Жизнь прожить - не поле перейти

Дина Иванова 2
      Грустные дни. Мы всем домом прощались с уважаемым человеком - соседкой Бертой Наумовной. Она ушла на девяносто девятом году…

Когда мы въехали в этот дом, Берта Наумовна была первой, кто заглянул поприветствовать. Все последующие годы, а прожили мы по соседству почти тридцати лет, она стала всем нам очень близким человеком.
Эта маленькая, хрупкая женщина, прошла все круги ада и не растратила душевного тепла и удивительной внешней привлекательности.
 
Такой привлекательностью обладает бронза, покрываясь с годами патиной…
 
Познакомились, когда ей было за шестьдесят. Меня удивляло и умиляло, как искусно она заматывала на голове платок. Получалась такая изящная шляпка. Всегда спокойный доброжелательный взгляд серо-голубых нестареющих глаз. Вся её маленькая фигурка, горделивая посадка головы, утонченные черты выдавали человека с глубокими корнями, как принято говорить – породу.
 
О её внешней жизни мы знали немало. Знали, хотя и без подробностей, что сын умер  ребёнком в начале войны. Муж, майор в отставке, прошёл до Берлина. Вернулся инвалидом, но нашёл своё место – преподавал в Суворовском училище.

А что внутри у этого светлого человека, для которого жизнь оказалась сплошным преодолением? Я узнавала подробности по крупицам, приобретая и новые знания, и новый опыт человеческого сострадания.

Последние годы она часто болела. Близких и родных у нее здесь не было. Ближайшей соседке «отписала» квартиру и та, по мере сил, ухаживала за ней. Зина старалась, но им было нелегко общаться. Зину не интересовало кто и откуда Берта Наумовна. Слушая иногда о « черте оседлости», не понимала, о чём речь и почему об этом надо знать. Она привыкла, что ухаживать – это значит убрать, сготовить. Улавливать такие тонкости, как - ноет память, ей было просто не дано. Впрочем, это многим не дано. Грех её осуждать, она действительно старалась. Ко мне она относилась ревностно. Берта Наумовна часто посылала за мной, чтобы просто поболтать.

            Пытаюсь восстановить её рассказы-воспоминания…

Мои предки из еврейских немцев поселились в небольшом посёлке под Витебском очень давно. Тогда уже действовал закон о «черте оседлости» для евреев. Они были ремесленники, но чем конкретно занимались, никто толком не знал. Мой отец был музыкантом и служил при  еврейском театре в Минске. Помню, он мне рассказывал: - «Твой дед был признанным мастером по изготовлению народных инструментов». - У отца была хорошая коллекция музыкальных инструментов. Он свято относился к семейным реликвиям таким, как жалейка, дуда, соломка. Его коллекцией восхищались не только музыканты, но и художники. В доме собиралось много интересных людей. Ещё в детстве я узнавала такие удивительные имена – Шагал, Пен, Сутин.
Помню день, мне уже было лет 15-16, когда в доме был целый переполох: ждали в гости молодого, но уже известного дирижёра - Бориса Хайкина. В Минске наши семьи соседствовали. Навещая родных, он захотел увидеть коллекцию отца. Жаль, что память слабо сохранила подробности таких встреч, застольных разговоров-споров…   
Вскоре приходят другие времена. Времена разгула антисемитизма. Государственной юдофобии. - Вижу, вы это разумом понимаете и не принимаете, а каково было евреям жить в той обстановке? В конце двадцатых годов в Белоруссии было четыре государственных языка. Белорусский, русский, еврейский и польский. К началу тридцатых большинство еврейских культурных и воспитательных учреждений были закрыты. И мы уже  тайно читали книги запрещённого  ШАЛОМ-АЛЕЙХЕМА…. 
К концу тридцатых многие еврейские деятели культуры были репрессированы. Эта судьба и моих родителей. Последующая  реабилитация утешения не дала

В 1934 году я вышла замуж. А мой Ефим, как сейчас говорят, был полукровка. Папа у него был украинец. Нашим панцирем до поры, до времени была фамилия Бойко.
В семье подрастал маленький Фима. Мне удалось, несмотря на «процентовку», - я понимала, о чём она, - получить высшее образование. После службы муж остался в армии.
При внешней размеренности наша счастливая страница захлопнулась в 1938 году.
 
Многих русских, да и других переехало «красное колесо». 
А потери великой русской культуры? У горя нет национальности…

Пауза затягивалась… 
Берта Наумовна не отпускала меня. Я понимала,рассказывая, она как бы проживала те годы, когда ещё семья была вместе.
 
Моя  же душа стонала, как от зубной боли. Приходя домой, я долго не находила места.
В тот период по работе мне часто приходилась бывать в музее Великой Отечественной войны. Изучая материалы, я вспоминала наши разговоры, и не переставала удивляться памяти этой женщины.
 
Как-то, незадолго до кончины Берты Наумовны, меня позвала испуганная Зина: - «Я первый раз вижу, как она плачет. Просит вас побыть с ней».

Это была для меня самая тяжёлая встреча. В комнате на столе лежала коробка с орденами мужа, стопка потрёпанных конвертов с письмами и альбом с фотографиями.

   - Это всё то, что мне страшно пустить на ветер. Здесь остатки прожитого и пережитого. Зину это не интересует. – Я не могу вас обременять, но попробуйте ЭТО либо сохранить, либо пообещайте ЭТО кремировать вместе со мной.

   - Берта Наумовна, я постараюсь что-либо придумать. – Давайте успокоимся. Завтра вы позволите мне полистать эти письма и фотографии и я, возможно, смогу чем-нибудь помочь.

Её улыбка была наградой за понимание. А у меня зародилась идея поговорить с музейщиками и постараться передать эти вещи в музей.
Через несколько дней шла к соседке с хорошими вестями - добро было получено. Специалисты пообещали оформить документы, а срок передачи она определит сама, или доверенное лицо.
Описать её радость от найденного решения просто невозможно.
 
   - Мы завтра с вами устроим по этому поводу маленький банкет. Вот уж наговоримся. – Возражения не принимаются, моё  дорогое доверенное лицо. – Я пообещала выбраться пораньше.

   - Спасибо, что сдержали слово и  пришли пораньше. – Соседка была слаба, но приоделась, даже сама напекла блинчиков. На стол был поставлен штоф с домашней наливкой. – Знаете, я не люблю вспоминать войну. Сегодня собралась вам всё-таки рассказать о моих Ефимах, помянуть их. – Я так долго прожила, потому что они охраняли меня. – Обратите внимание на это письмо. Здесь наказ мужа, - она протянула мне стопку писем: – «Дорогие! Вот уже два года нет от вас никаких вестей. Что делается на родине, знаю. Сердце разрывается на части. Но я верю, вот просто верю - ты жива!  Ты самая сильная, самая правильная, даже если судьба-злодейка оставит тебя одну на этом свете, ты обязана жить за всех нас. Ты будешь тем, кто напомнит о нас, кто  согреет теплом своим многих обездоленных. Обещай, что  сможешь! Люблю вас и хочу верить, что встретимся. Твой Ефим. Май 1943 год».
 
   - Сегодня как раз день смерти Ефима. Я счастлива. Со  мной свидетель, что я его наказ выполнила. - Живу за них. – Молча сделали по глотку. - Берта Наумовна продолжила. - В начале июня 1941 году муж получил назначение в Брест. Я уволилась с работы и стала готовиться к переезду. Мы не успели получить от него ни одной весточки.  23- го  июня Минск уже был охвачен пожарами и паникой. Собрав небольшой узел, схватив Фимчика, я побежала на вокзал, а там крик, толпы людей. Мы, несколько молодых мам с детьми, решили пешком по Могилёвскому шоссе дойти до ближайшего посёлка и там попытаться выбраться. Когда добрались до Смиловичей, поняли - мы в ловушке. Ханка, старшая из нас, собрала наши документы и закопала под заметным дубом. Но и без документов было видно, что пятеро из девяти  - еврейки. Было по-настоящему страшно. В дома нас боялись пускать.  Прятались в лесу. В отдалённых сараях. Дети разболелись. Фима был младший. Я его потеряла уже в августе. – Жестом она предложила сделать ещё глоток. – Вижу, устала моя визави, пробую её немножко отвлечь. – Нет, нет,  мне надо договорить. Ладно, без подробностей. С конца августа я стала санитаркой в партизанском отряде. В Минск вернулась на четвёртый день после его освобождения. Разруха полная. От нашего дома осталась груда камней. Мне повезло с командиром отряда. Это был авторитетный человек. Он помог устроиться медсестрой. Через военкомат вскоре нашёл моего мужа. В конце 1945 года я получила от него вот эту пачку писем. -  Он регулярно писал нам: –  «Верю, вы живы!»
Под Берлином сам был тяжело ранен, эвакуирован в Казань. Мы воссоединились только в 1946 году.  Просто  поехала и забрала его из госпиталя. С одной ногой и одной рукой…

   - Мне трудно что-либо вымолвить, Берта Наумовна.  – Я знаю вас всегда приветливой, всегда энергичной… - Остановила жестом. Она спешила сказать, что-то главное для неё.

   - Двадцать лет без Ефима жила, как и обещала ему – с любовью, с памятью и вниманием ко всему живому. Люди тянулись ко мне, многим удавалось помочь. Медсестра все же. А чаще – просто сестра  милосердия. Дальние родственники Ефима сейчас живут в Израиле. Я за них рада. Но моя земля, облитая кровью и хранящая дорогие могилы, здесь. И знаете, меня радует, что нет больше пресловутой пятой графы, да и официальных ограничений при принятии на работу тоже почти нет. Ко мне иногда заходят из Минского еврейского общинного дома. Когда ещё были силы, пару раз там выступала. Какие там чудо детки. 
Чтоб им никогда не узнать того, что пережили мы.-  Навещают меня с подарками представители других благотворительных организаций. Радуюсь. Могу раздать конфеты соседским ребятишкам. А они хитрецы знают, когда меня навещают- и тут, как тут. 
- Мы с Ефимом очень любИМ, да, так и сказала – любИМ,  читать Бориса Пастернака. И сейчас я каждый день, как молитву, читаю:

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.

Мы обнялись при расставании. Оказалось, попрощались навсегда.
Она ушла тихо, как и жила. Провожали всем домом. Без слёз.
С благодарностью за то, что была с нами. Обогащала нашу жизнь. Делала нас добрее…