МОИ ЖЕНЩИНЫ. Июнь. 1962. Дальнее Русаново.
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
(Иллюстрации: открытый Интернет).
1 июня 1962 года наконец-то в школе начались летние каникулы.
После памятного посещения ДЮСШ и встречи в женской раздевалке со странной девушкой, я охладел к фехтованию и каким либо серьёзным спортивным играм.
Отец был несказанно удивлён таким моим поведением. Он сначала терпеливо, потом настойчиво, а затем сердито допытывался у меня о причинах моего резкого отказа заниматься спортом.
Я упорно молчал и наотрез не соглашался идти на занятия в ДЮСШ и, особенно, к тому тренеру, которому в мае ткнул рапирой под рёбра.
Я и сам себе не мог объяснить причины такого нежелания заниматься фехтованием и вообще спортом.
Расхотелось и всё!
Другие события и приключения полностью завладели мною, моими мыслями, чувствами и желаниями.
Я чувствовал, что почему-то стал взрослее, хотя внешне ещё выглядел как мальчишка. Я хотел быть и выглядеть взрослее, например, как мой старший брат.
Я стал внимательно наблюдать и даже следить за ним, повторять его жесты, походку, привычки, слова, манеру говорить и общаться. Я стал тенью моего брата и спутником его уличной команды…
В команду моего брата входили Сашка и Колька Азаровы, Вовка Изотин, Шурик Серов и Сашка Годунец.
Все они жили в домах на нашей улице и были самыми настоящими дворовыми и уличными друзьями, почти братьями.
Мне очень хотелось войти в их команду, но все эти ребята были старше меня минимум на 6-7 лет. Для них я был ещё совсем мальчик…
Эти пятнадцатилетние и шестнадцатилетние ребята, подражая взрослым, уже обменивались мнениями по вопросам политики, важным и интересным событиям в жизни страны и нашего города. Они часто спорили по поводу увиденных телепередач, кинофильмов и прочитанных книг.
Мне тоже иногда удавалось ввернуть в их разговор какую-нибудь новость или сообщение, о которых они ничего не слыхали.
Например, это я им сказал, что первого июня в день защиты детей провозглашена независимость государства Западного Самоа.
Я ещё хотел рассказать им, что такое Самоа, но они дружно посмотрели на меня так недоумённо и осуждающе, что я немедленно покраснел и смешался.
Брат потом мне сказал, что «умников не любят»…
Странно, папа и мама хвалили меня за то, что я «проявлял любознательность» и «расширял кругозор».
Мне казалось, что взрослые ребята должны были оценить мои знания, ведь они все были такие знающие и умные…
С начала июня 1962 года все обсуждали только одну новость – дефицит, недостаток товаров и продовольствия.
Это странное и непонятное слово стало самым модным в разговорах и общении всех людей вокруг. Все только и говорили о резком повышении цен на продукты питания, о недостатке товаров в магазинах, о дефиците.
Я просил отца рассказать мне об этом «дефиците», но мама запрещала ему что-либо мне пояснять. Она говорила, что «это не моего ума дело», что я сам «всё пойму, когда придёт время» и что «это временные трудности».
Отец то хмурился, то усмехался, помалкивал, но всё же как-то шепотом мне сказал, что дефицит – это крайняя степень какой-либо недостаточности, недостатка, неблагополучия. Особенно остро дефицит чувствуется в недостатке вещей и товаров повседневной необходимости, которые становятся редкостью.
Такими редкими товарами в нашем городе стали подсолнечное и сливочное масло, мясо, молоко, конфеты и даже хлеб…
В начале июня люди и соседи на нашей улице сильно взволновались. Все шептались о каких-то беспорядках в Новочеркасске.
Отец пришёл с работы мрачный, даже злой и долго не выходил из родительской спальни.
Мы с братом даже не пытались ему мешать и тихо занимались своими делами. Мама строго-настрого приказала нам не шуметь и не баловаться.
Только к ужину папа вышел и объявил нам, что скоро мы все поедем в деревню Дальнее Русаново к родственникам. Там мы, по словам папы, должны были почувствовать «почём фунт лиха» и «как зарабатывается кусок хлеба».
В словах папы была какая-то горечь и даже угроза, поэтому наше ликование от предстоящей поездки в деревню смешалось с чувством тревоги. Фунт лиха – это наверно что-то очень плохое…
В это время в городских кинотеатрах стали показывать замечательный сатирический киножурнал «Фитиль». Его сразу полюбили все зрители и часто показывали перед началом художественных кинофильмов. Такого внимания к новому киножурналу не ожидал никто.
Очень-очень редко такие авторитетные артисты-юмористы как Миров и Новицкий, Тарапунька и Штепсель, а также знаменитый Аркадий Райкин позволяли себе вскользь или намёком говорить об отдельных недостатках, которые «кое-где у нас порой ещё иногда бывают».
Первый номер сатирического киножурнала «Фитиль» стал событием сравнимым с полётом человека в космос…
Оказалось, что критика отдельных недостатков приветствуется и разрешается. Многие люди теперь специально шли в кино, чтобы не пропустить премьеру нового выпуска «Фитиля».
Популярность «Фитиля» стала необычайной ещё и потому, что многие «звезды» советского кино снимались в этом киножурнале. Особенно был знаменит туповатый и хитрый бюрократ в исполнении артиста Николая Парфёнова. Он снимался практически в каждом номере киножурнала.
Главным редактором «Фитиля» был автор стихов советского гимна поэт Сергей Михалков.
Мой отец говорил, что ни в одном государстве мира нет подобного киножурнала, что «он был создан для целенаправленной борьбы Коммунистической партии и Советского правительства с негативными явлениями в жизни нашей страны».
Однако негативных явлений почему-то становилось всё больше и больше. Особенно после повышения цен на мясо (на 30%) и на масло (на 25%).
Взрослые всё больше и больше стали вести себя как недовольные политикой партии и государства.
У нас дома опять поселились тревога и страх. Мама говорила отцу, чтобы он «учился на своих ошибках» и «не болтал направо и налево», как когда-то. Отец хмурился на эти мамины слова, возмущённо вскидывал свои мохнатые брови, но помалкивал.
В середине июня 1962 года мама очень быстро собрала нас в деревню.
Отец, мой старший брат и я на пузатом небольшом автобусе поехали по пыльным дорогам мимо пригородных деревень на папину родину, в дальнюю деревню Дальнее Русаново.
Меня предупредили, что в деревне будет много приезжих ребят и девчонок и мне придётся с ними подружиться.
Я подумал и взял с собой свой перочинный нож, которым мастерски играл «в ножички», треснутое увеличительное стекло, которым выжигал на досках свои инициалы, а также свой любимый альбом для рисования с набором простых и цветных карандашей. С некоторого времени я начал рисовать всё и всех…
Мой брат учил меня рисовать «по клеточкам». Для этого он наносил на рисунок или картинку из журнала сетку тонких линий, начерченных карандашом. Потом такую же сетку линий он чертил в альбоме, только немного увеличивал их размер.
Теперь надо было терпеливо примечать, как в каждой клеточке на рисунке или картинке располагались участки рисунка и воспроизводить их в клетках в альбоме.
Брат сопел, старался, вымерял расстояния и углы, но такая работа требовала усидчивости и терпения, а он ничего не мог терпеть более одной минуты. Поэтому часто брат заставлял меня перерисовывать эти рисунки или картинки в его альбом.
Под страхом подзатыльников и тумаков я старался и рисовал.
Вскоре мне тоже надоело нудно чертить клеточные сетки. Гораздо интереснее было перерисовывать рисунки и картинки «на глаз», как настоящий художник.
Мне было жутко интересно и любопытно видеть, как на чистом листе ватмана кончик моего остро заточенного карандаша выводит линии, из которых получается копия рисунка или картинки.
Брат выдавал мои рисунки за свои и очень ими гордился, так как получал хорошие отметки…
Отец и мама сначала не обращали внимания на наши с братом «художества», но вскоре придирчиво рассмотрели наши школьные альбомы для рисования и почему-то встревожились.
Отец купил мне персональный альбом для рисования, набор цветных и простых карандашей и мягкую белую резинку. Красная твёрдая школьная резинка только царапала острыми песчинками бумагу и после неё на рисунке оставались грязные шероховатые потёртости.
Когда папа вручал мне новый альбом и драгоценные карандаши он молча взял простой карандаш с мягким грифелем, указал мне на мамину вазу с цветами, стоявшую на столе, и несколькими уверенными штрихами и линиями нарисовал её в альбоме.
При этом, несмотря на то, что лепестки маминых цветов только угадывались на рисунке, а ваза была очерчена всего несколькими штрихами, я видел на бумаге прекрасный рисунок букета цветов!
Особенно удивительно было видеть, как папа частыми штрихами вдруг сделал рисунок объёмным, с тенями и даже морщинкой на скатерти, на которой стояла ваза. Я был потрясён…
Отныне я рисовал всё и всех с натуры.
Теперь в моём альбоме были не только рисунки, перерисованные из журналов и книг, но и зарисовки увиденного на экране телевизора или кино, в окно, на улице или во сне.
Теперь я даже рисовал героев и персонажей прочитанных сказок, рассказов и кинофильмов.
Особенно мне нравилось рисовать «войну». Вскоре танки, солдаты, самолёты, окопы, орудия, взрывы, трассирующие линии выстрелов густо покрывали листы моего альбома.
Маме пришлось покупать ещё один альбом для рисования, затем второй, третий, четвёртый и так далее. Но один альбом я спрятал в свой тайник и никому не показывал.
В этом альбоме хранились рисунки моей Феи красоты и страсти.
Со жгучим нетерпением и волнением я со стыдом сам себе признавался, что моё острое желание рисовать возникло из желания перенести мои сны на бумагу. Я хотел запечатлеть на память ускользающий образ удивительной красавицы из моих снов и мечтаний…
Данный мне моим отцом урок рисования вазы с цветами не пропал даром.
В школе я стал получать по рисованию только пятёрки. Никто из моих одноклассников не мог рисовать «на глаз» шары, кубы, конусы, пирамиды, молотки, пилы и другие объекты объёмно, с тенями и полутонами.
Вот почему я сразу же стал участвовать в создании классных стенгазет и различных наглядных учебных пособий.
Я никогда не отказывался от просьб учителей помочь в художественном оформлении класса и уроков. Мне нравилось рисовать и удивлять окружающих удачным рисунком. Я сам этому удивлялся не меньше.
В деревне мне хотелось не только попробовать рисовать с натуры. Я надеялся, что мои рисунки помогут мне завоевать доверие и внимание местных ребят и девчонок…
Автобус, натужно завывая на крутых подъёмах и поворотах, доехал только до посёлка Ханино.
Здесь на булыжной площади среди старых обшарпанных зданий располагался шумный базар. Блеяли овцы, кудахтали куры, визжали поросята, гоготали гуси, кукарекали петухи и шумно гомонили люди. Народу было много.
Повсеместно шла торговля, а над всем этим гомоном торжественно и бодро вещали дикторы всесоюзного радио. Потом из репродукторов начинала греметь музыка, и гомон базара становился ещё громче.
Мы с братом сначала оробели. Наш отец чувствовал себя как рыба в воде. Всё окружающее было стихией его детства.
Он со счастливым выражением лица показывал нам на незнакомые дома и улицы, парк, пруд, столбы и окна и что-то быстро говорил, вспоминал, шептал, качал головой и смахивал невольную слезу. Отрезвило его только высказанное нами желание: «Есть хотим»…
Папа успел купить невероятно пахучий и вкусный мягкий ханинский хлеб, трёхлитровую банку невероятно вкусного густого молока и кулёк невероятно вкусных мягких сахарных конфет-подушечек. Только мы успели жадно всё это попробовать, как откуда ни возьмись, появилась телега, запряжённая флегматичной лошадью и наш родственник дядя Максим.
То ли лошадь по характеру стала похожа на дядю Максима, то ли дядя Максим взял манеру поведения от своего «коня», но оба они были неторопливы в движениях, поступках и словах.
Прежде чем, что-либо сказать, дядя Максим по-доброму щурился, наклонял голову набок, несколько мгновений думал, потом изрекал свою мысль удивительно простыми, но понятными словами.
Его «конь» тоже так же моргал, наклонял набок голову, думал, а потом значительно и глубокомысленно фыркал.
И тот и другой никогда не сердились, не ругались матом и не кричали, а только иногда резко вскидывали головы, внимательно и свысока смотрели обидчику прямо в душу, а потом медленно и осуждающе отрицательно мотали головами из стороны в сторону.
Дядю Максима в деревне и в колхозе любили и уважали все поголовно, от мала до велика.
Лошадь дяди Максима также любили и уважали все деревенские собаки.
Никогда я не видел и не слышал как собаки, обычно лаем провожавшие всё, что движется чуть быстрее ленивого шага, лаяли или подбегали к «коню» дяди Максима.
Обычно собаки и «конь» дяди Максима степенно приближались друг к другу, собаки либо стояли, либо ложились недалеко от лошадиной морды и брали на себя роль молчаливых охранников лошади и телеги.
Причём собаки никогда при «коне» дяди Максима не брехали попусту, а только иногда в случае острой необходимости вскакивали, с оглядкой на лошадь, подгавкивали.
При этом «конь» дяди Максима всегда оставался спокоен, терпелив и даже несколько равнодушен к такой «заботе» деревенских собак.
Всё это я с интересом наблюдал и подмечал, как и всё, что творилось этим летом в нашей деревне. А творилось в это лето в деревне многое…
Мне было уже 9 с половиной лет от роду. Я смотрел на окружающий деревенский колхозный мир совершенно новыми глазами.
Если раньше в детстве весь мой мир ограничивался только хатой, двором, сеновалом, моим отцом, дядей Максимом, тётей Марусей и несколькими ребятами, то теперь я видел пыльные тёплые дороги, травяные деревенские улицы, бревенчатые хаты с крышами из соломы, луга, поля, косогоры, развалины церкви и затоптанный коровами берег колхозного пруда.
Я видел амбары, зерновой ток, машины, комбайны, тракторы, коровник и стадо послушных степенных коров в сопровождении бестолковых коз, козлов, овец и баранов.
Я видел разных людей от согбенных от непосильного труда старух до стремительных и бойких молодых баб с мощными и сильными руками доярок.
Я видел степенных мужиков, которые неторопливо, но споро собирались в бригады на колхозные работы и развязных удалых парней, которые то и дело приставали и задирали молоденьких девок.
Я видел девчонок, которые непрестанно лузгали семечки, розовощёко улыбались, стреляли в парней глазами-взглядами и беспричинно обидно смеялись.
Каждый вечер на куче серых от времени брёвен, предназначенных для ремонта развалившегося колхозного клуба, располагались деревенские парни и девчата в окружении пацанов и девчонок и прочей малолетней мелюзги.
Кто-то приходил с гармошкой и перед брёвнами танцевали пары в круге света от одинокой неяркой лампочки на столбе. Над брёвнами под жестяной абажур лампочки клубами поднимался густой махорочный дым и во все стороны разносился весёлый девичий визг, басовое гоготание парней, крики и возня пацанов.
Когда сумерки сгущались, и дымный световой конус над брёвнами становился чётко осязаемым, танцующие парочки будто невзначай выходили за границы светового круга и исчезали на несколько минут в темноте. Потом они возвращались и их как будто не замечали или встречали едкими и завистливыми шутками.
Я с замиранием сердца сидел на самом верху этой кучи брёвен в отдалении от взрослых парней и наблюдал за всем, что мог увидеть или услышать. Мне было очень интересно.
Я с восторгом радовался удачной шутке, острым замечаниям и комментариям, смешным историям и анекдотам. Мне хотелось всё запомнить, чтобы потом пересказать и показать своим друзьям в городе.
Правда эти парни и девчонки не стеснялись в выражениях и то и дело вставляли в общение матерные словечки или даже ругань, но это было так весело и естественно, что никто не обижался, а только ещё сильнее общий смех и движение колыхали клубы махорочного дыма над брёвнами.
Особенно всем нравились полуматерные песни-прибаутки, в который всем известные слова не договаривались, а подразумевались. Кто-то из ребят озорно начинал петь, а другие дружно подхватывали в русском народном стиле:
Ехал на ярмарку Ванька холуй,
За три копейки показывал ху…,
Художник, художник, художник молодой,
Нарисуй мне бабу с рыжею пи…,
Пираты, пираты, стали воевать,
А потом раздумали, стали баб е…,
Ехал на ярмарку Ванька холуй,.. – и снова повторялся первый куплет.
Девушки не оставались в долгу и весёлыми насмешливыми голосами хором пели в стиле модной западной мелодии «рок-н-ролл»:
Куда идёшь? Иду к врачу.
Чего несёшь? Несу мочу.
Зачем несешь мочу врачу?
А я работать не хочу.
Эй, мамбо, о мамбу рак,
Тот, кто слушал сам дурак.
Эти вечера назывались «посиделками» и они заканчивались далеко за полночь.
Как мне хотелось также с кем ни будь потанцевать под гармошку, а потом на минутку исчезнуть за границей света и тьмы!..
Поздно вечером, после «надцатого» зова тёти Маруси, я нехотя возвращался домой, а мой брат в обнимку с очередной деревенской девчонкой насмешливо советовал мне «почитать на сон грядущий какую ни будь сказку».
Почему-то все деревенские ребята считали меня «умником», «маменьким сынком», «лопушком» и «человеком не от мира сего», хотя я по росту был намного выше своих сверстников.
Да, я не умел и не мог драться, пихаться, ругаться матом при девчонках, хватать их за ляжки, дёргать за волосы и косы, задирать им подолы. Вернее, не хотел этого делать.
Я считал, что ударить человека, даже в шутку, это неправильно, может быть, даже грешно. Я не мог этого объяснить ни брату, ни себе, ни друзьям, ни ребятам, но не мог я попусту драться и хулиганить. Не хотел и всё!
Так получилось, что я никак не походил по поведению на остальных деревенских ребят и девчонок. Мой же старший брат быстро «вписался» в их круг, подружился с парнями и целыми днями пропадал с ними в поисках деревенских приключений.
Они шныряли по всему колхозному хозяйству, забирались в самые потайные уголки, склады и помещения, похищали всё, что было им нужно и не нужно, а потом со смехом наслаждались охами и ахами колхозных сторожей и начальства.
Похищенное каким-то чудом возвращалось на свои места или подкидывалось на крыльцо колхозного правления, а что-то – исчезало бесследно.
Председатель колхоза с войны пришедший на деревянной ноге ругался и грозился страшно наказать виновных по всей строгости закона военного времени.
Особенно страшно из его прокуренных махорочного цвета губ звучало обещание «расстрелять виновных без суда и следствия»…
Однако эти проклятия и обещания только смешили ловких деревенских хулиганов.
Дело в том, что в колхозе потихоньку тащили или воровали практически все поголовно.
Все, кроме дяди Максима, который не делал этого по принципиальным соображениям, потому что был коммунистом.
Зимой и летом в одном и том же серо-чёрном засаленном пиджаке дядя Максим частенько слышал неодобрительное ворчание тёти Маруси, которая сетовала на то, что «для этого «беспортошного коммуниста принципы важнее мешка комбикормов, который он и так заработал своим каторжным трудом».
Мне тётя Маруся по секрету как-то сказала, что дядя Максим был на фронте сапёром и в его теле остаются ещё 42 мелких железных осколка, которые вытащить невозможно. Поэтому дядя Максим не мог наклоняться в поясе, и вынужден был приседать или работать, если надо, на корточках или на коленях.
Вот почему на его рабочих штанах были пришиты наколенники из полос автомобильной резины. Так, ползая на коленях, дядя Максим полол колхозные или свои огородные грядки, убирал урожай, собирал картошку.
При этом каждый трудовой день для него был сродни подвигу, потому что нужно было преодолевать мучительную боль во всём теле.
Мне было очень жалко дядю Максима и тётю Марусю, которая хоть и ругала его, но по-своему очень любила и жалела.
Мой отец тоже был потрясён рассказом тёти Маруси и всячески стал помогать дяде Максиму по работе и дома.
Дядя Максим сначала принимал эту помощь. Потом как-то вечером, покуривая на крыльце толстую ароматную самокрутку и трудно подбирая слова, он сказал мне и моему отцу, что он «уже давно привык к болям», что «от этих осколков никуда не денешься» и что он «делает только то, что может сделать, но без работы и труда ему будет крышка».
Поэтому он просит на нём «не заморачиваться», а «жить и отдыхать в нашей деревне на полную катушку».
- Каждому отмерено в этой жизни ровно столько, сколько он сдюжит пережить, ни больше, ни меньше, - сказал нам дядя Максим и мы с ним согласились.
С этого памятного тёплого летнего вечера, наполненного какой-то невыразимой щемящей душу грустью и пониманием чего-то невыразимо значимого и важного, началась моя совсем новая жизнь.
Теперь я увидел людей не только, как «дядь» и «тёть», но, как героев и не героев, настоящих и не настоящих людей, которые жили в старинной русской деревне Дальнее Русаново...