервые я надела капроновые чулки, а тётя Нина сшила срочно мне синее платье, переделав из старого маминого.
Мы сидели в самом последнем ряду, на билеты в который, по всей видимости, у мальчишек хватило денег. Мальчишки сели вместе, мы девчонки рядом, что бы, не дай бог, не обнаружились симпатии друг к другу. В перерыве они угощали нас шоколадными конфетами. Я не помню этого концерта, видимо впечатления особого он не произвёл, но было отрадно сознавать, что ты большая, что ты пришла на вечерний концерт, да ещё с мальчиками, да впервые в тонких капроновых чулках. После концерта мы пошли занимать очередь в гардероб, а мальчишки отдали нам свои номерки и отошли в сторонку, очевидно, покурить.
Когда очередь подошла, то мы, девчонки, нагруженные этими тяжеленными зимними пальто на вате, да валенками, выглядели, видимо, комично в глазах взрослых зрителей, стоящих за нами в очереди в раздевалку, и которые слегка проехались, что, мол, не женское это дело ухаживать за мальчишками.
Наши дворовые мальчишки поголовно играли в хоккей в сборной города среди юниоров. Стадион, вернее хоккейная коробка с трибунами, одной из первых в городе, появилась рядом с нашим домом, и всё свободное время мы проводили на катке. Когда шла игра, то мы торчали у бортика, подбадривая наших ребят.
Однажды, во время игры, шайба вылетела за борт и попала прямо по носу Нельке, травмировав её и оставив памятку в виде горбинки на всю жизнь. Когда стадион был свободен, то уже мы, девчонки, катались на коньках. Я каталась просто классно и на хоккейках, и на «бегашах», как виртуоз, выделывая такие финты, что иногда зрители, оказавшиеся в этот момент на трибунах, аплодировали мне.
В те времена коньки были весьма популярны и иногда мы с одноклассниками выходили в свет на центральный стадион «Динамо». Мне мама купила белоснежный свитер, черные рейтузы, и я вдруг из гадкого утёнка, которым я ощущала себя до сих пор, в одночасье стала королевой катка. Мальчики подъезжали ко мне с приглашением прокатиться, и мы катались под музыку, держась за руки, по кругу. А потом я, принимая стойку спринтера, отрывалась под восхищённые взгляды моих новых поклонников, оставляя их далеко позади себя.
Я постепенно превращалась в девушку. Меня перестали дразнить «атлантической селедкой» из-за моей худобы братья Тихоновы из соседнего дома, и, когда я проходила мимо них, я чувствовала, что они оборачивались мне в след и одобрительно присвистывали, а в школе за мной начинали приударять старшеклассники.
Но я росла очень застенчивой девчонкой, совсем не уверенной в себе, и все ухаживания принимала с опаской. Ещё долго для меня главным останется спорт, который занимал всё моё свободное время. В новой школе, в которую нас перевели из семилетки, был самый лучший спортивный зал в городе, и по вечерам заводские спортсмены приходили тренироваться в волейбол.
Мне и моей школьной подруге Люсе Бобылевой (единственным из школьников) разрешалось играть со взрослыми по вечерам. И в последствии мы с ней достигли такого уровня, что играли за взрослых на соревнованиях. А когда мне исполнилось пятнадцать лет, то мне предложили выступить на спартакиаде по лёгкой атлетике, на кубок ДСО «Водник», проходившей в Ленинграде, но т.к. я была несовершеннолетней, то мне пришлось ехать даже под чужой фамилией.
От моего сообщения мама сильно взволновалась, т.к. она не была в Ленинграде со времён блокады. Воспоминания её захлестнули в тот день, и она может быть впервые, как взрослому человеку, рассказала мне о себе, о блокаде, о моём отце. Но это другая история, это история моей горячо любимой мамы, которая была всегда эталоном материнства и преданности детям. Она похоронена в Ленинграде на Южном кладбище.
После смерти мамы я всё реже и реже стала приезжать в Вологду. Останавливаясь у своих подруг, я всегда приходила в свой старый дом навестить дорогих мне людей, с каждым годом которых становилось всё меньше. Из детей в доме никого не осталось. Мы выросли, разъехались, многие соседи получили благоустроенные квартиры, а заросший бурьяном двор показался вдруг совсем маленьким. Река Вологда как-то вся усохла, берег осыпался, (а когда-то по набережной ходили автобусы), и зарос кустарником. А когда я приехала в последний раз, то и самого дома уже не было, а на его месте стоял многоэтажный элитный дом. Я стояла и тихо плакала, будто потеряла что-то родное и близкое.
А в награду мне явился возрождённым храм, стоящий недалеко от того места, где был наш дом. Когда-то, будучи еще маленькой девочкой, проходя мимо этой церкви, я читала надпись на металлической табличке: « Церковь Андрея Первозванного. Построена в 1670 году. Охраняется государством». И я, ребенок, удивлялась, видя, как подъезжают грузовики, наполненные металлическими бочками и металлоломом, и сбрасывают этот хлам прямо в церковь. Я мысленно задавала себе вопрос, что как же он охраняется государством? Ответить себе я, ребенок, тогда, конечно, не могла.
Зато теперь стоит он такой красивый и ухоженный, будто белый памятник возрождённой России, и на нём всё та же табличка с надписью: « Церковь Андрея Первозванного. Построена в 1670 г. Охраняется государством». Я помолилась в храме, поставила свечки за упокой душ близких мне людей, которые когда-то скрасили своим участием моё послевоенное детство. Когда теперь ещё приеду сюда, в город моего детства?
Я хотела записать всё, что рассказывала своему маленькому сыну на ночь, но, оглянувшись, поняла, что получился совсем другой рассказ. Воспоминания увели меня совсем в сторону, я увлеклась, и вдруг помимо воли с полочек моей памяти всплыли события и люди, о которых мне казалось я совсем забыла. И ещё, оказывается, с возрастом мы теряем способность помнить, что было буквально еще вчера, и в то же время наша память может вдруг выдать воспоминания из такого далекого прошлого, что оторопь берёт, и которые были для тебя давно умершими.
.2008год