В Болдине он был с 1 октября, уехав из имения Языковых двадцать первого сентября…
И Николай Языков, по горячим следам, уже писал Погодину: «У нас был Пушкин с Яика – собирал-де сказания о Пугачеве. Много-де собрал, по его словам, разумеется. Заметно, что он вторгается в область Истории (для стихов еще бы туда и сюда) – собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял – писать Историю Петра, Екатерины I и далее - вплоть до Павла первого (между нами)» .
Они же, Языковы, сообщали о приезде к ним Пушкина и Денису Давыдову, в том же недоверчивом тоне, на что тот ответил им из села Мазы, не скрывая своего беспокойства: «Известие о Пушкине... я получил, за что приношу вам чувствительнейшую благодарность... Рад душевно, что Пушкин принялся за дело. Этот лощеный Петербург его губит, а более нас, отвлекая его от вдохновений… - Но закончил с надеждой: - Впрочем, вы знаете, что он запоем пишет только осенью, и, как кажется, это время года он не дарит праздности; если будете писать к нему, скажите ему мой дружеский поклон»… Злоязычные братья Языковы были посрамлены.
Принялся обрабатывать все, что собрал в поездке. Рассказы Бунтовой, старой казачки, которые произвели на него сильное впечатление свежей живостью, он признал внушающими доверие и решил почти целиком использовать их в «Капитанской дочке». Описание внутренности «дворца» Пугачева в Бёрдах; картину суда Пугачева там же; расстрел Харловой и ее брата описал в точности, как об этом рассказала она.
Её саму решил упомянуть в повести мимоходом: «Уральские казаки, большей частью раскольники (особливо старые люди), доныне привязаны к памяти Пугачева. «Грех сказать, - говорила мне восьмидесятилетняя казачка, - на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал»...
Иногда получал письма друзей, которые хоть немного,но отвлекали его от занятий. Он уже знал от Одоевского о возвращении из-за границы Василия Андреевича : «Я видел Жуковского: он помолодел и поздоровел; нет и тени прежнего больного лица».
Саша обрадовался: «Стало быть, Василий Андреевич получил запас здоровья!».
До него также дошли слухи, что князь Вяземский в это же самое время пытался тоже поправить здоровье и уезжал в чужие края. Но он сомневался в этом: «Если даже он и уехал, то не в чужие краи, а не дальше Дерпта - кто же его выпустит?».
Оказалось, что Вяземский где-то около двух недель гостил у Карамзиных,как он и думал, в Дерпте, которые переживали траур – у них умер маленький внук: сын Екатерины, дочери Николая Михайловича Карамзина,и её мужа - князя Петра Ивановича Мещерского.
Они вместе с Екатериной Андреевной и дочерью Николая Михайловича Карамзина, Софьей, жили в доме графа Кутузова вместе с Виельгорскими. Это чрезвычайно обрадовало князя Вяземского, который поделился с другом Тургеневым: « В каждом этаже - знакомые; можно отзавтракать в одном, отобедать в другом и отужинать или отчайничать в третьем, то есть, у Карамзиных, потому что София Николаевна заняла «свою прежнюю должность и вечером сидит Самовар-Пашою по- старому».
В письме к Натали он просил извиниться перед Карамзиными за то, что он никак не смог попасть к ним, чтобы поддержать в постигшем их горе:то ездил по пугачевским местам, а теперь вот - в Болдине...
Жена писала все время, но Саша, вместе с радостью, получал и капли яда – она в подробностях описывала ему свои успехи в свете, смакуя подробности и вызывая в его душе ревность. Особенно его разозлило её последнее письмо, где она писала об Огареве – офицере, который оказывает ей особое внимание.
«Видно, Огарев охотник до Пушкиных, дай бог ему ни дна, ни покрышки! Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности - не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с графиней Сологуб. Ты красавица, ты - бой-баба, а она - шкурка. Что тебе перебивать у неё поклонников? Все равно, кабы граф Шереметев, - горько пошутил он о богаче, который имеет сто пятьдесят тысяч крестьян и несколько тысяч десятин земли,- стал бы оттягивать у меня кистеневских моих мужиков…Кто же еще за тобой ухаживает, кроме Огарева? Пришли мне список по азбучному порядку, да напиши, где ты бываешь.»...
Огарева в свете презирают за низкопоклонство и он не озадачился на его счет. «Натали тоже знает об этом! - усмехнулся он невесело.- Главное, чтобы успех перед другими кавалерами не вскружил ей голову…».
Саша не захотел скрыть в ответном письме свое состояние и вылил всю желчь на неё и на Соболевского, который так не вовремя затеял свой альманах. Тот только что писал ему со слезной просьбой : «Христа ради, Александр Сергеевич, стишков и прозы, прозы и стишков, на обед, на вино, на лошадей и бог знает - на что еще. Прошу помогать. …Желал бы стихотворную пьесу, повествовательную, способную к рисунку, ибо на нее - то напустил бы Гагарина:он малый с истинным талантом, а не так, как я думал, только с навыком и набитой рукой...» .
Соболевский не понимает , что для него сейчас что-то просто так дать очень уж обременительно: «Все, что я сейчас пишу - это товар, который необходимо продать и продать как можно дороже!»…
Только думы о детях как-то смягчали его ответы жене: «Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! – а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? Не ожидал я этого от него… О себе скажу, что работаю лениво, через пень-колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; бог знает, что со мной делается. Старам стала, и умом плохам, – горько пошутил. - Приеду оживиться твоей молодостью, мой ангел…Благодари мою бесценную Катерину Ивановну, которая не дает тебе воли в ложе. Целую ей ручки и прошу, ради бога, не оставлять тебя на произвол твоих обожателей. Машку, Сашку рыжего и тебя целую и крещу, Господь с вами…"
В следующем письме он еще строже отписал ей: «Вчера получил я от тебя письмо, спасибо. Но я хочу тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри, недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая (…).Есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне – пренебрежительно отозвался он о дочери любезного князя Вяземского.- Легко за собой приучить бегать холостых шаромыжников; стоит лишь разгласить, что-де я - большая охотница. Вот вся тайна кокетства.
Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобой ухаживают? Не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А.Измайлова о Фоме и Кузьме, смысл которой в том - красавицы! не кормите селедкой, если не хотите пить давать, не то можете наскочить…Не кокетничай, - заклинал он её опять.- Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышней. Все, что не комильфо – отзывается невоспитанностью…».
Мысли о кокетстве жены, о том, как сам он выглядит в свете её поведения, не давали ему сосредоточиться на работе. Он только и думал, как бы поскорее вернуться, чтобы жена все время была на глазах. И хоть в следующем своем письме он извинялся, что в прошлый раз написал сердитое письмо, но и здесь повторил: «…кокетство имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношении к свету - УВАЖЕНИЯ.
Радоваться своими победами тебе нечего. Курва, у которой ты переняла прическу, Нинон, говорила: «На сердце каждого мужчины написано: самой податливой»…
Изволь себе после этого гордиться похищением мужских сердец... Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно…Жёнка, жёнка! Я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу. Для чего? Для тебя, женка. Чтобы ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоей красотой.
Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности и т.д. Не говоря уже о кокю – положении рогоносца, о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме…».
Саша захотел со стороны взглянуть на свое положение, если он уже оказался рогоносцем. И то, что он прочел у французского писателя Брантома - знатока скандальных историй, расстроило его так, что в этот день он в руки не смог взять пера…
Её сообщение о Левушке, который опять остался не у дел – после окончания польской кампании, и который ведет, разорительную жизнь, играя в карты и пьянствуя, оставило его равнодушным:«Пусть бьет баклуши - занятие приятное и здоровое…».
Еще не знал, что ему придется платить долги, который делает его неразумный брат налево и направо.
Сам серьезно задумался о будущем детей и уже мечтал о воссоединении частей Болдина, поделенного между отцом и покойным дядюшкой Василием Львовичем, навел справки о приобретении находившейся в опеке после дядиной смерти его половины. Но - «опека так ограбила его, что нельзя и подумать…», - с сожалением о неудаче написал Натали.
После приезда домой решил хлопотать по этому поводу и обратиться к Бенкендорфу - вдруг поможет! Письмо жене закончил строчками о детях, в которых прорвалась его тоска по ним: «Целую Машку, Сашку и тебя; благословляю Сашку и Машку - и так далее, до семи раз»…
Возвратился в Петербург в середине ноября, привезя целый урожай произведений. Помимо истории Пугачева, он начал «Медного Всадника»; перевел стихотворения Мицкевича «Будрыс и его сыновья», «Воевода», написал повесть «Пиковая дама».
Но запросил у книготорговца Смирдина за них много, подгоняемый нуждой.
Тот, вернувшись от него и, разматывая шарф и отдуваясь сердито, пожаловался на него Комовскому, который в это время находился в его лавке:
- За эти три пьески, в которых не более трех печатных листов будет, требует Александр Сергеевич пятнадцать тысяч рублей! У этого барона не дурна фантазия...
Александр Михайлович промолчал, но про себя подумал: «Пушкин прав, продавая втридорога свои стихи. С торгашами так и должно!»…
Пока он отсутствовал, Натали сняла другое жилье - у Александра Карловича Оливио, прозванного «Оливье» - полковника с состоянием по армии. Саша схватился за голову: « И опять так дорого! Что бы не сидеть нам в старой? И зачем ей нужны такие хоромы?! А все – тетка! Екатерина Ивановна не понимает, что её желание иметь рядом племянницу ввергает меня в новые траты, из которых я никогда не вылезу… Ей-то все - по карману!».- К литературным его хлопотам опять добавились и хлопоты хозяйственные…
Между тем, жизнь текла своим чередом. Пока Саша писал в Болдине, не покладая рук, Вяземского произвели в статские советники и он стал вице-директором департамента внешней торговли, что возбудило в его душе новые надежды:«Любезный князь вырвался из опалы и стал подниматься, наконец! Теперь у нас может получиться какой-нибудь литературный журнал - свой…"
Николай Васильевич Гоголь сочинил «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и прочитал ему вещь со своими ужимками и истинным весельем от иных сцен - второго декабря. Повесть эта показалась Саше очень оригинальной и смешной, поэтому от души похвалил молодого писателя.
Своего «Медного всадника», сразу же по приезду, он сдал в цензуру. И только двенадцатого декабря получил рукопись с пометками Николая I, которые доставили ему новые хлопоты: пришлось переделывать поэму, а значит – и условия со Смирдиным. «Но что тут говорить? У меня никогда ничего легко не получалось! "Медный всадник" не будет напечатан..."
Но вершиной его неуспеха в жизни явилось произведение его в камер-юнкеры. До него дошли слухи, как государь сказал княгине Вяземской:
-Я надеюсь, что Пушкин принял по-хорошему свое назначение. До сих пор он держал данное мне слово, и я был доволен им...
«Конечно, он доволен! Теперь он будет видеть, как я буду вынужден постоянно находиться перед его глазами, сопровождая свою кокетливую жёнку! Ему хочется, чтобы она танцевала в его резиденции - в Аничковом дворце. Вот и весь сказ!».
Он скрежетал зубами, когда писал в дневнике, который завел, когда понял, что делиться с женой, как он делал до сих пор, больше не может:« Великий князь Михаил намедни поздравил меня в театре: покорнейше благодарю, ваше высочество – до сих пор все надо мной смеялись, вы – первый меня поздравили…»
Камер-юнкерство на него свалилось огромным унижением - в его возрасте, он понимал, в камер-юнкеры никого не производили. И это издевательство теперь постоянно давило на душу.