ЕЛКА
Не знаю как вам, а мне всегда очень грустно на Новый Год. Особенно грустно смотреть на елки, которые здесь выбрасывают сразу после Рождества, еще до Нового года.
Первую елку, что я помню, отец разукрасил самодельными игрушками, очень яркими и красивыми, не хуже, чем в детских книжках. Там были золотые рыбки, петушки с красными гребнями, хитроносые лисички и много всякой другой живности, какую и в сказках не найдешь. Дорого бы я дал теперь за эти отцовские игрушки, но тогда они мне были не милы: я мечтал о шарах. У моих друзей елки играли шарами, а нам "шары не по карману". Так мне сказала мама.
Отец обладал множеством талантов, но все его достоинства cводились на нет двумя колоссальными недостатками, которые преследовали его всю жизнь: он не умел воровать, и еще, у него была ужасная привычка говорить правду прямо людям в глаза.
Эти два качества, как бы неприятны сами по себе они ни были, взятые отдельно еще как-то терпимы. Конечно, если человек не ворует, он создает опасную атмосферу, в которой большинству людей очень трудно работать. Это все равно как утечка горючего газа: пусть его и немного, но атмосфера отравлена. И вот мой отец, со своей отвратительной привычкой говорить правду, как раз и был той искрой, что взрывала помещение, - и он оказывался выброшенным на улицу.
Однажды, казалось, ему повезло. Директором назначили его земляка из Белоруссии. Но директором, конечно, не мог быть профан: как всякий главарь банды, он следил, чтоб никто не остался не замоченным. Дело было как раз под Новый Год. Директор пригласил отца в кабинет, они стали вспоминать земляков, рассчувствовались, и вот директор поставил на стол "Столичную" и говорит отцу: - "Семен, ты можешь взять бутылку. Откроешь дома на праздники, порадуешь гостей". И вышел из кабинета. Отец остался один. Я думаю, что ему очень хотелось взять бутылку. Он, честно говоря, любил застолье. А тут еще бутылка в экспортном исполнении, просто красавица! И вот он идет через проходную и вохровец, который его никогда не обыскивал, вдруг отзывает его в свою каптерку и очень тщательно обшаривает. Но ничего не находит. Отец не взял бутылку. И, конечно, на другой день он подал заявление и опять оказался на улице.
А шаров на елке у меня не было.
***
- Ты прожил жизнь - и ничего не понял,
А продолжаешь думать, что не глуп. -
Гадалка мне гадала по ладони.
- Не любишь ты и никому не люб.
Врешь!
Я женат!
И дети!
Все неправда!
И рано поминальную свечу.
Ты лучше, ведьма, погадай на картах.
Да поправдивей, втрое заплачу.
Метнула карты.
- Яма за порогом,
А позади - бездарнейшая жизнь. -
Опять наврала!
Что же ты, ей богу...
На.
Забирай.
Все правда.
Отвяжись.
***
ГОЛУБЬ
Вот сижу я, обхватив голову руками, и пытаюсь вспомнить хоть одно дело, что я сделал в жизни бескорыстно, - и не могу.
Неужели ничего нет? А как же дом, дерево и дети? И дом есть, и деревья вокруг, и дети выросли - разве этого мало? Разве это не оправдание?
Нет, это не в счет. Это не бескорыстно. Деревья - не бескорыстно. Я деревья у себя и для себя посадил, а не в пустыне где-то. И дом не бескорыстно. Дом себе купил, а не кому-то построил. Нет, дом не в счет. И дети - не оправданье. Корысти, конечно, тут нет. Какая в детях корысть. Выучил, поднял на ноги - и фью, поминай как звали. Но все равно - дети не в счет. Потому, что не помню, как росли. Ничего не помню. Себя только помню - как недосыпал, как ночами укачивал, как по врачам да скорым помощам носился - себя помню. А детей, нет, детей не помню. Не помню, что они просили, чего хотели, как жили - не помню. Нет, дети в зачет не идут.
А работа? Работа не в счет?
Нет, и работа не в счет. Я ж не волонтир. За деньги работал. Нет, работа не в счет.
А служба армейская? Отбарабанил честно, рядовым.
Нет, армия не в счет. Меня призвали, сам бы не пошел. Нет, армия не считается.
А помощь всякая, вещи, то-да-сё? Это как?
Нет, это чтоб откупиться. И отсылаю, как кровь сдаю. Нет, это в зачет не идет. А вещи - от излишества, это на миру. Прямой корысти нет, но от себя не отрываю, а раздаю, что не в пору. Это в счет не идет. Да и гордыня поспудная там, тщеславие.
Так что, ничего нет? Хоть одно, хоть одно бескорыстное дело! Неужели совсем ничего?
А голубь?! Помнишь, ты голубя выходил!
Голубь? Да, голубя помню.
Давно дело было, хворал я тогда сильно, бедовал. Один барахтался и просить стыдился. Жил на 25 копеек в день: бутылка молока - 12, пол батона - 6 и пачка рафинада на неделю - 49. Умереть, конечно, нельзя, но хворь всякая цепляется. Кровь носом пошла, а хуже всего, что простудился и голос потерял, сипел, как сифилитик в пьесе Вишневского. Так что и обратиться страшно было. Переминался тогда я в полуподвале с окнами в решетках. И вот, однажды, вижу - голубь подраненный за окном в нише. Голубей я никогда не любил. Птица эта суетливая, безмозглая, живет подаяниями и все время курлычит, курлычит: то ли от хлопотливости, то ли по глупости. Бестолковая птица, нечистая. И вот этот голубь там в нише оказался. Лежит, как падаль, но живой. И хоть не люблю я голубей, но и загубить жалко. Начал я его кормить булкой, крошками, в миску воду налил. Прикасаться к нему я брезговал, но раскошелился на зеленку, обмотал палку тряпкой и попытался этим квачом ему ранку прижечь. Он страшно одним крылом хлопал, прыгал и уворачивался, но я как-то сумел его зеленкой обмазать. Возненавидел он меня тогда. Как к окну подойду - он в угол забьется и там ерошится. Но крошки ел и с каждым днем сил набирался. А однажды я пришел - и нет его. Улетел. Так и расстались без всякой приязни.
Да, голубя я без всякой корысти спас.
Не думал я тогда, что этот голубь всю мою жизнь оправдает.
***
НЕ ГЕРОЙ
Ужасный сон.
Отец меня ругает.
За что – не помню.
Важен тут подтекст:
«Ничтожество.
Не оправдал надежд».
А мама смотрит – и не защищает.
Я каюсь.
Горько, горько каюсь.
Он отвернулся и ушел.
Растаял.
А мама смотрит.
Смотрит и молчит.
От судороги с криком просыпаюсь.
Ползу к воде.
Включаю теплый кран.
И плачу.
Постепенно отпускает.
На стенке фото сына.
Улыбаясь,
Он машет мне рукой.
Ох, тоже не герой.
***
АТЛАС МИРА
Над моим письменным столом висит фото-календарь с видами Парижа. Черно-белые снимки на рубеже 20 века. Это старый календарь, но я сохранил его, потому что люблю разглядывать старые снимки. Люблю разглядывать Париж и парижан.
На первой странице грандиозный вокзал Gare du Nord. Вокзал монументальный - с пилонами, барельефами, фигуринами и прочей "архитектурой", - но гораздо интересней маленькие человечки, что населяют привокзальную площадь. Извозчики в канотье, грузные полисмены, кургузые шпики, - разный привокзальный люд, застигнутый врасплох, да так и застывший навечно.
Я изучаю снимок 1900 года и думаю, что никогда не побываю в Париже. Раньше, живя в Союзе, я мечтал о зарубежных столицах: Париж, Лондон, Нью-Йорк, – будоражили воображение.Сейчас я живу на восточном побережье США между Нью-Йорком и Вашингтоном, но в столицах я редкий гость. Я разлюбил большие города. После поездок в Нью-Йорк - этот кичливый Вавилон - Обсчитано! Обмерено! Обвешено! - я готов целовать порог своего дома. Лучше жить в провинции у моря...
Географию я выучил по атласу мира, который подарил мне отец, надеясь, наверно, что из меня выйдет что-то путное. Он ошибся. В детстве я мечтал о резиновом мяче, чтоб мотаться на маленькие ворота. У двоих пацанов во дворе был такой мяч. Они всегда и капитанили, и судили. А если что - забирали мяч и уходили домой. Хороший жизненный урок... Просить я стеснялся, и отец подарил карманный атлас мира.
Я полюбил атлас, даже спал с ним, когда болел. Самая длинная река, самое глубокое озеро - это все оттуда. Конечно, жить с мальчишкой нелегко. Но атлас выдержал все превращения судьбы, не потерял лица, и стоит на полке в родном коричневом переплете вполне достойно, не уступая благородством корешкам Британской Энциклопедии.
Энциклопедия мне досталась уже в Америке, случайно и даром. Ее хотели выбросить: устарела, конечно, и непомерно тяжела. У меня екнуло сердце, и я притащил домой. Потом мучался по апартментам, но не бросил. И не жалею, хотя энциклопедия старая, дедовская.
Своих дедов я не знал, они умерли до моего рождения. Верней, умер один дед, а другой пропал без вести во время войны. Отец тоже умер рано. Мужчины у нас долго не живут. Думаю, что и я не подведу. А в атласе еще живы Сталино (Донецк), и Ворошиловград (Луганск), и Молотов (Пермь), и даже Карело-Финская ССР. Была такая союзная республика, которую разжаловали в Карелию, чтоб не дразнить финнов. Я все это помню не заглядывая. Краски детства не смываются.
Отец работал инженером на заводе и по вечерам читал лекции, но до получки мы не дотягивали. «Пойду с протянутой рукой» - говорил он в конце месяца. Мы жили очень бедно и очень тесно. А бедность унизительна, пусть даже и честная. Я думаю, что он заболел сердцем и рано умер из-за этого унижения бедностью.
Еврей, коммунист, фронтовик – и беден. Вопреки всем домыслам антисемитов, абсолютное большинство евреев жили бедно. Отец не был ни делок, ни шахер-махер. Он воевал, хотя до войны служил в институте и, как научный работник, мог защититься «броней». На войне вступил в партию. Правда, к концу жизни он превратился в ярого антикоммуниста, хуже меня. Обычный экстремизм разочарованного в доктрине человека.
Было тесно, но книги в доме были. В основном русская классика: Пушкин, Некрасов, Островский, Белинский... Эти книги были гигантских размеров, с литографиями, очень тяжелые, как моя энциклопедия. Перед отъездом я сдал их на комиссию. Говнюк.
Нет, была еще одна книга, «Тевье-молочник», на еврейском языке. На идише. На языке местечковых евреев, которых выжгли гитлеровцы. Языке, который похоронили израильтяне. Отец знал еврейский язык, но дома у нас говорили только по-русски. И бабушка с нами не жила. Поэтому я ничего по-еврейски не знаю, даже самую малость. Я воспитан на русско-украинской культуре. Пушкин, Тарас Шевченко всегда у меня под рукой.
«Евреев связывает не та кровь, что течет в наших жилах, а та, что течет из наших жил...», - любил повторять отец. А как же кровь, что течет из жил палестинцев? Разве мы не связаны со всеми, кто истекает кровью? Интересно, что бы он ответил.
Когда приезжала бабушка, я стыдился ее чудовищного белорусско-еврейского акцента: она и картавила, и шепелявила, и подвывала. Бабушка рассказывала о том, как она на руках спасала папу, как они прятались в лесу от бандитов во время революции, а я не слушал. Озирался по сторонам и боялся, что меня будут дразнить жидом и картаво передразнивать. И дразнили, хотя у меня дикция не хуже, чем у диктора.
Пусть это банальность, но действительно - это было, как вчера. Даже советский народ, как-будто выдуманный советской пропагандой, тоже был. Я, например, был советский народ. И мой отец был советский народ. И даже моя бабушка - тоже была советский народ. А никого не осталось. Ни страны, ни народа. Только Атлас Мира, добротно сделанный Главным управлением геодезии и картографии МВД СССР. Атлантида.
Грандиозный вокзал равнодушно взирает на площадь, на человечков, на меня... Что я Парижу, что мне Париж.
***
«Мы - ржавые листья. На ржавых дубах...» Эдуард Багрицкий.
---
Жив отец. Киев. Шестьдесят третий.
Первомай - и мы все за столом.
И звенит Робертино Лоретти
Из Спидолы в окне за углом...
Ни отца и ни матери нету.
Я один, как листок на ветру.
Набухает к весне речка Лета,
И проглотит однажды к утру.
***
ВРЕМЯ ВОЛШЕБНИКОВ ПРОШЛО
Мамины вещи: медали, грамоты, альбомы. «Три толстяка»? Вот сюрприз. Никак не ожидал, что мама сохранит эту книгу. Не помню, чтоб она читала Олешу, тем более для детей.
"За отличную учебу и примерное поведение" – каллиграфически выведено под обложкой. Вот оно что. Моя школьная награда. Листаю серые страницы.
«Время волшебников прошло. По всей вероятности, их никогда и не было на самом деле».
Странное начало для сказки. Грустно.
А это что? Пожелтевшая тусклая фотография выскользнула из книжки. То ли забыта, то ли спрятана.
Худенький ушастый мальчик бежит вдоль лагерной ограды. Свисают проймы тенниски, черные сатиновые трусы болтаются на коленях. Острые локти, острое личико, хрупкий, загнанный.
От чего ты бежишь, мальчик?
От линеек-проверок, отрядов-дружин, барабанных маршей, тоскливых игрищ, командной веселости, от жид-пархатый-гавном-напхатый. От жестокости, грубости, муштры, скуки.
Что тебя ждет, мальчик?
Обманутые надежды, урезанные мечты, душная зависть, унизительный успех, измены, болезни, больницы...
И одиночество. Угрюмое одиночество. Самотнисть.
«Все это выдумки и сказки для совсем маленьких детей" - продолжает рассказчик.
Худенький ушастый мальчик бежит не оглядываясь.
Куда ты бежишь, мальчик?
***
Я не самый счастливый из смертных
И к потерям по жизни привык,
Но в одном повезло мне безмерно,
Что наследовал русский язык.
Не ценил этот дар поначалу,
Подрастая в родной стороне,
А теперь, приближаясь к причалу,
Больше нечем похвастаться мне.